• Моему покойному мужу посвящается…
Мы тебя помним…
Помню, когда за пять месяцев до 3 февраля, родился наш первый внук.
Рассказывали, ты носился по дачному участку, оповещая всех и обмывая ножки.
Ты мечтал повести Ванечку на «маленький футбольчик».
Я знаю, так и шли бы вы вдвоем, если бы…
В четырнадцать Ванечка став неоднокраьным чемпионом страны
и серебряным призером европейского чемпионата по теквандо,
все-таки ушел … в футбол. Как на роду написано.
Наш первый сын - старший зять... Ты бы радовался за их семью, если бы...
Кстати, наши барышни давно замужем, за хорошими ребятами.
Домашние девочки, сохранив доброту, они стали сильными.
Ты бы по-отцовски гордился своими «золками», если бы….
Кстати, кроме Ванечки, растут еще двое внуков – Мишуня (в честь твою) и Ванечка (в честь моего отца, ты называл его "батянька") и три внучки – Галюшка, Аделька и Гая.
Только вот знают тебя лишь по черно-белым фотографиям.
Долго все спрашивали:
«А что такое дедушка?»
«Я знаю, кто дед и баба, но они не настоящие, а дедушка – это как?»
Сколько бы нас, твоей семьи, собиралось бы за столом в твой день рождения, если бы…
Твои однокурсники тебя помнят, и пишут о тебе нашим девочкам – благо, фамилия редкая…
Вот Володя Буша недавно вспоминал, каким ты был…
Ты беспокоился: «Как ты будешь одна?».
Не одна: мы выжили благодаря нашим друзьям.
• Жизнь продолжается, и мы снова зажигаем свечи в эту дату...
Тебе так и осталось сорок семь…
Вечна память и безутешна боль…
_____________
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной.
К. Батюшков
– Я люблю тебя. – Улыбалась на грани сна и пробуждения.
– Я люблю тебя. – Шептала обветренными губами.
– Я с тобой.
Юля открыла глаза: черное платье на спинке стула, черный прабабушкин шарф.
Беду никто не ждет. Неуправляемая, она обрушивается на хрупкую судьбу, ломая ее.
Третьего дня женщина была счастлива. Сегодня дети – сироты, их мать – вдова.
В палату интенсивной терапии ее не пустили. Юля сидела одна на длинной скамье у кабинета главврача, долго ожидая, когда ее позовут.
Врач, привыкший ко всему, не стал успокаивать, а буднично сообщил, что состояние больного критическое – обширный инфаркт. Персонал делает все возможное, но многое зависит от организма.
– Мужик молодой, 39 – не возраст. – Доктор листал страницы больничной карты.
– Микроинфаркт в 36? Н-да... Работа нервная?
– Рано остался сиротой: мама умерла, когда ему было 17 лет. Через три года – отец. У обоих онко. Досталось ему... Потом бабушка, дедушка. Хоронил и хоронил своих...
– Второй инфаркт за неполных три года. Вероятно, сосуды забиты «бляшками». Мне тяжело это говорить, но ваш муж ходит по лезвию ножа. Поднимется – немедленно к Амосову. Оперировать – единственный выход. Молодой – детям нужен отец, а вам рано быть вдовой. Не война!
– Не хочет. На всё однин ответ: "чему быть...". Не станет нас слушать. Привык всё сам решать. Жизнь заставила.
– Эх, мужики, да ещё молодые – народ упрямый. Не верят, что жизнь рвётся и в их возрасте. А вы... Набирайтесь терпения. Пока... Набирайтесь сил, милая женщина. Мы его подлечим, но дальше...
В тот раз обошлось. После кардиоцентра был региональный реабилитационный. Саша учился ходить и жить по-новому. Съездил в институт Амосова, прошел обследования, но от операции отказался наотрез:
– Буду жить, сколько сердце выдержит. – И вернулся к работе.
Потом был еще инфаркт, и еще – последний…
Когда в семье неизлечимо больной, а ты ничем не можешь ему помочь, остается единственное – надеяться, что это не случится сегодня. Надеяться, что как-то обойдётся.
Не сговариваясь, они перестали говорить о будущем. Но прошлое – это было их счастливое время.
Они вспоминали, как встретились нечаянно и, едва знакомые, вскоре подали заявление в ЗАГС, удивив и родителей, и друзей.
Надевая колечко на тонкий девичий палец, он сказал тихо – только для нее:
– Давай попробуем, чтобы у нас все было хорошо!
Прошло двадцать четыре года, а они все так же не могли друг без друга, все так же нежно и преданно относились друг к другу, в их семье росли дети – три сестры.
Память снова возвращала вдову в последнюю неделю января...
Выписавшись из больницы в понедельник, в четверг муж прошел медкомиссию и был признан инвалидом второй группы. Вернувшись домой, Саша шутил, рассказывая жене о происшедшем, как о досадном курьезе, и просил ничего не говорить детям.
– Со вторника иду в отпуск! – Объявил он за ужином в пятницу.
– Здорово! – Захлопала в ладошки младшая дочь. – Теперь у тебя будет время, и ты будешь учить меня кататься на коньках!
Вечером, уложив детей спать, устроились в гостиной. Мужчина ласково привлек жену, она прижалась щекой к плечу. Словно подростки, сидели молча, не шевелясь, только негромкая музыка нарушала тишину, соединяя их смятенные души.
– Золка моя... как ты будешь одна? – Саша вздрогнул от вырвавшихся слов и прикрыл ее губы ладонью. – Молчи… моя родная.
Она целовала морщинку на ладони – его линию жизни, и молилась душой:
– Спаси, сохрани, Господи! – Не отпуская ладонь, замерла, еще теснее прижавшись к плечу мужа.
Они не знали, что семейный ужин, их вечер вдвоем, «добраша» детям – все было в последний раз.
На исходе субботы Александр Борисович умер. Всего пятнадцать минут между жизнью и смертью – в тот вечер. И десять лет тревог у двери реанимационной – до этого дня.
– Все… Это конец. – Она слышала, как он падал в прихожей.
– Поднимите меня… поднимите…
Искусственное дыхание, дефибриллятор.
Еще минута.
Все.
Три дня – как один длинный. Пахнущий смертью черный гроб посреди комнаты, открытая настежь дверь, венки, цветы, чужие люди, перешептывающиеся между собой. Конечно, они ценили, уважали ее мужа, и все говорили что-то хорошее о нем, выражая соболезнование.
Но что слова? Когда его нет, и уже не будет. Навсегда.
Никогда ничего не поправить, не изменить, и жизнь ее продолжится, но совсем другая, неизвестная.
Никогда и навсегда – эти слова она слышала в себе.
Уже никогда он не обнимет ее и не скажет:
– Люка, все будет хорошо, обещаю. Я с тобой! Улыбнись!
Невозможно не помнить его тепло и его смех, не помнить, как в воробьиные ночи он крепко прижимал ее к себе, словно защищая от ненастья, как бежали они под летним дождем навстречу радуге, как уминал он любимые пирожки с творогом, как скучали, расставаясь ненадолго.
В похоронах всегда скорбь. Но когда это родной человек, горе - бездна.
Кладбище и гражданская панихида. Первые лица области и города, руководители и друзья, сменяя друг друга, говорили о Саше, поглядывая на нее и детей. Слушая, Юля подумала, как несправедливы люди друг к другу. Эти слова, да вовремя, при жизни сказать, а не вдогонку. Для кого они сейчас, когда он их уже не слышит?
Ветер сдувал покрывало, она поправляла его замерзшими пальцами.
Слетал снег с деревьев, и не таял на лице...
Юля помнила его теплые сильные мужские руки, мягкие губы, его улыбку. Но это было… это…прошлое.
А сейчас его однокурсники ставят гроб у вырубленной могилы. Поднимают крышку, готовят гвозди, молоток.
Прощаясь навсегда, она суетно оглаживала воротник на костюме, в котором Саша был на свадьбе старшей дочери. Недавно еще шутил:
– Свадебный костюм! Погоди, еще двух барышень выдадим, и тогда, Золка…
Мерзлые комья глины падают, ударяют, бухают, как тяжелый колокол. Люди идут и идут, и все глуше стук.
– В радости и в горе… До самой смерти... – Торжественно клялись они, счастливые молодожены. Улыбались, ничуть не задумываясь, что это может случиться когда-то и с ними.
Говорят, незаменимых нет.
Но потребность в человеке не уходит вместе с его смертью. Юля часто вспоминает мужа. Обострилось чувство вины: что–то не успела сделать, что-то не успела сказать, невольно обидела…
Не поправить. Не повиниться. Никогда.
Говорят, время лечит.
А если и через годы память, как боль, что сильнее наркоза?
Жена – это жизнь. Вдова – это память.
-------
Photo Internet