1762. Государственный заговор на сносях

              ТАТЬЯНА  ЩЕРБАКОВА

                1762. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЗАГОВОР НА СНОСЯХ               

                Роман-версия


     Авторское право на этот уникальный, эксклюзивный текст зарегистрировано данной публикацией. Заимствование в любой форме не допускается по закону об авторском праве.


ТЕНЬ  ВЕЛЬФА ИВАНА ШЕСТОГО НАД РУССКИМ ТРОНОМ


        БЕРЕМЕННАЯ ЕКАТЕРИНА У ГРОБА ЕЛИЗАВЕТЫ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЗАГОВОР НА СНОСЯХ

СВЕТЛЕЙШИЙ БАСТАРД

БОБРИНСКИЙ ИЛИ СИЦКИЙ: А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК? И ЗАЧЕМ?

       БОРЬБА ЗА РУССКИЙ ПРЕСТОЛ РУССКИХ ПРЕТЕНДЕНТОВ

       СХВАТКА РУССКОЙ, ФРАНКСКОЙ И НЕМЕЦКОЙ ДИНАСТИЙ ЗА РУССКИЙ ТРОН

       ИВАН ШЕСТОЙ – ОБРЕЧЕННЫЙ ГАННОВЕРСКИЙ ПЛЕННИК В ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ КРЕПОСТИ

      СТО ТЫСЯЧ АНГЛИЙСКИХ ФУНТОВ ДЛЯ РУССКИХ ГРЕНАДЕРОВ

      НЕМЦЫ ПОБЕДИЛИ И СТАЛИ ПРАВИТЬ В РОССИИ ДО 1917 ГОДА

      КАК ДАШКОВА НЕ ЛЮБИЛА ОРЛОВА И  ПОСТРАДАЛА ЗА ЭТО

ГАННОВЕРСКИЙ ВЕТЕР СМЕРТИ  ИВАНА ШЕСТОГО АНТОНОВИЧА И МАРИИ-АНТУАНЕТТЫ

ЧУМА В МОСКВЕ

РАСТЕРЗАННЫЙ  АРХИЕРЕЙ  АМВРОСИЙ

НОЧНЫЕ ЦАРИ РОССИИ

МАРКИЗ ПУГАЧЕВ И ЕГО КОМАНДА СТАРОВЕРОВ

КАК ГРИГОРИЙ ОРЛОВ ПОМОГ БОЛОТОВУ СТАТЬ ЗНАМЕНИТЫМ АГРОНОМОМ

САХАРНАЯ СВЕКЛА БОБРИНСКОГО НА НАСЛЕДСТВО ПОТЕМКИНА

ЗАВАДОВСКИЙ, САМОЙЛОВ И ТАЙНЫЕ ДЕНЬГИ БОБРИНСКИХ








              ТЕНЬ ВЕЛЬФА ИВАНА ШЕСТОГО НАД РУССКИМ ТРОНОМ



1


1761 год. Декабрь. Санкт-Петербург. Елизавета Петровна умерла в  самый день Рождества, 25 декабря 1761 года. Она скончалась внезапно. У нее открылись кровавая рвота, понос. Сердце императрицы не выдержало, остановилось.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, едва сдерживая чувства,  услышала печальное известие от своего дяди, великого  канцлера Михаила Илларионовича  Воронцова. Он сказал:
-Князь Трубецкой объявлял о кончине ее императорского величества самодержице всероссийской Елизаветы  Петровны и о вступлении на престол его императорского Величества императора Петра Федоровича Третьего.
Дядя  печалился и утирал  слезящиеся глаза  большим шелковым кружевным платком, но Дашкова  чувствовала: радуется старый лис восхождению на самый верх толстощекой своей племянницы Елизаветы и ее родной сестры,  фрейлины великой княгини. Есть чему обнадеживаться.  Она давно - вторая «жена»  нынешнего царя. А планы братьев Воронцовых идут куда дальше… Хотя и ставили они на престол ныне покойную императрицу, смутив преображенцев, и сам отец Екатерины Романовны Роман Илларионович Воронцов в 1741 году по приказанию новой государыни вез в ссылку свергнутую Анну Леопольдовну с ее годовалым сыном Иваном Шестым Антоновичем, а править-то Россией сами хотели.
 Неукротимое стремление к верховной власти в крови у Воронцовых, предок которых, боярин  Федор Семенович Воронцов,  при некоронованном еще Иване Грозном был фактическим правителем России. Правда, потом его казнили, обвинив в измене. Боярин и думный советник, участвовавший в двух посольских комиссиях: о делах казанских и отправленной в Литву для размена верительных грамот. Он был любимцем Ивана Четвертого, но природная склонность к дворцовым интригам сгубила его. Боярин Воронцов захотел при четырнадцатилетнем царе Иване править неограниченно, за что был удален от двора, но вскоре  возвращен обратно. Однако уже через полгода Иван приказал казнить его по обвинению в заговоре. Его близкие были отправлены в ссылку.
Но знаменитый род уцелел, и снова Воронцовы были рядом с государями. И снова плели интриги. Теперь уже и младшее поколение выходило на дворцовую авансцену. И кто – юные женщины, вставшие по обе стороны дворцовой баррикады, которая, хотя и невидимая глазу, все выше возводилась рядом с супругой нового императора Екатериной.
-Что же в манифесте о новой императрице пишут?- осторожно спросила Екатерина Романовна.
-Ни о ней, ни о Павле - ни слова!- вздохнул  Воронцов.
У его племянницы защемило сердце, она  с волнением  подумала о предстоящем опасном визите к  подруге, все-таки по-женски ей  было страшно за судьбу несчастной Екатерины. «А как я ее предупреждала давеча!»- чуть не плача размышляла про себя Дашкова. Ее болезнь после вторых родов  еще не прошла, по этой причине и не была она в деревянном временном дворце, где умирала Елизавета. На месте старого, сгоревшего, Зимнего, архитектор Растрелли  только достраивал новый.
А неделю назад, еле живая, встала с постели, закуталась в шубу и поехала во дворец на Мойке. Великая княгиня уже была в постели, но поздний визит заставил  подняться. Екатерина, зная, что  Дашкова больна,  приняла ее и даже сама уложила в постель, старательно укутав. А та шептала, словно в горячке:
-Сейчас, когда императрице осталось жить несколько дней или даже несколько часов, надо же что-то предпринять, нужны меры против угрожающей вам опасности. Располагайте мною, приказывайте…
Великая княгиня  погладила  юную женщину по голове и  в избытке чувств  прижала ее руку к своему сердцу. Она выражала благодарность Екатерине Романовне,  живущей во враждебном стане ее противников, крестнице императрицы Елизаветы и великого князя Петра,  родной сестре его фаворитки   Елизаветы Воронцовой, за поддержку в эти тяжелые дни. Восемнадцатилетняя Дашкова, теряя голову, бросилась  ей на помощь, проявляя  поистине мужские качества азартного политика. В то же время, отбросив минутную женскую слабость, Екатерина осторожно отвечает:
-Благодарю вас, дорогая княгиня, благодарю от всей души. Но вполне откровенно объявляю вам, что не составляла никакого плана, и мне остается только мужественно встретить все, что бы ни случилось!
В этот момент гостья вздрогнула, почувствовав, как у нее под рукой шевельнулось дитя великой княгини.  Екатерина смутилась и отпустила руку Дашковой. «Несчастная женщина,- подумала та,- что ей еще предстоит…  Да и вправду, может ли быть у нее план, когда ей  скоро родить? До того ли?» Снова стало страшно за Екатерину. Она вспомнила, как еще до рождения покойной царевны Анны прошел шумок по дворцу, когда Петр получил известие о новой беременности жены. За столом, полным гостей, он бормотал: « Бог знает, откуда она их берет!»
Великой княгини  рядом с мужем в это время не было, она не выходила и никого не принимала, но  получила доклад  Льва Нарышкина, который поверг ее в смятение.  Сейчас, слушая вкрадчивый  голос Дашковой,  Екатерина вспоминает происки ее отца, Романа Илларионовича  Воронцова, родного брата великого канцлера,  который  приставал к ней с уговорами принять услуги Сергея  Салтыкова или Льва Нарышкина для продолжения царского рода.  Не эти ли уговоры Романа Воронцова  да  Чоглоковой и довели  Екатерину до безумства первой любви, до  связи с Сергеем Салтыковым?..
Вот какова была роль в ее жизни отца Екатерины Романовны Дашковой.


2

 Он родился 17 июля 1717 года. Шестнадцати лет от роду  был зачислен в лейб-гвардии Измайловский полк, который был сформирован по распоряжению Анны Иоанновны и назван по имени подмосковного села Измайловского, где в то время пребывала императрица, возложившая на себя звание подполковника этого полка.
В 1735 году Роман Воронцов обвенчался с семнадцатилетней Марфой Ивановной, урожденной Сурминой, в первом замужестве княгиней Долгорукой. Выданная замуж в одиннадцатилетнем возрасте за Юрия Долгорукова, она вскоре вернулась в родительский дом, а муж подал прошение на имя императрицы Анны Иоанновны о разводе, обвиняя девочку-супругу в неверности. Допрошенная в присутствии знатных духовных персон, Марфа во всём созналась и даже оговорила себя, потому что больше всего боялась, что ей придётся вернуться к мужу – обидчику и пьянице. Богатая наследница своего отца, костромского дворянина Ивана Михайловича Сурмина, скончавшегося в 1729 году, Марфа Ивановна была близкой подругой Елизаветы Петровны, часто ссужала ее деньгами, так как положение дочери Петра Великого при дворе Анны Иоанновны было нелегким.
Через год после свадьбы Романа Воронцова и богачки Марфы Сурминой  началась война с Турцией. Армия под командованием фельдмаршала Миниха, в которую входил и лейб-гвардии Измайловский полк, штурмом взял Очаков.  Роман Воронцов в звании сержанта служил под началом подполковника Густава Бирона, брата всесильного фаворита Анны Иоанновны.
Первого марта 1738 года у него родилась дочь Мария. Восприемницей от купели  была будущая императрица Елизавета Петровна, царствование которой наступило через три года не без помощи семьи Воронцовых.
В дворцовом перевороте 25 ноября 1741 года Роман Воронцов, также как и его брат  Михаил, принимает активное участие, и ему доверяет Елизавета Петровна, поручив сопровождать в заточение в Ригу свергнутую правительницу Анну Леопольдовну, которая лишь год правила после смерти Анны Иоанновны регентшей при своем  годовалом сыне Иване Шестом Антоновиче. В 1742 году Роман Воронцов получил свое первое придворное звание камер-юнкера.
В 1745 году в числе других камер-юнкеров Роман Воронцов участвовал в церемонии бракосочетания великого князя Петра Федоровича с великой княжной Екатериной Алексеевной. И в этом же году умирает его жена Марфа Ивановна, оставив пятерых детей. Младшему Семену нет и года. Дочерей Марию и Елизавету  императрица определяет ко двору фрейлинами, Cемена отправляют к дедушке Иллариону Гавриловичу. Младшую дочь Екатерину - к бабушке Сурминой Федосье Артемьевне, где она живет до четырех лет, а затем ее забирает в свой дом дядя  Михаил Илларионович Воронцов, ставший при дворе Елизаветы канцлером. Там она воспитывается с его дочерью Анной.
В доме отца остался только старший сын Александр. По Петербургу ходили слухи о неправедной жизни Романа Воронцова, о его пренебрежении родительскими обязанностями. А он постоянно уделял детям внимание, старался дать хорошее образование, выписал из Берлина гувернантку для своего старшего сына. Они часто бывали с отцом в придворном театре, где два раза в неделю давали французские комедии, причем Роман Илларионович имел свою ложу. Александру не было и двенадцати лет, а он уже хорошо знал произведения Вольтера, Расина, Корнеля, Буало и других французских писателей. Он читает те же книги, что и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Ей их подбирает английский посол, а ему – отец, руководитель российских масонов и англофил.
В 1758 году шестнадцатилетнего Александра Воронцова отправляют за границу на учебу в привилегированную школу в Версале, где обучались дети самых знатных вельмож Франции. Немного позже второй сын Романа Илларионовича Семен, тоже в шестнадцатилетнем возрасте, совершает поездку по родовым имениям до Тобольска и Астрахани. Для обоих братьев эти путешествия имели большое познавательное и образовательное значение.
Отец умно и умело готовил из них государственных деятелей. И мало кто  знал, что «распутник» Роман Воронцов воспитывает сыновей в духе совершенной добродетели, как и положено тому, кто исповедовал масонские убеждения. В  письмах к сыну Александру за границу он строго наставляет его: «мотовством доброго имени не наживешь...», «берегись дурных людей...», «худая компания портит добрый нрав...», «никому не будь должен и чтобы тебе не были должны господа, с которыми ты в товариществе».
Отец хочет, чтобы сын посетил как можно больше европейских стран. Он советует ему обязательно поехать в Голландию, а по возвращении во Францию «предпринять путь в Италию, объездить все, не оставляя ни одного города. Журнал всему вести порядочный... Только прошу, больше всего береги свое здоровье... И гору, как будешь смотреть Этну в Неаполе, то прошу на нее не ходить...».
Роман Илларионович настоятельно рекомендует сыну познакомиться с Вольтером. Журит его за небрежный почерк. В письмах  он сообщает   новости семейной  и придворной жизни: «Ее Величество соизволила удостоить меня своим присутствием на дальней приморской даче 28 августа /1759 г./, « ...сестра твоя родила дочь Елизавету, Государыня крестила...». Это Екатерина Дашкова разрешилась первым младенцем.
А за пять лет до этого события сей достойный отец,  озабоченный воспитанием всяческих добродетелей в своих  пятерых детях, отправился к великой княгине Екатерине Алексеевне с весьма щекотливым предложением  родить наследника от  Нарышкина или Салтыкова. Та внимательно выслушала брата канцлера и сразу же категорически отказалась от кандидатуры Нарышкина, родственника ее супруга, внука Петра Первого.
Она выбрала Сергея Салтыкова,  родственника Анны Иоанновны, дочери  царицы Прасковьи Салтыковой и Ивана Пятого, который правил  вместе с Петром. Родственника императрицы, которая все сделала для того, чтобы не допустить к правлению ветвь Нарышкиных.
 Анне Иоанновне верно, казалось бы, служил Роман Воронцов. При Бироне отличился в турецком походе. Но женился на разведенной богачке Сурминой, стороннице  дочери Петра Первого, Елизаветы. Дворцовый переворот супруги щедро финансировали из своего кошелька. И как только годовалый сын племянницы Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны, Иван Шестой Антонович, законный император российский, был свергнут, именно Роман Илларионович повез его в ссылку в Холмогоры. На русский трон  снова сели Нарышкины. И супруг Екатерины, великий князь Петр, был представителем этого царского рода. Не потому ли  Воронцов и предложил в отцы новому наследнику именно Льва Нарышкина? Но Екатерина выбрала Сергея Салтыкова… Почему?
Не потому ли, что уже тогда лелеяла честолюбивый замысел захватить русской престол самой?  Но при наследнике Нарышкине, родне Петра Первого, она могла бы быть лишь регентшей. Тогда как наследника по линии Милославских-Салтыковых легко можно было отстранить от престола, как это уже сделала Елизавета?
 И предполагаемую сделку с Сергеем Салтыковым  великой княгини дополнил страстный любовный роман.
Родился будущий император Павел. Екатерина понимала, что это рождение можно  рассматривать и как политический заговор членов российского тайного общества: и Роман Воронцов, и Сергей Салтыков, и супруг ее Петр  были масонами. В Петербурге ими руководил Роман Воронцов. Политической разницы, от кого родился Павел, собственно, не было на тот момент – ведь рождение наследника – это всегда лишь важнейший политический акт. И он был совершен так, как  хотели того главные люди у престола, от которых зависела судьба  будущей императрицы Екатерины. В истории остался лишь вопрос: пошла ли она действительно на сговор, оставив потомкам на века не разгаданной тайну рождения своего законного сына? Но позорное  закулисное звание бастарда осталось за Павлом навсегда. И это, безусловно, нужно было тем, кто сторожил российский трон. А это были не только русские завзятые дворцовые интриганы, такие, как братья Воронцовы, их руками орудовали и дальние соглядатаи.  Воронцовых вела Англия. Этой стране они были преданы гораздо более, чем России, хотя с готовностью могли бы объяснить свои действия именно ее интересами. Но что такое Россия и ее  правители для тех, чьи предки были жестоко ими казнены? Сколько русских родов не простили родине плахи, каравшей их предков? Могли ли они искренне служить России, если проклятье рода осталось тайным заклинанием на месть в веках?
Теперь у ног Екатерины сидела дочь Романа Воронцова - Екатерина Дашкова. Юная интриганка, получившая достойные уроки шпионажа и плетения заговоров от  своего собственного отца, Романа Илларионовича, всегда имевшего необходимые инструкции из Англии, которой  правил только что вступивший на престол безумный Георг Третий из Ганноверской династии Вельфов, к которой, по отцу, принцу Антону Ульриху Брауншвейг-Люнебургскому, принадлежал заточенный в Шлиссельбургскую крепость Иван Шестой Антонович.

3

В 1688 году в Англии произошла Славная революция. Король Яков II Стюарт (1685 – 1688), продемонстрировавший слишком рьяную приверженность католицизму в протестантской стране, был свергнут с английского трона. Англичане приняли решение передавать трон по линии Стюартов лишь тем представителям этой династии, которые исповедуют протестантизм. Это решение было юридически закреплено в «Акте о престолонаследии» 1701 года. Сначала после Славной революции в Англии правили Вильгельм III Оранский и Мария II Стюарт, но этот союз оказался бездетным. Затем в Англии правила королева Анна Стюарт, также не оставившая потомства (при ней оформилась уния Англии и Шотландии, страна стала называться Великобританией). После её кончины в 1714 году настал черёд править Ганноверской династии, родственной династии Стюартов по женской линии.
Правившая в Ганновере династия являлась ответвлением знаменитого немецкого дома Вельфов. Мать первого короля Великобритании Георга I принцесса София Пфальцская приходилась внучкой Якову I Стюарту, первому королю из этой династии на престоле Англии. И София Пфальцская, и её мать Елизавета Стюарт, и сам Яков I были протестантами. Отцом Софии Пфальцской был знаменитый курфюрст Фридрих V Пфальцский, отстаивавший права протестантов в Богемии. Однако не только это имело значение для протестантов-англичан. Немаловажен был и тот факт, что монарх, не будучи воспитанным в Англии, не стал бы отстаивать «божественные права королей», как это делали последние Стюарты, а скорее позволил бы успешно развиваться парламентской модели королевской власти. Англичане ожидали от ганноверских королей того, что они не будут слишком часто и беспардонно лезть в государственные дела и в их кошелёк.
С 1714 по 1837 год короли Великобритании были одновременно и курфюрстами Ганновера. После смерти бездетного короля Вильгельма IV престол Великобритании заняла королева Виктория, а в Ганновере стал править мужчина (как это полагалось по салическому закону) Эрнст Август I.
…Ко времени кончины Елизаветы Петровны вот уже два года туманным Альбионом правил Георг Третий, первый из монархов-ганноверцев, родившийся и воспитанный в Англии. О нем уже пошла слава упрямого и психически неуравновешенного человека.
Его родственник, русский император Иван Шестой, свергнутый Елизаветой Петровной, был заточен в Шлиссельбургскую крепость и содержался там в ужасных условиях  под  вымышленным именем Григорий как неизвестный преступник. Но он до сих пор был жив, и Екатерина понимала, какую опасность для жизни  Петра Третьего и ее собственной, а также для  ее сына Павла представляет это жалкое, полузвериное существование ни в чем не повинного юноши. Виноватого лишь в том, что у него – все права на российский престол, а также на престол Ганновера и даже Англии. При том, что там  также все время наступают трудности с наследниками. Тем более, по мужской линии.
А ганноверские принцы очень ценились в Англии, ставшей  бесповоротно парламентской именно при Георгах. После того, как на престол в 1714 году взошёл Георг Первый из Ганноверской династии, власть стала постепенно переходить от монарха к парламенту, и к окончанию его правления утвердилось положение министров, которые, в свою очередь, опирались на поддержку Парламента. Но монарх, правда, по-прежнему имел значительное влияние на парламент, в котором преобладала английская аристократия. На выборах право голоса имело только земельное дворянство с таким распределением избирательных участков, что во многих гнилых местечках можно было купить место в парламенте, в то время как крупные города не имели своих представителей.
 Екатерине, задумавшей захватить престол в России, было над чем хорошенько поразмыслить – ведь деньги на подкуп гвардейцев ей предоставлял английский посол Вильямс. И это были крупные займы из английской казны. Но в чем была заинтересована Англия, подталкивая к русском трону Екатерину?
Англии нужна была безопасность в ее торговле на мировом рынке, которой угрожала Турция. Буфером между ею и Европой была Польша. От которой зависело – пропустит она турецкие войска к границам Европы, что позволит закрыть для ее торговых кораблей проливы на Черном море, или нет. Для укрепления своих позиций в Польше Англии нужен был послушный король-марионетка. Но не так-то просто было этого добиться в шляхетской, корыстной  Речи Посполитой. Тогда родился план посадить на трон своего человека с помощью России, заключив с ней выгодный торговый договор.
Британский посол сэр Генбюри Вильямс, прибывший в Петербург в 1755 году,  знал, что главными орудиями вербовки агентуры являются деньги и женщины. Однако в России именно в то время правила женщина – Елизавета. И Вильямс взял с собой в виде сладкой приманки не красавицу,  а красавца – 23-летнего Станислава Понятовского.
Секретарь посла юный Стась был сыном Станислава Понятовского и Констанции, урожденной Чарторыйской. Станислав старший, как и подавляющее большинство польских магнатов, не имел ни моральных принципов, ни политических убеждений, а действовал исключительно по соображениям собственной выгоды. Ради корысти он в начале века примкнул к королю Лещинскому и даже участвовал в Полтавском сражении, естественно, на стороне шведов. Затем Понятовский бежал вместе со шведским королем в Турцию, где они оба подстрекали султана к войне с Россией. Убедившись, что дело Лещинского проиграно, Понятовский поехал мириться с королем Августом II.
Последующей удачной карьере хорошо способствовала женитьба Станислава Понятовского на дочери Казимира Чарторыйского — литовского подканцлера и каштеляна Виленского. Сразу после смерти короля Августа II Стась попытался было пролезть в короли. По сему поводу русский посол в Варшаве Левенвольде отписал в Петербург: «...избрание королем Станислава Понятовского опаснее для России, чем избрание Лещинского».
Вскоре Понятовский сообразил, что королем ему не бывать, но удержаться от активной политической игры не смог, да и в придачу «поставил не на ту лошадь». В итоге он оказался в осажденном русскими Данциге вместе со своим давним приятелем Лещинским. После утверждения Августа III на престоле  примкнул к «русской партии», возглавляемой Фамилией.  В 1732 году у Станислава Понятовского родился сын, также названный Станиславом. Станислав Младший, будучи наполовину Понятовским, а наполовину Чарторыйским, быстро делал карьеру и еще подростком получил чин «литовского стольника».
Большую часть времени Станислав Младший проводил не в Польше, а в столице Саксонии Дрездене при дворе короля Августа III. Там юный плейбой приглянулся сэру Генбюри Вильямсу — английскому послу при саксонском дворе. В 1755 году Вильямса назначают английским послом в Петербурге, и он берет с собой двадцатитрехлетнего Станислава.
Вот как польский историк Казимир Валишевский характеризует новую звезду, появившуюся на петербургском небосклоне: «У него было приятное лицо... он был gentilhomme в полном смысле этого слова, как его понимали в то время: образование его было разностороннее, привычки утонченные, воспитание космополитическое, с тонким налетом философии... Он олицетворял собой ту умственную культуру и светский лоск, к которым она (Екатерина) одно время пристрастилась, благодаря чтению Вольтера и мадам де-Севинье. Он путешествовал и принадлежал в Париже к высокому обществу, блеском и очарованием своим импонировавшему всей Европе, как и королевский престиж, на который еще никто не посягал в то время. Он как бы принес с собой непосредственную струю этой атмосферы и обладал как качествами, так и недостатками ее. Он умел вести искристый разговор о самых отвлеченных материях и искусно подойти к самым щекотливым темам. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен. Он выставлял напоказ романтическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под цветами сухую и холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма».
Зная характер Елизаветы Петровны, Генбюри Вильямс не пропускал ни одного бала и ни одного маскарада. Однако все его попытки получить какое-либо влияние на императрицу были бесплодны.
Как писал тот же Валишевский: «Его искательство перед Елизаветой было ей, по-видимому, очень приятно, но политически оказалось совершенно бесплодным. Когда он пытался стать на твердую почву переговоров, государыня уклонилась. Он тщетно искал императрицу, но находил лишь очаровательную танцовщицу минуэта, а иногда и вакханку. Через несколько месяцев он пришел к убеждению, что с Елизаветой нельзя говорить серьезно, и стал оглядываться кругом. Разочаровавшись в настоящем, он подумал о будущем. Будущее - это молодой двор.
Но опять-таки он наткнулся на фигуру будущего императора и, обладая ясным взглядом людей своей расы, с первого же раза решил, что он и тут лишь потеряет время. Его взоры остановились наконец на Екатерине... Вильяме подметил знаменательные шаги в сторону великой княгини, подземные ходы, приводившие к ней. Он быстро решился. Осведомленный придворными слухами о любовных приключениях, в которых фигурировали красавец Салтыков и красавец Чернышев, сам довольно предприимчивый, Вильямс попытался было пойти по этим романическим следам.
Екатерина приняла его очень любезно, говорила с ним обо всем, даже о серьезных предметах, которые Елизавета отказывалась обсуждать, но она смотрела в другую сторону». И тут-то Вильямс вспомнил о Понятовском.
Супруга наследника престола Екатерина была почти на три года старше Понятовского и уже родила сына Павла.
Позже Понятовский напишет о предмете своей любви: «...она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе красоты, который является наивысшей точкой ее для женщин, вообще наделенных ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, рот, как бы зовущий поцелуи, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятные тембр голоса и смех такой же веселый, как и характер, позволявший ей с одинаковой легкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших ее ни своим содержанием, ни требуемым ими физическим трудом».
Сложные политические интриги заставили Вильямса в октябре 1757 года покинуть Петербург, но Понятовский теперь уже в качестве саксонского посланника остался и в Петербурге, и в постели цесаревны. Без своего наставника любовник потерял всякое чувство меры, и был выслан Елизаветой Петровной из России.


ПЕТР  ПРИ ДВОРЕ ЕЛИЗАВЕТЫ

1

 1742 год. Санкт-Петербург. Елизавета Петровна объявила наследником престола своего племянника, родного внука Петра Великого, герцога Шлезвиг-Голштинского Карла-Петра-Ульриха. Он родился в 1728 году от брака дочери Петра I Анны и сына сестры Карла XII Карла Фридриха Голштейн-Готторского. В 1742 году осиротевшего герцога привезли из Голштинии в Россию. Здесь он с неохотой принял православие и получил имя Петра Федоровича. В 1745 году его поспешно женили на принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербской, будущей императрице Екатерине II. Перед свадьбой невеста приняла православие и была названа Екатериной Алексеевной.
Это не было хорошим знаком для Англии, поскольку будущий император, в силу своего происхождения, мог в скором будущем поддерживать интересы родной ему Пруссии, усиление которой было для Британии вовсе нежелательно. Впрочем, как и ослабление в связи с этим России.
Во внешней политике Елизавета Петровна, как и ее предшественники, продолжала в общих чертах следовать политическим курсом, намеченным Петром I. Россия вела борьбу с Турцией за выход к Черному морю, добивалась присоединения к России Правобережной Украины и Белоруссии, стремилась закрепить успехи, достигнутые в Прибалтике в результате Северной войны. Однако эти задачи решались не так энергично и с меньшими успехами, чем в царствование Петра.  В значительной мере это объяснялось истощением внутренних ресурсов страны, вызванным Северной войной, а также расстройством государственного управления, связанным с частой сменой власти.
Серьезную проблему для русского государства, как и для Англии, представляла Польша. Клонившаяся к упадку и терявшая значение суверенного государства Речь Посполита позволяла более сильным соседям вмешиваться в свои внутренние дела. Политика петербургского правительства по отношению к Польше заключалась в том, чтобы иметь на границе самостоятельное Польское государство, но политически зависимое от России. Этого же – но для себя – хотела и Британия.
В 1733 году умер польский король Август II, и в стране начался очередной период «бескоролевья», сопровождавшийся борьбой различных шляхетских группировок. Франция поддерживала своего ставленника на престол - Станислава Лещинского, который в годы изгнания стал зятем Людовика XV. Утверждение на польском престоле Лещинского позволяло Франции создать послушный себе блок государств вдоль всей западной границы России в составе Польши, Швеции и Турции.
Русское правительство поддерживало своего претендента на престол - Августа, сына умершего короля Августа II. В союзе с Россией выступила Австрия, союзнические отношения с которой установились с 1726 года и сохранялись почти на протяжении всего XVIII века. Россию поддержала и Пруссия, имевшая с ней оборонительный союзный договор, подписанный 10 августа 1726 года. С помощью подкупа, интриг и прямых угроз Франции удалось добиться избрания королем Станислава Лещинского. В ответ сторонники Августа обратились к России, Австрии и Пруссии с «Декларацией благожелательных», в которой просили защитить польскую «форму правления» от вмешательства Франции. Это обращение дало повод для начала войны за польское наследство. Военные действия продолжались с 1733 по 1735 год. Рассчитывая на помощь французского флота, Лещинский оставил Варшаву и перебрался в Данциг. После разгрома и пленения французского десанта русскими войсками Станислав Лещинский бежал из Польши, и королем стал Август III.
В 1735 году возобновилась борьба между Россией и Турцией. Россия добивалась выхода в Черное море, упрочения положения на Азовском море и укрепления своих южных границ. Поводом к войне послужило нарушение границы 20-тысячным отрядом крымских татар, следовавших в Закавказье. Русская дипломатия, готовясь к войне с Турцией, попыталась заручиться поддержкой Персии. Незадолго до начала войны она возвратила ей владения вдоль западного и южного берегов Каспийского моря, находившиеся под русским контролем со времен Каспийского похода Петра I. По условиям Ганджинского трактата Персия не должна была допустить, чтобы уступленной территорией овладело какое-либо иное государство (подразумевалась Турция). Однако, как только в Константинополе стало известно об этом трактате, в Закавказье для завоевания уступленных Россией территорий были направлены крымские татары. Война продолжалась до 1739 года. Победа, одержанная русскими войсками при Ставучанах, заставила турок сдать крепость Хотин и отказаться от дальнейшей борьбы. В августе 1739 года в Белграде был подписан мирный договор между Россией и Турцией. По Белградскому договору Россия получила Азов, но должна была срыть все укрепления. К России, кроме того, отошла небольшая территория на Правобережной Украине вдоль среднего течения Днепра. Большая и Малая Кабарда на Северном Кавказе, а также значительная территория к югу от Азова были признаны «барьером между двумя империями».
В 1741 году Россия провела еще одну успешную войну против Швеции. Она во многом стала следствием противоречий европейских государств. В 1740 году прусский король Фридрих II решил воспользоваться смертью австрийского императора Карла VI для захвата Силезии. Началась война за австрийское наследство. Противники Австрии, Пруссия и Франция, пытались вовлечь в конфликт и Россию. Французская дипломатия приложила немало сил, чтобы разжечь войну между Швецией и Россией и тем самым отвлечь ее от европейских дел. У шведского правительства были и свои причины - пересмотр условий Ништадского договора. Швеция объявила войну России 24 июля 1741 года. Военные действия развернулись на прибрежной территории Финляндии и после ряда побед русской армии завершились подписанием мира в городе Або (Турку) 16 июня 1743 года. По условиям договора Швеция вновь подтвердила завоевания России в Прибалтике.
Международная обстановка в Европе продолжала оставаться напряженной. Усиление соперничества Англии и Франции в борьбе за колонии, противоречия между Австрией и Пруссией привели в итоге к Семилетней войне в 1756 году.
Когда к власти в Англии пришли короли Ганноверской династии Георги, близкий родственник которых находился со времени правления Елизаветы Петровны в Шлиссельбургской крепости, доведенный  бесчеловечным содержанием до полного безумия, они стремились обеспечить неприкосновенность своих исторических владений на континенте – Ганноверского курфюршества, на которое претендовала Франция. Традиционный союзник Англии – Австрийская империя – потерпела поражение от  прусского короля Фридриха Второго, который захватил Силезию. Австрия больше не могла гарантировать безопасность Ганновера. Но Фридрих заключил Вестминстерскую конвенцию с Англией, по которой гарантировал, что Пруссия будет защищать Ганновер от Франции. Англия же взамен отказывалась поддерживать Австрию  в ее желании вернуть Силезию. Мария-Терезия посчитала конвенцию предательством со стороны Англии и вступила в переговоры с Францией.
1 мая 1756 года между Австрией и Францией был заключен первый Версальский договор, по которому стороны условились о взаимном нейтралитете. В случае военной угрозы одной из сторон другая обязывалась послать на помощь 24 тысячи солдат. Одновременно, с целью примирения враждующих династий Габсбургов и Бурбонов. Была достигнута договоренность о будущем браке новорожденной Марии-Антуанетты с наследником французского престола, будущим королем Людовиком Шестнадцатым.
Ганноверскую династию  действительно можно назвать роковой. Ради ее сохранения, а также ее земель в Ганновере, не только Англия – другие страны Европы и Россия шли на мировые  преступления. Когда маленький невинный ганноверец Иван Шестой Антонович уже подрос и, став юношей, томился в застенках  Шлюссельбургской крепости,  крошечная Мария-Антуанетта только начинала своей трагический путь к смерти на плахе вместе со своим будущим супругом Людовиком Шестнадцатым.
Но сначала в России погиб  ее законный  император Иван Шестой Антонович из династии Вельфов, а уже через сорок лет была казнена Мария-Антуанетта, ничем с ним не связанная кроме желания Англии  вечно  сохранять при себе Ганновер, обитель Вельфов, с помощью Австрии или Пруссии.
А пока что в ответ на этот договор Марии-Терезии  Фридрих Второй начал Семилетнюю войну. В которой Англия и Россия были на одной стороне.
Россия преследовала свои интересы и действовала успешно. И, как бы это ни казалось странным, именно успех в сражениях с Пруссией позволил свершиться государственному перевороту в России в 1762 году. По одной причине: Петр Третий был противником этих побед в силу своей привязанности к родному дяде – Фридриху Второму. Который, собственно, с его подачи, вернее сказать, с предательства русским императором национальных интересов России, стал Фридрихом Великим. Жестокого провала своих завоеваний простить Петру в России не могли.


2


Но пока  Елизавета Петровна жива и внимательно следит за сражениями  на театре военных действий в Семилетней войне. Россия выставила против Пруссии 80-тысячную армию под командованием генерал-фельдмаршала С. Ф. Апраксина. Неподготовленность  к войне, отсутствие четкого плана действий сказались на организации, управлении и действиях русской армии.
Действия командующего армией отличались пассивностью и медлительностью. Одержав победу в августе 1757 года у деревни Гросс-Егерсдорф, Апраксин, вместо того чтобы развивать успех, начал отступление.
За этим крылась политическая подоплека: Елизавета Петровна к тому времени сильно заболела, и  при дворе ожидали вступления на престол  Петра Третьего, который был сторонником родной ему Пруссии. Желая угодить будущему императору, Апраксин допустил прямое предательство. Но Елизавета Петровна выздоровела, и в 1758 году генерал-фельдмаршал Апраксин был отстранен от должности и предан суду, но 6 августа 1758 года внезапно скончался. Новым главнокомандующим был назначен генерал-аншеф Вилим Вилимович  Фермор. Однако существенных изменений в действия прусской армии он не внес. В августе 1758 года произошло сражение у деревни Цорндорф. Фридрих обошел русскую позицию с тыла и вынудил нашу армию сражаться перевернутым фронтом. Только героизм и мужество русских солдат не позволили Фридриху одержать победу. Фермор удержал за собой место сражения, но потом отступил за Вислу на зимние квартиры. В целом кампания 1758 года, как и предыдущая, закончилась безрезультатно.
В начале февраля 1759 года Фермора вызвали в Петербург на штабное совещание с австрийскими генералами и Военной коллегией с целью скоординировать в 1759 году действия русской и австрийской армий. Тем временем Фридрих II, не имея уже прежних сил, решил прибегнуть к новой, никогда прежде не применявшейся тактике диверсий против хозяйственных складов противника в их глубоком тылу. В эпоху «магазинного» довольствия армий уничтожение складов влекло за собой срыв плана кампании. Первый налет был произведен в тыл русской армии. Хотя ее силы располагались на Нижней Висле, основные запасы продовольствия на кампанию 1759 года находились на территории Польши, которая занимала нейтралитет в войне. Магазины были размещены в районе Познани и в Восточной Пруссии.
В феврале 1759 года Фридрих II направил к этим складам рейдовый отряд в 5 тыс. человек, из которых 1,5 тыс. составляла конница. Отряд проник в тыл русских войск на 300–400 километров и полностью уничтожил весь годовой запас муки за месяц до предполагаемого начала действий русской армии. Генерал-лейтенант Я. Л. Фролов-Багреев, остававшийся замещать Фермора, не смог организовать ни эффективной охраны военных складов, ни задержать осуществивший диверсию прусский отряд. Уничтожены были все склады в Познани, Фридланде, Вронке, Чиркове и Обржицах, что произвело обескураживающее впечатление на русское командование, а также на польские власти, на чьей территории была допущена эта диверсия.
Вслед за тем Фридрих повторил ту же диверсию спустя две недели в отношении австрийской армии, уничтожив ее военные магазины в районе Праги, у Турска. Австрийская армия была так напугана этими новыми действиями, что не только не преследовала диверсантов, но отказалась от всяких активных действий в течение весны и начала лета. В результате русская армия смогла лишь в середине мая 1759 года начать движение своих войск к Силезии. При этом в тылу пришлось оставить сильный корпус генерал-поручика П. А. Румянцева для прикрытия складов и тыла, что существенно ослабило армию.
В июне Фермор по собственной просьбе был отстранен от командования, но остался в армии. Он получил под свое командование одну из трех дивизий. Новым главнокомандующим русской армией был назначен генерал-фельдмаршал П. С. Салтыков. С его назначением организация и управление армией заметно улучшились, а ее действия стали носить более осмысленный характер. Однако план операций на 1759 года, выработанный в Петербурге, исключал возможность самостоятельных действий русской армии. Она окончательно ставилась в зависимость от решений австрийского командования.

3

Франция и Австрия, напуганные успехами русской армии, не желали усиления российского влияния в Европе. Вопреки предвоенным договоренностям, союзники выступили против намерения русского правительства удержать за собой Восточную Пруссию, захваченную в 1758 году, в качестве компенсации за участие России в войне. Австрия стремилась руками России разрешить прежде всего свои собственные проблемы, поэтому хотела целиком подчинить русскую армию австрийскому командованию и низвести ее до своего вспомогательного корпуса. Елизавета Петровна, не желая обострять отношений с союзниками, пошла на уступки. Салтыкову была поставлена задача идти на соединение с главнокомандующим австрийской армией генерал-фельдмаршалом Л. И. Дауном. В середине июля 1759 года Салтыков двинул русскую армию к границам Пруссии. 31 июля его войска заняли Франкфурт. Салтыков предложил Дауну вместе идти на Берлин, но австрийское командование отказалось поддержать план Салтыкова и даже дало знать о нем Фридриху II. 12 августа 1759 года в сражении у деревни Кунерсдорф, на правом берегу Одера, Салтыков наголову разбил прусские войска под командованием Фридриха II. Король потерял свыше трети своей армии и всю артиллерию. В отчаянии он чуть не покончил жизнь самоубийством, сложил с себя звание главнокомандующего и передал его прусскому принцу Генриху. Однако полная победа не была достигнута из-за несогласованных действий между союзниками. Австрийцы отказались преследовать прусские войска, а русская армия нуждалась в отдыхе и пополнении.
В середине марта 1760 года Салтыков представил в Петербурге новый план операций русской армии. Суть плана заключалась в том, чтобы вытеснить Фридриха с его войсками из собственной страны и заставить вести военные действия в окружении своих противников в Саксонии, Чехии и Силезии. Но этот вполне разумный и логичный план был отклонен. Вместо него был принят план, предложенный австрийцами, стремившимися перенести действия русской армии в Силезию. Салтыков получил приказ идти в Силезию и там вместе с австрийцами вести бой с силами Фридриха.
К середине июля русская армия сосредоточилась в Познани и медленно двинулась к Бреславлю (Бреслау) на соединение с австрийским генерал-фельдмаршалом Евгением Лаудоном. Однако пруссаки заставили Лаудона отступить от Бреславля, а прибывший в Силезию Фридрих  разбил его 15 августа при городе Лигнице (Лихниц). План совместных с Австрией военных действий был сорван. В сложившейся ситуации, когда летнее время было уже упущено, в Петербурге дали согласие на самостоятельные действия русской армии в Померании и против Берлина. Салтыков в это время заболел и был отстранен от командования. Главнокомандующим армией вновь стал Фермор. В этой связи показателен следующий факт, который отлично характеризует действия Фермора, как командующего.
В конце августа Лаудон предложил Фермору совместно осадить крепость Глогау. Фермор запросил разрешение из Петербурга. Пока шла переписка, Лаудон передумал и решил осадить не Глогау, а крепость Кемпен, о чем он и поставил в известность Фермора. Тем временем пришло распоряжение из Петербурга, разрешавшее наступление на Глогау. Фермор, как дисциплинированный полководец, двинулся на Глогау, хотя в связи с изменившимися обстоятельствами это теряло всякий смысл. Подойдя к крепости, Фермор обнаружил, что взять ее без осадной артиллерии невозможно. Тогда он отвел армию под город Кроссен  и решил действовать по обстоятельствам. На военном совете 21 сентября он принял решение разделить свою армию на две части, из которых первую - корпус генерал-майора З. Г. Чернышева с кавалерией генерал-майора Г. Г. Тотлебена и казаками бригадира Войска Донского Ф. И. Краснощекова - направить на взятие Берлина, а вторую половину - в Померанию. В Берлине в это время находился 14-тысячный гарнизон под командованием прусского генерал-поручика Рохова. После пятидневной осады 9 октября 1760 года Рохов капитулировал, уплатив контрибуцию долговыми обязательствами. 12 октября, получив известие о приближении Фридриха, русские войска покинули неприятельскую столицу. В войне с Пруссией захват русскими войсками Берлина большого значения не имел.
Тем временем в Померании русские войска безуспешно пытались овладеть крепостью Кольберг. Новый главнокомандующий генерал-фельдмаршал Александр Борисович Бутурлин, назначенный вместо Фермора, снял осаду Кольберга, ввиду позднего времени года и отвел войска на зимние квартиры. В 1761 году, как и в предыдущую кампанию, русская армия под командованием Бутурлина была двинута в Силезию для совместных действий с австрийцами. В Силезии союзники имели 130 тысяч человек против 55 тысячи прусских войск. Обе стороны маневрировали, не решаясь вступить в решительный бой. Более того, когда из Петербурга пришло распоряжение повторить поход на Берлин, чтобы добиться заключения мира, Бутурлин уклонился от выполнения этого приказа. Так в полном бездействии прошел 1761 год в Силезии. В Померании, где действовал отдельно от главных сил армии корпус П. А. Румянцева, русские войска 16 декабря заняли сильную крепость Кольберг.
27 декабря Бутурлин, сдав дела Фермору, отправился на зимний отдых в Петербург. Там по прибытии он, наконец, получил желаемое и долгожданное известие  о смерти императрицы Елизаветы Петровны. Вступивший на престол император Петр III был горячим поклонником Фридриха II. Он не только выступал против войны с Пруссией, но и откровенно выдавал планы ведения войны через английского резидента прусскому королю. Этим обстоятельством и объясняется та нерешительность, с которой главнокомандующие русской армии Апраксин и Бутурлин вели боевые действия. Они опасались, что в случае смерти Елизаветы, здоровье которой ухудшалось, и восшествия на престол великого князя последний не простит им разгрома армий своего кумира.



МАСОНЫ И ШПИОНЫ


1


 1762 год. Январь. Санкт-Петербург. Стоя у гроба покойной Елизаветы, Екатерина прятала под длинной, почти до пола, густой черной вуалью от  друзей и любовников, от императора-мужа свой живот. В ее чреве созревала новая политическая фигура, совсем иная, нежели ее законный восьмилетний сын Павел. Рождения этого ребенка страстно ожидала другая партия при русском дворе –  партия братьев Орловых, которая вскоре  убьет российского императора Петра Третьего, принявшего постыдную роль агента прусского короля Фридриха, но даже в этом случае не добьется  желанного правления на троне. Братья Воронцовы, которых в тайных свиданиях с Екатериной  представляла  ее юная подруга Екатерина Дашкова, останутся и при дворе Екатерины Великой.
  Дружеские отношения и Елизаветы Петровны с семьей Романа Воронцова сохранились до конца ее жизни как признательность за помощь в восхождении на престол в 1741 году. Летом 1760 года он находится в ее свите в Царском селе и 17 июля, в день рождения Романа Илларионовича, «она изволила пить его здоровье и приказала палить из пушек, и сделан был бал, что при нынешнем случае за редкость почитается», - писал секретарь Романа Илларионовича Александру Романовичу во Францию. И в это же время происходит его возвышение в масонской ложе, в которой уже состоит и его сын. Свидетельством - важное событие в жизни семьи Воронцовых в 1760 году. Вот что пишет Роман Илларионович об этом сыну: «Его Римско-Императорское величество милостивейше соизволил пожаловать меня и брата Ивана Илларионовича графским достоинством».
В этом же  году Роман Илларионович Воронцов назначается Сенатором и председателем Комиссии по новому законодательству. Вопрос о составлении нового Уложения и об организации для этого особой Комиссии при Сенате, был решен ещё в марте 1754 года. Тогда же и было принято решение Елизаветы Петровны о «преимуществе пред прочими делами сочинить ясные законы и в том начало положить». Возглавлял Комиссию П.И.Шувалов, фактический руководитель внешней и внутренней политики России, но подготовка к войне, шедшей в Европе, приостановила работу над новым Уложением.
Роман Илларионович Воронцов, став председателем Комиссии, начал с проверки работы прежнего состава. «Сочинение нового Уложения у нас скоро начнется, - пишет он сыну, - и я буду прилагать возможное старание, чтобы оно вскоре и совершено было. Теперь дело идет в том, чтобы собрать к этому делу надобных и способных людей».
Из протоколов Комиссии видно, что Воронцов и Шаховской приступили к работе 24 октября 1760 года. В ноябре состоялось пополнение и переформирование Комиссии, а с декабря началась работа над проектом Уложения. Уже через год на заседании Комиссии было решено поручить редакцию текста Уложения « в чистоте российского штиля искусным и совершенно знающим российский язык людям». Для этого были приглашены адъюнкты Академии наук Г. Козицкий и М. Мотонис, ставшие позднее при Екатерине известными литераторами.
На посту председателя Комиссии Воронцов отстаивает программу дворянской монополии на землю и владение крестьянами, на развитие дворянского предпринимательства. В своем имении Опалах Костромской губернии он строит полотняную фабрику и обучает крестьян для работы на ней. На личном примере он пытается показать, что предпринимательская деятельность нисколько не умаляет дворянское достоинство.
Еще одной заслугой Комиссии под его председательством  является постановление от первого марта 1761 года о созыве « выборных от дворян и купечества к слушанию проекта Уложения». План Комиссии предусматривал делегирование двух депутатов от дворян и одного от купечества от каждой провинции. Мог ли он подумать только, какую роковую роль  сыграют все эти предприятия в жизни его внука, Михаила Семеновича Воронцова, наместника Малороссии при внуке Екатерины Великой императоре  Александре Первом? Когда он навеки будет заклеймен ужасной строкой поэта в эпиграмме: «Полу-милорд, полу-купец…»
К концу царствования Елизаветы Петровны Комиссия закончила почти всё Уложение и остановилась только на главе «о дворянских преимуществах». Возможно, что Воронцов сознательно задерживал обсуждение этой очень важной для дворянства главы. Ведь в проекте фундаментальных законов, составленном фаворитом Елизаветы Петровны Иваном  Шуваловым, было сказано: «дворянству служить 26 лет». В новом проекте Уложения предусматривалось освобождение дворян от обязательной службы. Поэтому Воронцов не знакомил императрицу с этим разделом, зная, что она не поддержит его, а связывал получение «вольности дворянской» с новым императором.
25 декабря 1761 года Елизавета Петровна умерла, и уже 20 февраля 1762 года был опубликован манифест императора Петра Третьего «О вольности дворянской», который и был полностью включен в проект III  главы Уложения. Кроме освобождения от дворянской службы в новом Уложении был большой раздел об экономических правах и преимуществах дворян: устанавливалось право дворян на владение землей, право торговать продуктами сельского хозяйства, устройство заводов, объявлялась монополия дворян на заведение винокуренных заводов, гарантировался свободный выезд за границу для получения образования.
Программа, разработанная Комиссией под руководством Воронцова, служила интересам многих дворян, но она не получила поддержку в Сенате. Однако Воронцов не отказался от борьбы за программу. Это было время, когда трон в России незримо  шатался, и нужно было  спешно действовать.
Определённые Сенатом сроки для проведения выборов и явки депутатов для обсуждения нового Уложения, были явно недостаточны, и все же выборы состоялись. Особую активность проявили депутаты от купечества. В архив Воронцовых легли  две записки: в одной содержался подробный разбор и критика главы Уложения о «купеческом праве», вторая  была направлена против слишком широких дворянских привилегий и требовала уравнения в некоторых вопросах прав купечества и дворянства. Обсуждение нового законодательства проходило в первое полугодие 1762 года. В постановлении Комиссии от 18 июня отмечено отсутствие многих депутатов от дворянства. В воздухе ощущалось нечто тревожное.  Дворяне  осмотрительно выжидали.
При дворе у семьи Воронцовых таким образом было двойственное положение, о котором  знали лишь они сами и тот круг людей, которые входили в тайное общество, возглавляемое Романом Воронцовым. С одной стороны им был выгоден на троне Петр Третий, поддерживающий проект расширенных прав дворян. С другой стороны, им вообще был не нужен император-самодержец на российском троне, поскольку Воронцовы, будучи масонами, исповедовали прогрессивные западные идеи. И в этом смысле им на троне больше была нужна  такая же слабая женщина, как Анна Леопольдовна – подставная фигура на короткое время правления. А затем их притязания на власть должны были осуществиться в полной мере. И Екатерина Алексеевна, как они считали, подходила им больше, чем ее супруг. Держали они  в уме и заточенного в крепости законного наследника  Ивана Шестого Антоновича, правнука Петра Великого. Он, слабоумный и жалкий, случись что с Екатериной, на троне их устроил бы вполне. Такой тайный заговор плелся в недрах  масонской ложи в Петербурге, которую возглавлял Роман Воронцов, а советы и указания он получал от своих  руководителей из-за границы. И выполнял их вполне успешно, за что и получил от его Римско-Императорского величества  графский титул, который стали носить и его дети и внуки.

2


Масонские идеи начали проникать в Россию еще при Петре I , но свидетельство о существовании масонских лож относится к 1731 году, а в 1747 году было предпринято первое правительственное расследование о сущности и цели масонского учения. В 1756 году графом А.И.Шуваловым было представлено императрице Елизавете Петровне показание Михаила Олсуфьева о масонской ложе в Петербурге. В списке «грантметрам и масонам» перечислено 35 лиц, среди которых первым стоит Роман Илларионович Воронцов, вторым - драматург и поэт Александр Сумароков. Затем следуют имена будущих историков и литераторов того времени: князя М.Щербатова, И.Болтина, Ф.Мамонова, П.Свистунова. В списке значатся офицеры кадетского корпуса, аристократы самых знатных фамилий, местом службы которых были Преображенский, Семеновский и Измайловский полки: князь Михаил Дашков, супруг Екатерины Дашковой, трое князей Голицыных, Сергей Трубецкой… Заканчивается список именами двух музыкантов, танцмейстера, купца Миллера.
Роман Илларионович Воронцов был одним из первых активных деятелей русского масонства.  Петр Третий учредил масонскую ложу в Ораниенбауме и подарил петербургской ложе, называвшейся «Постоянство», дом, в котором обязанности великого мастера исполнял Воронцов, а членами ее были преимущественно молодые гвардейские офицеры.
Позже, уже при Екатерине Второй, из диплома, данного при учреждении ложи «Муз» в 1772 году, видно, что великим наместным мастером был Роман Илларионович Воронцов, а провинциальным великим секретарем - Василий Майков, известный поэт.
В протоколах ложи «Урания» (1773 - 1774 гг.) личный состав провинциальной ложи представлен так: великий провинциальный мастер - Е.П.Елагин, великий провинциальный наместный мастер - Р.И.Воронцов. В 1774 году в Петербурге открывается ложа «Скромности»,
великим наместным мастером которой является Р.И.Воронцов. С открытием во Владимире наместничества в 1778 году утверждается масонская ложа, которой управлял секретарь Воронцова  П.И.Берг.
Идеи масонов о человеческом достоинстве, о любви к людям, о свободе совести, о всеобщем равенстве, об уважении к самому себе и другим, бесспорно, оказывали благотворное влияние на передовое русское общество. Масоны занимались благотворительностью, устройством больниц и аптек, школ и типографий, изданием учебников и книг духовного содержания и распространением их, а также покровительствовали литературным и научным трудам. Но за декларацией этих гуманитарных идей стояли серьезные политические амбиции.
С восшествием на престол Петра Третьего Воронцовы получают новые почести и награды. Вот как описывает это Роман Илларионович в письме к сыну Александру: «…что до моей фамилии касается, то я всемилостивейше пожалован генерал-аншефом и орденом Андрея Первозванного, брат Иван Ларионович, генерал-поручиком и сенатором, ты камергером, сестра графиня Елизавета Романовна камер-фрейлиною, брат граф Семен Романович в поручики гвардии… Кредитная грамота на твой министерский чин подписана Его Императорским Величеством".
Петр Третий частый гость и в доме канцлера, и в доме Романа Илларионовича. Он крестный отец его младшей дочери Екатерины Романовны, со старшей дочерью Елизаветой Романовной – его фавориткой - собирается обвенчаться и отправить свою жену Екатерину Алексеевну в монастырь. В день торжества мира с Пруссией Петр награждает Елизавету Романовну Воронцову орденом Святой Екатерины: такой чести удостаивались только члены царской фамилии.
Первыми шагами Императора Всероссийского Петра Третьего было уничтожение тайной канцелярии и издание манифеста о вольности дворянской. Все это было встречено прогрессивным дворянством с ликованием. Вот что написал граф Чернышев в письме второго марта 1762 года: «Милостям Государя Императора нет конца. Продли Господь столь славнее и народу благоприятное государствование… Какие несказанные и неожиданные милости: вольность дворянству, рушение тайной канцелярии, сложение 25 коп. с пуда соли, и все это в шесть недель».




«БАБСКИЙ» ЗАГОВОР ПРОТИВ ЕЛИЗАВЕТЫ


1

1743 год. Санкт-Петербург. Но лояльность Воронцовых к новому императору – это лишь видимая часть айсберга. А что под темными водами? Служба Англии. Иначе как объяснить такую странную активность Дашковой в заговоре против Петра Третьего при  полном успехе у него ее дяди, отца и сестры? Только ее личными честолюбивыми замыслами? Но, зная о них, они бы могли легко ее остановить. Однако Воронцовы этого не сделали. И события в Зимнем продолжали развиваться так, как того хотела английская разведка. Этому способствовал недостаток устойчивости во внешней политики России в то время.
Это открывало перед иностранными державами возможность вести чрезвычайно бесцеремонные интриги в Петербурге и  вмешиваться во внутренние дела Российской империи. Как известно, Елизавета Петровна в 1741 году была посажена на престол гвардией при деятельном содействии французского посла Шетарди, который надеялся добиться этим путем сближения России с Францией. Шетарди финансировал переворот, и первое время пользовался большим влиянием при дворе. Однако он встретил серьезного и умного противника в лице канцлера А. П. Бестужева.
 Во время отсутствия Шетарди в России австрийский посол маркиз Ботта-Адорни, воодушевленный успехом своего французского коллеги, повел разговоры среди оппозиционно настроенной части русской знати о возможности восстановления на престоле свергнутого Ивана Шестого Антоновича.  Это были всего лишь разговоры, но они сыграли роковую роль в судьбе малолетнего Ивана Шестого Антоновича.
Между тем, Елизавета ждала заговора, и он возник. Погожим июльским утром 1743 года она собиралась в Петергоф. Переезд императрицы даже на ближайшие дачи был очень сложен, потому что было принято везти с собой не только одежду и вещи первой необходимости, но и мебель, зеркала, светильники, посуду и прочий скарб. Все ломалось в дороге, но это мало кого волновало. Куда важнее было угодить императрице в сложной махине переезда. Государыня уже сидела в карете, как вдруг на взмыленной лошади прискакал Лесток и сообщил: доподлинно известно, что обер-шталмейстера Куракина, камергера Шувалова и его, Лестока, хотят умертвить, а потом отравить и саму императрицу.  Ужас охватил двор. Поездка была отменена. Куракин и камергер Шувалов на всякий случай заперлись в своих покоях, придворные не смыкали глаз ни днем, ни ночью, у каждой двери стояли часовые. Именным указом у покоев императрицы был поставлен гвардейский пикет. Но уже через три дня взяли первого злодея. Им оказался подполковник Иван Лопухин, и следственная комиссия в составе генерал-прокурора Трубецкого, Лестока и главы Тайной канцелярии Ушакова приступила к первым допросам.
В самом имени арестованного слышалась крамола. Лопухины – старинный княжеский род. Эту фамилию носила первая жена Петра I Евдокия, от нее всегда шла зараза. Отец арестованного Ивана – бывший генерал-кригс-комиссар Степан Васильевич Лопухин – был двоюродным братом Евдокии. Плохого про него, вроде, и не скажешь, разве что – он был близок с опальным Левенвольде. Но вот жена его, Наталья Федоровна, одна из первых красавиц Москвы, была ненавистна Елизавете. Она носила в девичестве фамилию Балк - была племянницей Вильяма Монса, того самого любимца Петра I, которого потом император заподозрил в любовной связи со своей женой и казнил.
Лопухина, на взгляд Елизаветы, вела себя вызывающе. У них уже была стычка. По этикету никто не балу не имеет право надевать платье нового фасона, пока его не обновила сама императрица. Это же правило касалось прически. И вдруг Наталья Федоровна на балу, может по глупости, а вернее всего, из бравады, копируя Елизавету, украсила свою прическу розой. Елизавета прервала танцы, заставила Лопухину встать на колени и собственноручно срезала розу с ее головы вместе с прядью волос. После этого она закатила ей две увесистые пощечины. Лопухина от ужаса и неожиданности лишилась чувств. Ее унесли. Глядя ей вслед, Елизавета бросила: «Ништо ей дуре!» И опять пошла танцевать.
Теперь Елизавета сразу поверила в  заговор. В доме Натальи Лопухиной был поставлен караул, письма ее и мужа были опечатаны. Пока еще подполковника Ивана не называли отравителем, но на руках доносы поручика лейб-кирасирского полка курляндца Бергера и майора Фалькенберга. Бергер объяснил, что был 17 июля вместе с подполковником Лопухиным в вольном доме, а оттуда пошли в дом к самому Ивану Лопухину, где тот жаловался. Пьяные речи его Бергер и предоставил следствию. Иван говорил: «Был я при дворе принцессы Анны камер-юнкером и в ранге полковничьем, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда; канальи Лялин и Сиверс в чины произведены, один из матросов, другой из кофешенков за скверное дело. Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей. Ей наследницей быть нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-компании что сделать? Прежний караул был и крепче, а сделали, а теперь перемене легко сделаться… Будет через несколько месяцев перемена; отец мой писал матери моей, чтоб я никакой милости у государыни не искал. Поэтому мать моя ко двору не ездит. Да и я, после того как был в последнем маскараде, ко двору не хожу».
Майор Фалькенберг свидетельствовал, что Иван говорил такие речи: «Нынешние управители государства все негодные, не так как прежде были Остерман и Левольд, только Лесток – проворная каналья. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье примутся». Фалькенберг спросил: «Когда же это будет?» Лопухин ответил: «Скоро будет». И добавил, что австрийский посланник маркиз Ботта Иоанна верный слуга и доброжелатель, а потому будет ему помогать.
Приступили к допросам. Иван Лопухин повинился: да, говорил поносительные речи про любовь ее величества к пиву, говорил, что они изволили родиться за три года до законного брака родительского, больше ничего плохого не говорил, «а учинил ту предерзость, думая быть перемене, чему и радовался, что будет нам благополучие, как и прежде». Лопухину устроили очную ставку с доносителями. Отпираться дальше не имело смысла. 26 июля на допросе он сказал: «В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне. Ботта говорил, что и прусский король ему будет помогать, и он, Ботта, станет о том стараться. Те же слова пересказывала моя мать графине Анне Гавриловне Бестужевой, когда та была у нее с дочерью Настасьею. Я слыхал от отца и матери, как они против прежнего обижены; без вины деревня отнята, отец без награждения оставлен, сын из полковников в подполковники определен».
Участие Анны Гавриловны Бестужевой заинтересовало комиссию и обрадовало Лестока. В девичестве Головкина, она была сестрой сосланного Елизаветой бывшего вице-канцлера Михаила Гавриловича Головкина, верно служившего вместе с Остерманом Брауншвейгской фамилии. Первым браком она была Ягужинская, а теперь вышла замуж за посла Михаила Бестужева, брата канцлера Алексея Бестужева.
Как все отлично складывается! После отъезда в Париж Шетарди Лесток главной своей задачей видел ослабление, а может быть, и окончательное устранение вице-канцлера Бестужева. Лейб-медику надо было отрабатывать французские деньги. А здесь такая удача – фамилия Бестужевых замарана участием в заговоре, от супруги обер-гофмейстера до зарвавшегося Алексея Бестужева рукой подать.


2


А вот как Лесток открыл заговор. Служил в лейб-кирасирском полку тихий поручик Бергер. И случилось, что его назначили в караул к сосланному в Соликамск бывшему гофмаршалу Левенвольде. Поручик туда ехать очень не хотел. Соликамск далеко, на Каме. В этой забытой Богом дыре жить нельзя. Он назначен в конвой, а по сути дела, между конвоем и сосланным разница маленькая. С Иваном Лопухиным Бергер служил в одном полку. Про связь матери Ивана – Натальи Федоровны – с сосланным Левенвольде знал весь двор. И вот прослышала Наталья Федоровна про назначение Бергера в Соликамск и попросила сына, чтобы он передал на словах через курляндца привет ее милому. «Пусть верит, что помнят его в столице и любят, – передала Лопухина, а потом добавила: – Пусть граф не унывает, а надеется на лучшие времена».
Бергер увидел в этой своей фразе спасение. Он пошел к Лестоку, чтобы поразмышлять вместе – что это за «лучшие времена» такие? Не надеются ли Лопухины и их окружение на возвращение трона свергнутому Ивану Антоновичу? Лесток велел Бергеру вызвать Ивана Лопухина на откровенность и даже в помощь человека дал. А тут праздник и пьянка в вольном доме. У пьяного Лопухина язык и развязался. Бергер сидит, беседует, а за другим столом сидит нужный человек и слово в слово записывает. В Соликамск Бергер не поехал, он теперь был нужен в Петербруге.
Лопухину Наталью Федоровну вначале допрашивали в собственном доме. Она была очень напугана и отвечала с полной откровенностью. Из опросных листов: «Маркиз Ботта ко мне в дом езжал и говаривал, что отъезжает в Берлин; я его спросила: зачем? Конечно, ты что-нибудь задумал? Он отвечал: хотя бы я что и задумал, но об этом с вами говорить не стану. Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойства не делали, и старался бы он об одном, чтоб принцессу с сыном освободили и отпустили к деверю ее, а говорила это, жалея о принцессе за ее большую ко мне милость». Из опросных листов видно, что все это не более чем разговоры, причем разговоры вполне понятные, но Лопухину заставили подробнее рассказать об австрийском министре, и эта подробность носила уже явно опасный характер. «Ботта говорил также, что будет стараться возвести на русский престол принцессу Анну, только на это я ему, кроме объявленного, ничего не сказала. Муж об этом ничего не знал. С графиней Анной Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта тоже говорил».
Вот так заново встал вопрос – что делать с Брауншвейгской фамилией. Вначале-то Елизавета думала отправить семейство на родину, то есть за границу, была даже определена сумма их пансиона, позволяющего жить вполне безбедно. Семью в сопровождение близкого родственника Василия Салтыкова отправили в Ригу, с указанием везти тихо, объезжая большие города. Потом Елизавета призадумалась, да и советчиков было много, – а правильно ли это? Во всяком случае, надо дождаться приезда в Петербург наследника Карла Голштинского, еще неизвестно, как посмотрит на это Европа. Салтыков получил новое указание – не торопиться, по неделе жить в каждом населенном пункте. За наследником же был послан в Киль майор барон Корф и благополучно 28 февраля 1742 года доставил будущего императора Петра Третьего в Петербург.
Шло время, а Брауншвейгское семейство так и жило в Риге, понимая, что путь за границу им теперь заказан. Заговор против Елизаветы в 1743 году (так называемый «бабий», не заговор, а недоразумение) очень ухудшил их судьбу. Елизавета боялась, а потому решила переселить все семейство на Соловки. До Соловков не доплыли, а осели в Холмогорах за высоким частоколом в бывшем архиерейском доме. Несчастная семья! Дальнейшая ее жизнь проходила под строгим караулом. А бывшего императора, четырехлетнего мальчика, отняли от родителей, дальнейшая его жизнь протекала в тюрьмах в полном одиночестве. Так пустая «бабья» болтовня при дворе Елизаветы Петровны окончательно погубила семейство свергнутого императора Ивана Шестого Антоновича.

3


Чтобы устранить канцлера Алексея Бестужева,  враги попытались замешать его в этот «бабский» заговор. Но не удалось. В 1744 году Шетарди вернулся в Петербург с миссией вовлечь Россию в войну на стороне Франции и Пруссии; он открыто заявлял, что намерен свалить канцлера. В союзе с Шетарди была преданная Фридриху II принцесса Ангальт-Цербстская, мать невесты великого князя Петра Федоровича, будущей Екатерины II. Бестужев поступил со свойственной ему решительностью: перехваченная переписка Шетарди помогла ему скомпрометировать французского посла, который и был выслан из России. А его место по подготовке заговоров около русского престола занял теперь английский посол Вильямс
Очень много денег тратили иностранные правительства на подкупы русских министров и сановников. В 1725 году, например, французскому послу Кампредону было разрешено его правительством истратить до 60 тысяч червонцев на «гратификации публичные и секретные» всем лицам, которые были полезны для заключения союза между Францией и Россией, начиная с всесильного Меншикова, канцлера Головкина, Остермана и др. и кончая приближенными к Екатерине I дамами. Принято было выплачивать регулярно ежегодные пенсии руководителям внешней политики России, и самые выдающиеся государственные деятели той эпохи не гнушались принимать такое вознаграждение сразу от нескольких иностранных дворов. Не без юмора описывает подобный эпизод все тот же английский посол Вильямс: «Уже с некоторого времени, -- писал он в августе 1756 года, -- канцлер (Бестужев) просил меня доставить ему крупную пенсию от короля, говоря, что ему здесь дают ежегодно лишь 7 000 руб., а на такое жалованье он не может жить по своему положению; что ему известны интересы его отечества, связанные с интересами Англии, и что потому тот, кто служит хорошо России, служит и Англии; таким образом, он может служить королю, не действуя против своей совести и не нанося вреда своему отечеству... Но он страшно удивился, когда я в понедельник сказал ему: «Король жалует вам пожизненную пенсию в 12000 руб. в год». Он был этим озадачен, он в самом деле не поверил мне. Он меня не благодарил и, при моем уходе, не обратил никакого внимания на свою пенсию». Только после того, как банкир Вольф заверил его в правильности сообщения, канцлер поспешил выразить Вильямсу свою благодарность. «Скажите ему, -- велел он передать,-- что мы заживем вместе наилучшим образом, что я сделаю все возможное для него».
Но, как уверяют очевидцы тех далеких событий, получая деньги от всех иностранных дворов, ру¬ководители внешней политики России вели свою собствен¬ную линию, отнюдь не жертвуя интересами своей страны ради чужих интересов.
Все правительства стремились иметь в чужих государствах своих агентов, через которых получались необходимые им сведения. Русская разведка была поставлена не хуже. Достаточно сказать, что при Анне Иоанновне русский посланник в Турции Неплюев имел агента в свите французского посла и через него получал известия о всех шагах своего соперника. В Швеции в 1747 году пришлось даже изменить систему канцелярской переписки, потому что русский посланник барон Корф имел возможность узнавать обо всех тайных государственных делах. В 1746 году выяснилось, что прусский советник Фербер сообщал в Петербург об интимных разговорах своего государя. Фербер был казнен.
Политика братьев Бестужевых была направлена на сближении России и Англии и на ослабление Франции и Пруссии, которые были препятствием для Елизаветы в укреплении влияния на Востоке Европы – в Польше, в Финляндии и в Прибалтике. Эта политика была возрождением внешней национальной политики Петра Первого, которую продолжила вступившая на русский трон Елизавета.
Они проводили свою антифранцузскую систему, настаивая на устранении Франции от посредничества между Россией и Швецией и на удержании за Россией всей Финияндии, с уплатой даже шведам денег, по примеру Петра Великого. Признавая пользу от утверждения на шведском престоле нового кандидата России, дяди цесаревича Петра Федоровича, Адольфа-Фридриха, герцога голштинского и епископа любского, Бестужев настаивал на преобладании русских интересов над покровительством голштинскому дому и требовал сохранения за Россией, по крайней мере, Гельсингфорса с округом, если выберут Адольфа-Фридриха наместником шведского престола; в противном случае, он считал необходимым образовать из Финляндии особое герцогства для епископа любского под суверенитетом России.



4

Отпор русских дипломатов, в котором и Михаил Бестужев сыграл свою роль, подорвал влияние Шетарди. Преемник его -  д'Алион - также считал дипломата Бестужева большой силой: "это такой человек, которого поневоле надобно будет чрез неприятелей его погубить, или же он в этом государстве сыграет важную игру", - писал он в Париж. И первый сильный удар был направлен именно в Михаила Бестужева. Дело это было связано с женитьбой Бестужева на графине Анне Гавриловне Ягужинской, вдове известного П. И. Ягужинского, урожденной графине Головкиной, дочери бывшего министра иностранных дел. Младший брат Бестужева, Алексей, был сильно против этого брака, но свадьба состоялась в 1743 году и вызвала охлаждение между братьями. Эта женитьба вовлекла Бестужева в отношения, едва его не погубившие. Жена его была своим человеком в кружке, который не мог быть доволен падением Иоанна Антоновича и регентства Анны Леопольдовны, так как потерял при новом режиме всякое значение и надежду на возвышение. Это был кружок Лопухиных и их друзей, беспощадно и откровенно критиковавший личное поведение императрицы Елизаветы и мечтавший вслух о восстановлении прав Иоанна. По доносу двух курляндцев, которых секретарь саксонского посольства Пецольд, не без основания, считал агентами Лестока, началось большое дело о «заговоре». К расследованию этого дела Елизавета отнеслась очень горячо. Несмотря на все старания врагов, Бестужева в дело запутать не удалось, хотя он и подвергся временной опале: ему велено было жить в загородной усадьбе до окончания следствия, к которому его не привлекали. Отсюда он часто писал графу Михаилу Илларионовичу Воронцову, который по жене, рожденной Скавронской, двоюродной сестре императрицы Елизаветы, пользовался значительным влиянием при дворе и был соперником его брата-канцлера Алексея Бестужева. Он  настаивал на своей невинности, каялся в необдуманной женитьбе и просил защиты от притеснений следственной комиссии. Комиссия эта, составленная из Лестока, генерала Ушакова и князя Трубецкого, конфисковала имущество Бестужевых и даже велела Михаилу Бестужеву очистить тот самый дом, где ему велено было жить.
Для графини Бестужевой-Ягужинской дело кончилось ссылкой в Сибирь с потерей языка. Муж не особенно тужил: он только озаботился, чтобы признали его права на часть имущества жены и вознаградили его «за невинное терпение» назначением на почетную должность. Среди петербургских интриг Бестужеву давно было не по себе, а постоянный риск опалы еще больше стал тяготить его после дела его жены. Он начал хлопотать о назначении за границу, считая себя более подходящим для дипломатической службы при иностранных дворах. Защита Воронцова, графа А. К. Разумовского и влиятельного духовника императрицы, архиепископа Амвросия Юшкевича, спасла Бестужева от происков князя Трубецкого, сулившего Бестужевым эшафот, а также от Лестока и всей франко-голштинской партии.
Но в Петербурге Бестужев не остался: он получил в декабре 1743 года важное назначение - в Берлин, в центр той политики, противодействовать которой он считал делом настоятельной необходимости. В донесениях императрице и в письмах к брату Бестужев развивал свои взгляды на прусскую политику. Прусский двор, по его убеждению, принимал деятельное участие во всех французских интригах с целью отстранить Россию от стеснительных для его стремлений союзов, а для этого старался свергнуть «Бестужевское министерство».
Высылка Шетарди сильно встревожила прусское правительство и усилила вес России. Берлинский двор с трудом скрывал свои опасения перед энергичной русской политикой, «которая одна только может удержать прусского короля от дальнейших замыслов». Бестужев настаивал на необходимости, ради «безопасности настоящей и будущей», воспрепятствовать дальнейшему усилению Пруссии; иначе Фридрих не только захватит польскую Пруссию, но получит крайне опасное для русских интересов влияние в Польше и Швеции. Необходимо немедля внушить ему большую осторожность сильными представлениями со стороны Бестужева, объявлением, что Россия решила помочь Марии-Терезии, и приказом готовить военные силы. Развивая эту программу в 1744 году, Бестужев добавляет: «мне, mon cher fr;re, кажется необходимым, что, если y нас еще никакой прямой системы не принято, то чтобы вы теперь, вместе с товарищем своим, принявши самую полезную для России систему, составили план и по нему поступали». Дальнейший ход русской политики осуществил на деле намеченную Бестужевым программу, хотя брат его, раздраженный доходившими до него отзывами, будто он следует внушениям Mихаила, резко заявлял, что всегда «собственным своим умом министерство свое управлял». Отношения между братьями не могли улучшиться при таком соревновании.
В 1746 году в Берлине посланником был  граф Петр Григорьевич Чернышов. Этот  год начался неприятными объяснениями между Чернышевым и прусским министром Подевильсом, который позволил себе сказать, что императрица Елизавета не имела права разбирать, на чьей стороне справедливость - на стороне Саксонии или Пруссии, и считать Бреславский договор между Фридрихом и Марией-Терезией от 1742 года нарушенным. (По условиям этого договора, Австрия теряла Нижнюю и Верхнюю Силезию до Тешена, Троппау и землю по ту сторону Оппы и высоких гор, равно и графство Глац).


5

 По приказанию своего двора Чернышев должен был сказать Подевильсу, что императрица имела полное право разобрать этот вопрос: она приступила к Бреславскому договору по просьбе самого же прусского короля; оба двора, и прусский и саксонский, находятся в союзе с Россиею, оба требовали по союзному договору помощи, следовательно, императрица должна была решить вопрос, кто прав, чтоб подать помощь правому; но прежде предложены были добрые услуги для примирения Саксонии с Пруссиею, и когда, несмотря на это, прусский король напал на Саксонию, то Россия обязана была помочь последней по смыслу союзного договора, и потому Подевильс вперед должен удерживаться от подобных нареканий, которые могут вести только к обоюдной холодности.
 Подевильс отвечал, что он все это говорил не министериально, а в простом разговоре, но и теперь скажет, что императрица оказала большее расположение к Саксонии, чем к Пруссии, и не имела полного права считать Бреславский договор нарушенным, ибо хотя она к нему и приступила, но его не гарантировала. Чернышев отвечал, что имеет приказание императрицы опровергать такие несправедливые и неприличные нарекания на поступки русского двора. Эти слова так рассердили Подевильса, что он, возвыся голос, сказал: «Король мой государь знает, с каким пристрастием относились вы к делу в последнее время, и уже послал указ Мардефельду принести на вас жалобу императрице». Чернышев, также возвыся голос, отвечал: «Эти нарекания на меня имеют столь же мало основания, как и те, о которых шла речь прежде, и можно было бы от них и удержаться, ибо я отдаю отчет в своем поведении одной своей государыне». Разговор этим кончился, но следствием его было то, что когда Чернышев на третий день приехал ко двору вместе с другими министрами, то король даже и не взглянул на него.
Чернышеву после этого трудно было оставаться в Берлине, но в Петербурге давно уже хлопотали о том, чтоб освободиться от прусского посланника в России Мардефельда. Принцессе цербстской (матери будущей императрицы Екатерины Второй) при ее отъезде из России дано было поручение побуждать Фридриха II к отозванию Мардефельда, но принцесса медлила исполнить вдвойне неприятное для нее поручение. 10 января императрица подписала рескрипт Чернышеву, чтобы напомнил принцессе цербстской об отозвании Мардефельда. Наконец, из Петербурга пошло прямое требование, но Фридрих II отвечал, что отзовет посла, когда императрица отзовет Чернышева. Чернышев получил указ переехать посланником в Лондон, и, не дожидаясь распоряжений из Берлина, Мардефельду объявили, что не будут сноситься с ним. Когда Бестужев дал прочесть Мардефельду это объявление, тот язвительно сказал ему: «Я очень хорошо знаю, что вы один этому причиною, вот почему я не премину воспользоваться первым случаем показать вам свою благодарность и равномерные добрые услуги». Английскому посланнику лорду  Гиндфорду Мардефельд сказал: «Канцлер поступил умно, постаравшись удалить меня до возвращения вице-канцлера, ибо тогда я был бы в состоянии низвергнуть Бестужева».
Вот после этих перемен в Берлине был обвинен в измене и казнен советник Фербер. Он просился в русскую службу и имел сношения со шпионом Витингом, посылавшимся из России в Пруссию для разведываний, а в настоящее время находившимся в Петербурге.
 Прусский секретарь посольства Варендорф 10 ноября 1746 года приехал к вице-канцлеру Алексею Бестужеву с объявлением, что курьер привез ему цифирные азбуки и копии с двух статей, которые найдены в бумагах казненного Фербера.
 « Из этого можно видеть, - сказал  Варендорф, - какие имелись злые намерения поссорить короля с русскою императрицею». Фербер сообщал в Россию шпиону подполковнику Витингу о замыслах Фридриха II. Так, 2 июля он писал, что король за столом сказал: «Я не обращаю внимания на русские приготовления и ничего более не желаю, как чтоб императрицыны войска выступили против Пруссии: тогда бы я их, как лисиц, на воздух взбрасывать стал». Потом Фридрих говорил своему любимцу шведскому министру Руденшильду: «Этот Брюммер вел свои дела по-дурацки: сколько раз он мог свергнуть канцлера, а теперь, как осел, голову себе сламывает. Каким образом теперь его дело можно поправить!» Руденшильд отвечал, что теперь это трудно, ибо Шетарди истребил при русском дворе всех благонамеренных, да и главная опора их теперь в особе Брюммера рушилась; бедный Трубецкой один остался и принужден подлаживаться под мнение Бестужева, хотя наружно, тем более что граф Лесток, как слышно, с некоторого времени в государственные дела мешаться не смеет. Впрочем, не надобно совершенно отчаиваться. Если бы можно было оставить там  послом Мардефельда или же, по крайней мере, заменить его искусным Каниони, который знает отлично русский язык и все тамошние дела, а между тем в Швеции на сейме надобно стараться о заключении ею союза с Франциею и Пруссиею.
«Как ваше величество, так и Швеция, - говорил Руденшильд, - должны радоваться, что правление в России в руках Сената, а у министерства руки связаны, чего прежде не было при кабинете, который давал большую силу самодержавию. Главная цель сенаторов состоит в том, чтоб ни в какие чужие ссоры не вмешиваться, не играть в Европе никакой роли, - одним словом, жить, как жилось до Петра Великого. Эта цель может быть достигнута, потому что императрица не следует примеру своего отца (которого правилом было царствовать с жестокостью и изнурением народа), императрица относительно народа оказывает большую умеренность».
Король согласился с его мнением и сказал: «С великим удивлением и удовольствием под рукою я уведомился, что все русские войска вторичный указ получили новые экзерциции оставить и употреблять старые; таким образом, я надеюсь, что через несколько лет русская военная сила дойдет до крайнего варварства, так что я буду побеждать русских своими рекрутами; и так как эта нация, по-видимому, теряет дух, внедренный в нее Петром I, то, быть может, близко время, когда погребется в своей древней тьме и в своих древних границах. Имею причину очень сердиться на генерала Бисмарка, который ввел при русской армии все прусские манеры».
Фербер сообщил, что известный полковник Манштейн, оставивший, русскую службу, обедал у Фридриха II, который спросил его, как он думает: один пруссак по меньшей мере уберет четверых или пятерых русских? Манштейн отвечал, что если дело дойдет до драки, то пруссак и с одним русским будет иметь полны руки дела. Король очень рассердился и в утешение свое сказал: «Мне очень хорошо известно, что Россия имеет по крайней мере большой недостаток в достойных офицерах».




 ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЗАГОВОР НА СНОСЯХ


1


1762 год Весна. Санкт-Петербург. Зимний дворец. Екатерина, вынужденная из-за тайной беременности  отсиживаться за закрытыми дверями своих покоев, знает от шпионов: во дворце при молодом императоре возникают различные группировки, пытающиеся каждая по-своему воздействовать на него. Одну из них составляли русские сановники – братья Михаил и Роман Воронцовы, генерал-прокурор А.И.Глебов и секретарь императора Д.В.Волков. Но это не русская партия, поскольку все они – члены тайного общества и  представляют интересы Англии. Другая группировка – голштинская партия, к которой примыкал и любимец Петра, его адъютант А.В.Гудович.
Екатерина понимает: такая разноголосица политических влияний стала возможной потому, что у самого Петра нет своей программы экономических реформ. Его действия  хаотичны и непоследовательны. Он руководствуется в основном эмоциями и чужими законодательными идеями. Поэтому Воронцовы и сумели в этой суматохе использовать свое влияние в первую очередь для реализации тех замыслов и проектов, которые разрабатывались еще в царствование Елизаветы Петровны. Этим во многом объясняется появление первых манифестов и указов, так горячо встреченных дворянами. Их признание молодому императору за дарованные свободы могло бы  опечалить Екатерину и заговорщиков, готовящих дворцовый переворот, но Петр делает ошибку за ошибкой во внешней политике: он - на стороне Пруссии и возбуждает против себя и православную церковь и  русских сановников-англофилов во главе с Воронцовыми.
Отказ от всех русских завоеваний в ходе Семилетней войны потряс страну. Петр заключил невыгодный для России мирный договор с Пруссией и вернул ей захваченные земли, включая Восточную Пруссию. Но ведь это не было завоеванием  императоров и  генералов – это были победы, ради которых приносились народные жертвы. Русский народ погибал за эти победы, которые  только что вступивший на трон император развеял по ветру.
Это был полный провал Петра как во внутренней, так  и во внешней политике. И усугублял он свое положение тоем, что выступил непочтительно к православной церкви. Он объявил о конфискации имущества русской церкви, об отмене монастырского землевладения. Но планы его шли дальше – он хотел реформировать церковные обряды и начать иконоборчество – как в худшие времена в Византии!
Но вскоре он пошел дальше – объявил подготовку к династической войне с Данией за Шлезвиг. Теперь в союзе с Пруссией он собирался выступить против давней союзницы России, Дании, чтобы вернуть отнятый у его предков Шлезвиг. Причем сам намеревался выступить в поход во главе гвардии.
Даже близкое окружение государя теперь было готово к его устранению.

2

Еще в 1386 голу голштинские графы объединили Шлезвиг и Гольштейн в фактически единое государство, но к 1460 году голштинская династия пресеклась, и тогда Кристиан I Ольденбург, действуя в рамках традиционной феодальной политики расширения владений, добился своего избрания на шлезвиг-голштинский трон при условии сохранения личного характера унии Дании со Шлезвиг-Гольштейном. Оба владения (Гольштейн был объявлен герцогством в 1472 году) должны были управляться как единое целое. При этом положение осложнялось тем, что юридически Шлезвиг стал ленным владением королей Дании, а Гольштейн продолжал оставаться лоном германских императоров. Присоединение Шлезвиг-Гольштейна к Дании на правах личной унии, с их запутанным внутренним положением, более чем на четыре столетия чрезвычайно осложнило историю Дании.
Владение Шлезвигом и Гольштейном оказалось для Дании тяжелым бременем. Ведь на деле они отнюдь не представляли собой единых государственных образований. Политическая карта герцогств X-V-XVII ввеков - это буквально лоскутное одеяло, составленное из территорий с разным политическим статусом. Здесь было практически пять форм владений - собственно датские анклавы в Шлезвиге, входившие непосредственно в состав датского королевства; так называемая "королевская часть" герцогств - владения датского короля как герцога Шлезвигcкого и герцога Голштинского на правах личной унии с датской короной; личные владения практически самостоятельных готторпских, или гольштейн-готторпских, герцогов (одной из родственных ветвей династии Ольденбургов, с родовой резиденцией в замке Готторп около города Шлезвиг и со столицей - городом Киль в Гольштейне) на территории Шлезвига и Гольштейна, так называемая "готторпская часть"; находившиеся в совместном управлении датских королей и гольштейн-готторпских герцогов владения крупных феодалов на территории Шлезвига и Гольштейна, которые приносили присягу и королю, и герцогу; и, наконец, владения средней ветви династии - Августенбургов, основателем которой был в XVII веке один из потомков короля Кристиана III, герцог Эрнст Гюнтер, и названной по имени родового замка Августенбург на острове Альс.
Весь этот сложный комплекс проблем, и династических, и территориальных, и национальных, который именовался "шлезвиг-голштинским вопросом", все время осложнял внешнюю и внутреннюю политику государства, находившегося под властью датских Ольденбургов со столицей Копенгаген.
Важнейшей внешнеполитической и династической проблемой для королей Дании оставались их отношения со Швецией и гольштейн-готторпскими герцогами, в которые беспрестанно вмешивались и западноевропейские державы - Франция, Англия, Голландия.
Внешнеполитическое положение Дании в 20-х годах XVIII века осложнилось, поскольку вместо союза гольштейн-готторпских герцогов со Швецией перед Данией возникла новая угроза сближения их с Российской империей. Дело в том, что Петр I выдал замуж свою дочь Анну за герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского, который в июне 1721 года приехал в Россию, и лишь внутренние перемены в России в конце 20-х ггодов, смерть императрицы Екатерины и Петра II, воцарение императрицы Анны Иоанновны, не склонной усиливать связи с голштинскими родственниками, позволили Дании вновь восстановить дружеские отношения с Россией. Однако связи российского двора с Гольштейном (или Голштинией, как говорили тогда) составляли потенциальную угрозу для Копенгагена.
После того как в 1741 году на российский трон взошла дочь Петра Елизавета, провозгласившая престолонаследником России своего племянника герцога Гольштейн-Готторпского Карла Петра Ульриха, сына Анны Петровны (будущий император Петр III), эта угроза стала для Дании более реальной. Тем более, что и в Швеции в 1743 году утвердилась Гольштейн-Готторпская династия - риксдаг избрал шведским престолонаследником двоюродного дядю наследника российского трона - князя-епископа Любека Адольфа Фридриха (Фредрика).
Попытки датского короля Кристиана VI добиться собственного избрания на шведский престол не увенчались успехом. Также не удалось добиться от нового шведского кронпринца отказа шведской короны от ее наследственных прав на Шлезвиг и Гольштейн. Русско-шведский союзный трактат 1745 года предусматривал поддержку обоими государствами претензий династии на Шлезвиг. Однако приход к власти в Швеции в 1746 году настроенной антирусски партии «шляп» сблизил вновь Данию с Россией. В датско-русском союзном договоре Дания согласилась признать претензии российского престолонаследника на готторпскую часть Шлезвига, взамен чего Россия дала обещание не допускать того, чтобы король Швеции стал герцогом в Гольштейне.
В 1749 году шведский наследный принц Адольф Фредрик официально отказался от готторпской части Шлезвига и обещал в случае наследования его родом готторпской части Гольштейна обменять ее на принадлежавшие датскому королю немецкие графства Ольденбург и Дельменхорст.
Только в конце 60-х - начале 70-х годов датской династии удалось решить запутанную гольштейн-готторпскую проблему. Когда уже несколько лет Екатерина Вторая правила самостоятельно в России, убрав с трона наследника готторпской части Шлезвига Петра Третьего. Она использовала ее заинтересованность в союзе с Данией. Следствием заключения в 1767 году русско-датского союзного договора стал предварительный трактат, подписанный Екатериной II от имени своего сына, несовершеннолетнего великого князя Павла, который унаследовал от отца, императора Петра III, титул герцога Гольштейн-Готторпского. В этом договоре предусматривался отказ Готторпской династии от своей части Шлезвига и обмен готторпской части Гольштейна на графства Ольденбург и Дельменхорст. В 1773 году великий князь Павел, достигший совершеннолетия, подписал в Санкт-Петербурге окончательный договор. Таким образом, датская династия Ольденбургов, наконец, приобрела оба герцогства - Шлезвиг и Гольштейн в свое полное владение.
    Но  чтобы это событие произошло, Екатерина должна была стать императрицей. А пока она сидела в своих покоях, ожидая ареста и заточения в монастырь Петром Третьим.




3


…Не получив внятного ответа от великой княгини о планах, которые нужно было принять для безопасности  как ее собственной, так и  наследника Павла,  разочарованная Дашкова вернулась домой и снова слегла в лихорадке. Она  после замужества часто болела. В  шестнадцать лет ее повенчали с князем Дашковым, красавцем и добряком, храбрым, тем не менее, военным. В семнадцать она уже родила дочку. А  в  январе 1761 года – сына Михаила. Какие это были роды!
Тогда они жили в Москве у свекрови, и  Дашков должен был отправиться в Петербург. С собой он взять ее не мог. Потому что она лежала в лихорадке.  Князь и сам заболел в Петербурге, но не стал ожидать выздоровления и поспешил обратно в Москву. Чтобы не пугать семью,  остановился у тетки Новосильцевой. Однако горничная нашептала Екатерине Романовне о тайном приезде больного супруга. Та впала в ужасное состояние. Этому способствовали приближающиеся роды. В горячке, превозмогая уже начавшиеся схватки, она удалила из комнаты свекровь и тетку, ожидавших появления младенца. Но как только те ушли,  княгиня упросила акушерку  проводить ее к  мужу. Кусая губы и стискивая зубы, чтобы не кричать от боли,  спустилась с лестницы, вышла из дома и прошла две улицы пешком, добираясь до Новосильцевой. Увидев больного супруга, Дашкова  упала в обморок. Назад ее в дом свекрови отнесли на носилках. Через час она родила мальчика. Несчастного младенца Михаила…
Екатерина Романовна очень любила мужа и высоко ценила свой брак. Она осталась сиротой в раннем возрасте, когда умерла ее мать, богачка Сурмина, в свое время снабжавшая  деньгами нуждавшуюся в них опальную цесаревну Елизавету. Ее дядя, великий канцлер  Михаил Илларионович Воронцов, принимавший непосредственное участие в дворцовом перевороте, вознесшем на престол дочь Петра I,  забрал ее в свой дом подростком. Две его старшие племянницы, Мария  и  Елизавета, были  детьми взяты во дворец и тогда же стали фрейлинами. С ними маленькая  Екатерина  редко виделась. Но очень хорошо была осведомлена об ошеломляющем успехе Елизаветы, которую великий князь Петр  избрал себе в фаворитки.
Екатерина Романовна испытывала противоречивые чувства в отношении Елизаветы. С одной стороны, она  понимала всю двусмысленность положения сестры при дворе. С другой – восхищалась ее  великолепной карьерой при  полном отсутствии каких-либо  особых дарований.  Не обладавшая ни красотой, ни особенным умом, та стала избранницей великого князя. Ее грудь уже украшал орден Святой Екатерины – отличие принцессы крови!
Но знала ли  Екатерина Романовна, что не получи ее сестра этот орден от Павла, то вполне возможно, им бы ее наградила впоследствии  его супруга? Заслуга Елизаветы Воронцовой  перед российским троном была весьма велика, хотя и  необычна… Заслуга эта  заключалась в  укреплении роли  Станислава Понятовского, будущего  короля Польши, у того же российского трона. И не будь рядом с Павлом Елизаветы Романовны, полностью отвлекшей его от супружеского ложа, кто знает, как  сложились бы через  несколько лет  отношения России с Польшей. И тут, видимо, не обошлось без участия Михаила и Романа Воронцовых, успешно продвинувших юную родственницу  хотя и по сомнительной, но очень прямой карьерной лестнице.
В 1755 году Англия пожелала возобновить договор о  взаимной помощи, который с 1742 года связывал Россию с ее системой союзов. Она заботилась также о том, чтобы обеспечить себя содействием русской армии в случае разрыва с Францией, который становился теперь неизбежным. Этот договор предусматривал активное участие России в  защите … Ганновера! Там были задействованы очень большие денежные вливания. Россия мучила в заточении ганноверца, своего свергнутого  императора Ивана Шестого Антоновича, и одновременно охраняла рубежи его вотчины…
 И тогда же в Петербурге появился новый английский посол Карл Вильямс.
В то время, как роман Екатерины с Понятовским развивался,  великий князь Петр всерьез увлекся Елизаветой Воронцовой. И тут враги Понятовского решили воспользоваться «альковным» случаем и обратились к Петру. Однажды рано утром 1758 года, выходя из Ораниенбаумского дворца, Понятовский был арестован кавалерийским пикетом, который Петр держал вокруг своей резиденции, как в военное время. Переряженного дипломата схватили за шиворот и без церемоний привели к великому князю. Тот стал требовать признания. Но Понятовский молчал. Тогда-то испуганная Екатерина и прибегла к крайнему средству: она обратилась к любовнице своего супруга Елизавете Воронцовой с просьбой о помощи. Причем  последняя получила от великой княгини столько заискивания и любезностей, о которых и не смела помышлять. Умолял о помощи фаворитку и Понятовский. В тот же день Елизавета Воронцова, переговорив с великим князем, ввела поляка за руку в покои Его Высочества.  «Ну не дурак ли  ты!,- воскликнул великий князь, - зачем раньше не выбрал меня в поверенные?» И объяснил, что и не думал ревновать, а опасался за свою жизнь.
Вот какова была заслуга Елизаветы Воронцовой, которая помогла будущему королю Польши  Станиславу Августу Понятовскому избежать наказания, когда оны был  пойман в покоях Ораниенбаумского дворца.
 А в 1765 году, после трех лет царствования Екатерины, в Европе и в Турции распространилась весть, что она вот-вот станет супругой польского короля, коим был, по ее настоянию,  Понятовский. Но она поспешила успокоить соседей и  Османскую Порту тем, что приказала  своему бывшему любовнику жениться на польке. Тем не менее, в 1767 году в Польше разгорелась гражданская война, инициаторами которой были местные магнаты, желавшие сделать страну независимой от России. Пруссия и Австрия  стремились разделить Польшу, но Россия выступала за ее целостность, желая иметь под боком своего вассала, а не  опасного традиционного врага. Ее поддержал король Пруссии Фридрих Второй. При Понятовском в то время фактически правил  князь Репнин. Можно сказать, что Екатерина своим чревом  загородила Россию от  извечного врага  ее Речи Посполитой, которая, умело и коварно ослабленная, с тех пор уже никогда не имела решающего значения в европейской политике, превратившись из грозного союзника могущественной Порты, оккупировавшего и практически уничтожившего Россию в годы Смуты в семнадцатом веке при Лжедмитрии Первом и «Тушинском воре», в  подобострастного и  малосильного сподручного Франции в 1812 году.

4

При дворе Елизаветы Петровны все удивлялись, за что так полюбил великий князь Петр некрасивую Елизавету Романовну Воронцову. Дашкова тоже не была красавицей. В юности она походила на мальчика, а в зрелом возрасте в ее чертах  поселилось что-то  неумолимо жесткое, мужское… Позднее Дидро, встречавшийся с нею во Франции в ее десятилетнем путешествии по Европе, напишет: «Княгиня Дашкова вовсе не хороша, она мала ростом, лоб у нея большой и высокий, щеки толстые и вздутые, глаза – ни большие, ни малые, несколько углубленные в орбитах, нос приплюснутый, рот большой, губы толстые, зубы испорчены. Талии вовсе нет, в ней нет никакой грации, никакого благородства, но много приветливости…»
Именно умом и приветливостью Екатерина Романовна сумела завоевать себе красавца-мужа из старинного рода Дашковых, чей предок Дашек бежал из Орды к Василию Третьему, а его потомок Иван Дашков  служил при дворе  Федора Алексеевича, правнука патриарха Филарета, и был пожалован поместьем под Калугой. В том месте, где когда-то стоял лагерем «Тушинский вор» Лжедмитрий II.
Брак  Екатерины Романовны и Дашкова состоялся исключительно благодаря ее  хитроумию, которым она обладала уже в пятнадцать лет, когда на одном балу встретила своего будущего супруга, высокого красавца-офицера, придворного кавалера. Отвечая на ее приветливость  и открытость, он стал делать комплименты.  Этого хватило, чтобы умная Дашкова позвала   дядю - великого канцлера -  и сказала : «Дядюшка, князь Дашков делает честь просить моей руки!»
Главный сановник империи  благословил племянницу, выбравшую себе в супруги родственного их семейству по убеждениям масона Дашкова. Это была первая большая победа  тщеславной Дашковой. А наград и возвышения она ожидала  совсем не с той стороны, с какой они пришли к ее сестре. Изощренный ум  совсем юной девушки рисовал  ей картины, которые  в этой семье впитывались с молоком матери – заговорщицы. Она рвалась в свой бой, который сама себе и наметила. Как и ее мать, она хотела быть полезной  полуопальной  великой княгине, которая  после смерти  императрицы Елизаветы оставалась одна перед великой опасностью  быть сосланной в монастырь и не увидеть наследником престола своего сына Павла. Юная девушка тогда едва ли догадывалась об истинных планах своего отца, дяди и  жениха поставить на престол вовсе не Екатерину, а заточенного в  крепости с младенчества  внука Петра Первого Ивана Шестого Антоновича, родственника  английским королям Георгам из ганноверской династии Вельфов. Формально для Англии это значило бы приобрести в  лице России  что-то наподобие Ганноверского курфюрстовства.
 А что это означало для Воронцовых и всего ордена масонов в России? К тому времени в Англии не было крепостного права уже двести лет, существовал парламент и развивался капитализм. И, подготовив для Петра Третьего документ о вольности дворянства, не заготовил ли Роман Воронцов такой же документ о вольности российскому крестьянству? Ах, как хотелось бы верить в эти политические прожекты наших масонов в восемнадцатом веке! Но… Англия была страной господ и рабов, едва ли бы русские крестьяне получили при таком политическом раскладе вольность. Вероятнее всего, они пополнили бы ряды рабов, которых Англия имела в Америке, в Индии и в Африке.
Но пока Елизавета Петровна была жива, Воронцовы могли лишь строить интриги за ее спиной. Для Екатерины Дашковой был и другой, более легкий путь к ее возвышению при дворе. Великий князь весьма благоволил к ней, как и ко всем Воронцовым. При первом же свидании  изъявил желание видеть ее у себя каждый день…  Однако вскоре вдруг обнаружил, что  Дашкова больше  дорожит обществом его супруги. Он внимательно наблюдал за  развитием их дружбы, а затем как-то откровенно, с грустной улыбкой сказал ей:
- Дитя мое! Вам бы очень не помешало вспомнить, что гораздо лучше иметь дело  с честными простаками, такими, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон!
Отношения с Петром  у нее портились, но он терпел ее резкие высказывания, потому что любил ее сестру. В одной беседе, в которой  великий князь одобрял смертную казнь над бунтовщиками и заговорщиками, Дашкова резко заметила, что  подобный разговор может крайне встревожить присутствующих, поскольку они живут в такое  царствование, в какое о таких наказаниях нет и помину!
Этот разговор состоялся поздней осенью 1761 года, когда  пошел слух,  что императрице Елизавете остается жить несколько дней. Тогда и кинулась Дашкова к своей подруге, превозмогая болезнь,  одержимая страхом и всевозможными  дурными  предчувствиями.
Не получив разъяснений от  великой княгини, Екатерина Романовна занервничала еще больше. Она  чаще дерзила Петру, а однажды, уже после смерти императрицы,  с великим князем вступил в спор на плацу даже  ее муж. После чего испуганная Екатерина попросила канцлера Воронцова удалить князя Дашкова из Петербурга. Того отправили в Константинополь с официальным известием о восшествии на престол нового императора. Екатерина, хорошо понимавшая настроение и нетерпеливость Дашковой, утешала молодую подругу, тосковавшую в разлуке с мужем, убеждая, что тот возвратится цел и невредим.



БЕРЕМЕННАЯ ЕКАТЕРИНА У ГРОБА ЕЛИЗАВЕТЫ

1



1762 год. Зима. Санкт-Петербург. Елизавета Петровна скончалась во временном дворце в середине дня Рождества Христова. Петр Третий,  уже на троне, объявил первый манифест: « Да будет всякому известно, что по власти всемогущего Бога любезная наша тетка, государыня императрица, самодержица всероссийская, через несносную болезнь от временного сего в вечное блаженство отошла…»
 В глубоком трауре, накрытая черной вуалью с головы до ног, слушала государя новая императрица. В манифесте - ни о ней, ни об ее сыне Павле Петровиче – ни слова. Что с ними будет? Среди нахмуренных лиц в скорбных рядах придворных она  осторожно из-под вуали  взглядом нашла Григория Орлова. Двадцатисемилетний красавец, герой войны, трижды раненый под Цорндорфом, стоял с высоко поднятой головой и холодным взглядом осматривал траурное собрание. Почувствовала, как  живот  толкает изнутри: ее волнение передалось младенцу,  он забился, так что, казалось, корсет вот-вот  лопнет. Екатерина вздрогнула. По телу пробежала теплая волна. С этой беременностью у нее прекратились истерические припадки, которые обнаружили  врачи  после  вторых родов. Тогда тяжелые приступы она могла снимать лишь в секретном алькове за своей кроватью, о котором  никто из ее надзирателей, приставленных Елизаветой, не знал.
Там часто находили приют Лев Нарышкин, обучивший ее  тайным  ночным вылазкам из дворца, мяукая по-кошачьи,  а также  граф Станислав Понятовский, представлявшийся музыкантом великого князя, если его заставали во дворце.  Однажды в этом своем «кабинете» она спрятала Понятовского, братьев Нарышкиных, Сенявина, Измайлова и некоторых других, когда к ней  нагрянул граф Шувалов от имени императрицы. И ушел, убедившись, что Екатерина одна.  Здесь же она теперь проводила ночи с Григорием Орловым.
О ее пятой беременности сразу же доложили Петру. Он с неудовольствием во всеуслышанье объявил, что не собирается признавать больше  ничьих детей. Однако  все были пьяны за обеденным столом и не придали значения очередной  выходке великого князя. Но теперь он император! Как сложится ее судьба? С этим  растущим животом она была очень уязвима. Можно было бы избавиться от ребенка, ведь у нее уже были два выкидыша до того, как она родила Павла… Но тут совсем другой случай, от этого младенца во многом зависит сейчас ее будущее.
После чтения манифеста начали устанавливать на высокий катафалк, обитый черным бархатом,  черный  гроб  с  покойной императрицей. Таким же черным бархатом затянули стены, закрыли все окна большой дворцовой аванзалы. Золотой парчовый с серебряным шитьем покров положили на гроб. По его краям в подсвечниках горели  свечи. У катафалка посменно дежурили четыре дамы, в почетном карауле замерли гвардейские офицеры. У изголовья гроба лежали на алом бархате четыре короны : шапки Казанская, Астраханская, Сибирская и, усыпанная бриллиантами, Всероссийская.
В зале горят тысячи свечей. Бесконечные толпы народа – крестьяне, солдаты, мужчины с бородами, женщины в платках,  в овчинных тулупах, в серых сермягях – подходят боязливо к катафалку, падают ниц, поднимаются, целуют холодную руку покойницы.  Меняясь, архимандриты перечитывали отчаянные  вопли псалмов царя Давида на освещенном свечой аналое.
На глазах бесконечной очереди проходящего народа, скорбно наклонив голову,  с ног до головы в черном крепе, у гроба стоит  императрица.  Слушает пение архимандритов.
«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании  развратителей, но в законе Господа воля его и о законе Его размышляет он день и ночь! И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет, и во всем, что он делает, успеет. Не так – нечестивые, не так: но они – как прах, возметенный  ветром с лица земли. Потому не устоит / сего ради не воскреснут/ нечестивые на суде, и грешники – в собрании праведных. Ибо знает господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет.»
Глаза Екатерины сухи, голова низко опущена. Она  слушает церковнославянское пение архимандритов, которое народ  не знает, но верит – там все свято и нужно тому верить и креститься. А она понимает каждый псалом, ее  научили  слушать и понимать Псалтирь  еще в юности, когда  архимандрит Симеон  Тодорский  призвал ее и великого князя на допрос в надежде получить правдивые ответы об их любовных похождениях во дворце и отпустить грехи. Ни в чем они, шестнадцатилетние озорники, тогда  не признались. Но чтобы вызвать доверие, Екатерина взялась за библию, и Симеон помогал ей понять  слово Божье.
Екатерина думает о своем. Кто только не хотел быть царем на Руси! Марина Мнишек приехала в Москву  шестнадцатилетней, не погнушавшись выйти замуж за  монаха-расстригу. Марина, Марина… Екатерина  внимательно читала повествования  о ее судьбе. Все-таки ей удалось взойти на российский престол в роли супруги Лжедмитрия и править вместе с ним целый год! Обмануть весь мир… Но, похоже, плохие помощники были у Мнишек, плохие советчики и исполнители.  А можно ведь и по-другому. Вон стоят  молодцы – пятеро братьев Орловых. Готовы исполнить  любую ее волю…
«Зачем мятутся народы и племена  замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника его : «Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их». Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им…»
Императрица крестится и задумывается. Плохо ей сейчас и страшно. Тяжелые мысли прерывает высокий голос архимандрита:
«Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня, многие говорят душе моей : «Нет ему спасения в Боге». Но Ты, Господь, щит передо мною, слава моя, и ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь тем народа, который со всех сторон ополчились на меня. Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой! Ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа спасение. Над народом твоим благословение Твое».
Теперь Екатерина плачет, слезы омывают ее бледное лицо, покрытое коричневыми пятнами. Она истово крестится. Бог с ней. Он поможет ей и ее несчастным детям…
Вдруг  замечает на себе пристальный взгляд и вздрагивает. На нее из толпы смотрят  черные страшные глаза. Вот мужик  обошел гроб, приложился к холодной посиневшей руке покойницы и снова  возвращается! Опять по кругу и не отрывает глаз от императрицы.  Из-под черного кружева  вуаля она  внимательно разглядывает его и ощущает внезапное волнение : зачем он так глядит – не то просить чего-то хочет, не то убить…
И Григорий Орлов заметил мужичка,  бродящего вокруг гроба по кругу в толпе и озирающегося на Екатерину. Кивает гвардейцам, и вот уже потеснили, незаметно понесли к выходу мужичка, в последний раз он оглядывается на государыню, губы его шепчут, она понимает : «Матушка…»


2


Ребеночек опять бьется в животе у разволновавшейся  Екатерины . Она чувствует  боль – слишком долго неподвижно стоит на отекших ногах у гроба. Народ  умиляется и преклоняется перед такой скорбью императрицы. Но кто догадывается, что здесь сегодня – самое безопасное место для нее? Петр занят  новыми указами.  Успел освободить дворян и разогнать тайную канцелярию. Готовит мир с Прусским королем Фридрихом  и обещает пойти воевать для него Данию. Собственно, этого момента и ждет Григорий Орлов. Этим и обнадеживает Екатерину, пробираясь поздно ночью на  несколько минут в ее тайный кабинет. Он растирает ей отекшие ноги, гладит черные волосы, которые стелятся по полу, когда она сидит, откинувшись на креслах. Умоляет потерпеть до отъезда  императора в армию. «В казармах гвардейцы готовы, хоть завтра  выйдут на площадь перед дворцом, но нужен  подходящий момент»,- размышляет граф.
Он живет страстной надеждой соединить свою судьбу с императрицей, да уже  их соединил этот младенец, что бьет ножками в большой живот, который Екатерина  с облегчением освобождает от корсета в короткие передышки между   бесконечными бдениями у гроба. Знает, там ее не тронут, а здесь  защитит Орлов. Никто не удивился бы ее третьему выкидышу, но она не может этого сделать –   этот ребенок, горячая надежда графа на супружество, приведет ее на трон. Разорвись сейчас эта связь, и все пропало! Екатерина вздрагивает от этой мысли и начинает ласкать  своего гвардейца, шептать ему  сладкие слова, подогревая самые  смелые надежды, называя ласково супругом…
Но надо идти  в траурный зал. Последнюю, шестую, неделю стоит гроб с телом Елизаветы для прощания  народа. Тяжелый трупный запах убивает Екатерину, но  страх возможной расправы снова и снова гонит ее к гробу. Этот непосильный шестинедельный траур доводит ее до исступления. Но она держится. Стойкость придают воспоминания.
Первый выкидыш у нее произошел от страха десять лет назад. Петр любил загонять в их покои свору борзых. Дубасил собак палкой, добиваясь, чтобы стоял не проходящий визг и лай. А когда они умолкали, брал скрипку и начинал мерзко пиликать на одной струне,  бродя среди своры. И поднимался дикий вой. Елизавета, узнав про забавы  великого князя, запретила загонять в покои собак. Тогда он стал прятать их в  алькове. Псы разваливались стаями на беременной Екатерине, она задыхалась от шерсти, пытаясь спрятаться под покрывалом. Но однажды  слуга не уследил и впустил суку с течкой.  Свора начала грызться. Испуганный Петр пытался разогнать ее палкой. Но  собаки бросались на него, грызли палку. Екатерина думала, что  псы разорвут ее в клочья. Она металась по  покоям, а собаки рвали ей  платье, стараясь ухватить за ноги. Одна кинулась ей на обнаженную грудь, и только палка  слуги, прибежавшего на крики великой княгини, спасла ее от  жестоких укусов взбешенных тварей. Ночью у Екатерины началось кровотечение, и она скинула незрелый плод, рождения которого так ожидала императрица.
Второй выкидыш случился после того, как на  очередном маскараде, которые обожала императрица Елизавета,  Екатерину  фижмами неловко  повалил на пол тучный князь Лопухтин. Елизавета приказывала всем мужчинам на балах одеваться дамами, пристегивать  под юбки  фижмы из китового уса, наклеивать на лицо мушки, а женщин – кавалерами. Тучные фрейлины облачались в обтягивающие гвардейские панталоны, а их мужья, потея и чертыхаясь про себя, – в дамские убранства. Иператрицу веселило это неуклюжее переодевание, а когда кто-нибудь из придворных не удерживался на ногах и разметал фижмами  весь стройный круг переодетых дам и кавалеров, и все валились на паркет, дрыгая ногами, Елизавета от души хохотала. Смеялась она и на этот раз, особенно, когда увидела, что невестка, ковыляя кое-как, удаляется из залы. Но вскоре ей доложили о болезни Великой княгини.
Сколько усилий Елизаветы пропало даром! Она изводила  секретными требованиями  канцлера Бестужева, который по доносам  своих шпионов  составлял рекомендательные письма для императрицы, в коих излагал необходимые меры. Так почти сразу после свадьбы  Екатерину и Петра практически посадили под домашний арест, разогнав от них всех, кто был под подозрением в  попытках интимной связи с юными царственными особами.  Андрея Чернышова, которого Петр дразнил «женихом» Екатерины, посадили в крепость, а затем сослали в Сибирь. Только благодаря графу Дивьеру, предупредившему ее и Чернышова об опасности, когда они уже готовы были войти в покои великой княгини, она осталась вне подозрений. Но от нее убрали ее преданного камергера Тимофея Евреинова, который передавал ей письма Андрея Чернышова, написанные в тюрьме, и сослали в Казань, где он служил префектом полиции и бедствовал.
 Бестужевские  доклады и планы по поддержанию престола путем появления наследника  никуда не годились.  Елизавета это поняла, когда  доктора сообщили ей о необходимости  хирургического обрезания Петра. Болезнь племянника произошла, скорее всего, от тех возбуждающих снадобий, которыми без удержу опаивали  доктора и бабки-знахарки его и юную  Екатерину. Елизавета поженила их, когда Петру исполнилось семнадцать лет, а Екатерине  шестнадцать. Таким образом, приличия были соблюдены. Но  возраст  невесты тайно был преувеличен на два года. Елизавета не могла дождаться, когда  племянница ее любимого, умершего прямо перед свадьбой принца Карла-Августа, епископа Любского, войдет в нужный возраст для брака. Она торопила ее мать,  Иоанну-Елисавет Гольштейн-Готторпскую, двоюродный брат который  был женат на Анне Петровне, сестре Елизаветы, дочери Петра и Екатерины Первой. Елизавета по-родственному  относилась к семье своего безвременно  умершего любимого и ждала не только  наследника российского престола от его племянницы, но и того мальчика, в которого она смотрелась бы как в зеркало своей девичьей неутоленной любви… И  это лишь увеличивало ее нетерпение.


3


 Сама Екатерина всегда знала, что замуж ее выдали в четырнадцать лет. Эти дети никак не могли справиться с возложенным на них тяжким бременем производства на свет наследника российского престола.  Чем дольше продолжалось  бесплодие, тем  больше беспокоилась Елизавета и уже ничем не гнушалась.  Эти снадобья, которые принимали Екатерина и Петр, доводили их до исступления. Великий князь беспробудно пил и сходил с ума, а Екатерина совершала дерзкие поступки.  По ночам уходила на лодке на рыбалку в сопровождении какого-нибудь слуги или без устали  ездила верхом. В иной день она садилась на коня до тринадцати раз… Крайнее возбуждение  доводило ее  до исступления и она должна была удовлетворять его любым способом. А потом у супругов начались болезни детородных органов, и врачи только покачивали головами, прикладывая противовоспалительные примочки им между ног. В постели супруги ненавидели друг друга, каждый обвинял в своих мучениях другого.  В такие дни сколько бы не пролеживали под их кроватью на полу шпионы Елизаветы, они  не могли услышать желанных  шорохов любовных утех царственных особ.
Дело дошло до того, что Петру пришлось  сделать небольшую операцию и удалить крайнюю плоть, поскольку воспаление угрожало жизни великого князя. Но Петр наотрез отказывался ложиться под скальпель дворцового лекаря. Уже отчаявшись, Елизавета и тут поступила  жестоко, по-солдафонски. Она пригласила на помощь Сергея Салтыкова, доверив ему уговаривать упорствовавшего в трусости  великого князя согласиться на операцию. А тот  нашел единственный  доступный выход – напоил Петра, и он в полубессознательном состоянии  почти не понимал, что с ним делает лекарь. Салтыков был близким императрице человеком. Его мать, урожденная княжна Голицына, оказала  Елизавете в 1740 году услуги, о которых  Екатерине было известно почти сразу по приезде в Россию в 1743 году, через два года после восшествия Елизаветы на престол после дворцового переворота.
«Мадам Салтыкова пленяла целые семейства. Она была Голицына, сказать больше – была красавицей и действовала особенным способом, который не должен повторяться потомством. Она ходила со своими женщинами в казармы гвардейского полка, отдаваясь, пьянствовала, играла, проигрывала, давала им выигрывать, она имела любовниками триста гренадеров, которые сопровождали ее Величество…» - писали впоследствии свидетели событий 1741 года.
Она помогла  Елизавете занять престол, а ее сыну  императрица, кажется, уготовила  еще более завидную участь - стать отцом престолонаследника. Салтыков был выбран как запасной вариант Елизаветой, может быть, еще и потому, что они с Петром  были почти на одно лицо! Тогда и подослала к невестке  графа Романа Илларионовича Воронцова, Он оказался самым подходящим человеком для  столь пикантного предложения великой княгине – родить ребенка от Сергея Салтыкова.  Князь Сергей стал первой большой любовью Екатерины,  которую она помнила всю жизнь. Поэтому и к юной Дашковой, чей отец стоял у истоков этого большого чувства, у нее было особое отношение…
Однако  Петр  категорически отрицал  причастность  кого-либо другого к появлению наследника и предъявлял императрице и двору  весомые доказательства, которые стали возможны сразу по выздоровлении после обрезания. Екатерина возмущалась наветам еще больше. После второго выкидыша  на свет появился наследник Павел, за судьбу которого так теперь боялась Екатерина.
После разоблачительных  докладов Бестужева верного камергера Евреинова заменили  Василием Шкуриным.  Когда великой княгине показалось, что он  шпионит за ней, она закатила ему крепкую пощечину и пригрозила, что выгонит вон. Его ответ поразил Екатерину. Шкурин только потер щеку и  сказал с изумлением: «Вот это прямо по-русски, немка бы так ни за что не смогла!»
С тех пор Шкурин и его жена всегда при ней. Они – самые верные, и нынче на  них у императрицы особые виды. Ее врагам не удастся погубить ее и сына. Она готова принять план  Орлова, да хотя бы самого  дьявола, но победить. Екатерина никому не верит,  никого не любит. А на том свете хотела бы встретиться лишь с Генрихом IV… Добрейшая, просвещенная Елизавета… Екатерина крестится, взглянув на синее лицо покойницы. Царство ей небесное, после свержения  Анны Леопольдовны,  регентши ребенка-императора, своего праправнучатого племянника Ивана VI Антоновича, правнука брата Петра Первого Ивана по линии Милославских,  посадила к себе на колени и сказала с умилением: «Этот малютка ни в чем не виноват!». Повезла его в своей карете, за окнами которой  ее приветствовала толпа. Ребенок прыгал и радовался, играя у нее на коленях. А потом заточила годовалого малютку в крепость… Екатерина вздрагивает от неприятных мыслей, которые уже не раз посещали ее – о законном наследнике престола Иване Антоновиче, внуке Петра Великого. Сейчас он  не младенец, а взрослый юноша, который сидит  в одиночестве вот уже двадцать четыре года в дальней крепости. И он – угроза ее плану. Но о нем – потом…
Младенец снова забил ножками в животе у императрицы. Она тяжело переступила на отекших ногах.  Мысли  ворочались в голове, как булыжники, не давали ни на минуту успокоиться. «История  российского престолонаследия – история убийств царственных младенцев.  А это не только великий грех перед Господом, но и  большая опасность для государства. Убили  восьмилетнего Димитрия, сына царя Ивана, в Угличе, а  потом  сколько  отбивались от  двух  лжецарей! Бунты, войны – разве не понимает Петр, насколько  опасны его пьяные высказывания о ее детях? Мысли о мертвых младенцах занимают ее в последнее время все чаще. Да  Анна Григорьевна Шкурина успокаивает каждую ночь: «Обойдется все,  Ваше  императорское Величество,  не извольте беспокоиться, много младенцев нынче мрет у баб…»


      4


 Вечером Григорий Орлов рассказывает ей о деле крестьянина Василия Васильева, мужика, напугавшего Екатерину  в траурном зале дворца. Это не заговорщик, а всего лишь проситель из Тульской губернии. История с ним вышла.
-Даже и не знаю, говорить ли тебе, матушка,- сомневается Орлов,- уж больно сурово и похабно там все получилось с крестьянской женкой…
-Говори,- приказывает Екатерина.
Орлов вздыхает и  начинает этот тяжелый и горький рассказ.
Помещик Арсеньев увел жену Ирину Козьмину от  живого мужа к себе на двор в Тулу. Видно, не заладилось у него с этой молодой бабенкой, и он велел своим дворовым сильно высечь ее. После побоев  женщина не могла даже стоять на ногах, ее на руках отнесли в людскую и оставили там без питья и еды.
Екатерина слушает, наморщив  свой высокий белый лоб, рука ее на животе, где опять бушует младенец. «Продолжай»,- кивает она графу. Тот с сомнением смотрит  на императрицу, но рассказывает дальше.
На следующий день помещик заставил измученную женщину засыпать колодец во дворе своего тульского дома, потом сам избивал ее кучерским кнутом, пока она не упала в колодец и не утонула.
-А  мужик, который бродил вокруг гроба во дворце, и есть ее муж?- спрашивает взволнованная Екатерина.
-Да то-то и оно, что нет. Он – свидетельствует против помещика Арсеньева в его злодействах. Этот Василий Васильев, как следует из доклада моего соглядатая, видел, как  Арсеньев утопил  бабу, и послал свою жену на двор гражданского губернатора донести о случившимся. Ночью крестьянка была вынута из колодца и по приказу властей освидетельствована врачами. Арсеньев же беспрепятственно уехал из своего дома, как показал  Васильев, запретив своим дворовым выходить со двора, повелев им ничего не давать, кроме хлеба два раза в сутки. А Васильева он отдал тульскому лекарю в услужение, на десять месяцев, оторвав от жены и трех маленьких детей и 70-летнего старика-отца, доведя всех до крайности,- Орлов вздохнул и откинул  исписанные его человеком бумаги.
-Что же этот мужик теперь делает в Петербурге?- спросила Екатерина.
-Сбежал, ищет помещика Арсеньева, хочет просить милости у самого императора…
-Но это же… бунт!- тихо говорит Екатерина, нахмурившись. - Такие случаи только вносят смятение, а этого не надобно.
Потом задумывается. До Санкт-Петербурга докатились  слухи о подольской  помещице Дарье Николаевне Салтыковой, вдове лейб-гвардии конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова. Сведения из тайной канцелярии просочились во дворец и стали предметом  обсуждения даже в  кругу ее приближенных. Но еще хуже – они дошли и до тех господ, которые под видом  посланников  служили лазутчиками и писали различные пасквили в донесениях своим королям. Как  маркиз де Шампо пересылал шпионские записки  для Версальского Двора, утверждая, что у Петра не может быть детей, а ее сын Павел – ребенок Сергея Салтыкова…
Да, ее роман с Салтыковым он описал во всех подробностях, будто сам свечу у постели держал. Уже из Версаля его записки попали в Зимний, и теперь Петр на каждом углу  кричит, что дети Екатерины – не его. А тут еще этот слух о Дарье Николаевне, которая была замужем за одним из Салтыковых. Французы ведь не станут разбираться – где какой из них, а еще чего доброго приплетут к ее имени и грехи этой сумасшедшей. Ее мужа, Глеба Алексеевича, уже нет на свете, а она сделала из его доброго имени страшилище. Убивает баб и девок. Говорят, из ревности к любовнику,  землемеру  Николаю Андреевичу Тютчеву.
Екатерина знает, что и до Петра дошли жалобы крестьян из Троицкого, но он им ходу не дает, помня о заслугах Сергея Салтыкова перед ним, его женой и престолом….
Как ни странно, мысли о злобной помещице  отвлекли от тяжелых мыслей Екатерину. Она смотрит на Орлова, а думает о своем. Десять лет назад завязался у нее роман с Сергеем Салтыковым. А ведь он тогда только что женился по любви на фрейлине Елизаветы Матрене Павловне Балк. Но тут же раскрыл объятия великой княгине. И разве она  мстила его жене, рвала на себе волосы? Екатерина улыбнулась – она слышала, что Дарья Николаевна вырвала все волосы у себя на голове от ревности, стала совсем лысой, а потом взялась их рвать у своих крепостных девок. Вот еще напасть. Екатерина гладит  себя по  густой темной пряди, которую всегда ее парикмахер оставляет свободной, и она вьется по ее  белой шее. «Не хватало еще завоевывать любовь таким  ужасным способом,- размышляет Екатерина.- Да женщина ли она, эта Дарья Николаевна? Ведь задумала убить своего любовника и его молодую жену только за то, что у той густые белокурые волосы. Сумасшедшая!»
-Тайной канцелярии надо бы разобраться. Да где она теперь?  Царь-батюшка разогнал из ненависти к Бестужеву. Все решает Сенат… Здоровье-то твое хорошо ли, матушка? Не надо бы тебе беспокоиться, дитя береги. Ты в такой опасности сейчас,- Орлов с тревогой посмотрел на  место в стене, где специально для него была устроена потайная дверь. Ему показалось, что к покоям государыни приближаются.
Екатерина напряглась, прислушиваясь.  Григорий тут же выскользнул из кабинета, ступая по-кошачьи. Вошла  Шкурина, подала  бумагу на серебряном подносе, оправила   ложе и сказала:
-От его Величества  записка.
Екатерина прочитала, что было написано на бумаге с царским гербом.
«Повелеваю быть на праздничном обеде по случаю  заключения долгожданного мира с нашим братом королем прусским Фридрихом…»
Екатерина тяжело вздохнула:
-Он же знает, что я не выхожу и никого не принимаю.
Однако лицо ее немного просветлело, когда она прочитала далее - государь отослал полковника Андрея Гудовича  с важным посланием  к герцогу Ангальт-Цербстскому Христиану-Августу о том, что императрица Елизавета Петровна скончалась и что его дочь и его зять вступили на русский престол. Гудович вез указ нового императора, которым тот жаловал тестю звание фельдмаршала русской армии…
-Но идти надо, матушка?- спросила сочувственно Анна Григорьевна.
-Надо… Поговорить мне с тобой нужно, милая…
Анна Григорьевна  испуганно оглянулась и близко подошла к императрице, наклонилась, прислушиваясь к  взволнованному шепоту. Слушала,  часто-часто кивала, и казалось, что это у нее трясется голова. Еле слышно шептала в ответ: «Как же,  понимаю, с пуповинкой дите будет, льду-то у нас много, сбережем… Человек  послан по местам известным, сыщет что нам нужно. Найдет, не беспокойтесь, Ваше Величество, он ловкий на такие дела…»
-Ладно,- вздохнула Екатерина, Бог не выдаст… Позови Василия Григорьевича.
Шкурин пришел с готовым докладом. Ему было поручено изучить  родословные угасших княжеских родов. Эти данные он и принес императрице. Она  выбрала выписку о роде князей Сицких, наиболее близком к роду Романовых. В докладе значилось, что Сицкие угасли  семьдесят лет назад. «Эти документы подходят»,- сказала Екатерина. Заготовь бумагу на имя… потом  впишем.
Камергер поклонился и вышел,  забрав бумаги. Он был доволен тем, что удачно выполнил поручение  государыни, но  одно сомнение закралось в душу Шкурина и не давало ему покоя. Почему императрица выбрала именно род Сицких - самый близкий к Романовым? Догадка одна страннее другой  приходили в голову, но он  думать  о них боялся. В последнее время Василию Григорьевичу даже во сне приходили черные палачи,  которые пытали его в казематах. Он просыпался с болью во всех суставах, будто его и в самом деле  нещадно били. «Грех будет великий, если  младенец невинен, если отдается на потребу интригам. Но тут и отец виновен, Петр жесток к государыне, от дитя заранее  в пьяном виде открещивался. Значит, все равно прятать надо от расправы…»





                ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ


1


1762 год. Весна. Санкт-Петербург. Григорий Орлов  с волнением  ожидал своего отцовства. И оно свершилось!  22 апреля 1762 года государю сообщили, что  у императрицы по причине  лихорадки  произошли неожиданные стремительные роды, закончившиеся  мертвым младенцем. Врачи освидетельствовали его и предоставили  Петру подробный отчет. На Екатерине снова был траур. Она так и не снимала черного платья, не выходила из своих покоев и никого не принимала. Роды случились за две недели до подписания русско-прусского мирного договора, по которому Россия возвращала Пруссии все ее территории без какой-либо компенсации, который не предусматривал участия России в военных действиях на ее стороне. Таким образом, навязанная союзниками война не решила для России ни одной насущной задачи. Бесславное окончание войны, засилье голштинцев и пруссаков, которыми окружил себя Петр III, вызвали в стране народный ропот.
А в Зимнем дворце  был назначен праздник  по поводу заключения мира с Пруссией.
Утром в Казанском соборе отслужили обедню, потом молебен. Был парад войскам на Марсовом поле, грохотали пушки в Петропавловской крепости, на Неве стояли корабли, галеры, яхты. Развевались на ветру разноцветные флаги. На площади напротив дворца народу было выставлено угощенье – бочонки с пивом и вином, жареные быки. Из окон  Зимнего дворца доносилась громкая музыка, там мелькали цветные кафтаны, платья.
 Император Петр торжествовал мир с любимой Пруссией. Он обожал родные края, откуда в четырнадцатилетнем возрасте его привезли   на царство в Россию. Пьяный от вина и восторга,  не удержался и произнес  перед высоким собранием обидные и опрометчивые слова:  «Лучше быть командиром полка в прусской армии, чем царем в России!»
Рядом с ним за праздничным столом сидит Елизавета Воронцова.  Императрица – на другом конце, в отдалении. Но Петр нашел ее взглядом  - молчаливую, печальную, в трауре, сильно похудевшую.
-Вы не пьете здоровье его величества?- спросил он по-французски, недовольно разглядывая ее бледное лицо.
Екатерина не отвечала, низко наклонив голову. И вдруг Петру показалось, что  видит там, на другом конце этого праздничного стола, тетку, Елизавету! Он крепко зажмурился и тряхнул головой. Потом открыл глаза и  поднял тост за великого Фридриха. Все встали и громко  провозгласили: «За короля!» Екатерина не поднялась и  не пригубила праздничного вина.
Всего несколько  месяцев назад корпус генерала-фельдмаршала  Петра Семеновича Румянцева  при поддержке флота овладел крепостью  Кольберг. Истощенная семилетней войной Пруссия, уже присягнувшая Елизавете, была готова рухнуть, а Фридрих II  подумывал об отречении от престола. Но катастрофа миновала прусского короля. Сразу после кончины Елизаветы Петр тотчас прекратил военные действия против своего кумира и даже предложил ему помощь в борьбе с недавними союзниками России. Этот пир должен быть противен Екатерине и всем, кто лишь недавно праздновал российские победы на бранном поле, политом кровью русских солдат. Сегодня все это поле вновь принадлежало Пруссии – Петр  с радостью вернул завоеванные земли Фридриху.
Император не хотел  замечать того, что было написано на  лицах многих подданных, сидевших за этим позорным столом, и  больше не приставал к жене. Прусскому же послу  барону Гольцу, внимательно оглядывавшему зал, пояснили, что императрица скорбит о детях… Тот знал об этом, потому что недавно  она приняла его в своем кабинете, где шкафы были уставлены мраморными бюстами великих людей, на полках стояли толстые книги в тесненных золотом переплетах. Екатерина была вся в черном, с опухшими от слез глазами. Она указала барону на кресло рядом с собой и спросила:
-Как здоровье его величества короля?
-Теперь очень хорошо. Я имею поручение передать Вашему величеству письмо… совершенно доверительное.
Встал и с поклоном передал его императрице. Екатерина прочитала.
«Мадам моя сестра!- писал Фридрих.- Поздравляю вас от всего сердца, Ваше императорское  Величество, с вашим восшествием на престол. Вы можете быть убеждены, мадам, что я в этом чрезвычайно заинтересован…»
Дочитав до конца, Екатерина посмотрела  на Гольца:
-Что же я должна ответить его Величеству? Я напишу позднее… А вас прошу передать, что я чрезвычайно благодарна ему за его участие, которое мне помогло стать тем, что я теперь… Простите за этот короткий разговор, но я так убита… Я ведь никого не принимаю…
Следующей аудиенции у русской императрицы  прусскому  послу пришлось ожидать недолго. Через два месяца Екатерина приняла его в Зимнем дворце, куда перебралась окончательно после ареста Петра.
-Барон, я буду совершенно откровенна с вами,- говорила она.- Нам нельзя иметь недоговоренностей! Я со своей стороны сделаю все, чтобы сохранить прежнюю нашу старую дружбу с его Величеством. Все условия  заключенного мира остаются в полной силе. Пусть его Величество будет совершенно спокоен: королю не придется ссориться со мной. Мною уже подписан указ  фельдмаршалу Петру Семеновичу Салтыкову : всю Пруссию немедленно от  нашего ее занятия освободить. Мирный договор – это генеральный план наших будущих отношений!
«О, эти странные желания царей! Как их предугадать?»-  с удивлением, но и с радостью думал барон.


2

Летним июньским днем 1762 года  капитан Преображенского полка Фомин, после горячих споров с товарищами по поводу  ненавистного мира с Пруссией,  устав от муштровки на плацу, введенной Петром Третьим, спросил у майора Измайлова:
-Когда же, наконец, уберут этого чертова императора?
Не произнеси он этих опасных слов и не подвергнись тут же аресту, не было бы счастливого случая, о котором всю жизнь потом вспоминала Екатерина Романовна к большому неудовольствию своей царственной подруги. На допросе Фомин показал, что уже спрашивал об этом у капитана Пассека.  Проверили доносы -  от Пассека такового не нашлось. Тут же был арестован сам Пассек.
Об измене   государю в Преображенском полку  тут же узнала Екатерина Романовна, с которой сносился по всем событиям в полку Алексей Орлов. Он  же  сообщил об этом и своему брату Григорию, который   помчался с известием в Петергоф к Екатерине. Но она  не очень обратила внимание  на случай с капитаном Пассеком, поскольку в своих ожиданиях рассчитывала только лишь на  выступление Петра на войну с Данией.
Но в шесть утра 28 июня, уже на следующий день после ареста Пассека, ее разбудил  Алексей Орлов, которого послала к ней Дашкова. В это же время Федор Орлов вовсю скакал к гетману Кириллу Разумовскому. Выслушав сообщение об аресте Пассека и о том, что Алексей Орлов уже  везет в  Петербург императрицу, Разумовский ничего не сказал. Но как только тот ушел, тут же отдал приказ печатать в своей тайной типографии манифест.
Дашкова опоздала в гвардейские казармы, где императрицу, так и не снявшую траур, встречала счастливая толпа солдат и офицеров. Екатерина Романовна  снова  неважно себя чувствовала, потому немного упустила время. Однако вскоре спохватилась, надела парадное платье  и поехала прямо в Зимний дворец.  Пока она протискивалась через  толпу, дорогое платье ее стоимостью в пятьдесят тысяч рублей,  оборвалось и кое-где висело клочьями. Волосы растрепались.  В таком виде Дашкова предстала перед государыней. «Слава Богу, слава Богу!»- восклицали они, чувствуя, что счастливо избежали страшной опасности погибнуть,  будучи признанными изменницами.
Екатерина Романовна испытывала такой восторг, что даже забыла  о своей лихорадке, когда облачалась в  военный мундир, чтобы  рядом с императрицей отправиться  вечером того же дня в Петергоф и Ораниенбаум. Она лихо гарцевала верхом  на лошади рядом с Екатериной, а ночью, которая захватила их в дороге,   обе заночевали, не раздеваясь, в одной постели в  грязном придорожном Красном кабачке. Наутро Дашкова всюду поспевала, распоряжалась. И совершенно не замечала, как временами хмурится лицо императрицы, которой не нравилось, что эта молодая пылкая особа выступала рядом с ней, гарцуя на коне, особенно при ее парадном въезде в Петербург по возвращении из Петергофа.
У подъезда летнего дворца Екатерина Романовна ненадолго рассталась с государыней.  Она поспешила  к  Воронцовым, которые  уже были взяты вместе с ее сестрой Елизаветой под почетный арест. Последняя  незадолго перед этим стояла на коленях перед офицерами,  пришедшими арестовать Петра, умоляла не разлучать ее с императором. Это был  час торжества Екатерины Романовны.  «Пригрели змею на груди»,-  говорил угрюмо, засомневавшийся в ней, канцлер Воронцов. Однако явившаяся племянница поспешила сообщить родным, что наказание для них не будет тяжелым. Дядя отнесся к ее уверениям спокойно, с достоинством и только сказал : «Дружба великих мира также непродолжительна, как и ненадежна!» И Дашкова вдруг вспомнила, как  император Петр когда-то призывал ее не дружить с «умниками»…
Она вернулась во дворец, не подозревая, что обо всех ее разговорах  дома уже доложено императрице, которую возмутила подобная вольность. Сама Екатерина еще не успела решить, кого ей миловать, а эта юная особа уже наобещала чего-то… Она встретила  Дашкову, к ее изумлению, хмурясь. Хотя лишь несколько часов назад они вместе укрывались в грязном кабачке шинелью полковника Карра. Однако затем государыня, скрыв раздражение,  торжественно возложила на молоденькую героиню, которую с этих пор называли  неистовой партизанкой императрицы, красную Екатерининскую ленту, прежде украшавшую ее саму. И Екатерина Романовна испытала в тот момент истинное наслаждение, получив высокий знак отличия, которому  когда-то так завидовала, видя его на подруге императора, своей сестре Елизавете Воронцовой.
Екатерина замечала всю наивность и неопытность молодой своей подруги, которая рвалась наверх, не обнаруживая острых и опасных углов. Она многое ей извиняла, но  тяжелая сцена в Петергофе, где они  находились несколько часов по прибытии  из Петербурга после  присяги, которую дали  государыне гвардейцы и после чтения манифеста, успешно и вовремя подготовленного гетманом Кириллом Разумовским, окончательно подорвала расположение императрицы к Дашковой.
Там, в Петергофе, Екатерина Романовна вошла в салон императрицы в обеденный час и увидела  Григория Орлова, растянувшегося на диване. Перед ним лежала кипа конвертов, которые он лениво собирался распечатывать.
-Что вы хотите делать!- закричала княгиня, узнав  по конвертам, что это были документы, присланные из государственной канцелярии. Такие она часто видела у своего дяди.- Это государственные бумаги, никто не имеет права дотрагиваться до них, кроме императрицы и лиц специально назначенных…
-Да, кажется так…- сказал Орлов, даже не поворачивая голову в сторону Дашковой и продолжая распечатывать секретную почту.
Но удивление княгини было еще больше, когда  вошла императрица и пригласила всех за стол, накрытый на три персоны. Орлов даже не пошевелился.   Тогда Екатерина приказала перенести стол  к дивану и вместе с Дашковой села напротив  Орлова, который и не привстал при этом. Княгиня была сражена. В тот момент она не предполагала, как дорого ей и ее семье обойдутся ее несдержанность и неосведомленность, если ее недоброжелателем в этот час стал Орлов.
Среди  секретных писем, которые лениво просматривал Григорий Григорьевич, могло быть и то дело, запрос в сенат по которому  был послан еще при Петре по просьбе императрицы.   По делу помещика Арсеньева, забравшего чужую женку и погубившего ее,  в жалобе его дворовым людям было отказано. Арсеньев вернулся в свое поместье и жестоко расправился с жалобщиками. Свидетельствовавших против него бил руками, розгами и кнутом. Затем, как преступников, отдал в работный дом, где они  дошли до крайней бедности. Одного отдал в солдаты. А затем все семьи жалобщиков отправил на поселение в Сибирь.
Вскоре императрица  Екатерина   подтвердила  указ покойного Петра Третьего о вольности дворянскому сословию, которое становилось теперь независимым от государства, и каждый  мог уйти в отставку и  заниматься  делами в деревне по своему усмотрению. В эти дела помещиков  никто не имел права вмешиваться…


3



А Екатерина писала во Францию Дидро: «В России меня окружают не собеседники, а подданные. Простые же смертные весьма чувствительны и щекотливы». Однако даже при Дворе приближенные к императрицы изумлялись: откуда то слепое повиновение, с которым ее воля была повсюду исполняема, то усердие и ревность, с которыми ей все старались угождать? Своему секретарю В.С. Попову она как-то сказала: « Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностию поступаю я в издании моих указаний. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уже наперед я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие то, что ты называешь слепым повиновением. И вот основание власти неограниченной».
Наверное, учтя недовольство церкви,  императрица 12 августа 1762 года ликвидировала созданную Петром Третьим Коллегию экономии и вернула духовенству его вотчины и крестьян. Но через два месяца создала Комиссию о духовных мнениях во главе с Г.Н. Тепловым. И 12 мая 1763 года Коллегия экономии была восстановлена. А в 1764 году Екатерина подписала манифест, по которому все монастырские земли оказались в ведении этой Коллегии, то есть, казны. Общее количество монастырей сократилось в три с лишним раза. Из крепостной зависимости вышли около миллиона крестьян, которые были тут же обложены полуторарублевым налогом.
Тогда же Екатерина жаловалась: «Крестьянский вопрос очень труден: где только начнут его трогать, он нигде не поддается». Так, по сути, она задавала вопрос своим чиновникам – как быть дальше? В своих письмах  во Францию  писала: «Предрасположение к деспотизму прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами: ведь нет дома, в котором бы не было железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления… Рабство же есть подарок и умок татарский, а славяне были люди вольные…Чем больше над крестьянами притеснителей, тем хуже для него и для  земледелия. Великий двигатель земледелия - свобода и собственность. Хлеб, питающий народ, религия, которая его утешает, - вот весь круг идей. Они будут везде также просты, как и его природа. Процветание государства, столетия, грядущие поколения – слова, которые не могут его поразить. Он принадлежит обществу лишь своими трудами, и из всего этого громадного пространства, которое называют будущностью, он видит всегда лишь один только наступающий день».
 На что вице-канцлер А.М. Голицын отвечал в своих дипломатических письмах в 1765 году: «Можно биться об заклад, что перейдя так быстро от рабства к свободе, крестьяне не воспользуются ею для  упрочения своего благосостояния и большая часть из них предастся праздности, так как наш крестьянин не чувствует глубокой любви к труду. Я хорошо знаю, что леность неразлучна с рабским состоянием и есть его результат, продолжительное рабство, в котором коснеют наши крестьяне, образовало их истинный характер и в настоящее время очень немногие из них сознательно стремятся к тому роду труда, который может их обогатить. Но как бы то ни было, лучшее, наиболее верное средство состоит в том, чтобы постепенно вывести их из подобного состояния и теперь же начать подготовку к этому».
Подготовку начали, заселив в 1762 году Саратовскую губернию переселенцами из Германии. Приехали тридцать тысяч человек. Во главе Опекунства иностранных встал граф Григорий Орлов. Через некоторое время он докладывал государыне, что свободный труд в немецких колониях вполне оправдал себя и дает лучшие результаты, чем во многих  помещичьих усадьбах. А в 1765 году граф возглавил Вольное экономическое общество, целью которого было развернуть обсуждение положения крестьян в России. Общество объявило конкурс на лучшую статью о том, следует ли наделять крестьян собственностью. Так Екатерина Вторая, верная своим принципам немецкой аккуратности и предусмотрительности, надеялась выяснить общественное настроение в России. Тогда же А.П. Сумароков писал: «Сделать русских крепостных людей вольными нельзя, скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многия бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян. И будет ужасное несогласие между помещиками и крестьянами, ради усмирения которых потребны многие полки, и непрестанная будет междоусобная брань, и вместо того, что иные помещики живут покойно в вотчинах «и бывают зарезаны отчасти от своих»,- помечала, читая записку Екатерина,- вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища, ибо они будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них. А наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет». «И иметь не может в нынешнем состоянии»,- приписала Екатерина.
«Однако Сумароков подметил  точную картину, которую мы будем наблюдать при освобождении крестьян полностью от власти помещиков,- размышляла она,- а главное, потеряем армию...»
Екатерина знала, что неуспех всех войн в семнадцатом веке был результатом дурного устройства русского войска. И беда была в разорении помещиков, от которых уходило наибольшее число крестьян. Эти служилые люди не могли,  как надо готовиться к ратному делу, не умели владеть оружием. Она читала у Ивана Посошкова, первого чеканщика медных монет при Петре Первом, в его книге «О ратном поведении», которую вместе с книгой «О скудности и богатстве» он  предназначал для царя - реформатора и за  что его до смерти пытал печально известный пытчик А. Ушаков в каземате Петропавловской крепости, что  современники сравнивали  полк служилых людей  со стадом: «У пехоты ружье было плохо и владеть им не умели, только боронились ручным боем, копьями и бердышами, и то тупыми, и на боях меняли своих голов по  три, по четыре и больше на одну неприятельскую голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодные, сабли тупые, сами скудны, безодежны, ружьем владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищали не умеет, не только что выстрелить в цель, убьют двоих или троих татар и дивятся, ставят большим успехом, а своих хотя сотню положили – ничего! Нет попечения, чтобы неприятеля убить, одна забота – как бы домой поскорей. Молятся: дай, боже, рану нажить легкую, чтоб немного от нее поболеть и от великого государя получить за нее пожалование. Во время бою того и смотрят, где бы за кустом спрятаться, иные целыми ротами прячутся в лесу или в долине, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто тоже с бою едут в стан. Многие говорили: дай бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать!»
Только с начала тридцатых годов семнадцатого века, в царствование Михаила Федоровича и отца его, регента,  Федора Романова, было начато комплектование полков нового, иноземного строя. Эти были уже похожи на регулярные иностранные войска. Но и тогда же Михаил издает Указ, который запрещает переход крестьян в тягловое состояние, в холопство. Потому что, перейдя из крестьян в холопы, крестьянин переставал платить подати, уменьшая этим и без того скудные в Смутное время и после него поступления в казну. Этим указом царь попытался уничтожить игру в крестьян, которую вели крупные землевладельцы, сманивая их с земель казенных крестьянских обществ или мелких землевладельцев, что также уменьшало поступления в казну и разоряло мелких землевладельцев – основу вооруженных сил страны.
Екатерину бросает в дрожь только от одной мысли, что российская армия может быть ослаблена, отпусти она крепостных на волю. И это сейчас – когда она только вступила на престол…
Дурные предчувствия не обманули императрицу. В 1768 году Турция объявила войну России. При султанском дворе созрел план мощного удара. Осенью войска крымского хана опустошили южные районы государства.



     КОРОНАЦИЯ В МОСКВЕ


1


 1762 год. Осень. Москва. Двор Екатерины Второй отправился на коронацию в Москву. В свите были и супруги Дашковы.  Хотя  Екатерина Романовна была на третьем месяце беременности, она стойко переносила дорогу. Но под Москвой ужасное известие свалило ее снова в постель.  Княгиня получила письмо от свекрови, в котором  сообщалось, что ее полуторагодовалый сын Михаил умер. Он давно уже жил у бабушки в деревне, поскольку Екатерина Романовна  была занята  политической деятельностью, истово помогая  государыне обрести власть.
Убитая горем Дашкова проплакала несколько дней и даже отказывалась от торжественного въезда в Москву. Она избегала приемов. Супруг опасался, как бы  жена не скинула их следующего ожидаемого ребенка,  впав в свою  обычную и опасную нервную лихорадку. Но предстоящая коронация постепенно стала отвлекать ее внимание от перенесенного несчастья. Однако в саму коронацию Дашковой пришлось перенести новое огорчение. Она рассчитывала быть рядом с императрицей за свои заслуги перед нею. Но супругам Дашковым по рангу мужа Екатерины Романовны, полковника, пришлось занять на торжестве в соборе не особо почетное место, а сзади, на подмостках. Каково  ей было выносить двусмысленные взгляды окружающих!  Какая скорбь в этот момент покрыла ее  истерзанную душу. Но она мужественно выстояла всю церемонию. Кто же мог угадать, что силы этой юной, много испытавшей, женщине придает маленькое существо, которое уже толкалось у нее  в животе, давая новые надежды на материнское счастье.
Когда же начали оглашать  списки наград по поводу коронации, то все услышали, что Дашковы значились в верхних местах, и  княгиня получила звание статс-дамы при государыне. Двусмысленные взгляды переменились  на  заискивающие и завистливые.
В мае 1763 года княгиня благополучно разрешилась от бремени, родив  мальчика. Но она снова лежала в постели, долго оправляясь после родов.  Сказывалось волнение, которое  переживала накануне, общаясь в свете. Ее несдержанность объяснялась тем, что Екатерина Романовна, стремясь восполнить утрату сына новым младенцем, все-таки очень боялась неблагополучного разрешения. Плача о  Михаиле, которого  потеряла, отдавшись всецело делам императрицы, Дашкова сердилась теперь и на себя, и на нее, и не могла сдерживать накатывавшего раздражения. При дворе многие  сторонились Дашковой, слыша от нее свободные высказывания в адрес императрицы и  ее приближенных. Особенно опасались  рассуждений об Орловых. В Москве в то время большой круг лиц высказывал  недовольство их возвышением. Императрица подозревала среди них бывшую свою подругу, резкую на язык.
Князю Дашкову  она передала  записку о недопустимости нескромной свободы языка его супруги, доходящей… до угроз! Только родившая Екатерина Романовна, позабывшая теперь предродовые волнения и хандру, не на шутку испугалась, что ее могут обвинить в заговоре, и  сильно заболела. Государыне передали, что окружающие опасаются за ее жизнь. Княгиня болела семь месяцев, но императрица этим не интересовалась и не спрашивала даже о здоровье новорожденного. Вскоре Дашковы выехали из Москвы.  Эта семимесячная болезнь только и спасла  Дашкову от ареста.
Но несчастья  женщины, пожертвовавшей себя целиком  удаче Екатерины Второй на троне, этим не ограничились. Когда в  декабре 1763 года  княгиня, оправившись, наконец, от болезни, явилась в Петербург, ни ей, ни ее мужу уже не было места во дворце, и они поселились в съемном доме.
Вскоре императрица отправила войска на запад поддержать кандидатуру своего бывшего любовника Понятовского, от которого, как поговаривали, она и родила  царевну Анну, умершую в младенчестве, на польский престол. В том походе участвовал и князь Дашков. Екатерина Романовна тяжело переживала разлуку. Ее острый ум и глубоко оскорбленное самолюбие  вызывали картины из прошлого полуторавековой давности, о которых она еще девушкой читала в книгах по истории России.
В 1614 году для страны был потерян Смоленск, отошедший к Речи Посполитой в смутное время семи царствований в России. Воеводы, бояре, дворяне бегали от царя к царю, от  Василия Шуйского к Тушинскому вору и Марине Мнишек, от нее к князю Пожарскому. Пока  не истребили друг друга во множестве. Тогда же стал падать род князей Сицких из рода Романовых, преследуемый еще Борисом Годуновым. К тому времени, когда  ее светлейшая подруга,  великая княгиня,  спрятала год назад в Зимнем дворце новорожденного мальчика под именем князя Сицкого, этот род вообще прекратил  свое существование. Но почему Екатерина решила возродить его? Уж не наследником ли престола хочет сделать она неизвестного подкидыша, которого подбросила на руки Шкурину?
Екатерина Романовна чувствует, как усиливается ее страх за жизнь мужа и ее собственную, ее детей. Слишком много она знает, в такие  дворцовые тайные  посвящена, о которых лучше бы и не знать вовсе. Теперь Дашкова  это хорошо понимает и хочет только одного - чтобы все в ее семье остались живы и чтобы уехать поскорее из России подальше, где у нее  будет другая жизнь, не обремененная  страшными тайнами  государыни.

2


Этот страх и эти подозрения о возможности в России еще одного незаконного престолонаследия усилились , когда в Санкт-Петербург вскоре пришло извести о  гибели при попытке бегства из заточения Ивана  Шестого Антоновича, правнука Петра Великого, посаженного в крепость в младенчестве императрицей Елизаветой после дворцового переворота в 1741 году.  Законного наследника Российского престола, просидевшего в жестоком заточении двадцать три года. Просвещенная «гуманистка» Елизавета начала это черное дело, а ее невестка  закончила страшным образом. « Никто, никто не устоит перед этим сметающим все на своем пути огнем властолюбия»,- шепчет в смятении Дашкова и сердце ее замирает от дурного предчувствия. Она знает – в заговоре с Мировичем были замешаны ее отец и дядя.
Страшное предчувствие сбылось. В сентябре 1764 года княгиня узнала о смерти своего мужа в Польше по причине лихорадки. При этом печальном известии она лишилась чувств. Малютку сына и супруга принесла Дашкова в жертву своей  обожаемой  царственной подруге,  а после кончины князя  осталась с двумя детьми на руках и при весьма расстроенных делах, которые  Дашков вел не очень прилежно. Молодая вдова хотя и владела несколькими тысячами душ, но написала слезное письмо императрице с просьбой спасти ее и деток от падения в бедность! Между тем родная ее сестра Елизавета Воронцова, которую она так стремилась опередить  в  карьере при дворе героическим образом, будучи неистовой партизанкой опальной императрицы, уже оправилась после потери своего почетного места фаворитки Петра Третьего и проживала в Москве в купленном для нее государыней доме, а потом и вовсе стала ее  фрейлиной.
Уладив свои дела, Екатерина Дашкова отбыла за границу. Это ее путешествие длилось десять лет. В 1770 году до Екатерины Второй дошли слухи о странном поведении Дашковой в Лондоне. Императрица с удивлением читала доклад своего секретаря, полученный из Англии. В доме графини Пушкиной, супруги российского посла, сообщалось в нем, Дашкова завела дискуссию с герцогиней Фоксон. Услышав оскорбительное слово в свой адрес, Екатерина Романовна медленно поднялась с кресел после зловещей тишины, воцарившейся в гостиной, и нанесла герцогине пощечину. Та тут же дала сдачу. У графини Пушкиной обе потребовали шпаги. Дрались на дуэли в саду. Дашкова получила ранение в плечо. Маркиза де Мортене  сказала: «Русские дамы любят выяснять отношения между собой с помощью оружия. Их дуэли не несут в себе никакого изящества, что можно наблюдать у француженок, а лишь слепую ярость, направленную на уничтожение соперницы. Наши же дамы дерутся на дуэлях полуобнаженными или даже вовсе обнаженными…»
Прочитав  доклад, Екатерина улыбнулась, вспомнив, как Дашкова  в июне 1762 года гарцевала рядом с ней верхом, одетая в офицерский мундир, как они потом ночевали в Красном кабачке на одной кровати,  в окружении гренадеров. И это при том, что обе недавно разрешились младенцами… Но тем не менее, ее смутили слова о слепой ярости русских дам, направленной на уничтожение соперниц. В глазах многих дворян - именно за это и посадила она за два года до этого письма в заточение Дарью Николаевну Салтыкову,  запретив называть ее женщиной, а именовать мущиною… Но те, кому нужно, догадались – Дарья Салтыкова наказана в назидание  заговорщикам. А к таковым императрица относила  семейство Воронцовых. Все-таки Екатерина прощала их и давал им должности и награды.  Всех сыновей Романа Илларионовича устроила на хлебные места в дипломатическую службу. Самому дала наместничество во Владимирской, Тамбовской, Пензенской губерниях. Однако, прослышав о злоупотреблениях графа во время рекрутских наборов, в самый день рождения его, когда в доме наместника было много гостей, прислала ему в подарок пустой кошелек длиною более аршина. А до этого  уже дала ему кличку : «Роман большой карман». Через три дня  Роман Воронцов скончался. А за месяц до этого печального события вернувшаяся из-за границы его дочь Екатерина Дашкова была назначена государыней на должность  первого президента Российской Академии. Она всегда помнила  удивленно-насмешливую фразу государыни: «Кто бы мог подумать, что дочь Романа Воронцова поможет мне сесть на престол?»




СВЕТЛЕЙШИЙ БАСТАРД

1


1765 год. Санкт-Петербург. В Зимнем дворце в  апартаментах  камергера  Василия Григорьевича Шкурина  многочисленные няньки и кормилицы выхаживали младенца Алексея, князя Сицкого, которого  императрица как сироту передала  на воспитание Шкурину и его жене Анне Григорьевне. Доподлинно неизвестно, и пока опубликованные документы не проливают свет на то, посещала ли сама императрица ребенка. Но вот о том, что Екатерина писала тайные указы о выделение средств на содержание  малолетнего князя Алексея Григорьевича Сицкого, есть доказательства.  К примеру, в 1765 году появился «Указ нашей Юстиц-Коллегии», в котором говорилось следующее: «Повелеваем вам сей наш вклученной указ послать для исполнения в Вотчинной коллегии, а копии с него в Сенат для известий.


Указ нашей Вотчиной коллегии.


Село  Бобрикова с приписними так, как оно куплено нами от лейб-гвардии коннаго полку офицера Ладыженского, и в ведомство князя Сергея Гагарина по нашему  указу состояло, так же Богородитское с приписними, что было Конюшенное, и тому ж князю Сергей Гагарину /по нашему указа/ в сматрение поручено со всеми /из сих деревень от 1763 и 1764 собранными доходами, и есть ли доходы отданные в рост, то и с процентами до дня распечатанья сего указа, /там же в Питербурхе состоящей нами нас у купца Штегельмана  купленной дом с пристройками и со всеми в нем обретающися уборами и вещьми без изъятия отдать /ныне в 1765 году еще малолетнему/ князю Алексею Григорьеву сыну Сицкому, которой от нас  поручен для воспитания нашему камергеру Василию Григорьеву сыну Шкурину / который укажет, где оной его воспитанник обретается, о чем известна и жена его  Анна Григорьевна/   Шкурина. А для большей вероятности и избежания дальней и всякой трудной изследовании, особливо есть ли б следование кому во вред обратилось, что сим наикрепчайшее воля есть милостливая и желаем наградить /онаго князя Алексея Сицкого/ из любви и благодарности к отцу его бывшаго армейскаго капитана, который за нас потерпел/. При сем прилагаем половину переломленной печати и, хто сей наш указ  в исполнении  помешает или хто дерзнет у того князя Алексея Григорьева сына Сицкого все или часть отымет, тот да будет проклят /он и потомки его/ и на нем страшный суд божий взыщет.
В Юстиц- Коллегии без именного указа не распечатывать.»

В 1763 году  город Богородицк стал собственной волостью Екатерины. Городские слободы были перенесены на другую сторону реки Уперты, а на освободившемся месте был заложен дворцово-парковый ансамбль. Проект дворца императрица поручила составить Ивану  Старову, но сам знаменитый архитектор участие в строительстве не принимал, руководство точным исполнением проекта было поручено присланному из Петербурга архитектору Якову Ананьину. Управляющим царским имением был назначен тульский помещик, агроном Андрей Болотов, переехавший туда лишь десять лет спустя.
Но тот, для кого  обустраивалось царское имение, был в это время далек и от него, и от самой России. Князь Алексей Григорьевич Сицкий до 1774 года, то есть, до тринадцати лет, воспитывался в  Германии и вернулся в Россию примерно в таком же возрасте, что  и Петр Третий, призванный Елизаветой  Петровной на  будущее царство.
Этот ребенок еще в утробе своей великой матери был  значительной политической фигурой для всей России. И то, что фамилия ему дана была князей Сицких, принадлежавших к  Рюрикам и близким к  их престолу, говорит о многом. Ведь в первые годы после  убийства Петра Третьего и государственного переворота  власть Екатерины Второй не была столь прочной, как позже. И во многом мешал новой императрице тот, кто с помощью мятежных дворян посадил ее на российский престол – граф Григорий Орлов. Но этот человек был столь же наивен, сколько и  отважен. Претендуя на супружество с Екатериной, Орлов и его партия, вполне возможно, рассчитывали на  создание новой династии в стране. Положение спасал даже не малолетний Павел – законный престолонаследник, а тот, которого прятали вначале в покоях Шкурина, а затем за границей – князь Алексей Григорьевич Сицкий. Здесь все дело было в знатности фамилии и в династической принадлежности ее. Сама-то Екатерина  не была Романова, и с ее падением на трон вполне могли вернуться Рюрики – пусть и в подставном варианте бастарда «Сицкого».
Почему, вполне возможно, рассматривалась возможность возвращения на трон Рюриков? А потому, что уже окрепшая к тому времени с помощью иностранных капиталов оппозиция раскольников ненавидела династию Романовых, принесшую  столько страданий древлеправославным. Но и новую, «демократическую», династию безродных Орловых она не потерпела бы. Екатерине и ее партии пришлось  лавировать и изворачиваться, чтобы смягчить оппозицию и, одновременно, не возбудить против себя дворян, которым также был не нужен Орлов на престоле. Что можно было ожидать им от человека без древних корней на троне? Только попрания их вековых прав на привилегии, в первую очередь – на владения вотчинами и крепостными крестьянами.
Безродная немка Екатерина, «демократ» Орлов и маленький Павел, пока что не обличенный матерью правами наследника – вот перспективы правления тысячелетним государством. И если бы не нужен был тот  младенец, о ком знали все, но имя которого держалось в глубокой тайне, то его бы и не было. А он был. И звали его князь Сицкий. Из древнего рода рюриков, которые при определенных обстоятельствах снова могли занять русский трон. Как заняли английский трон ганноверские Георги, при отсутствии других наследников, имевшие незначительные права на него.
Теперь  старообрядчество, в надежде на возвращение древней веры и древних традиций Руси, переживало своего рода «золотой век». С воцарением Екатерины Второй, которая знала об их чаяниях  и старалась поддерживать эту  иллюзию, меры против старообрядцев становились более снисходительными. Отправной точкой в решении проблемных отношений со старой церковью стали просветительские установки, теоретические обоснования основ разумного и справедливого строя. Беглым раскольникам было объявлено полное прощение, если они возвратятся в Отечество: они смогут селиться в любой местности, выбирать род деятельности, какой пожелают, также им дарованы разные льготы: разрешено носить бороды и ходить не в указном платье. Следствием этого стало возникновение  мощных старообрядческих общин в Москве, Санкт-Петербурге, Поволжье и других местах. В правление Екатерины староверов можно было встретить в любом уголке страны: они покидали окраинные земли, где ранее скрывались от преследований, возвращались из-за границы (прежде всего из Польши).
Постепенно раскольников стали допускать к присяге и свидетельству, если они были освобождены от двойной подати, то их даже разрешено было выбирать. Также оставили применение строгих мер собственно против тайных и упорных староверов, которые увлекали других к безрассудному самосожжению.
Хотя веротерпимость по отношению к староверам была больше парадным фасадом, нежели реально предоставленной свободой, государство в этом момент достигало своих интересов, экономические и политические выгоды от некоторых «послаблений». Многие старообрядческие общины приобрели авторитет в торговом и промышленном деле. Старообрядческое купечество богатело  - в Россию для него пришел иностранный капитал.
Таким образом, Екатерина Вторая, сумев разыграть карту древлеправославных Рюриков в лице своего внебрачного сына - новоявленного князя Сицкого, род которых, кстати говоря, угас задолго до появления в Зимнем дворце внебрачного младенца,- сумела укрепить настоящую оппозицию в России, замешанную на крупном иностранном капитале. И это было  настоящей крепостью в защите ее царствования от  русского дворянства. Но через двенадцать лет необходимость в этом отпала, и  бастард снова стал бастардом, хотя и светлейшим.
Пока старообрядцы укрепляли свои позиции на английские деньги, Екатерина в разгар войны с Турцией в 1770 году взяла и отослала князя Сицкого на учебу за границу, на свою родину в Германию, вместе с сыновьями камергера Шкурина, у которого с рождения воспитывался князь. В Лейпциге для них был специально организован пансион. Но как только война с Турцией закончилась, и был укращён бунт под предводительством Пугачева, Екатерина вернула Сицкого в Россию. К тому времени, как она праздновала Кючук- Кайнарджийский мир, светлейший бастард уже под именем Бобринский (по названию  имения Бобрики , купленного для него Екатериной в Тульской губернии) был передан под патронат Бецкому и начал обучение в военной академии в Санкт-Петербурге. Собственноручным письмом  императрица  известила  князя,  что его рождение последовало 11 апреля 1762 года. Но имен родителей не указала, оставляя  нерешенной эту задачу для  всех навечно.


2


Андрей Тимофеевич Болотов  поначалу наотрез отказался ехать в село Бобрики, чтобы управлять царским имением, предназначенным князю Сицкому, а затем тому же господину, но уже под именем князя Бобринского.  Оно было далеко от его  Дворянинова, и помещик не хотел отлучаться из дому надолго да еще за триста верст, а тем паче, перевозить туда семью. Но мысль  о том, для кого он будет обустраивать  царское поместье, не давала и ему покоя: кто же на самом деле был светлейший бастард?
«Забеременев летом 1761 года, будучи великой княгиней, при жизни императрицы Елизаветы,  тайная канцелярия  которой знала все подробности жизни двора, могла ли Екатерина скрыть эту свою беременность?- рассуждал он.- Вряд ли… Значит, официально отцом  ребенка должен был считаться  великий князь Петр. Но почему – только считаться? Никогда не может быть точных доказательств истинного отцовства.
Могла ли  Екатерина,  находящаяся  денно и нощно под присмотром многочисленных слуг и шпионов, рожать втайне от супруга?  Трудно себе это представить. Хотя и ходили слухи, что  поселились Петр и Екатерина после  смерти Елизаветы в  новом Зимнем дворце, только что отстроенном,  в разных концах его. Но разве этикет позволял им быть врозь на ежедневных приемах? Говорили, что когда  императрица рожала,  Шкурин поджег собственный дом на другом конце Петербурга, и Петр кинулся туда полюбоваться на пожар. Сомнительно, чтобы это мероприятие могло помочь скрыть факт рождения дитя. Болотов с содроганием вспоминал первые роды своей жены, которые длились трое суток и едва не свели с ума его самого. Все это очень не просто. Но если он в самом деле родился?  Значит,  живого младенца  нужно было подменить на мертвого, чтобы  спасти ему жизнь и остаться невинной. Но не проще ли было  оставить все, как есть: родить и объявить?
Однако младенца скрывают, передавая его на воспитание камергеру  Шкурину под именем князя Алексея Григорьевича Сицкого. Да был ли вообще ребенок рожден?  Не потому ли младенец появился, что Екатерине, давно задумавшей переворот,  было выгодно так все представить? Вместе с ней на трон рвется Григорий Орлов, мечтающий о браке с будущей императрицей. И она обещает ему этот брак. И в подтверждение своей верности в тридцать три года рожает ему будущего наследника.  Несомненно, при той большой секретной политической игре, которая разворачивалась при дворе Елизаветы перед государственным переворотом летом 1762 года, этот младенец представлял  уже в утробе матери важную политическую фигуру. Если он был в этой утробе вообще… Но именно от этой фигуры во многом зависел успех Екатерины  в  захвате российского престола, и потому она должна была явиться на свет Божий любым способом!»
Эти тайные мысли одолевали ученого агронома из тульской глубинки, но написать об этом он никогда бы не осмелился. Хотя о матушке государыне впоследствии все-таки написал немало такого, что без него для многих так и осталось бы неизвестным.
…В 1762 году  Болотов  прибыл из армии в  Санкт - Петербург, куда его выписал для себя генерал-аншеф Корф, который в это время служил в столице генерал-полицмейстером. Андрей Тимофеевич был при нем флигель-адьютантом. Работа в первые дни  для молодого и закаленного в боях офицера оказалась просто непосильной. С утра до ночи он  разъезжал верхом по городу с поручениями генерала, не имея возможности  и часу передохнуть.  Болотов так натрудил  ноги и спину, что опасался стать инвалидом. А, кроме того, однажды его лошадь упала на скользкой дороге и едва не расшибла его о мостовую. Постепенно флигель-адъютант все-таки  научился отдыхать в короткие перерывы даже во дворце, ожидая генерала от государя Петра Третьего. В одной из огромных зал, где по периметру были установлены многочисленные портреты  почившей государыни Елизаветы, в том числе и неоконченные, он нашел тесный простенок  за голландской печью, где можно было поспать стоя. А потом даже изловчился, хотя и с помощью своего товарища офицера из службы Корфа, прогнать с кушетки, обитой дорогим голландским  шелком,  маленького и злобного пажа, который устраивался там спать.
Государя к тому времени он уже видел много раз. А вот императрицу – редко. Впервые ему посчастливилось наблюдать за ее выходом в день переезда двора в  только что отстроенный Зимний  дворец на Пасху седьмого апреля. Болотов едва успел занять  место у  дверей, через которые должна была пройти императрица, как  через несколько минут увидел двух женщин в черных платьях, поверх которых были надеты алые  Екатерининские ленты. Они шли друг за другом из дальних покоев в комнату к государю. Болотов пропустил их без всякого внимания, думая, что это придворные дамы. Но стоявший рядом с ним полицейский офицер  сказал, что  первая дама – это и есть государыня. Андрей Тимофеевич был поражен. До того он видел только ее портрет, а теперь мимо него прошла  очень тучная женщина, маленького роста и совсем не такая, какой он ее себе представлял.
Но еще больше  изумлен он был, когда узнал, что шедшая позади нее, толстая и дурная, с обрюзгшею рожей – Елизавета Романовна Воронцова.  Он не мог поверить, что этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрязглую мог любить и любить еще так сильно, что  был готов и жениться на ней, государь!
Мог ли тогда предположить Болотов, что  избыточная полнота государыни была лишь признаком ее беременности, от которой она разрешилась четыре дня спустя. Но о том ведь в России не было объявлено.
И в это же время он повстречался в Санкт-Петербурге с графом Григорием Григорьевичем Орловым, своим сослуживцем  по армии. Оба были очень рады новой встрече, и Орлов постоянно просил  Болотова  заехать к нему домой, чтобы поговорить о чем-то важном. Но флигель-адьютанту было некогда,  Корф ежедневно заваливал его поручениями, от которых невозможно было  продохнуть. Однако Орлов настаивал, и Андрей Тимофеевич насторожился, не понимая, что за секреты такие? Уже нет ли у него сплетен особых,  не хочет ли он заманить во что-нибудь дурное? Ну нет, ни на такого напал!  Больше всего подозревал Болотов, что Орлов втягивает его в свои масонские дела.
Уже позже, когда в столице  народ стал откровенно проявлять недовольство царем и стало понятно -  готовится заговор, Болотов зарекся принимать участие на  чьей-либо стороне. Он видел, как мечется между императором и императрицею Корф, понимал всю опасность затеянной им двойной игры и опасался, что сам будет втянут и пострадает. И при первом же удобном случае попросился в отставку, чтобы уехать подальше от этой опасной суеты, к себе в деревню. Хотя и понимал: останься он и  прими удачно участие в разворачивающихся событиях, богатство и успех были бы ему обеспечены. Но у него были совершенно другие планы. Болотов хотел заняться сельским хозяйством в своей усадьбе. Те идеи, которые проповедовали масоны в Европе и в России, были ему близки и понятны в смысле преобразования русской жизни. Но мог ли он подумать, что судьба на этом поприще сведет его с главным масоном России Романом Воронцовым и  главным правителем России  Григорием Орловым и даст ему шанс прославиться и разбогатеть и без участия в заговорах и
тайных обществах?



3

В 1766 году Болотов жил уже в своем подмосковном Дворянинове, был женат и редко выезжал куда по делам, а лишь в гости. Этот год он считал затем самым деятельнейшим в своей жизни. Он предпринимал многочисленные опыты хлебопашества и других частей домоводства, в частности, в саду и в огороде. Соседи и приятели Болотова. Зная о его увлечении, старались  доставить ему как можно больше разнообразных семян и растений, что весьма радовало  помещика-агронома. Некоторые даже покупали за дорогую цену новинки и не сажали их у себя, а везли Андрею Тимофеевичу. И в это время ему все-таки пришлось выехать в Москву, чтобы провести сделку по покупке земли в Чернском уезде., где у него уже была  маленькая деревушка. В этой поездке купил он в Москве с рук книгу – вторую часть Трудов Вольного экономического общества, которая только что вышла из печати в Петербурге. Из этой книги Болотов узнал, что, по примеру иностранных государств, Россия  тоже желает  публиковать агрономические опыты русских помещиков. Андрей Тимофеевич вернулся домой в большом волнении – он хотел быть корреспондентом этого общества, даже не подозревая еще, что оно работает под патронатом масонов, а  их цель отыскать как можно больше корреспондентов из глубины России - цель шпионская, которая позволяла без каких либо особых затрат  иметь  массу ученых и достоверных информаторов о состоянии   продовольственных запасов и продовольственного рынка в России.
Вольное экономическое общество было основано в Петербурге 31 октября 1765 года. К этому времени подобные сельскохозяйственные и экономические общества возникали во многих странах Европы. Первое  было организовано в Шотландии в 1723 году, а затем в Ирландии /1736/, в Швейцарии /1747 /, в Англии /1753 /, во Франции /1757 /, в Германии /1762 /, а затем в Австрии /1767 / и Пруссии /1770 /.
Главными задачами его являлись сбор экономических сведений о России, распространение новейшего сельскохозяйственного оборудования. Оно занималось также мерами по широкому внедрению всевозможных растений, организацией экспедиций для разведки полезных ископаемых, изучением опыта передовых европейских стран в области сельского хозяйства и многими другими отраслями экономики.
«Пятнадцать особ знатного рода опытностью в сельском хозяйстве или ученостью отличающиеся в Санкт-Петербурге, чтобы составить... общество которое заботилось бы о распространении в государстве полезных для земледелия и промышленности сведений»,- говорилось в купленной Болотовым книге.
Первым в списке учредителей общества значился Роман Илларионович Воронцов, вторым – Григорий Григорьевич Орлов. Далее шли сенаторы и министры, а также профессора химии и ботаники. Заканчивался список придворным садовником. Императрица Екатерина одобрила устав общества, все члены которого были ей представлены. В своей речи, обращенной к ним, она сказала: «... в знак отличного нашего к Вам благоволения дозволяем поставить собственный наш девиз пчелы, в улей мед приносящей, с надписью «Полезное». Сверх всего жалуем еще Всемилостивейше Обществу вашему 6 т. рублей на покупку пристойного дома для собрания вашего, так и для учреждения экономической библиотеки».
По прочтении первой главы устава об избрании президента, члены общества предложили этот пост Роману Илларионовичу Воронцову, но он отговорился недостаточным знанием иностранных языков, которые, по его мнению, президент должен знать «как для переговоров с иностранными членами общества, так и для рассмотрения вступающих на чужих языках пиес, писем и прочего». В результате первым президентом был избран А.В.Алсуфьев, а его секретарями Нартов и Леман. Со второго заседания члены общества стали собираться в доме Р.И.Воронцова, «яко ревнительного сочлена», и продолжали в нем собираться до января 1767 года. Затем на строительство дома для экономического общества Роман Илларионович пожертвовал тысячу рублей.
Одновременно со сбором сведений о русском земледелии, Общество «признало нужным следить за иностранным хозяйством», выписывать «исправные модели самых лучших» сельскохозяйственных машин. Граф Роман Илларионович, «по ревности своей», обещал выписать такие из Англии.
Первую публикацию Болотова помог осуществить его приятель граф Григорий Орлов. Здесь Андрей Тимофеевич от помощи теперь всесильного приятеля не отказался.
Вольное Экономическое Общество за 10 лет работы, выпустило тридцать томов трудов. В этих трудах были опубликованы и статьи Р.И.Воронцова. В публикации «О заведении запасного хлеба» он предлагал в каждой деревне построить «житницу» для хранения зерна на случай голода или неурожая. «Из запасных житниц делается всем нуждающимся ссуда», - писал он в своей статье. Воронцов рекомендовал назначить особое от Общества «награждение золотой медалью каждому помещику, который первый заведет в своем уезде хлебные запасы». По его же инициативе были назначены три премии за лучшее льняное полотно и пряжу. Для распространения этой культуры и в других губерниях он предложил членам общества купить через псковского губернатора Я.Е.Сиверса семена льна и «разослать всем охотникам с печатными наставлениями о посеве льна».
В 1769 году по предложению и за счет Воронцова была выдана золотая медаль и награда 50 червонцев тому, кто укажет « легчайший в Копорском уезде способ поправления и удобрения земель».
В пятом номере трудов Общества была опубликована интересная и прогрессивная по содержанию статья Романа Илларионовича «О способах к исправлению сельского делопроизводства». В статье, рассматривая сложные взаимоотношения между помещиком и крепостными крестьянами, он писал о том, что надо делать, чтобы эти отношения были добрыми. Прилежных крестьян, утверждает он, надо одобрять «публичною похвалою», а их детей не торопиться отдавать в рекруты. В один из дней в году, предлагает он, помещикам надо «потчевать своих крестьян благодаря их за труд», отмечать «не всех равно», а лентяев не следует наказывать тем, что «употреблять их в работу и в праздничные дни». Особую заботу он проявлял о крестьянках-вдовах и предлагал землю у этой семьи не отнимать, а «должно обществом той деревни... вспахать, хлеб посеять, убрать и обмолотить и к дому их доставить; также дров и топлива им привезти». И если эти предложения будут выполняться, то « в короткое время крестьянство наше восчувствовало бы немалое благополучие».
Члены Экономического Общества с первых дней своей работы обратили внимание на оспу, «как на бич народного здоровья». Воронцов выступил в Сенате с благодарственной речью, обращенной к Екатерине II, которая сделала себе и своему сыну Павлу прививку от оспы: «Всемилостивейшая Государыня, Сенат... напоминая ту опасность, в которую для спасения всего рода человеческого Ваше Величество привитием оспы Себе и любезному своему сыну поступить изволили, не благодарен был перед Богом и Вами явиться, если б публичным знаком на вечные времена не оставить память сего великого действия». При этом императрице было преподнесено 12 золотых медалей с надписью: «Собою подала пример» и «1768 год Октября 12 числа».
Мог  ли  подумать в то время Болотов, что благодаря своей известности агронома, подаренной ему Вольным Экономическим обществом, приблизится к государыне и начнет обустраивать  царское имение Екатерины в Богородицке, предназначенное для того, кто родился через четыре дня  после того, как Андрей Тимофеевич впервые увидел императрицу в новом  Зимнем дворце в черном траурном платье рядом с несимпатичной и не любимой в народе  Елизаветой  Романовной  Воронцовой, будущей ее фрейлиной? Для того, кто будет носить отчество  Григорьевич и тайна рождения которого так и останется нераскрытой… Но когда  он узнал, что  после кончины Екатерины Великой ее сын Павел  на  похоронах заставил Алексея Орлова, младшего брата Григория Орлова, идти за  гробом  своего отца Петра, супруга его матери,  который вынули из могилы для того, чтобы отпеть  и похоронить их вместе,  то содрогнулся и перекрестился,  подумав, как разумно поступил, уклонившись в свое время от участия в заговоре братьев Орловых. А тут еще император Павел вызвал князя Алексея Григорьевича Бобринского из Ревеля, где тот  жил практически в изгнаньи  матушкой за многочисленные проказы и огромные долги, наделанные в Париже и в Лондоне, и дал ему титул графа, но одновременно подарил и знаменитый  дом Григория Орлова в Петербурге, видимо, прямо намекая на  происхождение. С одной стороны – награды, но с другой – унижение «светлейшего» бастарда.
 Болотов напишет об этом в своих книгах  уже после  отъезда из царского имения в Богородицке, которое граф Бобринский проиграет в карты еще в свое пребывание в Париже. И только вмешательство опекунского совета спасет состояние его четверых детей. Но произойдет это позже.
 А пока  Россия переживала  новые ужасные потрясения, начавшиеся  в Москве. Словно Божья кара за чьи-то страшные прегрешения опустилась на Москву и  обагрила ее  новой кровью и новыми  страданиями. Чума! И случилось это в разгар  войны с Турцией, которой Россия не хотела и не ждала ее…



  ВОЙНА С ТУРЦИЕЙ И С НАСЛЕДНИКАМИ

1


1764 год. Польша. Эту войну в 1768 году подготовили события пятилетней давности, когда Екатерина, взойдя на престол, решила  посадить на королевский трон в Польше своего ставленника Станислава Понятовского, так  удачно «сосватанного» ей английским послом и шпионом Вильямсом.
Она сделала своего любовника  козырной картой, и не простой, а королем. В августе 1764 года Понятовский был выбран польским сеймом королем под именем Станислава Августа IV.
Екатерина писала графу Н.И. Панину: «Поздравляю вас с королем, которого мы сделали». Для обеспечения «свободного волеизъявления» панства еще в апреле 1763 года в Речь Посполиту был введен «ограниченный контингент» русских войск, один из полков, двигавшийся из Литвы, возглавлял муж Дашковой. В сентябре русский посол в Польше князь Н.В. Репнин приступил к выплате гонораров. Королю  он выдал 1200 червонцев, но тут вмешалась Екатерина и прислала еще 100 тысяч червонцев. Август-Александр Чарторыйский получил от Репнина 3 тысячи червонцев. Примасу Польши обещали 80 тысяч, но пока выдали лишь 17 тысяч. Персонам помельче и давали соответственно. Так, шляхтич Огинский получил на содержание своей частной армии всего только 300 червонцев.
Англия хотела видеть на польском престоле королем Станислава Понятовского – она его увидела. А через месяц после того, как Россия ввела в Польшу войска, чтобы посадить на престол Понятовского, в Шлиссельбургской крепости погиб Иван Шестой Антонович, родственник английского короля Георга. Его убили при попытке Василия Мировича освободить свергнутого российского императора.  Никто из охраны не знал, кто лежал, поверженный, у их ног. Для них это был неизвестный преступник. Через месяц после вступления Понятовского на польский престол Мировича казнили на лобном месте у московского Кремля.  Где через  четыре года будет произведена гражданская казнь-шельмование над помещицей Дарьей Николаевной Салтыковой, матерью четвероюродных дядьев Ивана Шестого-Антоновича.
За год до гибели Ивана Шестого закончилась семилетняя война, которая началась из-за Ганноверских владений Англии. Потерпевшая в войне с Пруссией поражение Австрия не могла больше гарантировать безопасность Ганновера для Англии, традиционной союзнице Австрии. А Фридрих Второй, победив Австрию, заключил Вестминстерскую конвенцию с Англией, по которой гарантировал, что Пруссия будет защищать Ганновер от Франции. Англия взамен отказалась поддерживать в ее желании вернуть Силезию, занятую Пруссией.
Австрийская императрица Мария-Терезия посчитала конвенцию предательством со стороны Англии и вступила в переговоры с Францией. Первого мая 1756 года между Австрией и Францией был заключен 1-й Версальский договор. Стороны условились о взаимном нейтралитете.  Одновременно, с целью примирения враждующих сторон династий Габсбургов и Бурбонов, была достигнута договоренность о будущем браке новорожденной Марии-Антуанетты с наследником французского престола.
Стремясь противодействовать складывающемуся анти-прусскому альянсу и желая опередить противников, Фридрих вторгся в Саксонию, началась Семилетняя война.
Маленькая Мария-Антуанетта, пятнадцатый ребенок императрицы Марии-Терезии, в это время подрастала, и год спустя после начала русско-турецкой войны. В 1769 году, в четырнадцатилетнем возрасте, была выдана замуж за французского принца. Будущего  короля Франции Людовика Шестнадцатого. А в 1793 году, за три года до смерти Екатерины Второй,  Мария-Антуанетта и ее супруг закончили жизнь на плахе именем французской революции.
Невидимые нити  смерти связывали Марию-Антуанетту и Ивана Шестого Антоновича  - эти нити к обоим тянулись  из Ганновера…
Россия и Пруссия сразу же признали нового польского короля. Англия, Франция и Турция тянули время, показывая свое недовольство результатами выборов – к тому времени они убедились, что  в Польше теперь будет преобладать российское влияние. А этого им не хотелось.  Король Луи XV, считавший Польшу чуть ли не своей провинцией, стал оказывать активную поддержку противникам короля Станислава Августа, посылая им деньги, оружие и офицеров-инструкторов.
Лондон же в очередной раз оказался в сложном положении. С одной стороны, враг его заклятого врага Франции - Россия - должен был бы автоматически становиться другом Англии, но, с другой стороны, правящие круги Британии всегда были против любого усиления России.
А Екатерина II хотела от короля Георга III того же, что и от сэра Вильямса - денег, но в куда большем объеме. 5 января 1764 года английский посланник граф Бекингам на конференции с вице-канцлером объявил, что его правительство «никак не может дать России 500 000 рублей субсидии на текущие польские дела». Козырем Екатерины было заключение нового торгового договора, которого так хотела Англия. Король тянул  с субсидиями, а императрица - с договором.
Лорд Сандвич, заведовавший иностранными делами по северному департаменту, заявил русскому послу Грассу, что «в русском проекте есть два пункта, которых Англия никак не может принять: один пункт о Польше, другой - о Турции. Англия не может обязаться помогать России в случае войны последней с Турциею по своим существенным торговым интересам; не может также обязаться субсидиями для польских дел, потому что казна истощена Семилетнею войною, и таким обязательством нынешние министры возбудили бы против себя всенародный крик; а на все другие предложения императрицы в Англии охотно согласятся».
В России активным сторонником союза с Англией был граф Никита Иванович Панин, руководивший коллегией Иностранных дел с 1763 по 1781 годы. Его идеей-фикс был «Северный союз», или, как тогда говорили, «Северный аккорд».
Согласно плану Панина, союз северных некатолических стран Европы должен был противостоять союзу южных католических государств. Панин предлагал в тесном военно-политическом союзе Россию, Англию, Пруссию, Саксонию, Швецию и Данию - против Австрийской империи, Франции и Испании.
Проницательная Екатерина с самого начала видела изъяны этого «академического проекта», но пока помалкивала и пыталась использовать Панина и его идеи в своих целях, которые с 1762 года полностью совпадали с интересами Государства Российского.

2

Взойдя на престол, Екатерина сделала главной целью своей внешней политики выход России к берегам Черного моря. От решения этой задачи во многом зависело дальнейшее развитие страны. Именно поэтому южная проблема стала главной в деятельности российской дипломатии и дипломатической разведки. Другим важным направлением российской внешней политики было завершение процесса воссоединения земель Белоруссии и Украины с Россией. Разрешение этих двух внешнеполитических задач неизбежно должно было привести к столкновению с извечными противниками России: Турцией, Крымом и Польшей.
Уже в царствование Петра I Речь Посполитая была низведена до положения второстепенной державы. Со времен Августа II на королевском троне сидели угодные России короли, в Польше находились русские войска, существовала обширная разведывательная и политическая агентура. Однако политическая анархия и децентрализация делали возможным активное вмешательство в польские дела других стран, в первую очередь Австрии, Пруссии и Франции.
Причиной такого положения дел было государственное устройство Речи Посполитой. В дословном переводе с польского название «Речь Посполитая» означает «Дело Народа», или - «Республика». В Речи Посполитой королевская власть находилась под сильнейшим контролем со стороны сейма. Сеймы собирались по мере необходимости, и без их согласия король не мог принять ни одного  важного решения. На местах собирались местные сеймы. Участвовать в общегосударственном сейме могли только выборные представители дворянства - шляхты, причем обязательно католики. Православные шляхтичи и протестанты не допускались даже к выборам депутатов на сеймы. Однако, несмотря на большие права, сейм не имел полной власти в Речи Посполитой. С 1652 года на сеймах господствовало «право свободного запрещения», то есть сейм мог принимать решения только единогласно. Даже при одном голосе «против» предложение отклонялось, и сейм считался распущенным. В результате возник почти полный паралич высшей законодательной власти. С 1652 года и вплоть до избрания 7 сентября 1764 - го последнего короля Станислава Августа Понятовского сейм собирали 55 раз, но только 7 сеймов завершились сравнительно благополучно. Все остальные были сорваны.
Крупным магнатам ничего не стоило подкупить какого-нибудь обедневшего шляхтича-«посла». Срывать сеймы стало для послов-шляхтичей своеобразной статьей дохода. В итоге сейм превратился в орган безвластия и полной анархии. Даже если сейм и принимал какое-нибудь решение, магнаты и шляхта имели полное право не только не подчиняться ему, но и начать гражданскую войну. Недовольные магнаты формировали так называемую конфедерацию, избирали командование и начинали войну против сейма и короля. Еще больший произвол магнатов царил на местных сеймиках, которые должны были решать местные проблемы и выбирать депутатов на общегосударственный сейм. Крупные магнаты просто покупали необходимые им голоса. Истинными хозяевами в Польше были немногочисленные роды крупных феодалов-магнатов, такие как Потоцкие, Конецпольские, Радзивиллы, Чарторыйские, Понятовские, Лещинские, Собеские и др. Их земельные владения были поистине бескрайними. Причем в основном владения этих магнатов располагались на Украине, что придавало произволу магнатов еще и национальный характер.
В начавшееся правление Екатерины переживало упадок и польское войско. Численность его едва доходила до 16 тысяч человек, что было в разы меньше, чем армии соседних государств. Таким образом, самостоятельной и сколько-нибудь значительной роли Польша сама по себе уже играть не могла ни по своему военному потенциалу, ни по своей политической структуре. Каждая смена короля превращалась в национальную трагедию.
Не удивительно, что в это время за политическое влияние в Польше развернулась настоящая борьба. Главными ее участниками стали Пруссия, Австрия, Франция и Россия.
Цели российской дипломатии в Польше сводились к решению трех основных задач. Первая заключалась в освобождении православно-русского населения от католическо-польского владычества и воссоединение его с Россией. Вторая задача состояла в том, чтобы не дать западным соседям возможности использовать Польшу как трамплин для войны против России. Третья  - в том, чтобы не позволить усилиться власти короля в самой Польше и сохранить там русское влияние как доминирующее.
Для решения этих задач Екатерина Вторая использовала все имеющиеся средства: агентурно-разведывательные, дипломатические, военные, экономические. Среди политических мероприятий агентурно-разведывательные меры занимали совершенно особое место. Екатерина  лично занималась организацией дипломатической деятельности и руководила дипломатической разведкой, выказав при этом большой талант, знания и опытность. Императрица просила своих помощников следовать в дипломатической практике принципу, которым всегда руководствовалась сама: « Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора». Умение подбирать нужных людей для проведения своего внешнеполитического курса являлось характерной чертой Екатерины Второй. Среди ее ближайших помощников были  крупные дипломаты и организаторы дипломатической разведки: Н. И. Панин, Н. В. Репнин, С. Р. Воронцов, А. И. Остерман, Н. Симолин, Н. В. Обрезков.
Екатерина с первых же дней своего царствования стремилась подчинить себе Польшу и создать своего рода «буфер» из формально независимой, но находящейся под сильным русским влиянием страны. Спокойствие на западных границах было нужно императрице для того, чтобы вести борьбу с Портой за берега Черного моря.
Ситуация вокруг Польши особенно обострилась после смерти в 1763 году короля Августа III. В Речи Посполитой готовились к новым выборам. В стране образовалось две партии: «придворная», во главе которой стоял всемогущий при Августе III министр Брюль и его зять Мнишек, и партия, возглавляемая братьями Чарторыйскими. Придворная партия поддерживала ставленника Австрии саксонского курфюрста Карла, сына Августа III. Россию эта кандидатура не устраивала. Саксонская династия была заинтересована в том, чтобы польский престол превратить в свой наследственный. По признанию Никиты Ивановича Панина, который возглавлял российскую внешнюю политику, Россия могла потерять треть своих выгод, если в Польше утвердилось бы влияние какой-либо другой державы.
 Своим кандидатом на польский престол Петербург выдвинул Станислава Августа Понятовского, которого поддержала партия князей Чарторыйских. Лозунг их предвыборной борьбы звучал так: «Король - поляк из древней династии Пястов!»

3

То, что Екатерина и Понятовский были когда-то любовниками, дало повод некоторым политикам считать, что Екатерина возводила его на польский престол как своего фаворита. Но кандидатура Станислава Понятовского была указана ей русским послом в Варшаве графом Карпом Германом Кейзерлингом.
Кейзерлинг был назначен послом в Польшу в ноябре 1762 года вместо состоявшего на русской службе выходца из Польши Ржичевского, к которому Екатерина  относилась весьма настороженно. Она подозревала его в связи с саксонским премьером, графом Брюлем. В преддверии выборов нового короля императрица решила заменить ненадежного поляка Ржического на лично ей знакомого К. Г. Кейзерлинга.
Выбирая кандидатуру будущего короля, Екатерина сделала первоначально выбор в пользу молодого князя Адама Чарторыйского. Но Кейзерлинг возразил императрице, сказав, что Адам слишком умен, богат и мечтает о спасении Польши и проведении реформ. Образование же сильного Польского государства не входит в интересы России. Напротив, Россия заинтересована в том, чтобы король принадлежал к знатной «фамилии», но, в то же время, полностью зависел от Петербурга. На такую роль вполне подходил Станислав Понятовский. Человек слабовольный, без крепкого «стержня», он легко поддавался чужому влиянию. Екатерина  решила поддержать предложенную Кейзерлингом кандидатуру. Среди других кандидатов на польский престол был также коронный гетман граф Ф. Браницкий. Но из донесения русского агента, литовского писаря Огинского, следовало, что Браницкий имеет секретный договор с курфюрстом Карлом Саксонским о взаимной помощи. Вначале Браницкий должен был помочь Карлу занять польский престол. В случае если бы Карл на выборах провалился, то курфюрст, в свою очередь, обязан был помочь Броницкому стать королем.
Заняв престол, до вступления Н. И. Панина в должность руководителя Коллегии иностранных дел в 1764 году Екатерина взялась  лично руководить политической разведкой в Польше. Она отдавала письменные распоряжения руководителю постоянной дипломатической миссии в Варшаве или направляла в Польшу специальных представителей из Петербурга. Агентурно-оперативную подготовку к проведению выборов будущего польского короля русская дипломатическая разведка начала еще при жизни Августа III. В январе 1763 года на создание агентурной сети Кейзерлинг получил из Петербурга 50 тысяч рублей. В общей сложности за один только 1763 год на агентурную работу в Польше было израсходовано больше одного миллиона рублей. Деньги посылались в Варшаву с курьерами партиями от 20 до 100 тысяч в червонных рублях или векселях. Для финансирования оперативной работы в Польше этих средств было достаточно, хотя иногда и возникали финансовые трудности. Перебои в доставке денег чаще всего случались из-за отсутствия их в казне или из-за неповоротливости государственного аппарата.
В январе 1763 года началась организация агентурной сети в городе Вильно. Для ее создания туда был направлен полковник Степан Пучков. Основным его помощником и агентом стал литовский граф Флемминг. Задача Пучкова заключалась в том, чтобы не допустить в Литве организации помощи саксонской партии в Курляндии. На осуществление этой операции он получил 800 рублей, а также специальную инструкцию из Коллегии иностранных дел. В инструкции Пучкову ставилась задача доносить шифром в Петербург о настроениях польской шляхты и добиваться, чтобы в виленский трибунал были выбраны только агенты и сторонники русских. Кроме того, коллегия поручила Степану Пучкову вести активную работу по созданию русской партии на случай смерти короля.
Основная работа по организации поддержки партии князей Чарторыйских в Варшаве велась К. Г. Кейзерлингом и Н. В. Репниным. В январе 1763 года Екатерина  поставила и перед Кейзерлингом задачу организовать сеть из крупной агентуры на случай возможной смерти короля и необходимости подготовки выборов его преемника. Первую кандидатуру для вербовки императрица наметила сама. Она предложила привлечь на сторону России примаса князя Любенского, второго по значению лица в государстве. Он был знатного происхождения, пользовался в республике большим авторитетом и дружественно относился к России. Но прежде императрица просила посла узнать «можно ли об нем, примсасе, в том полагать совершенную надежду? И не находится ли он уже преданным иногда другой какой державе? Да и в коликой бы сумме даваемая ему от нас пннсия состоять имела?»
Познакомившись поближе с Любенским,  Кейзерлинг установил, что его вполне можно подкупить, но на это потребуется солидная сумма. В реляции от 4 февраля 1763 года он предложил назначить примасу пенсию в размере 8 тысяч рублей в год. Руководителю Коллегии иностранных дел канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову (который уже снова был на службе, теперь уже – у Екатерины), на чье имя поступила реляция, эта сумма показалась слишком большой. Он предложил Екатерине уменьшить ее до 3 тысяч рублей. На что императрица жестко написала в резолюции, чтобы вопрос об оплате «…отдать на рассмотрение гр. Кейзерлинга. Известно, что он по пустому не раздает».
Однако вербовка Любенского затянулась. Примас брал деньги от русских, но на сотрудничество не шел. После смерти Августа III роль Любенского возросла. Екатерина требовала от Кейзерлинга, чтобы граф во что бы то ни стало «… примаса к нам сделал преданным. Есть ли менее не можно, хотя до ста тысяч рублей дать можно».  В конце концов, пан Любенский, польский князь и вице-король, был завербован. От русского посланника в подарок он получил мех черной лисицы в 2500 рублей и соболя в 2000 рублей.


4

Следующим объектом вербовки Кейзерлинга стали князья - отец и сын Масальские. Отец, Михаил Иосифович Масальский, был гетманом литовским, а сын, Игнатий, епископом Вильно. Они происходили из древнего рода русских князей и считались наиболее влиятельными после примаса вельможами. Как и в случае с Любенским, на них Кейзерлингу указала Екатерина. Граф, изучив степень влияния Масальских на ситуацию в Польше, предложил отца-гетмана подкупить, назначив ему пенсию 8 тысяч рублей в год. Петербург санкционировал вербовку. Но, столкнувшись лично с ее объектами, Кейзерлинг неожиданно для себя обнаружил, что добиться согласия Масальских на секретное сотрудничество с помощью денег нельзя. Они просто отказывались их брать. В качестве оплаты за сотрудничество князья запросили уступить им по сходной цене имение, принадлежавшее Меншикову.  В своем послании Екатерине Кейзерлинг предложил императрице упросить Меншиковых уступить свое имение Масальским.
Екатерина же, которая обычно шла навстречу предложениям Кейзерлинга, на этот раз отнеслась к ним осторожно. Она располагала вещественными доказательствами (перехваченными письмами Масальских), которые изобличали их в неискренности желания сотрудничать с Россией. Поэтому относительно имения Меншиковых императрица выразилась весьма категорично: « …о сем господа канцлеры могут говорить с князем Меншиковым. Однако я никак его к тому принудить или приневолить не желаю, но, кажется, сумма денег лучше, нежели пустые претензии». Этим заявлением Екатерина дала понять Кейзерлингу, что нельзя превращать вербовку в торг и исполнять любые капризы агентов. Вскоре Масальские и за «сумму денег» согласились работать в интересах России.
В Литве, где они были крупными землевладельцами, действовали вооруженные отряды виленского воеводы Карла Радзивилла, враждебно настроенного против России. Он разъезжал по округе со своим отрядом и грабил имения лояльных к России поляков. Одними из первых пострадали от этих налетов Масальские. Виленский епископ Игнатий Масальский предложил с помощью России организовать в Литве конфедерацию против саксонской партии, в частности, против Радзивилла. Он обратился к Екатерине  с просьбой выделить на создание конфедерации 60 тысяч червонцев и 4 тысячи солдат. Эта просьба нашла положительный отклик у русского правительства, которое поспешило удовлетворить просьбу, оговорив только одно условие: «сохранить гармонию» с руководителями русской партии Чарторыйскими.
Авторитет епископа Игнатия сразу возрос. В помощь ему русское правительство решило направить специального комиссара, майора А. Бандре. Перед ним ставилась задача оказать в случае необходимости военную помощь Масальским, а также регулярно посылать в Петербург подробную информацию о положении дел в Литве. Игнатия Масальского предупредили из Петербурга о приезде Бандре и попросили епископа помочь майору. Позже, в апреле 1764 года, по просьбе того же Игнатия Масальского в Литву был введен корпус генерала Ренненкампфа, к которому примкнули войска Масальского-отца. Услуги, оказанные Масальскими России, заставили Екатерину изменить свое отношение к ним. Она готова была даже согласиться уступить гетману Масальскому виленское воеводство, если бы до того оно уже не было обещано другому русскому агенту - графу Огинскому. В свое время Чарторыйские направили Огинского в Петербург просить помощи в борьбе против саксонской партии. Граф произвел хорошее впечатление в столице, был привлечен к сотрудничеству и оставлен при дворе императрицы.
Князья Чарторыйские были наиболее активными организаторами русской партии в Польше. Их заинтересованность в сотрудничестве с Россией объяснялась враждой с королем Августом III и его саксонским окружением, которое не допускало их к власти. Литовский канцлер Михаил Чарторыйский занял прорусскую позицию сразу после воцарения Екатерины. Адам Чарторыйский также считался союзником России. Не случайно в секретном рескрипте за № 19 от 8 февраля 1763 года рукой императрицы в числе русских кандидатов на польский престол рядом с фамилией графа Понятовского была вписана фамилия князя Адама Чарторыйского.
Примас князь Любенский, князья Чарторыйские, граф Огинский, граф Понятовский, князья Масальские стали основными агентурными силами русской дипломатической разведки в Польше. После смерти Августа III в 1763 году к тайному сотрудничеству с Россией были привлечены и некоторые руководители саксонской партии. Среди них такие крупные политические фигуры, как министры граф Мнишек, граф Вессель, граф Вотжицкий, епископ Перемышльский.
5 октября 1763 года скончался Август III. Борьба за польское наследство перешла в решающую стадию. На следующий же день Екатерина собрала на совещание всех руководителей государственных ведомств. Присутствовали А. П. Бестужев-Рюмин, А. М. Голицын, И. И. Неплюев, А. В. Олсуфьев, З. Г. Чернышов и Н. И. Панин. В ходе совещания за основу был принят план действий, предложенный руководителем Коллегии иностранных дел Паниным. Он заключался в том, чтобы возвести на польский престол кого-нибудь из представителей древней польской династии Пястов. Россия обещала поддержку своему кандидату при условии, что он не пожелает стать самодержцем, будет сдержан и скован польской конституцией, сохранит сейм с «Liberum Veto», выборность короля, провинциальные сеймики, право конфедераций и т. д. В противном случае предполагалась возможность военного вмешательства России. На том же совещании было принято решение послать в Варшаву в помощь Кейзерлингу, который был уже слишком стар, князя Н. В. Репнина.
В начале ноября 1763 года Коллегия иностранных дел уведомила Кейзерлинга и Репнина, что официальным русским кандидатом на польский престол является Станислав Понятовский. Кейзерлингу поручалось содействовать его победе на выборах, а также организовать подачу петиции польским сеймом Екатерине Второй с просьбой быть гарантом конституции и свободных выборов. Это обращение в случае необходимости можно было использовать как предлог для ввода русских войск в Польшу.
Период подготовки к новым выборам короля занял около года. Все это время русская дипломатическая разведка использовала на то, чтобы укрепить влияние русской партии в провинциальных сеймиках. Вербовка мелких шляхтичей и покупка голосов депутатов осуществлялись представителями «фамилии» Чарторыйских, Понятовских и русской агентурой. В декабре 1763 года Екатерина сообщила в Варшаву, что на эти цели направлено 260 тысяч червонцев. Одновременно с вербовкой сторонников Понятовского, по примеру саксонской партии, началось вооружение русской партии. По предложению Н. И. Панина в Риге было заготовлено оружие и боеприпасы, которые нелегально, под предлогом продажи, переправлялись в Польшу. Операцией руководил русский агент граф Огинский, командированный Чарторыйским в Петербург.

5

В декабре 1763 года произошло событие, которое упростило работу русским дипломатам. Неожиданно умер основной конкурент России на польский престол курфюрст Саксонии Карл. Второй претендент, гетман Браницкий, получив под свое командование саксонские войска, решил использовать их для своей «избирательной кампании». В ответ Чарторыйские обратились за военной помощью к России. В декабре последовало распоряжение Екатерины  ввести в Польшу 700 казаков и 300 гусар. Однако в Петербурге еще не хотели вмешиваться в избирательную кампанию, опираясь на силу штыков.
В январе 1764 года Екатерина  разрешила Кейзерлингу приступить к агентурной работе по разложению войск Браницкого. В письме Кейзерлингу императрица писала «Конечно, вы не можете сделать ничего лучшего, как развратить, если для вас это возможно, армию великого генерала. Я не только одобряю это намерение, но даже уполномачиваю вас употребить на это всевозможные средства». Одновременно предпринимались попытки вербовки самого Браницкого, а также его ближайших сторонников - И. Потоцкого и виленекого воеводы К. Радзивилла. Но они закончились неудачей.
По мере приближения выборов борьба между претендентами на престол все больше обострялась. На сеймике в Грауденце Браницкий и Потоцкий устроили кровавые беспорядки, сорвали Прусский сеймик и чуть было не спровоцировали военное столкновение со стоявшим неподалеку корпусом генерала Хомутова. В качестве ответной меры в апреле в Литву вошел корпус генерала Ренненкампфа численностью 6 тысяч человек, а в Варшаву - корпус генерала Волконского. Наконец, 7 сентября 1764 года сейм избрал королем Речи Посполитой графа Станислава Понятовского. Король поблагодарил русский двор за помощь и направил коронного писаря графа Ржевуского посланником в Петербург. Выборы Станислава Понятовского, разгром саксонской партии, приход к власти «фамилии» Чарторыйских были значительной победой России над франко-австрийским блоком. Угроза саксонской наследственной монархии в Польше отпала. Не последнюю роль в этой победе сыграла русская дипломатическая разведка. Только на подкуп послов избирательного сейма в 1764 году Н. В. Репнин истратил 60 тыс. рублей.
Но этот успех был только прелюдией к дальнейшей борьбе России за влияние в Восточной и Средней Европе. Екатерина  понимала, что властолюбивые Чарторыйские и слабовольный Станислав Понятовский - ненадежная опора для проведения русской политики в Польше. Российская дипломатия была заинтересована в том, чтобы иметь здесь сильную политическую партию, зависящую от России, а не от короля. Создать такую партию предполагалось из православных и протестантов, проживавших на территории Польши. По отношению к католическому населению страны они составляли меньшинство и назывались тогда диссидентами. Хотя по основным законам Речи Посполитой все ее граждане пользовались одинаковыми правами, на деле в Польше царила атмосфера религиозной нетерпимости. Лица некатолической веры ограничивались в правах и свободах при прямом попустительстве короля. Православные шляхтичи и протестанты не допускались даже к выборам депутатов на сеймы.
Для разрешения проблемы диссидентов в Польше Россия рассчитывала на поддержку своего союзника Пруссии. Заинтересованные в сближении, Россия и Пруссия еще в 1762 году заключили договор, по условиям которого обязывались защищать интересы польских диссидентов. Новый союзный договор с Пруссией был заключен в Петербурге 31 марта 1764 года. Стороны гарантировали друг друга от нападения соседей. Особо важные секретные статьи касались Польши. Россия и Пруссия обязывались защищать существующие в Польше порядки, содействовать избранию на престол только поляка, а в случае нужды защищать Польшу вооруженными силами. Конечно же, Пруссия оказывала поддержку России не бескорыстно. Фридрих II надеялся со временем получить согласие Екатерины  на отторжение у Польши Балтийского побережья, чтобы таким образом соединить западные земли королевства с Восточной Пруссией.
Эти договоры с Пруссией стали основой созданной Н. И. Паниным «Северной системы», которая должна была послужить своеобразным противовесом создаваемой Францией и Австрией «Южной системы». Имея свои интересы в Польше и Турции, Франция и Австрия пытались привлечь к союзу против России и Испанию. В свою очередь «Северная система» Панина предполагала участие на стороне России Пруссии, Англии, а в качестве пассивных членов - Швеции, Дании и Речи Посполитой. В случае русско-турецкой войны Польша должна была стать союзницей России и играть роль буфера против католическо-мусульманского блока. Панин предполагал в дальнейшем увеличить польскую армию и создать на территории Речи Посполитой базу между Днепром и Днестром, необходимую для ведения военных действий. В общем, Н. И. Панин и первое время Екатерина были готовы даже пойти на отмену «либерум вето» и тем самым усилить власть короля в Польше.
Но в придворных кругах Петербурга были и противники усиления королевской власти в Польше. К ним относились братья Орловы и глава Военной коллегии З. И. Чернышев. Они выступали за ослабление Речи Посполитой для того, чтобы прямо захватить ее восточные белорусские и литовские земли. Группировка Орловых и Чернышева при поддержке прусского посла графа Сольмса провалила планы Панина. Екатерина переменила свое отношение к польским делам и решила оставить все так, как есть.
После избрания польским королем Станислава Августа Понятовского Россия и Пруссия выступили за немедленное проведение закона об уравнении в правах диссидентов. В Петербурге считали, что Понятовский, его дяди Чарторыйские и все те шляхтичи, которые получили щедрые «дачи» от русских, немедленно поддержат это требование. Но расчеты не оправдались. Чарторыйские, приняв русскую помощь, вовсе не намеревались выполнять все планы русского двора. Король Станислав Август не хотел проводить таких либеральных реформ, как отмена исключительных законов против диссидентов. В письме к польскому послу в Петербурге графу Ржевускому от 26 сентября 1766 года король признавался: «Последние данныя Репнину повеления возстановить диссидентов даже в законодательстве являются громовым ударом для страны и лично для меня». Когда же Репнин объявил, что если будущий сейм не уравняет в правах православных и протестантов с католиками, то Россия введет в Польшу 40 тыс. солдат, по всей Польше начались сильные антирусские выступления.

6


Отношения с Англиею по-прежнему были бесплодные  - шли лишь толки о союзе. Панин в заметках своих для императрицы называл англичан торгашами, лавочниками. А новый английский посланник Макартни, жалуясь на медленность переговоров, писал своему министерству, что не может быть иначе в стране, где все дело ведется в лавках, величаемых коллегиями, и мелкими купцами, которых угодно называть членами комиссий. Это относительно торгового договора. Что же касается политического союза, то Макартни нашел другого противника уже не в членах русских комиссий. Он писал: "Король прусский не желает, чтоб русский двор имел других союзников, кроме него».
Наконец, 20 июня 1766 года в Петербурге граф Панин и английский посланник Джордж Маккартни подписали договор о мире, дружбе и взаимной торговле. Что же касается «Северного аккорда», то он Лондону в принципе нравился, но там никак не хотели включить пункт о помощи России в войне против Турции.
 А в сентябре 1768 года султан Мустафа III, насмотревшись на опасные действия России и Англии вблизи своих границ  и вблизи своих торговых и политических интересов, объявил России священную войну. Екатерина, занятая Польшей, а главное, внутренними преобразованиями в империи, всячески оттягивала войну, и в 1765—1768 годах пошла на ряд уступок султану. Однако, узнав об объявлении войны, императрица пришла в ярость. Она написала послу в Англии графу И.Г. Чернышову: «Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который спал; я сей кот, который им обещает дать себя знать, дабы память не скоро исчезла».
Ну а в своем тесном кругу императрица пригрозила «поджечь империю османов с четырех концов». Для реализации этого плана Екатерина приняла смелое решение послать эскадру за восемь тысяч верст в Восточное Средиземноморье, куда еще никогда не заплывали русские суда.
Турецкое правительство занимало особенно враждебную позицию по отношению к России, которую оно считало главной виновницей волнений балканских христиан и вообще чуть ли не всех затруднений Блистательной Порты. Поэтому противоречия между Россией и Турцией теперь все чаще приводили к вооруженным конфликтам. Всем этим пользовались Франция и Англия, усилившие в это время свое влияние на султанское правительство. Из всех европейских держав они имели наиболее серьезные торговые интересы в Турции. Французам принадлежали богатые фактории в портах Леванта. На набережных Бейрута или Измира чаще можно было услышать французскую речь, чем турецкую. Торговый оборот Франции с Османской империей достигал 50-70 миллионов ливров в год, что превышало оборот всех прочих европейских держав, вместе взятых. Англичане также располагали значительными экономическими позициями в Турции, в особенности, на турецком побережье Персидского залива. Британская фактория в Басре, связанная с Ост-Индской компанией, стала монополистом по скупке сырья.
В этот период Франция и Англия, занятые колониальными войнами в Америке и Индии, еще не ставили перед собой в качестве непосредственной задачи захват территорий Османской империи. Они предпочитали даже временно поддерживать слабую власть турецкого султана, наиболее для них выгодную с точки зрения их коммерческой экспансии. Никакая другая держава и никакое другое правительство, которые заменили бы турецкое господство, не создали бы для иностранных купцов таких широких возможностей беспрепятственной торговли. Этими же соображениями в значительной степени объяснялось их противодействие продвижению России на берега Черного моря и на Балканы.  Франция и Англия поочередно, а в иных случаях и совместно, поощряли турецкое правительство к выступлениям против России, хотя каждая новая русско-турецкая война неизменно приносила Турции новые поражения и новые территориальные потери. Западные державы были далеки от того, чтобы оказывать Турции какую-либо действенную помощь.
 Они даже извлекали дополнительные выгоды из поражений Турции в войнах с Россией, заставляя турецкое правительство предоставлять им новые торговые льготы.
Во время русско-турецкой войны 1735—1739 годов, возникшей в значительной мере благодаря проискам французской дипломатии, турецкая армия потерпела жестокое поражение под Ставучанами. Несмотря на это, после заключения Австрией сепаратного мира с Турцией, Россия по Белградскому мирному договору 1739 году вынуждена была удовлетвориться присоединением Запорожья и Азова. Франция же за оказанные Турции дипломатические услуги получила в 1740 году новую капитуляцию, подтвердившую и расширившую привилегии французских подданных в Турции: низкие таможенные пошлины, освобождение от налогов и сборов, неподсудность турецкому суду. При этом, в отличие от предыдущих капитуляционных грамот, капитуляция 1740 года была выдана султаном не только от собственного имени, но и как обязательство за всех своих будущих преемников. Тем самым капитуляционные привилегии (вскоре распространившиеся и на подданных других европейских держав) были закреплены надолго как международное обязательство Турции.
Новая русско-турецкая война, начавшаяся в 1768 году, поводом к которой послужил вопрос о польском престоле, также была во многом обязана домогательствам французской дипломатии. Ярким примером корыстного использования Турции европейскими державами явилась и политика Австрии уже в ходе войны. Она всячески подстрекала турок продолжать неудачно для них протекавшую войну и обязалась оказать им экономическую и военную помощь. За это турки при подписании соглашения с Австрией в 1771 года уплатили австрийцам в виде аванса 3 миллиона пиастров. Однако Австрия не выполнила своих обязательств, уклонившись даже от дипломатической поддержки Турции. Тем не менее, она не только оставила у себя полученные от Турции деньги, но еще и забрала у нее в 1775 году под видом «остатка» компенсации Буковину.


        ЧУМА   В   МОСКВЕ


1

1771 год. Зима. Подмосковье.  Граф Орлов мчался  на перекладных в Санкт-Петербург из только что оставленной им чумной Москвы.  На станциях ему едва успевали переменять почтовых лошадей, которых  он чуть не до смерти загонял на перегонах. Граф был вне себя от ярости – к нему в Москву прибыл доносчик с плохими, очень плохими известиями из столицы. В Зимнем дворце над ним торжествовал Григорий Потемкин, и, по всему было видно, это  окончательное решение Екатерины переменить его судьбу, его счастье. «Какова  коварная лисица,- думал угрюмо  Орлов,- она отменяет одно обязательство за другим перед нашим родом. Начиная с самого страшного греха, который  он с братьями взял на себя, когда князь Борятинский месил кулаками ея благоверного в Ропше…О, как она с тех пор была уверена в себе, в любом деле, которое затевала! Когда год назад турки в Крыму  уже были готовы одолеть ее, она заставила замолчать главнокомандующего, графа Петра Александровича Румянцева, сокрушавшегося, что  неприятельские силы подавляют русскую армию, вскричала – турки будут разбиты!..»
Григорий Григорьевич плотнее  закутался в  песцовый воротник  генеральской шинели, глядя в  залитое нудным  октябрьским дождем окошко бедной почтовой кареты. Как же сумела Екатерина вырваться из его крепких рук? Ведь обещала, клялась венчаться. Но вместо этого  взошла на престол одна, а  их сына, князя Алексея Григорьевича Сицкого,  сослала в Германию. А теперь, когда  он уже не фаворит императрицы, не задумает ли   сгноить невинного ребенка в крепости, а потом убить его, как несчастного царевича Ивана Антоновича? И будут говорить: «Да был ли мальчик?» А ведь на долю этого ребенка выпало еще до рождения  стать  важнейшей  фигурой  на поле  смертельных политических схваток за  российский престол. И вот теперь он будет  нести этот крест -  позорное звание незаконнорожденного -  на протяжении всей  жизни? Одно ясно: и он, безусловно, жертва, та самая «апельсиновая корка», о которой когда-то  говорил Петр Третий Дашковой, точно характеризуя характер « великой умницы» Екатерины. Несносная Екатерина Романовна, которую он никогда не любил,  рассорившись с Екатериной, неосмотрительно  при  дворе вспоминала слова, сказанные ей покойным императором: «  …лучше иметь дело с честными простаками, каковы я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон!» Теперь пришла очередь стать  такой выброшенной коркой и ему, великому Орлову, посадившему на трон саму Екатерину.
Вспоминая жаркий Крым, синее море и удушливый зной покрытых амброзией  татарских степей, он рисовал в своем воображении яркие картины Чесменского сражения.  Российским флотом, переправленным из Балтийского моря в Средиземное, командовал его брат Алешка. Тридцатью судами против семидесяти двух турецких Алешка одержал победу над басурманами.  Одна за другой в руки русских переходили  крымские крепости. Вольно же было императрице при таких молодцах  в далеком Зимнем дворце возопить: турки будут разбиты! А сейчас она ему предлагает к четырем тысячам душ, подаренных за Чесменскую победу,  еще шесть тысяч – лишь бы не въезжал в Петербург. Да   любое царское поместье в Подмосковье в придачу, да  дом на Троицкой набережной. «Коварна же ты, матушка,- думал злобно Орлов,-  за дурака меня держишь. На гибель, пуще той, что мне под Чешмой грозила, посылаешь. Обратно в чумную Москву гонишь – вот такая-то твоя благодарность! Кто  этими тысячами душ будет управлять,  именьями править, в доме московском жить, если твой верный генерал-фельдцейхмейстер чумной бубон ненароком подхватит?
А да и то сказать – зачем сам назвался, помчался в эту чумную  Москву, кто за язык дергал? Сам не поймет, как вырвалось – не выдержал славы старичка Еропкина, усмирившего  чумной бунт тремя всего пушками в кремлевских воротах. Помчался с благословения матушки сотоварищи  - помогать. Но разве ж эту чуму, подарок Оттоманской Порты, остановишь? Вон как турки изловчились – от самых крымских степей до Москвы донесли заразу, и косит, и косит…»
Григорий Григорьевич угрюмо  посматривал в мокрое окошко и с досадой думал о сожженном невзначай императорском Головинском дворце за Немецкой слободой, где он проживал, подальше от зачумленного города. От каминной искры дворец сгорел дотла, дымились одни колчушки. Но и этот случай можно в свою пользу перед матушкой повернуть – ведь едва жив остался он в энтом адском пламени!
«Леса, леса в Московии, кругом глушь, того и гляди лешие на дорогу вылезут в такую-то распутицу, потащат к себе в болото,- размышлял Орлов.- Али того пуще – медведь заломает.  Лесное государство Россия, вся страна – словно один лес. И всякий раз ждешь – когда же покажется за ним город, который иностранцы почитают за чудо света. И вправду ведь издали – церковные купола, Кремль с белыми церквами, - великолепие и красота. А внутрь беспредельного города въедешь, и душа похолодеет от вида нищеты, бедных жилищ со слюдяными еще окнами, нечистот на улицах, хотя и мощенных.- Граф поежился от отвращения. - Как это сказал немец Адам Олеарин:  издали кажущаяся великолепным Иерусалимом, внутри Москва является бедным Вифлиемом. И мне тут предназначено жить! Ну, матушка, ну государыня, постой же…»
На станции Волхов карету генерала уже поджидали  вестовые от императрицы. Ее приказ был прежним – в Петербург  не въезжать! Григорий Григорьевич в горячах хотел было ослушаться, да один из сострадавших ему  адъютантов Ее величества шепнул : « Потемкин уже правит во дворце, грозил всех братьев Орловых под землю упрятать охотно…»  И генерал лишь писал страстные письма государыне, молил ее о пощаде, просил встретиться, чтобы лично сказать  хотя бы одно словцо. Но Екатерина предлагала  избавить ее от взаимно-тягостных объяснений, предавала  забвению прошлое, просила мыслить здраво и дать ей хотя бы временную разлуку на год. Она сообщала, что его ежегодное содержание в сто пятьдесят тысяч рублей остается за ним и к нему еще прибавляется сто тысяч для постройки собственного дома.
Орлов не верил в этот разрыв и еще рассчитывал взять почтовую тройку для въезда в Петербург. Однако время шло, а императрица стояла на своем. И тогда он попросил разрешения отправиться в армию. Но ему по-прежнему велено было  ждать в любом из подмосковных  имений государыни. Все-таки Орлов был солдат и выполнил приказ матушки в точности, презрев страх, вернулся в зачумленные места Подмосковья, поселившись неподалеку от  поместья  Салтыковой Дарьи Николаевны, которая уж три года как томилась в тюрьме Иванова монастыря.

    2

В это время в своей деревне под Москвой тяжко болел  Петр Семенович Салтыков, герой Семилетней войны,   генерал-губернатор Москвы. Оплошал семидесятичетырехлетний генерал-фельдмаршал, допустил  чумной бунт в  доверенном ему городе, и лишь преклонные лета и тяжкая болезнь спасли  от гнева императрицы, которая милостиво разрешила ему лечить старые раны и не двигаться с насиженного места.
Да оплошал ли старик? Или не давала ему покоя все последние десять лет мысль об отнятой у него Петром Третьим победы над Фридрихом Великим? Ну что ж, что Екатерина  убила императора, а  мирные-то соглашения с Фридрихом Вторым оставила в силе. Все, что было завоевано войском Салтыкова  с кровавыми потерями, все отошло назад побежденному!
А тут еще беда – навеки опорочена фамилия Салтыковых, которые состояли в родстве с самими русскими царями! Засудили московскую помещицу Дарью Николаевну Салтыкову, жену Глеба Салтыкова, троюродного брата самой Анны Леопольдовны, внучки  царицы Прасковьи Салтыковой, жены  царя  Ивана, правившего вместе с Петром Первым на троне.
В Шлиссельбургской крепости убили  восемь лет назад Ивана Шестого Антоновича, племянника Глеба Салтыкова, а три года назад ошельмовали его жену, обвинив в страшных злодеяниях. Конечно, самих-то Салтыковых не тронули, но фамилию опозорили навечно. Сыновьям Глеба Алексеевича запрещено указывать в родословных свое родство с Дарьей Николаевной. И другая родня их вычеркивает. Все перепуталось у Салтыковых. Да,  сурова матушка Екатерина, двух императоров законных в России насмерть извела и русские корни у трона подрубает. Не за то ли нынче на Москве такое страшное поветрие, такой мор – не за ее ли грехи кровавые?
Да какая его вина сегодня? Он один, пожалуй,  и понимал, как произошло такое бедствие – ведь по все тем же высочайшим приказам из Петербурга ему не велено было принимать каких-либо сильных мер в отношении поветрия, не показывать виду, что одолевает Москву  чумной подарок  Оттоманской Порты. Шпионы и лазутчики должны были слать донесения султану о том, что русским  ее зараза нипочем, государство от этого не слабнет и посылает  нужное количество здоровых рекрутов идти брать Крым и моря. В Санкт-Петербурге в это время в Зимнем  дворце давали балы, на которых придворные дамы щеголяли в платьях ценой в двести пятьдесят тысяч рублей. Послы иностранных держав должны были понять – у России много богатств, казна ее наполнена до отказа, и войны ей не страшны.
Но в конце концов,  Салтыков вынужден был отправить в столицу секретную депешу: «Народ стал падать, какие ни употребляемы были предосторожности и сколько ни наделано было везде карантинов, но  ничего сим не достигнуто, так  как бедствие это  в России новое, давно небывалое, то и не знаем еще, как с ним лучше обходиться и какие  предпринимать надежнейшие меры», - писал его секретарь в столицу летом 1771 года.
В ноябре 1770 года чума оказалась в Москве,  но и через год с нею не могли справиться. А между тем, из-за  сильного сообщения народа городского с сельским  смертельное поветрие это стало распространяться и за ее пределами.  Все же утаивали, как могли, по высочайшему распоряжению это бедствие, пока утаивать уж стало совсем невозможно. Чума час от часу увеличивалась, и зимою вымерла вся суконная фабрика. Многие дома стояли пустые, в них погибли целые семейства. Но и тогда еще не возбранялся въезд в Москву и выезд  из нее. Все, кто хотели, ехали в город и вывозили из него зараженные чумным ядом вещи. Карантинов понаставили множество, но это уже никак не помогало.
Помещики тоже разъезжали семьями по гостям и отмахивались от страшных рассказов о зачумленных местах. Они считали, что хорошо укрылись в своих деревнях и были уверены - туда зараза не дойдет. Уехал в свою подмосковную деревню и главнокомандующий Салтыков, а за ним – военные команды расположились лагерем подальше от Москвы. И как только все они выехали, заставы перестали действовать, и все, кто хотел, тоже побежали из Москвы.
«Несчастный город»,- шептал, лежа на диване,  больной и ослабевший от переживаний Петр Семенович, храбрый полководец, выигравший  знаменитые сраженья на поле боя, но проигравший чумную войну Оттоманской Порте здесь, в Москве.
А то, что это Порта  мешками с мышами да гнилыми конями да купеческими тюками с чаем и заморскими шелками Москву сгубила, он не сомневался. С древних времен известно это несказанное коварство османов.
Салтыков знал, что  после бунта в Москву приехал граф Орлов. Чума с его приездом не утихла, а  дворца императрицы  за  Немецкой слободой в казне не досчитались – сжег Гришка Головинский дворец дотла. А теперь сам  тут, неподалеку – в опале. «Да все ж на свободе, а не как моя дальняя родня - Дарья Николаевна, в монастырскую тюрьму сосланная и доживающая там  бабий век». И тут ему доложили – с визитом сам Григорий Григорьевич Орлов!
В былые времена Салтыков не знал бы, где всемогущего царедворца усадить, а тут озадачился: не навлечет ли на себя гнев государыни, прогнавшей фаворита? Да ладно – на себя. Ему жить-то осталось, может день-другой, не боле, а вот каково его родным будет, не пойдут ли по тюрьмам, как Дарья Николаевна?
Петр Семенович с трудом поднялся с дивана,  слуга снял с его плеч халат с лисьим воротником и помог облачиться в генеральский мундир.
-Присаживайтесь, Григорий Григорьевич,- по-стариковски мягко сказал он  Орлову, когда тот вошел в его кабинет.
Генерал поклонился и прошел к креслам голубого бархата. Присел и приятно улыбнулся. Оба скрывали сильное волнение, но они были военными людьми и умели держать себя в руках.
-В Царицыне остановились, батюшка?- спросил Салтыков.
-Временно. Жду распоряжений государыни,- ответил Орлов, слегка встряхнув головой.
-И куда же, неизвестно?
-В Фокшаны, на мирные переговоры с турками…
-Ну конечно, в Крыму сейчас тяжело,  хотя и одержаны победы значительные, но все же Крым пока наш наполовину и предстоят сраженья… А казна-то чумой разорена. Я, знаете ли, в последнее время много читаю об истории сражений батюшки Петра за морские проходы, духом укрепляюсь в это тяжелое время.
Салтыков  дрожащими старческими  руками подвинул к себе толстые книги и рукописи на своем письменном столе, столешницу которого из зеленого малахита подпирали  львы, вырезанные из красного дерева. Перебирая, оторвался  от бумаг и посмотрел на Орлова. Тот сидел, прикрыв глаза, словно каменное изваяние, не перебивал старого товарища по оружию.
Вместе они участвовали в Семилетней войне с Пруссией, когда правительство Елизаветы Петровны присоединилось к союзу Франции и Австрии, направленному против Пруссии. Орлов  отлично помнил бои, когда в начале 1758 года русская армия осадила Кенигсберг. Город был взят, его жители присягнули русской императрице. В августе произошло кровопролитное сражение близ Цорндорфа, в котором Фридрих Второй собирался уничтожить русскую армию. Там-то отличился  Григорий Орлов и среди других стал героем Цорндорфской битвы. А ведь они тогда воевали без главнокомандующего - занимающий этот пост англичанин на службе у Елизаветы Петровны с 1720 года Виллим Виллимович Фермор исчез уже в начале битвы и появился, лишь когда наступил заключительный этап.
Население Восточной Пруссии было приведено к присяге русской императрицей, и среди первых присягнул в Кенигсберге великий немецкий философ Иммануил Кант. Тогда и отчеканили монеты с изображением императрицы и надписью, удостоверяющей, что Елизавета Петровна – «король Пруссии».
На следующий год обошлись без Фермора. Тогда-то во главе войск  встал   Петр Семенович Салтыков, которому уже в то время было за шестьдесят и все его называли престарелым генералом. Нынешний московский губернатор  отлично помнил то сражение у высот Кунерсдорфа на правом берегу Одера. Шли ожесточенные бои между армией Фридриха и русско-австрийскими войсками. Прусский король применил свою излюбленную тактику «косой атаки», но Салтыков предвидел это и приберег главные силы для решающего контрудара. Король израсходовал все свои резервы, но сломить противника так и не мог. Вот тогда Салтыков приказал перейти в общее контрнаступление. Сам король едва избегнул плена. Военное могущество России доказал Петр Семенович в том бою…
Орлов знал, что при всем при том еще тогда Салтыков отличался некоей чудаковатостью. «Чудить-чудил,- усмехнулся про себя  Григорий Григорьевич,- а стратег был отличный. Но, нынче,  видно, старость совсем  извела бравого генерала, жалко…»
-Я сделал кое-какие записки, было, что вспомнить, жизнь у меня долгая получилась, и все войны, войны… А стерпит ли  нынче поражение  Порта? Не войной, так чумой изведет… - Салтыков снова взглянул на графа, ожидая, что тот поддержит беседу.  Но тот…спал, похрапывая в креслах из голубого французского бархата.
-Ну поспи, поспи, государик,- усмехнулся старик и углубился в свои бумаги.
Однако Орлов тут же открыл глаза, провел пальцами, унизанными кольцами с крупными камнями, по векам и сказал устало и грустно:
-Я к вам по делу от государыни, Петр Семенович.
Слезящиеся глаза старика  смотрели в одну точку в рукописи,  правая рука его с зажатым пером вздрагивала. Он ждал...
-Ломать Москву приказано. Сносить всю кучу дряхлых построек и ставить прямые улицы. Особенно рядом с Кремлем.
-Почто так?
-Порядка ради, чистоты. Весь город – сплошное чумное кладбище,  помои льют где попало, мертвяков хоронят под порогом. Виноватых не сыщешь – теснота,  гарь, чернота. Все друг на дружку спирают, поди, разберись, кто хоронил.
-Народ еще не успокоился, ну  поднимется, как домишки ломать начнем?
-Ломать, ломать, Петр Семенович. Такое приказание государыни было еще при моем отъезде из столицы,- устало сказал Орлов.- А чтобы  смягчить нравы, временные часовни на чумных захоронениях поставить и начать храмы там строить – кладбищенские. Туда и деньги, собранные на единую свечу использовать.
Салтыков приподнял седые кустистые брови, круглое лицо его разгладилось. Он сказал:
-Ну ежели такое решение, то, думаю, народ этим успокоим отчасти.

3

 Андрей Тимофеевич Болотов, управляющий в это время  царскими имениями в Подмосковье по рекомендации князя Гагарина,  был наслышан о приезде в Москву  генерала  Орлова, давнего своего приятеля еще по войне с Пруссией. В начале шестидесятых он три раза назначал ему встречу, но Болотов постарался избежать ее. И был этому чрезвычайно рад, ибо стать участником дворцового заговора даже на стороне победителей ему не хотелось. И потом, когда князь Гагарин упорно предлагал ему  управлять царским имением  в Бобриках под Тулой, он отклонил это предложение, предпочитая оставаться в своем Дворянинове и разводить там сады и выращивать картофель на грядках в огороде. Тем более, что увлекся и новым делом,  составляя записки для Вольного экономического общества с помощью своего приказчика старичка Фомича, который в деревенских делах был весьма сведущ.
Но помощи в  сотрудничестве с Вольным экономическим обществом его давнего приятеля, а теперь  высокочтимой особы и президента этого общества Григория Григорьевича Орлова  был очень рад. Однако о встрече с ним в эти опасные времена не могло быть и речи. Болотовы не выезжали в Москву, боясь страшного поветрия, с которым никто не мог справиться.
Они слышали, что Москва осталась без всякого присмотра – Петр Семенович Салтыков укрылся от заразы в своей деревне, и  военные встали лагерем подальше от чумного города. Это была паника, которую почему-то ничем не предотвратил генерал.
У Андрея Тимофеевича в это самое время  жена родила первого ребенка. Роды были тяжелые, длились трое суток, и Болотов совсем измаялся и находился в совершенном отчаянии, пока, наконец, все разрешилось к лучшему. Но радоваться во всю силу не давал подарок Оттоманской Порты, в чем и он был абсолютно уверен, поскольку много повидал этой заразы, будучи на войне,  когда  смертельное поветрие косило солдатиков в степях.
 Чума  не отступала от Москвы, а распространялась и дальше по селам. Думали, что везде, где она не заведется, не оставит в живых ни одного человека. «И никто уж не станет жить возле моих садов»,- с грустью размышлял  Андрей Тимофеевич, и сердце у него сжималось, сдавливаемое тоской.
В августе 1771 года  пришло известие, что мор внедрился уже в деревню Тулеино, версты за четыре. Говорили, что один мужик князя Горчакова скоропостижно умер, а другой, пришедший из Москвы, тяжело болен. Болотовы решили – надо бы бежать подале  и укрыться где-нибудь в самых степных местах. Но прежде послали все-таки нарочного в деревню, а тот вернулся с хорошими известиями – оказывается, умерший мужик в Москве вовсе не бывал, а другой болен застарелою своею болезнью. И Болотовы решили остаться и даже снова начали ездить по гостям и принимать соседей у себя.
Как вдруг из Москвы прискакал  человек с повесткой, в которой строго приказывалось выставить  на  въездах и выездах по всем деревням заставы. Выяснилось, что уезды уже разделены на множество участков и главными в них поставлены  частные смотрители из дворян. Андрей Тимофеевич порасспросил  человека и узнал, что в Москве  совсем не осталось начальников, они попрятались у себя по деревням, а вместе с этим ослабла и полиция и  народ стал из города разбегаться кто куда. Вот этих-то людей и было  велено  не пускать в деревни, а коли появятся, так хватать их и запирать в особые места и держать на карантине.
Болотов приступил к выполнению приказа добросовестно. Он созвал соседей и стал сам ходить с ними по въездам и выездам. Вызвал людей ставить заставы. Велел им постоянно  жечь огонь и окуривать всякого, кто подойдет близко, и не пускать в селение. Даже знакомых окуривали и побыстрее выпроваживали вон.
Но  мужики косо посматривали на Андрея Тимофеевича, хотя вслух пока ничего  не говорили. Он и сам понимал, что провинился. А  все теща, которая  любила ездить по гостям. За  день до появления человека с  приказом она побывала с визитом у господина Полонского в его деревне Зыбинке, что ближе к Туле. А об эту пору к нему же  прибыла его собственная теща, ускакавшая  без памяти от страха из Москвы. Теща  Андрея  Тимофеевича несказанно испугалась такой неожиданной и опасной встрече и  поспешила обратно домой. А на следующий день у нее покраснела и распухла нога. Болотов с замиранием сердца осматривал опухоль, успокаивал тещу и говорил, что может быть, это рожа – от перепугу. Но на самом деле ожидал самого худшего. От людей скрывал тещину болезнь. Но они все равно узнали и готовы были уж со двора бежать и говорили: «Мы все от нее  заразимся, и что тогда с нами будет?» И тут еще приехал человек с повесткой…
Тещино гощенье у Полонских могло обернуться и вовсе гибелью для семьи Болотовых – именно в эти дни в Москве поднялся страшный мятеж и произошло убийство архиерея московского. Это случилось перед самым приездом графа Орлова.

4

Екатерина внимательно изучала тайные донесения из Москвы, сидя на низком стульчике в своем кабинете, распустив черные густые волосы по полу, в окружении своих приближенных. Лицо ее хмурилось: «На радость же Порте эти тяжелые известия. Сколько народу уморила ее зараза!»
 Моровая язва посеяла в Москве страдания, голод и многочисленные смерти. Солдат на войну с турками стало и вовсе невозможно набрать  в тех местах – людишки разбегались кто куда. Прятались в степи, в лесах, в заброшенных скитах. И там погибали от болезни и голода.
Она этой войны не желала, ее развязала Турция, у которой  созрел к тому времени план мощного удара по России. Осенью 1768 года войска крымского хана опустошали   южные районы и забрали большую добычу и пленников из мирного населения. Что оставалось делать? Она послала войска в причерноморские степи, на Балканы и на Кавказ.
А перед этим приняла меры и внутри  государства, в котором во многих местах было неспокойно. В июле 1767 года опубликовала «Наказ» из двадцати глав и 526 статей. Это был проект законодательной базы государства российского, гарантирующей права личности. Особое внимание уделялось увеличению населения. Предлагалось бороться с детской смертностью, способствовать повышению рождаемости. «Губительно пытаться выжимать из народа все соки, изнурять крестьянство непомерным денежным оброком, для заработка которого отцы надолго покидают свои семейства». В «Наказе» были главы о преступлении, следствии, суде и наказании. Последнее трактовалось прежде всего как бесчестье. Однако «Наказ» был запрещен к использованию как закон, на нем были  разрешены лишь рассуждения. Впоследствии Людовик Шестнадцатый, получивший «Наказ» из России, тут же запретил его публикацию во Франции. Но он уже разошелся по рукам, и его активно использовали критики короля и правительства.
В это же время комиссию «Уложения»  распустили. Екатерина писала: «Едва посмеешь сказать, что крестьяне такие же люди, как мы, даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями, чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизменно больше, чем я когда-либо могла предполагать, ибо слишком оценивала тех, которые меня ежедневно окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев».
Даже просвещенная Екатерина Романовна Дашкова  отличалась не особенно мягким отношением к своим крестьянам и не могла одобрить либеральных рассуждений своей царственной подруги. Она выбирала в старосты самых злых мужиков, которые жестоко наказывали крепостных за провинности. И собирала с них непосильные оброки – по семь рублей с души. Это была едва ли не самая большая сумма оброка в России. А получилось так из-за продажи из  новгородского имения Коротово ее дочерью ста душ, пока она сама пребывала за границей с сыном. Екатерина Романовна вернула новому владельцу ее крестьян четыре тысячи рублей, но  эту же сумму взяла с крепостных в виде непосильного оброка. Сколько душ она загубила тяжелой работой, желая исправить коммерческую ошибку дочери!
Давление ли на императрицу со стороны дворян возымело свое действие, или  факты, открывшиеся во время следствия над Салтыковой и свидетельствовавшие в ее защиту, когда было обнаружено, что терзали и убивали дворовых  сами же крепостные-жалобщики, поставленные Салтыковой на управление в хозяйстве, но в 1767 году она издала указ, запрещающий крестьянам жаловаться на своих помещиков. Он прямо противоречил ее прежним высказываниям о «невежественных дворянах».
Тут же Екатерине пришлось вступить  еще в одну войну – с гайдамаками, которые поднялись против польских конфедератов, объявивших, что  король Август Станислав Понятовский низложен и решивших окатоличить Украину. Гайдамаки так разошлись в борьбе против католиков, что в Умани вырезали всех поляков и евреев, а женщин-католичек изнасиловали. Это озадачило Европу, и русской императрице пришлось отзывать  самого Суворова с турецкого фронта и  посылать на усмирение гайдамаков вместе с польским войском.
               Такое злое время выдалось для Екатерины в самом начале ее царствования. Вместе с Суворовым  подавлял восстание гайдамаков Ксаверий Браницкий, будущий супруг  старшей племянницы светлейшего князя  Григория Потемкина Александры Энгельгардт. За победу над бунтовщиками Екатерина назначила Браницкого коронным гетманом и подарила ему Белоцерковское староство. Эта племянница Потемкина, как и  ее сестры, в скором времени принесет  большие огорчения и своему дяде и императрице. Их несдержанность стала причиной  слухов о  сожительстве со Светлейшим. Наверное, это в немалой степени вскоре послужило причиной охлаждения Екатерины к своему фавориту.


  5



Одна из немногих - помещица Салтыкова, сидевшая в  тюремной яме Иванова монастыря, - была в безопасности от страшного поветрия, которое начало гулять по Москве. Она не знала, что мерзкую песню  теперь распевал только караульный солдат: «Салтычиха, балтычиха и Высоцкая дьячиха, Власьевна, Герасимовна, Дмитревна, Васильевна, Савишна – давишня барышня! А у нас пироги горячи, горячи, с рыбкой, с вязичкой,  с говядиной, с яичком. Пожалуйте, у нас для вас в самый раз! В нашей лавке атлас, канифас, ситцы, шпильки, булавки, чирьи, бородавки». Народ сюда больше не ходил, ему было не до Троицкой «людоедки». В Москве начался страшный мор и голод, и иные оголодавшие  сами были готовы  съесть себе подобного,  да кое-кто и ел уже человечину, принесенную с базара в пирогах.
…Обо всем  доносили государыне в Санкт-Петербург. Екатерина  знала,  что и в Версале  уже красочно описали злодеяния ее подлой подданной и пребывание ее в темнице, и глазение народа на чудовще через зеленую шторку… Кому-то там понравятся эти выдумки и появится новый  роман, списанный с российской «людоедки» в монастырской яме.  Как будто там своих преступников мало!
Но сейчас  Москве не до Салтыковой и ее томления в монастырской тюрьме.  Некому теперь плевать в нее через шторку и распевать ей глупые песни. На Москве чума и бунт! Не утешила она, выходит народ наказанием  одной кровавой преступницы, проглотил он эту кость и снова скалится. А Петр Семенович Салтыков не справился. Не выдержал  славный старик  испытания в мирном бою,  не смог выбрать правильную стратегию и допустил кровавый мятеж.
Ох уж эти Салтыковы! Ее первая незабвенная любовь Сергей Васильевич Салтыков влачит где-то жалкое существование, растратив в Париже, в российском посольстве, куда она направила его консулом, все свое состояние.  Говорят, до того поиздержался, что и ко двору показаться не смеет. И старый генерал Салтыков прячется в злую годину в своей деревне, вместо того, чтобы не допустить кровавого злодейства над архиереем Амвросием. Что за фамилия, прости  Господи! А ведь и Еропкин не молод, но сумел же отвоевать  Москву  малыми силами!
Как досадно, что  окончательной победе над турками мешают внутренние нелегкие обстоятельства! А в 1770 году победа  над ними казалась очевидной.  Летом у реки Ларги близ устья Дуная армии сошлись. Перевес противника был двойной, но генерал-фельдмаршал Румянцев, герой Семилетней войны, все равно повел войска на штурм турецких позиций и разгромил их и обратил противника в бегство. Впереди был Крым. Победа близка – но тут чума и мятеж. Попробуй, набери рекрутов, когда народ разбежался по степям и лесам  и мрет тысячами  от голода и моровой язвы!
Императрица читает тайные донесения  и понимает – Порта теперь вынуждает ее вести войну на два фронта  - с турками и своими разбойничками. Как она ни старалась скрыть тяжелое положение Москвы, пораженной чумой, самое плохое произошло – бунт…
И не уйми его генерал Еропкин,  наверняка нашелся бы еще один «степной царь» и пошел  бы гулять по России. Сколько уже этих степных царей было в современной истории – начиная с  Ивана Болотников в 1606 году.  Потом – Степка Разин, за ним – Кондратий Булавин. И все так или иначе были связаны с Портой – воевали с турками и с крымскими татарами, потом побывали в умелых руках изощренных османских политиков. И доподлинно из тайных документов известно, кто и зачем их послал «на степное царство».
Как же отсюда было не распространяться бунту, когда бунтовшики сидели в самой Турции!
После поражения Булавинского восстания осенью 1708 года часть донских казаков во главе с атаманом Некрасовым ушла за границу — на Кубань — тогда территорию Крымского ханства. Всего вместе с Некрасовым ушло от 2 тысяч (500—600 семей) до 8 тысяч казаков с женами и детьми. Объединившись с ушедшими на Кубань ещё в 1690-х годах казаками-старообрядцами, они образовали первое казачье войско на Кубани, принявшее подданство крымских ханов и получившее довольно широкие привилегии. К казакам стали присоединяться беглые с Дона и простые крестьяне. Казаков этого войска называли некрасовцами, хотя оно было и неоднородным.
Сначала некрасовцы поселились на Средней Кубани (на правом берегу реки Лаба, недалеко от её устья), в урочище у современной станицы Некрасовской. Но вскоре большинство, включая Игната Некрасова, переселилось на Таманский полуостров (недалеко от Темрюка), основав три городка — Блудиловский, Голубинский и Чирянский.
Некрасовцы долгое время совершали отсюда набеги на приграничные русские земли. После 1737 года (со смертью Игната Некрасова) положение на границе начало стабилизироваться. В 1735—1739 ггодах Россия несколько раз предлагала некрасовцам вернуться на родину. Не добившись результата, императрица Анна Иоанновна направила на Кубань донского атамана Фролова с войсками. Не имея возможности противостоять русским войскам, некрасовцы начали переселение в турецкие владения на Дунае. После взятия Анапы русским отрядом генерала И.В.Гудовича в 1791 году последние кубанские «игнат-казаки» ушли в Бессарабию и Болгарию.
Могла ли предположить государыня, что совсем, казалось бы, незначительный случай уже перечеркнул и эту победу над Крымом 1771 года, когда год спустя, в 1772-м, из русской армии генерала Долгорукова по болезни был уволен какой-то артиллерист, офицер самого младшего чина, Емельян Пугачев?
Возвратившись, он начал бунт. Раскол поддержал его, сделал своим знаменем. Но на том знамени был портрет  - нет, не Пугачева, объявившего себя ее супругом, Петром Третьим, а был портрет его «сына» - Павла! «Мужеское» правление России – таков был девиз  бунтовщиков. Ее же они не признавали законной императрицей. В 1771 году восставшие ссыльные на Камчатке во главе с Бенёвским присягнули Павлу как императору. раскольничьего царя, о многом говорил.
Из документов допросов Пугачева императрица узнала много интересного, связанного с ее народом. Была обнаружена прямая связь бунтовщика с раскольниками. Хотя ее чиновники не желали верить в то, что бунт организован Расколом, уповавшим на наступление  Царства Божия. А коль   оно откладывалось, выходом все чаще становились массовые самосожжения - приносившие, согласно убеждениям старообрядцев, освобождение от Антихриста. Эти самосожжения  обнаруживались все чаще.  Раскольники уходили на тот свет в страшных мучениях и с песней: «Не сдавайтесь, вы мои светы, тому змию седмиглавому,  бегите в горы, поставьте там костры большие, положите в них серы горючей, свои телеса вы сожгите».
 Те же, кто, отказываясь удовольствоваться личным спасением, стремились к спасению всеобщему,  к освобождению от власти Антихриста, и готовы были активно способствовать разрушению мира. Такие говорили: «Хотел бы я - дабы весь город, все люди побросались в воду и погрязли бы на дно, чтобы не увлекаться соблазнами мира. Взял бы я огонь и запалил бы, кабы сгорел он из конца в конец, чтобы никто не принял антихристовой печати, за Россией сгорала бы и вся вселенная».
Екатерина знала - старая вера вела  бунтовщиков в стан Степана Разина в 1667 году, который поддерживал связь с Соловецким монастырем, в течение восьми лет. Этот монастырь выдержал осаду царских войск. Раскольники - донские казаки - бунтовали и под предводительством Кузьмы Косого  в 1684 году, так же, как и во время стрелецкого бунта в 1698 году, и вместе с астраханским повстанцами – носовцами в 1705-м… Потом год бегали по степям с Кондратием Булавиным.
Теперь из документов допросов  Пугачева следовало, что именно  Раскол являлся той невидимой силой, которая направляла его  на путь самозванства. Без поддержки крепкой старообрядческой организации Пугачев вряд ли сумел бы стать тем, чем стал. Он рассказал, что в раскольничьих скитах произошло его «помазание на царство» как Петра Третьего. Староверец Филарет санкционировал это движение. Впереди повстанцев на Иргизе  шел раскольничий старец М. Васильев. Оно и исходило со староверческой территории - яицких казаков, в большинстве староверов. Бунт пугачевцев начался под знаменами с восьмиконечным крестом старообрядчества. По документам выходило, что убежденным старовером был и Афанасий Трефилов, ближайший сподвижник Пугачева.
Имя Павла то и дело кричали и в зачумленной Москве умирающие от  страшного поветрия бунтовщики. Да что там  эти страдальцы! В стане заговорщиков оказалась и молодая супруга Павла Наталья Алексеевна, урожденная принцесса Августа-Вильгельмина-Луиза Гессен-Дармштадская. Свадьбу которой со своим сыном Екатерина устроила в разгар войны и бунта, надеясь обрести наследника престола, поскольку Павла она не видела императором России. А Наталья Алексеевна, напротив, видела себя уже на троне. Назревал бунт и во дворце. Но Россию пощадило само провидение – Наталья Алексеевна скончалась в родах, не произведя на свет желанного Екатериной наследника. Он явится только  через два года после окончания войны – от  Софии Марии Доротеи Августы Луизы Вюртембергской, в православии Марии Федоровны. Его воспитателем станет племянник Дарьи Николаевны Салтыковой – Салтычихи - от ее супруга Глеба Алексеевича Салтыкова, воспитателем убийцы собственного отца, ненавистного Екатерине  сына Павла. – будущего императора Александра Первого.
…В 1670-1680 годах, при Федоре Алексеевиче – Екатерина перекрестилась - Россия вела войны с Турцией и Крымским ханством. Но добиться выхода к черному морю тогда не удалось. У царя Петра  эта задача стала краеугольным камнем в его внешней политике. Приобрести морской путь и усилить промышленность, торговлю, приобрести то, чего было так много в Европе, уничтожить вредную односторонность сельского уклада жизни в России и дать надлежащее развитию городскому – это стало его задушевной деятельностью, которая ей так понятна и близка
И  Екатерина испытывает страстное стремление к морю, к тому, чего именно недостает русскому народу для продолжения исторической жизни. Приобрести море, усилить город, промышленность, торговлю, сделать свой народ богатым и через то доставить государству средства к беспрепятственному достижению своих целей, дать народу средства, умение сделаться богатым, то умение, которым  отличались западные европейцы, заставить научить народ работать, промышлять, торговать так, как делали это иностранцы – вот программа деятельности Петра Великого, и она ее продолжает.
«Но выполнение этой программы требует новых тяжких пожертвований,- вздохнула Екатерина,- от бедного народа, который я хочу сделать богатым или выучить, как сделаться богатым. Чтобы приобрести Черное море, нужно было и тогда, и сейчас вести тяжелые продолжительные войны, а для этого необходимы средства. «Деньги - суть артерии войны»,- говорил Петр Великий. Деньги, деньги…»
Государыня снова принялась читать секретные донесения и снова задумалась. Если подсчитать, сколько денег ушло на  все войны с петровских времен – как звезд на небе, не сосчитать. И если бы всегда возвращаться с победой! А то ведь и в 1695-м, и в 1696-м   брали штурмом крепость Азов, и взяли-таки. Часть  азовского побережья тогда перешла в руки Росси. Но этот успех далеко не решал проблемы выхода к Черному морю. Керченский пролив оставался в турецких владениях, Крым по-прежнему был враждебен России. И потом – война со шведами. Сорок лет воевал Петр, а Крым так и остался недосягаем. Да еще в результате Прутского  мирного договора Россия вообще была вынуждена отказаться и от Азова. Сам Петр еле-еле ноги унес с помощью своей супруги, Марты Скавронской, которая выступила послом к турецкому султану… И все потому случилось, что истощились запасы продовольствия для армии, не хватало рекрутов, не стало сил воевать.
    Екатерина отбросила секретные бумаги и велела одеть ее. Настроение у нее было неважное – еще беспокоила ситуация с графом Орловым, который  пытался путаться в ее делах, к которым не имел уже никакого отношения. Сейчас ей нужны были советы и деятельность  Григория Александровича Потемкина, которому она поручит строить черноморский флот и руководить заселением Северного Причерноморья. Но сначала необходимо закрепить победу в Крыму. Нужно пополнение в войска, нужно продовольствие… И нужно быть очень сильной. «Если ты заплачешь – другие зарыдают, если ты зарыдаешь -  другие упадут в обморок, все потеряют голову и растеряются»,- сказал она твердо, внимательно разглядывая себя в зеркале.





КАК РАСТЕРЗАЛИ В МОСКВЕ  АРХИЕРЕЯ  АМВРОСИЯ


1

1771 год. Осень  Москва. В Москве народ роптал. Господ и дворян в городе почти не осталось, и в домах их находились оставшиеся только холопы, и те голодные и злые. Люди негодовали на взявшие их в плен карантины, на то, что торговые бани были запечатаны, а мертвых хоронить рядом с церквами не разрешали. Да и хоронить было некому – народ идти к чумным покойникам не соглашался, так что брали на то каторжных да висельников.
Даже крестные ходы были запрещены самим  московским архиереем Амвросием, который еле-еле управился со своими же попами, которые эти ходы никак не хотели отменять и водили людские толпы по узким кривым улочкам. А народ после этого еще сильнее страдал от заразы, которую никакие молитвы  уже не брали. В толпах носились разные слухи. Искали  шпионов, которые якобы подбрасывали в церкви мертвые собачьи головы, зараженные язвой. Слух  этот разносил по городу гвардейского Семеновского полка солдат Савелий Бляков, который видел такие собачьи головы  в реке Кагул в низовьях Дуная, где год назад воевал с турками под предводительством  генерала Румянцева. Он уверял, что видел, как попившие из реки водицы и помывшиеся в ней, после  покрывались чумными бубонами и умирали в страшных  мучениях. А бусурманина с бритой головой, кто бросал эти головы в реку, словили и еще нашли при нем мешок с мышами и поняли, что это  и есть бусурманский колдун, который наводит порчу и мор на русских солдат. Потому посадили его на кол для устрашения турок. И больше  чума никого не трогала.
Горожане слушали  Савелия Блякова и толпами бежали по улицам разыскивать басурманского колдуна с мешком и с отрубленными собачьими головами. Им навстречу двигались, словно бесы с того света, каторжные и висельники в черных просмоленных балахонах с прорезями для глаз, рта и носа. Они были похожи на смерть со своими  крючьями на длинных палках, которыми подцепляли покойников на улицах, грузили их на конные повозки и везли хоронить в общую яму, подальше от церквей, куда народ тоже ходил толпами денно и нощно, отмаливая себе спасение. Но после этого болел еще сильнее и умирал.
Одним из таких черных смоляных балахонов был накрыт Василий Ильин, крестьянин в ведении  Оружейной палаты, а ныне беглый солдат того же Семеновского полка, что и Савелий Бляков. В полк он попал за провинность – за драку до крови с соседом за не поделенную полоску земли у плетня между  домами. Он так прибил  соседа, что тот  вскорости стал кровью кашлять. Землю не отнял, а в солдаты попал вместо каторги. Теперь ему невмоготу было голодать после того, как он много раз побывал под пулями в боях, имел дырку от раны на правой ноге. Василий сбежал из роты, но был пойман  снаряженной для  ловли дезертиров командой, бит плетьми и опять приговорен к каторге. Но в Сибирь ему отправиться не довелось – в Москве  разразился мор, и ему вместе с другими такими же осужденными  пришлось  собирать  по Москве  чумных мертвецов и хоронить их в общей яме. Василий, как узнал, куда  его гонят, как заставили натянуть просмоленный балахон, так понял – пришел конец его жизни. Ибо гнали его в самую чумную пропасть, откуда спасения уже не жди. А у него на подоле  была жена Мария, которая  сидела в доме одна с  пятнадцатилетней сестрой, чудом уцелев после того, как в нем перемерли все, кто  жил. Убежав из полка, Василий  думал увести жену и поселиться в брошенном скиту в лесу, который уже приглядел в бегах. А теперь, видно, и ему помирать. Да и Мария-то без его помощи  жива  ли останется?
Но шли дни, Василий таскал и таскал крючьями, путаясь в своем просмоленном  балахоне, мертвяков, а все еще оставался живой. Хотелось ему узнать – жива ли Мария, да кто ж из-под стражи отпустит в дом на побывку? Так бы и не свиделись они, если бы не началась по Москве страшная беготня, не поднялся общий вой и несусветная сутолока.
Люди мешали  вытаскивать из домов крючьями и хоронить мертвецов – собиралась толпа и ждала, пока покойников повезут к яме, выходил кто-нибудь один и рубил косарем поперек дороги, а потом уж и вся толпа перебегала путь смоляным балахонам.
А то не давали вообще в чумной дом заходить, хватал еще живого  какой-нибудь с ума сдвинувшийся от страха и волок к своему родственнику, у которого уж черный бубон образовался, клал его к тому под бок, а заболевший  просил у того прощения : «Прости меня, мол, Митяй, чем я перед тобой провинился, загрубил чем-нибудь…» И ждали, что болезнь отступит от искупившего свою вину. Пока у того душа не вылетала вон.
Потом зашумели испуганные люди, что ходят де по городу  живые вурдалаки, те солдаты, которых  отравленные турки в боях покусали или убили серебряными пулями, специально для того заготовленными, кусают и душат по ночам и малого и старого. Один такой якобы забрел в дом фабричного человека  Ильи Афанасьева, сел на лавку и сидит, смотрит на деток его, а глаза – белые-белые, но все видят. Хотел он уже малого  за шею зубами схватить, кровь выпить, да брат Ильи не будь дурак -  дубиной его на пол завалил и так исколошматил, что до смерти забил. Зарыли гостя у порога, а ночью он опять пришел и сел на лавку и белыми глазами смотрит. Тогда  разрыли его могилу, а он под землей лежит живехонький и опять на всех белыми глазами смотрит…
Народ собирался кучами и бежал посмотреть на разрытую могилу. Яма  около дома и впрямь была, только пустая – на лавке в доме лежал брат Афанасьева и помирал, нудно стеная на всю округу. Для него яму и готовили, а вурдалака не нашли. Народ был уверен – сбежала нечистая сила и теперь придет в любой другой дом. И повсюду девки по ночам били в набат, чтобы испугать нечистую силу.
Сам же Илья Афанасьев рассказывал батюшке в церкви  Всех Святых, что на Кулишке, совсем про другое. Якобы видел он во сне богоматерь Боголюбскую, чей  большой образ издревле стоит на Варварских воротах в Китай-городе. И будто бы она жаловалась, что тридцать лет уж прошло, как у ее образа не только никто никогда не пел молебна, но и свечу перед ней не поставил. И за сие обещал Христос послать на Москву каменный дождь, но она упросила, чтобы вместо оного был только трехмесячный мор.
Батюшка донес  этот сон  фабричного человека с амвона. Народ внимательно внимал. Поверили в слезы и жалобы Богоматери  Боголюбской все – даже и купцы. А особенно женщины, по известной их приверженности к Богоматери.
Тут же рядом с Варварскими воротами поставили сундук, перед которым сидел Илья Афанасьев и кричал:
-Подайте, православные, Богоматери на всемирную свечу!
Народ повалил к Варварским воротам толпами и понес все, что у кого было в тот сундук. Тут же пришли на службу и молебны  попы, оставив свои приходы и церковные требы, собирались туда с аналоями. Народ отдавал последнее, ничего не жалея для спасения живота своего. И вскоре  сундук был полон денежными подношениями.


2

И никто из молящихся не понимал, что ничто так не было вредно и опасно, как скопища народа. Люди прикасались друг к другу, и чума размножалась неимоверно. Полиция совсем ослабела,  вместе с висельниками и каторжными вытаскивая  крючьями из домов и со дворов  умерших. Однако все-таки приняла попытку разогнать толпу от Варварских ворот. Военные приходили много раз к воротам, но безуспешно – народ их не слушал, а разогнать такую массу людей небольшому отряду было невозможно.
Начальник полиции отважился обратиться к  первенствующему архиерею в Москве Амвросию. А тот уже и сам не раз обращался к  священнослужителям с просьбой прекратить крестные ходы и службы около Варварских ворот, но безуспешно. Те его не слушали. Сейчас Амвросий сидел в Чудовом монастыре в Кремле взаперти, поскольку зараза проникла уже и в сам монастырь.
Как только начальник полиции обратился к нему, Амвросий сам решил пресечь это позорище у Варварских ворот. Он  обратился к священнослужителям с требованием удалить оттуда служащих молебны и всенощные попов. Образ Богоматери должен быть перенесен в недавно построенную тут же, у ворот, императрицею церковь Кира  Иоанна, чтобы освободить проход в воротах, загороженных лестницею, приставленной к образу Богоматери. Собранные же деньги он полагал использовать на богоугодное дело – отдать в воспитательный дом, над которым  был опекуном.
Посланные к попам люди, которые должны были призвать их в консисторию, еле унесли ноги – попы пригрозили их побить, а толпа уже начала закидывать  камнями.
Амвросий не ожидал такого  ослушания и озадачился. А,  поразмыслив, попросил для себя хоть какой-то охраны у начальников воинских команд. Снятие же иконы пришлось отложить. Но деньги полиция все-таки решила с места изъять, чтобы не допустить хищения большой суммы фабричными людьми. Из  Великолуцкого полка к Варварским воротам прибыла команда, которая должна была приложить к сундуку консисторскую печать и унести его в Чудов монастырь. Туда  из полка отправилась команда из шести человек и одного унтер-офицера для охраны старца.
Время выбрали удачное – пять часов вечера, когда народ разошелся уже по домам. Двое консисторских подьячих, у одного из которых и была та самая печать, прихватили с собой еще того попа, который затеял все это дело у Варварских ворот. Перед этим поп уже был допрошен в консистории как разглашатель чуда.
Препятствие произошло с неожиданной стороны. Команду встретил плац-майор, постоянно до того служивший на площади. Он поспешил приложить свою печать к сундуку, полному денег, собранных на общую свечу. Не успела команда опомниться, как  к воротам стал сбегаться народ, предупрежденный этим плац-майором о том, что сейчас к вечеру сюда прибудет сам архиерей, снимет икону Богоматери  и захватит все собранные деньги. Стоило только начальнику  команды взглянуть на угнувшего голову попа, как он понял – кто их предал, кто разгласил приказ Амвросия. Он понял, что поп заранее сговорился с плац-майором, желая все деньги заполучить себе.
Но размышлять об этом предательстве  командиру было некогда – он увидел, что народ бежит не с пустыми руками, а с оружием. Это были кузнецы, имевшие кузни у Варварских ворот. Вместе с плац-майором они были готовы вступить в бой с пришедшими военными. Однако подьячий все-таки приблизился к сундуку, чтобы приложить печать. И тут раздался вопль: «Бейте их!» Кузнецы бросились на команду и начали бить солдат и подьячих. Пролилась первая кровь.
Василий Ильин только что сбросил свой  смоляной балахон, желая отдохнуть от страшной и  тяжкой работы в дальнем закуте казармы, где держали похоронную команду, как услышал крик, словно река текущий по кривым улочкам Москвы: «Грабят икону Богоматери и бьют защитников ее!» Василий выглянул за двери и увидел, что охранявший их солдатик сбежал. Он вышел на улицу без черного балахона и быстро побежал  в сторону своего дома, где его ждала Мария. За ним из казармы разбежались все каторжные и висельники.

  3


Уже темнело, когда Василий прибежал на подол к  своему дому. Навстречу ему всю дорогу катились толпы людей, которые спешили к Варварским воротам отбивать собранные на единую свечу Богоматери деньги. Василий не хотел  возвращаться с ними, хотя иные мужики и пытались повернуть его с собой и даже грозились дубинами. Но он увертывался и бежал своей дорогой. Вот и хатка на краю подола,  в ней едва светятся  слюдяные окошки от сальной свечки. Василий открыл скрипучую, обитую старым зипуном дверь  и вошел, низко пригнув голову. В доме было прибрано, как для покойника. Василий  отшатнулся.
На лавке лежала сестра Марии Настя и тяжко стонала. Василий ужаснулся, увидев, что его жена сидит подле больной и вытирает ей  бледное лицо своей косынкой. Мария, подняв глаза на мужа, хотела было кинуться к нему, но, увидев, что он машет ей рукой – сядь, мол, обратно,- остановилась и села, опустив голову. Потом тихо сказала:
-Поешь хлебца. На столе под тряпицей. Последний кусок остался. Больше у нас ничего нет. И Настя вот умирает…
Василий подошел к столу и вынул из-за пазухи свой кусок ситного, который прихватил в казарме. Положил, прикрыл тряпицей и спросил:
-Бубоны есть на ней?
-Нету ничего, а горит вся, лихоманка так бьет, что подпрыгивает девка, к ночи помрет…
-Да ты посмотри,  нарывы-то, может, на спине, на плечах, поверни, поверни ее…
Мария стала ворочать сестру, но ничего не нашла.
-А когда заболела?- спросил Василий.
-Три дня как мается и все не отходит. Я уж все свечи пожгла, молясь.
-Может, на реке белье  она полоскала?- допытывался Василий.
-Полоскала,- кивнула головой Мария.
-Ну тогда надежда есть, что мы с тобой не помрем.
-А Настя помрет,- сказала Мария и заплакала.
Ей было жалко младшую сестру, уж больно милая и шустрая была девушка, работящая, ласковая. Мария ей была за мать и за отца, которых задрал в лесу медведь прошлой весной, когда они муку в дальний скит возили. А может, и разбойники это были, а не медведь. С тех пор не было в хозяйстве лошади. Сиротой стояла соха на заднем дворе в огороде. Мария  надеялась, что муж  когда-нибудь с войны вернется и лошадь приведет. А он не успел порог родного дома переступить, как его в каторги солдаты потащили, не дали и раненую ногу залечить.
Наступила ночь. Настя тяжко стонала, Мария сидела рядом и вытирала ей мокрое от горячего пота лицо. Сама, как неживая, раскачивалась взад и вперед. И чем сильнее наступала ночь, тем сильнее раскачивалась Мария и что-то бормотала. Василий испуганно смотрел на нее с печи, думая, что и она подхватила заразу. Он несколько раз еще просил ее посмотреть нарывы на Насте. Но Мария никак не откликалась. Он бы давно сбежал из дома, но бежать ему было некуда – поймают, пошлют на виселицу, так лучше уж рядом с женой помереть самому. Так он размышлял, и сон сморил его на холодной печи.
Вдруг он очнулся от шума и увидел, что Мария стоит посередине избы совсем голая, а в руке держит палку с намотанной на нее тряпкой и пытается поджечь ее от лучины – свечей больше не было. Когда тряпка занялась, Мария бросилась вон из дома. Василий с ужасом наблюдал за женой. Слез с печи и пошел за ней. Во дворе увидел, как она обегает  кругом дом с горящим факелом. Потом, бросив его,  ухватилась за  оглобли, привязанные к  старой деревянной  сохе, как лошадь, впряглась  и потащила соху  за собой вокруг дома. За сохой тянулась  мелкая борозда. Василию и жутко было смотреть на жену, и помочь хотелось. Он понял – опахивает она  свой двор от нечистой силы, и кинулся к сохе, взялся, подтолкнул. Мария пошла быстрее. В темноте белели ее голые ноги и спина. Луна обливала их желтым мертвенным светом. Мария гнулась к самой земле, казалось – вот-вот спина ее переломится. Но она  все-таки заключила в круг борозду и выпряглась из сохи. Устало пошла в дом. Вдруг повалилась на пол, начала кататься и кликать. Василий  все ждал, когда жена встанет. Но та кликала все громче, изо рта у нее пошла пена. Он постоял-постоял, вышел в сени,  нашел старые вожжи и вернулся с ними в избу. Жена все кликала. Он наклонился над ней и стал связывать ей руки, потом ноги, потом и всю обмотал вожжами.  Взял  драный  зипун и набросил на Марию. Та еще подергалась немного, но больше не кликала, а вскоре и совсем уснула. Чтобы холодная земля ее не притянула, поднял жену с пола и уложил на лавку под печь. Сам сел за стол, взял кусок хлеба и медленно сжевал…
К утру Насте полегчало, и они втроем решили бежать в  заброшенный скит в лесу, чтобы укрыться там ото всех – и от чумных людей, и от солдат из полицейской команды. Им надо было только пересидеть некоторое время тут, чтобы Настя оздоровела и чтобы набрать как-нибудь провианта на дорогу.

4

Этой ночью вопль и крики раздавались по всей Москве. Во всех приходских церквах ударили в колокола, и на Спасских воротах били в набат. В городе царили всеобщая тревога и возмущение.  Народ прибежал к Варварским воротам с топорами и кольями, а людей богатых обуял  страх и ужас. Но больше других был встревожен архиерей Амвросий, который словно предчувствовал свою страдальческую кончину. Но что предпринять – не знал. А толпа уже принялась громить Чудов монастырь.
Архиерей молился богу в соборе, возведенном на месте Ордынского Посольского двора, которое подарила жена хана  Джанибека, ослепшая  Тайдула, излечившему ее митрополиту Алексию в  1365 году.  Сын видного боярина Федора Бяконта в пятнадцать лет постригся в монахи и носил до того имя   Елевферия. Высокородный инок сделался митрополичьим наместником и заведовал судебными делами церкви. После смерти  князя Ивана Ивановича Красного при его сыне Дмитрии – будущем Донском - возглавил правительство. Он первый и предложил  строительство  белокаменного Кремля Москвы –  Кремля Дмитрия Донского. А за десять лет до того митрополиту пришлось ехать в Орду для подтверждения привилегий русской церкви. В это время у хана Джанибека заболела и ослепла любимая жена Тайдула. Исцелить ее призвали митрополита Алексия. Тревожась за исход своей миссии, святитель долго молился в Успенском соборе перед гробом  Петра митрополита, и ему дано было знамение свыше: сама собой загорелась большая, стоявшая у гроба, свеча. Сделав из ее воска маленькую свечку, Алексий отправился в Орду и вернул ханской жене зрение, за что та и подарила ему Ордынский посольский двор в Кремле. На месте этого двора Алексий  основал Чудов монастырь. Народом это было воспринято действительно как чудо – ведь огонь маленькой свечи помог вытеснить татарский двор из самого сердца русской святыни. А через пятнадцать лет Русь освободилась от татарского ига, разбив орду на Куликовом поле.
Амвросий понимал, что именно здесь, рядом  с Чудовым монастырем, у народа была особая вера в чудодействие  намоленной свечи, и нельзя было отнимать надежду на спасение. Болела у него душа и оттого, что  священнослужители, подчиненные его консистории, возбудили бунт в Москве,  как бы напоминая тем императрице Екатерине о ее указе об изъятии церковных земель в казну в 1764 году, через два года после ее воцарения на престоле. Императрица тогда обидела церковь, и многие священнослужители не могут ей простить данного указа. А погибнуть придется ему здесь…
Архиерей перестал молиться и позвал к себе консисторских чиновников, велел готовить карету.  В ней он поехал на квартиру Михайла Григорьевича Собакина, поскольку тот был человек холостой и владыке можно было у него переночевать. Но Михайла Григорьевич  оказался болен – неизвестно отчего – не то от простуды, не то от большого перепуга - и лежал в постели.
-Куда же теперь?- спрашивал растерянно консисторский чиновник, поехавший с архиереем.
-К  Петру Дмитриевичу Еропкину отправимся, больше не к кому,- было решил тот, но потом вдруг велел поворачивать и ехать прямо в Донской монастырь.
Карета тронулась. Какое зрелище предстало перед архиереем! Народ бежал толпами и кричал: «Грабят Боголюбскую Богоматерь!» Даже  дети были вооружены топорами и кольями. Бежали в том, в чем выскочили впопыхах из домов, и на лицах было  написано желание  растерзать любого, кто приблизится к заветному сундуку у Варварских ворот. Оттуда  народ уже двинулся к Чудову монастырю, разыскивая главного виновника, приказавшего ограбить Богоматерь – архиерея Амвросия.
Тот только к десяти часам вечера  добрался  до Донского монастыря, когда мятежники уже открыли ворота Чудова монастыря и искали старца, грозя убить его. Они крушили все на своем пути, не щадя никаких святынь. Срывали ризницы, крали серебряные чаши и кубки, обдирали  жемчуга и камни с икон. Что не могли унести – разбивали. Верхние и нижние архиерейские кельи, экономские и консисторские, монашеские кельи и казенная палата были разграблены и испоганены до неузнаваемости. Окна, печи, двери, мебель – все было разбито и разломано. Картины, иконы, портреты, одеяние с престола разбиты и в клочья изорваны и ногами истоптаны. А ведь народ  явился сюда за икону вроде бы заступиться, но, видно, уж всем было все равно, бездонный страх людей обернулся неистовой злобой и отчаянием, которые застилали им глаза и не давали подумать о спасении души.
Вместо архиерея в Чудове нашли его младшего брата, приехавшего на излечение, архимандрита Воскресенского монастыря Никона. Приняв его за Амвросия, разбойники сначала ограбили, а потом избили и так настращали, что этот несчастный от страха сошел с ума и вскоре сам умер.
А бунтовщики кинулись затем к чудовским погребам и открыли их. Рекой полилась французская водка, разные вина, английское пиво. Грабили и пили все – не  только  мужчины, но и женщины. А между тем товары эти не принадлежали монастырю,  погреба были сдаваемы  внаем купцу Птицыну, который в одночасье таким образом лишился своего имущества.
Только через сутки толпа насытилась и удовлетворилась разграблением Чудова монастыря. Никто не остановил ее. Не было ничего слышно о Великолукском полку, оставленном для защиты города. Не было видно  его офицеров и командиров. Никто не знал, где они. Не было в Москве на тот момент и знатных бояр. Только один Еропкин оставался в городе да Федор Иванович Мамонов, но и тех искали, чтобы убить. Мамонов приехал на гауптвахту и просил дать ему хоть десять солдат, чтобы выгнать толпу из монастыря, но капитан отказал, сославшись, что не имеет на то никаких указаний от  начальства.
В Донской монастырь до  Амвросия дошли эти печальные и страшные известия, и он пожелал также уехать из города совсем. Но  оказалось, что его  не выпустят на заставах, где стояли военные, нужен билет, разрешающий выезд. Владыка послал консисторского чиновника к Еропкину, чтобы тот изложил ему его горестную историю и просил  передать сообщение о случившемся бунте в Санкт-Петербург.
Генерал тут же принял меры и вместо билета прислал владыке офицера с приказанием, чтобы  он поскорее выехал из Донского монастыря. Но прежде переоделся бы в другое платье, чтобы быть неузнанным, пока доедет в Воскресенский монастырь на Хорошево.
Начались сборы. Архиерею искали подходящее платье, потом закладывали кибитку да делали другие приготовления к дороге, а уж у Донского монастыря послышались выстрелы и крики. Оказалось, что толпа смела карантинные заграждения в Даниловом монастыре и устремилась сюда. Никто так никогда и не узнал, кто предал архиерея, кто сказал, где он спрятался. Потом говорили – мол, слуги Чудова монастыря.
Но кибитку все-таки успели подвезти и подсадить туда владыку, переодетого в простое поповское платье. Однако было поздно – толпа начала уже ломать монастырские ворота. Все побежали прятаться куда кто мог. Амвросий вышел из кибитки  и с Никольским архимандритом  Епифанием прошел прямо  в большую церковь, где пели обедню. Народ ворвался в церковь с топорами и кольями и начал избивать молящихся и требовать выдать им старца. Смертным боем били кучера и лакея, едва они вышли из кареты,  но те ничего не сказали. И вот  кто-то узнал консисторского чиновника, сопровождавшего владыку, и начали бить и его. Однако он сумел укрыться в бане, где топили ее двое монастырских слуг. Но и в бане его отыскали и снова начали бить, потащили  в церковь.
Амвросий из алтаря увидел, что за ним пришли. Он смиренно попросил исповедать его  служившего обедню священника. Паства же в это время молилась, но ее молитвы прерывались криками избиваемых. Наконец,  мятежники увидели Амвросия и закричали: «Вот он, вот он!» 
-Опомнитесь, прихожане! - возопил служивший обедню священник, - умоляю вас, не совершайте смертного греха в церкви, ведь она во все времена служила убежищем и для самых виновных и порочных людей!
 Но его не слушали и вытащили архиерея и его самого  из церкви и потащили  за монастырские ворота. Все же не захотели убийством осквернять монастырь. Амвросия вывели  в задние монастырские ворота, рядом с колокольней, и начали допрашивать его. Но недолго, а потом стали бить и терзать старца до тех пор, пока увидели - умирает.
Новый московский мученик скончался за четверть часа своих немыслимых мучений. Его избитое, растерзанное тело лежало тут сутки еще, так как служащие синодальной конторы и полицейская команда не решалась подойти и забрать его.
Убийцами  владыки были дворовый человек полковника Александра Раевского, Василий Андреев, а также целовальник, московский купец Иван Дмитриев. Совершив страшный грех, они кинулись вслед за толпою громить монастырь, а потом уже и в город, где также все затем было  разбито и разграблено на улицах. Не успокоившись этим, толпа побежала  перебить всех докторов и лекарей, какие еще оставались в городе, а также и начальников, которых еще можно было где-нибудь отыскать.
После этого мятежники ринулись к Кремлю, надеясь разграбить его и расхитить сокровища Успенского и других соборов. О полицейской команде никто не думал, ее больше никто не уважал, люди были уверены, что с таким их множеством  солдатам не справиться.
Наутро народ собрался в Китай-городе. Вся площадь заполнилась, многие уже проникли в Кремль и допивали остатки вина, которое еще могли отыскать в погребах. Дело оставалось за храмами – главной желанной целью бунтовщиков.
Но не подозревали мятежники, что их судьба уже решена. И кем!   Всего лишь одним человеком, престарелым генералом в отставке, мало кому известным  Петром Дмитриевичем Еропкиным. Он  взял на себя командование по усмирению остервенелой толпы. Отыскал немногие находившиеся в Москве команды, всю ночь разъезжая по темным улицам и рискуя ежеминутно жизнью. Сумел не только собрать команду, но и разработал план защиты Кремля.
Надо было охранить от толпы четыре входа в него под четырьмя воротами: Спасскими, Никольскими, Вознесенскими и Боровицкими. Но из всех только одни ворота закрывались запорами и решетками – Вознесенские. Остальные были давно выведены из строя. Вознесенские ворота  наглухо заперли, в трех остальных установили пушки, а также отряды военных, собранных по Москве и призванных из-за города. Таким образом,  закрыли и входы, и выходы из Кремля и преградили путь наружу мятежникам. Их искали по всему Кремлю, по церквам и погребам,  находили мертвецки пьяных и выбрасывали вон.
Затем генерал обратился к собравшемуся на торговой площади народу, выехав  из ворот верхом на коне. Он разъезжал между рядами собравшихся и уговаривал их разойтись по домам. «Полно, полно, друзья мои,- говорил генерал,- что это вы затеяли? Опомнитесь, такое ли время теперь, чтобы бесчинства чинить. Смерть и без того у нас у всех перед глазами, гнев господен и без того нас поражает тяжким поветрием, надобно ли гневить его еще более злодействами такими?»
 К сожалению, увещевания никак не подействовали на толпу, многие кричали генералу: «Убирайся прочь, старик! А то вот стащим с лошади. Ступай отсюда, не лезь в наше дело!»
Пришлось Еропкину удалиться обратно в Кремль. Но еще долго кричал он мятежникам, требуя, чтобы они расходились. Народ не хотел подчиниться, хотя  генерал пригрозил, что если не послушают, «будет по дуракам стрелять». Никто не поверил старику, люди стали приближаться к Спасским воротам. Еропкин велел выстрелить для устрашения поверх голов. Но народ, как увидел, что ни в кого не попало, решил, что пуля его не берет, выходит, сама Богоматерь защищает,  и попер еще решительнее. И тут посыпались  ядра и картечь. Полетели в разные стороны оторванные ноги, руки, головы. Все фабричные, бежавшие впереди, были побиты. Ядра пролетали сквозь толпу до самой Ильинки.  Народ бросился назад, врассыпную, пытаясь укрыться хоть где-нибудь от пуль.
Остальные, у других ворот,  как только услышали пальбу, увидели раненых и бегущих, бросились тоже бежать и скрывались, где только могли. За короткое время Москва опустела – нигде не было видно ни одной кучки народа.  Лишь пьяные веселились, распевали песни или спали по винным погребам. Полиция вытаскивала их оттуда и отводила в участки.

5

Василий Ильин  сидел дома, не высовываясь. Опаханная борозда  берегла их избу от  моровой язвы. Догадывался ли Василий, что он не заболел потому, что  постоянно одет был в смоляной  балахон и не соприкасался с больными и мертвыми и их вещами? А теперь в их опаханный двор  не шел, никто, среди которых могли быть и заразные, и потому все в доме, слава Богу, были еще живы.
Эта моровая язва в Москве не носилась в воздухе, как в иные времена, а передавалась только от больных и их вещей. Благодаря этому многие спаслись – те, которые сидели по домам и не выходили. Спаслись и колодники, которые в своих страшных черных одеяниях таскали крючьями  мертвецов из зачумленных домов и с улиц.
Василий услышал, что Петр Дмитриевич Еропкин дал распоряжение  искать убийц архиерея Амвросия. Военные бегали по городу, разыскивая злодеев повсюду. Могли вбежать и к нему в дом и схватить и повесить как беглого.
Но тут же прошел слух, что колодников, которые  помогают очистить город от  умерших и которых Господь чудесным образом уберег, если выживут и далее,  от каторги  освободят, а, снявши свои балахоны, отправятся те прямо на войну с турками. Потому что хотя генерал Долгоруков  и взял с Азовской флотилией Перекопскую укрепленную линию и захватил весь Крым, война все еще продолжалась и до конца было далеко. Василий, прослышав об этом, спрыгнул с печи и побежал обратно в казармы. Там натянул свой брошенный в углу черный балахон и  поутру вышел подбирать мертвых. А перед тем похлебал казарменной похлебки с жадностью – за два дня побывки у жены наголодался.
Наконец, убийц  архиерея разыскали. Сам же народ и указал на них. Дворового человека полковника Александра Раевского Василия Андреева и целовальника, московского купца Ивана Дмитриева, который хоть и выбран был из посадских людей для выполнения судебных обязанностей, и целовал при этом крест, все же клятву нарушил и грабил, и убил. Злодеев повели на то место в Донской монастырь, где растерзан был и скончался в муках, истекая кровью, старец  Амвросий. Вместе с ними  вели и  городского плац-майора, который вооружил людей из Кузнецкой слободы, и самих кузнецов. Всем надели на шеи петли как раз над тем местом, где видна была еще кровь старца. Толпе при этом присутствовать не разрешили,  и трупы, никем не обвытые, в одиночестве потом долго раскачивались на веревках, пугая ворон, на холодном сентябрьском ветру.
Василий все таскал и таскал мертвецов вместе со своими товарищами-колодниками. Сквозь балахоны они переговаривались между собою, не боясь быть узнанными. Многие не хотели идти воевать с турками, потому что война была страшнее даже московской чумы, а хотели бежать в степи, добывать себе зипунов. Василий прислушивался и понимал, что тоже хочет бежать добывать себе в степях зипунов. «В степях вольная жизнь, - размышлял он,- там никто не словит, а потом можно будет как-нибудь и Марию туда выманить. Нет мочи больше в этой чумной Москве оставаться, да и жрать тут совсем теперь нечего».
Военные команды еще  ловили там и сям преступников, разгромивших Чудов монастырь, а к тому же были попытки разыскать сундук с деньгами, собранными у Варварских ворот. Но куда он подевался, никто так и не разузнал. Скорее всего, сам же народ и разворовал  эти сокровища, собранные на единую свечу для Богоматери.



                ИЗГНАНИЕ ГРАФА ГРИГОРИЯ ОРЛОВА С ОЛИМПА


                1

1772 год. Санкт-Петербург. Граф Орлов был послан в Москву для того, чтобы проследить, как восстанавливается город после мятежа и нашествия чумы, которая сама собою прекратилась  зимою 1772 года, и ему уже не угрожало быть зараженным и погибнуть от этой  страшной болезни. Из Санкт-Петербурга до него доходили известия о роскошных балах, которые государыня велела проводить в Зимнем дворце постоянно. При этом придворные были должны  демонстрировать исключительно роскошные наряды и неутомимую веселость. Только дипломаты понимали, что таким образом Екатерина хочет по-прежнему деморализовать Турцию.
Государыня с большим одобрением  узнавала о новом строительстве домов в Петербурге и Москве. Она специально выезжала на прогулки по столице и заезжала  иногда в такие места, где раньше никаких хороших домов не было, а стояли прескверные. И однажды увидела, как уже стоят там друг перед другом два огромных дома прекрасной архитектуры.
-Боже мой!- воскликнула государыня,- уже и здесь строят, и как хорошо! Давно ли сие место было скверное, а теперь какие стоят дома.
-Это так, государыня,- сказал сопровождающий ее секретарь,- однако один из них построен на фундаменте из кофе, а другой на фундаменте из углей.
-Как это?- не поняла Екатерина.
-Один дом – вашего торгашика кофеем, который получает жалованье двести рублей, а второй угольного комиссара, жалованье которого и того меньше – сто пятьдесят рублей. Но каждый из этих домов приносит ежегодного  им дохода до семи тысяч.
Екатерина нахмурилась и взяла этот разговор на заметку, велев пометить в  записке своему секретарю. Но когда тот по возвращении подал ее государыне для особых распоряжений, она взяла ее, подошла к своему комоду, подумала и положила записку в самый нижний ящик. А секретарю приказала, чтобы дал распоряжение как-нибудь хитростью провести  мимо этих домов французских посланников. Которые постоянно передают сведения своим шпионам, а те распространяют их в французских газетах, которые Порта, конечно, получает…
За придворными тянулись к богатству и блеску разные проходимцы даже из чиновников, считающих – раз мода на роскошь в столице такая пошла, то и им не возбраняется приобщиться. 
Государыне рассказали о весьма каверзном случае в Петербурге, над которым она хорошо посмеялась. Один ушлый человек придумал придти в торговые ряды и накупить множество дорогих вещей. Набрал на тысячу рублей и говорит купцу: «Вот тебе задаток в пятьдесят рублей, а за остальными приходи-ка ты ко мне на квартиру». Купец товары отпустил слуге и пошел по указанному адресу. А там покупатель его уже ждет. Берет под руки и ведет в сумасшедший дом. И упрашивает доктора, чтобы этому человеку как сумасшедшему и помешавшемуся только на том, что должны ему тысячу рублей за проданные товары, кинули кровь и полечили.
-И что, полечили?- спрашивала государыня, покраснев не то от смеха, не то от неудовольствия, а скорее - и от того, и от другого.
 -А как же, ведь этот проходимец доктору пятьдесят рублей дал за лечение купца. Ну тот и рад стараться. Купца не слушает, велит его вязать, сажать, кидает ему кровь и привязывает на цепь, как сумасшедшего. И бедняк сей ждет месяц, другой, третий – и никто о нем не знает. Но, к счастью, узнал его один знакомый и освободил из неволи.
Известие о том, что в Москве у графа Кирилла Григорьевича Разумовского, последнего гетмана Украины, младшего брата морганатического супруга Елизаветы Петровны, пропало двадцать тысяч душ, встревожило императрицу. Она  велела  доподлинно узнать, куда делись люди, коль самому графу это неинтересно, поскольку он свои богатства и сосчитать не может.
Но дознаться сразу было нельзя, ибо пропали они по многим деревням. Следствие выявило, что украл души управитель Разумовского со своей любовницей – какой-то графиней. Однако  граф всегда прощал своих управителей и оставлял их при должности, полагая, что другие красть еще больше будут.
И такие истории хранились у государыни в ее знаменитом комоде. Туда же о донской рыбной продаже как-то попала записка. Кто бы мог подумать, что до государыни доходят и такие мелочи, но доходили!
А надо сказать, на  Дону, в крепости святого Дмитрия, бывает ужасная торговля мелкой рыбой в путину. Ее ловят тут в первозимья и кладут на лед и замораживают. Для покупки ее съезжаются многие тысячи подвод со всех сторон и развозят по всей России. Покупается там дешево – по рублю за воз. Но очень дорог сам провоз. В эту оттепель много рыбы  пропало. Подвод наехало тысячи четыре, а пока мороза ждали, сами  торговцы всю рыбу и съели. Да к тому же перевели весь овес, сено и хлеб в крепости. Тогда  оберкомендант вынужден был погнать всех вон. И торговцы со всей России понесли большие убытки.
В этом комоде государыни лежал и черновик ее письма к госпоже Бельке в Париж, в котором она в 1770 году писала: «Эйлер предсказывает нам конец мира в июле будущего года, он нарочно вызовет две кометы, которые не знаю что сделают с Сатурном – тот в свою очередь явится нас истребить. Хотя великая княгиня Мария Федоровна, жена великого князя Павла, советовала мне ничему этому не верить, потому что не исполнились еще все предсказания евангелия и Апокалипсиса, а именно: Антихрист не пришел еще, и все верования не объединились».
Эйлер все-таки наполовину был прав, предсказывая конец света российской императрице – именно  в указанный срок, летом 1771 года разразилась чума в Москве, а за ней последовал и страшный бунт, и убийство  архиерея  Амвросия, и расстрел бунтовщиков.
Но Бог милостив, он дал спасителя Москве, вручил силу в руки немощному старцу генералу Еропкину, и тот усмирил бунтовщиков, наказал убийц, навел порядок в городе. Перед ним, как считали многие, и чума отступила. Екатерина наградила генерала  Петра Дмитриевича Еропкина орденом Андрея Первозванного, а новому градоначальнику, князю Волконскому, велела собирать новых рекрутов по городу и деревням - к войне с турками в 1772 году прибавилась война  с Польшей.
Вот при таких обстоятельствах победа в Крыму все еще оставалась неполной, потому что никак не удавалось оформить  документально  полное подчинение древней Тавры Российской империи, отняв ее окончательно у Порты и освободить для российского флота все Черноморское побережье.
Могла ли предположить государыня, что совсем незначительный случай уже перечеркнул и эту победу над Крымом 1771 года, когда год спустя, в 1772-м, из русской армии генерала Долгорукова по болезни был уволен какой-то артиллерист, офицер самого младшего чина, Емельян Пугачев?
В этом же году состоялся  первый раздел Речи Посполитой между Россией, Австрией и Пруссией, давно претендовавших на польские земли. В это время Станислав Понятовский не очень-то сопротивлялся магнатам,  развязавшим гражданскую войну, и вся тяжесть  ее легла на плечи тридцатитысячной русской армии, находившейся в Польше. Эта армия подавила сопротивление конфедератов, но Австрия и Пруссия потребовали раздела Речи Посполитой под тем предлогом, что она не могла удержать порядок на своей территории.  Екатерине пришлось уступить своим союзникам, которые уже готовы были выступить  против России на стороне Турции. Такой цену императрица купила возможность завершить русско-турецкую войну. Но победить помешал внутренний враг, тот самый артиллерист, офицер младшего чина, Емельян Пугачев, развязавший гражданскую войну в России и создавший «второй фронт» в поддержку  противника внутри нее.

         2

Как только утихли последствия  моровой язвы, императрица решила купить для себя подмосковную Киясовскую волость с четырьмя тысячами душ. И поручила это дело князю Сергею Васильевичу Гагарину, а он передал полномочия князю Льву Петровичу Шебашеву. Тот же  разыскал в Дворянинове, по рекомендации Гагарина,  Андрея Тимофеевича  Болотова, который был уже известен своими  агрономическими и экономическими изысканиями в Петербурге по публикациям в журналах Вольного экономического общества, президентом которого еще состоял  граф Григорий Григорьевич Орлов.
Шебашев предложил Болотову обследовать  волость и положил четыреста рублей жалованья, казенных лошадей для езды и приличное количество провианта для содержания. Болотов был обескуражен таким предложением.
-Батюшка ты мой,- говорил он князю,-  я и своим состоянием доволен, достаток имею хотя и небольшой, но живу с покоем и по милости господней не терплю ни в чем недостатка. Жить мне, как видите вы сами, есть где, веселиться есть чем, стужи и нужды не терплю, есть и пить есть что, голодным никогда не бывал, даже в лихое чумное время. Людей и деревень хотя и немного, но тем меньше забот и трудов для управления ими потребных, и тем более остается много свободного времени для занимания себя науками и разными другими упражнениями. И сия свобода, государь мой, для меня всего дороже, и мне весьма бы не хотелось с ней расстаться.
Так говорил Болотов, а сам  с раздражением вспоминал, как князь Гагарин попусту таскал его в Москву и в Бобрики.
Но Шебашев обещал  Андрею Тимофеевичу и в Киясовке много свободы. Через некоторое время  он с семьей перебрался в Киясовку и приступил к межеванию  земель  в деревнях волости. Князь был очень доволен Болотовым.
Наступил 1774 год, когда работа  подошла к концу. Андрею Тимофеевичу пришлось ехать для составления главного отчета к князю на Козье Болото, в деревню, где тот тем летом проживал у своих родственников. Дом оказался тесным, а была невыносимая жара, и мухи кусались, как собаки и гонялись за ним тучами. Пришлось Болотову уйти работать на конюшню, где было прохладнее. Переписать надлежало множество тетрадей и все их сверить  с черновыми реестрами и с ревизскими сказками.
Своих лошадей Болотов отпустил, но уже через день пожалел об этом. Понеслась молва о невероятных и великих успехах злодея Пугачева. И в Москве, и по деревням говорили: « Он со злодейским скопищем своим не только разбил все посылаемые для усмирения его военные отряды, но, собрав превеликую армию не только грабил и разорял все и повсюду вешал и злодейскими казнями умерщвлял всех дворян и господ, но взял, ограбил и разорил самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве»…
Тысячу раз пожалел Болотов, что отослал домой лошадей. Прямо сейчас с Козьего Болота ему надо было ехать домой, к жене и детям, чтобы принять все меры и оградить их от нападения бунтовщиков. «Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа слишком известны, чтобы полагаться на верность слуг, которые по сути и являются первыми нашими врагами и только ждут случая…»- думал он в смятении. Андрей Тимофеевич был наслышан, как поступили дворовые в тех местах, которые занял Пугачев – они либо сами передушили своих господ, либо отдали их в руки злодею. А теперь, был он уверен, только и ждут его приближения к Москве, чтобы поднять в ней новый бунт. Испугало Болотова то, что его квартира в Москве, где он временно проживал, была поблизости к дому главнокомандующего Москвою князя Волконского, а тот для безопасности всю площадь перед ним уже уставил пушками. А поскольку лошадей Андрей Тимофеевич отослал в деревню, то и добраться скоро туда ему было не на чем. Между тем, если Пугачев придет в Москву и чернь взбунтуется, то первым  под атаку попадет как раз дом главнокомандующего. Это Болотов понимал очень хорошо.
В Москве ему еще пришлось несколько дней поработать, пока князь Шебашев сам не пожелал из города выехать. Быстро сели они в его карету  и помчались, что было духу, в деревню. Лишь тогда успокоился Андрей Тимофеевич, когда увидел впереди поля и кромку леса.
Добравшись до Киясовки,  Болотов  приглядывался к слугам, к мужикам, которые работали у него в саду, стараясь угадать, какое у них настроение? Раздражение его было так велико, что он не сдержался и выпорол бородача десятского, укравшего  яблоки. Но предварительно спросил:
-Был ли ты на  последней сходке, слышал, что я говорил? Я ведь увещевал вас, чтобы вы шалости свои и воровство бросили. Слышал ты?
-Ну да, слыхал.
-Так что же ты, мой друг, разве думал, что я шутил с вами? Так я тебе докажу, что говорил с вами, не шутя. Пожалуй-ка, разденься, и мы тебя поучим, как  впредь приказания мои уважать и не играть ими!
Постегав  десятского изрядно, Болотов велел всем сказать: « С каждым так будет, если они от  воровства не уймутся!»
И тут из Малины, Спасского и Володимеровой стали  прибывать тамошние начальники с донесениями, что  в деревнях началась паника и от частных смотрителей, оставшихся еще со времени моровой язвы, поступила строгая повестка, чтобы от каждых ста душ снаряжали по два человека вооруженных, одного пешего, одного конного, и немедленно отправляли в Коломну, а еще  подготовить отряд и ждать, когда последует приказ туда идти.
-Господи, да что же это?- воскликнул  расстроенный Болотов.
Однако взял себя в руки и начал отдавать распоряжения. Хотя и говорил всем, что Пугачев сейчас еще на Волге и сюда ему не было времени добраться. Но все же приказал  сушить сухари на случай бунта и голода, какие  пережили  в 1771 году.
Больше всех сокрушалась теща Андрея Тимофеевича, которая говорила:
-Черт его знает, может, он уже и перелетел? Долго ли ему со своею сволочью  иттить. Ах, господи, ну если он сюда придет, что с нами бедными будет? Погибнем и мы все, как черви капустные… И нас всех он также перебьет, передушит и перевешает, как низовских дворян.

  3

Пришло известие, что в болгарском селении Кючук-Кайнарджи был заключен мирный договор между Россией и Турцией. К России отошли территории между Бугом и Днепром, включая морское побережье, крепости в Крыму – Керчь и Еникале, а также земли до Кубани. Крымское ханство объявлялось независимым от Турции. Россия получила право частичного контроля за положением  в вассальных от Турции дунайских княжествах – Молдавии и Валахии. Предусматривалось, что русские суда могут свободно плавать по Черному морю.
Это была неполная победа. Екатерина  понимала, что Турция будет провоцировать  оставшееся самостоятельным Крымское ханство выступать против России, а это - новые войны. Но воевать на четыре  фронта – с Турцией, Польшей, гайдамаками и Пугачевым - она сейчас не могла. Крестьяне в разоренных  селениях не знали, кому повиноваться. Управления нигде не было. Помещики разбежались и скрывались в лесах,  в заброшенных скитах, а то и рядом с отшельниками. Но шайки разбойников находили их и там. Начальники же военных команд, гнавшиеся за Пугачевым до Астрахани, наказывали всех подряд,  не глядя, виновные или нет, и тоже разоряли целые деревни и даже волости.
После взятия Казани войсками  Емельяна Пугачева Екатерина  решилась на мирный договор с Турцией и  тут же нанесла сокрушительное поражение армии разгулявшегося «степного царя».
В скором времени  Андрей Тимофеевич Болотов узнал, что его друг и покровитель  граф Орлов больше не является  президентом так горячо любимого им  Вольного экономического общества, поскольку  попросил об отставке и ушел от всех дел вместе с братьями.
Зимой 1775 года  в Москве на Болотной площади строили  большой помост для публичной казни Емельяна Пугачева и его сподвижников. А неподалеку, около Пречистинских ворот, тысячи крестьян, согнанные со всей округи, в лютые морозы ставили  новый царский дворец взамен сожженного Орловым Головинского за Немецкой слободой. А еще с осени 1774-го  в городе появился  светлейший князь Григорий Александрович Потемкин. Он производил ревизию всего городского хозяйства, давал распоряжения по  застройке новой Москвы после ее разорения в чумной год. Ходил поклониться на могилу  архиерея Амвросия, растерзанного злодеями в Донском монастыре. Амвросий проводил его в 1758 году в Петербург, благословив и снабдив деньгами. Впоследствии с его рекомендациями Потемкин стал служить обер-прокурором Синода в столице. А до того, в 1762-м, вместе с братьями Орловыми, едва ему исполнилось семнадцать лет,  горячо участвовал в дворцовом перевороте, сделавшем Екатерину полноправной императрицей.
 Много времени  светлейший князь проводил в Оружейной и Мастерской палатах. Он затребовал к себе  ризу из разгромленного Чудова монастыря для ее восстановления. Разыскал Уложение Алексея Михайловича в серебряном ковчеге и по распоряжению Екатерины поместил его в позолоченный ковчег. Теперь это была священная реликвия – знак преемственности российской государственности. 24 января 1775 года Потемкин получил указ императрицы о поручении ему в главное смотрение Мастерской и Оружейной палат. Эту должность он занимал до конца жизни. Рапорты о состоянии российских сокровищ в Кремле ему регулярно присылал обер-прокурор Сената князь П.М. Волконский. 27 января Потемкин прибыл в Кремль и лично осматривал государственные регалии и знатные богатые разных уборов вещи. 30 января он разделил их на две экспозиции. К первой приставил лейб-гвардии Преображенского полка секунд майора Толстого,  вторую половину поручил Колюпанову. Оружейная и Мастерская палаты с этих пор находились под круглосуточной охраной Преображенского полка.
Теперь в палатах шла кропотливая работа по приведению в порядок и изучению церковной утвари, образов, уникальных вещей, старинных грамот и рукописных книг. При Потемкине было сделано описание 1103 книг за 1589-1722 годы. К приезду государыни Оружейная палата стала музеем российской государственности и сыграла важную роль в международных отношениях России. Послам, которые съехались в Москву летом 1775 года на празднование  Кючук-Кайнарджийского мира, Екатерина демонстрировала в Кремле почитание традиций своей новой родины. На свет явились  грамоты европейских государей, в которых русским правителям давался императорский титул, и были предъявлены высоким особам, прибывшим из-за рубежа. Первый их увидел император священной Римской империи Иосиф         Второй, прибывший в Россию под именем графа  Фалькенштейна.  Была подготовлена и знаменитая грамота австрийского императора Максимилиана Ивану Третьему, в которой он обращался к русскому царю «цесарь». Благодаря этому документу  Екатерине удалось вскоре создать с Австрией анти-турецкую коалицию накануне празднования заключенного с Турцией
мира.    



           КАЗНЬ ЕМЕЛЬЯНА ПУГАЧЕВА

1

 1775 год. Зима. Москва. Мария Ильина была в толпе  на Болоте, недалеко от Кремля, где казнили Пугачева. Она потеряла своего  мужа Василия, который вернулся в похоронную команду  колодников, чтобы быть помилованным и снова пойти на войну с турками. Но запомнила, что мечтал Василий уйти в степь и поискать там себе зипуна. Муж ушел, а где теперь и нашел ли богатство – она не знала.
Сначала, как выздоровела ее сестра Настя, ходили они искать его, выглядывая черные смоляные  балахоны на кривых тесных улочках Москвы. Добрели до Донского монастыря, где  под воротами все еще мотались  оползшие трупы  висельников, убивших старца Амвросия. Стали перед ними на колени, помолились и пошли восвояси. А как прошел слух, что  идут мятежники из степи на Москву, появилась у Марии надежда встретить мужа с богатством.
   Ведь ходила в народе грамота пугачевская о том, что всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, награждает он вольностью и свободой, больше не будет требовать рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей. Награждал он их владением землями лесными и сенокосными угодьями без оброку.
Не нравилось же Марии и другим горожанам, что он требовал  при этом ловить, казнить и вешать злодеев-дворян. Все помнили, как погиб невинный старец Амвросий, и никому не хотелось быть повешенными подобно тем, которые мотались на воротах Донского монастыря. Но ведь по истреблению оных  новый царь обещал тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет! Потому жалели разбойника и молились Богу за спасение его души.
Не дождалась Мария своего Василия. Посмотрели они с сестрой на страшную казнь, пошли домой и молились по дороге в церквах и часовнях, которые поставлены были  повсюду на местах чумных захоронений в Москве. Молились и думали – и после них придут сюда люди, и встанут пред иконами и помолятся за вечный упокой тех, кто лежит тут под землею убитый  смертельной моровой язвой в страшный год чумы, голода и бунта в Москве, разразившихся при государыне императрице Екатерине, в год  покорения Крыма  войсками  генерала Петра Александровича Румянцева.
Его, как и императрицу, ждали на Москве. Но пока здесь должно было свершиться дело страшное. Андрей Тимофеевич Болотов после Рождества занимался своими делами в Москве и уж было собрался домой, в Киясовку, как остановил его знакомый офицер господин Обухов и закричал: «Да как это ты, братец, уезжаешь от такого праздника, к которому люди пешком ходят! Разве ты не знаешь, что сегодня казнят Пугачева? Часа через два…» Болотов с товарищем поспешил на Болотную площадь, где сумели они занять наилучшие места. Вся площадь и вся дорога к ней от Каменного Моста были запружены народом. Тут же мимо проехала очень высокая колесница, которую сопровождали многочисленные всадники. Пугачев сидел с кем-то рядом, а напротив сидел поп. Повозка была совсем открытая, так что народ Пугачева хорошо видел. Люди смотрели на него широко открытыми глазами, и шепот и гул усиливались в толпе. Шествие двигалось очень медленно, пока  повозка не остановилась, наконец, у эшафота. Строение окружало тесное кольцо вооруженных заряженными ружьями войск. Внутрь никого из подлого народа не пускали. А Болотову и его товарищу удалось протиснуться, как и другим достопочтенным горожанам. Дворяне, не скрываясь, торжествовали над своим врагом и злодеем, который еще недавно истреблял их под корень.
Посередине круглого помоста был воздвигнут столб с воздетым на него колесом. На конце столба была укреплена  металлическая острая спица. Вокруг эшафота поставлены были виселицы с приставленными к ним лесенками. Рядом уже стояли палачи и узники, другие лежали скованные у подножия эшафота перед плахами. Пугачева сняли с повозки и поставили на эшафот. Его лицо оказалось прямо  перед  лицом  Андрея Тимофеевича. Началось чтение приговора обер-полицеймейстером  Архаровым, который читал его, сидя верхом на коне. Оно продолжалось долго, ибо в подробностях перечислялись все злодейские преступления  человека, назвавшимся царем. Пугачев стоял в длинном нагольном овчинном тулупе, и было видно – он не в себе. Но крестился и молился, не переставая. Его образ показался Болотову совершенно жалким, он даже представить не мог, что этот человек, больше похожий на какого-нибудь торгашика или харчевника, но никак не на государя Петра Третьего, которого  Андрей Тимофеевич видел многократно, служа у Карра. Тем временем на тех, кого ждала петля на виселице, уже надели мешки и шеи их обвивали веревки. Палачи лишь ждали сигнала. Но они должны были умереть в одну секунду со своим вожаком.
Наконец,  Архаров закончил чтение, и тут же сдернули с осужденного тулуп, за ним и остальную одежду и стали укладывать на плаху для четвертования. В приговоре значилось, что сначала должны  отрубить ему руки и ноги, а потом голову. Но народ ждал, что вот-вот последует милостивый указ  о прощении – в честь светлого праздника Рождества Христова. И дворяне с волнением ждали – вдруг такой приказ огласят, и очень того опасались. Но опасение было напрасное. Однако произошло нечто странное и для всех неожиданное. Палач вдруг отрубил Пугачеву прежде всего голову, и среди дворян раздался ропот – не подкупил ли кто палача? А стоявший  рядом с ним чиновник закричал: «Ах, сукин сын! Что это ты сделал? Ну, скорее – руки и ноги…» В этот же момент  застучали топоры на всех плахах, а голова Пугачева вмиг очутилась на железной спице наверху столба, а отрубленные его руки и ноги – на колесе. И в эту же минуту палачи  выбили лестницы из-под ног висельников.  Оглянувшись, Болотов со своим товарищем увидели их всех висящими. Над толпой  раздался гул, словно от удара колокола. Но это гудела Болотная площадь человеческим стоном. Потом все части тела Пугачева развезли по разным местам Москвы и сожгли, а пепел развеяли по ветру.



РАЗРЫВ С ПОТЕМКИНЫМ

1



1775 год. Лето. Москва. А ровно через полгода прибыла в Москву государыня на празднование мира с турками. Стоял июнь, лето выдалось теплым, и Болотов с женой отправился на празднества. Теща же с малыми  детьми  попросила оставить ее дома. Прибыв в город,  Андрей Тимофеевич узнал, что здесь им придется  провести в ожидании не менее десяти дней. Наняли квартиру. Но не успели расположиться, как услышали крики: « Едет, едет Румянцев!»  И тут же мимо пролетела, словно стрела, дорожная карета, объехав на всем бешенном ходу построенную ради такого случая триумфальную арку. Хотя  уж многим было известно  пожелание императрицы, чтобы фельдмаршал въехал в Москву на триумфальной колеснице сквозь торжественные ворота. Однако  Румянцев ввиду своей скромности отказался. А, может, и побоялся, что той  аркой зашибет его лошадей или, чего хуже, его самого?  При дворе императрицы шептались о ревности князя Потемкина к успехам  фельдмаршала и  необозримых милостях Екатерины, которыми та его осыпала.
 В этот же день Болотовы узнали, что наутро будет уже благодарственное молебствие о замирении и что императрица, переехав  в кремлевский дворец,  со всей торжественностью прошествует из Грановитой палаты в Успенский собор. В этот день должны были ударить в самый большой в России только что отлитый колокол на Ивановской колокольне. Он уже лежал на разведенном костре на Ивановской площади.
Екатерина встретила графа Румянцева на ступенях дома князей Голицыных, обряженная в русский сарафан, который, подхваченный высоко под грудями, всегда подчеркивал в русских женщинах большую плодовитость. Народ при этой встрече присутствовал и перешептывался – уж не на сносях ли государыня?
 А Екатерина только и ждала этих пересудов в народе. Пусть думают о ней, как о русской крестьянке, пусть полюбят такую… Этот ход с переодеванием вскоре после страшной казни на Болоте «маркиза» Пугачева, как она в насмешку называла самозванного раскольничьего царя, о многом говорил. Она понимала, что заигралась с оппозицией раскольников, которой теперь придется отступить и смириться. Но сейчас все позади,  маркиз-раскольник повержен,  с турками заключен мир, и народ видит свою императрицу в этом  старинном русском одеянии крестьянкой, за которой сила и правда. Этот сарафан – как знамя победы, перехваченное Екатериной у лже-царя.
Екатерина говорила приветливые слова привезшему ей победу  Петру Александровичу Румянцеву, сама же внимательно исподтишка приглядывалась к бравому молодцу адъютанту генерала, стоявшему позади него. Это был Петр Васильевич Завадовский. С тревогой наблюдал за императрицей Григорий Александрович Потемкин. Их  искрометная связь этим летом заметно ослабела. Может быть, тому причиной были сплетни, которые кто-то старательно распространял при дворе. Потемкин ужаснулся, когда услышал, что будто бы он перевез в свой дом сестру Елену Энгельгардт с пятью дочерьми и сделал племянниц наложницами, а теперь выдает их одну за другой замуж с богатым приданым. Племянницы, которые все теперь при дворе фрейлины, сами повсюду восхваляли дядю, будучи без ума от него. Но  помогает-то он многим своим родственникам. И  здесь, в Москве, дядю своего,  свояка матери Александра Артемьевича Загряжского не забывает. Сын его – камергером у императрицы. Ведь Григорий Александрович у дяди хорошо пожил, когда в московском университете  учился. Неужто из-за этих наветов матушка императрица охладела к нему? А ведь только недавно говорила о нем: «Величайший забавник, самый интересный чудак, заменивший скупого господина Васильчикова». Это в ответ на нелестные отзывы о нем европейских послов: «Некрасив, крив на один глаз, кривоног, резок и даже груб».

2

На следующий день начались  на Москве торжества. Народ любовался схождением императрицы с Красного крыльца вниз в полном императорском облачении, во всем блеске и сиянии ее славы. Весь придворный штат в богатейших одеяниях следовал за Екатериной. А перед нею шествовали разные чиновники и кавалергарды в пышных и великолепных убранствах. Сойдя вниз, императрица тотчас подошла под приготовленный богатый балдахин, который несли над нею знатные вельможи. Шла она медленно в порфире и большой короне, на которую были устремлены взгляды всех собравшихся. И тут  застонала земля от звона великого множества колоколов  на Ивановской колокольне, а звук большого колокола был настолько мощным, что показалось – затряслась от него вся Ивановская башня, а многие испугались, что она  сейчас рухнет.
После торжественной литургии празднество переместилось на Ходынское поле. Здесь был построен павильон, который изображал  полуостров Крым. Вернее, ту часть его, которую приобрела Россия в результате многих побед и пролитой крови и, наконец, заключенного мира.
Только через девять лет, в 1783 году, крымский хан отрекся от престола, и Крым был присоединен к России вместе с подвластными хану территориями в Приазовье и причерноморских степях. Но и это еще не была полная победа. В 1787 году Турция потребовала возвращения ей  Крыма, и началась новая  турецкая война, которая закончилась тем, что в Яссах в 1791 году был заключен мирный договор, по которому Турция отказалась, наконец, от своих притязаний на Крым и признала его владением Российской империи.
Ровно двести лет потом длилась эта победа, политая кровью многих тысяч русских. Ровно через двести лет - в 1991-м -  победа сменилась позорным поражением России, которая  навсегда потеряла Крым.
После праздника Потемкин сам представил императрице Завадовскго, и Екатерина назначила его своим кабинет-секретарем.
Петр Васильевич завадовский был из малороссийского рода Завадовских. Маленькое имение родителей его не было достаточным для  обеспечения многочисленного семейства. Поэтому Петр воспитывался в доме дяди – козака Ширая, а затем его отправили в польскую Оршу, в иезуитское училище, где он обучался  греческому и латинскому языкам, а закончил обучение в 1760 году в Киевской Духовной Академии. Тогда же Завадовский начал службу в Глухове поветчиком  - канцелярским служащим - при Малороссийской Коллегии. Когда в 1765 году граф Румянцев принял управление над Гетманщиной, и умный и трудолюбивый казак обратил на себя его внимание. Граф взял его правителем своей секретной канцелярии. Но, скорее всего, у Румянцева были свои особые планы на этого молодого человека, отличавшегося умом, образованностью, статью и здоровьем. А пока Завадовский и служил, и воевал,  приобретал блеск и красоту русского офицера, а затем даже составлял вместе с графом Сергеем Романовичем Воронцовым – сыном Романа Илларионовича Воронцова – текст Кучук-Кайнарджийского мирного договора. С этим документом  граф Румянцев прибыл в Москву, где его ожидала сама императрица. С собой он привез и Петра Завадовского, которого умело подсунул на глаза Екатерины.
А ведь всего несколько месяцев назад Екатерина переписывалась с Потемкиным, он мчался к ней из армии в Санкт-Петербург… Вскоре он стал генерал-адьютантом, подполковником Преображенского  полка и оттеснил Григория Орлова окончательно.
Наблюдая за тем, как императрица смотрит на Завадовского,  маячавшего за спиной Румянцева, Потемкин понял - сегодня, 10 июля, императрица разорвала с ним близкие отношения. Всей любви их было несколько месяцев! Но в этот  же день  Григорий Потемкин именным Высочайшим указом был возведен, с нисходящим его потомством, в графское Российской империи достоинство. Он понимал, ему не будет прощенья из-за злых слухов о его несдержанных на язык племянницах, он понимал, что Румянцев переиграл его. Желание отомстить закралось в душу, и случай вскоре представился.
После празднований князь Потемкин  инспектировал  Оружейную палату, призвав придворного ювелира Дюваля для оценки даров султана, привезенных по давней традиции турецкими послами вместе с подписанной грамотой о мире. Через несколько месяцев светлейший отправился ревизовать Новгородскую губернию, а  Петр Завадовский  занял его место рядом с покоями императрицы. Представить его Екатерине выпала честь самому Потемкину, что он и сделал с подобающим почтением. Это было уже в декабре. Но через год Завадовского сменил Зорич.
Однако не забыл  светлейший того, кто привез с собой в Москву на празднование мира с турками  Завадовского – Петра Алексеевича Румянцева. Вскоре он  переманил к себе в армию среднего сына  Петра Алексеевича. Отец, не ожидавший, что сын будет служить его непримиримому сопернику, страшными словами обругал отпрыска. И будто впрямь проклял его.  Потемкин ловко обошел Румянцева-младшего, не подпустив его к тем местам сражений, которые  принесли бы ему настоящую славу. И хотя  он также был обласкан и Екатериной, и Павлом Первым,  разум его помутился. Румянцев-младший долго болел и, наконец, расстался со службой, отправившись лечиться на Кавказ. Он умер, не оставив наследников. Хотя  был талантливым командиром и мог бы еще много хорошего сделать для русской армии. Но бешеная ревность Потемкина к  необыкновенному успеху его отца  и ненависть к его адъютанту Завадовскому, окончившему его  любовный роман с императрицей в 1775 году, погубила  замечательного солдата России.
Но Завадовскому и Потемкину, выпихнувших друг друга с ложа императрицы, затем до конца жизни придется служить вместе на российском Олимпе.
После отставки с этого «поста» Завадовский продолжал хранить верность Екатерине, к которой питал страстную любовь, и не женился ещё десять лет. Как известно, Григорий Потемкин в этом деле превзошел его и не женился вовсе.
Завадовский занимал видные посты в администрации. В 1780 году он был пожалован в тайные советники, сенатором и членом Воспитательного Общества благородных девиц, через год ему поручается руководить Петербургским Дворянским и Городским заёмными банками. Он председательствовал в комиссии о сокращении канцелярского делопроизводства; ему были поручены ревизия присутственных мест, управление учебными заведениями и составление для них уставов, переустройство Пажеского корпуса и других школ, заведование медико-хирургической школой, председательство  в комиссии по постройке Исаакиевского собора.
После восшествия на престол Павла I  он был возведён в графское достоинство, но вскоре отправлен в отставку. При Александре I вновь поступил на государственную службу: в 1801—1802 годах - председатель Комиссии составления законов, в 1802-1810  -  первый руководитель министерства народного просвещения, в 1810-1812  - председатель Комиссии составления законов Государственного Совета.
В бытность Завадовского министром народного просвещения появились народные школы, в уездах - уездные училиша, в губерниях - гимназии; были учреждены учебные округа, изданы уставы университетов и основаны Казанский, Харьковский и Дерптский университеты, открыт Петербургский педагогический институт.





                НАСЛЕДСТВО ПОТЕМКИНА


1



Пышное празднование  мира с турками и торжественный выход  Екатерины из Грановитой палаты в Кремле не развеял в народе слухов о ее болезни. Говорили, что императрица мается животом, поев немытых  фруктов. Но уже за несколько месяцев до этого в Петербурге французский посол господин Дюран расспросил одного придворного о причине некоторых симптомов, возбуждавших беспокойство лейб-медиков ее величества, которое не ушло от внимания двора. И получил ответ: «Эти потери вызваны прекращением месячных очищений или переутомлением ослабевшего организма». Такой ответ давал двойственное толкование. Месячные очищения покинули  сорокапятилетнюю императрицу в связи  с наступающим старением или очередной беременностью?  Французский дипломат, собрав  дополнительные  данные, составил донесение, в котором написал: «Фаворит  русской императрицы Потемкин опасается за ее здоровье. Ему не безызвестно то, что знали очень немногие, а именно, что императрица, перед тем, как принять холодную ванну, упала в обморок, который продолжался более получаса, что ее преданные слуги замечали у нее с некоторых пор странные подергивания  лица и всего тела, что от злоупотребления холодными ваннами и табаком она минутами забывалась и имела идеи, противоречащие ее характеру. И я вывожу из всего этого, что она подвержена истерии».
Шпионы перехватывали эти донесения и  передавали императрице. Она лишь усмехалась, читая их. Все описанные признаки  могли показывать как то, что она переживает  время перехода к старости, так и то, что она беременна. Но утверждать  что-то одно, не предоставляется возможным из-за полного отсутствия  каких-либо  документальных и свидетельских подтверждений ее тайных беременностей. Или, что скорее всего, - из-за плохой работы  исторических исследователей.
 Невозможно даже утверждать, были ли эти беременности и роды вообще, кроме тех, которые принесли России престолонаследника Павла  Первого и царевну Анну. Эти роды описала  она сама  в самых мрачных тонах только лишь с оною целью -  показать жестокость в отношении к ней Елизаветы. Да, она рассказывает в своих мемуарах, что после родов младенца-наследника по распоряжению Елизаветы  унесли, а о ней забыли. Она лежала совершенно одна, измученная, умирающая от жажды,  находясь  не на кровати на сквозняке между дверью и окнами. Ей не давали пить, и прислуга не осмеливалась перенести ее на кровать и переодеть, не получая на то разрешения  Елизаветы.
Разве не знает Екатерина,  что эти жалобы русской императрицы не
могут не вызвать понимающей  улыбки у любой  рожавшей женщины и двести лет спустя – ни в России, ни в Европе? Каждая из которых, перенеся все  родовые муки ада   остается  лежать одна после того, как  ей покажут ребенка со змеящейся пуповиной и унесут его. А ей лишь кинут грелку со льдом не живот и в лучшем случае, после униженных просьб, накроют одеялом. Так, трясясь от холода и боли, пролежит она долгие часы одна одинешенька. Это в лучшем случае, если рядом не окажется другая роженица. Тогда придется наблюдать за чужими страданиями. Но едва ли  они откликнутся в сознании только что родившей – она  почти ничего не слышит и не видит.  Никто к ней и пальцем не прикоснется, не даст пить, не расчешет волосы, не поменяет окровавленную рубаху. А спустя нужное время, со всей осторожностью переложат на другую кровать,  переоденут, но пить не дадут, опасаясь кровотечения. Жалобы Екатерины – это политическая уловка, чтобы обвинить Елизавету в жестокости.
Читая о тяжких родах у Екатерины, опытные дамы понимают, почему ее долго не трогали и, конечно, не давали пить, опасаясь за последствия. И держали на холоде. Врачи и Елизавета поступили абсолютно грамотно, так, как и положено. Но почему Екатерина в своих мемуарах рассказала только об этих, первых, родах? Ведь у нее были и вторые «легальные» роды, когда она произвела на свет дочь Анну. А вторые роды, как правило, перебивают память о первых… Вот о чем шепчутся дамы.
А уж когда она рожала тайно от Орлова, то  вот это должно было показаться ей настоящим адом и не идти ни в какое сравнение с первыми родами законного наследника престола, когда вокруг нее хлопотал весь двор и Петр молился за благополучный исход. А тут, в апреле 1762 года, за два месяца до переворота, он уже несколько раз  имел намерение арестовать  Екатерину и заточить ее в крепость. Если она в тот момент действительно рожала неизвестно при каких свидетелях, то к ней в любую минуту могли ворваться  посланные Петром офицеры,  схватить ее с окровавленной кровати и оттащить в крепость. А ведь роды, как говорят, и появление на свет внебрачного сына Екатерины и Григория Орлова,  известного  впоследствии под именем князя Алексея Григорьевича Бобринского, проходили в Зимнем дворце. Это при наличии шпионов императора в любом его углу. Странное и непонятное событие, которое трудно понять даже очень любопытным дамам.


2


И вот новый слух о рождении у Екатерины  дочери от Григория Потемкина 13 июля 1775 года. Елизаветы Темкиной. Которую он тут же  якобы отвез в дом к своей сестре Марии Александровне Самойловой и поручил воспитание младенца своему племяннику Александру Николаевичу Самойлову. Одни говорят – стара императрица, чтобы родить, другие утверждают, она моложе своих лет. Если, как пишет сама Екатерина, ее выдали замуж в четырнадцать лет, то  сейчас, в 1775 году, ей  не сорок шесть, а сорок четыре года. В этом возрасте у выхоленной женщины, тем более,  постоянно находившейся под присмотром медиков,  могли  еще быть месячные. А под конец их многие дамы приносят неожиданный приплод.
А то, что Екатерина в этот момент злоупотребляла табаком и у нее  были судороги, - все это  может свидетельствовать о беременности, при которой извращается вкус и отнимаются ноги. Тогда женщины даже жуют табак с жадностью.
 Есть и другие факты, которые наводят любопытствующих и злословящих на мысль о беременности императрицы в 1775 году. Почему это она встречала графа Румянцева на крыльце дома Голицыных в русском сарафане, который любую, даже самую худую женщину представит как беременную – такова задумка его кроя – женское  плодородие. Только ли потому, что  верна была русским национальным традициям, или хотела скрыть особую полноту? Ведь, судя по числам, через три недели ей надо уже было родить. И еще одно –  почему, даже в письмах  она часто обращалась к Потемкину: «папочка»? Он же был на десять лет моложе нее!
И все-таки  приближенные к императрице склонны думать, что  Екатерина старилась. Потому и курила табак (или опиум?), после которого   «имела идеи, противоречащие ее характеру»? Любовь к холодным ваннам – также из-за многочисленных приливов не находящей выхода крови, доводящих ее до исступления. Потому  не стеснялась натирать щеки льдом даже при придворных дамах.  Кроме того, стала бы она затевать празднование мира с турками на виду у всего белого света, будучи на сносях? Как беременной женщине за три недели до родов, которые, к тому же, могут начаться в любую минуту, в том числе и при торжественном выходе из Грановитой палаты в Кремле,  решиться выйти к народу и не опасаться позора?  А ведь Екатерина -  ярая блюстительница нравов при своем дворе, что, разумеется,  больше походит на отъявленное ханжество при бездонном распутстве онаго. И, наконец, если она была на сносях,  до того ли ей было, чтобы в этот момент заглядываться на красавца Завадовского, маячившего за спиной  фельдмаршала Румянцева?
Но получается, что, будучи беременной на последнем сроке от Потемкина, Екатерина влюбляется в Завадовского и прогоняет  со своего ложа Григория Александровича? Может ли такое быть? Дамы в полном недоумении. И уже несется среди придворных слух, что сердобольная императрица узнала о  том, что Потемкин путается со своими племянницами, которых привез к себе во дворец. Портит их, а потом выдает замуж за самых богатых кавалеров. Шли разговоры по Москве о «грехе» светлейшего с его любимой племянницей Александрой Энгельгардт, которая будто бы и родила от него  дочь, которую он отвез на воспитание к своему  племяннику Самойлову. А Александру через шесть лет выдал замуж за друга Станислава Августа Понятовского - Ксаверия Браницкого. Он еще в 1771 году был назначен  коронным гетманом и возглавил польское войско в борьбе против восставших гайдамаков. И вместе с Александром Суворовым подавил восстание. За это Екатерина подарила Браницкому  Белоцерковское староство. К нему Потемкин прибавил в качестве приданого своей любимой племянницы Кишитову. Она была моложе Браницкого на двадцать три года. Супруги проводили время исключительно при Дворе, при котором  Александра Энгельгардт была обер- гофмейстриной.
У Екатерины Второй была добрая душа – она лишь  прогнала из своей постели блудливого фаворита, заменив его на Завадовского. Но государственные дела они делали вместе до самой кончины Потемкина.
Елизавета же Темкина  жила в Херсоне, в 1794 году вышла замуж
за секунд-майора Ивана Христофоровича Калагеорги и родила десятерых детей. Бытует мнение, что она получила несметные богатства от своего  отца Потемкина, но быстро их утратила. Из-за болезни мужа, которого разбил паралич, семья  жила незаметно. Впоследствии  их сын  Константин Иванович Калагеорги задумал продать портрет своей матери, написанный Владимиром Боровиковским по просьбе  Александра Николаевича Самойлова, за шесть тысяч рублей. Однако портрет никто не хотел покупать, хотя он действительно представлял большую ценность из-за имени художника.  Сплетня о рождении  у  Екатерины и Потемкина  внебрачной дочери была настолько запретна и преследуема, что даже портрета воспитанницы  Самойлова  опасались и сто лет спустя. Только в 1907 году его купил видный московский коллекционер, а в 1927 году он попал в Третьяковскую галерею.
Но было еще одно странное свидетельство, которое вызвало новые вопросы. После смерти Потемкина его племянницы, фрейлины Екатерины, рассорились из-за наследства дяди, чем вызвали  гнев императрицы и довели ее до слез…




3

Старшим наследником Потемкина был Александр Николаевич Самойлов, сын родной сестры светлейшего – Марии. Это он воспитал Елизавету Темкину. Историки говорят, что Темкина получила несметные богатства от Потемкина в Херсонсокй губернии, но…быстро их утратила. Однако среди наследников Григория Александровича, коих насчитывалось 36, Елизаветы Темкиной нет! Где она жила, от кого получила какое-то наследство – скорее всего, от Самойлова, неизвестно.
Но что касается ее мужа, то его биография все-таки наводит на размышления о происхождении Елизаветы Темкиной. Иван Христофорович Калагеорги – секунд-майор кирасирского полка имени князя Потемкина, сын греческого дворянина. Он воспитывался вместе с великим князем Константином Павловичем и был с детства приближенным к императорской семье. Тут надо вспомнить о греческом проекте Екатерины, которым ее «заразил» Григорий Потемкин уже в семидесятые годы, и она вынашивала идею об учреждении новой Византийской империи. Суть этого проекта изложена в письме Екатерины Великой к австрийскому императору Иосифу Второму. Письмо датировано 10 сентября 1782 года. В нём говорилось: «Между тремя монархиями должно быть навсегда независимое государство. Это государство, в древности известное под именем Дакии, может быть образовано из провинций Молдавии, Валахии и Бесарабии под скипетром Государя, религии Греческой. Что касается до равенства в приобретениях, то Россия желает: 1)город Очаков с областью между Бугом и Днестром; 2) один или два острова в Архипелаге для безопасности и удобства торговли.
         Хотя положение и плодоносие турецких областей, соседних с государством Вашего Императорского Величества, дают Вашим приобретениям совсем иное значение, однако, Моя личная дружба к дорогому союзнику не позволит Мне колебаться и одной минуты сделать ему это пожертвование, ибо Я твёрдо уверена, что, если наши успехи в этой войне дадут нам возможность избавить Европу от врага имени Христианского изгнанием его из Константинополя, то, Ваше Величество, не откажетесь содействовать восстановлению монархии Греческой, под непременным условием с Моей стороны сохранять эту возобновлённую Монархию в полной независимости от Моей, и возвести на её престол младшего внука Моего, Великого Князя Константина, который даст обязательство не иметь претензий на Престол Российский, ибо две эти короны не должны быть соединены на одной главе».
Видимо, не случайно в окружении Константина находился грек Иван Калагеорги. В июне 1794 года он женился на Елизавете Григорьевне Темкиной. Когда проект Екатерины был благополучно похоронен, в начале 19 века семья Калагеорги переехала в Херсон, объявленный губернским центром. В 1807 году он стал вице-губернатором, а в 1816 году получил должность губернатора Екатеринославской губернии и переселился в Екатеринослав.
Если бы  греческий проект удался Екатерине, то судьба Темкиной была бы завидной – ведь тогда ее супруг мог бы рассчитывать на придворные должности рядом с  императором Византии Константином Романовым. И это позволяет все-таки предположить, что  Елизавета Григорьевна Темкина была непростого происхождения. Но была ли она дочерью Екатерины?
Екатерина очень любила своих детей. Ее законный сын все-таки стал императором, хотя  она пережила много сомнений на его счет. А младший, сын Григория Орлова,  Алексей Григорьевич Бобринский был ею всячески обласкан и обеспечен еще с рождения. Всю жизнь он был под постоянным присмотром  самых видных сановников, он воспитывался и жил, как настоящий принц. И ни для кого при дворе не было секретом, чей он сын. Екатерина сама решала все его запутанные дела, следила за каждым его шагом. Что говорит о ней как о преданной матери своим детям. Могла ли она  так покинуть  Темкину, единственную дочь, что та оказалась без материнской  ласки и внимания?
И еще одно непонятно. Если эта женщина была дочь Потемкина, почему он не оставил все свое наследство ей, а  поделил его между всеми своими многочисленными родственниками? Уж единственную дочь он мог бы обеспечить, чтобы она  в зрелые годы не испытывала затруднений, таких, которые испытала, когда тяжело заболел и умер ее супруг?





 ЗАВАДОВСКИЙ, САМОЙЛОВ И   ТАЙНЫЕ ДЕНЬГИ БОБРИНСКИХ


1

И все-таки у Екатерины Второй и Григория Потемкина были общие… внуки! Все-таки судьба слила  эти две крови двух самых сиятельных в России влюбленных.
Этими внуками стали  дети Алексея Алексеевича Бобринского, сына «светлейшего бастарда», и Софьи Александровны Самойловой, внучатой племянницы Григория Потемкина.
Софья Александровна была последним ребенком   Александра Николаевича Самойлова и его жены, княгини Трубецкой. Она родилась, когда ее отцу было 55 лет, а матери – 36, в 1799 году. Александр Николаевич Самойлов после своего возвышения при  дяде Григории Потемкине в 1792 году был назначен генерал-прокурором и государственным казначеем. И за особые заслуги получил титулы графа Священной Римской империи и графа Российской империи.
Среди прочих его заслуга была и в том, что он выполнял секретное поручение императрицы по переводу на  имя предъявителя в голландский банк «Гоппе и Ко»  в Лондоне.  Крупной суммы денег -  десяти миллионов рублей. Эта операция проводилась тайно, и для нее Екатерине нужны были очень близкие и верные люди. Ими стали Самойлов (опекун Темкиной) и Завадовский (опекун Бобринского в 1787 году), который к тому времени возглавлял Заемный банк и Сохранную казну. Эти десять миллионов рублей, которые Екатерина держала в Государственном Ассигнационом банке, были ее личным капиталом. Вот эти деньги  она и хотела перевести в лондонский банк «Гопе и Ко» так, чтобы это выглядело как  инвестиция в английскую экономику в рамках нового  торгового договора между Россией и Англией. Интересно, что пять процентов годовых с этих капиталов составляли 500 тысяч рублей – такая сумма выделялась на содержание  великого князя Павла. Видимо, такую же сумму  мать предполагала  выделять на содержание своего внебрачного сына. Кроме того, она не спешила оплачивать миллионный долг Алексея Бобринского, оставленный им во время пребывания за границей в 1789 году. Видимо, рассчитывала выплатить его именно из переведенных в Лондон десяти миллионов.
Сложной финансовой операцией занялись Самойлов и Завадовский. Специалисты предполагают, что с этой целью был создан «Берингс-банк», хотя официально он числился торговым банком Лондона. Но именно в нем, как предполагается, мог спрятать свои капиталы банк «Гопе и Ко», с которым Россия очень часто заключала разные финансовые сделки и осуществляла государственные займы. Этот банк перевел свои активы из Голландии в Англию, опасаясь агрессивной политики наполеоновской Франции.  Получалось, что «Гопе и Ко» - вновь образованное дочернее предприятие  братьев Берингов. Вот сюда и закачали помощники Екатерины ее 10 миллионов рублей.
Вскоре после заключения торгового договора с Англией в России началась перекачка денег из Государственного Ассигнационного банка в казначейство. Всего было переведено 25 миллионов рублей. Из этих денег десять миллионов были переведены в Англию как бы в счет  госдолга России, который к тому времени составлял 55 миллионов рублей.
Но через два года Екатерина умерла, и этими капиталами распорядились Павел и Александр. Но как – это остается тайной и по сей день.  Есть предположение, что  они ушли на войну с наполеоном в 1812 году. Бобринским же капиталы не достались, они до сих пор разыскивают эти деньги.
Но им досталось  наследство в Тульской губернии и на Украине. В поместье Бобринском – не менее 60 тысяч гектаров черноземных пахотных земель, и столько же  в потемкинском поместье Смела, которое принесла Бобринским как свое приданое Софья Александровна Самойлова, вышедшая замуж за  сына Алексея Григорьевича Бобринского. Именно наследство Потемкина позволило ему внести огромный вклад в развитие сельского хозяйства России.


2

Но начал он свою деятельность в Тульской губернии, куда прибыл после десятилетней службы при дворе. Бобринский оставил столицу и уехал на четыре года в свое имение в Богородицк. Но в построенном  архитектором  Старовым  при его бабке дворце не живет, а перебирается в глушь, где по весне и ног из черной грязи не вытащишь – в село Михайловское. Здесь он разводит посевы сахарной свеклы и в 1828 году строит один из первых в России сахарных заводов, который вырабатывает в год по 25 тысяч пудов рафинада и патоки. Продукция уходит в Москву. В  1833 году сахарному заводу графа Бобринского было предоставлено право изображать российский государственный герб на своих вывесках и изделиях. В 1846-м совет Московского общества сельского хозяйства наградил Алексея Алексеевича золотой медалью "за сахар-рафинад с его заводов, содействовавших распространению и улучшению свеклосахарного производства".
А затем он переезжает на Украину, в поместье жены, в Смелу  под Киевом. В это время там наблюдается кризис в производстве сахара. А ведь Екатерина еще в 1787 году писала Потемкину, чтобы он выяснил, можно ли делать сахар из тростника Каспийского моря?  Принимаясь за сахарное дело еще в Тульской губернии, Алексей Бобринский уже знал, что в Германии и Франции ведутся работы по использованию для производства свеклы. И в этих странах интерес к собственному производству сахара исходил со стороны монархов. Прусский король Фридрих II всячески способствовал строительству первых сахарных заводов, протежировал первому немецкому селекционеру и сахаротехнику Карлу Францу Ахарду. Французский император Наполеон I, вступив в войну с Англией - монополистом производства и торговли тростниковым сахаром и не добившись успехов на поле брани, решил задушить ее экономическими средствами. В 1806 году он объявил континентальную блокаду и лишил тем самым Европу привозного сахара. В то же время он был инициатором развития свекловодства и строительства сахарных заводов во Франции.
Родственная увлеченность сахарным делом в России прослеживается и в том, что еще до Бобринского его дядя Павел I повелел своим указом от 1801 года выделить всем желающим на льготных условиях землю под посевы свеклы для производства из нее сахара. Он также распорядился по всему государству разослать экземпляры «Способ заменить иностранный сахар домашними произведениями».Бобринский  в Смеле начал реанимировать захиревшую свеклосахарную промышленность Малороссии. Он начинает с улучшения самого сырьевого источника - сахарной свеклы. Он понимал, что ее нужно сделать подлинно сахарной. Наряду с этим осознавал, что необходимо коренным образом изменить и сам способ ее возделывания. В те времена ее выращивали на небольших участках, при соответствующей технологии. Граф одним из первых перевел свеклу с грядки в полевые условия.
За 10 лет он построил здесь 4 сахарных завода: Смелянский песочно-рафинадный – в 1838 году, Балаклейский сахарный завод – в 1838 году, Грушевский сахарный завод – в 1845 году, Капитановский сахарный завод – в 1846 году. При Капитановском заводе была организована селекционная станция, занимающаяся выведением новых более сахаросодержащих сортов свеклы. Смелянский песочно-рафинадный завод был школой кадров высокой квалификации. Так из 40 технологов, которые работали у Бобринского, 24 со временем стали директорами и самостоятельными предпринимателями. Классы, организованные в Смеле, для подготовки специалистов, со временем переросли в училище, а позже (1921) в институт сахарной промышленности (ныне: Национальный университет пищевых технологий в Киеве).
В 1833 году в Петербург приехал австрийский подданный, инженер Герстнер, с предложением своих услуг для постройки железной дороги в России. Предложение это было встречено очень холодно. Один граф Бобринский заинтересовался предложением Герстнера, стал его изучать и вскоре сделался горячим защитником этого предложения и даже помог делу денежными средствами. Для строительства первой железной дороги создал в 1835 году акционерное общество.
Человек, наследство которого позволило  Алексею Бобринскому поднять сахарную промышленность России, Григорий Потемкин, был ошельмован Павлом Первым в 1798 году. Тогда,  заняв  русский престол, он велел не только с почестями перезахоронить своего отца, Петра Третьего, но и  светлейшего князя Потемкина. Но последнего он  перезахоронил с обрядом шельмования, введенным еще Петром Первым – лишением воинских званий и ломанием  шпаги над головой. Саркофаг с телом Потемкина  зарыли в могилу  и разровняли землю так, что будто бы и не было никакого захоронения.