Похороны

                ПОХОРОНЫ.
               

                1.
   Где в наше суматошное, бегущее вперед время, часто опережающее даже мысль о нем самом, могут все вместе собраться друзья молодости, которые не виделись уже лет десть или около того? На вечере выпускников? Но друзья молодости это не всегда те с кем вы учились вместе в школе или институте. Иногда,  даже наоборот. Теперь я точно знаю, только на похоронах одного из них.
 Да и, правда, где бы мы еще встретились, если со времени наших свадеб прошло уже около восьми или десяти лет. Если юбилеи наши еще только впереди. Если до свадеб наших детей еще достаточно времени, если сами мы только еще находимся в начале наших карьерных успехов или успехов в бизнесе.  И если кое-кто из нас только   достиг еще возраста сорока лет, когда время начинает бежать так быстро, что начинаешь задумываться о том, что лето или весна проходят так быстро, что даже не успел пожалеть, что отпуск выпадает на ноябрь.
 Похороны вообще дело малоприятное, и  сознание молодого человека воспринимает это легко потому, что в свои годы  он и не болел-то ничем серьезно, а в больнице лежал, может быть один раз в своей сознательной жизни. В эту жизнь не входят болезни до десятилетнего возраста так, как они легко забываются, и посещение врача при легких травмах юности. Сознание воспринимает пока еще похороны, как обременительную обязанность присутствия на похоронах дальних родственников, если Бог уберег тебя от похорон близких, чего, в общем-то, почти все мы избежали, за исключением, наверное,  только меня и Марины Горбатской.
 Смерть Ромки Крапивина стала для нас первой смертью, которая сразу сделала нас непосредственно главными  участниками похорон, и тем самым показала нам первый раз, что теперь в дальнейшем мы будем в таких делах уже не помощниками и одними из приглашенных, а непосредственными участниками потому, что пришло наше время, а вернее время нашей молодости ушло, и уходя, наложило на нас много новых обязанностей, кроме содержания своих семей без помощи родителей, и решения крупных вопросов  для каждого на уровне своего дела.
 Сейчас я уже и не помню, кто именно позвонил мне и сообщил о Ромкиной смерти, что, в общем-то, и не столь важно. Важно то, что я как и, наверное, многие из нас сразу не смог поверить в это известие, и, наверное, долго задавал глупые вопросы вроде тех: «как?», «почему?», «от чего?», или «как же так?». Да и не мудрено так, как если бы вы сами знали Ромку в его молодые годы, то ни за что не поверили бы в его смерть в таком раннем возрасте. К тому моменту  мы не виделись с ним лет шесть, и кое-что по слухам от товарищей с которыми я виделся чаще, я знал о его жизни, о его проблемах с алкоголем и в связи с этим конфликтах и неприятностях на работе. Но мало ли у кого из нас какие были проблемы, и мало у кого не было неприятностей на работе. Это было делом все-таки понятным, может быть и отличным от остальных, но все же, не смертельным. Он был моложе многих из нас, а умер всего-то в тридцать четыре года.
 Похороны организовывал его младший родной брат Женька. И нам, всем кто в молодости  работал с ним или поддерживал товарищеские отношения, пришлось только «скинуться», то есть помочь деньгами так, как Женька сказал, что помощи никакой не нужно, и всех нас пригласил уже непосредственно на похороны,  в определенный день, час и место. И я, как и все остальные, наверное, поняли, что действительно, кроме материальной помощи в сегодняшних условиях наша помощь больше ни в чем не нужна. Со времен нашей молодости многое изменилось в нашем городе, да и во всей  стране, и теперь никому не нужна помощь друзей и родственников в оформлении документов, получении места на кладбище, рытье могилы, и получении пособия или помощи на получении похоронного пособия, а так же гроба, материи и т.д. Сейчас все эти услуги оказывали множество похоронных  агентств, которые брали на себя все заботы вплоть от выноса гроба из квартиры, оформлением места на кладбище по желанию заказчика, и до установления  выбранного вами памятника на уже отрытую и зарытую ими же могилу. А так же привоза на своем транспорте всех родственников и друзей на кладбище и обратно, и сопровождения всеми необходимыми аксессуарами в виде венков, цветов, предоставления священника и т. п. Главное было заплатить за все эти услуги.
 В связи с этим все мы стали собираться по указанному Женькой адресу около часу дня, то есть ближе к моменту выноса тела, который, как это  принято, происходил всегда в два часа дня, не обремененные никакими заботами по поводу похорон. Адрес, который мне назвали, был мне примерно известен так, как  почти все адреса в  Октябрьском районе нашего города я помню  визуально, и, наверное, уже не смогу забыть теперь никогда, даже если захочу. За десять лет работы участковым инспектором милиции все улицы, переулки и тупики были известны мне не только по карте, висевшей в Дежурной части, но и лично исхожены пешком неоднократно. Улица Олимпийская находящаяся в большом спальном районе, называемом 240-вым кварталом, конечно, всем нам была известна, а адрес не удивил меня так, как Ромка всегда с самого приезда в наш город жил на съемных квартирах в разных частях района. И, конечно же, положение для него за эти годы не могло измениться, где уж там  офицеру милиции с его зарплатой купить свою квартиру. А получить как положено по закону и того проблемнее, надо иметь слишком большие связи в администрации города или в руководстве городского УВД, но такие люди обычно участковыми не работали.
 С того момента, когда я и многие наши  друзья- товарищи работали вместе с Ромкой в Октябрьском районном отделе Внутренних дел, прошло уже восемь лет. И за это время для всех нас  многое изменилось.  Кто-то, как и я, ушел из милиции. Кого-то перевели на другую работу или на повышение. Кто-то, как Аркаша Полянов, ушел на пенсию, выработав свои двадцать лет, и работал теперь в каком-то охранном предприятии. Дороги бывших моих сослуживцев разошлись, и даже в таком небольшом городе как наш, мы встречались редко, больше случайно в транспорте или где-нибудь в организациях, куда попадали по работе.
 В назначенное время я подъехал  на улицу Олимпийскую и без труда нашел нужный номер дома. Это оказалось общежитие квартирного типа, «малосемейка», как  все это называли потому, что квартиры в таких домах были в основном однокомнатные маломерки, расположенные на каждом этаже по обе стороны большого сквозного коридора. Декабрьский холодный ветер в проходах между домами дул прямо в лицо пока я  искал дом, начинала кружиться легкая пурга, и мелкий снежок не сыпал, а закручивался  маленькими вихрями и из-за каждого угла и неожиданно бил порывами в лицо.
 Возле единственного подъезда девятиэтажного дома уже стояли люди и были припаркованы автомобили. Кое-кого еще издали я узнал, но разглядев среди жмущихся на холодном ветру людей Ромкиного брата, сразу направился к нему.  Рядом с Женькой стоял один  из моих бывших сослуживцев и товарищей Джаныбек. Когда я подошел и поздоровался с ними за руку, то заметил сразу, как Женька стал похож на брата, разница в возрасте у них была не большая, года три или четыре. А Джаныбек, как ни странно, совсем не изменился. Он  был такой же худенький, узкоплечий, с грустным восточным лицом, на котором темная кожа, так же как и восемь лет назад обтягивала крепкие скулы.
 Я заговорил сразу о том, требуется ли какая помощь, и потом сразу достал деньги и отдал свою тысячу рублей Женьке. Он взял, поблагодарил и сразу сказал, что пойдет наверх к матери. Оставшись вдвоем с Джаныбеком, мы немного помолчали, а потом я спросил первый.
- Как ты Бек? Жена, дети?
- Все нормально -  ответил он, и тут же заговорил  о  другом  - Видишь, как с Ромкой-то получилось. Говорят, что ударили его. На голове травма.
- Убили – выдохнул я.
- Скорее всего – сказал Джаныбек.  Я знал, что он сейчас работает в уголовном розыске в том же, нашем, Октябрьском РОВД. – Опергруппа выезжала,  но ты  знаешь, как он жил последнее время. В комнате бардак, кто там только не бывал из местных алкашей, поэтому какие там  могут быть следы или улики. Грязь, да и только.
- А я ведь ничего не знал – сказал я извиняющимся тоном. – Он что в милиции давно уже не работает?
- Да года три уже – ответил Джаныбек. – Бухать он стал последнее время страшно. Мы тут похлопотали за него, его в Дежурную часть перевели, чтобы работал сутки через трое. Ну и думали, что хоть сутки-то будет держаться, после трое суток отдыха, бухай себе, сколько влезет. И он вроде бы ничего вначале начал работать, а потом, то на смену пьяный придет, то во время смены прямо набухается. Потом вообще прогуливать стал. Вилы, короче!
Джаныбек помолчал, потом добавил: «А последние три года, как погнали его я и сам его редко видел. Так от Женьки кое-что слышал, да с Людкой с женой его встречались, рассказывала…»
 Дальше Джаныбек говорить не стал, а спросить мне показалось неудобным. Неудобно, что сам никогда не интересовался судьбой Ромки все это время. Неудобно, что ничего не сделал для него, пока он был жив, а теперь расспрашиваю, как посторонний.

                2.
- Чего это вы здесь одни? – раздался за спиной пронзительный женский голос и я обернулся.
 На меня весело смотрела маленькая пухлая женщина, а мужчина, стоящий рядом с ней, уже тянул руку, для приветствия, криво улыбаясь.
«Бабушкин!» - удивленно подумал я, узнавая бывшего сослуживца и его жену Наталью. Они в один голос начали спрашивать меня про жену, детей и оба улыбались, видно, что неподдельно были рады встрече.
 Когда я увольнялся, Костя Бабушкин был еще молодым участковым, проработавшим у нас в отделении года три или около того. Но он всегда, как и сейчас, был приветливым, добродушным, а кроме того всегда с удовольствием приглашал всех сослуживцев на все праздники и свои дни рождения к себе домой в гости. Его жена, Наташа, всегда была гостеприимна, и часто, и по поводу и без повода,  мы, всей службой, праздновали  в просторной трехкомнатной квартире Бабушкиных разные праздники или  дни рождения. Сейчас Бабушкин был уже капитаном, начальником Северного отделения милиции, единственного обособленного отделения РОВД, находящегося здесь в районе улицы Олимпийской, среди  самого большого спального района города.
 Я тоже спросил их про детей, поздравил Костю с назначением на должность, а потом, зная, что Костя с Женькой ровесники и друзья, спросил, не нужно ли чего-нибудь для похорон. Бабушкин успокоил меня, сказав, что все заказано, милиция тоже помогла, и вопрос больше в денежных расходах.
- Поздравь еще Бека – сказал Бабушкин. – Он у нас наконец-то женился, к сорока годам, и сразу родил себе двойню.
- А еще у него старшая девочка есть – тут же вмешалась его жена – Джаник ее удочерил, и теперь у него детей больше чем у нас с Бабушкиным.
- Он у нас теперь отец «героин»! – засмеялся Бабушкин.
- Ладно, вам – поморщившись смущенно, попытался остановить их Джаныбек, но они продолжали смеяться и я тоже смущенно оглянулся. Этот смех на похоронах мне казался совсем не уместным, но это были Бабушкины, и что для других было бы осуждающим, в отношении к ним выглядело естественным и обычным.
- Слушай, Костя – начал я, чтобы остановить их смех – правда, что Ромку убили?
- Не знаю! – сразу прекратив смех, сказал Бабушкин – Это ты лучше у Бека спроси. Только я так думаю, что мог и сам упасть. Он же в  моей зоне жил. Кое в чем я в курсе! Пил он по- черному и, причем все что горит.
- И таблетки жрал все подряд – вдруг затараторила Наташка Бабушкина. – Пришел ко мне, как-то  полгода назад, дай говорит аптечку, а то у меня голова, мол, болит. Ну, я дура и дала ему весь коробок с таблетками. У меня там и от бабки моей еще таблетки сильнодействующие были, и  этому вон врачи прописывали «Глицин» - успокоительные. Так он все вытащил. Захожу на кухню, думала еще покормить его, а его и след простыл.
- Ладно тебе – перебил ее Костя Бабушкин.- Таблетки свои просроченные пожалела?
- Да причем тут таблетки, я же про другое… - повысила голос Наташка.
- Все понятно! – строго сказал Бабушкин, и в его голосе я почувствовал уже отработанные временем начальственные  металлические ноты. И тут же я заметил, что он косит взглядом куда-то мне за спину.
 Я повернул голову, и увидел подходящую  к нам  Марину Горбатскую с мужем.
- Здрасте! – сказала она всем, но смотрела только на меня, и я видел  затаенную в глазах печальную улыбку. Выглядела она как всегда шикарно, в какой-то дорогой, наверное, норкой шубе экстравагантного рыжего цвета,  в сапогах на высоких каблуках, что придавало ее  и так не малому росту еще большую стать. Она легко, так как на каблуках была со мною одного роста, и возвышалась над всеми остальными,  не поднимая головы, поцеловала меня в щеку. Ее муж, Сергей Семенченко, был одет легко, в форму работника прокуратуры, но даже в форме казался рядом с ней малорослым, хотя на самом деле таким никогда не был. Он сунул руку  всем мужчинам и отошел сразу чуть в сторону.
- Ну как ты? – спросила Марина, и я заметил, что Бабушкины и Джаныбек тоже будто бы сделали шаг назад.
- Да вроде все нормально, Марин – ответил я, и спросил сразу – Тебе Женька позвонил?
- Андрюша Захарченко – ответила она.
- Ты с работы? – спросил я и тут же добавил – А твой, чего раздетый?
Семенченко я знал еще по работе в милиции, до того как его перевели в прокуратуру, и отношения у нас с ним были всегда, можно сказать, довольно натянутые. Его замашки брезгливого избалованного мальчика уже тогда в молодости совсем не нравились нам с ребятами. На фоне простоты ментовских отношений между своими, он всегда выделялся своей обособленностью, а еще полным равнодушием к  работе как таковой. Его больше волновали, не результаты работы, а грязь и трудности, которыми они сопровождались, и именно об этом он только и мог говорить во время всех операций по задержанию подозреваемых или в рейдах по подвалам            для  профилактики  преступлений среди несовершеннолетних. И, наверное, поэтому известие о том, что Марина вышла за него замуж, было для всех нас неожиданностью.  Марина была в молодости душой нашей компании, в которую конечно не входил ни Бабушкин, ни другие молодые сотрудники милиции, и в  которую,  по  своей сути и характеру,  не мог входить Семенченко. Тогда мы были веселы, бесшабашны, иногда глупы и развязаны, но все как один были преданы своей работе, и поэтому не потерпели бы в своей компании инфантильного мальчика, с замашками аристократа.
Марина повернулась в сторону мужа, который горбился на холодном ветру, и слабо махнула рукой.
-Да пошел он! Опять одежду в машине оставил, все форсит, старикашка.
Семенченко действительно был по возрасту старше даже меня, не говоря уж про Марину, и насколько я знал, работал сейчас заместителем  прокурора нашего района.
- А где друг-то твой? Где Захарченко? – спросила Марина, и стала оглядываться, ища его взглядом, среди  стоящих кучками возле подъезда людей.
- Ты что забыла, что Андрюша всегда опаздывает? Сейчас будет, ровно в два часа.
- Ты все там же работаешь? – спросила Марина – На хлеб-то хватает?
- Ну, может, я зарабатываю и меньше, чем помощник прокурора района – намекая на ее должность, ответил я, - но  в судах с твоими коллегами встречаюсь частенько и привет тебе предаю, а значит, с голодухи не помру.
- Да, передает мне твои приветы Кирюхин. Это он у нас в суде Советского района представителем в судебных процессах – улыбнувшись, ответила она.
- А ты-то чего в такую даль ездишь, аж в старый город. Что по другим районам, поближе к дому и юридической конторе твоей, нет заказов.
- Так я же там на комбинате отработал, после ментухи, шесть лет начальником юридического отдела. Там все связи, там все клиенты. А с клиентами, сама знаешь как. Работаем  в судах по месту их жительства.  Раньше когда Родионова была от прокуратуры района, то нормально было. А с Кирюхиным тяжело договариваться. Ребята мои жалуются, а я и сам ни как с ним общий язык не найду. Вроде вместе когда-то в одном райотделе работали, и знаю его не первый год. А он как-то изменился.
 Я, прикрывая рот, засмеялся, сдерживаясь.
- Знаешь, как мы с ним первый раз встретились, после того как его представителем в суд назначили? Ты не поверишь Марина! Подхожу как-то летом к зданию суда, к определенному времени, к процессу. На ступеньках крыльца в белоснежной рубашке с  белыми прокурорскими погонами стоит Кирюхин в замысловатой позе задумчивого поэта. Ну, поздоровались, и он меня спрашивает: «Ты где сейчас кантуешься?». Громко так спрашивает. А на крыльце адвокаты стоят, потерпевшие, свидетели. А сам мне говорит: «А я вот сейчас в прокуратуре кантуюсь». Я, честно говоря, еще тогда подумал, что у него какие-то заскоки. Одна только белая рубашка с белыми погонами чего стоит. Я у Вас и формы-то такой до Кирюхина не видел ни разу.
 – Вот тоже, кстати, еще один придурок, как мой – перебивая меня заговорила Марина - И вообще у нас в прокуратуре полно придурков. Не поверишь, я там уже шизею, честное слово.   Молодого одного недавно приняли, так он напился в каком-то баре, и давай удостоверением размахивать. Ребята из патрульной службы привезли его в прокуратуру, а я как раз в этот день дежурила. И эта пьянь на меня еще при молодых ментах матом. Представляешь! Не хотела его прокурору сдавать, но тут разозлилась…  - А! Уходить хочу!- с досадой махнула рукой Марина.
- Да разве ж с такой работы уходят, Марин? – с сомнением спросил я.
- Зря ты так – с укором сказала Марина – Я уже с председателем  суда Ленинского района договорилась. Он меня возьмет, только экзамены на судейское место надо в Оренбург съездить сдать. Как думаешь, смогу?
- Ты-то? – удивился наигранно я. – Да это лучшая весть за последние полгода. Ты же будешь по гражданским делам судьей? Значит, я могу рассчитывать, что со своими ребятами уже имею клиентов в суде Ленинского района.
- Да подожди ты – отмахнулась Марина – все еще только на словах. Ты там молчи пока.
- Это ты мне говоришь? – обиделся я.
- Эй, голубки - окликнул нас Семенченко. – Может, поднимемся в квартиру, а то скоро уже вынос.
- Действительно зайдите к гробу-то, Коль – подскочила ко мне Наташка Бабушкина –  мы-то уже поднимались. И она сунула  мне в руки две гвоздики.
Я благодарил Наташку, когда услышал голос Марины, обращенный к мужу.
- Цветы из машины принеси, умник.
Мне стало неудобно, получается, только я один не подумал, что на похороны нужно принести цветы.
 
                3.               
 Когда мы познакомились с Ромкой, была весна, и цветы благоухали в клумбах, у торговок на углах, а ветви  сирени во дворах домов и в руках,  идущих по улицам женщин. Тогда Ромке было года двадцать четыре, и он только что вернулся с полугодовой учебы из Оренбурга, и поэтому выделялся своей новенькой, не обмятой формой и погонами младшего лейтенанта, которых у нас в отделении участковых инспекторов не было уже больше года. Утром на общем разводе отделения наш начальник длинный, худой и седой как лунь, майор милиции Александр Васильевич Кулаковский, представил нам новенького, скромно сидящего в стороне от всех.
- Знакомьтесь, наш новый сотрудник Крапивин Роман Михайлович.
- С тебя пузырь, привальные, как положено – тут же громко заявил Андрей Захарченко, мой друг и напарник по обслуживаемой зоне.
- Захарченко – устало и укоризненно  протянул Кулаковский.
- Шучу я, Александр Васильевич – сразу же откликнулся Андрей.
 Но он такими делами не шутил, и это все знали. Хотя, конечно, Захарченко был не только шутник, но и балагур, гитарист и организатор всех праздников, дней рождений и всяких посиделок в нашем отделении. И к моменту окончания работы, часов около шести вечера, Андрей, столкнувшись  со мной в коридоре райотдела, сказал укоризненно: «Ты где ходишь весь день? Не могу тебя никак найти».
- Так я же в следствии весь день толкусь. Дело по притону проталкиваю. Свидетелей притащить на допрос некому, и тебя нет – зло ответил я ему – Дело-то  наше, три месяца с ним возились, а ты в такой момент пропадаешь. Следак психует,  у него сроки жмут, а следственных действий еще куча.
- Тихо, тихо, Коля – успокоил меня Захарченко, обхватив за плечи. – Я знал, что ты справишься. Главное мы идем сегодня в гости к новенькому, к Роме. Я уже все организовал так, что через полчаса выгребай к кинотеатру «Мир», и не опаздывай.
 Захарченко убежал, а я пошел в свой кабинет собираться. А через час мы все, кто обычно принимал участие в  «Андрюшиных посиделках», уже сидели на квартире у Ромы Крапивина. На журнальном столике, который оказался единственным столом на съемной квартире Ромы уместились только бутылки с водкой и стаканы. Роман с Андреем что-то колдовали на кухне с ужином, который для всех нас был одновременно и обедом, а для многих и завтраком тоже. Тогда мы весело провели время, ели приготовленный Крапивиным плов, и оценили его так, как действительно он был приготовлен им по-восточному, с бараниной и большим количеством зелени. Ромка запомнился мне скромным молчаливым и только Захарченко заставил его разговориться.
 Он рассказал, что вырос и до совершеннолетия жил в Узбекистане. Отец его преподавал в институте, как и мать тоже. Там в Андижане, он окончил    институт физкультуры, но развал Советского Союза  закрыл для них с братом все перспективы, вот он приехал сюда к родной сестре их матери. Вначале жил у нее, пока стажировался в милиции. Потом учился в Оренбурге, а теперь получил звание и первые деньги, и сразу ушел на съемную квартиру так, как у тетки уже жить дальше было неудобно. Единственное о чем он тогда мечтал, это укрепиться здесь и вызвать сюда младшего брата- Женьку. Говорил, что молодым  русским парням делать там нечего, работы нет даже для местного населения. Но мы чувствовали то, что он не договаривал – там было опасно. Это был 1993 год.
  Семенченко с цветами пошел впереди, а мы с Мариной стали подниматься следом по узкой грязной лестнице. Квартира на третьем этаже запомнилась мне лишь запахом формалина, горящих восковых свечей и сидящих  по обе стороны от гроба на табуретках женщин в черных платках. Мне показалось, что кроме гроба и табуреток, никакой мебели в комнате не было, но об этом я подумал потом. Первое, что мне бросилось в глаза  в тот момент, когда мы, протиснувшись в узкие двери, подошли к гробу и положили цветы в ноги покойному, закрытые тюлевой белой материей, это неимоверная худоба и темная кожа на лице Ромки. Потом я увидел его несоразмерно большую голову  по отношению ко всему узкому и длинному телу.
Я подумал о том, что Ромка всегда был сложен как Аполлон. Он отличался именно  не только внешностью  известного голливудского актера Дольфа Лунгренна, но и такими же, как у него физическими данными, в том числе строением и развитием тела. Я имею в виду не только мускулатуру, но и все остальное: широкие плечи, стального цвета глаза, немного тяжелая нижняя челюсть, и вообще внешность, которая очень нравится женщинам.
 То, что я увидел в гробу, было похоже  на Ромку лишь отдаленно.  Непропорционально большая  голова, возможно, была лишь обманом зрения так, как  это ощущение возникало видимо от тонкой, и как-то неудобно  изогнутой  шеи. От узких  плеч,  и тонких, не скрывающих даже рукавами пиджака, рук, с худыми, обтянутыми такой же, как на лице, темной кожей,  кистями рук.  Смерть не красит человека, и это мы узнавали смолоду, в связи со спецификой нашей профессии. Трупы были частью нашей профессии, и за всю службу я видел их немало, и криминальных и самоубийц, замерзших в мороз пьяниц и вздутых  утопленников.
 Но сейчас почему-то, совсем некстати я вспомнил, как мы с Ромкой дежурили как-то вместе, и были направлены на труп одинокой женщины, которая долгое время пролежала в своей квартире. Милицию вызвали соседи, когда трупный запах стало невозможно игнорировать на лестничной площадке. И тогда нам с Ромкой пришлось просить в дежурке противогазы, чтобы просто войти в квартиру, а потом еще ждать два часа труповозку. Но и это было лишь частью наших мучений. После того как прибыла труповозка нам пришлось покупать мужикам водку за свой счет. И только напоив их и пообещав им дать еще с собой, нам удалось уговорить их, и мы вчетвером, надрываясь от запаха разложившегося трупа, и  его неимоверной тяжести стащили на каком-то брезенте, постоянно выскальзывающем из рук, труп женщины с четвертого этажа и закинули его в бортовую машину.
 Помню после этого, мы сидели в одном из кабинетов райотдела милиции, который был напротив мужского туалета, и  уже обессиленные от собственной рвоты и страшных ругательств в адрес «этой дибильной страны», пили водку, не закусывая, и курили почти до полуночи.
 Это уже потом, отслужив еще несколько лет, мы сообщали прибывшим  с труповозкой работникам  «Спецавтохозяйства» этаж, номер квартиры и, вручив им, ключ от нее,  удалялись со спокойной душой, не сильно переживая  непрекращающиеся звонки в Дежурную часть от соседей. Со временем нам уже не было жаль этих соседей, которые конечно могли бы побеспокоиться и раньше об отсутствии  одинокого человека живущего с ними рядом, или же сообщить в милицию при первом подозрении на неприятный запах от двери.
   В комнате  было душно от большого количества людей, от горящих свечей, и мы постояв немного возле гроба стали пробираться  к выходу навстречу тем кто еще только входил. Многих я знал и здоровался, другие, в основном люди пожилые, были мне не знакомы, видимо это были родственники. Уже в дверях я услышал, как запричитала какая-то женщина, скорее всего Ромкина мать, и тут же увидел, как в коридор из кухни выходит Люда, Ромкина жена.
  На мое приветствие она кивнула с поникшим видом, и я заметил, как она осунулась и как-то даже постарела. Хотя разве можно так сказать о тридцатилетней женщине? Марина тоже перекинулась с Людой парой слов, и мы вышли на лестничную площадку, понимая, что Людке пока не до нас.
- Я на работу поехал – сказал Семенченко, как только мы вышли на лестничную площадку, и стал спускаться, не дожидаясь ответа Марины. Но она и не собиралась ничего ему отвечать, она смотрела на меня.
- Ты видел, какой он? – с болью в голосе спросила Марина, и я увидел, как у нее блеснули в глазах слезы.
- Я его уже лет шесть не видел – зачем-то сказал я.
Мы спустились опять к подъезду, и встали возле крыльца спиной к ветру и летящему снегу.
- Все вы мужики хороши – сказала Марина. – Людка последние годы одна тянула и его и ребенка. Крутилась, как могла. Раньше в парикмахерской на хозяйку работала, а теперь в общественной бане на улице Станиславского работает. Не знаю, уж  арендует она там комнату под свою парикмахерскую, или  как еще, но работает одна там с утра до вечера. Не был там?
-Нет, Марин – мотнул я головой – Я бани не люблю, особенно общественные.
- Вот они – вдруг громко сказала Марина, и я увидел, что к нам подходят Захарченко и Полянов. Мы только успели поздороваться, как возле подъезда началась какая-то суета. Появились ребята в синих комбинезонах похоронного агентства, а из подъезда стали выходить сплошным потоком люди.
- Выносят – сказала Марина, и мы втроем двинулись за ней ближе к крыльцу подъезда. Люди встали полукругом, тесно сгрудившись возле бетонного крыльца с оббитыми и потрескавшимися ступенями. Все говорили тихо или молчали.
 Из подъезда  вышел вначале парень с двумя табуретками, а следом за ним еще один, с одной табуреткой. Потом вышел какой-то мужчина, который нес крест. Крест был большой деревянный, глянцево поблескивающий лаковым покрытием, по православному обычаю с двумя поперечинами, одна из которых была  положена перпендикулярно, а вторая, та, что ниже, под углом примерно сорок пять градусов. На  верхнем скрещении была укреплена табличка темного металла, видимо с фамилией, именем и отчеством  Ромки, а так же с датами рождения и смерти, как это и должно было быть. Крест был массивный и мужчина вначале не смог протиснуть его в дверь и начал  с трудом наклонять его. Кто-то из мужчин бросился на встречу к нему, чтобы помочь.
 Наконец-то после еще нескольких томительных минут в дверях появились  голубые комбинезоны парней из похоронного агентства, которые несли на плечах оббитый  темно-красной материей гроб. И сразу же послышался    крик, и причитания Ромкиной матери.
- Мать-то еле успела на похороны – говорила мне пристроившаяся рядом Бабушкина. – Сегодня только утром мой Костя вместе с Женькой ее встретили на вокзале.
 Гроб установили на табуретки, и родственники сгрудились вокруг него небольшой кучкой. Все остальные так и остались стоять замкнутым вокруг крыльца полукругом. Я разглядел среди родственников Люду Крапивину, Ромкину жену, которая стояла не вплотную к гробу, а рядом, за спиной какой-то сгорбленной тетки в черном потрепанном пальто с воротником из чернобурки. Выглядела она среди родственников как-то обособленно и стояла ближе к ногам покойного потому, что от сгрудившихся мужчин и женщин подойти  ближе было негде. Мне почему-то стало обидно за нее. Я увидел Женьку, который со своей женой и матерью стоял в головах окруженный какими-то родственниками и с одной стороны понимал, что возможно ему не до Ромкиной жены. Но с другой стороны выглядело все это очень даже не по-человечески.
 Я склонился к уху Марины и прошептал: «Что ж они Людку-то затерли, и подойти она не сможет. Она же жена!»
 Марина махнула мне головой, что мол, услышала. Но отвечать мне не стала. Вокруг плотно друг к другу стояли люди. Мать Ромки громко в голос причитала в абсолютной тишине. Люда тихо плакала, и мне казалось, что плачет она не только от горя, но и от обиды на Ромкиных родственников. Я видел, как она несколько раз пыталась подойти в голову к гробу, но тесно сгрудившиеся люди не обращали на нее, ни какого внимания. Мы стояли, молча еще несколько минут, забыв про мороз и про холодный ветер, а потом видимо по не замеченному мною знаку Женьки, ребята в голубых комбинезонах опять вшестером подхватили гроб на плечи и, потоптавшись на месте, дождались, когда расступаться люди, медленно двинулись в сторону центральной улицы микрорайона – Ялтинской.  В самом начале движения произошла задержка. Одну из табуреток не успели выхватить       из-под ног несущих гроб, и кто-то из них  зацепил ее ногой, и с грохотом опрокинул, заставив, наверное, вздрогнуть каждого так, как гроб на мгновение качнулся, но почти сразу выпрямился.
Люди стали дружно выстраиваться в неширокую колонну, сразу за медленно движущимся гробом, и мы с Мариной и Поляновым оказались где-то в ее хвосте.
- А где Захарченко-то? – удивленно спросила Марина оглядываясь.
- Да, куда он денется? – ответил я.
- Вы на машине? – спросила тут же Марина у Полянова – А-то мой уже умотал.
Полянов кивнул головой, и Марина тут же предложила: «Надо Людку с собой взять. Места хватит?»
- Поместимся – кратко ответил Полянов, и я вспомнил, что Аркадий всегда был немногословным. Единственный раз, когда Аркадий говорил много и запальчиво я запомнил в свой последний день работы в милиции.

                4.
 Это было уже в конце девяностых годов. В этом году у меня родилась дочка, наш первый с женой ребенок. Зарплата в милиции опять незаметно стала мизерной из-за ежемесячной инфляции, кроме того у меня не сложились отношения с новым начальником отделения, который пришел вместо ушедшего на пенсию Кулаковского. Ко всему прочему  пустующую квартиру, которую я нашел на своем участке, и за которую хлопотал по своей наивности перед начальником райотдела, надеясь, что воспользуюсь своим правом по закону на получение квартиры на обслуживаемом мной участке, быстренько отдали кому-то из райотделовского начальства.  Кроме того, просто за десять лет работы в милиции я лишился многих иллюзий и стал  понимать, что в свои тридцать лет уже вырос из «коротких штанишек» участкового инспектора милиции. И что за десять лет предстоящей мне службы, без связей и без умения угодить начальству, могу рассчитывать, как Полянов, только на должность старшего участкового инспектора и на звание майора к пенсионному возрасту. Перспектива, из года в год выполнять обязанности, которые я знал уже, как «отче наш», меня мало привлекала. А высшее юридическое образование давало надежду найти «на гражданке» не только интересную работу и хороший заработок, но и избавиться от необходимости подчиняться  людям, которые были старше меня по должности, но в основной массе были не только неучи и лентяи, но еще, и как правильно выражалась Марина Горбатская – «придурки». Только это емкое слово могло  охарактеризовать все  то самодурство, равнодушие к подчиненным, зазнайство от больших звезд на погонах и  возможности решать многие вопросы из-за которых, не только их подчиненные, но в основном простые граждане были вынуждены приходить к ним униженными просителями или просто зависящими от их  решения безвольными наблюдателями.
 Я подал рапорт на увольнение, когда уже больше  не оставалось терпения выслушивать от нового начальника отделения абсолютный бред, когда накопившиеся обиды уже давили на меня моральным грузом, и больше не хотелось принадлежать к этой системе Советской милиции.
 Все это я и высказывал Аркаше Полянову у него на квартире, куда он затащил меня в тот день, когда на  общем разводе объявили, что вернулся мой рапорт из Оренбургского областного УВД, и я с сегодняшнего дня уволен из Органов Внутренних дел. Полянов  пытался убедить меня, что я поступил поспешно и опрометчиво, что  в такое тяжелое время я зря решился на такое. Но в основном он, конечно, был единственным человеком, который понял, что этот момент в жизни у меня является одним из тяжелых и поэтому не сделал вид как другие, что ничего не произошло. И за это я благодарен ему до сих пор.
 А тогда  я уверял его, что в этой стране многое изменилось, но система Советской милиции со всеми ее недостатками вроде  кумовства, чиноприклонения, самодурства обоснованного абсолютной властью над подчиненными, и  самое главное равнодушия, которое вырастает из неограниченной во многих случаях власти над зависящими от твоего решения гражданами, не изменится еще долго, а поэтому я больше                не желаю не только иметь к этому отношения, но и боюсь, что оставшись в этой системе, сам могу заразиться всеми теми вирусами, которые я только что перечислил.
 И как не обидно мне было уходить, но я принял это решение под давлением обстоятельств и теперь только благодарен, что они сложились таким образом. Я все-таки оказался прав. Смотря сейчас на тех, кто остался работать, я могу с уверенностью сказать, что система милиции так и не реформировалась с Советских времен, и в ней так же двигаются вверх по служебной лестнице, а значит и принимают важные решения лизоблюды и  чинодралы. Либо облеченные связями или родственными узами с вышестоящим начальством бесхребетные, но развращенные властью над людьми самодуры, являющиеся, по сути своей, отчаянными лентяями и краснобаями, что и является их главной профессией. Хотя ради справедливости, я признавал, что конечно, как в каждом правиле бывают исключения, так и в данном случае они встречались в лице тех немногих людей с большими милицейскими погонами, как у нас в городе, так и в стране, наверное, тоже. Но беда в том, что эти исключения были редкими и не решали ничего в принципе, а лишь меняли общую картину на отдельно взятом участке или территории, на которую они могли повлиять.
Аркадий  в тот раз тоже больше молчал и слушал, но видимо пораженный моим решением, неожиданным для всех, говорил несравненно больше чем всегда. Он уверял меня, что я слишком много придаю значения всем этим «мордам», как он выразился. Надо жить своей жизнью, и меньше обращать внимание на начальство потому, что оно живет своей. И он никак не мог понять, что ухожу я как раз потому, что хочу жить своей жизнью, быть тем, кем я хочу. А выражения типа, что я был и остаюсь лучшим профессионалом в отделении, это уже лирика, которая не  успокаивает меня, когда со мной обращаются как с холопом или  с  дураком, люди, которые сами  из себя ничего не представляют. Подчиняться и поддакивать самодурам и неучам я больше не собирался, хотя бы для того, чтобы уважать себя самого.
 Это сейчас, по-прошествии нескольких лет, я думаю уже обо всем этом более спокойно, и уже не осуждаю этих людей. Они - это порождение самой системы, той самой, которую до сих пор никто  не смог изменить. И их вины, в том, что это система дала им все возможности для раскрытия их «талантов», нет.  Будь сама система более совершенной эти люди ушли бы туда, где смогли бы занимать должности, иметь персональные кабинеты, и продолжать краснобайствовать, считая это своей главной работой, а может быть и, понимая, что занимаются ерундой, но чего не сделаешь для личного благополучия и счастья.
   Я отвлекся от нахлынувших на меня воспоминаний, почувствовав, что люди,  идущие впереди, неожиданно  остановились, и мы остановились тоже. Через головы впередистоящих, я увидел, что гроб грузят в  грузовой фургон, оформленный под катафалк, а колонна начинает рассыпаться. Люди начинают расходиться, двигаться в сторону стоящих неподалеку автобусов.
 Мы двинулись к машине Полянова, а Марина пошла вперед, чтобы пригласить Люду ехать с нами.
Когда мы с Аркадием сели в его старенькие «Жигули» девятой модели, и он завел прогреваться мотор, то повернувшись ко мне, первым делом спросил: «Ну, рассказывай, как живешь?»
- Нормально - ответил я.
Аркадий улыбнулся,  сказал: «Сейчас!», и выскочил  из машины, поднял капот и стал копаться в двигателе. Видимо ему что-то не понравилось в его звучании.
 А я подумал о том, что теперь уже ничего не смогу рассказать ему как тогда. Потому что пришлось бы рассказывать очень многое, а главное пришлось бы признаться, что жизнь после милиции стала для меня действительно другой потому, что сняв погоны,  мой угол зрения поменялся. Я стал смотреть на все как будто бы с другой стороны зеркала, как будто бы изнутри его,                или, скорее всего, наоборот внутрь него так, как смотрят на это обыкновенные люди. Люди, которые не сталкиваются каждый день с горем, кровью, смертями, ворами и другими жуликами, и относятся к этому не как к повседневной работе, а как к смерти человека, беде, и неприятным встречам с неприятными людьми, которых нужно избегать.
 Но главное пришлось бы рассказать ему, что «на гражданке» я в своей свободной юридической практике опять столкнулся с точно  такими  же, начальниками ЖЭКов, отделов приватизации жилья, отделов Администрации города, чиновниками разных Водоканалов, Управлений по регистрации недвижимости, Тепло или Электросетей, которые в основном мало отличались по образу мышления, разгильдяйству, а часто точно такому  же самодурству, как и милицейские начальники. Можно сказать, что то, отчего я так хотел убежать, окружило меня со всех сторон, и заставило  делать то, что я и делал в милиции. А именно собирать справки, добывать копии документов, искать свидетелей, и опять же кланяться тем самым чиновникам, только без погон.
Конечно, в отличие от милицейских, эти начальники ничего не хотели от меня:  не заставляли меня подчиняться себе, не унижали.  Но это только на первый взгляд. Потому что в некоторых случаях, я вынужден был унижаться перед ними намного  больше, чем перед своим прежним милицейским начальством, улыбаться им, слушать их бредовые речи, поддерживать беседу, и аккуратно убеждать в своей правоте. Или же, понимая всю бесполезность разговоров и убеждений,  я просто начинал собирать абсолютно никому не нужные справки, планы строений, объезжать десятки учреждений, чтобы добыть десятки подписей для получения какого-либо разрешения. Например, для того, чтобы спилить два сгнивших дерева перед дверями своей конторы, или на перевод жилого помещения в нежилое для кого-то из клиентов, при условии, что всем чиновникам, к которым я ездил, было известно, что это помещение фактически является не жилым уже лет десять. Пришлось бы рассказать, что здесь я столкнулся с такой бюрократической машиной и с таким Совдеповским мышлением, что нашим милицейским начальникам и не снилось так, как они-то никогда не сталкивались с такими проблемами, и для них все эти  проблемы решалось быстро и без проволочек.
 Но всего этого мне не хотелось, ни рассказывать, ни даже думать об этом в нерабочее время. Все это было уже тысячу раз обсуждено и высказано в кругу своих коллег юристов, с которыми мы работали в одной частной конторе, созданной нами же. И говорить на эту тему считалось просто смешным или уже скучным, до такой степени, до которой прачка может устать говорить о куче грязного белья, которое ей приходится стирать ежедневно.
 - Ну, тебя к черту – говорил всегда один из моих коллег, Миша Алапаев, когда я начинал в конторе рассказывать очередной  смешной случай или «заморочку» с  очередным чиновником –  Опять как лесорубы. В лесу о бабах, с бабами о лесе. Давайте у себя-то  будем забывать о них. Иначе когда-нибудь я  не выдержу и скажу одному из них все что думаю, и подведу кого-то из приличных клиентов.

                5.
 - А вот и мы – втискиваясь рядом со мной на заднее сидение автомобиля, громко объявила Марина Горбатская, подталкивая меня к середине сидения.
С другой стороны втискивался в машину, поджимая меня, Захарченко, а на переднее сидение садилась Люда Крапивина.
- Аркадий Семенович! – услышал я через открытые дверцы голос Бабушкина – Давайте я Люду к себе в машину возьму.
- Все! – ответил Полянов, усаживаясь на водительское место – Уселись уже. Бека возьми к себе.
- Бек на своей машине – услышал я голос Бабушкина, и Полянов захлопнул дверь.
 Я подумал о том, что в свое время, когда Бабушкин только пришел работать к нам в отдел, его закрепили стажером к Полянову, который тогда уже был капитаном, и одним из самых старших и по возрасту и по стажу работы в должности. С тех самых пор Костя называл Полянова только по имени и отчеству. И вот, по прошествии более десяти лет, будучи уже сам в звании капитана и являясь начальником Северного отделения, где у него в подчинении было не менее двадцати человек, он продолжал называть  Полянова только по имени и отчеству, с таким же уважением, что, конечно же,  делало ему честь.
- Почему Ольга-то не пришла? – спросила меня Люда Крапивина про мою жену, как только мы поехали.
- Дочь младшая заболела – ответил я – Простыла видимо, или в  детском садике заразилась, знаешь ведь как там.
- Ой, мой тоже только кончил температурить – откликнулась Люда.
- Ну, что помянем, что ли? – сказала Марина, доставая из своей сумочки двестипятидесятиграммовую  бутылочку коньяка.
- Семенович! – сразу встрепенулся Захарченко, - давай дежурные стаканы.
- В бардачке – кивнул Люде Полянов, продолжая внимательно следить за дорогой.
Захарченко забрал у Крапивиной одноразовые стаканы, уже порядком замызганные руками  с наружной стороны и быстро разлил содержимое бутылки  на четверых. Марина, приняв от него стакан, покосилась на него брезгливо и в полной тишине сказала: «За упокой души!». Мы все, кроме Аркадия выпили, и в машине повисла напряженная пауза.
 Полянов ехал медленно в след другим автомобилям, которые растянулись по дороге вслед за катафалком, и неповоротливыми автобусами с людьми.
- А как это произошло? – спросил я и, поняв, что спрашиваю не то, перефразировал – Кто его обнаружил?
- Женька его обнаружил – после недолгой паузы ответил Полянов.
- А как же ты, Люда? – спросил я.
-  Женя мне позвонил – сказала Люда со вздохом и помолчав добавила – Ты просто ничего не знал. Но мы не жили вместе уже два года. Это я купила ему эту комнату, чтобы он наконец-то ушел от нас с Сашкой. Ты не знаешь как он пил. Последние годы каждый божий день.
- Ты купила? – удивился я.
- Да, я – чуть оживленнее сказала Люда. – Я, знаешь ли, одно время бизнесом занялась, обувь таскала с Москвы, и у нас на рынке Центральном продавала. У меня там даже свой прилавок был. А потом, как Ромка запил, то все. Кончился мой бизнес.
- Ну, а Женька? Он мог бы помочь. Он-то в милиции пока работает, да и ребята тоже - начал я говорить несколько пораженный ее спокойствием. – Лечится, нужно было  его оформить. Сейчас столько разных частных врачей-наркологов…
- Да было! Все было – выкрикнула Крапивина, перебивая меня. – Сколько я его уговаривала, сколько по врачам его таскала, в Круторожино его оформляла, сколько денег на это отдала, ты даже представить себе не можешь…
- Да, ладно тебе, успокойся – сказал вдруг Захарченко. – А ты раз не знаешь ничего, помолчи лучше – обратился он ко мне.
«Действительно – подумал я – я ничего не знаю. Никого не видел из них кроме Андрея, почти  шесть лет, что я могу знать, и как могу рассуждать».
- Ты немного отошел от  наших общих дел после увольнения – продолжал Захарченко – Ромка упал на самое дно, и вытащить оттуда мы его не смогли. Это был уже не тот Ромка, которого ты знал.
 Я смотрел на спину Полянова, он  молчал. И мне вспомнилось, что одно время Ромка вместе с Поляновым посещали секцию футбола, которая у нас существовала при райотделе. Это была даже не секция, а дополнительные дни занятий спортом, которые у нас в райотделе проводились каждый четверг. Именно  каждый четверг все работники нашего районного отдела внутренних дел собирались на стадионе «Авангард», и в теплые дни даже зимой играли в футбол, после обязательных занятий рукопашным боем, которые старались проводить как можно быстрее. Футбол проводился  на поле старой хоккейной коробке, которая была под открытым небом и уже не использовалась даже детскими спортивными школами. После того, как рядом со стадионом был построен большой и современный Дворец спорта «Юбилейный», с закрытой хоккейной площадкой и зрительным залом вмещающим пять тысяч зрителей, а так же  с множеством других помещений и закрытых площадок, вся спортивная  жизнь города переместилась туда.
 Иногда, особенно в зимнее время, спортивные занятия проводились в спорткомплексе «Дельфин»,  который кроме основного плавательного направления, бассейна и всех прилегающих к нему помещений, на втором этаже здания имел несколько спортивных площадок для занятия волейболом, баскетболом и даже тяжелой атлетикой. Все мы тогда знали, что Ромка сдружился с Поляновым на почве посещения спортивных занятий, на которые энтузиасты спорта из райотдела собирались через день в любое время года. Зимой, в сильные морозы, они играли в волейбол  в спорткомплексе «Дельфин», а потом еще плавали в бассейне. А иногда вечерами в выходные дни, наши ребята, которые прекрасно знали всех работников спорткомплекса, посещали имеющуюся в спорткомплексе сауну, сделанную когда-то для партийных руководителей и тогдашних руководителей предприятия, Южно-уральского машиностроительного завода, которому все это спортивное хозяйство  в те времена и принадлежало.
 Я посещал эти дополнительные занятия лишь иногда, когда было время и желание. И видел, что половину из всех кто приходит на спортивные занятия,  составляют точно такие же как я непостоянные участники. Но Полянов, а потом и Крапивин, были постоянными участниками этих спортивных занятий, и составляли свой спаянный постоянным общением кружок, который всегда делился на две команды, в какую бы игру не играли, а мы, приходящие, примыкали всегда к одной или другой команде по воле случая или выбору самой команды.
 Но, конечно, были и такие которые на спортивные занятия, даже на обязательную часть, касающуюся тренировок рукопашного боя, не  ходили никогда. Андрюша Захарченко был в их числе, тех, кто никогда не бывал на спортивных занятиях, но быстро двигался по служебной лестнице. И хотя он никогда не распространялся о своих связях или нужных знакомствах, но когда я уходил из милиции он занимал пост начальника  «Северного отделения милиции», того самого, которым теперь руководил Бабушкин. А в настоящий момент Захарченко был уже заместителем начальника районного отдела милиции Советского района, того, который обслуживал старую часть города. Того Советского района, где я и сам долгое время работал на одном из комбинатов города производственным юристом, и конечно же обращался за помощью в решении многих вопросов к Андрею. И он, конечно, помогал мне, все-таки мы оставались друзьями и после моего увольнения. Но встречаясь, и вспоминая старых знакомых, мы почему-то никогда не разговаривали о Ромке, или говорили, но как-то вскользь.
 И вот теперь мне почему-то казалось, что происходило это не случайно. Андрей всегда был человеком, который избегал ситуаций, которые на его взгляд могли как-то задеть его самого, затянуть его в какой-то конфликт с руководством, или как-то еще бросить на него тень. Он и на спортивные занятия со временем перестал ходить так, как ни кто из руководителей, пусть даже самых маленьких служб, почти никогда не ходили туда. Считалось, что они очень заняты на работе, и это во многих случаях соответствовало действительности.  Но это можно было сказать и про многих других сотрудников нашего отдела. Я сам был увлечен своей работой, и часто пропадал на службе с утра и до вечера, хотя в начальники никогда не метил.
 Но с Захарченко все было сложнее. И это я понял уже потом, когда у меня начались неприятности по службе, предшествовавшие моему увольнению, о которых, конечно же, было известно всему районному отделу, но  мой бывший напарник, который к тому времени стал начальником Северного отделения, делал вид, что ничего не происходит. Тогда, после увольнения, когда мы сидели с Поляновым у него дома, я, после очередной выпитой рюмки, высказал ему, обиду на безучастность Андрея. Даже, кажется, называл его предателем. Но  потом, когда прошел год, и еще один, с момента моего увольнения, я стал понимать, что Захарченко, не вмешивался и не предлагал мне помощь  по  очень простым для него причинам. Во-первых, он, конечно же, ни чем не мог помочь мне, как ни кто вообще, а во-вторых,  он просто считал все мои проблемы глупостью, которую я сам соорудил себе на свою голову. Теперь я точно знал, что так он и думал, хотя никогда не говорил с ним на эту тему. Таким уж он был, и таким он и остался мой друг Андрюша Захарченко, который, как и я, на все имел свое мнение, но в отличие от меня, никогда, ни кому не собирался его доказывать.
 Про проблемы Ромки Андрей  не рассказывал мне только по причине того, что считал их неразрешимыми ни для кого, кроме самого Ромки. А значит, считал, что озадачивать меня, а скорее всего и всех остальных, проблемами, которые мы не смогли бы решить, делом не стоящим или ни кому не нужным. И это только подтверждало, что мой друг нисколько не изменился за эти годы. Он так же оставался верен себе в своих поступках и в своем не многословии, но и в своих привязанностях тоже. Потому что он единственный из множества тех людей, с которыми я работал и был дружен, кто продолжал приезжать ко мне на дни рождения, на крестины моих детей, или просто приглашал меня с семьей в гости, после того, как я уволился из Органов Внутренних дел.  А я знал теперь точно, что друзей не выбирают. Их, как и родителей дает Бог, а значит все их недостатки это твои недостатки, которые нужно просто принять.
 Всю дорогу до кладбища, пока я  пристыженный  словами Захарченко молча, размышлял, он о чем-то горячо говорил с Мариной. Они обсуждали какие-то вопросы, касающиеся работы, которые у прокуратуры и милиции часто пересекаются. Я смотрел в окно и видел, как мы переехали мост через Урал, и въехали на территорию старого города, и только тогда подумал о том, что мы едем не на большое городское кладбище, находящееся в поселке «Первомайка», а видимо на кладбище в поселке «Мясокомбината».
 Почему старые микрорайоны нашего города с незапамятных времен называют поселками, я не знал, но эти названия всегда казались мне смешными и странными, как будто город состоял из одних поселков. Что, в общем-то, вполне могло быть в незапамятные времена. Вот, например, говорили, что поселок Круторожино, в котором находилась Городская психбольница, назван по имени купца по фамилии Круторожин. Что именно он создал поселок на другой стороне Урала, где находился тогда город, называемый теперь старым, и якобы организовал там каменоломни. Ну, поселок Мясокомбината тут все понятно. Мясокомбинат он и есть Мясокомбинат. Но вот почему Женька решил похоронить брата именно на этом кладбище, на котором хоронили своих покойников в основном жители старого города, это мне было странно. Хотя этому могло быть только одно объяснение. Кладбище находилось на территории, на которой работал теперь Захарченко, и возможно именно он надоумил Женьку похоронить Ромку на кладбище, которое было не таким огромным, как «Первомайское», и  где он мог договориться без денег с администрацией кладбища найти место под могилу недалеко от входа. Это во всяком случае было лучше, чем иметь могилу в конце огромного кладбища, по которому нужно было бы идти больше получаса пешком, чтобы добраться до того места где сейчас располагались недавние захоронения, или же платить огромные деньги, чтобы  им  нашли место под могилу недалеко от центрального входа.
 Процессия, тем временем проехав центр старого города, с возвышающейся  на горе Преображения Преображенской церковью, и выехала на улицу Краснознаменную, которая сквозной, почти прямой линией пересекала весь частный сектор Старого города.  Улица эта была единственной проезжей частью в этой части города  и, проходя, сквозь раскинувшиеся слева и справа частные дома с узкими улочками, упиралась в здание суда Советского района.  Здание стояло  на развилке дорог и автомобильных и трамвайных, где они раздваиваясь левой стороной ныряли под железнодорожный мост и вкатывались  в поселок  Завода тракторных прицепов или по местному просто ОЗТП, а правой – уходили на привокзальную площадь станции Орск и дальше в поселок Степной и другие отдаленные мелкие микрорайоны. По этой дороге мне в течение семи лет приходилось ездить на работу и обратно, и поэтому  я ее прекрасно знал, хотя до этого прожив в городе почти тридцать лет  я, можно сказать, Старый город  знал плохо.
 Мы проехали мимо парка Малишевского, с большими и старыми деревьями, похожими на старый неухоженный лес, посаженного в нашем степном городе не богатом деревьями, еще комсомольцами тридцатых годов вокруг памятника и захоронений бойцов Красной Гвардии погибших в боях с «бандами атамана Дутова», как выражалась наша пионервожатая в моем пионерском детстве. Потом мимо старой, еще до революционной постройки, но крепкой и величественной, восстановленной недавно, церкви, которую жители города почему-то до сих пор называли Новодевичьим монастырем. Церковь стала видна с дороги тоже совсем недавно так, как  вокруг нее и прилегающей к ней территории раньше возвышался большой бетонный забор, за которым  располагалась военная часть ПВО. Говорили что именно та часть, которая в 1961 году первая засекла американский самолет разведчик, сбитый потом в районе Екатеринбурга, тогда называющегося Свердловском. Потом, когда воинскую часть в девяностые годы расформировали, на этой территории расположился наш местный отряд ОМОНа,  заняв все постройки бывшей воинской части. Церковь восстанавливали вначале прямо на территории огороженной забором, но потом часть забора перенесли, тем самым потеснив ОМОНовцев.
«Интересно – подумал я – был ли Ромка верующим? Я сотни раз был с ним и на спортивных занятиях, и в бассейне, и на отдыхе возле речки, но никогда не видел на нем креста. Впрочем, если его родители всю жизнь прожили в социалистическом  Узбекистане, где народ в основном исповедует Ислам, то это и не удивительно. Я и сам-то был тайно крещен моей бабушкой в пятилетнем возрасте в церкви, которую уже давно снесли, и построили на этом месте жилой микрорайон рядом с площадью Васнецова.  И это в нашем городе, что уж говорить про Узбекистан».

                6.
- Мы куда едем-то? – удивленно вдруг вскрикнула Марина, оторвавшись от разговора с Андреем и глядя в окно.
- На Мясокомбинатовское кладбище – откликнулся сразу Захарченко.
- Ну вот! – с сожалением вздохнула Марина – А я хотела на могилу к маме зайти…
 В машине повисла тревожная пауза. Мы все знали, что мама Марины, Елена Станиславовна Горбатская, умерла два года назад, скоропостижно, от рака. Об этом писала местная газета, и через местный телеканал передавали соболезнования родственникам. Тогда я тоже звонил Марине и высказывал ей свои соболезнования, но прийти на похороны, как она приглашала не смог, был в командировке в Апелляционном  Арбитражном суде города Челябинска. Елена Станиславовна была известной в городе личностью, она являлась председателем Суда  Советского района нашего города много лет, и я знал ее, и по работе сталкивался неоднократно. Именно поэтому известие о том, что Марину приглашают на должность судьи, меня нисколько не удивила. Авторитет ее матери был еще так велик, так много людей занимающих в нашем городе высокие должности, видимо, так многим были ей обязаны, что естественно это почти автоматически открывало перед Мариной все возможности для продолжения карьеры по стопам уважаемого родителя, уже покойного, но все еще влияющего на мнение людей.
 Похоронная процессия, не доезжая до  суда Советского района две трамвайные остановки, свернула на право, на дорогу с указателем «Аэропорт». Это была самая короткая дорога к поселку Мясокомбината и к кладбищу.
Табличка «Аэропорт» напомнила мне поездку двухлетней давности, когда  я
 еще работал на Мясокомбинате. Еще раньше, года за два до этого, Московским мясным холдингом, в который входил и наш мясокомбинат, было принято решение строить неподалеку от комбината, рядом с окраиной нашего города, в степи, свинокомплекс  на пятьдесят  тысяч свиноматок. Свиноматок с согласия инвесторов решили закупить в Канаде, и поэтому, даже еще не начав строительство, московская делегация вместе с инвесторами и специалистами прибыла на комбинат для того, чтобы выяснить возможности взлетной полосы нашего Аэропорта на принятие тяжеловесного грузового Боинга из Канады с этими ценными свиноматками. Конечно, делегация приехала не только за этим, это был лишь один из множества вопросов, которые они собирались решать на месте. И  как не странно, директор комбината попросил меня, как сопровождающего съездить с двумя представителями из Москвы в аэропорт, наверное, потому, что работники инженерных служб комбината  и так были загружены в связи с этим визитом «высоких гостей» и руководства холдинга.
 Поездка мне эта запомнилась тем, что в тот день была неимоверная жара и двое, сопровождаемых мною москвичей, после кратких переговоров с начальником аэропорта, к которому я их привел, пошли на взлетную полосу. Что там они должны были обследовать, меня мало интересовало, и я сказал им, что останусь пока в здании, если я им не нужен. Эксперты ушли, даже не обратив на мой вопрос внимания, и я, напившись минеральной воды в буфете, стал расхаживать по не большому  зданию нашего аэропорта. В здании было пустынно, самолеты в город прилетали и улетали из него в основном вечером и утром, это я знал так, как несколько раз, при отсутствии заместителей, встречал в аэропорту директора, который летал в Москву довольно часто.
 Побродив немного по узкому и длинному зданию аэропорта и посидев на креслах  для ожидающих, я понял, что в здании еще жарче и пошел на выход. Одинокий охранник в черной униформе покосился на меня недобро, когда я стал доставать из кармана сигареты, и я решил пойти дальше, на стоянку автомобилей. Подойдя к своей машине, я увидел, что водитель, который привез нас на директорской «Волге», откинув сиденье, уже спал. Я, кстати, всегда,  удивлялся возможности наших водителей спать в любую жару или мороз в любое время суток  как, только, выдастся свободная минута. Это видимо от того, что работе их тоже не позавидуешь. Поднимают их ни свет,  ни заря, возят они кого нужно бывает с раннего утра и до поздней ночи. Не стал я будить беднягу, подумал, что пока здесь  делегация, его будут гонять  до поздней ночи, пока не нагуляются и не накуролесят по ресторанам и злачным местам. Это к бабке не ходи, все делегации похожи одна на другую.
 Покрутившись возле машины, я увидел за невысоким заборчиком, ограждающим автомобильную стоянку, деревянную беседку в которой кто-то сидел, и даже кажется, дымил сигаретой. Я двинулся к беседке и, подойдя поближе, увидел сидящего в ней пожилого мужчину в летной форме. Форма на мужчине была потертая и довольно мятая, а сам мужчина при близком рассмотрении показался мне совсем стариком, с морщинистым лицом и обвислыми седыми усами. Мужчина  курил папиросу, что само по себе было странным так, как курящих папиросы я не видел уже лет десять.
- Здесь я надеюсь курить можно? – спросил я его.
- Кури – коротко ответил он и закашлялся глубоким кашлем курильщика со стажем.
 Я закурил сигарету и сказал, чтобы не молчать: «Жара сегодня страшная!»
- Это еще ничего – тут же откликнулся сосед  - Вот я помню в году шестьдесят пятом или шестом была жара. Так  потеки керосина на взлетной полосе начинали дымиться, мы их песком засыпали.
- Да такого и быть не может – вырвалось у меня.
- Много ты молодой знаешь, чего не может быть – строго, но спокойно ответил мне собеседник. – В тот год Комаров, космонавт, разбился недалеко отсюда, километрах может в пятидесяти, слышал о таком.
- Как же – ответил я – Нас возили, когда я еще в школе учился на его могилу.
- Ну, вот – сказал старик, и бросил окурок в металлическую урну.- В тот год и прилетели они на военном самолете. Все космонавты, и Гагарин конечно с ними. Эти-то все ничего, а он уже сильно пьяный был, плакал даже. Один из этих говорил, что Комаров другом ему был.
-Кому другом – не понял я.
- Гагарину Юрию – с досадой сказал собеседник. - Машину они все искали, которая их до места отвезет, а как назло ни одной машины. Потом подъехал УАЗ  бортовой, так они все туда не помещаются. Глядь, а Гагарина-то уже и нет. А он увидел новенькую «Волгу», которую за зданием старого аэропорта  (тогда еще старый аэропорт-то был) ставил прежний наш начальник, дверцу взломал и погнал так, что пыль столбом. И ключи главное нашел, которые начальник в кабине, в козырьке от солнца прятал.
Старик еще покашлял и добавил: «И пьяный был в дым и машину не разбил, вернули потом начальнику. Вот он, какой был, первый космонавт».
- А ты отец летчик? – спросил я.
- Нет! – удивленный моим вопросом замотал головой старик. – Я, брат, всю жизнь в обслуге. Пока не гонят, работаю.
- Слушай отец – вдруг вспомнив недавний разговор  с главным инженером комбината, спросил я – А правда, что к Вам комиссия по демаркации границы приезжала, и оказалось, что половина  взлетной полосы в России, а вторая половина в Казахстане? Получается, что самолеты разгон начинают с Российской территории, а взлетают уже с Казахстанской?
- Хе, хе, хе!  – хрипло засмеялся собеседник – Ну половина не половина, но что-то такое они намерили.  Ничего! Разберутся! На то и комиссия…
   - Приехали – сказал Полянов, и мы, прежде чем выйти, стали оглядываться. Из-за скопления машин и автобусов вокруг нас ничего не было видно. Снежный ветер ударил в лицо, когда я выходил из машины следом за Андреем. От ветра шумели  голые деревья лесополосы, протянувшейся вдоль невысокого забора кладбища из металлических штырей. Захарченко быстро ушел в сторону  катафалка, видимо, он  хорошо знал свои обязанности на сегодняшний день.
- Коля! – окликнула меня Марина. – Помоги мне, пожалуйста, с цветами, а то я взяла большую корзину роз…
Она не договорила, но я понял, что большую корзину цветов Марина взяла на могилу матери.
- Конечно – ответил я после неловкой паузы.
- Ну, кто бы мог знать, что мы поедем на это кладбище? – с досадой уже не скрывая чувств, воскликнула Марина.
- Не успели мы тебе сказать Марина – захлопывая дверцу автомобиля, сказал Полянов – Ты уж извини.
- Ладно, все – решительно сказала Горбатская, тряхнув головой – Пойдемте, а  то догонять придется.  И я увидел, что Марина стала опять похожа на себя.
 Идти пришлось не далеко. Как я и предполагал, процессия подошла к свежевырытой могиле, которая располагалась на центральной аллее, совсем рядом с входом на кладбище, между уже давно установленных памятников из мрамора и мраморной крошки.
 Пока гроб  опять устанавливали на табуретки возле могил, люди окружили ее со всех сторон. Стоять рядом было почти негде так, как впритирку к могиле со всех сторон подступали ограды или мраморные столбы соседних могил. Но каким-то образом все разместились. Мы с Мариной и Аркадием смогли уместиться только на другой стороне металлической ограды соседней могилы с высоким мраморным памятником, примыкающей сбоку к свежевырытой могиле, где на табуретках воткнутых ножками прямо в свежевырытую глину стоял гром с Ромкиным телом. Снег пошел сильнее, но деревья, шумящие у нас за спиной голыми кронами, защищали от ветра, и поэтому  здесь среди могил казалось не так холодно, как на насквозь продуваемых улицах города.
 Из-за широкой Марининой спины, и памятника, засыпанного большой шапкой снега, мне плохо было видно, что происходит возле гроба. Но слышно было, как опять запричитала Ромкина мать, как громко начали плакать другие пожилые женщины. Потом я увидел, что люди двинулись вдоль гроба, подходили прощаться. Мы с Мариной, не сговариваясь, молча, остались на месте. Пройти по узким тропинкам, заваленным снегом,  между могил тесно примыкающих оградами друг к другу, было просто невозможно. Выйти и найти другой подход, тоже было не  реально потому, что сзади нас и впереди на узких тропинках тесно стояли люди.
«Да собственно, кто мы ему такие? – подумал я. – Не родственники, не близкие. Так, когда-то в молодости были близки, вместе работали».

                7.
   Мне опять вспомнился  Ромка. Молодым и красивым в форме старшего лейтенанта милиции. Таким как я запомнил его в один из вечеров,  стоящим в полутьме, сбоку от светящегося неоновыми лампами входа в популярную дискотеку  девяностых годов «Радуга». Мы в тот день были на дежурстве, и как всегда на несколько минут зашли в это увеселительное вечернее заведение, где часто случались драки и скандалы между молодыми ребятами, и бывало, что и  между девчатами, которые и были основным контингентом посещающим дискоклуб.  Я остался разговаривать со знакомыми мне уже женщинами билетершами, а Ромка вышел на воздух, покурить так, как дискотека всегда была полна народу, и спертый воздух танцующей и перекрикивающей музыку толпы долго было выдержать действительно сложно. Но его слишком долго не было и я, подумав, что он уже не хочет заходить сюда больше, попрощался  и вышел.
  На крыльце я огляделся и услышал спокойный Ромкин голос, он что-то неторопливо и медленно объяснял кому-то. Я шагнул с крыльца в темноту и на углу здания увидел высокую, стройную фигуру в милицейской форме. Он стоял спиной и загораживал от меня своего собеседника, который почему-то молчал. Китель был расстегнут, фуражка залихватски подвинута на затылок, а одна рука была в кармане брюк. Было ощущение, что он говорит с девушкой, которой хочет понравиться.
 Подойдя ближе, из-за Ромкиного плеча я увидел малорослого  пригнувшегося к земле парня, который выставил вперед поблескивающий в тусклом свете падающим из окон соседнего жилого дома, нож, с длинным и узким лезвием.  Я приостановил шаг и осторожно потянул из кобуры пистолет. Крадучись из-за спины Ромки, подошел, стараясь ступать тише, и положил ему аккуратно на плечо обе кисти, в которых был зажат пистолет.
- Рома – шепотом сказал я – Я его держу, давай будем потихоньку отходить в сторону крыльца, на свет.
- Не надо, не стреляй – громко сказал Ромка, - мальчик просто много выпил. Я и сам мог бы достать пистолет, но вот стараюсь объяснить ему, что махать ножом на людей нехорошо. Он еще молодой, а ты его убить хочешь…
 Ромка не успел договорить, как парень бросил нож и метнулся зайцем в темноту. Я бросился было за ним, но его уже и след простыл в темных переулках.
Когда я вернулся, Роман вытирал пот со лба,  и вертел в руках брошенный нож.
 - Слушай! – сказал он так же не торопливо – А чего мы с тобой в кителях ходим. Середина мая, ребята из патрульно-постовой службы уже в рубашках.
- Так утром холодно еще – возразил  я.
- Зато вечером слишком жарко – задумчиво сказал Ромка.
«И почему мне вспомнился этот случай – думал я, внимательно наблюдая, как прямо через соседние могилы ребята из похоронного агентства передают крышку гроба друг другу, чтобы доставить ее к могиле. – Можно было бы вспомнить десятки других, более опасных моментов, когда, например, мне выбили передние зубы в темном подъезде, а Ромка успел подхватить меня, не дав мне удариться головой о бетонные ступеньки лестницы. Или когда, при поиске одного из подозреваемых в убийстве, он быстро выхватил из-за пазухи тулупа  обрез ружья, у невысокого, безобидного на вид дядьки, которого я остановил в заснеженном переулке недалеко от улицы Рыбалко.  Да, улица Рыбалко! Саши Рыбалко, такого же, как и мы участкового милиционера, который погиб на этой улице, в одной из двухэтажных общежитий, зарезанный в темноте.
 Это было в тот год, когда я только пришел служить в милицию, а Ромки еще и не было в нашем городе. И  Кулаковский, напутствуя нас в начале рабочего дня, иногда говорил: «Аккуратнее  в темных углах и в пьяных общагах. А то опять придется называть улицу, только теперь уже  именем кого-нибудь из вас».
 Кулаковский хорошо знал Рыбалко, и говорили, что был его другом. Но говорил он так  потому, что за время своей долгой службы, наверное, совсем потерял всякую сентиментальность и чувствительность не только к  чужой, но и к своей боли тоже. Его черные как уголь глаза смотрели на нас молодых с каким-то сожалением и усталостью, но чаще мы видели его седую поникшую голову так, как поднимал он на нас взгляд редко, только  в  особых случаях. Он знал, все и так слушают его внимательно.
 Мы  с Мариной так и стояли пока заколачивали крышку гроба, потом гроб опустили  в могилу, и люди опять той же цепочкой, след в след, пошли бросать последнюю горсть земли.
«Где–то  Ромка сорвался – продолжал думать я. – Где-то у него произошел сбой. Он перестал воспринимать все серьезно и ответственно. Так, как, я помню это точно, мы воспринимали свою работу всегда. Впрочем, я могу, наверное, понять его. Возможно, у него было то же, что и у меня. Разочарование, взгляд на окружающих другими глазами, взросление, которое открывало глаза на многое, о чем раньше просто не задумывался.
 А возможно, у него просто не было сопротивляемости к алкоголю. Ведь говорят же что у чукчей нет сопротивляемости к алкоголю, и они становятся алкоголиками после первой же рюмки. Я точно помню, что Ромка не пил, когда  только устроился к нам на работу и, по-моему, даже не курил. Но мужской коллектив, постоянное нахождение на работе, традиции, установленные не нами, замкнутость коллектива, и еще сотня разных причин, которые не могут объяснить ничего, все это приводило к тому, что он стал постепенно выпивать с нами и после тяжелого дежурства, и  на отдыхе, и по поводу присвоения кому-то нового звания. В милиции причин для выпивки столько же, сколько и людей готовых предложить выпить или готовых поддержать это в любую минуту. Но кто-то, как Захарченко не сопьется никогда, а кто-то сопьется так быстро, что только диву дашься. И Ромка не первый из тех, кого погубила водка. Наш райотдел, как и другие, наверное,  периодически избавлялся от тех, кто не выдержал испытание «зеленым змеем».
 Да я и сам-то, после увольнения запил на полгода так, что лишь серьезные намерения  жены о разводе привели меня в себя. Уйти из милиции было легко, а вот как жить дальше, как заново войти в эту жизнь, и поломать уже сложившийся образ жизни я не знал. Но водка не помогает в решении,           ни каких проблем. Она только обостряет все проблемы».
 Ребята из похоронного агентства уже зарыли могилу, и устанавливали крест. Уже свежий холм обкладывали венками и цветами, а  мы все стояли между могилами так, как выйти не было никакой возможности из-за скопления людей.
- А где корзина с цветами? – испуганно спохватился я.
- Полянов забрал – спокойно ответила Марина. – Пойдем, люди уже пошли на выход. Подойдем хотя бы к могиле – с грустным видом добавила Горбатская.
 Мы вышли к центральной аллее, и пошли против потока уходящих к выходу людей. Подойдя к могиле заложенной венками мы, молча, остановились.  Мимо нас от могилы уводили плачущую мать Женька со своей женой.

 - Пойдем, мама – тихо уговаривал Женька – Холодно, ты замерзнешь. Ты уже устала. Мы приедем завтра, ребята обещали, что приедут за нами на машине.
Я подумал, что приехать пообещал Захарченко. Что-что! А в таких делах он был всегда очень внимателен. Мать тяжело вздыхала, наваливаясь на Женькину руку, и уже не плакала, а только бессильно подвывала, как      тяжелобольная. Они медленно удалялись от могилы, и мы с Мариной наконец-то повернулись лицом к деревянному кресту. Только теперь мне удалось прочитать надпись на табличке, прибитой к кресту. Ничего нового я там для себя я не прочитал.
 Я посмотрел на грустную, поникшую Марину и вспомнил, что в молодости у нее с Романом одно лето были, как мы считали, серьезные отношения. Они даже жили вместе несколько месяцев, но потом это как-то быстро закончилось, и я считал, что по инициативе Марины. Никто из нас не знал, что тогда произошло, но потом Рома и Марина оставались просто друзьями.
- Пойдем – через некоторое время решительно сказала Марина, и направилась назад к аллее. А я подумал, что Марина всегда в нашей компании была заводилой и командовала иногда даже больше чем Захарченко. И если с Андреем могли и не согласиться, начать спорить, то все, что говорила Марина, все всегда принимали на «Ура!», и привыкли подчиняться ей всегда и во всем. Если Марина говорила,  что едем купаться на речку, то ехали на речку, если  говорила, что идем в кафе, то шли в кафе, а если говорила, что пора расходиться, то все подчинялись так же беспрекословно. Но на большинстве вечеринок и посиделок Марина не присутствовала так, как это были чисто мужские, милицейские, сборы. Марина же, как и другие девушки могли участвовать в заранее подготовленных или праздничных вечерах, или в других   встречах с участием девушек, подруг или  коллег по работе другого пола.

                8.
 На центральной аллее  нас ждала Люда Крапивина, она стояла и тихо плакала. Марина просто обняла ее за плечи, и они медленно пошли к выходу, а я поплелся за ними, чуть сзади. Я приотстал, потому, что Марина что-то тихо говорила Крапивиной, и  мне стало неудобно, будто я подслушиваю.
   Мы вышли из ворот кладбища и увидели, что люди еще садятся в автобусы. Автомобили разъезжались, наполняя тесную стоянку выхлопами бензина. Полянов и Захарченко стояли, переминаясь на морозе, и курили, поджидая нас. Я обогнал женщин и подошел к ним быстрее, специально, чтобы спросить у Андрея то, что давно уже вертелось у меня на языке, но все не было подходящей обстановки.
- Андрей! – обратился я к Захарченко – Я Женьке дал только одну тысячу. Как думаешь, не мало? Я даже не знаю, сколько сейчас дают.
- Можно подумать ты раньше знал – проворчал Захарченко, и уже громче добавил – Да, нормально. Ты же ему не родственник.
- Причем здесь это, Андрей – с досадой спросил я.
- Притом, что родственники дают больше, а остальные столько сколько могут – ответил он нравоучительно, и махнул рукой, будто отталкивая что-то незначительное. – Не заморачивайся! – добавил он, и начал про свое.
- Мы уже замерзли с Семенычем  как собаки, где вы ходите?
- Вот всегда ты так Андрюха! – с досадой сказал я. – Постоянно ты хвостом крутишь. Никогда от тебя ответа нормального не дождешься.  Что большим начальником себя возомнил? Так я тебе не подчиненный.
- Ну, началось – поморщился Захарченко.
- А оно и не кончалось – уже распалившись, повысил я голос -  Что ты передо мной-то губу оттопыриваешь? Ты ведь не на работе!  Мне-то хоть можно ответить нормально! Ты, например, сколько дал? Просто скажи мне и все. Ты ведь сейчас вроде бы среди своих. Или для тебя уже скоро своих не будет.  И будешь ты такой же скотиной, как ваш начальник ГАИ Бычевский, который считает себя полубогом…
- Вы ругаетесь, как старики, прожившие вместе сорок лет – громко сказала Марина, перебивая меня, и только тут я заметил, что они с Людой уже подошли и стоят рядом.-  У меня соседи по лестничной площадке такие старички. Как заведутся, не остановить.
- Да ничего он не давал – тихо сказала Люда – Разве бы Женька посмел с него деньги взять? Он же и место под могилу обеспечил, и водку на поминки  тоже  за бесплатно привез, и так сколько помогал…
- Ну, теперь понятно – все еще в запале резко ответил я.
- Чего тебе понятно? – неожиданно  громко и раздраженно спросил Захарченко. – Ты что хоть раз был в моей шкуре? Все честностью своей козыряешь, и что выиграл хоть один кон? Дельное что-то вышло из твоего козыряния?
 Обрывая самого себя, Андрей резко повернулся ко мне боком, но все-таки закончил то, что собирался сказать.
- Ладно, черт с тобой. Это все твои дела. Но сейчас-то ты зачем все это затеял? Зачем все эти разборки здесь нужны? У людей горе, а тебе обязательно нужно выяснять: кто, зачем, почему? Ну, что ты лезешь постоянно со своим дознанием? Ты уже не в милиции, успокойся!
- Зато ты у нас в милиции большой начальник – ответил я, пораженный с одной стороны его вспышкой и многословностью, а с другой – с накатившей злобой за его принятие всех темных сторон этой жизни, которые мне были ненавистны.
- Это ты, и такие как ты… - начал я, понимая, что теряю над собой контроль, и могу сейчас наговорить черти что, и буду жалеть об этом.
- А ну, прекратите! – громко и спасительно для меня, прикрикнула на нас Марина.
Андрей сразу как-то поник от ее окрика и проворчал уже тише: «Как был Дон Кихотом, так и остался. Ничему тебя время не учит».
- И пусть остается – спокойно сказала Марина и грустно улыбнулась мне.
- Пойдем! – Горбатская потянула меня за руку к машине и,  нагнувшись к моему лицу тихо, чтобы никто не слышал, сказала: «Это где-то надо записать. Я смолоду не помню, чтобы Андрюша распсиховался когда. Расстраивается  все-таки по поводу Ромкиной смерти. Ничего, свои – помиритесь».
Я оглянулся, и увидел, что один из автобусов еще не отъехал, наверное, ждал до конца, всех кто мог задержаться.
- Поеду я на автобусе от греха – сказал я Марине и, вырвав руку, побежал к автобусу.
- Да куда ты, Коля – крикнула Марина мне вслед – Вот шалопутный!
Я добежал до автобуса и заскочил в последнюю дверь. Почти сразу двери закрылись и автобус поехал. Свободных сидячих мест уже не было, кое-кто из тех, кто помоложе, стояли в проходе между сиденьями. Я остался на задней площадке и повернулся к полузамерзшему, облепленному грязным льдом окну.
Некоторое время я еще видел, как мои друзья садятся в автомобиль, а потом автобус повернул, и перед глазами замелькала многократно раздавленная колесами машин, черная хлябь в колее заснеженной дороги. Я думал, что правильно высказал все Андрею, а то он последнее время действительно стал  как-то незаметно напоминать мне своим поведением, манерой держаться, и разговаривать, одновременно всех начальников, которых я повидал в своей пусть прошедшей, но не забытой милицейской жизни. А мне все-таки не хотелось, чтобы мой друг походил на  эти «морды», как выражался Полянов. Да и сам Аркадий, толи потому, что он уже не работал в милиции, толи потому, что  Андрея назначили на должность и присвоили звание подполковника, перестал разговаривать с ним,  так как раньше, шутливо и с обычными необидными «подколками», которыми они всегда раньше любили обмениваться. Теперь Полянов все больше молчал, а Андрей командовал, и создавалось такое впечатление, что помыкал им.
 Я отвернулся от окна внутрь салона автобуса и только тут обратил внимание, как оживленно и громко говорит какой-то мужчина в середине салона. Кое-где даже раздавался сдержанный женский смех. Было ощущение, что негромко разговаривали все разом и от этого в салоне висел оживленный гул. Люди оборачивались,  и разговаривали с теми, кто сидел  сзади них, или обращались к тем, кто сидел в другом конце салона. Лица всех присутствующих будто бы сбросили напряжение, которое преследовало их с самого начала похорон, они ожили, приняли обычное выражение повседневной жизни. Я слышал, что некоторые говорили уже о вещах совсем не касающихся похорон.
 Я помню, как на похоронах отца, когда мне было четырнадцать лет, меня поразило такое же оживление и смех в автобусе, который  возвращался с кладбища. Тогда, я помню, был просто поражен такой быстрой переменой настроения людей, их какой-то, тогда не понятной мне,  радостью облегчения. Будто бы они сбросили с себя груз, который все это время давил их, и опять стали вести себя так, как будто бы ничего не произошло. Будто бы смерть человека, которого только что опустили в могилу, уже больше не заботила их, и та скорбь, которую они только что испытывали,  осталась там, под холмом липкой  глинистой земли, и они радовались, что похоронили свою скорбь вместе с покойным.
 После этого я неоднократно присутствовал на похоронах и дальних родственников, и ветеранов МВД, и просто соседей, из нашей панельной пятиэтажки, в которой  я жил с родителями. И всякий раз я наблюдал в автобусах, идущих с кладбища, одну и ту же атмосферу облегчения и даже радостного возбуждения, которая, очень  похоже, повторялась  на каждых похоронах, на которых я присутствовал. Но с возрастом я не осуждал уже людей так, как это было со мной  в четырнадцать лет. Я привык к этому свойству людей, но до сих пор не мог, ни принять, ни понять его.
 Однако, автобус уже проехал через Старый город, через Уральский мост, под которым   буграми выделялись заваленные снегом остроконечные крыши летнего кафе «Островок»,  торчащие одиноко на заснеженном пологом пляже, и  въехал  на прямую дорогу к центру города по обеим сторонам которой замелькали вначале огромные густорастущие заросли кленов и карагачей, а потом садовые участки с маленькими, тоже заснеженными садовыми домиками. Наш медленно ползущий по скользкой дороге автобус, начали обгонять легковые автомобили, и иномарки и «Жигули», объезжая  нас прямо по трамвайным путям, которые разделяют встречные  автомобильные полосы.
«Сложно тебе будет в жизни, сынок – как-то, в разговоре, суть которого я уже давно забыл, мне сказал Кулаковский. – Бери пример с Крапивина. Парень все   больше смотрит, учится и помалкивает.  А ты, если будешь так все через себя пропускать, то тебя  надолго не хватит. Нервы и здоровье тоже имеют меру и конец, даже у таких бугаев как вы с Крапивиным».
«Меру и конец ! – мысленно повторил я – И никто не знает ни меру эту, ни тот конец, который нас ждет.   И угадать их невозможно, да и не к чему это нам. Как бы отнесся Ромка  к тому, если бы мог бы знать, как и когда он придет к нему?  В последние годы ему, наверное, было уже все равно, а в молодости он  ни за что не поверил бы. А мой отец, всю жизнь проработавший бетонщиком на городском заводе железобетонных изделий, разве мог бы поверить, что умрет от рака кишечника в сорок девять лет. Мать рассказывала, что он не верил до самого последнего момента, пока не перестал приходить в сознание.
  Да, мне всегда было не просто, и наверное будет и дальше сложно жить со своими понятиями этого мира. Но я продолжаю верить в порядочность и честность людей, даже если с каждым годом нахожу ее все меньше и меньше в тех, с кем меня сталкивает судьба. Андрей прав, мое Донкихотство, иногда бывает до жути въедливым и настырным, но мне уже поздно менять его на что-то еще в свои сорок лет. И пусть мои нервы и здоровье будут потрачены на борьбу с «ветряными мельницами»,  и пусть я  порой бываю  смешон со своей честностью, но  раз уж мне выпала такая судьба, значит, мне нести ее до конца. До скорого ли, дальнего, но до конца, который всех нас ждет неизменно. А Ромкина смерть только подтверждает, что смерть примирит нас всех когда-нибудь, и вспоминаться будет всегда только хорошее, то, что раньше казалось не столь важным или смешным. И что  молодость наша останется с нами навсегда такой, как мы ее помним. А то, что свою молодость мы провели вместе уже невозможно не забыть, и не очернить ни последующими отношениями, ни ссорами и  ни редкими встречами».
 Автобус тряхнуло на «лежачем полицейском», и  я,  отвлекшись от своих мыслей, увидел, что мы уже въехали  на проспект Мира, и останавливаемся возле двухэтажного здания кафе, расположенного возле проходной Южноуральского машиностроительного завода, которое все мы еще с молодости по привычке называли «Фабрика-кухня».
 Люди столпились возле обоих выходов из салона, а я стоял и спокойно ждал, когда все выйдут. Нас привезли в кафе к поминальному обеду, и я думал о том, что возможно мне не стоит идти туда.  Сидеть за столом  рядом с  незнакомыми  людьми   не хотелось, а искать своих, казалось теперь как-то глупо, после того,  как сам убежал от них.
 Я дождался пока все выйдут и медленно  вышел из автобуса. Сразу же перед собой, метрах в пяти я увидел автомобиль Полянова, который стоял на утоптанном снегу газона. Рядом с машиной стояли кучкой все: Марина, Люда, Андрей, Аркадий, и смотрели на меня.  Я не заметил их сквозь обледеневшие  окна автобуса и поэтому остановился от неожиданности.
- Вот он! – выкинула вверх руку Марина.
Люда Крапивина бросилась ко мне и схватила меня под руку, будто боялась, что я опять убегу. Мы с ней подошли к машине.
- Пойдем, давай – смущенно не поднимая глаз, сказал ворчливо Захарченко – А-то нас Бабушкины уже в нечаянных убийц записали. Говорят, бросили человека замерзать…
- Холодно! –  перебивая его, громко сказал  Полянов, передергивая плечами в своей легкой шоферской куртке. И повернувшись, он, не оборачиваясь, пошел к дверям в кафе.
 Люда потянула меня следом, а Марина с Андреем пошли за нами. Мы зашли в фойе и встали в очередь в раздевалку. Полянов куда-то исчез, видимо сразу пошел в зал, наверное, к Бабушкиным.
- Женька рассказывал – сказала Люда, все еще держа меня под руку – что накануне вечером, когда он уходил от Ромы, тот был трезвый и почему-то вспоминал тебя и Андрея. Женька еще удивился, что вспоминал вас, а не Аркадия или Бека, ведь он последнее время с ними работал. Говорит вспомнил, как вы с Андреем пели песню женщинам  в честь Восьмого марта, и смеялся.
 Люда тихо заплакала и я замер, не зная, что сказать.
- Ничего! – послышался голос Захарченко сзади – То ментовский был вечер, но для тебя мы еще споем.
- Где ты ей споешь-то? – с издевкой спросила Марина.
- А мы стричься к ней пойдем. В баню.
- Там ей и без тебя певцов голозадых  хватает.
- Что, правда Люсь, голяком приходят? – дурашливо спросил Андрей, и я понял, что они с Мариной, не сговариваясь, пытаются отвлечь ее от мрачных мыслей.
- Всякие приходят – ответила Люда и улыбнулась мне сквозь слезы. – Но я их быстро…
- Не сомневаюсь – серьезно ответил я…
 
                КОНЕЦ.