Все про всех знать смешно. Вот Петровна и смеется день деньской. А что еще делать? Жилье курам на смех. Пенсия очень даже смешная. Да и жизнь, с позволения сказать, личная – и смех, и грех. Хотя, судя по возрасту Петровны, насчет греха можно бы и позабыть. Но Петровна не хочет.
- Сколько лет-то тебе, Петровна? – спрашивает упорный старик Воронцов.
- В дочки тебе гожусь! – уверяет его Петровна.
Воронцов и отдзынивает без несчастья. Помнит, небось, как доченькой обзывал и все норовил прижать. И сейчас не угомонился. Правда, ровесницей обзывает. И зачем это ему? Смешно даже.
Двор у них не большой, но и не маленький. Пятьдесят пять квартир на доске в подъезде значатся. Стало быть сотни полторы людей тут обитается. И все молодые. Кому сорок, кому пятьдесят, а Ирке Аксеновой и вовсе полгода. Так что, если честно, кроме Воронцова и поговорить не с кем. А с ним не о чем. О лагерях надоело. А ни о чем другом этот пионер-полицай и говорить не умеет.
Как румыны вошли, пошел этот Воронцов в полицаи.
- У своих искать не станут! – сказал по секрету Петровне. И всю войну свою Соню прятал. А после войны пути их разошлись. Соня с комиссованным майором сбежала, а Воронцова в НКВД забрали.
Полицай? Ну, иди сюда! Двадцать пять лет и не греши!
Доигрался! Нечего по еврейкам шляться, когда свои бабы вокруг. Медом у них то место намазано, что ли?
Спросила как-то... Ох, лучше бы не спрашивала! Только в ихнем лагере таким словам учат!
Сидел он, правда, недолго. Годов десять. Даже меньше. Потом выяснилось, что не виноват и даже подпольщикам пособлял. Так что вернулся Воронцов. Без зубов, но с медалью.
Ну, зубы из нержавейки ему Сенька Фридман быстро соорудил. Как родственник родственнику. Ведь Сенька этот беглой Соньке брат родной.
Ох, когда это было-то? Выходит, что больше полсотни лет назад...
Петровна вздрагивает и оглядывается. А вдруг кто мысли подслушивает.
Но во дворе никого, кроме пуделя Фиделя из шестой квартиры.
Да, опустел двор, опустел... А тогда, эти... много лет назад большущая компания во дворе собралась. Все молодые, войну прошедшие. Стариков почти не было. Кого немцы-румыны убили, кто сам... А молодых полно! Кто с фронта пришел, кто из эвакуации, кто и вовсе тут оставался. Как она, Петровна, и этот ненастный Воронцов.
- Искупишь перед родиной! – грозил управдом Роженко.
А что искупать? Что искупать-то? Всех в эвакуацию не заберешь... А ей, Петровне, кто искупит за мужа? В двадцать лет вдова. Видано ли? Господи! Семьдесят лет почти с той поры прошло.
И опять Петровна оглядывается. Нет, никто не подслушивает. Семьдесят лет тому... Выходит, ей девяносто? А она только вчера соседке сказала, что семьдесят восемь. Соврала... Ну, ничего. Соседке можно.
Ну и что, искупила она? За столько-то годов? Если честно, Петровне глубоко без разницы.
А вчера Воронцов ей цветок притащил. Алоэ. Аж взопрел, пока в бельэтаж к ней взобрался. Человеку к сотне годов близко, а туда же, ухаживать.
Смешно...