В РЕАНИМАЦИИ.
(этот свой первый рассказ я решил оставить таким, как он получился изначально, чтобы всегда возвращаясь назад, знать как ты начинал)
Кузьмичев жил в реанимации уже шестые сутки.
Первые сутки он помнил плохо. Состояние прострации и невесомости прерывали лишь медицинские сестры, которые то, кололи ему уколы, то меняли капельницы. Из первого дня он запомнил только прозрачную трубку от капельницы, которая постоянно тянула правую руку и белую прищепку на указательном пальце с уходящим куда-то белым проводом.
Лица медсестер и докторов он начал различать на вторые сутки, и только к вечеру, когда в палате зажегся свет, он разглядел, где он.
Палата была маленькая, в ней просторно умещались три специальные кровати с матрацами из кожзаменителя, темно-бордового цвета, и механизмами, удерживающими высоко поднятые изголовья. Обе кровати рядом были пусты и накрыты чистыми простынями.
Кузьмичев скоро обнаружил, что он абсолютно голый и тоже накрыт только тонкой простыней. Рядом стоял уже знакомый держатель для капельницы, и от торчащего на нем пузырька прозрачная трубка все так же тянулась к его правому запястью и исчезала в маленькой пластмассовой штуковине торчащей прямо из его руки. Пластмассовая штуковина напоминала маленькое сопло и была со всех сторон обмотанная чем-то белыми, а сверху обклеенная лейкопластырем. Сзади, в изголовье, что-то нудно и протяжно пикало.
Когда Кузьмичев попытался, выгнув шею заглянуть назад, на то, что издает такие звуки, он больно дернул правую руку в том месте, где из него торчало маленькое пластмассовое сопло. И еще он заметил, что левую руку тоже крепко держит черная повязка из липучей ленты, точно такая же, какая бывает на аппаратах для измерения давления. И точно как в аппарате для измерения давления, из черной повязки уходила куда-то в невидимое изголовье такая же черная трубка.
В палате тут же появилась медицинская сестра в белом халате и строго предупредила, что ему нельзя вставать, делать резких движений и что-то еще и еще. Кузьмичев понял, что это сестра, а не врач, из-за ее молодости и суетливых движений, поправляющих подушку, простыню и удобно укладывающих его правую приколотую к капельнице руку.
- Где я? – спросил Кузьмичев и удивился хрипоте и неузнаваемости своего голоса.
Сестра озадаченно замолчала на полуслове и насупила брови.
- Вы в реанимации и у Вас инфаркт, поэтому Вам пока нельзя двигаться. «Утка» под кроватью, протяните руку и достанете - быстро сказала она и ушла. А через минуту пришел врач и стал задавать какие-то вопросы.
Но главное, что Кузьмичев все вспомнил.
На работе опять, как и последние пять лет была нескончаемая запарка, ждали контрольно-ревизионную комиссию из Москвы, или как говорили на заводе из «головного офиса», а еще чаще «от хозяина». Финансовый директор была в отпуске и ее, конечно, замещал Кузьмичев.
На дворе был июль, стояла неимоверная жара, от которой не спасали кондиционеры; столы были завалены документацией, которую необходимо было перелопатить за несколько дней. Генеральный директор вызывал Кузьмичева по пять раз на день и орал, и матерился. Они не успевали к приезду КРУ.
Во время очередного разноса Кузьмичев молчал как всегда и думал о том, что если бы Галина Федоровна была бы на месте, то все было бы по-другому.
Она смогла бы надавить на людей, оставила бы их после работы, а если надо, то и до полночи. Кузьмичев такого не мог. Он просил людей, но работники финансового отдела были людьми разными, и поэтому оставались не все, и большую часть работы Кузьмичев делал сам. Выходил из кабинета почти ночью и все равно не успевал.
Дома жена мерила ему давление и со вздохом говорила, что нужно идти в поликлинику и брать «больничный», иначе с его давлением он просто свалится. Кузьмичев обреченно сетовал на обстоятельства, и жаловался жене на то, что сменили генерального директора. Тот прежний был спокойным, никогда не позволял себе нецензурных выражений, и вообще тогда все как-то ладилось, все успевали делать в течение рабочего дня. У Кузьмичева болело в боку и темнело в глазах, но вечерами после душа он глотал таблетки, мазал бок мазью, пил валериановую настойку и все равно плохо спал.
В поликлинику он не шел, просто не мог подвести свою начальницу, строгую и требовательную женщину, с которой так легко было работать, и так легко было выполнять все ее указания.
- Если я слягу, у него хватит совести выдернуть ее из отпуска - говорил он жене о генеральном директоре. – А ведь она не была в отпуске уже два года.
- Ты сам ходишь в отпуск по одной неделе в год - в ответ упрекнула его жена, но тут же замолчала, понимая, что работу с таким заработком Кузьмичев в их городке не найдет нигде.
В тот злосчастный день, Кузьмичев чувствовал себя намного лучше. До приезда проверки осталось еще два дня и почти все отчеты были готовы. Генеральный директор за день не вызвал его не разу. Как всегда после обеда Кузьмичев, дождавшись, когда молодежь освободит комнату для курения, пошел на перекур. Он пересчитал сигареты, оставшиеся в пачке, и опять пообещал себе бросить курить, как только кончится «запарка». А пока нужно хотя бы перестать курить в кабинете, и на ходу, а выходить, например, сюда, в курилку. Он не успел додумать до конца. Вот тут все и случилось.
Ему неожиданно стало плохо, он покрылся потом, и подумал о том, что ел в столовой. Потом он добрел до заводского медпункта. Шел он почему-то очень долго под слепяще-белой жарой, и обливался потом. В медпункте он пожаловался на боли в области живота и пожилая фельдшер начала искать ему что-то от желудка. Кузьмичев еще успел выпить таблетку и посидеть на кушетке под прохладным воздухом вентилятора. Он даже думал уже уходить, как вдруг резко заболело, просто огнем зажгло, в груди. Он почувствовал, как немеют руки и все…
На шестой день в реанимации Кузьмичев уже полностью освоился. Он знал, что измерял «телевизор» стоящий за его изголовьем и издающий пикающие сигналы. За сутки до этого его уже отсоединили от этого прибора. Он стал поворачиваться на бок, и спокойнее спать, т.к. теперь капельницы и уколы тоже ставили только днем после завтрака. Он уже знал в лицо всех дежурных медицинских сестер, и знал что в реанимации всего три доктора, которые дежурят по очереди. Его уже начали беспокоить такие бытовые неудобства, как невозможность пока побриться. Непривычная щетина и ощущение нечистого тела, пластмассовая утка под кроватью, уже не вызывали у него равнодушия. Многолетняя привычка к утреннему туалету проснулась и начала вызывать временами как будто бы даже физические страдания.
Доктора делали обход утром и вечером, спрашивали самочувствие, мерили пульс и давление. Один из них, высокий и молодой, всегда ходил без белой шапочки в отличие от других. Его моложавое, самодовольное, лощеное лицо, очень здорового человека, всегда почему-то раздражало Кузьмичева. Говорил он как-то вальяжно, будто свысока, снисходительно. Но в тоже время он был самый разговорчивый, много говорил о том, как протекает у Кузьмичева заболевание, подробно расспрашивал о характере болей, их частоте и т.п. Фамилия доктора была Лошкарев.
Утром после завтрака шестого дня у Кузьмичева появился «сосед». Его быстро, но привычно и не суетливо ввезли в палату на каталке две медсестры, и одна из них сразу же, после того, как переложили больного на соседнюю кровать, сказала Кузьмичеву: - Вот Вам и сосед. И тут же привычно начала присоединять к нему провода и трубки. Сосед лежал с полуоткрытыми глазами и смотрел в одну точку. Кузьмичев болезненно смотрел на его бледное безжизненное лицо и думал, что он, наверное, еще недавно выглядел так же беспомощно.
В этот день дежурил доктор Лошкарев. Он тоже забежал в палату ненадолго и, посмотрев, как устраивают новенького, ушел так быстро, что Кузьмичев не успел сказать ему о том, что чувствует себя сегодня чуть хуже. У него давило в груди, и вообще Кузьмичеву было как-то не по себе с самого раннего утра, еще до поселения соседа.
Кузьмичев пообедал без аппетита и сразу заснул. А через какое-то время он услышал шум и беготню в палате, «телевизор» соседа издавал долгие неприятные и громкие звуки в палате суетились сестры. Кузьмичев понял, что соседу плохо и услышал команды Лошкарева. Соседа чем-то кололи, установили дополнительный штатив для капельниц, и к нему потянулась еще одна прозрачная трубочка.
Кузьмичев наблюдал за суетой в палате и думал, что его обещали через три дня перевести в общую палату, где можно будет наконец-то помыться, побриться, получить мобильный телефон и увидеть жену и детей. Он с удовольствием вспоминал о том, что доктора в один голос говорили ему, что на «больничном» он пробудет не меньше четырех месяцев. О работе даже не хотелось вспоминать, но очень хотелось позвонить друзьям и жене. «Все будет хорошо»- думал Кузьмичев. «Просто мне нужно отдохнуть от работы, даже странно, что я и не вспоминаю о ней. А последние пять лет все мысли и разговоры, даже вечером, даже на праздниках и при отдыхе на природе, всегда возвращались к работе, и это не казалось чем-то удивительным».
Суета в палате незаметно кончилась, и Кузьмичев открыл глаза. Посреди палаты на табурете сидел Лошкарев и смотрел на соседа. Потом он повернулся и улыбнулся Кузьмичеву своей надменной улыбкой: «А у Вас как дела»- по-простому, но каким-то фальшивым голосом спросил он.
Кузьмичев пожаловался, что с утра колет в сердце и чувствует он себя не важно. Доктор измерил давление и пульс, потом сходил куда-то и принес исписанную карточку.
- Ничего - бодро сказал Лошкарев. – Это заживление идет. Анализы у Вас хорошие. Человек Вы молодой, нет еще и пятидесяти. Вот отлежите в больнице, потом дома подлечитесь, а там надо будет ехать, в Екатеринбург или в Челябинск на обследование ложиться.
- Зачем? – удивился Кузьмичев.
- А как же? Пройдете обследование. Правда стоит это не дешево, но Вы -то себе, наверное, позволить можете? А нет, тогда поставят на очередь, и пригласят позднее.
Лошкарев сделал серьезное лицо: - Скорее всего, понадобится операция, аортокоронарное шунтирование. Знаете, какую президенту Ельцину делали.
А без нее с таким тяжелым инфарктом как у Вас долго не проживешь, лет шесть или восемь. Лошкарев сочувственно вздохнул. Но потом успокаивающе улыбнулся: - Но до этого еще далеко. Так, что спите, уже темнеет.
- Пойдемте чай пить, Леонид Сергеевич - позвали из коридора Лошкарева.
Лошкарев встал и еще раз на прощание сказал:- Спите.
Кузьмичев после последних слов доктора почувствовал какую-то пустоту и жжение под ложечкой.
« Как же так?- пульсирующе забилось в голове – Шесть лет? Всего шесть лет?
Но дети еще маленькие, младшему Вадьке только двенадцать. Мама старушка еще крепкая, но каково будет ей. А на что будет жить семья? Жена без работы уже два года и в ее возрасте, когда уже за сорок, женщине работу найти на нормальную зарплату у нас в городке почти невозможно. Денег я так и не накопил, на сберкнижке гроши…»
В эту ночь Кузьмичев долго не мог заснуть. Мысли одолевали его, и он снова и снова думал, что вряд ли что-то сможет изменить за эти шесть лет. Не известно как все сложится на работе, хватит ли у него здоровья работать так , как работал. А работу не бросишь, старший сын только поступил в Институт на коммерческой основе, еще год нужно расплачиваться за кредит… Кузьмичев долго ворочался с боку на бок, вздыхал. И опять возвращался к не веселым мыслям. Он думал о том, что новому генеральному директору совсем не понравится, если он будет разъезжать на разные обследования. С приходом новых хозяев на заводе не любили людей, часто болеющих, и поэтому всеми способами избавлялись от работников, которые болели подозрительно часто, по мнению руководителей завода. Кузьмичев помнил, что на несговорчивых, но часто болеющих работников оказывали давление юристы завода, их постоянно вызывала к себе начальник отдела кадров. Человеку не платили премию и надбавки, которые конечно каждый работник считал законной частью заработной платы, да и мало ли, как можно измотать человеку нервы. Люди в основном увольнялись « по собственному желанию». Мало кто выдерживал нервотрепку и моральное давление.
Да и его начальник, Галина Федоровна, захочет ли она иметь постоянно больного заместителя. Ей самой нелегко, она уже дважды решительно поднимала вопрос об увеличении численности финансового отдела, но получались только скандалы. Новый генеральный директор и слушать не хотел, а служебные записки, которые она писала в Москву, так и остались без ответа.
Кузьмичев опять заворочался, прислушиваясь, как громко стучит сердце. Удары отдавались в висках, на грудь будто давило камнем.
Мысли опять возвращались к тому же, как будто шли по кругу. Он думал, что если здоровье не позволит просто работать, значит, действительно придется ехать на эти обследования, а это, наверное, потребует больших затрат. Но где он найдет деньги, при таких проблемах на работе?…
Сестра, заглядывающая в палату уже несколько раз, спросила тихо: - Что не спите?
- Да вот, ни как не усну - извиняющимся тоном пожаловался Кузьмичев и почувствовал, как покрывается тяжелым горячим потом.
- Сейчас уколю - пообещала сестра и скрылась. И тут же Кузьмичев увидел, как перед глазами поплыли красные круги. Они расплывались все шире и шире пока не слились в один большой красный пузырь, который неожиданно лопнул, и Кузьмичев почувствовал, что летит в пропасть, а грудь разрывают осколки разлетевшегося красного пузыря.
Последнее что услышал Кузьмичев, был громкий крик сестры: ДО-ОКТОР!