Это был один из тех вечеров, которые легко просачиваются сквозь реальность, и ты что-то ищешь, не осмысливая зачем, одновременно удивляясь происходящему, как будто всё остальное уже объяснено. Именно так золотистый чипс, хрустнув на зубах ароматным картофелем, нашёптывает мозгам убаюкивающую сказку настоящего, в то время как само оно потихоньку исчезает, застывая цифрами сбывшихся дат.
……………………
Передо мною расстилался город, непрестанно скрещивающий усилители вкусов, ароматизаторы интонаций, загустители размышлений, разрыхлители осязаний. В нём, как лакмусовые бумажки, проявлялись призрачные аэрозоли ожидания, наполненные завораживающей женской интуицией и объективной мужской реальностью. Действительность, замутненная симулякрами «идентичного натуральному», разбавленная полутонами визуализации дисней-лэндовских «миксов», очаровывала сознание постижимостью бесконечного. Она переадресовывала посвящённым концентрат тайной сущности мегаполиса, сопряжённый с аэропланным мерцанием Гласа, магией Грина, намёками Кастанеды и чем-то ещё, всегда ускользающим за рамки понимания и двери восприятия.
Опаздывая, я карабкался по эскалаторам метрополитена. Его цилиндрические, чувственные гусеницы, вползающие с разных концов новостроек, всасывались в подземные пустоты, заполняя электрички, утрамбовывая шуршащих и чихающих, разноцветных, разнотелых пассажиров со всеми падежами их мыслей и событий, рывками продвигаясь от станции к станции, выползая совсем уже в других местах. И когда их глаза разворачивались в вашу сторону, неясный холодок ожидания скользил где-то рядом, напоминая, что все размышления - всего лишь поверхность, на которой вода ищет выход. Пасти метро, со всех сторон обросшие лакированными павильонами, полированными ларьками, личиками в пилотках с меткими двустволками глаз, с рекламными компиляциями чего-то бесконечно тиражируемого, выдавливали разогретую и утрамбованную человеческую массу наружу, где она расползалось на множество мелких, повторяя, в каком-то смысле, кровотоки организмов и корни растений, сосущих окружающий мир. Сумерки встречали обволакивающим туманом, где за каждым просветом угадывались таинственные, самодостаточные сооружения. Здания, покрытые серебряным инеем, световой опушкой, внутри которых вспыхивали и гасли огни на фоне низкого, чернеющего неба, выглядели глубже и загадочнее, чем днём, в них появлялась многозначительность и недосказанность. Внешне, мужчины и женщины, живущие в них, походили на волшебников с золотыми ключиками ответов задающим вопрос. – «Сколько?» Но цена, о которой идёт речь - маленький ярлык на плече, лобке или подошве - производила короткое замыкание между библией и совестью, смущая болью откровения. – «Я куплен!» Естественно, всё происходило глубже и торжественнее, ибо деньги - всеобщий эквивалент Бога, явленного вещному миру. Именно в такой плоскости их доминанта сокрушала Канта, Фрейда, наступала на горло «Dare straits», «Sex pistols» и всем остальным, играющим загадками, делая настоящее предсказуемым. Картину дополняли бездомные кошки; поджарые собаки; нищие дети; роящиеся в баках бомжи; вырастающие из подполья скины и им противостоящие; зенитовские фаны; наряды милиции, вылавливающие новобранцев; вздрагивающие «леди» на поводках своих «котов»; созерцатели шопов; и множество прочих, несоотносимых ни с чем. Непостижимо, но вся эта карусель образов встраивалась в кипящую жизнь без остатка. Сити сглатывал любую добычу. Бесконечная пирамида счастья шевелилась и разрасталась, производя под своими обломками удобрения для новых ростков наслаждений реальностью.
Прямо на меня, в переливах фиолетового и розового, припорошенный снегом и изморозью, надвигался магический кристалл цветочного магазина, изнутри которого так неестественно выглядывали внимательные и кокетливо-восторженные рожицы всегда продажных цветов. Оранжевые герберы умножали музыку спящего солнца, с лакированной поверхности которого топорщились протуберанцы загорелых, млеющих в змеящихся язычках удовольствий, распахивающихся ножек. Розы мурлыкали сентиментальную чушь и гордо взирали окрест, любуясь своими формами без налёта смущения, давая понять, что брак по расчёту – всего лишь удвоение чувств, спасающих от бедности и скуки, вспоминалась «Бесприданница» и «Милый друг». Гвоздики молчали, веруя в свою неприхотливость и востребованность, за которой слышался «Железный поток» - обыкновенность выигрывала длинные футбольные перепасовки у соперниц, обогащая продажность и распущенность простотой вседозволенности. Орхидеи, укутанные в фольгу и целлофан, изнеженно и надменно озирались в поисках среднестатистического клиента, не отличающего подделку от качественного китча, приписывая себе голливудскую верность и фон-клейтовский романтизм, на деле же, отстаивая французскую меркантильность, блеск и нищету попсы, давно забывшей, что пароль – оргазм. Цветы в горшках чувствовали себя приземлёнными и оболганными, а то и колючими, как кактусы, нанося колотые раны душевного флирта возможным хозяевам подоконников. И только гиацинты смотрели на всех влюблённо и дружелюбно, не опасаясь ошибок, ибо они не стремились к наживе, инфантильность и непрактичность, чувственность, вытесненная в цвета, короткая жизнь, принимаемая за бесконечную, позволяли им навсегда оставаться детьми, не мечтающими о большем.
Продавщица - смуглокожая большеглазая южанка, скучающая по покупателям, которые, вероятно, из-за сильного мороза застыли где-то там, в сугробах и льдах, шагнула навстречу облаку пара, опередившему меня. Внезапно мы очутились так близко. И аромат её духов, и незаконченное движение её фигуры, и смущение оттого, что мы нарушили предначертанное неким этикетом пространство приличия, прошелестело в сознании. - А ведь всё это уже когда-то было!
Грудь её колыхнулась в нескольких сантиметрах от меня. Хороший размерчик! Кензо, Рив Гош, Донна Карана, Живанши, Кельвин Кляин, Гучо, Армани, Слава Зайцев? Внутрь устремились знакомые образы тем и тел, ласк и глаз, уст и поз. Зачем нужно было обращаться к этим перечислительным таблицам, и как пользоваться этим видео-текстом, я не знал. Я крался за тёплым, чуть сладковатым дынным запахом, его обманчивыми, терпкими полутонами, смешанными с оттенками корицы и шафрана, кориандра и мяты, исчезающим послевкусием дорогого сыра, который дегустируют в пространстве змеящихся простыней, облизывая бархатные дорожки, по которым устремляются волны осязания и обоняния, вбирая все эти молекулы в единое целое, как в тайну, погружая в раскачивание ассоциаций, поцелуи и касания, влагу воображения, наслаждение терзающим диалогом переплетённых в одном объёме места и времени фигур. Мысленно я дотрагивался до неё, сознавая, что во многом вижу фальшпанель любимой деки, но позвякивающие шарики серёжек в мочках её ушей искрились так же многозначительно, как разноцветные блики в зрачках, отчего невозможно было точно определить цвет её глаз - то ли сине-зелёных, то ли светло-карих. Всё-таки серо-карие. И ещё: она была хороша так не вовремя или, наоборот, как всегда неожиданно. И хотелось коснуться губами её шеи, прошептав что-нибудь сногсшибательное и неотвязное, отчего бы мы тотчас стали ближе и желаннее. Странное ощущение загадочной женщины-цветка, словно сновидение, вползало в сознание, и пора было уже заговаривать, а не молчаливо разглядывать друг друга. Я взглянул на часы и тут же вспомнил, что опаздываю.
«Не сегодня», - подумал я, - «не сегодня».
- Девушка, мне четыре жёлтых тюльпана.
Само число заслоняло наше молчаливое знакомство и вешало занавеску на будущее, возвращая к мысли о синхронности сущего, правдивости гороскопов и значимости астрологии для посвящённых в диалоги Станислава Грофа.