КРАСНОДАРСКИЕ ЛЕТА. Глава 14. КУЛЕК.
Об институте культуры как таковом существует старый анекдот, из которого я напомню только начало.
Разговор по телефону.
– Здравствуйте! Это прачечная?..
Дальше, думаю, все знают.
С действительностью анекдот имеет мало общего. Это пример типичного студенческого фольклора, а студентам всегда было свойственно преувеличивать свою грубость, невежество, пьянство, разврат и пофигистическое отношение к учёбе. Правда, началось это не сразу. Старинная студенческая песня «Гаудеамус» никак не предполагает подобного отношения, наоборот: в ней студенты призывают выпить за профессуру, академию, государство и правительство (предоставившие им возможность учиться). Но tempora, как известно, mutantur. В 1984 году Краснодарский государственный институт культуры, КГИК, представлял собою много большее, чем нынешний Университет культуры и искусств. Во-первых, сегодня вузов развелось чересчур много, большинство из них коммерческие. Всерьёз говорить о них не представляется возможным, потому и не буду. Во-вторых, в середине 80-х в Краснодаре существовало всего-то четыре института (медицинский, политехнический, сельскохозяйственный, культуры) и один университет.
Из всех упомянутых КГИК был единственным, обучение в котором давало чувство приобщения к «вечным ценностям», к чему-то праздничному, не повседневному. Ещё бы! КГИК выпускал не каких-то там скучных врачей, инженеров-технологов и преподавателей русского языка и химии, а режиссёров! дирижёров! музыкантов! Правда, выпускал он также скучных методистов и библиотекарей, но об этом старались не вспоминать…
К слову сказать, в 1984 году на всем библиотечном факультете был один-единственный парень. Не знаю, как его туда занесло. Словосочетание «студент института культуры» вызывало у большинства зависть и подсознательное чувство неполноценности – в студентах видели будущих Тосканини, Станиславских, Рахманиновых. Сами студенты, разумеется, всячески поддерживали эти непомерно завышенные авансы.
В действительности, выпускники распределялись преимущественно по станичным ДК, как минимум на два года. Перспектив там не было никаких. Абсолютное большинство всеми правдами и неправдами пыталось остаться в Краснодаре. Удавалось единицам. Большинство абитуриентов приезжало из станиц; вернувшись туда с дипломом, они становились «первыми парнями на деревне», но их, уже отравленных прелестями городской жизни, подобное положение не прельщало.
Но было у института культуры самое главное достоинство, о котором исчерпывающе сказал Шевкет Каляк:
– Кэгэик – это круто! Нам тут никто не мешает заниматься, чем мы сами хотим!
Вот и занимались. Хватало людей увлечённых. Тот же Шевкет, например, был завзятым театралом (что бы ни подразумевалось под этим словом), талантливым режиссёром, чей талант не могло перечеркнуть даже его феноменальное в то время невежество.
– Я, когда заявление о приёме писал, – рассказывал Шевкет, – семнадцать ошибок сделал! Мне девчонка из приемной комиссии все ошибки отметила и дала заявление переписать, я переписал – осталось пятнадцать…
Преподаватель философии Чистяков, при встрече с Шевкетом через год после его выпуска, спрашивал:
– Что, Шевкет, помогает тебе в жизни знание философии?
– Конечно, помогает! – отвечал Шевкет. – Особенно девок в постель укладывать! Я им как загну что-нибудь про Шопенгауэра или Ницше, так они мне в рот смотрят и думают: если он такое на лавочке в парке рассказывает, так что же в постели расскажет!
– А ты действительно знаешь Ницше и Шопенгауэра? – ехидно спрашивал Чистяков.
Шевкет в ответ только нахально молчал и широко улыбался. Конечно, юным станичницам было совсем нетрудно запудрить мозги, но Шевкет обладал классом и повыше. Шевкет был однокурсником Вадима Яковлева, последний нас и познакомил. Точнее, я с Шевкетом был знаком и раньше, ещё по первому курсу, до службы в армии, но только шапочно. С 1987 года мы начали часто общаться и подружились. В то время Шевкет жил на улице Жлобы, №3, со своей подругой-скрипачкой, которую мы все называли Элен. Не уверен даже, что когда-либо знал её фамилию – ей она была не нужна, другой Элен не было ни в институте, ни во всём Краснодаре. Эта пара составляла трогательный контраст: невысокий субтильный Шевкет буквально терялся на фоне высокой, холодно-красивой Элен. Правда, только когда молчал. Когда начинал говорить – на его фоне терялись все остальные. Это, правда, не всегда шло Шевкету на пользу: из-за своего длинного и неуправляемого языка у него было множество проблем. Однажды в «стекляшке» Шевкет повздорил с кем-то из завсегдатаев. Началась драка, Элен бросилась на помощь своему другу. Позже Шевкет жаловался:
– Элен меня сзади схватила в охапку, руки прижала, оттаскивает от этого козла, кричит: «Шевкет, миленький, пойдём отсюда!» А этот козёл меня по морде лупит, как манекен, я же ни закрыться, ни вырваться не могу! Еле ногами отпихался…
Впрочем, в жалобе Шевкета проскальзывала законная гордость сильной и заботливой подругой.
Шевкет в 1987 году постоянно говорил о роли сексуальности в жизни человека. Принимая участие в постановках своих однокурсников, ставя собственные спектакли, он всегда подробно объяснял, что та или иная мизансцена или реплика значит «по Фрейду», «по теории психоанализа». Тогда это имя для большинства из нас было внове. Моя знакомая девушка Влада, приехавшая в Краснодар из Барнаула, где она окончила первый курс психфака, как выяснилась, о Фрейде ничего даже не слышала!
Я, разумеется, заинтересовался столь оригинальной (как нам тогда казалось) теорией, и, стремясь восполнить пробелы в своём образовании, на каникулах прочитал по этой теме всё, что смог достать. Как раз в то время в Краснодаре появилось несколько частных библиотек. Библиофилы всегда имели в необъятных своих шкафах то, что в обычном книжном магазине было совершенно нереально найти; теперь настал их звёздный час. Пока перестроечные издательства сообразили, что к чему, и наладили широкий выпуск пользующейся спросом литературы, владельцы частных библиотек сделали неплохой бизнес. Для начала я познакомился с Фрейдом: «Толкование сновидений», «Лекции по введению в психоанализ», «Психопатология обыденной жизни», «Я и Оно», «По ту сторону принципа удовольствия». Потом пришлось читать Юнга: «Психологические типы», «Архетип и символ», «Аналитическая психология». Мимоходом отхватил «Науку жить» Адлера, а также «Эрос и цивилизация», «Марксизм и феминизм» Маркузе. После всего этого просто необходимо было хотя бы в общих чертах познакомиться с работами Фромма: «Бегство от свободы», «Анатомия человеческой деструктивности», «Искусство любить», «Человек для себя», а заодно и Франкла: «Человек в поисках смысла». Ницше читал попутно, он интересен сам по себе: «По ту сторону добра и зла», «Воля к власти», «Так говорил Заратустра», «Рождение трагедии из духа музыки». Шопенгауэра листал и раньше, теперь пришлось освежить в памяти его «Мир как воля и представление» (не скажу, что досконально изучил, но пролистал старательно).
В сентябре 1988 года, гордый своей образованностью, при первом же удобном случае я вступил в дискуссию с Шевкетом по вопросам психоанализа. Буквально через пару минут разговора почувствовал смущение, ещё через пять минут – сильное недоумение. Шевкет, как всегда, говорил бойко, хлёстко, приводил яркие и парадоксальные сравнения, но он любой конкретики уклонялся. Я заподозрил неладное и задал Шевкету несколько вопросов в лоб. Зажатый в угол, Шевкет признался, что Фрейда не читал вообще, а с его теорией знаком только по слухам и пересказам в научно-популярных журналах.
О других авторах и говорить не приходится…
– Шевкет, ну ты даёшь! – восхитился я. – Это ж надо: так долго мозги всем трахать!
Шевкет усмехнулся:
– Но ведь прокатывает, а? Скажи, прокатывает ведь?! Клёво, чувак, а?!..
Я согласился, что да, клёво! Попросил Шевкета еще немного поговорить про Фрейда и Юнга. Шевкет начал длинную речь, к концу которой я хохотал до слёз. Довольный Шевкет хохотал вместе со мной. С тех пор Шевкет многое изучил, в том числе и Фрейда, но я до сих пор не знаю другого такого человека, способного, как Шевкет, получить значительную положительную величину, умножая ноль на болтовню. Что же, такое умение само по себе многого стоит.
Особое веселье началось, когда Вадим Яковлев снял комнату в том же дворе, что и Шевкет (кое-что об этом периоде нашей жизни рассказал Валерий Симанович в своей «Первой встрече», повторять я не буду). Оба они жили в небольшом строении, разделённом на две маленькие комнатушки с ещё более маленькими коридорчиками-прихожими; входы были с разных сторон. Хозяин жил в большом кирпичном доме, стоявшем в глубине двора, и проявлял редкую лояльность к своим квартирантам. Да и то сказать: Шевкет платил за комнатушку семьдесят рублей ежемесячно, Вадим столько же, если не больше (хозяин со временем повысил цену), а в то время на зарплату сто двадцать рублей худо-бедно жило полстраны. Квартирантам помогали родители, сами студенты шабашили, где только могли. Большой удачей считалось устроиться дворником или ночным сторожем. Можно было подработать в ночную смену на хлебозаводе на улице Российской, недалеко от 40-летия Победы, или на Адыгейском консервном комбинате в субботу и воскресенье. В зависимости от того, на какую работу тебя поставит бригадир, можно было заработать за смену от пяти до пятнадцати рублей. В разгрузке вагонов, столь любимом занятии старшего поколения, никто участия не принимал: на товарных станциях к тому времени сложились свои бригады шабашников; посторонних там, мягко говоря, не жаловали.
Частный сектор напротив института культуры был буквально переполнен квартирантами. Жили там и студенты КГИК, и студенты расположенного рядом Политеха, и станичная молодёжь, приехавшая работать на заводах ЗИП и РИП. В пространстве между улицами Московской и Российской с запада на восток и улицами 40 лет Победы и Красных Зорь с севера на юг жизнь кипела днём и ночью. На Новый год кто-то уезжал домой, в станицы, но многие оставались в общежитиях и съёмных квартирах, гуляли по району всю ночь и веселились вовсю. Магазины по ночам не работали, но самогон можно было купить без особого труда.
В станицах, впрочем, с этим было ещё проще. Как-то Вадик пригласил меня к себе в гости с ночевкой в станицу Медвёдовскую.
– А давай ко мне домой поедем, самогонки попьём!
– А у тебя есть?
– Не помню точно, но вроде парочка трёхлитровых баллонов оставалась…
– Так чего же переться на ночь глядя, если точно не помнишь?
– Ну, если дома нет, у сестры возьмём, она рядом живёт.
– А если у сестры тоже не будет?
– Тогда у моей бабушки, она тоже рядом живёт, с другой стороны.
– А вдруг и у неё не будет?
– Олег, ты меня достал! Тогда у соседей через двор!
– А если…
– Бли-и-ин, Виговский! Как так «не будет», когда в каждом дворе гонят?!
Съездили хорошо.
В гости к Вадиму и Шевкету «на Жлобы», как мы говорили, ходили мои друзья: Юра Вечерков (их однокурсник), Валера Симанович, Марианна Панфилова, Егор Кизим.
«В тёмной комнате было чадно,
Мучил плёнку кассетник старый,
Пол дощатый скрипел нещадно,
Скрежетали колки гитары;
И лохмотья ветхого ситца
Не скрывали кухонных стёкол;
И расплывчаты были лица,
И змеился по грифу локон,
Приглушая вкрадчиво-нежно
Пестроту аккордного звона;
И касался чужой одежды
В мокрых пятнах от самогона;
И осколки стекла хрустели
Под ногами у проходящих...
А над ними, слышимый еле,
Бился звук – нездешний, томящий,
Что рассказывал всем печально
О неясном, прошедшем мимо;
О случайном и неслучайном,
О ненайденном, но любимом;
О засыпанных пеплом звёздах...
Обо всём утраченном – или
Обо всём, что ещё не поздно,
Поверял нам звук ностальгии?..
Размывая маски и роли,
Сизый дым над столом колебля –
Где картошка в искринках соли
И зелёного лука стебли...»
(Сегодня я не написал бы уже «звук ностальгии», но тогда это словосочетание всем нам показалось правильным и уместным). Там, «на Жлобы», я читал друзьям только что написанное мною продолжение «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» А.К.Толстого. Получилось бодренько:
«О, Алексей смиренный!
Был не вотще твой труд.
Листы его нетленны,
И продолженья ждут.
Усвоив наставление,
Презрев тенета нег,
Взялся за продолженье
Младой студент Олег.
Педантскую методу
Отвергнув на сей раз,
С семнадцатого года
Я поведу рассказ.
Тогда у нас в народе
Поднялся кавардак:
И то не так нам, вроде,
И эдак нам не сяк.
– Смертельно промедленье! –
России бросил клич
Владимир во крещеньи,
По батюшке Ильич...»
Попинав ногами последовательно всех руководителей СССР, я остановился на Горбачёве, который в поэме во время совещания Политбюро говорит его членам:
«Закройте пасть, дуришки!
Решил я – вашу мать! –
Дать быдлу власти лишки,
Чтоб всю не потерять.
Народ к свободе лезет –
Дадим же задний ход,
Иначе нас развесит
На фонарях народ».
С осени 1988 года стали чаще собираться в общежитии у Симановича и у меня дома, а в 1989 году на Дербентской окончательно утвердилась «штаб-квартира» СИАМа. Вернее, там был наш «салон», куда кроме членов СИАМа допускались только избранные, с большим разбором. В моей комнатке в мансарде, тесной, но очень уютной: с ковром на полу и на стене, диваном, креслом, журнальным столиком, тумбой под проигрывателем, двумя стульями и шкафом, под песни Гребенщикова или мою любимую фортепианную музыку мы читали и обсуждали стихи, изобретали революционные теории, пили домашнее вино и чай, причем последний – в количестве неимоверном. В таком же количестве и курили. Водку мы на Дербентской в те годы практически никогда не пили, коньяк – очень редко, смакуя по капле из хрустальных фамильных рюмок, под чашку цейлонского или краснодарского чая или кофе. Вообще кофе тогда был в дефиците и только растворимый, поэтому особой любовью у нас не пользовался. Хороший чай тоже был в дефиците, особенно краснодарский, но я всегда ухитрялся его «доставать», не считаясь с деньгами, временем и силами. В углу комнаты стоял секретер с постоянно откинутой крышкой (это был мой рабочий стол), внутрь я поставил электрический самовар, постоянно кипевший. Пар и сигаретный дым выходили зимой в форточку, летом в открытое настежь окно. Мои домашние порой бывали в шоке, но в общем и целом относились к моим друзьям благожелательно.
«Над островерхой крышей – жаркий май.
Окно мансарды в небо приоткрыто.
Лохматой шавки суматошный лай
На почтальона, что бурча сердито
Проходит мимо моего двора –
Сегодня, точно так же как вчера,
Не бросив ничего в почтовый ящик.
Досуг. Покой. Никто мне не указчик.
И завтра тоже выходной. Ура!
Вот вам утра субботнего образчик».
В мансарде на стенке висело множество различных сувениров и листков с разными цитатами и стихами. Впервые попавшие в мансарду гости рассматривали этот самодеятельный музей с любопытством. В частности, среди «экспонатов» был листок с моими ближайшими планами на жизнь, составленными ещё в 1985 году. Планы были просты и бесхитростны, цитирую: «Переплюнуть Блока и Гумилёва!» В 1989 г. фамилию Гумилёва я зачеркнул и недрогнувшей рукой приписал: «сделано». Думаю, Гумилёв бы не обиделся. Хотя – нашёл, кого переплёвывать! До Блока, слава Богу, не добрался…
Мансарда на Дербентской очень нравилась всем моим друзьям и до сих пор вызывает у них самые тёплые воспоминания. Да что говорить! – мне и самому там нравилось…
Летом чаще сидели в беседке во дворе, тоже тесной, но уютной. Там помещался только стол, диван и пара стульев, но набивалось туда порой человек десять – приходилось нести табуретки из кухни.
«Предельно прост моей веранды вид:
Каркас из тонких реек снизу – толью,
Прозрачной плёнкой – поверху обшит.
Внутри – диван, чья ткань побита молью
(В нём ржавчина разъела треть пружин),
Под синею клеёнкой стол один,
Да стул, что года три назад покрашен
Был белой краской, и уже не страшен
Для чёрных брюк. Здесь – полный господин –
Гостей я принимаю, строг и важен».
И по прошествии двадцати лет в разговоре «сиамовцев» можно услышать: «на Дербентской», «в мансарде Олега», «на веранде у Виговского». Я, в свою очередь, говорю: «в девятьсот двенадцатой у Симановича», «на Жлобы у Шевкета», «в общаге у Вечеркова», «в Медвёдовке (или – на Старокубанской) у Вадика».
На диванчике в беседке часто кто-то ночевал, порой даже не один. Иногда ночевал Гайк Гарибян – тогда ни для кого другого места уже не оставалось. Гайк, младше нас на несколько лет, добрейшей души, чудеснейший человек, учился в КГИК на музыкально-педагогическом факультете, был скрипачом, как и подруга Элен, подруга Шевкета. Всегда жизнерадостный, бедный, но совершенно не скупой, доброжелательный, среднего роста, тучный, но очень подвижный, Гайк, казалось, просто не мог иметь не то что врагов, а даже недоброжелателей. Так все и говорили:
Это Гаик Гарибян –
Самый лучший из армян!
Перед госэкзаменами Гайк по большой любви женился на русской женщине, намного его старше. Зарегистрировался в ЗАГСе и обвенчался. Госэкзамены не сдавал – не до того было, уже родился первый ребёнок, – и диплом так и не получил. В дальнейшем выяснилось, что жена Гайка страдает тяжёлой психической болезнью, которая вскоре начала прогрессировать.
В результате через несколько лет Гайк стал отцом-одиночкой: с пятью разновозрастными детьми на руках и больной женой, проводящей в палате по несколько месяцев два-три раза в год, т.е. б;льшую часть жизни. Заботиться о детях она была не способна абсолютно, к тому же, выходя из больницы, проводила время не в семье, а в какой-то секте. Гайк крутился как мог: работал одновременно на нескольких работах: пел в Камерном хоре, пел и регентовал в армянской церкви, в православном храме, в протестантской молельне; был путевым рабочим на железной дороге, ночным сторожем на станции Краснодар-1, настройщиком пианино, печником. В православных храмах Гайка не обижали, но в его положении лишних денег не могло быть. Поэтому краснодарское духовенство смотрело сквозь пальцы на подработки Гайка у протестантов, прекрасно понимая, что причина тому – вовсе не алчность.
Священники советовали Гайку жениться на здоровой женщине, ради детей.
В Епархиальном управлении соглашались дать благословение на повторный брак – церковными установлениями в данном случае это допускалось сразу по нескольким причинам. И что совсем уж удивительно, второбрачному в перспективе Гайку с самого верха предлагали сан иподиакона (это помогло бы решить его материальные проблемы) но он отказывался, ссылаясь на то, что «недостоин».
– Дорогой, ты дурак, - говорил я ему. – Кто, ты недостоин?! Да тебя при жизни канонизировать надо! Пятнадцать лет в одиночку всех детей тащишь! Хоть бы раз пожаловался! Сколько-сколько у тебя работ?! Ах, нынче только четыре! Да ещё и деньги занимаешь всем, кто ни попросит, направо и налево! Чего же ты выёживаешься, армянская твоя морда?!..
– Олежка, не говори так! – серьёзно и грустно отвечал Гайк. – Грех так говорить, русская твоя рожа! Я же сам про себя знаю, что я грешник, не могу я против совести что-то делать!..
– Что, это тебе отец настоятель или владыка советуют против совести что-то делать?!
– Нет, конечно! Но всё равно не могу… Смотри, дорогой: мы с тобой сейчас вино пьём, да? Шашлык едим? В пост, да?.. Ну и что, что ты угощаешь! Я другу отказать не могу, но всё равно грех! А если сейчас ещё и сигарету предложишь, так я тоже возьму, хотя тоже грех, и я уже год как не курю!
– Гайк-джан, бери «Парламент», закуривай. Хорошие сигареты.
– Издеваешься, да? – жалобно спрашивал Гайк, прикуривая «парламентину». – Уф, как сильно по башке дало! Хорошие сигареты, да… Давно не курил… Чего смотришь так внимательно?..
– Как же ещё на тебя смотреть, да…
– Я на певчих ругаюсь! А сам на прошлой литургии, как сука, облажался! Вместо тройной ектеньи простую спел, на молебне для тропаря тон дал на четвёртый глас, а нужно было на второй! Как так получилось, а?!.. В электричке из Лориса ехал, затолкали, так я думаю: «чтоб вы, суки, посдыхали все!» У Вани требовал, чтобы долг вернул, а он не может, ему кредит выплачивать, а я, собака, злился на него очень! В пост мясо ем…
– Угу. Угу. Охренеть… Да ты что думаешь: Бог сидит, как гаишник в засаде, только и ждёт: когда там Гарибян кусок мяса съест, сейчас в кондуит запишем! Но если тебя Бог не простит – кого тогда простит?! Хрена ли ты мелешь: «пост», «ругался», «подумал»,
и прочия безумныя глаголы?!
– Не ругайся, Олежка! Всё хорошо, дорогой! Бог поможет, дети помогут, старшие взрослые совсем, работают уже! Говорят мне: папа, мы знаем, что ты для нас всех сделал, никогда этого не забудем!
– Хорошие у тебя дети.
– Хорошие. Бог дал!
Действительно, дети у Гайка хорошие. Помогают. И Бог помогает. Друзья тоже стараются.
Гайк всё-таки развёлся с женой, но вторично так и не женился. Ну да у него всё ещё впереди.
Поселок Лорис, рядом с которым живёт Гайк, памятен как место, куда студентов посылали в сад-гигант «на яблоки». Посылали туда даже абитуриентов! Видимо, хорошая работа на сборе яблок каким-то образом влияла на проходной балл… Студентами первого курса там довелось побывать и мне, и Вадиму, и Шевкету, и Юре, и Гайку. Отправили нас туда сразу в начале учебного года, в сентябре – самый сезон. Жили мы недалеко от посёлка, на территории пионерского лагеря, в деревянных бараках на 10-12 человек каждый. Работу воспринимали больше как развлечение, один ящик собранных яблок записывали у нормировщиков (таких же студентов) по нескольку раз, пока на эту должность не стали назначать рабочих сада-гиганта. Рабочее время тратили в основном на сбор отборных яблок для себя, для дома. Выносить фрукты в больших количествах было, конечно, запрещено, но разве можно проконтролировать такую ораву совершенно неуправляемой молодёжи? Потихоньку, полегоньку, за несколько заходов под каждой кроватью в бараках скапливались запасы приторного «делишеса», ароматного «шафрана», кисло-сладкой «симиренко», крупных жёлтых, зимних «бойкенов», бледно-зелёного «белого налива». Поздно вечером лагерь пустел. Студенты, обвешанные сумками, перелезали через невысокий забор и выходили на трассу. Общественный транспорт в тех местах почти не ходил; иногда удавалось прихватить позднюю маршрутку или добраться до Краснодара на вахтенном автобусе, но чаще всего молодых «расхитителей социалистической собственности» бесплатно подвозили частники, понимающе ухмыляющиеся. Достаточно было доехать до аэропорта: оттуда «до города» худо-бедно ходили автобусы и троллейбус, даже ночью, приблизительно раз в час. Труднее было вернуться обратно. Иногда возвращались среди ночи: с грехом пополам добравшись до аэропорта, дальше шли пешком несколько километров, в надежде на сумасшедшую ночную попутку в сторону Лориса. Или нахально возвращались утром, пропуская подъём и завтрак. Работать после таких ночных прогулок не было никакой возможности, поэтому спали под деревьями или убегали с участков в бараки, где просили дежурного по лагерю (тоже студента) закрыть барак снаружи на замок, чтобы спящих не поймали надзирающие за рабочей дисциплиной преподаватели. Иногда поступали ещё проще: вынимали из оконной рамы стекло и пользовались ею вместо двери. Но это было опасно: кубанские парубки и дивчины, будущие Станиславские, Чеховы и Раневские, друг у друга подворовывали. Уроженцы разных станиц, они твердо знали, что у своих воровать нехорошо. А если кто-то из другой станицы, так что тут нехорошего? Сам дурак и лох…
Ничего нового в этом не было. Вот что говорится в учебном пособии «История России с древнейших времён до начала XXI века» Института российской истории РАН (Москва, издательство «АСТ» - «Астрель», 2005 г.) о 30-х гг. прошлого века: «Недавние сельские жители, оторвавшись от земли, от социального контроля сельского типа, в большинстве своём не приобретают ценностей городского общества. Естественным следствием такого положения становится криминализация городского общества 30-х гг., ослабление семейных связей. В результате массового перетока сельских жителей в города они на какое-то время оказываются в численном превосходстве над коренными горожанами, что отрицательно сказывается как на общем уровне культуры, так и на всём процессе социального наследования. Требования городской жизни плохо воспринимаются поколениями, воспитанными на деревенских стереотипах». С тех пор ничего принципиально не изменилось. Мы, городские, в меру своих сил прививали станичникам начатки культуры. Получалось по-разному. Но в нашем бараке таких неприятностей не случалось, компания подобралась дружная. По вечерам те, кто не повёз яблоки в город (или ещё не повёз, дожидаясь темноты), устраивали концерты и чаепития. Я отвечал в бараке за чай и прозывался «чайханщиком». Привёз из дома электросамовар, сделал розетку из тонкой дощечки с просверленными дырками. На чай и сахар сбрасывались все, это было святое. Иногда в поселковом магазине покупали несколько бутылок вина – для себя и девчонок, но чаще обходились без этого. Славик Куница, мой однокурсник, привёз из дома колонки и электрогитару. Колонки выставляли на улицу и все желающие по очереди пели под гитару.
Пару раз устроили дискотеку для всего лагеря. По ночам во всём лагере и вокруг него прятались парочки, свежеиспечённые студенты и студентки вели себя раскрепощённо: вырвались из-под родительской опеки, наконец-то можно вдоволь заниматься сексом… Были среди нас и уже отслужившие в армии ребята, и зелёная молодёжь, к которой тогда относился я и мои друзья. Среди отслуживших помню кавказцев Руслана и Шамиля (мы называли их Русик и Шамик), ребята были горячие и себе на уме, но никаких проблем с ними ни у кого не было. Русик и Шамик учились на отделении театральной режиссуры; и в лагере, и потом в Краснодаре всегда помогали советом и делом, давали в долг молодым, вообще относились к нам покровительственно, но при этом весьма деликатно. Юра Вечерков, полгода проживший в съёмной квартире вместе с Шамиком, рассказывал:
– Выхожу я из подъезда своей пятиэтажки, а тут пятеро каких-то бакланов стоят и заявляют мне: «Пацан, а что это ты в нашем районе делаешь? Карманы показал, быстро!»
Я побежал обратно в квартиру, говорю: «Шамик, там на улице какие-то…» Шамик не дослушал, сразу всё понял, говорит: «Пойдём!» Мы с ним вышли из подъезда, я первый, бакланы ко мне дёрнулись, тут сзади Шамик выходит, профиль свой орлиный показал и так негромко говорит: «Зарэжу». И сразу вокруг нет никого, мне даже смешно стало…
В Лорисе я впервые попробовал настоящий чифирь, но особого воздействия он на меня не оказал – я с раннего детства привык пить очень крепкий чай, не сильно от чифиря отличающийся. Хотя чифирь, конечно, совсем другой напиток… Позже я изобрел (скорее, воссоздал) рецепт ещё одного напитка. Смешиваем по пол-литра коньяка и чифиря, в чифирь предварительно добавляем четыре-пять столовых ложек сахарного песка. Готово!
Любые другие энергетики отдыхают… Только не надо заменять коньяк водкой, а чифирь растворимым кофе! Скупой расплачивается своим здоровьем. (Недавно я навёл справки относительно вышеуказанного рецепта: он оказался версией «чая по-адмиральски»).
После Лориса осваивали общежитие. Мне в нём предложено было место, по ошибке: я был городской, жил в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от института, какое общежитие?! От общежития я отказался, за что меня потом ругал весь поток. Я тогда, по молодости и неопытности, ещё не знал, как высоко ценятся в общаге комнаты с «мёртвой душой». Общага находилась рядом с институтом, в ней никогда не бывало скучно. Особенно резвились театралы: бегали по коридору, играли в пятнашки и войнушку, дрались подушками. Преподаватели подобное времяпрепровождение даже одобряли и говорили им, чтобы они «не стеснялись раскрепощаться»; те и рады были стараться. Первые лекции посещали с энтузиазмом; в дальнейшем он поубавился. Я всё-таки старался не пропускать лекций по русской литературе (их читала Гусарова), философии (читал Чистяков). Как ни странно это может показаться сегодня, но большой популярностью пользовались лекции по истории КПСС. Курс читал профессор Ливенцев, прозванный Слоном (вариант – Добрый Слон). Своё дело Ливенцев знал отлично, крайне неоднозначный предмет преподносил очень увлекательно, порой позволял себе опасные по тем временам утверждения, слегка подыгрывая студентам и учитывая молодёжный нонконформизм. Лекции проходили в актовом зале здания библиотечного факультета. Доходило до того, что студенты, прогуливавшие другие лекции, подходили к двери зала, приоткрывали её и слушали рассказ Ливенцева сквозь узкую щелочку. Когда количество подслушивающих доходило человек до десяти, щелочки уже не хватало, скрипучую дверь норовили приоткрыть больше; Ливенцев поворачивался на скрип и раздражённо восклицал:
– Ну, что вы там в коридоре толпитесь! Заходите, послушайте! Я не кусаюсь!..
Многие действительно заходили и сидели, слушая, до конца пары. Действительно было интересно. Свободное время многие студенты проводили в кафе при мотеле «Южный», расположенном рядом с учебным корпусом культурно-просветительного факультета. В основном ели мороженое, пили кофе, коньяк и вино; кофе больше всего. У меня была манерная привычка тушить в пепельнице окурки, оставляя их стоять торчком. Уже не помню, высказывался ли на этот счёт Шевкет, но думаю, он не упускал возможности прокомментировать, «что бы это значило по Фрейду». Зато мои друзья, разминувшись со мной в кафе, сразу видели: Виговский здесь точно был, ушёл недавно. В это кафе я зашёл утром перед экзаменом по основам философии на втором курсе. Мне казалось, что экзамен начинается в девять часов, но когда я строго к девяти пришёл в корпус, никого ещё не было. Я решил, что ошибся, и экзамен начнётся в десять часов. Спокойно отправился пить кофе в «Южаночку», она как раз открылась. Просидел около часа, к десяти вернулся в институт и обнаружил перед дверью аудитории половину своей группы. Спросил:
– Что, остальные ещё не подошли?
– Да ты что, уже полчаса экзамен идёт! – ответили мне.
– Как полчаса? Во сколько же начался?!
– В девять тридцать! Ты что, забыл?
Я признался, что действительно забыл – вернее, перепутал. Уточнил:
– Так что, ещё не выходил никто?
– Конечно, нет! Чистяков зверь…
Но я кофе не напился, мне хотелось ещё, я не был расположен ждать. Нахально вошел в аудиторию, убедился: действительно, все двенадцать столов заняты.
– А, Виговский! – увидел меня Чистяков. – Тебе подождать придётся: видишь, нет свободных мест!
– Но Ваш-то стол свободен!
– Что, хочешь сразу к моему столу сесть?
– Почему нет?..
– И что, сразу отвечать будешь?
– Да почему же нет?!..
– Может, тебе и билет брать не надо, я тебя сразу по всему курсу поспрашиваю?
– На Ваше усмотрение.
– Ну, давай…
Я сел за стол к Чистякову, быстренько ответил на десяток его вопросов и вышел из аудитории с проставленным в зачетке «отлично».
– Ты чего вышел?! – забеспокоились одногруппники. – Он тебя выгнал, что ли?!
– Меня? Выгнал? Хм!..
– А что же тогда?..
– Сдал.
– Как сдал?!
– Что значит, как?! – я картинно возмутился. – Разумеется, на «отлично»!
И, нарочито не замечая ошарашенного вида ребят, добавил небрежно:
– Ну, ни пуха, ни пера всем, а я пошёл, у меня дело важное и срочное – я кофе хочу!
Экзамен по педагогике сдавать было противно. Нас тогда умучивали Надеждой Крупской, её «педагогикой в узком смысле», «педагогикой в широком смысле» и прочими маразматическим рассусоливаниями «жены и верного соратника» Владимира Ильича.
На спор с однокурсниками я написал в курсовой десять одинаковых абзацев подряд, в полной уверенности, что никто наших работ не читает. Спор я выиграл: за курсовую мне, не читая её, на экзамене «автоматом» поставили «хорошо».
Был ещё один забавный предмет: клубоведение. К экзамену по нему я не готовился принципиально, а преподавателю заявил:
– Ваш убогий предмет на двойку знать невозможно, а на пятёрку стыдно. Любая другая оценка меня устроит.
Оскорблённый преподаватель поставил мне «удовлетворительно». Что поделаешь: мне хотелось показать свою независимость – уж не знаю, от чего. Но зачем нужно было при этом третировать преподавателей – сегодня сам понять не могу.
В моей группе академического хорового дирижирования было кроме меня только трое парней – все старше меня лет на пять, после армии. Остальные – девчонки. Поэтому общался я преимущественно со своими ровесниками – студентами отделения театральной режиссуры. Наслушался множества театральных анекдотов, посмотрел на актёрский и режиссёрский быт изнутри. Даже сыграл в дипломном спектакле Вадима Яковлева главную роль. Не скажу, что в совершенстве изучил актёрское или режиссёрское ремесло – конечно же, нет; но получил о нём представление более или менее обширное, насколько это возможно для человека со стороны. Так вышло случайно, просто по ходу жизни. Эта разновидность искусства меня никогда не интересовала, не интересует и сейчас. Но люди в этом кругу попадались колоритные. Не случайно среди моих друзей несколько выпускников отделения театральной режиссуры КГИК: Яковлев, Панфилова, Каляк, Вечерков. Никто из них сегодня не работает по специальности, но, видимо, КГИК в самом деле дал им всем возможность развиться в желательном для них самих направлении.
У всей нашей компании в студенческие годы (и не только) было множество любовных приключений. В этом едва ли мы уступали другим; а если в чём-то одном и уступали, то в другом превосходили. Писали множество любовных стихов. Я, например, писал такое:
«День угас, отсверкав по фасадам,
В переулках глухих.
Истекают сиреневым ядом
Язвы окон твоих…»
Другое:
«…А теперь, вотще вспоминая
Невозможное больше лето,
Я тебе от души желаю
Много счастья, тепла и света,
Много музыки и веселья,
И вина, и жарких признаний,
Обеспеченного безделья –
Без сомнений и покаяний;
Неги бархата и атласа,
Всех триумфов, венков из лавра –
Вплоть до самого смертного часа!
И пусть он наступит завтра».
Третье:
«...И снова пела ночь, и ветер; и пути
Опять пересеклись - а нам всё было мало!
И мы легли в постель - но не смогли найти
Друг в друге ни себя, ни Вечности начало…»
Симанович от меня не отставал:
«Мне прилив оставил в лёгкой пене,
Позабыв, прозрачных два агата:
Чистых, как глаза моей любимой –
Жгучая, давнишняя утрата…»;
«Титаник любви разбился о рифы,
И сердце готово молчать.
Но падаль сомнений безумия грифы
Не прекращают терзать…»;
«От чистой любви осталось
Пятно на белой простыне,
Пепел в прокуренной комнате,
След губ на немытом окне…»
Яковлев провозглашал:
«Я не делюсь ни с кем, никогда,
И обмена я не люблю.
То, что моё – моё навсегда,
Чего не имею – ловлю!»
и сочинял нескладушки:
«Я – кулик, зовусь я Бася,
Перелётная пичуга.
От меня вам все проблемы
И совет: не скальте зубы!»
Кизим, наречённый Валерой «Королём чёрного юмора» был верен себе:
«Подштанники, качаясь на веревке,
Полапали глумливую Луну…»;
«Разнотравьем пленяют поля.
Обнажённая, в фартуке алом,
По тропинке идёт Тонзилля –
Кривоногая, с волчьим оскалом…»;
«Когда тебя в реке без кислорода
Любил, как нимфу, в разные места –
У кромки голубого небосвода
Дрожала иудейская звезда…»
Немцев путано и мрачно пророчествовал:
«Когда помру – так что, вперекосяк
пойдет структура мирозданья?
Взорвется гроб, и с ним в обломки зданья?
Объявят в розыске: пропал? Или иссяк?
Вздохнув, ругнётся сотоварищ.
Другой, поэт, высокий сморща лоб,
народной горькой мути – хлоп!
Девчонки в слёзы… Только калеч –
участник войн, ЧП, забытый командир,
до дна родной души просветит:
"Земли поверхность… Обло… Те и эти…
А ни за что!.. Гвадалквивир…"».
Панфилова тоже была в своём репертуаре:
«Свеча, опрокинувшись, платье прожгла…
Зачем я ищу тебя в каждом прохожем?!
Зачем эта память – тупая игла –
Всё глубже и глубже – до сердца! – под кожу?!»
Стихи, как водится, были вызваны разочарованиями и несчастной любовью. Когда любовь счастливая – занимаются другими делами, стихов не пишут. А если пишут – обычно получается барахло. Кроме разочарований, разумеется, были и успехи. Но на эту тему я распространяться не хочу: Краснодар город маленький, у большинства моих друзей и знакомых давно сложилась личная жизнь, некоторые воспоминания никому не пойдут на пользу. К тому же если в двадцать лет мы общаемся преимущественно с ровесницами, то к сорока годам они почему-то утрачивают значительную часть своей привлекательности.
Как поётся в известной песне:
«Ах, юности милые дали,
Гордячек-ровесниц отказ…
Сейчас бы мне все они дали –
Да я не хочу их сейчас…»
В общем-то, привлекательность утрачивают не только ровесницы.
В 2005 году я встретился в Краснодаре с давнишней подругой. Мы близко общались в середине 90-х, девочка была младше меня на девять лет и явилась инициатором разрыва наших отношений. В то время ей было девятнадцать. И вот теперь, спустя десять лет после нашего расставания, Вика внезапно стала делать мне авансы, не допускающие двоякого толкования. Я делал вид, что ничего не понимаю и тихонько посмеивался про себя. Мы сидели в ресторане «Краснодар», время было ещё не позднее.
– Может, поедем? – с надеждой спросила Вика, заглядывая мне в глаза.
– Конечно, поедем! – ответил я. – Вот сейчас всё допьём, и сразу поедем.
– Ты собрался всё это допить?! – осторожно поинтересовалась давнишняя подруга, кивнув на бутылку двадцатилетнего «Наири». Сама она пила какую-то итальянскую шипучку.
– Однозначно.
– Но бутылка ведь наполовину полная!
– Вовсе нет. Бутылка наполовину пустая.
– И зачем тебе всю её допивать?
– Чтобы потом поехать в правильном направлении.
– А ты сумеешь… поехать в правильном направлении? – кокетливо улыбнулась Вика.
– Домой я всегда сумею поехать.
– До моего дома можно и пешком дойти!
– При чём тут твой дом! Я говорю о своем. Я доеду до своего дома, выпью крепкого чая, немного почитаю и спокойно лягу спать.
– Вот, значит, как ты решил?.. – обидчиво удивилась Вика. – Но почему?!
– Солнышко! – терпеливо ответил я. – Мы с тобой хорошо посидели, хорошо пообщались, повспоминали былое… так? Неужели ты рассчитываешь на что-то ещё?
– Раньше ты сам рассчитывал на что-то ещё!
– Рассчитывал. Раньше я вообще много чего делал, глупости в том числе.
– И что же с тех пор изменилось?
– Всё.
– Например?
– Всё значит всё. Без «например». Но, если ты так сильно хочешь, пожалуйста!
Самое главное: я молодой мужчина, мне всего лишь под сорок. А тебе уже почти тридцать. У меня только начинается рассвет, а у тебя уже наступил закат.
Вика захлопала внезапно заблестевшими глазами и скривила губы.
– Нет, реветь не надо, – остановил я её, – у тебя тушь может размазаться. И вообще: для своего возраста ты вполне ещё ничего…
Вика всхлипнула, взметнулась со стула и выбежала из зала, провожаемая заинтересованными взглядами завсегдатаев. Я удивился: что это с ней?..
В тесном кругу мы до сих пор вспоминаем множество забавных и грустных случаев из своей молодости – ранней молодости, следует уточнить! Скажу только в нескольких словах о том, что приключалось с нашей компанией.
Лазали к девчонкам в окна общаги на пятый этаж; попадали в реанимацию с ножевым ранением в сердце; влюблялись в проститутку и прятали её от сутенёров; бросали семью, работу, учёбу и уезжали к предмету своей страсти на другой конец страны; ждали пассию по шесть часов у её подъезда; женились по три-четыре раза; проводили ночи со случайными подружками в состоянии изрядного подпития (вплоть до утреннего недоумения: ой, кто это?) – в общем, всё было как у людей. Конечно, вышесказанное не относиться в равной мере к каждому из нас – у каждого были, скажу так, свои предпочтения. У женской части СИАМа всё было, разумеется, несколько иначе, но приключений тоже хватало. При этом умудрялись находить время для творчества и обычной работы. Вот, кстати, специальности, по которым доводилось работать членам СИАМа: врач скорой помощи, токарь, машинист путеукладчика, стропальщик, актёр, экскаваторщик, директор клуба, режиссёр, грузчик, методист, заведующий литературной частью, каменщик, дистрибьютор, директор драматургического бюро, продавец, разнорабочий, певчий, тренер по шахматам, шофёр, редактор, крановщик, мерчендайзер, бетонщик, рекламный агент, плотник, школьный учитель, массажист, журналист, преподаватель института, риэлтор, штукатур, маляр, веб-дизайнер, сварщик, корректор, рерайтер, артист хора…
Отсюда ясно: все мнения о поэтах, как о людях «не от мира сего», далёких от реальной жизни «юношах бледных со взором горящим» – безусловный вздор. Более того: вздор оскорбительный. «Не от мира сего»… А от какого же?! Ценность способности к творчеству заключается именно в том, что способность эта дается человеку сверх других его качеств, а не вместо них.