Этот рассказ не весь относится к Пушкину, он – о человеке, который всех более настроил меня заняться исследованием пушкинской жизни. Это – поэт, казахский большой поэт. Иранбек Оразбаев.
Недавно, спустя двадцать с лишком лет после нашего с ним последнего общения, я открыла Интернет и узнала с гордостью о моём давнем друге много для меня нового и интересного. Он кавалер ордена «Парасат» и лауреат Государственной премии Республики Казахстан. «Парасат» по-русски – «Благородство», или в другой редакции – «Достоинство». Этим орденом награждают деятелей науки и культуры, литературы и искусства за умножение духовного и интеллектуального потенциала Республики. Иранбек ещё в то время мне рассказывал, что пишет пьесы, которые показывают в национальном театре. А теперь я узнала, что более 30 его драм ставят в театрах Египта, Германии, Франции, России. О нём существует большая пресса. Недавно он издал собрание сочинений в 13 томах.
Сын известного казахского писателя Мухтара Ауэзова заслуженный деятель искусств республики Мурат Ауэзов, с которым я когда-то имела увлекательную беседу в редакции русской литературы издательства «Жазушы», положительно откликается о творчестве Иранбека. Конечно, мне это тоже приятно, потому что я очень уважаю Мурата Мухтаровича и ценю его интеллект. Ауэзов-сын считает, что в поэзии Иран-Гайыла – второе имя Оразбаева – нет легковесных стихов, что это очень сильный поэт и драматург. Казалось бы, он должен быть богат и не испытывать проблем со средствами. В интервью поэта с журналистами проходят и такие вопросы. Оказалось, что и собрание сочинений он издал без гонорара за счёт спонсоров. Хотя и не столь большой тираж – тысяча экземпляров, но тринадцать томов, это уже тринадцать тысяч экземпляров книг. И я вижу, что, как и Пушкин в своё время, так и Иранбек в наши дни озабочен материальными проблемами своей семьи. Наверное, потому, что поэзия – это всегда не товар, а рукописи продавать выгодно не все умеют.
Мое пламенное увлечение Пушкиным началось тогда, когда мой коллега по работе в издательстве «Жазушы», казахский поэт, зашел к нам в редакцию, улыбнулся и протянул мне белый лист бумаги, сложенный вчетверо.
– Прочти, когда я выйду, – сказал он как-то загадочно и даже немного интригующе.
Я развернула лист. Красивым почерком, какой не может быть у мужчины (но это было именно его рукой написано, потом он мне дарил свои сборники стихов, выходившие как на казахском, так и на русском языках, как в Алма-Ате, так и в Москве, – все они были подписаны так же красиво и очень оригинально), на белом листе было написано:
Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с Вами вновь увижусь я...
И больше ничего.
Отчего-то захотелось принять написанное на свой счет. Я была молода… А в молодости мы все – красивые, дерзкие, претенциозные… Но как было можно зачесть пушкинские строки на свой счет! Вот только эти стихи так взбудоражили мое душевное спокойствие, что дома я взяла с полки «Евгения Онегина» и стала искать эти строки. Мне показалось, что поэт писал их только для меня... Ах, жаль, но наваждение длилось всего лишь какое-то мгновение! Но это было именно то, чудное, мгновение, о котором Пушкин писал, вдохновленный образом любимой женщины. Что ни говори, а Иранбек в то время был мастером разыгрывать своих коллег-женщин по издательству «Жазушы».
А что же роман? Он был вновь перечитан, хотя и бегло, но совсем по-новому, с абсолютно иной точки зрения, контрастно отличающейся от школьной забубенной необходимости. И «мой дядя самых честных правил» был уже почти и моим родственником, и сам «молодой повеса» как бы засел где-то глубоко во мне со своими мыслями и волнениями. И все, что он хотел делать, уже не было так безразлично и чуждо мне как раньше, когда надо было обязательно – «от сих и до сих» – вызубрить стишок. Вот что сделал этот странный казахский поэт, решив смутить меня такими великолепными строчками нашего потрясающего Пушкина. Иранбек читал мне свои стихи по-казахски, но, видя, что я ничего не понимаю, объяснял всё просто, почти на пальцах.
Например, так он говорил об одиночестве: «Солнце на небе тоже думает, что оно одиноко, но когда наступает ночь, мы видим, что это не так. Луна думает, что она одинока. Но сколько рядом звезд!» И после этого я, придя домой, сочиняла стихи про солнце и себя, одинокую, как луна. Или вот ещё один образ, который меня удивил. Иранбек рассказывал, что он родом из Кзыл-Орды, а там, как известно, только пески вокруг. И вот через всю пустыню на песке отпечаток большого сердца, а рядом сердце поменьше – это верблюд с верблюдицей прошли бок о бок, а их следы – словно отпечатки сердец.
Образность его воззрений меня вдохновляла. Он разбудил во мне давно усохшее чувство стиха, и я начала писать. Я читала ему написанное, он снисходительно находил в нём прекрасные строки и желал перевести на свой язык. Этого было достаточно, чтобы у такой увлекающейся натуры, как я, появилось неистребимое желание писать стихи.
***
Прогуляться в обеденный перерыв после душного редакционного кабинета в тени деревьев на Гагаринском проспекте всегда было приятно. Иногда кто-нибудь ещё составлял нам компанию, как правило – это были его казахские коллеги. А тут мы сидели вдвоём на лавочке и разговаривали… Как всегда, о поэзии… Иранбек одаривал меня своими замечательными образами. Перед нами по другую сторону пешеходной дорожки росли два пирамидальных тополя – один высокий, другой тянулся за ним, но пониже. Иранбек сказал:
– Смотри, вон ты и я: тот, что повыше – это я, ты – рядом.
Стоит ли говорить, что сам такой образ – это уже целое стихотворение. Придя домой, я только записала:
В тишине, где цветы на бульваре,
Где к столбу притулилась скамья,
Там два тополя тянутся в паре:
Справа – ты, слева – я.
Впервые Иранбек сам заставил меня обратить на него внимание. Я шла по длинному коридору нашего издательства, когда он встретил меня возле холла и сказал:
– Люблю…
Потом, увидев, что я опешила от его нахальства, продолжил, как ни в чем не бывало:
– жить… Жить люблю!
Засмеялся и пошел в свой кабинет казахской поэзии, где он тогда работал. Думаю, ему нравилось наблюдать за реакцией молодой, не обремененной богатым жизненным опытом, женщины. Тогда мне было двадцать семь лет.
***
Мне приснился как-то странный сон: будто я заштопывала моему другу казахскому поэту Иранбеку вязаный свитер возле запястий. В перерыв, встретившись с ним в столовой, я ему поведала об этом сне и спросила, что это может означать. Он пожал плечами. На следующий день Иранбек вызвал меня из кабинета в холл, взял мои руки и стал их целовать. Это было слишком. Но он не дал мне выплеснуть своё возмущение. Он целовал мои руки и приговаривал:
– Спасибо тебе, спасибо! Эти руки спасли моего сына.
Я не понимала его, пыталась высвободить свои руки и требовала объяснений.
– Ты же сама мне свой сон рассказала. Ты штопала рукава моего свитера. Вчера мой сын упал на стекло и порезал вены на руках. Было много крови, «скорая» долго ехала. Но его спасли, благодаря тебе, твоему сну!
Мурашки забегали от кистей рук – вверх, к предплечью, по спине. Я тоже поверила в мистическое спасение его сына! Ведь во сне я хорошо заштопала рваные рукава свитера Иранбека, отца несчастного мальчика. И тут, вспомнив русскую пословицу о своей рубашке, которая ближе к телу, могу сказать, что и свой свитер – что сын родной.
***
Иранбек приглашал меня в национальный общепит – то ли ресторан, то ли недешевое кафе. Это заведение называлось «Кумызхана», располагалось в самом центре Алма-Аты, возле Новой площади. С виду это была обычная казахская юрта из войлока. Я ни за что не хотела туда идти с ним вдвоём. И он проявлял понимание и такт: не сердился и не ставил никаких условий. Он нашёл простой и естественный выход. Пришёл к нам в редакцию и пригласил нас с Райханой, нашим младшим редактором, пообедать вместе. Райхан согласилась и сказала, что я не должна отказываться. Ресторан был в стилизованной разукрашенной юрте, мы сидели на красивых кошмах, ели жуткое на вид, но необыкновенно вкусное, бурдючное сало, тонко и аккуратно нарезанное, что-то еще, я уже не помню. Но главным номером был кумыс. Его принесли в керамической супнице, и половник был едва ли не фарфоровым. Дали кесешки – маленькие пиалы. И тут Иран-бек попросил внимательно за ним смотреть и слушать, как кумыс «начнёт петь». Наш друг взял в руки половник и стал так размешивать напиток, будто наполнял бесконечно глубокий сосуд. Вначале это пойло стонало и хрипело, булькало и сипело, а потом, от постоянного переливания из половника в сосуд нескончаемо длинной струей, кумыс начал превращаться в лёгкий пенистый, и самое удивительное – звонкий и звенящий, как струны восточного музыкального инструмента, напиток богов.
– Ты слышишь? – Иранбек зачарованно и упоительно вслушивался в звуки, кипевшие в сосуде. – Ты слышишь, как он поёт?! Теперь его можно пить!
Райхан, искушенная во всех обычаях своего народа, проворно взяла у меня из рук пустую кесешку, подставила под струю.
– Пей! – сказала она. – Пей, пока он поёт!
Это было похоже на колдовство. Какое-то чародейство, участницей которого мне посчастливилось стать. Никаких тостов, никаких долгих подборов нужных слов и ненужного пафоса. Мы пили этот терпкий, кисловатый напиток, утоляя жажду и спасаясь от жары. У нас отчего-то беседа пошла легко и непринужденно, и никто не считал нужным соблюдать степенство и держать расстояние. Кумыс эти недостатки общения устранил легко и опьяняюще, так же, как и сам он действовал на мою голову. Я поздно поняла, что слегка затуманились мои глаза, и закружилась голова. Ах! Да как это можно – опьянеть от молочного напитка!? Чудеса! У Райхан блестели глаза, она была истинной восточной красавицей.
Иранбек взял домбру, начал играть и петь на своём языке. Я была потрясена всем увиденным и услышанным. От выпитого «звонкого» кумыса и съеденных непривычных деликатесов мне срочно надо было выйти на свежий воздух. Это посещение кумысханы с моими коллегами по работе я запомнила на всю жизнь. Такого роскошного общения с казахами, к сожалению, у меня больше никогда не было. Потом я пыталась покупать кумыс в бутылках, мы с детьми его с удовольствием пили. Мой девятилетний сын неизменно при этом кричал: «Я сейчас заржу, как жеребенок!» Да и мне тоже отчего-то хотелось взбодриться, почувствовать себя молодой кобылицей и помчаться по степи…
Опасный напиток! С тайным смыслом. Порождающий не обуздываемые желания. Такого в средней полосе России пить не станут.
***
Свою первую книгу «Царь слова» на казахском языке он подарил мне 5 октября 1982 года. Дарственную надпись сделал в своем ключе: «Екатерина Ивановна! Я Вас больше жизни люблю! Чего же еще?» Разумеется, это была его шутка.
Из всех стихотворений, написанных на незнаемом мною языке, я только и смогла прочесть название трёх – «Консилиум», «Дуэль», «Контраст». Самыми для меня понятными были два имени в стихотворении «Дуэль»: Пушкин и Дантес.
Пушкин… Дуэль… Дантес… Кан… -
Сабак маган,
Дуэль – жок,
Кан жок па деп карап багам.
Может быть, я слишком утрирую, создавая некую комичность ситуации, но с юмором я дружила всегда. Конечно же, мне захотелось узнать, что думает о дуэли нашего великого поэта казахский поэт. Иранбек написал мне подстрочник, который я перевела по-своему. Хотя я читала ещё два перевода этого стихотворения, но решила сделать свой.
У Марата Акчурина, переводчика стихов Иранбека, это звучит так:
Порою вижу Пушкина с глубокой
Остывшей раной, думая со вздохом:
«Он, может, рад был, что дуэль была,
Что проиграл её по воле бога».
Дуэлей нет. Тень пули остаётся.
И с ней спина моя не расстаётся.
Не знаю, оглянуться ли – за мной
Смерть белая на лошади несётся.
Остановясь, гляжу, как настигает –
Пускай в лицо мне глянет и узнает:
Не Пушкин я с оружием в руке,
А я – оружие, которое стреляет.
Казахстанский поэт Орынбай Жанайдаров включил в сборник «Шёл степью человек» свой перевод «Дуэли» И. Оразбаева.
Пушкин... Дуэль... Дантес...
Дантес?
Он в белом...
Выпал снег в октябре.
...Я в чёрной кожанке...
Мой маузер здесь,
Под теплой ладонью,
На жестком бедре,
В березовой кобуре.
Дантес избегал меня в этой игре.
Он знает – я не промахнусь...
...Я целюсь, он, бледный,
стоит на бугре.
Сейчас я курка коснусь!..
Я не понимаю в переводах ничего. Как-то узнала, что «Записки Пиквикского клуба» абсолютно не то, что написал сам Диккенс. Тогда в чём смысл перевода? И здесь мы видим два совсем разных стиха, вовсе не скажешь, что их написала одна рука. Да, именно три руки вершили эти строчки о Пушкине. Но какой вариант точнее выражает Иранбека? Только тот, что написал он сам, к сожалению, нам, русским, не понятный.
У меня тоже есть свой поэтический перевод с подстрочника Иранбека Оразбаева. Точнее – два варианта, и оба мне нравятся, хотя любой переводчик-профессионал сотрёт мои варианты в порошок – в крючочки, палочки и точки. А я так и не пойму, за что… Вроде бы за то, что это очень близко к словам автора. А чем это плохо?
Вот первый вариант:
Пушкин – дуэль.
Дантес – кровь...
Мне дан урок:
То не дуэль была...
И пистолета вновь
взведен курок,
И у меня совсем
плохи дела.
Дантес седлает
белого коня,
И хочет он убить.
Теперь – меня.
Что я – не Пушкин, –
знает он,
Мне смысл убийства ясен.
Ему не сдобровать.
Сквозь вереницу лет
Взведён курок.
Нацелен пистолет.
Моя рука не дрогнет.
И вот второй вариант:
Пушкин – дуэль. Дантес – кровь.
Все повторяю я вновь и вновь.
Дам я навечно себе зарок.
Запомню надолго я этот урок.
Всадник в белом на белом коне
Всё угрожает как будто бы мне.
Боится предстать предо мною зримо,
Спешит, озираясь, все мимо и мимо.
Он знает, что мне ясна его суть.
И мой уж давно скрещён с ним путь.
Я сам – тот заряженный пистолет,
Не промахнусь я сквозь толщу лет.
Но всего более меня так зажгла идея отмщения, которая составляет суть стихотворения Иранбека; кто бы ни был переводчиком, она остается чётко прорисованной.
Не Пушкин я с оружием в руке,
А я – оружие, которое стреляет.
(М. Акчурин)
...Я целюсь, он, бледный,
стоит на бугре.
Сейчас я курка коснусь!..
(О. Жанайдаров)
И смею в этот ряд поставить и свои строки:
Сквозь вереницу лет
Взведён курок.
Нацелен пистолет.
Моя рука не дрогнет.
И ещё не зная и не читая его «Дуэли» в разных переводах, только поговорив с Иранбеком об этом его стихотворении, зажёгшись идеей «спасения» Пушкина, я с того момента только об этом и думала. И у меня родилась моя «Дуэль».
Я не собиралась мстить за поэта и убивать Дантеса. Меня весьма устраивало и то, что Андрею Дементьеву пришла такая мысль ещё раньше:
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен...
Так я решила заняться «спасением» Пушкина от домыслов некоторых официальных исследователей. Не секрет, что многое в дуэльной истории извращено и подтасовано в угоду некой «исторической концепции».
Июль 2005-май 2008 гг.