На протяжении своих восьмидесяти девяти лет я прочитал много книг. Им я во многом обязан постоянному своему духовному совершенствованию. Кроме того книги способствовали возникновению желания самому сочинять литературные произведения. На практике это осуществилось, когда я стал профессиональным журналистом. Начав с очерков и рассказов, я замахнулся потом на повести, романы и пьесы.
Живя в Советском Союзе, я даже помышлять не мог об издании своих произведений. Отчасти из-за убеждений, не совпадавших с постулатами общественного строя, отчасти из-за нехватки материальных средств. Такая благоприятная возможность появилась лишь после репатриации в еврейское государство.
Пожалованная государством пенсия инвалида Великой Отечественной войны позволила не только содержать себя и жену, но также за своей счет издать пять полноформатных томов «Собрания сочинений». Их добрую половину составили произведения, сочиненные до репатриации.
Несмотря на свой преклонный возраст я продолжаю заниматься литературным творчеством. Сюжет для очередного произведения я позаимствовал у замечательного американского писателя О’Генри. Главный персонаж его рассказа (с довольно-таки невыразительным названием «Среди текста») Тайтс Джонсон, будучи безобразным, обладал, тем не менее, не только голосом приятного тембра, но и чарующим даром слова.
Благодаря этим ценным свойствам Тайтсу Джонсону удавалось с невероятной легкостью завоевывать женские сердца. В звуках голоса этого уникума « …была поэзия и живопись, аромат цветов и сияние луны».
Рассказ О’Генри, возможно, навеян восточной волшебницей слова Шехерезадой. Как бы то ни было, я вознамерился вслед О’Генри тоже сочинить сказку с стой лишь разницей, что действующими лицами в ней являются не вымышленные персонажи, а живые люди – Мужчина и Женщина.
Мужчина – не кто иной, как Великий Пушкин. Его знают все. А вот о Женщине мало что известно, исключая, разумеется, пушкинистов.
Имя этой женщины в разные периоды жизни произносилось по-разному: после рождения ее нарекли Дарьей, близкие ласково звали ее Долли. А вот на надгробной плите она значилась Доротеей.
Дарья-Долли-Доротея является внучкой прославленного российского полководца Михаила Кутузова. Мать Долли – Елизавета Михайловна - выйдя замуж , сменила знаменитую фамилию на Хитрово. В свою очередь, став женой австрийского посла Долли, стала не Хитрово, а Фикельмон.
Детство и юность Долли прошли в Италии. Так что русским языком она владела плохо. Зато французский и итальянский были для нее родными.
В Петербурге Долли Фикельмон появилась в 1829 году в связи с назначением ее мужа австрийским посланником при дворе российского императора.
Долли завела в посольском особняке свой салон.
Среди посетителей салона было немало знаменитостей, например таких, как Жуковский, Вяземский, Тургенев. Впоследствии частым гостем стал и Пушкин.
Пожалуй, мало кто из знакомых Пушкину женщин могли сравниться по всем статьям с такой выдающейся личностью, как Долли Фикельмон. Она была не только сногсшибательно привлекательна, но к тому же обладала острым умом, удивительной естественностью и немалыми литературными способностями. Ей абсолютно не были присущи жеманство, притворство и лицемерие, свойственные великосветским дамам. В людях Долли особенно высоко ценила умение вести увлекательную беседу, простоту общения. А этим как раз и выделялся среди посетителей салона Пушкин.
Поначалу внешность Пушкина, мягко говоря, не вызывала восторга у молодой женщины. В своем дневнике, который Долли вела всю жизнь, она записала: «Невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков, в цвете лица заметна еще некоторая чернота и есть что-то дикое в его взгляде». Но постепенно Долли привыкла к Пушкину. Сознавая некрасивость внешнего облика Пушкина, тем не менее Долли признавалась, что он «ведет беседу очаровательным образом».
Она писала в дневнике: «Когда говоришь с Пушкиным, забываешь о его уродстве, чего ему недостает, чтобы быть красивым. Он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий ум так прекрасен, без всякого педанства. Это впечатление не портит даже проявляющаяся вульгарность».
У Пушкина действительно был выдающийся дар рассказчика. А эпиграммы произносимые Пушкиным экспромптом обычно вызывали всеобщее восхищение. По свидетельству его брата, Пушкин в обществе женщин разительно преображался. Остроумие и блеск монологов поэта были талантливее собственных литературных произведений. «Разговоры с женщинами едва ли не пленительнее его стихов», - утверждал брат.
Большое впечатление на Долли производили небесно-голубые глаза Пушкина, светившиеся умом и добротой. Обаяние Пушкина еще более усиливалось, стоило только услышать его заразительный смех, при котором обнажались белоснежные зубы.
До знакомства с Пушкиным у Долли и князя Вяземского складывались доверительные отношения, которые можно было назвать «дружеской влюбленностью».
А вот у Пушкина с Долли дело зашло слишком далеко. Любопытство, увлечение Долли сменились затем пылкой влюбленностью. То же произошло и с Пушкиным.
Увлечение Долли Пушкиным кроме всего прочего подогревалось безоглядной влюбленностью в поэта Елизаветы Михайловны, матери Долли. Она буквально прожужжала все уши дочери восхищенными рассказами о величии Пушкина как человека и поэта.
Елизавета Михайловна настырно добивалась взаимности у Пушкина.
Но то, что удалось Осиповой, соседке Пушкина по Михайловскому, не получалось у Елизаветы Михайловны. Пушкин уважал Елизавету Михайловну Хитрово, ценил ее дружескую помощь. Однако ему досаждала упрямая настойчивость влюбленной в него стареющей жнщины. Елизавета Михайловна была старше Пушкина на шестнадцать лет. В письме к Вяземскому Пушкин сравнивал себя с библейским персонажем Иосифом Прекрасным, которого домогалась жена египетского фараона Понтифара.
Слабо владея русским языком, Долли общалась со всеми на французском. Переписка с Пушкиным велась на том же языке. Что же касается Пушкина, то он владел французским превосходно – недаром еще в Царскосельском лицее Пушкина обзывали французом.
Пушкин наверняка умолял Долли о тайном интимном свидании. И Долли не устояла против чарующего воздействия Пушкина.
В этом месте я должен объясниться. Чтобы отвести от себя обвинения в том, что я недостаточно хорошо изучил материал и все перепутал, я переместил события по времени, чтобы во-первых, исполнить свой замысел, а во-вторых, чтобы взвинтить, пусть искусственно, интригу.
Конечно же Долли была не совсем счастлива со своим стареющим мужем. И хотя она действительно любила его, но любила она и свою молодую жизнь.
У Долли был увлекающийся страстный характер. Будучи внучкой великого полководца Кутузова, она унаследовала его жгучий темперамент. К тому же у Долли была склонность к рискованным поступкам – эскападам, что проявлялось в ее поступках неоднократно.
В своем дневнике Долли писала: «… Женщины в этом отношении не ошибаются, они быстро распознают по тому, как на них смотрит мужчина, новичок он или нет в искусстве их любить».
Пушкин, конечно же, не был новичком…
Отважившись на интимное свидание с Пушкиным, Долли рисковала очень многим – всем тем, чем так дорожила: своими религиозными убеждениями. Своей душевной опрятностью. Своим семейным благополучием. И вообще рисковала не только своим добрым именем в свете, но также репутацией своего мужа – от стоустой и злоязычной светской молвы могла пострадать его служебная карьера.
Риск был огромный. В посольском особняке было полно слуг. А муж ночевал в своей спальне на другой половине дома.
И все-таки жребий был брошен…
… Войдя в спальню графини, Пушкин охватил зорким взглядом всю обстановку, широкую кровать, на которой из-под покрывала виднелась голова Долли. На прикроватном круглом столике помещались зажженные свечи в золоченых подсвечниках, хрустальная ваза с фруктами, бутылка вина.
Трепетное пламя свечей придавало всей обстановке таинственный вид.
Быстро освободившись от одежды, Пушкин нырнул под покрывало обнаженный. Долли тоже была обнажена.
Она была свежа, как целомудренная невеста в первую брачную ночь.
Свежа, как благоухающие белые бутоны расцветающей яблони.
Свежа, как дуновение майского ветерка.
Бархатное тело молодой женщины мгновенно возбудило Пушкина. Но будучи опытным любовником, он не стал торопить события. Совладав в собой он принялся нежно ласкать по-девичьи упругие груди Долли, целовать роскошные плечи, милое лицо.
Пушкин ощутил зов истосковавшегося по мужской ласке тела. Так жаждет благодатного дождя иссохшая в засуху земля. И Пушкин хорошо знал, как утолить эту жажду.
Когда Пушкин слился с Долли у нее вырвался страстный стон. «Бедняжка! - невольно промелькнуло у Пушкина, - Она еще такая молодая, а муж такой пожилой!»
Пламя страстей разгоралось все сильнее и сильнее. Долли самозабвенно отдавалась Пушкину, а он с еще большим жаром дарил ей себя. Все это неистовство одновременно завершилось взрывом оргазма.
Ошеломленные и уставшие они лежали некоторое время, не разъединяя крепких объятий, в полном безмолвии.
Первым нарушил молчание Пушкин. Его сердце переполняло чувство благодарности и любви к Долли. Покрыв ее всю поцелуями, он восторженно воскликнул:
- Долли, вы самая прекрасная женщина в мире! Вы ангел! В вас гармонично собраны все совершенства – красота, блестящий ум, восхитительная естественность. Вы мой желанный идеал.
- Это признание в любви?
- Да.
- Но вы и прежде признавались мне в любви.
- Я готов повторять это многократно.
Помолчав, Пушкин произнес:
- Ваше имя, Долли, столь музыкально, что его следует не произносить, а петь.
- Мое настоящее имя Дарья.
- Смею заметить, сударыня, что имя Дарья более подходит моей литературной барыне-крестьянке… Да и девичья фамилия Хитрово, по-моему, вам подходит более, чем Фикельмон. При этом так и представляешь себе эдакую важную официальную персону.
- Я нисколечки не важничаю!
- Беру свои слова обратно. В отличие от петербургских дам вы сама естественность.
- Вы сказали, что нашли во мне свой идеал… А разве Натали не ваш идеал?
- Моя Натали мадонна, образец красоты.
- Разве этого мало?
- Увы, у Натали много недостатков. Прежде всего – отсутствие того свойства, которое я очень ценю в людях. Она лучше всего выражается иностранным словом «комильфо». Ей присуща некая вульгарность. Возможно, сказывается недостаток воспитания, серость окружения. Наиболее комфортно Натали чувствует себя лишь в обществе купеческих дочек.
- Вы несправедливы по отношению к своей жене, - стала заступаться за Натали Долли.
- Увы! Все так и есть. Буду предельно откровенен. Хотя это мне дается нелегко… Натали вышла за меня замуж не по любви, а по требованию маменьки. Находясь в стесненных материальных обстоятельствах маман стремилась как можно скорее пристроить своих четырех дочерей. Хотя бы начать с младшей – Натали.
Я был безумно влюблен в Натали и беспечно пренебрег ее истинными чувствами. И совершенно напрасно.
Поначалу я, конечно же, был очень счастлив. Я гордился ее успехами в светском обществе, где она властвовала безраздельно. Но по прошествии некоторого времени меня стал тяготить этот триумф. Несмотря на мои предостережения Натали напропалую кокетничала. За ней назойливо увивались многочисленные поклонники. Даже мое присутствие не служило им помехой. А Натали буквально упивалась всеобщим обожанием.
- Нам, женщинам, нравится, когда за нами ухаживают мужчины,- сказала смущенно Долли.
- Природа – дело великое! Но все же надо знать меру. Я стал завидовать тем из моих друзей, у которых супруги - дурнушки. И до меня, наконец, дошел глубокий смысл народной песни «Не дай Бог красивой жены. Красиву жену часто в пир зовут. А несчастному мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем дому тошно…».
Пушкина понесло и он уже не мог остановиться. Видимо, уж слишком наболело…
- Успех Натали был ошеломляющим. Ею увлекся и государь. Пожелав как можно чаще видеть Натали на балах, император присвоил мне армейский чин - самый незначительный - камер-юнкера. Что для меня явилось унижением. Ибо не по летам. И я не мог этому противиться.
Некоторое время Долли колебалась, но собравшись с духом, она все-таки решилась высказаться на весьма щекотливую тему:
- Ради Бога, извините меня, но я выскажусь откровенно и надеюсь, что вы на меня не очень обидитесь.
- Что бы вы ни сказали, я не обижусь,- поощрил Пушкин Долли.
- Учтите, это не только мое мнение, но и моих друзей… Видите ли, поэт должен быть свободен от семейных уз. Петрарку спросили, почему он не женился на воспетой им Лауре, на что он ответил: «Тогда не о чем было бы слагать оды».
- Вольно рассуждать со стороны… Как говорится, чужую беду руками разведу, а вот свою…
До Пушкина вдруг дошло, что разговор принял слишком серьезный характер, не соответствующий тому, ради чего он пришел в спальню графини. Он привлек к себе Долли и ощутил ответный порыв. Она оба дали волю своим страстям…
И все же для обоих продолжать беседу было, пожалуй не менее желанно, чем предаваться любовным утехам. Поскольку оба они высоко ценили «роскошь человеческого общения». Именно поэтому они стали перемежать беседу с любовными баталиями, которые, впрочем, по мере насыщения случались все реже и реже.
В основном говорил Пушкин. Многое хотелось ему высказать, что болезненно накопилось в сердце.
Пушкин вздохнул и сказал:
- Не только Натали меня не понимала. Даже поклонницы… Я как-то обронил фразу: «они не стоят ни страстей, ни песен ими вдохновенных».
Долли решительно возразила;
- Судя по вашим восторженным поэтическим мадригалам, посвященных им, создается совершенно противоположное мнение.
- То были всего лишь поэтические преувеличения. Полет фантазии.
- Но преувеличения эти выглядят довольно-таки убедительно,- иронически произнесла Долли.
- Ах, Долли, Долли! Кто меня по-настоящему любил, так это моя незабвенная няня Арина Родионовна. Когда я находился в очередной ссылке, то получил письмо, надиктованное моей неграмотной няней. Она изъяснялась такими искренними , такими нежными словами , что я был растроган до слез. Именно она подарила мне много народных сказок, сюжетам которых я лишь придал стихотворную форму. Недаром мой друг композитор Михаил Глинка говаривал: «Мелодии создает народ. Я лишь аранжирую их». Доля правды в этом есть.
После короткой паузы Пушкин продолжал:
- Вам может показаться забавным и даже смехотворным то, что я сейчас вам скажу. Я очень недоволен своей внешностью – некая помесь обезьяны и тигра. Мой внешний вид совершенно не соответствует внутреннему духовному содержанию. В сущности это уродливая маска, навязанная мне природой.
- Любопытно, а какой, по вашему мнению, должна была бы быть ваша внешность?
- Даже не представляю… Полагаю, что-то более приличное. Впрочем, все это мелочи, хотя и досадные… Есть вещи поважнее… К великому несчастью мной играют страсти. Я азартный карточный игрок. Я проиграл одному помещику баснословную сумму - пятьдесят тысяч рублей. И до сих пор эту сумму не оплатил полностью. Долг висит над моей непутевой головой, словно дамоклов меч. Стыдно признаться, но в последнее время я не в состоянии достойно содержать свою семью. Тягостные размышления не дают мне спать по ночам. Я выбит из колеи и это пагубно сказывается на моем творчестве. Я вообще перестал сочинять что-либо.
Моя жизнь такая бурная, мой нрав неровный, ревнивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый. Обостренное чувство собственного достоинства, помноженное на взрывной темперамент, часто является причиной моих вызовов соперников к барьеру – нередко по вздорному пустяшному поводу.
На моем счету двадцать одна дуэль, как в игре в очко. Если, не приведи Господи, двадцать вторая станет роковой и я погибну, моя жена и дети окажутся нищими.
Долли воспринимала исповедь Пушкина с огромным сочувствием еще и потому, что обладала магическим даром по внешнему виду человека определять его будущее. После знакомства с четой Пушкиных, Долли к своему ужасу узрела в их внешних чертах неизбежность грядущих драм и трагедий…
Долли принялась утешать Пушкина:
- Зачем вы воспринимаете все так трагично. У вас достанет силы воли, чтобы справиться со всеми проблемами.
- У вас добрая душа, Долли! Дай-то Бог, чтобы все устроилось в моей мятежной судьбу!
Помолчав, Пушкин сказал:
- И все-таки я выскажу свою обиду… Черт догадал меня с моим умом и талантом родиться в России. Меня не выпускают за границу. Наверное, опасаются, что в связи с моим свободомыслием я сболтну что-нибудь критическое о правителях… А я так мечтал побывать в чужеземных краях, ознакомиться с другой жизнью, другой природой. Я человек независтливый, но вам, Долли, завидую. Детство и юность свою вы провели в прекрасной Италии.
- Вы правы, Италия действительно благословенная страна. Мягкий климат, богатая природа. Приветливый жизнерадостный народ. Но и Россия с ее обширными просторами, богатейшими природными богатствами обладает огромной энергетикой. Разве всего этого мало для жизни и творчества?
- Долли, с вами трудно спорить. Вы меня почти переубедили.
После обмена мнениями Пушкин и Долли длительное время хранили молчание. Не столько потому, что исчерпали все темы для беседы, сколько по той причине, что их внезапно охватила грусть ввиду неизбежности расставания и явной невозможности повторения интимного свидания.
Пушкин горестно вздохнул и обреченно произнес:
- Пора!
И действительно настало время прощаться. Когда он оделся, подошел к окну и приоткрыл тяжелую штору, ему в глаза хлынул пасмурный дневной свет.
Сказка закончилась…
РЕАЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ, ПРОИЗОШЕДШИЕ ПОСЛЕ НОЧНОЙ СКАЗКИ
В этом месте я снова обязан объясниться с возможным читателем. Иначе меня можно будет обвинить в дилетантизме и искажении фактов.
Да, я действительно сместил события. И то, что было впоследствии и, я переставил во времени. К этому я прибегу и в этой главе. Подобный произвол необходим для того, чтобы глубже вскрыть события трагической жизни гениального поэта.
…Расставаясь с Пушкиным, Долли наверняка попросила его сохранить в тайне их интимную встречу. Она конечно же хотела обезопасить себя от злоязычной великосветской молвы. И Пушкин, возможно, пообещал ей это.
Однако, он не сдержал своего слова. Пушкин имел дурную привычку по-юношески хвастаться своими донжуанскими победами. Он с удовольствием разглагольствовал на эту тему со своими друзьями и приятелями. Например, в письме к Вяземскому Пушкин сообщал о том, что наконец-то «трахнул» А.П.Керн.
Я употребил современное слово, а Пушкин выразился матерно.
И это – о женщине, которой он посвятил свой поэтический шедевр «Я помню чудное мгновенье…». Как все-таки близко соседствует высокое и романтическое с вульгарным и грубым!
Между прочим, Уильям Шекспир, или тот, кому приписывают авторство непревзойденных по мастерству драматических произведений и стихов, охотно пользовался подобного рода словесами, которых скрыли от русских читателей стыдливо жеманные переводчики, наводившие благопристойный глянец на шекспировские шедевры.
Лучшим другом Пушкина был Павел Воинович Нащокин. Их объединяла исключительная привязанность друг к другу. Можно сказать, то была настоящая «дружба сердец». Пушкин делился с Нащокиным не только своими денежными делами, но и сокровенными сердечными тайнами. Не удержался Пушкин и от того, чтобы поведать своему другу об интимном свидании с одной великосветской дамой, слывшей женщиной твердых нравов. Правда, имя ее Пушкин открыл не сразу. Поводом же для раскрытия тайны послужил разговор на тему о силе человеческой воли, с помощью которой при необходимости можно удержаться даже от обморока.
Вскоре Пушкин открыл имя этой дамы. К великому удивлению Нащокина ею оказалась Долли Фикельмон - жена австрийского посланника. Пушкин рассказал, что когда Долли провожала его после интимного свидания до входных стекляных дверей, им встретился дворецкий. Долли готова был впасть в обморок, но Пушкин крепко сжал ей руку, умоляя сдержаться и отложить свой обморок на другое время – ради ее же самой. И женщина смогла преодолеть себя.
Поведав Нащокину о своем романтическом приключении, Пушкин в сущности, предал женщину, которая одарила его своей любовью. Он поступил непорядочно, не по-джентельменски. Что непростительно даже гению, каким был Пушкин. Впрочем, Пушкин не переоценивал себя. Вот какую беспощадную характеристику он дал себе: «И меж детей ничтожных мира быть может всех ничтожней он».
Лучший друг Пушкина Павел Воинович Нащокин обладал редкостным сочетанием прекрасных человеческих качеств. Ему были присущи благородство характера, прямота души, чистая совесть, бескорыстие, доброе сердце, обязательность. Но и на солнце имеются пятна. Нащокин был азартнейшим картежным игроком. И страдал недержанием речи. Поэтому Нащокин, несмотря на свои добродетели, не удержался, чтобы не рассказать нескольким своим приятелям о пушкинском признании. Отмечено же, что тайна, известная двоим, известна всем. Первым, кто узнал об интимном свидании Пушкина, был П. И. Бартенев. Со слов Нащокина в своих записках Бартенев изложил историю интимной тайны Пушкина. С этими записками основательно ознакомился пушкинист М. А. Цявловский. Знал о ночном приключении Пушкина также его приятель С. Н. Соболевский. Знали и другие.
Тем не менее многие годы российские пушкиноведы подвергали сомнению эту скандальную историю. Она казалась уж слишком неправдоподобной, злостным вымыслом, наговором врагов Пушкина. И в самом-то деле – ну как могла умная, житейски опытная, высоконравственная Долли Фикельмон назначить Пушкину интимное свидание в ночь, когда ее муж был дома?
Некоторые пушкинисты даже выдвинули версию о том, что это приключение, якобы, придумал сам Пушкин. Против этой версии решительно выступил исследователь М. А. Цявловский. По его мнению у Пушкина не было никакого резона являться автором сей выдумки. И лишь в 1922 году пушкинисты безоговорочно сошлись на том, что романтическая история Пушкина с женой австрийского посланника – подлинная правда.
Пушкин часто претворял действительные события и реальных лиц в художественные образы своих произведений. Близкое знакомство Пушкина с Долли Фикельмон дало ему много материала для творчества. В частности, пушкинисты без особого труда установили явное сходство поведения литературного героя Германа в «Пиковой даме» с поведением самого Пушкина. Он конечно же использовал для создания этой драмы автобиографический эпизод. Все детали приключения описаны с мельчайшими конкретными подробностями.
В то же время, известный пушкинист Н. О. Лернер отметил странное несоответствие мыслей персонажа драмы Германа, уходящего из дома графини с тем, что мог думать в подобной ситуации сам поэт. «По этой самой лестнице, думал (Герман), может быть лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане…, прижимая к сердцу свою треугольную шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле». Так не мог думать о скончавшейся от испуга старухе Герман, а только сам Пушкин – о своей любовнице Долли. Именно у Пушкина могла возникнуть такая ревнивая мысль – а не были ли у него предшественники на этом пути?
Вероятно, Долли Фикельмон могла послужить также прототипом Татьяны в «Евгении Онегине». Той Татьяны, которая после замужества стала дамой большого света. Даже в описании гостиной Татьяны прослеживается явное сходство с салоном графини Фикельмон.
Образ Долли Фикельмон отражен Пушкиным в «Египетских ночах». Это произведение навеяно Пушкину рассказами Долли о ее неаполитанских годах, когда он покровительствовала импровизатору-итальянцу.
По мнению пушкиниста М. И. Гилельсона прототипом княгини Д. в наброске Пушкина «Мы проводили вечер на даче» также является Долли Фикельмон.
А что Долли? По одной из версий после свидания с Пушкиным молодая женщина наверняка испытывала тяжелые нравственные мучения. Для порядочной, душевно чистоплотной личности, какой была Долли, ее собственный поступок послужил тяжелым укором. Вероятно, Долли не могла себе простить того, что не справилась со своей собственной страстью, разбуженной Пушкиным. Можно с большой вероятностью предполагать, что предельная физическая близость с Пушкиным оттолкнула от него графиню.
Все же после пережитого потрясения моральные устои Долли Фикельмон настолько окрепли, что после временного замешательства, некоторой неловкости и настороженности она нашла в себе силы, чтобы по-прежнему принимать Пушкина в своем салоне. А он, как ни в чем не бывало продолжал бывать на обедах и приемах в посольском особняке.
И конечно же нетрудно себе представить тот ужас, который наверняка испытывала Долли, перечитывая с помощью матери пушкинскую повесть «Пиковая дама» и слушая разговоры о повести в своем салоне. Долли очень хотелось надеяться, что читатели повести никогда не догадаются о ее интимной тайне. Она, вероятно, также надеялась, что Пушкин сдержит данное им обещание и не проболтается.
О том, что Долли все-таки резко изменила свое отношение к Пушкину свидетельствуют ее дневники, опубликованные после ее смерти. В этих дневниках Долли проявила себя как первоклассный литератор. Ее словесные портреты знакомых, ее рассуждения о современных событиях полны живости, остроумия и меткости. До драматического эпизода имя Пушкина упоминалось почти на каждой странице. А после пережитого ею искушения Долли перестает это делать, исключая разве что лаконичное замечание о гибели Пушкина.
Молчание о Пушкине воцарилось в дневниках Долли навсегда.
Ни абзаца!
Ни строчки!
Ни слова!
Ни буквы!
Разумеется, было много причин, чтобы предать забвению имя того, с кем она общалась и провела ночь любви. Тут и горькие сожаления о минутной слабости. И чувство вины перед стареющим мужем, который был предан ей всей душой. И разочарование в хваленых мужских достоинствах российского Донжуана. И обида на Пушкина за то, что он разгласил их тайну и дал ход великосветским сплетням.
Верны эти догадки или нет, мы не узнаем никогда…
Кармиэль