До различения добра и зла. Философская исповедь

БЕЛХОВ  С. Н.





ДО  РАЗЛИЧЕНИЯ  ДОБРА  И  ЗЛА



























КНИГА  ПЕРВАЯ



ТЕОРИЯ  ВЫЖИВАНИЯ  НЕПРИСПОСОБЛЕННЫХ  ФОРМ




«Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»
Библия. Иезекииль. 18.

«Если верить Гомеру, Сизиф был мудрейшим и осмотрительнейшим из смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем. Я не вижу здесь противоречия.
А. Камю «Миф о Сизифе»

«Каждый раз, когда мы говорим о некоторых общих чертах человеческого бытия, мы должны помнить, что можем говорить лишь о тенденции, но никогда о законе. Так или иначе, здесь всегда обнаруживается исключение из правила. Более того, не стоит забывать, что наша позиция – не абсолютная истина, но в лучшем случае, - лишь отдаленное приближение к ней»
Чухлеб С. Н. «Онтология ментальных структур»













Аннотация

Большинство книг о морали и человеке часто ссылаются на страшную философию релятивизма, ниспровергающую основные абсолюты морали. Но почти никто не сталкивался с моральным релятивизмом воочию. Что ж, ныне автор книги «До различения добра и зла» Белхов С.Н. открыто провозглашает свое намерение низвергнуть моральные абсолюты европейской культуры. Насколько это у него получается – судите сами.
Книга обладает рядом достоинств. Во-первых, она написана в необычном жанре – философская автобиография. По сути, здесь – «экзистенциальный роман». Но, несмотря на это, – книга правдива вплоть до последней буквы. В ней все реально – проблемы, события, люди. Во-вторых, автор размышляет о вещах, которые не могут не затронуть сердца и умы большинства читателей. Ведь в центре его внимания – бытие человека в мире. И, наконец, в-третьих, автор принадлежит к новому, молодому поколению российских философов, сформировавшемуся в бурные и сложные девяностые годы ХХ столетия. А именно это поколение будет определять лицо российской философии в ближайшие несколько десятилетий.
Возможно, многие сочтут эту книгу возмутительной и воспримут ее как вызов традиционным ценностям, как наглую философскую провокацию. Что ж, книга действительно неоднозначна. Но, по крайней мере, она захватывает серьезного читателя буквально с первых страниц и заставляет его задуматься о многом. Это дорогого стоит! Так что, покупайте, читайте – не пожалеете.
















Эту книгу я писал почти десять лет. Опытный человек, взвесив ее в руке, изумится: что же здесь писать столько лет?! Но так уж вышло. Соответственно, книга получилась неровной. Все взлеты и падения моего духа отразились в ней. Возможно, литературно это не приемлемо, но в этом много жизни.
Моя книга – философская книга. Ее следует воспринимать именно так. И в этом ключе она оказывается прекрасной и очень правдивой.
Если же вы вздумаете воспринимать ее как образчик художественной литературы, то вы получите еще одну, весьма посредственную книгу. Ведь я – не писатель, я – философ. Об этом следует помнить.
Первый том моей книги – он перед вами – философская автобиография, в некотором роде, «экзистенциальный роман». Сам предмет, о котором я повествую, потребовал этого. Ведь мне хотелось написать о человеческой жизни, о жизни, какой она является в действительности, а не какой она предстает в большинстве книг. В этом отношении, эта книга почти уникальна, поскольку она преодолевает множество табу и иллюзий европейского интеллигента.
Уже одно это способно вызвать равнодушие и отторжение – люди не любят, когда кто-то покушается на их привычное и успокаивающее, они не любят менять устоявшееся мнение. Но я верю, что рано или поздно моя книга будет востребована и оценена по достоинству. Как скоро это произойдет – зависит, в том числе, и от вас.












ВВЕДЕНИЕ

«А с чего вы взяли, что я – интеллигентный человек?
Я совсем не интеллигентный человек. Я злой и опасный человек, и способен на многое. Так что, держитесь от меня подальше!» - эта фраза вырвалась у меня однажды во время конфликта с соседями по даче.
Она понравилась мне, и теперь я часто цитирую ее, когда хочу охарактеризовать ту экзистенциальную революцию, которая свершилась в моей жизни.
Моя книга рассказывает об этой экзистенциальной революции. И не только о ней. Если бы я был обыкновенным, нормальным человеком, – а как бы я хотел им быть! – то просто насладился бы плодами этой революции. Но, к несчастью, я – философ. От этого «горба» мне, видно, не избавиться вовек. Как философ я склонен видеть за личной биографической ситуацией процессы, совершающиеся в культуре и обществе, отражением коих она и является. У меня есть некоторые идеи на этот счет, и ими я так же собираюсь поделиться в этой книге.
Действительно, когда-то я был интеллигентным человеком. То есть, я думал, чувствовал и поступал так, как думают, чувствуют и поступают миллионы и миллионы европейских интеллигентов. И я, так же как и они, читал умные, добрые книги. Читал и старался жить в соответствии с ними. И я, так же как и они, испытывал непонятный дискомфорт, пытаясь найти общий язык с теми, кто эти книги не читал и не собирается читать.
Более того, я приложил массу сил к тому, чтобы быть не просто интеллигентом – человеком с удовольствием пережевывающим нетленные ценности культуры. Я хотел стать одним из творцов этой культуры. Я хотел быть интеллектуалом – человеком, способным порождать новое. И я достиг своей цели.
Нет, нет, уважаемые, не стоит напрягать свою память. Вы все равно не обнаружите моего имени в золотом списке духовных благодетелей человечества. Его там нет. Не было. И, вероятнее всего, никогда не будет.
Дело совсем не в этом. Настоящий Мастер всегда знает, чего он стоит, вне зависимости от того известен ли он другим или нет. Известность – дело случая и созвучия эпохе. Я уверен, что хороших Мастеров в каждом столетии достаточно много. Просто одним повезло - их заметили. Они вошли в святцы культуры. Другие же так и остались никому не известными фигурами.
Мне вполне достаточно чувствовать свою интеллектуальную силу и способность, чтобы считать себя творцом. И в этом отношении, я совершенно спокойно, с осознанием своего права вхожу в воображаемый салон, где беседуют Бах, Гессе, Кант и Аристотель. Вхожу, в то время как многие смущенно жмутся в прихожей, восклицая: «Да, кто мы такие, чтобы соглашаться или не соглашаться с таким ЧЕЛОВЕКОМ как Платон! Мы не имеем права его критиковать. Мы можем лишь благоговейно его изучать и почитать».
Дело не в этом.
Просто, однажды я обнаружил, что, достигнув высот интеллектуализма, я оказался в абсолютном одиночестве.
С детства меня поощряли к штурму все более возвышенных интеллектуальных вершин. В то время, когда мои сверстники дрались на улице, били футбольными мячами стекла, учились пить водку, играть в карты и любить девочек, я слушал Баха, читал Геродота и Достоевского. И окружающие говорили: «Умный мальчик! Не то, что эти…!» И я был горд похвалами. Мне и в голову не могло прийти, что эти похвалы и одобрения неумолимо сплавляют меня в безмолвие интеллектуального склепа.
Кто знает, может быть, если бы я жил на Западе, где общество более стратифицировано, то все обошлось бы: от рождения до смерти я прожил бы в компании интеллигентных людей, в окружении любимых книг, любимых образов. Я мог бы с возвышенным видом рассуждать о категорическом императиве Канта, или с беспокойством и возмущением взирать на меховой воротник модницы и горько сожалеть о безвинно убиенной зверушке. Я мог бы… Ах, какое множество тихих интеллигентских удовольствий подстерегало бы меня на этом пути! И все они были бы одно заманчивее другого, и все они внушали бы мне мысль о не напрасно прожитой жизни, мысль о том, что и я трудился на «поприщах», и я радел о человечестве.
Все это могло бы быть, поскольку по самым достоверным свидетельствам, «вишневый сад», столь безвременно скончавшийся у нас, вовсе не был вырублен, а был спасен и в целостности перевезен на Запад и посажен там. Говорят, прижился!
Но я родился в России – в стране непосредственной и демократичной. Здесь мальчик со скрипочкой, весело возвращающийся с урока музыки, вполне может натолкнуться на компанию соседских урок и преспокойно схлопотать в морду. Здесь интеллектуал в одну секунду может быть забритым в солдаты и продолжить свои размышления о метафизике под мат и зуботычины офицера или под крики истязаемого «дедами» сослуживца.
Здесь интеллектуал может десятилетиями бродить по жизни, так и не встретив родственную душу, и ощущать себя чужим и ненужным по отношению к большинству своих соотечественников.
Здесь… здесь многое может произойти и происходит с интеллектуалом того, что никак не предусмотрено выпестовавшими его книгами! И многое из этого происходило со мной. Так что, однажды я обнаружил чудовищную отъединеность от большинства окружающих меня людей. Мне было неинтересно с ними, им было неинтересно со мной. Я не знал о чем говорить с ними, они не хотели говорить со мной. И многие из них внушали мне страх, ибо я знал, что не смогу защитить себя, если они захотят растоптать меня – слишком старательное поглощение того яда, что наполняет большинство наших интеллигентских книг, вытравило во мне способность ненавидеть обидчика, а, значит, и защитить себя.
 Меня хватило ненадолго – десять лет пытки одиночеством, – и я капитулировал. Пока я не был интеллектуалом, пока я был одним из многих – я жил в гармонии с этим миром. По мере же втягивания в мир духа, я становился все более одиноким, все более уязвимым со стороны мира. Меня прельстили духовной жизнью, обещая обретение мудрости. И мне вручили эту мудрость. Мудрость была самая что ни на есть настоящая – повсюду на ней пестрели факсимиле Платона, Христа, Достоевского и прочих фетишей любого интеллигентного человека. Но эта мудрость сделала меня несчастным и уязвимым. Что же это за мудрость, обретение которой влечет за собой не процветание и веселье, но горечь и тоску? И что это за цепи, что приковывают несчастных к этой тягостной мудрости?
Я часто слышал жалобы женщин и мужчин, что из-за их ума они не могут найти друзей и любимого (-ую). Их ум и начитанность, как говорят они, отпугивают людей, вызывают насмешки. Но им не приходит в голову отказаться от этого «ума» и этой начитанности. Сама мысль об этом привела бы их в ужас. Они предпочитают страдать. Горестно шествуя по жизни, они гордо несут как знамя крест духовности, на котором распяты.
Я же не смог долго нести свой крест. Я капитулировал. Я усомнился в мудрости, усвоенной из книг, и  сознательно решил поглупеть. Но как добиться этого? Не биться же головой о стену – так чего доброго проскочишь вожделенную меру глупости.
И тогда я решился спуститься обратно в когда-то покинутые мною долины растительной народной жизни. Десять лет я взбирался на вершины духовности. Десять лет я брел обратно вниз. Я не знаю, какой путь был для меня труднее. Когда я шел вверх, мой путь озаряли маяки европейской культуры, повсюду стояли указатели и толпы паломников виднелись и слева, и справа, и впереди, и позади. Вниз же я брел в полном одиночестве. У меня не было ориентиров, – похоже, никто до меня не совершал это снисхождение в «ад» сознательно и по доброй воле. О пути наверх повествовали сотни тысяч томов вселенской библиотеки, о пути вниз не было ни одного упоминания. Лишь Гессе в своем «Степном волке» туманно обыграл возможность такого пути.
И что же?!
Я прошел этот путь. Я спустился в долины растительной народной жизни. Я научился говорить на равных и с сантехником, и с бандитом, и с разбитной вульгарной девицей. Я научился быть счастливым и в их обществе. Но я не перестал быть интеллектуалом, философом. Меньше всего я заботился в своем путешествии об этом. Мысленно я пожертвовал всем этим ради обретения гармонии с миром. И в результате мой интеллектуализм не только не исчез, но, наоборот, он усилился и окреп. Просто он перестал быть похожим на интеллектуализм других.
Какой забавный парадокс! В начале своего пути я хотел научиться жить и думать так, как живет и думает безмолвствующее большинство. Изо всех сил я старался стать одним из многих, быть как все. И что же? В результате я живу и думаю совсем не так, как живет и думает девяносто девять и девять десятых всего человечества! Да, я обрел свободу. Я могу быть своим как в среде интеллигенции, так и в среде пролетариев. Я понимаю и тех, и других. Но моя философия, мое знание о том, как это возможно, оказались чужды и тем, и другим. И если пролетариям ее и не нужно понимать – им и так хорошо без всякой философии, то интеллигенции мое знание просто необходимо. Необходимо, как необходимо горькое лекарство тяжело больному человеку.
Я уверен, что если люди, читающие и пишущие книги, откажутся принимать это лекарство, если они не найдут в себе сил и мужества отказаться от любимых, освященных традицией идей и принципов, и не решатся заглянуть в бездну, что бурлит под фундаментом вселенской библиотеки, то при каждом социальном или личном потрясении они будут пачками лететь на помойку жизни с тем, чтобы там тихо и жалко расползаться под холодным дождем и ногами прохожих.
Так что читайте – эта книга написана для вас. И она стоит того, чтобы быть прочитанной.

Но в этом чтении, вернее, в процессе понимания прочитанного, есть свои сложности. Их много – скажу пока лишь об одной. Та позиция, которая заявлена в этой книге, столь отлична от большинства философских, ценностных и экзистенциальных позиций, традиционно существующих в европейской культуре, что понимание ее, а уж тем более принятие оказываются весьма проблематичными. Я сужу об этом по опыту общения с коллегами, друзьями, знакомыми.
Всякое понимание строится на общности антропологических схем и мотивов. Мои собеседники вращаются в рамках схематизма существующей европейской культуры. И именно с этой позиции они пытаются понять и оценить мои идеи. Но эти идеи относятся, во многом, к принципиально иной схеме. Культурная и экзистенциальная несостыковка  становится неизбежной. У моих собеседников не оказывается нужного набора ключей для понимания моей позиции. Тогда возникают диагнозы: «анархизм», «антисоциальная философия», «аморализм», «цинизм», «распущенность», «разврат». И мне никак не удается объяснить, что эти оппозиции совершенно не применимы к моей культурной и философской схеме, что они имеют смысл в рамках традиционной европейской культуры, но абсолютно бессмысленны в моем случае.
Выступление Фрейда со своей теорией психоанализа породило у его коллег и современников культурный шок. У них не оказалось необходимого набора ключей для понимания принципиально новой позиции, понимания того, что она сохраняет и развивает существеннейшие посылки позиции старой и ради этого разрушает и отбрасывает то, что уже устарело и потому стало вредным. Один из коллег Фрейда на вопрос журналиста о том, что он думает о психоанализе, ответил, что этот вопрос не относится к его компетенции – оценкой психоанализа должна занимать не наука, а полиция нравов.
В подобной ситуации нахожусь и я с моей теорией. Либо ее не понимают, либо, поняв, остаются равнодушными. Но мне хочется надеяться, что, как и в случае с психоанализом, понимание и принятие возможны, что по прошествии десятков лет  нынешние оценки моих современников будут выглядеть так же нелепо, как нелепо выглядит сегодня комментарий коллеги Фрейда.


Каждый текст требует соответствующего жанра. Жанр этого текста остался для меня загадкой. Если бы я мог оформить его в стиле научного трактата или в стиле философского памфлета, то я обязательно сделал бы это, и обрел бы спокойствие. Но само назначение и содержание моего произведения сопротивляются единству жанра.
Первая половина этой книги – рассказ, исповедь о тридцати годах моей жизни. Вторая половина книги – изложение философской позиции, родившейся в результате этих тридцати лет.  Это достаточно необычное сочетание. Но оно, я уверен, необходимо.
Однажды Ницше заметил, что каждая философская система – это голос инстинкта ее автора. Если это действительно так, то по традиции, философы оставляют во мраке кабинета свою жизнь и выносят на всеобщее обозрение ее интеллектуальные выжимки. Даже Сартр, мой любимый Сартр, вплотную приблизившийся к пониманию неразрывного единства жизни философа и его философии, скрыл от собратьев по духу свою экзистенцию и выбросил им жуткий костяк ученого трактата «Бытие и Ничто». Здесь каждая строчка свидетельствует о его жизни. И здесь эта же строчка расчленена и взнуздана ученейшими, занудными философскими категориями. Даже он не посмел нарушить устоявшиеся правила приличия. Философия – это почтенное солидное занятие. И если вы собираетесь при помощи ее озвучить своих «покойников», спрятанных в шкафу, то будьте любезны, тщательно прикройте это отвратительное шоу учеными одеждами философских категорий!
Я этого делать не собираюсь! Я и не могу этого сделать!
Судите сами.
Моя философская книга повествует о вещах, совершенно непривычных и неприемлемых для культурного европейского сознания. И если я ограничусь лишь строго философскими рассуждениями, то неизбежно окажусь непонятым и не услышанным.
В самом деле. Представьте себе среднестатистического интеллигента или, лучше, интеллектуала. Родился, учился, теперь учит других. Вот, он возвращается из библиотеки, где в очередной раз упивался божественным Платоном. На улице драка – пролетарии что-то не поделили. Полиция их разнимает, вяжет, с удовольствием, охаживая дубинками. Наш интеллектуал морщится, но продолжает путь – дома его ждет начатый трактат об эре милосердия, которая давно была возвещена духовными учителями человечества и по всем признакам вот-вот должна наступить. Сегодня должно подробно написать о той ответственности, что ложится в виду этого события тяжелым, но благотворным бременем на плечи всех мыслящих людей.
Он обедает и направляется в кабинет. Но неожиданно его взгляд падает на книжонку, недавно вышедшую из печати – друг просил прочесть и разделить его негодование по поводу очередной безответственной выходки собрата-философа. Автор – какой-то Белхов. Совершенно очевидно – псевдоним. Мошенник не решился печатать эдакую мерзость под своим именем. Проповедуются ужаснейшие вещи! Мораль ниспровергается, духовные ценности обесцениваются, социальные устои злонамеренно подрываются. Наш интеллектуал начинает подозревать, что автор не ограничился теорией. Кто знает? При таком ходе мыслей, возможно, он распустился до того, что развлекается грабежом прохожих и толканием старушек в общественном транспорте.
Прочтя эту интеллектуальную белиберду, наш апостол Разумного, Доброго, Вечного вздыхает. Мотивы автора для него прозрачны и очевидны. За тысячелетия развития культуры написаны миллионы томов, в которых осмыслены и развиты уже все возможные философские комбинации. Большинство из них следуют магистральной линии Разумного, Доброго, Вечного. Есть и отклонения, но и они, так или иначе, ассимилированы культурой милосердия – не все, но лучшие из них. Ничего нового сказать уже не возможно. А так хочется! Ведь университеты плодят и плодят все новых интеллектуалов. И они так и рвутся блеснуть своей ученостью, сказать свое слово, в надежде обрести успех, деньги и славу. Вот и норовит каждый по-своему изобрести очередную оригинальную философию - не важно о чем, лишь бы она не походила на предыдущее. Совершенно очевидно, что автор – один из этих безответственных краснобаев, которые ради красного словца продадут и мать и отца. Вздыхая о падении нравов, наш интеллектуал закрывает книгу, бросает ее в стопку макулатуры и возвращается к своему трактату об эре милосердия.
На месте этого воображаемого интеллектуала может оказаться кто угодно. Это может быть и одна моя очень дальняя знакомая. Девушка красивая, духовная, романтичная, моралистичная. Она с придыханием говорит о Ницше и содрогается от омерзения и негодования, слыша мои философствования. Она всецело поглощена духовной жизнью и мир, по-видимому, мстит ей за это. Она красива, но одинока – у нее ничего не получается с мужчинами. То они якобы пугаются ее «ума», то она отвращается от их «глупости и вульгарности».
На мой же взгляд, она - классическая «динамистка»: распаляя мужчину дионисийской открытостью и эротичностью, она в самый неподходящий момент замирает от ужаса: «Какие же свиньи – эти мужчины! У них на уме только одно!» Сама она не подозревает об этом «динамизме», и, думаю, была бы крайне возмущена, услышав о нем от меня – моя подмоченная в ее глазах репутация подмокла бы еще больше. Еще более она была бы возмущена моим диагнозом: она испытывает бессознательный страх перед мужчиной, а ее объяснение своих неудач есть лишь рационализация, миф, рассказываемый себе и другим.
Совершенно очевидно, мир мстит ей за ее духовность! Вот ведь, как-то раз какой-то «ницшеанец» из автобуса догнал ее и совершенно беспричинно зверски избил. Должно быть, его грубая натура не выдержала присутствия рядом такого сгустка духовности!
Что сказала бы моя книга, кастрированная философской ученостью, этим людям? НИЧЕГО! Они закрыли бы ее, так и не вникнув в суть написанного. И это было бы правильно.
Ведь я пишу о человеческой экзистенции, о бытии человека в мире, о его страдании, о его надеждах и обретениях. Я собираюсь прочистить мозги интеллигенции, выбив из них ядовитые фантазии рафинированной духовности. И я собираюсь сделать это, опираясь не на книжное знание, рожденное в пыли библиотек. Мое знание вызревало в переплетениях моей жизни. Так с какой же стати я буду писать об экзистенции, и обращаться к экзистенции других, используя замшелые приемы книжной учености? Мой единственный шанс быть услышанным – открыть свою жизнь и свои переживания в надежде найти живой отклик в жизни и переживании другого. Классические интеллектуальные артикулы здесь излишни.

Я знаю, что вступил на опасный путь. Чрезмерная открытость часто вызывает возмущение и агрессию. Нечто подобное я наблюдал во время своих психотерапевтических штудий. Иной раз на психотерапевтические группы, участником которых был и я, забредал человек случайный, непросвещенный, дикий, не продвинутый в области психологии. И когда он становился свидетелем откровенной беседы психотерапевта и клиента, его охватывали возмущение и злость: «Как можно так забыться, чтобы устраивать душевный стриптиз на глазах у всех! Единственное объяснение: больной человек». Подобная реакция легко объяснима в терминах и тезисах психотерапии, и она скорее свидетельствует о болезни возмущающегося, чем того, кто послужил причиной возмущения. Но от понимания этого мне не легче.
Ведь я собираюсь писать об очень интимных вещах. Необходимость такой откровенности я уже обосновал выше. И я отдаю свою книгу, свою плоть и кровь в совершенно незнакомые, случайные руки – любой, имеющий в кармане некоторое количество монет, сможет купить ее и отыгрывать на откровенности автора любые свои неврозы. Но что же делать! Я ясно вижу в своем воображении тех, кому эта книга нужна, необходима. И я верю в то, что она дойдет до адресата.
Если позволительно, то я хотел бы использовать образ из столь ругаемых и столь любимых «мыльных» сериалов. Невинная девушка выброшена волей обстоятельств в гущу жизни. Множество разбойников прельщаются ее сладостной беззащитностью, но, о, чудо! она избегает опасности и, наконец, попадает в объятия того, кто был предназначен ей самой судьбой.
Вот и я надеюсь, что моя книга, оставшись наедине с жизнью и, лишившись мощной и грозной защиты автора, все же достигнет, избегнув поругания и поношения, объятий того, кому она предназначена.

Но это не единственная опасность, подстерегающая меня на этом пути. Я - как тот путешественник, что пытается проплыть между Сциллой и Харибдой. Второе чудовище тоже достаточно устрашающих размеров и облика.
Моя книга заполнена образами реально живущих и живших людей. Они появляются уже на страницах этого предисловия. И это неизбежно связано с жанром и стилем моей книги, моего философствования.
Мой самый главный интерес был всегда направлен на самого себя, на тайну, сокрытую в недрах моей экзистенции. И эта «зацикленость» на самом себе не проистекает от нарциссизма и гнусной самовлюбленности. Нет, речь всегда шла о возможности выживания. Всю свою сознательную жизнь я пытался понять: как это возможно, что, обладая умеренным достатком, хорошей внешностью, изощренным умом и изрядной долей удачи, я несчастен и не в состоянии жить нормальной человеческой жизнью, жизнью, какой обладает большинство людей? Я специально спрашивал многих моих друзей и знакомых – легко ли им жить. Обычно они отвечают: «Нормально. Что-то дается само собой, что-то с трудом. Но, впрочем, все, как и у других людей» Так почему же у меня никогда не выходило так? Почему всякий раз мне приходится взбираться с тяжелым крестом на Голгофу жизни?
Эта тайна не дает мне покоя, и из попыток постичь ее, проистекает мой живой интерес к окружающим меня людям. Я надеюсь, что, поняв их, я смогу понять и себя. Ведь из многолетних занятий психотерапией я вынес убеждение, что при всей своей индивидуальности, люди очень похожи друг на друга – несколько десятков классических схем и безбрежное море их индивидуальных комбинаций.
Вот я и изучаю окружающих. Изучаю и понимаю, в то время как они проживают свою жизнь. Может быть, для меня было бы лучше вместо этого проживать свою жизнь? Вполне возможно! Но у меня это все равно не выходит. Так что выбора у меня нет.
Сегодня, к примеру, мы – компания друзей - играли в боулинг. Я тоже посылал шары в цель, но в перерывах разглядывал окружающих. Девушка, играющая на соседней дорожке, ожидая своей очереди, зажигает спичку и с десяток секунд водит ею по большому пальцу руки. Когда спичка догорает, она гладит палец и трясет им. По всему видно, что ей больно. Я замираю, – очередная тайна разворачивается перед моим взором! Мне не дано ее разгадать. Ведь стремительный поток жизни неудержимо несет нас в разные стороны. Все, что я успел подсмотреть – только эта маленькая сценка, зарисовка. Я могу лишь гадать относительно ее смысла, опираясь на свои знания и опыт.
Но многие неосторожно задерживаются возле меня достаточно надолго. Некоторые оказываются моими соседями по жизненному пространству. Некоторые становятся друзьями. И их тайны мне удается, как кажется, разгадать. Тогда эта разгадка становится фактом, частью моей философии человека.
И сегодня, вынося эту философию на суд читателя, я вынужден волочь за ней и цепь «невольников», несчастно попавшихся в мои силки. Я не могу поступить иначе! Ведь за каждым положением и утверждением этой философии стоят реальные люди, реальные сцены жизни. Галереи моей книги наполняются живыми людьми.
Я не монстр и не злодей. И меньше всего мне хотелось бы нарушить чью-нибудь конфиденциальность. Я предпринимаю отчаянные попытки сделать описываемых людей неузнаваемыми. Я испросил разрешения у своих друзей и близких использовать их образы и обстоятельства. Я принял псевдоним, с тем, чтобы через меня не «вышли» и на остальных. Но слишком много знакомых не дали мне такого разрешения, поскольку я не счел нужным или не имел возможности просить их об этом. И совесть грызет меня.
Может быть, частичным извинением и утешением для «анонимно» пострадавших, явится то, что я сам становлюсь первейшим предметом разоблачающего описания, и что жертвы принесены, как не высокопарно это звучит, ради служения истине?


Ранняя весна. Иду из магазина. Надо мной серое небо. Я смотрю на него и мысленно переношусь на двадцать лет назад. Я и тогда куда-то шел под этим пасмурным небом. Возможно, шел из школы домой, а может быть, к приятелю в гости. С тех пор многое изменилось. Я стал другим, я стал совершенно другим человеком. И теперь я вижу мысленным взором того юного, куда-то идущего, Белхова. Вижу, как он неопытен и глуп. И вижу все те события и испытания, которые его ожидают. Он совершенно не готов к ним – каждый раз ему придется импровизировать и набивать шишки, ему придется до всего доходить своим умом. Он неплохо начитан. Но мировая литература не поможет ему прожить его жизнь. Мир, о котором она повествует, сильно отличается от реальности, и рецепты, предлагаемые ею, не годятся здесь. Я не вижу ни одной книги, которая могла бы подготовить его к грядущим событиям. Этого юношу ожидает несчастная любовь, но в груде книг я обнаруживаю романы с хэпи ендом или с застрелившимся Вертером и отравившейся Бовари. Его подстерегает мир резкий и жестокий, но я могу предложить ему лишь умозрительные романы Достоевского. Ему суждены два брака, но ничего кроме добродетельного Толстого не приходит мне в голову.
Почему-то литература и философия не интересуются прозой повседневности – они все время витают в облаках. И единственная книга, которую я смог бы послать этому юноше через машину времени с чистым сердцем и твердой уверенностью – та, что лежит перед вами. Я уверен, что она облегчила бы его путь.
Да, больше всего мне хотелось бы, чтобы эта книга была прочитана тем юным Белховым, что жил на белом свете двадцать лет тому назад. Она ему  пригодилась бы. Но рядом с ним не было такой книги. И этого уже нельзя ни изменить, ни исправить.


Эта книга является своеобразной Индульгенцией. Приобретая ее, вы покупаете не просто философский текст, вы приобретаете Разрешение.
В самом деле.
Кто определяет правильность поступков, чувств и мыслей человека? Охотников делать это множество. Но в большинстве своем они - наглые узурпаторы, алчущие власти над другим человеком. Разумно слушать лишь тех, кто имеет на это ПРАВО.
Право оценивать верующего человека имеют жрецы. И я пока не собираюсь покушаться на эту власть. Хотя…, при случае с удовольствием торпедирую их царство.
Но к кому могут прислушаться те, кто не нуждается в жрецах?
Все нормы, которыми руководствуется человек в своей жизни, проистекают из двух источников. Либо это Традиция, либо Разум. Традиция - вещь сомнительная, ибо времена меняются, и то, что хорошо было вчера, сегодня может оказаться подобным яду. Остается  Разум. Но кто у нас является  специалистом по разуму? Очевидно, что это не ученый, не писатель и не художник. Каждый из них занимается своим конкретным делом, в котором Разум представлен лишь отчасти. И только философ исследует Разум и его проявления в целом.
Таким образом, наместником  Разума на земле является философ. То, что связано им на земле, то связано и на небе…
И я, как философ, говорю вам: «Вы свободны. Делайте то, что считаете правильным и уместным». Купив книгу, вы купили РАЗРЕШЕНИЕ у того, кто имеет право дать это разрешение. Если же кто-то мешает вам быть самим собой, занудно поучая вас и пугая запретами, то отправляйте его прямо к философу Белхову. Скажите ему, что вы – белховианец, и что Белхов дал вам разрешение поступать сообразно вашему пониманию собственного блага. Пусть этот человек сначала опровергнет Белхова, а потом уж приходит учить вас. Уверяю, что зануда больше не вернется, ибо он навеки застрянет в философском споре со мной.
Значит ли это, что я даю вам разрешение на зло и на насилие? Я не люблю насилия и не одобряю зла, необоснованно причиняемого ближнему. И я – так же свободен, как и вы. Следовательно, я могу и не давать вам право на эти пагубные вещи.


Этот текст ближе всего по жанру к философскому эссе. Для меня это означает: я могу говорить о вещах, по теме относящихся скорее к художественной литературе – главное, чтобы мой язык не внес диссонирующего резонанса; и я обязан излагать сложные философские конструкции простым, понятным языком, максимально избегая специальных терминов; и, самое главное, я могу совмещать первое со вторым в единое целое. Посмотрим, как это у меня получится! Ведь здесь таится главная опасность. Я философ, я – не писатель. И если я буду писать о философии корявым ученым языком, то это мне простят и спишут на ученость текста. Но если, говоря об очень живых вещах, о вещах, на которых издавна специализируется художественная литература, я не смогу быть литературно приемлемым, то этого никто и никогда мне не простит. И даже если моя книга будет сообщать одни лишь абсолютные истины, то и в этом случае она не сможет искупить недостаток литературности.
Честно говоря, я не чувствую себя уверено на этом поле – поле литературы. Я знаю себе цену. Я – отличный философ. Уверенность в этом так сильна, что даже если бы сам Кант скептически отозвался бы о моем философском тексте, это не смутило бы меня. «В Ваших интересах было бы оценить мой текст  более высоко – я думал, что Вы более умный человек» – ответил бы я.
Но в области художественной литературы я чувствую себя весьма уязвимым. В страхе и сомнении отправляюсь в это путешествие.


Но, впрочем, довольно предисловий! Сказанного вполне достаточно. Слишком длинное предисловие подобно затянувшемуся кокетству – становится скучно и неловко. Читайте и судите сами. Читайте – вы не пожалеете о затраченных усилиях. Такой философской книги еще не было!










ЧАСТЬ  1

ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Долгое время я не понимал и не принимал экзистенциальной философии. Ее онтологические, гносеологические и антропологические экскурсы отторгались мной как ложные и фантастичные. Экзистенциализм был для меня еще одним видом рационализированных фантазий, каких много развелось в ХХ веке. Этот стиль философствования оскорблял мою святую любовь к истине, требующую непредвзятости холодного рассудка и строгости в следовании фактам. Его суждения о человеке и жизни были непонятны мне, ибо казалось, что экзистенциалисты находят проблему там, где ее нет вообще.
Я и сегодня могу предъявить эти обвинения некоторым экзистенциальным системам. Некоторым, но не всем, ведь однажды я почувствовал, что экзистенциализм – это единственный язык, посредством которого я могу выразить то, что меня мучает, и который позволяет мне найти выход из ловушки, расставленной жизнью.
То, о чем я буду говорить, может показаться кому-то мелочью, не стоящей внимания серьезного человека. Мои экзистенциальные катастрофы могут быть восприняты им как обвал в кукольном домике, а мои победы – как курьезные триумфы «подростка», только начинающего жить. Ведь посмеялся же однажды С. Аверинцев над наивностью Германа Гессе, заявив что «…и в зрелые годы, в пятидесятилетнем возрасте «ребра и беса», Гессе курьезным образом сохранил нечто от представлений мальчика из благочестивой семьи, - представлений, позволяющих человеку, засидевшемуся в кабачке, предпринявшему эскападу в ресторан или танцевавшему с незнакомой женщиной, не без гордости ощутить себя избранником Князя Тьмы; читатель не раз почувствует это даже в умном романе «Степной волк»».  (Ах, наш насмешник и представить себе не может, какая оглушительная экзистенциальная катастрофа предшествовала этой эскападе и насколько дорого она стоила Гессе!)
Но то, что кому-то может показаться мелочью или курьезом, было тяжкой проблемой, высасывающей из меня жизнь и обрекающей на смерть. И у меня есть подозрение, - нет, уверенность, что это есть не только моя судьба, но удел многих, слишком многих.
Однажды мой давний друг сказал: «У Сергея вся философия строится на том отчаянном обстоятельстве, что его не любят девушки». В какой-то мере, это верно. Но я бы уточнил. Изрядная доля моих экзистенциальных размышлений была спровоцирована тем, что меня любили не те девушки, что я хотел бы.
Я мог бы скрыть это обстоятельство, в страхе предстать перед другими в неприглядном свете. Я мог бы оправдать его почтенным рассуждением о том, что несчастная, безответная любовь – это серьезная проблема человеческой жизни, обнаруживающая пределы экзистенции. Но я не буду этого делать, ибо убежден, что и подобные обстоятельства могут быть настоящей удавкой, затягивающейся на шее, и что попытка ее перерезать может быть достойным источником и предметом экзистенциальной философии.
Я настаиваю на том, что экзистенциальная философия есть ответ тому, кто не нашел в научной теории и в системах метафизики достойного места своему частному, возможно даже, бытовому случаю. Я не собираюсь облагораживать свой случай, я не собираюсь наполнять его вселенским содержанием и значением. Мне жаль Кьеркегора, который использовал свою импотенцию как повод еще раз призвать человека к Богу. Мне противно, что философия уже давно забыла о земле и витает в небесах, а если и спускается на землю, то лишь для того, чтобы и здесь разыграть божественную комедию. Я хочу мыслить о человеческом повседневном и ради этого человеческого повседневного.
Для меня экзистенциальная философия – это не увлекательная игра, и, тем более, не почтенная работа для философского разума. Это счастливо обретенное средство спасения, соломинка для утопающего в стремительно закручивающемся водовороте жизни. В основе экзистенциального дискурса лежит экзистенциальный кризис. Вне его экзистенциальная рефлексия невозможна и бессмысленна. Без такого кризиса она – либо лукавое мудрствование, либо явная патология.
А причиной экзистенциального кризиса могут быть любые обстоятельства. Они могут выглядеть как пустяк или блажь, но в действительности они всегда есть все разъедающая язва внутри экзистенции. Открытие и преодоление этой бреши – единственно стоящая реальная задача экзистенциальной рефлексии.


Кстати! Все же поясню значение слова экзистенция. Правда, место для пояснения выбрано мной несколько странно – ведь я уже использовал его десятки раз выше. Более того, это пояснение является вставкой, сделанной при пятом редактировании текста.
Все это отражает мои колебания по поводу необходимости пояснять термин «экзистенция». Я и сейчас не очень уверен в уместности такого пояснения.
И дело вовсе не в болезненной нерешительности автора. Вопрос о пояснении термина «экзистенция» по сути, есть вопрос о круге моих читателей. На кого я мысленно ориентируюсь, выстукивая двумя пальцами буквы на клавиатуре?
Реально, это лишь несколько знакомых мне людей. По сути, вся книга – это актуализация мысленного диалога с тем или иным реально живущим человеком.
Но когда я пытаюсь обобщить всех этих людей, то выходит некоторая абстракция – интеллигенция, люди, читающие и пишущие книги. В первую очередь, конечно, это философы и люди, склонные к размышлению. Им пояснять термин «экзистенция» не нужно.
Но хочется захватить и более широкий круг интеллигенции. Чем больше читателей, тем больше денег и известности.
Профанировать свою книгу не хочется. Но пускать ее в ночной полет совы тоже жалко. И я вновь и вновь колеблюсь меж этими крайностями. При этом перед моим мысленным взором стоит моя подруга – дама интеллигентная, но книг почти не читающая: «Слушай, извини, пожалуйста, еще раз напомни мне, что такое «экзистенция»?» – просит она меня.
В самом широком смысле, «экзистенция» – бытие-человека-в-мире, существование, разворачивающееся в мире, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно, в этом значении употребляет этот термин большинство экзистенциалистов. И это мне подходит.
К этому смыслу я добавляю лишь акцент на противостоянии экзистенции и разума. Если совсем просто, возьмите свое существование в мире, отнимите от него все, что вы думаете по этому и другим поводам, и вы получите мое понимание экзистенции.



В первых главах своей книги я хочу рассказать о своем варианте экзистенциального кризиса. Рассказать о том, как он возник и о том, как был преодолен. Необходимость такого рассказа, такой «исповеди» я уже обосновал во введении. Добавлю лишь одно соображение. У начала каждой культурной эпохи лежит та или иная философская исповедь – это и «Исповедь» Августина, и Руссо, и Толстого, и Сартра. Даже Декарт счел необходимым внести автобиографические главы в свое «Учение о методе». Возможно, эти люди чувствовали, что вторжение нового видения мира и человека нуждается в определенном экзистенциальном обосновании.
И если моя уверенность в том, что в последние сто лет происходит формирование нового типа культуры, – а именно об этом моя книга –  оправдана, то вполне уместно создание еще одной «исповеди», открывающей и поддерживающей этот процесс.
Все сказанное пока лежит всецело в области философского теоретизирования. Перейдем же к сути.

Проблема «начала» – почти неразрешимая проблема. С чего следует начать экзистенциальную исповедь? С рождения? С первых кадров жизни, застрявших в памяти? Я не знаю. Впрочем, я свободен начать с чего угодно. Если что-то и погубит успех моей книги, то это будут явно не первые страницы, ее открывающие. Поэтому начну с того, что у меня в данный момент под рукой – с эссе, которое можно озаглавит как


ОТКРЫТИЕ,  СДЕЛАВШЕЕ  МЕНЯ  ВЗРОСЛЫМ

У взрослых есть много отличительных черт. Так много, что ребенку, порой, кажется -  перед ним просто существа иного рода. Конечно, он знает, что сам когда-нибудь станет взрослым. Знает, но верит в это с трудом. Здесь перед ним ТАЙНА, которая так никогда и не будет раскрыта – он сам не заметит, как станет взрослым. Взрослым же такие вопросы не интересны. Они поглощены феноменологией своего существования.
Я же по роду своих занятий и по экзистенциальной необходимости вынужден спрашивать себя о том, как я стал тем, что я есть. И спрашиваю не потому, что доволен собой. Наоборот, моя натура тяготит меня. Она – крест, который я вынужден втягивать на Голгофу жизни. И попытка понять скрытую логику моей жизни таит для меня надежду на изменение.
Итак,  я  вопрошаю.  Ответы  приходят  не  сразу.   Как правило, вопрос повисает в пустоте привычных представлений и знаний  о  своей жизни, которые, по сути, есть  лишь  миф.  Но внезапно  приходит озарение в виде какой-нибудь картинки  из детства,  слов  родных  и  близких,  обращённых  когда-то  к маленькому Серёже.
«Кем  ты  хочешь  стать?» - вопрос взрослых,  неизменно преследовавший  меня  на протяжении всего  моего  детства  и юности. Потом  уже меня спрашивали: «А чем Вы  занимаетесь? Ваша профессия?»
Этот вопрос я  помню  с  самых  первых лет  жизни.  Сначала  я удивлялся ему: зачем мне кем-то становиться, когда мне и так  хорошо!  Смысл  вопроса был  просто  непонятен,  он вторгался в мое пребывание на этом свете как нечто чуждое  и абсурдное. Я искренне отвечал: «Не знаю!» Взрослые,  а  это, как  правило,  были  друзья  и  знакомые  родителей  -  сами родители,  похоже, так же не очень-то задавались этим вопросом -  разочаровано  и  удивлёно ахали и услужливо  подсказывали мне:  «Лётчиком?  Космонавтом?» Я  примеривал  на  себя  эти занятия,   находил  их  вполне  приемлемыми  и, чтобы не разочаровывать взрослых, соглашался, что именно  космонавтом мне  и хочется быть. Но при этом я по-прежнему не понимал, чего  же они от меня хотят.
Значительно позже, когда я уже привык к вопросу, я стал осваиваться в этом гипотетическом пространстве: все взрослые имеют занятие; я сам когда-нибудь стану  взрослым; следовательно, то же буду иметь какое-нибудь  занятие. Но это должно  было произойти так не скоро,  что я совершенно не заботился об этом - мне казалось, что моё дело обнаружится как-то само собой.
Но пока я должен был отвечать на постоянно задаваемый вопрос: «Кем  ты  хочешь стать?» Очень  скоро  я  обнаружил алгоритм ответа: надо подумать, кто из взрослых мне большего всего нравится, и принять эту личину на себя. Так я начал отвечать:  «Хочу  быть  клоуном   или солдатом!» Заявление,  что  я  хочу быть клоуном,  не  пользовалось популярностью, ибо оно, по мнению взрослых, свидетельствовало о моей незрелости. Заявление о солдатстве также как-то воспринималось с недоумением.
Я  не  мог  понять,  что так смущает взрослых,  ведь  я называл  вполне  реальные  профессии.  Но  бабушка,  женщина непосредственного ума, растолковала мне: «Клоун - это дурак, который  потешает людей. Над ним все смеются,  и  никто  не воспринимает  его  всерьёз. Солдат - человек  тоже  мало стоящий. Семеро наваливай - один тащи» Последнюю фразу я не понимал – я вспомнил и понял ее смысл лишь в армии -  но   катастрофичность   её   значения улавливал отчётливо. Я был в растерянности.  Мне  не  хотелось  огорчать взрослых, но врать тоже было неинтересно. Неожиданно пришло озарение:  «Бабушка,  а офицером быть хорошо?»  -  «Конечно, внучек!  Уважаемый человек, начальник, зарплата  хорошая.  А жить,  Серёжа,  надо так, чтобы всегда своя копейка  была  в кармане» Я не стал спрашивать, почему в кармане должна быть копейка  -  монета вздорная и никчёмная,  а  не  рубль  или, положим, пять рублей, но суть усвоил сразу. Теперь я отвечал взрослым на их дурацкий вопрос, что хочу быть офицером. Этот ответ им нравился, и я получал изрядную долю похвал. Ради этого  положительного эффекта я сам стал затевать  разговоры на  эту  тему и в нужный момент вворачивал про своё  будущее занятие. Тем более, выяснилось, что таким  способом  можно поделиться с взрослыми моим восхищением военным делом. Но  пока  это  была всё ещё игра - был  вопрос,  был  и ответ, который всех, в том числе и меня, успокаивал.
Вообще-то, первые семь лет своей жизни я прожил довольно счастливо и вольно. Огорчала меня лишь необходимость  ходить в детский сад - ранние  пробуждения  и детсадовская дисциплина мне не нравились. Когда перед школой я  избавился  от этого «наказания», счастью  моему  не  было пределов. Целое лето я резвился на воле. Первый  тревожный звонок - мне зачем-то надо было идти записываться в школу. Я  долго откладывал это скучное мероприятие, пока мама не отвела меня насильно.
С первых же дней школы я понял, что попал в очень неприятную историю - образование оказалось сущим адом. Каждый день был рассечён на две неравных  части: время бесконечных мук, страхов, унижений и время свободы. Моим самым любимым  моментом недели был субботний вечер. Казалось, он был окрашен в  волшебные тона и манил таинственной неопределённостью свободы. Воскресенье  было уже омрачено следующим днём.
Муки, страхи и унижения в школе были следствием моей плохой учёбы. Я не был тупым мальчиком - первые шаги в образовании дались мне неплохо. Но каждый  последующий шаг требовал упорного труда. К методичному же труду я не  был приучен. С каждым годом я учился всё хуже и хуже, и вскоре превратился в  презираемого троечника - пустое место, от которого не стоит ждать чего-либо путного.
Я был уязвлён, если не растоптан. Я и сейчас уязвлен. Уязвлен настолько, что иной раз у меня возникает страстное желание прийти в свою школу и продемонстрировать  всем презиравшим меня учителям их человеческую глупость - из никчемного  двоечника вышел ученый со степенями и  званиями, человек, создающий то, что они преподносят своим подопечным как  главное сокровище цивилизации. Единственное,   что останавливает меня в этом желании, так это мысль, что учителя мои уже умерли, а если и живы, то вряд ли вспомнят меня.
Я  был уязвлён, если не растоптан. Но понимал ли я это? Конечно, нет. Сегодня, взирая на прошлое с вершин своей блестящей рефлексии, я многое вижу там  ясно и  отчётливо. Если,  конечно, это не иллюзия. И то состояние сознания, которое я  нахожу у себя в тринадцатилетнем возрасте, представляется мне мутной стоячей водой, напрочь лишённой какого-либо проблеска осознавания.
Впрочем, такое состояние естественно для большинства людей. В этом замечании нет насмешки или презрения. Если в нём и есть какое-либо чувство, то это зависть. Человек не рождён для  рефлексии.  Основные  ментальные процессы происходят бессознательно. И это его растительное существование есть большое счастье.  Счастье, которого навсегда лишены люди с развитой рефлексией. Они поддались соблазну ума и навсегда выпали из того мутного трагического и счастливого потока, который и есть жизнь. Они отвечают на это презрением и насмешками, и похваляются  обретённой мудростью. Но это всё - лишь уловки, изобретённые, чтобы скрыть от себя и от других абсолютную смерть, сковавшую  их существование. Теперь и я нахожусь среди них и вижу  полную тщету предлагаемой мудрости - этой горькой приманки  для новых жертв царства духа. Она не стоит того, чтобы ради неё оставлять долины жизни.
Я  действительно мало что осознавал тогда. Но даже если бы и осознавал, то, вряд ли бы смог что-нибудь изменить.
Впрочем, к этому времени относится начало моей  борьбы с самим собой. Борьбы, которая сопровождает и отравляет моё существование вот уже двадцать лет. Началась она с попыток что-то изменить в ужасном положении ученика-троечника.
Время от времени, возвращаясь из школы и испытывая муки унижения и угрызения от  очередного школьного «позора», я с большим воодушевлением строил планы о том, как начну регулярно и прилежно готовить уроки. Мечты о светлом безоблачном будущем, раскрашенном яркими красками почёта, уважения и восхищения,  подстёгивали мою энергию. Но приход домой означал катастрофу. Бабушка ставила передо мной сковороду котлет или жареного мяса, я съедал всё это и, объевшийся, перекочёвывал на диван, где продолжал, зевая и потягиваясь, мечтать о  замечательном будущем. Потом я шёл гулять, и развлечения с друзьями полностью поглощали меня. Время от времени, я вспоминал о невыполненном долге, но расслабление после мучительного школьного утра казалось столь необходимым, а время до вечера - столь бездонным, что я всячески оттягивал момент унылого  выполнения  домашнего задания. Наконец, поздно вечером я приходил домой и с ужасом понимал, что всё потеряно - я устал, хочу спать и времени уже не осталось. Тогда я ел и садился к телевизору.
Иногда, мне удавалось сделать несколько удачных шагов на пути исполнения долга, но восторг от удачи прямо-таки  сметал меня со стула, и в ликовании я забывал о необходимости продолжения усилий. Через некоторое время я обнаруживал, что вновь нахожусь в прежнем положении бездельника.
Я вновь и вновь штурмовал самого себя, вновь и вновь сползал к исходным позициям. Я не мог справиться с собой, хотя и очень хотел этого. В те годы, понимая, что ни мама, ни отчим - люди слабовольные - не в состоянии мне помочь, не в состоянии  сломить моё своеволие, я  мечтал о «капрале с палкой», который извне привнёс бы то насилие надо мной,  которое ни я, ни родители не в состоянии были совершить, и приучил бы меня к упорному труду. Но это были лишь мечты. «Капрала» в наличности не было. Так же как и отца. Вернее, отец был, но в те редкие дни, когда он навещал меня,  он использовал меня для развлечения. И сейчас, оглядываясь назад, мне до боли жаль маленького Сережу - его одевали и кормили, развлекали и поучали, но  он был одинок перед жизнью, которая уже прихватила его в свою мясорубку.
С тех пор, непрерывно продолжая борьбу с самим собой, я почти никуда не продвинулся. Все успехи в своей карьере философа, а они почти ничтожны по содержанию и почтенны по виду, я вынужден приписать своему таланту. И мне горько, что этот талант уходит на столь чёрную работу. Я часто спрашиваю себя:  «Если ты достиг столь многого, занимаясь по несколько часов в МЕСЯЦ, то чего ты мог бы достичь, работая хотя бы по паре часов в день?!» Передо мной по-прежнему маячит светлое, если  не великое будущее, но оно всё более и более отдаляется от меня, поскольку оно создаётся  лишь трудолюбием.
Я не могу преодолеть себя и вот уже двадцать лет расплачиваюсь за это горечью постоянного присутствия в моей экзистенции фундаментальных   фоновых чувств: бессилия, отчаяния, стыда и вины за невыполненный долг. Всё это выражается в бессознательной тревоге. Напряжение и тревога - фон моего существования
К моим мучениям троечника вскоре прибавилась мука одиночества. Мои друзья   дошкольной  поры оказались разбросанными по разным школам и классам. Новых же  друзей  я обрести не смог. Я трудно находил общий язык со сверстниками, да и выбор мой был невелик. Отличники и хорошисты презирали меня, хулиганы-двоечники пугали - я прибился к небольшой компании троечников - ущемлённых, послушных  и недалёких мальчиков. В душе я презирал их за трусость, глупость и полное отсутствие товарищества. Но сам был таким же.
Да, я плохо сходился с людьми. Думаю, я просто робел и боялся других детей. И началось это очень рано. Почти у каждого есть первое воспоминание -  картинка, которая запечатлелась в памяти, именно, как ЕГО впечатление. Она сопровождается ощущением: «Это я. И я вижу то-то и то-то» Есть такое впечатление и у меня. Оно  пронизано тоской и ужасом. Если и правы экзистенциалисты,  говоря о «заброшенности», то я могу быть предъявлен как хрестоматийный пример этого   положения. Мое первое осознанное, сознательное впечатление - ужас заброшенности  в незнакомое, чужое.
Дело в том, что, кажется, в два года я заболел воспалением легких. Кажется, лежал в  больнице. Если и лежал, то лежал один - так было заведено при большевиках. Но я не помню этого. Место воспоминания занято смутной тоской и ужасом маленького ребенка, лишенного присутствия матери.  Потом меня отправили в санаторий на месяц или на два. Естественно, опять одного. И вот это я помню. Я сижу несчастный, подавленный. Вокруг бегают дети.  Кажется, они играют. Один я с ужасом взираю на происходящее: «Где мама? Как я оказался в этом ужасном месте? Почему это все не заканчивается?»  Наверное, именно так и  должен чувствовать экзистенциалисткий «заброшенный» в этот мир.
Сегодня же я задаю себе вопрос: «Если память моя не лжет и другие дети, действительно, играли вокруг меня, то почему не играл я?» Ведь если они играли, то,  значит, они справились с этой ситуацией. Почему же не справился я? Может, они были старше меня? Я не знаю. Я могу лишь гадать.
Откуда эта робость? Откуда этот СТРАХ?  Отец как-то вспомнил мою жалобу из той  поездки: какой-то мальчишка повалил меня на землю и насыпал песка в ухо. Рассказав ему об этом, я горько плакал и умолял забрать меня с собой. Может,  после этого я замкнулся, ибо испугался и не смог справиться с ситуацией. А может  быть, все началось значительно раньше, тогда, когда мама отшлепала меня – младенца - за то, что я накакал  на диван.
Я не знаю причин, но знаю, что с самого раннего детства был испуган миром и его обитателями. Может, именно поэтому я столь неохотно шел на контакт с ними.
С  каждым  годом отчуждение моё от одноклассников возрастало. Чтение книг, любовь к классической музыке и изощрённое искусство игры в солдатики только способствовали этому отчуждению. Я оказался в ловушке одиночества.
Сейчас я вижу, что к тринадцати годам  у  меня сформировался устойчивый комплекс неполноценности. Частично я осознавал это и тогда, но частично. С каждым годом  этот комплекс разрастался, а жизнь моя умалялась. Но неожиданно был найден «выход» - я был обольщён миром духа!
Дело в том, что среда, в которой я рос, была крайне неоднородна. Меня окружали в большинстве своём очень простые люди, обладающие невысоким уровнем культуры.  Мать и отец были  интеллигентами в первом поколении и так же не обладали особыми  культурными навыками. И лишь отчим являл собой потомственного интеллигента, кабинетного учёного-гуманитария и общепризнанного авторитета целой группы   настоящих интеллектуалов. Его мир был для меня загадочен и прекрасен. И, главное,   я чувствовал в нём себя в совершенной безопасности. Здесь я избавлялся от  мучительного страха, фоном сопровождавшего меня в школе и на улице. Здесь не было хулиганов, злых мальчишек и строгих учителей.
Когда к отчиму приходили друзья или когда мы отправлялись к ним в гости, то я погружался в атмосферу духовной жизни: интересные люди, интересные разговоры, интересная обстановка. Отчим входил в этот мир как хозяин - ¬ещё бы, ведь он был гением, который лишь по недоразумению и из-за происков тоталитарного режима пока не вошёл в анналы истории! Мы же - мама и я - проникали туда как жена гения и пасынок гения. Такой характеристики вполне было достаточно для того, чтобы занять в этом мире удобную позицию и зачарованно наблюдать происходящее.
Но, к несчастью, я рос и безнадёжно вырастал из роли пасынка гения. Вырастал, как вырастают из детских штанишек. Теперь взрослые, умные дяди и тёти, стали поглядывать в мою сторону с немым вопросом: «Кто это, и есть ли у него право находиться среди нас?» Время, когда меня можно было провести без билета в кино, театр, автобус и в общество «небожителей» прошло. Теперь я должен был сам предъявить билет, удостоверяющий моё право находиться среди интеллигентов. Я должен был внести плату.
Пропуском в этот мир был интеллект, а он у меня как раз в это время явственно обнаружился. Я много и результативно читал, проявляя определённые способности в гуманитарных науках. Кроме того, я любил классическую музыку - а это было хорошей рекомендацией в глазах интеллигентного сообщества.
Пока я ещё не понимал, что билет уже у меня в руках. Я читал книги и слушал музыку лишь потому, что это доставляло мне удовольствие. Я делал это непосредственно! Так же непосредственно, как играл в солдатики.
Но очень скоро я понял, что в глазах взрослых эти два занятия - не одно и то же. Чтение книг и любовь к музыке - ¬это признак моей причастности миру духа. Игра в солдатики - ¬всё более подозрительное занятие, наводящее на мысль, что мальчик не собирается взрослеть. Сергея, читающего Шлоссера и восторженно слушающего Баха, вполне могли принять в компанию небожителей. Серёжа с мешком солдатиков не был нужен ни кому.
В какой-то мере, родители сами подтолкнули меня к мысли о неприемлемости для серьезного взрослого мальчика игры в солдатики. Когда друзья отчима заставали меня за этим занятием, то мама извиняющимся тоном поясняла: «Он не просто играет в солдатики, он разыгрывает великие исторические битвы!» Это было правдой - я действительно разыгрывал сражения древности. У меня было несколько сот солдатиков - старательно собранных покупками и обменами; у меня была многочисленная старинная артиллерия, выплавленная из свинца собственными руками; у меня были масляные краски, при помощи которых я создавал старинные мундиры «революционным рабочим и матросам», «буденовцам» и «солдатам Советской армии» - ¬единственным видам солдатиков, которые можно было приобрести в магазинах большевистской России. Все это было прекрасно и достойно восхищения, но все это нуждалось в оправдании.
Необходимо было избавиться от увлечения, требующего оправдания. Я стыдился и скрывался. Сверстники, узнай они о моем пагубном увлечении, долго бы дразнили меня. Друзья уже давно отказались от этой игры, и лишь я все играл и играл, играл в глубокой тайне, сохраняемой закрытыми дверями и окнами.
Мне десять, двенадцать, четырнадцать, пятнадцать лет - ¬увлечение, требующее оправдания, по-прежнему цепко держит меня. Я стыжусь, стесняюсь, скрываюсь. Я с нетерпением жду освобождения - ведь взрослые говорят, что по мере взросления это проходит. Я очень хочу быть взрослым, но игра в солдатики свидетельствует для окружающих и меня, в частности, что я - все еще маленький мальчик.
И вот - чудо: игра в солдатики больше не интересует меня. Я счастлив. Я, наконец, стал взрослым. Я читаю взрослые книги и на равных рассуждаю с взрослыми о жизни. Позорная страсть искоренена!
Но было ли это естественным отмиранием детской забавы? Сейчас я сомневаюсь в этом. Через много лет, когда я уже вернулся из армии, поступил в университет, женился и развелся, я случайно попал в магазин детских игрушек. Взгляд мой упал на прилавок, и я увидел «викингов». Таких солдатиков никогда не было у меня в детстве. Их невозможно было купить в советском магазине. О таких солдатиках я мог только мечтать. Увидев их, я... я купил их! Мне было стыдно, я не знал, что с ними буду делать, я спрятал их от друзей, но я был рад этой покупке. Потом, при случае, я покупал и других солдатиков. Еще через много лет, когда я стал уже совсем другим человеком, человеком, раздающим РАЗРЕШЕНИЯ себе и другим, я попытался снова играть в солдатики. Это были муки импотента, и я бросил это занятие. Зато еще через несколько лет, я страстно предался многочасовым, многодневным, многомесячным играм в компьютерные исторические стратегии. Эти игры подобны запоям - невозможно остановиться, а, остановившись, невозможно преодолеть тягу вновь погрузиться в них. Настоящая «зависимость».
Так было ли органичным мое преодоление «стыдной» игры в солдатики?

Чтобы стать своим в мире людей, живущих духовными интересами, я должен был что-то представлять в духовном плане. Это что-то должно быть солидным и почтенным. Каждому человеку, входящему в этот мир неявно задавался вопрос: «Ты кто?!» Если входящий отвечал правильно и в последствии доказывал истинность своего ответа - он оставался в этом прекрасном и удивительном мире.
Мне очень хотелось войти, вернее мне очень не хотелось уходить, и я понял, что должен стать кем-то. Оказалось, что факта моего рождения и существования на этой земле совершенно не достаточно. Я должен быть кем-то: историком, музыкантом, философом, артистом, политэкономом и т.д. Список был длинен, но не безграничен.
Открытие того, что я должен быть кем-то, сделало меня взрослым. За вход в мир взрослых, в мир самых лучших взрослых, я заплатил высокую цену – я утерял непосредственность. Отныне все мои занятия были посвящены тому, чтобы заявить и подтвердить моё право быть членом интеллигентного сообщества. Я обратил свой  непосредственный интерес к художественной литературе, классической музыке и историческим книгам в механическое средство завоевания места среди интеллигентов. Я стал будущим историком. Затем, когда у меня появился интерес к философии, я уже привычным жестом обратил его в роль философа - человека, занимающего вершины мира духа, и выдающего билеты на вход в этот мир.
Я подозреваю, что с того момента, как я стал философом, я начал бессознательно  мстить миру интеллигентов. Мстить за потерю непосредственности, мстить за то, что я был зависим от них.
Я обнаружил, что как философ я не нуждаюсь в удостоверении с их стороны моего права быть в этом мире. Более того, я сам могу давать и отнимать это право у любого из них. Я простил себе дурные манеры и незнание светского этикета - кто осмелится упрекнуть меня в их отсутствии?! Ведь все нормы культуры есть либо следствие традиции, либо установление разума - этого Верховного Божества всех духовно развитых людей. Традиция - предрассудок, который должен быть проверен как контрабандный товар на таможне Разума. Я же его представитель и наместник. Что «связано» мной, то «связанно» и Разумом; что отвергнуто мной, то низвергнуто в ад.
Более того, я пошёл дальше. Я отделил «овец от козлищ», интеллигентов от интеллектуалов. Интеллектуалы ¬- это творцы культуры. Интеллигенты - её потребители и распространители. Они полезны, но столь убоги, что нуждаются в снисхождении, в одном только снисхождении.
Интеллигенты перестали быть для меня «небожителями». Они были низвергнуты в низины. Истинные же «небожители» - ¬это интеллектуалы. И я - один из них!
Я достиг вершины духа и... переместился в царство смерти, ибо вершина оказалась по ту сторону жизни.














1.


Итак, у меня появилась возможность стать интеллектуалом, возможность «превратиться из гадкого утёнка в прекрасного лебедя», покинуть злой и страшный мир не читающих и не пишущих книги. И я реализовал эту возможность. Первые же шаги на этом пути принесли мне обильные плоды. Теперь мои проблемы приобрели совершенно иной вид - они стали «решаемыми» проблемами.
Меня не ценят учителя - я стану известным ученым, и они поймут, как глубоко они заблуждались.
Я не пользуюсь уважением сверстников - они не могут быть значимыми для меня, ибо они дикие и злые. Они - лишь подобие людей, поскольку настоящие люди - это интеллигенты.
Я не умею общаться - это естественно, ведь общаться приходится по поводу недостойных и неинтересных вещей. В интеллигентном обществе этой проблемы для меня не существует.
Я не умею противостоять насилию - и это естественно, поскольку чужд дикости и зла; отвечать насилием на насилие, – значит, уподобляться тем «гориллам», которые покушаются на меня, надо быть выше этого. Зло и дикость подстерегают меня вне мира духа, здесь же я в безопасности.
У меня нет любящей меня девушки - это тоже вполне естественно: развратные, пустые, глупые женщины не в состоянии оценить меня; и мне они не нужны. Однажды я встречу ту, которая будет подобна мне, и мы сможем слиться духовно, и, может быть, физически.
Так мои недостатки, если не сказать, экзистенциальные уродства превратились в «достоинства», поражения – в «победы». Классическая схема! Если вам не удаётся жить нормальной, естественной человеческой  жизнью,  то  вы  всегда  можете переквалифицироваться в добродетельного, духовно развитого человека и достичь самоудовлетворения. Это тем легче сделать, поскольку официальная культура, проповедуемая в семье, учебных заведениях, книгах и средствах информации услужливо предоставляет вам набор абсолютных моральных, эстетических, социальных, духовных ценностей, на которые вы можете ориентироваться и, которые гарантируют вам уверенность, что вы сделали правильный выбор. Иные ориентиры отсутствуют, поскольку принадлежат либо  немому, «безмолвствующему большинству», либо загнанному в подполье андеграунду.
Правда, вскоре обнаружилось, что с добродетелью тоже не всё ладно. В какой-то момент я увлёкся идеалами христианства и энергично занялся усовершенствованием себя и мира. Но очень скоро я обнаружил два удручающих обстоятельства.
Первое моё открытие состояло в том, что окружающие меня люди, свято веря в моральные абсолюты, реально живут по совсем другим законам. Нет, они не были лицемерами. Просто, та часть их самих, которая знала и любила добро, совершенно не соприкасалась с той их частью, которая знала и любила блага жизни. Их сознание, а именно там и поселилась любовь к добру, было совершенно не в курсе их реальных дел. Человек нарушал правила добра и творил зло в полной уверенности в своей правоте и «хорошести». И что было более всего болезненно для меня, этим «раздвоением» страдал мой отчим - человек, писавший труды о свете христианства и мечтающий о полном торжестве добра в мире, человек, открывший мне истины христианства.
Нет, не стоит подозревать что-то действительно дурное в его делах - он не срывал шапки с прохожих и не выкрадывал кошельки у старушек в трамвае. Он был тихим, благожелательным человеком, всей душой жаждавшим любить «ближнего». Именно этим он и занимался, лежа на диване или сидя за письменным столом. Его старушка-мать полностью обслуживали все его бытовые потребности. Когда выяснилось, что она по старческой слабости уже не может мыть раз в неделю огромную коммунальную квартиру, в которой они жили, и более того, уже не только не в состоянии ухаживать за сыном, но сама нуждается в уходе - эта неразрешимая проблема разрешилась переездом к нам. Теперь моя мама стала ухаживать за всеми.
Я искренне верил в необходимость любви к ближнему, и этой верой я был обязан, прежде всего, моему отчему. Но я никак не мог понять, почему он как христианин не делает выводов из своей веры, почему он не возьмет часть бытовых трудов на себя, хотя, теоретически, надо было брать не часть, а все труды - это было бы действительной, действенной любовью к ближнему. Когда я указывал отчиму на разительное противоречие между его лучшими, задушевнейшими идеями и его реальными поступками, он огорчённо жаловался другим: «Серёжа ко мне плохо относится. Он не любит меня. Он говорит мне гадости». Либо же, припертый к стенке очевидной моей правотой, грозил покончить с собой, поскольку я полностью разрушил его душевное равновесие. И мама просила меня не беспокоить отчима такими беседами.
Вижу, как читатель, укорененный в добродетели и в вере, грустно кивает головой и сетует, что незрелая душа столь юного существа, обратившегося на верный путь, так рано подверглась соблазну чужого лицемерия. Он вздыхает, негодует, но в тайне убежден, что уж он то не таков, уж он то, хотя и не без греха, но не являет столь откровенное двоедушие. Может быть. Хотя я за тридцать пять лет своей жизни ни разу не встретил настоящего христианина. Нет, жизнь моя не протекала в вертепе среди разбойников и душегубов. Я был окружен теми же самыми людьми, что и остальные. Многие из них считали себя христианами. Но ни одного из них я не могу считать таковым. Более того, я утверждаю, что если я проживу с любым христианином пару месяцев в качестве его «тени», то по прошествии этого времени представлю длинный список «грехов», явно демонстрирующий его нехристианскую жизнь. Исключения возможны, но маловероятны. Естественно, это касается и всех остальных представителей различных систем «добродетели».
С недавних пор я шучу: «Если христианин, то точно окажется потом шельмой!» Конечно, это шутка, но что-то в последнее время она стала часто оправдываться. Сама эта шутка родилась в соответствующих обстоятельствах. Саму историю расскажу, может быть, в другом месте. Но суть ее такова.
Два человека рассказывали об одном происшествии совершено противоположным образом. Явно, что один из них лгал и эта ложь представляла другого в невыгодном свете. Размышляя с другом об этой ситуации, я пошутил: «Постой, постой! Ведь К. – христианин и добродетельный человек. Уже одно это указывает, что шельма именно он!» Забавно или печально, но моя шутка попала в цель – лгал именно он.
Сегодня я не рассматриваю это обстоятельство – склонность к двойным стандартам -  как приговор всему человечеству. Я вижу здесь существенную черту человека как такового, мало влияющую на его ценность.
Я стойко перенёс это открытие и понял, что дело распространения добра не столь лёгкое, как мне сначала казалось.
Второе же открытие было для меня более болезненным. Я обнаружил, что сам крайне далёк от того морального идеала христианства, который был для меня столь дорог. Сил же преодолеть это несоответствие я не находил. Как только я обращал внимание на себя, то в моих делах и мыслях обнаруживалось столько греховного, что ни о какой моральности не могло быть и речи.
Посокрушавшись, я смирился со своей «порочностью», немного умерил пыл в обличении «порочности» других, но остался верен добру.
Сейчас я спрашиваю себя: с чего это я так беспокоился о добре? почему так стремился быть добродетельным? Да, действительно, все мысли мои пронизывало желание быть добрым. Я старался выстраивать свои поступки по всем «правилам добра». И внешне и они подчас так и выглядели.
Но сегодня, читая дневники, я вижу в тогдашних своих мыслях очень мало альтруизма. Мысли были «недобрыми», но я их сдерживал и вытеснял знанием о том как «должно быть» и как «должно поступить». Пожалуй, мне и не надо было их сдерживать и вытеснять - я всё равно не смог бы поступить «зло». Для поступка, который я тогда расценил бы как злой, необходимо быть либо смелым, либо живым. Ни тем, ни другим я не был. Меня очень прельщали прибыли, получаемые от «злых» дел, но осмелиться на них я не мог.
Во-первых, мне казалось, что этим я дам право другим, совершить зло в отношении меня. Я боялся этого, ибо знал, что не смогу защитить себя. И внешне моральным поведением я старался умиротворить окружающих. Всегда тщетно! Ведь слабость провоцирует агрессию.
Во-вторых, я боялся, что другие скажут: «Он - плохой!» А я с детства старался быть хорошим. Ведь я с самого начала был послушным мальчиком! В меня так основательно вдолбили, что я должен быть хорошим, что даже тогда, когда большинство смеялось над моей «хорошестью», я не отрекался от нее, ибо знал, что перед лицом Высшего Вселенского Суда буду оправдан и награждён, а насмешники - наказаны.
Страх и комплексы были в основании моей моральности. С  тех пор, как я избавился и от страха, и от многих комплексов, и от морали, я не раз с надеждой пытался встретить истинно морального человека, настоящего альтруиста. Но, увы! Все моралисты, попадающиеся на моём пути, ничем не отличаются от того моралиста, каким был я.
Я даже могу назвать вам признаки такого «лжеморального» человека: он «идейно» морален и всегда страшно негодует на «злых». Наличие идеологии, которая обосновывает мораль, всегда указывает на явно «вумственный» характер этой позиции  - настоящий альтруист не нуждается в обосновании абсолютными ценностями своего поведения. Оно для него естественно.
Негодование же и ярость по поводу прибылей, получаемых «злыми», слишком явно указывает на то, что выражающий их ненавидит «злого» за то, что он осмеливается делать то, чего негодующий делать боится – не важно: идёт ли речь о поступке или о наслаждении его результатами.
Существовала и ещё одна причина моего псевдоморального поведения - тревога.
Это крайне примечательный феномен, о котором мне придётся говорить ещё не один раз. Пока же достаточно следующего: с младенческих лет я постоянно слышал о том как «должны быть» устроены дом, семья, отношения между людьми, вещи, организации, общество, мироздание. Мир идеалов властно вторгался в мою жизнь, - впрочем, он вторгается так в жизнь каждого, - и определял моё восприятие и отношение к жизни. «Так должно быть!» - этот императив, казалось, был начертан огненными буквами на небосводе. Если этого нет, то неизвестные, но ужасные беды неизбежны. Если же всё будет устроено так, как должно, то благо будет всем.
Тревога - неизбежный экзистенциал человеческого существования. Но идеалы, абсолютные ценности доводят эту тревогу до предела, ибо всякий раз выясняется, что все идет не совсем так, или совсем не так, как должно. Тот, кто слишком близко приближается к абсолютным ценностям, погружается в океан тревоги. Таков удел, прежде всего, интеллигента. Он тревожится обо всём: о порядке своей жизни, о жизни других, об общественном устройстве, о судьбе животных, о природе, о мироздании и о детях Гондураса, в особенности. Обычно интеллигент мало что делает для того, о ком и о чём он тревожится, но тревожится. Если же делает, то и тогда тревожится.  Тревога - это его бич.
Мораль - это один из самых существенных механизмов, запускающих «электрический стул» тревоги. И я отдавал долгое время ей изрядную дань.
Для того чтобы спасти вселенную от гибели, я не сорил в общественных местах, не вытаптывал газоны, а старательно ходил по асфальтовым дорожкам, не курил, не пил и не вёл развратного образа жизни.  И был крайне озабочен тем, что вселенная всё же погибнет из-за того, что другие ведут себя прямо противоположным образом. Когда же я пытался открыть им глаза на неминуемую гибель, ожидающую всех из-за такого поведения, меня называли занудой и психом. Но это не сбивало меня с «правильного» пути – ведь и великий Сократ погиб оттого, что бичевал порок. Ныне же он оправдан и возвеличен. А его гонители пригвождены к позорному столбу.
Безумец! Нет, просто дурак! Ведь мудрое дзэн¬буддистское изречение гласит: «И грех, и благословение пусты. Змея глотает лягушку. Жаба поедает червей. Ястреб питается воробьями. Фазан ест змей. Кот ловит мышей. Большая рыба пожирает мелких. И все во вселенной оказывается в порядке. Монах, нарушивший предписание, не попадет в ад». Мера добра и зла в этом мире неизменна. Люди не делают ничего того, что они не делали бы тысячу или десять тысяч лет назад. И все в порядке. Вселенная продолжает существовать.


Моё обращение к духу приветствовалось взрослыми. Я прослыл умным мальчиком. Мой отчим восклицал: «Кто бы мог подумать, что из этого толстого, тупого мальчишки, живущего растительной жизнью, выйдет юноша, увлекающийся классической музыкой и литературой, изучающий историю и философию!» Слышать это было лестно.
Но именно с этого момента – момента приобщения к миру духа - я оказался в том двойственном положении, в котором пребывал до двадцати пяти лет. Моя жизнь распалась на две плоскости. В одной плоскости я был полон духовности и общался с интеллектуалами «на равных». Это была моя «подлинная» жизнь. Но вместе с тем, в школе и на улице я вынужден был вести жизнь другую. Если бы мои сверстники узнали о том, что я есть на самом деле, то, мне казалось, непонимание и насмешки сделали бы мою жизнь невыносимой – они не поняли бы и не приняли бы моей духовной утонченности. Жестокий и вульгарный мир улицы ненавидел и презирал «умников». Я боялся их и притворялся, что я такой же, как они. Я постоянно чувствовал себя лазутчиком во вражьем стане. Я совершал «паломничество в страну Востока», но при этом вынужден был делать вид, что заинтересованно брожу по базарной площади, посещая бордели и кабаки. И чем больше я притворялся, тем больше презирал тех, перед кем притворялся. Это была животная, совершенно безмозглая толпа, напрочь лишённая духовности и добродетели.
В довершение моих мучений, обнаружилось, что я уже достиг того возраста, когда юноша начинает интересоваться девочками. Но девочки были ничем не лучше мальчишек. Бездуховность и разврат царили и здесь. Но отгородиться от них презрением уже было нельзя - инстинкт и возбуждённая книгами и музыкой  чувственность требовали выхода. Но выхода не было. Моя первая, школьная любовь оказалась абсолютно несчастной.
Я был юн и желал всего того, что желают и любят юноши. Но этого у меня почти не было. Я с завистью косился на веселые жизнерадостные компании сверстников, я с жадностью слушал рассказы о них моего друга Глеба, но старательно делал вид перед собой и другими, что я выше этого. Естественно, виноград должен быть, просто обязан быть, зеленым, коль он недостижим для меня! Когда я попадал в такие компании, от испуга и стеснения я становился строгим, задумчивым и неприступным. Я становился «черной дырой» компании. Подозреваю, что окружающие чувствовали себя так, словно они устроили пирушку в присутствии покойника. Я же в тайне лелеял надежду: кто знает, может быть, ОНА присутствует здесь; может быть, ей так же неловко и трудно быть среди этих глупых, развратных людей; может быть, она заметит мою глубину и серьезность и даст знать о своем присутствии здесь.
Возвращался я с таких увеселений абсолютно несчастным.
Мне казалось, что я сознательно и добровольно занимаю эту позицию. Она освящалась и провоцировалась теми идеалами «духовности», что почерпнул я в книгах, – что хорошего в распитии вина, буйстве и разврате. Сейчас же, вижу, что страх и робость отгоняли меня от сверстников, делали меня таким напыщенным и серьезным. Я же подводил лишь нужную теоретическую базу, спасавшую мою положительную оценку самого себя.
Рядом со мной не оказалось никого, кто догадался бы мне помочь. А ведь меня окружало так много взрослых умных людей. Скорее всего, они не видели здесь проблемы. Совсем недавно, я говорил с другом на эту тему - речь шла об общем знакомом, юноше. Я выразил беспокойство по поводу его, она же не нашла причин для такого беспокойства. Когда же я попытался более подробно изобразить ситуацию, проецируя свои юношеские переживания, и предложил ей представить, что это происходит с ее сыном, который хоть и малыш, но когда-¬нибудь тоже станет подростком и юношей, то она ответила, что не видит ничего плохого в том, что он посидит до двадцати с чем-то лет дома, поскольку ничего путного в этих компаниях все равно нет. Видно, сытый голодного не разумеет – она-то не была обделена веселой жизнью в молодости и ее невысокая оценка компаний есть результат пресыщенности. Возможно, взрослые, что окружали меня тогда, рассуждали так же, как и этот мой друг.
А ведь помощь могла прийти только от них - я сам был не в состоянии понять, что происходит, и помочь себе. Я думаю, совсем не случайно то, что взрослые не видели здесь проблемы. Они были интеллигентами, и головы их были забиты идеями нашей культуры. А с точки зрения иерархии культурных ценностей - все было в порядке: мальчик много читает, слушает хорошую музыку, добродетелен. Компания же - ¬вещь не только не обязательная, но и не предсказуемая, чреватая пороком и соблазнами.
В  результате, я оказался в своеобразном экзистенциальном подполье. Естественно, что все мои экзистенциальные недостатки и неумелости развились в нем в болезненные уродства. Не случайно, что именно в это время Достоевский оказался  глубоко созвучным мне писателем. Его герои стали для меня родными, ведь я тоже был человеком подполья. Конечно, я не был сластолюбцем и безбожником, вынашивающим идеи преступления, я был добродетельным моралистом и почти верующим, катастрофически отъединенным от сверстников.
Чтобы там не воображал Достоевский и его почитатели, я уверен, что он не понимал природы подпольного человека. Он остро чувствовал это состояние, но не понимал его причин. Достоевский был изрядным невротиком, и, думаю, весьма показательно, что наша культура так превозносит его. Подполье - это не проблема морали или веры. Подполье - это экзистенциальная и психотерапевтическая проблема контакта с другими людьми. Неистовые же мораль и вера - лишь  болезненный симптом подпольного человека, оправдывающий и усугубляющий это нарушение контакта.
В шестнадцать лет я воображал себя то Раскольниковым, то Базаровым. Базаровым я был снаружи, Раскольниковым же - ¬внутри. Надрыв и отчаяние - суть моего тогдашнего самоощущения. Но при этом, я осознавал «аристократизм» этого состояния - оно отделяло меня от сверстников и возвышало над ними.
Шестнадцатилетний юноша, чувствующий себя Раскольновым - это очень грустное явление.

К окончанию школы мучения мои стали невыносимы. Я задыхался. У меня не было ни друзей, которые могли бы разделить со мной жизнь духа, ни любимой девушки, которая дала бы выход моему романтизму. Часами я грезил под музыку о прогулках по лунным аллеям с НЕЙ, и крайне неохотно возвращался к постылой реальности.
Теперь все мои надежды были связанны с поступлением в МГУ на философский факультет - только там я найду общество себе подобных и, наконец, перестану быть одиноким, перестану быть «белой вороной».
Но в МГУ я не поступил. Вернее, я не стал поступать вообще. ¬Я счел себя совершенно не готовым к экзаменам.
Летние месяцы, проведенные на даче, были ужасны. Я окончательно свихнулся, я погрузился в отчаяние и душевное страдание. Десять лет я был в системе школы - теперь я предоставлен самому себе, свобода – это тяжелый груз. Друзья детства стали мне неинтересны, и я перестал общаться с ними. Школьная любовь оказалась несчастной - два года я таскался за Варей и изображал из себя байроновскую личность. Видно, я порядком надоел ей, коль под конец она стала избегать меня. На выпускном вечере она танцевала с моим недругом и полностью игнорировала меня. С горя я танцевал всю ночь, танцевал сам с собой. Я думаю, это было забавное зрелище - я никогда не танцевал до этого и абсолютно не чувствовал своего тела. Все, должно быть, решили, что я сошел с ума - опьянение исключалось, так как было известно, что я не пью в принципе. На рассвете я ушел, ушел несчастный и совершенно разбитый. Я знал, что больше не увижу Варю, и у меня нет средств поправить мою несчастную любовь. Придя домой, от потрясения я начал писать дневник. Это была первая запись в дневнике, который я вел десять лет.
Ведение дневника было крайне симптоматично. Я начал его в тот момент, когда моя экзистенциальная болезнь полностью оформилась. Десять лет сумасшествия, десять лет экзистенциальной смерти - десять лет ведения дневника. Как только я выздоровел и начал жить, ведение дневника стало хлопотным и излишним. Теперь он хранится в письменном столе - ¬драгоценная история болезни и выздоровления.
Осенью я пошел работать курьером в одну из канцелярий университета и записался на подготовительные курсы философского факультета.
К этому времени я был уже окончательно оформившимся интеллектуалом, то есть законченным психом. Я ворвался с распростёртыми объятьями в общество учащихся на подготовительных курсах и обрушил на них всю тяжесть своих неудовлетворённых духовных и экзистенциальных потребностей. Я думаю, это было жуткое зрелище. Я жаждал интеллектуального общения и любви, и поэтому изводил сокурсников заумными речами, а девушек бестолковыми попытками понравиться.
Я был в полном неконтакте с окружающими и самим собой. Я не видел людей такими, какими они являлись, и не понимал, что делаю всё, чтобы столь необходимый мне контакт не состоялся.
После того, как я отпугнул всех, кого хотел привлечь, я с ужасом понял, что вопросы духа здесь мало кого интересуют. Я вновь оказался одиноким и непонятым. Достижение гармонии с миром откладывалось на неопределённое время.
Но зато теперь у меня был друг - такой же интеллектуал, как и я. Правда, в голове у него водилось меньше слов, чем у меня; и амбиции его были меньше, чем мои. Поэтому я обрушивал на него потоки мыслей, учил и просвещал.
В это время я окончательно уверился в своей гениальности. Меня посещали чудные и блестящие идеи. Поскольку размышление всегда опережало мое чтение, я часто и не подозревал, что эти идеи уже высказаны другими философами. Но если это и обнаруживалось, то лишь ободряло меня – я могу прийти к тем же выводам, что и великий философ! Я писал трактаты о мироздании, Боге, добре и зле, и, конечно, о человеке. Толстой и Достоевский были моими кумирами. Я воображал себя то Пьером Безуховым, то Родионом Раскольниковым. Я готовился открыть человечеству Добро и Истину. И тогда все те, кто пренебрегал мной - учителя, одноклассники, девушки, отвергнувшие мою любовь – поймут, как много они потеряли. Я готовился к реваншу - мир будет покорён моими философскими трудами.
Конечно, иногда мне встречались люди более талантливые, чем я. Они подсмеивались над моими претензиями и демонстрировали более глубокие знания. Ведь по большому счёту я был невежествен. Я и сейчас невежествен, и мои тексты - чудовищное смешение глубины, изощрённости и вместе с тем грубости мысли. Иногда мне кажется, что даже на самых лучших моих работах, работах, которые вполне достойны того, чтобы их прочитали, лежит печать ущемлёности. Но я больше не стесняюсь этого. Тогда же такие встречи были для меня трагедией.
Я помню абитуриента, которого звали Андрей. Он был образованней и старше меня. У него было то, чего никогда не было у меня - элитарное воспитание. А главное, я был уверен, что он нравится девушке, в которую я был влюблён, влюблен, как всегда, без взаимности. Отчаяние было моим уделом. Я восклицал подобно пушкинскому Сальери: «Господи! Ну почему ты даровал ему лучшие способности, лучшее воспитание, чем мне?! Ведь он не любит Истину так, как люблю её я!» Но и тогда у меня была надежда, что мой разум всё же изощреннее, а, значит, будущее принадлежит мне, а не ему. И было очень обидно видеть, что ОНА не замечает этого.
Кстати, о НЕЙ.
Возможно, я был бы счастлив своими надеждами, но существование моё опять отравила несчастная любовь. Она училась вместе со мной на подготовительных курсах. Её звали Влада. И внешне она чем-то напоминала мне мою прежнюю возлюбленную.
Эта девушка оставила в моей жизни неизгладимый след. Я и сейчас иногда с грустью вспоминаю о ней. Любовь - то мучительное, но в месте с тем, и животворящее чувство, которое я утерял и больше не могу обрести. Теперь я свободен от этих мук, но, похоже, свободен и от ощущения полноты жизни.
Если бы я верил в сверхъестественное, то сказал бы, что свела меня с Владой сама судьба. Дело в том, что, устраиваясь работать курьером, я ошибся в отделе кадров дверью. Вместо того чтобы зайти в отдел, ведающий персоналом факультетов, я зашёл в отдел технических служб. На моё заявление, что я хочу работать на философском факультете, мне ответили, что там уже все места заняты и записали курьером управления инженерной эксплуатации. Философский факультет же, по их словам, вообще не имел должности курьера. Каково же было моё удивление, когда на университетском почтамте я услышал, как одну из присутствующих девушек назвали курьером философского факультета. Полный любопытства и понимания, что меня обманули в отделе кадров, я догнал её и познакомился. В первые мгновения её голос и лицо буквально оттолкнули меня. Я ещё посмеялся про себя: «Ты мечтаешь о девушке с просветлённым духом, а сам шарахаешься от внешности!» Нет, она не была красива, если исходить из общепринятых вкусов. Я неоднократно слышал удивлённые восклицания моих знакомых, когда говорил о своей любви к ней. Но всё же она была прекрасна.
Я давно подозреваю, что у меня весьма специфический вкус. В шутку я говорю друзьям, что рожден в утешение «некрасивым» девушкам.
В тот раз мы обменялись всего лишь несколькими словами, но вечером я в подробности описал эту встречу в дневнике - странное предчувствие было у меня.
Через неделю, придя на первое собрание слушателей подготовительных курсов, первой, кого я увидел там, была Влада. Более того, мы оказались в одной группе. Я уже желал этого и был рад.
В довершении всего, оказалось, что живём мы в одном районе и едем на работу по одному маршруту. Казалось, судьба намерено подталкивает меня к ней. Мы познакомились, и я влюбился.
Вроде бы, она симпатизировала мне, но я сам погубил то немногое, что у меня было. Либо я пытался говорить с ней о философии, либо просто, молча преследовал ее, стараясь оказываться в тех местах, где должна быть она. При таких появлениях я делал вид, что не заметил её. Я принимал академическую позу и слишком громко заговаривал с кем-нибудь из присутствующих, стараясь продемонстрировать ум и
остроумие, либо же изображал «байроновскую» личность - хмурился и молчал. Но, не смотря на все мои «выкобенивания», акции мои падали неудержимо. И чем меньше надежд на взаимность у меня оставалось, тем сильнее я загорался страстью.
Забавно, но в своих неустанных преследованиях Влады, я даже создал свою «мистическую систему встреч». За отсутствием каких-либо отношений, встречи с Владой были единственным топливом для моей любви.  Они были очень важны и дороги для меня. Всякий раз, когда попытки встретить ее оказывались безрезультатными, я вспоминал, что, наоборот, следует отказаться от намерения встретить ее и заняться своими делами - тогда встреча становилась почти неизбежной. Опыт, казалось, оправдывал эту методу.
Все мои дневники того времени заполнены этим именем, описанием встреч и разговоров с ней. Разговоров случайных и коротких, как вздох умирающего. Но каждое слово или взгляд, подаренные мне, были драгоценны. И я спешил в подробностях перенести их на бумагу дневника, чтобы вновь пережить эти чудные мгновения. Больше всего, я размышлял о том, как она относится ко мне. Это удивительно! Теперь, когда я читаю эти записи, я ясно вижу сотни указаний на ее равнодушие ко мне, на ее отторжение и даже раздражение. Я старательно фиксировал все детали, но отказывался принять их очевидность. Я ничего не видел и ничего не понимал. Самый очевиднейший знак представлялся мне сомнительным, и я плодил вокруг него тучи умозрений. Так агонизировала моя надежда.
Когда я все же понял, что потерял её, то отчаяние толкнуло меня на решительные действия. Я признался в любви. Влада была возмущена: «Ты не имеешь права даже на мою дружбу, а осмеливаешься претендовать на нечто еще большее - ¬на мою любовь!»
Господи, что я только не делал, чтобы подавить свою страсть! Я ругал себя, стыдил, сознательно совершал бестактные поступки в отношении Влады, в расчете сжечь мосты и не иметь более возможности подойти к ней. Я даже пытался ходить без очков, чтобы просто не видеть ее. Но все усилия были напрасны! Раз, после очередной встречи, мучимый отчаянием и ревностью, я вздумал привести себя в равновесие едой. Я достиг успеха в этом, но чуть не получил несварение желудка.
ПОЧЕМУ? Этот вопрос не давал мне покоя. ПОЧЕМУ? Ведь теоретически нет никаких препятствий тому, чтобы Влада ответила мне взаимностью. Ведь я мог оказаться абсолютно в ее вкусе. Статистическая случайность! Мне выпал несчастливый билет. Чистая статистика, но эта статистика раздавила меня. Если бы я верил в Бога, то я мог бы возроптать на него. Я мог бы проклясть его! У меня был бы виновник моего несчастья! Если бы я верил в реинкарнацию, я мог бы корить себя за прошлые грехи и надеяться на встречу с НЕЙ в следующей жизни, ибо говорят же, что такие связи - кармические. Но я верил в механику бездушной материальной вселенной. Кому мне было слать проклятия? На кого сетовать? На что надеяться?
Ни внешностью, ни умом я не прельстил её. В уме своём я не сомневался. А внешность? Многие говорили мне, что я интересный мужчина. Но реальность заставляла меня думать об обратном. Многие девушки охотно заговаривали со мной, но через некоторое время опрометью сбегали от меня. Иногда я подходил к зеркалу и в замешательстве спрашивал себя: «Что им ещё нужно?»
Так что же им было нужно? Во всяком случае, не то, что было у меня. Да, у меня были неплохие внешние данные, хотя, сейчас я понимаю, что изрядно уродовал их. Я носил очки и страшно стеснялся этого. Чтобы хоть как-то нейтрализовать «очковость», я отпустил усы и бакенбарды - зрелище было изрядное! Семнадцатилетний юноша с усами и бакенбардами – это забавно.
Да, внешность - не главное. Главное - я сейчас скажу банальность, - это не внешность, а личность. Личность не в моралистическом смысле, и даже не в романтическом. Я был романтиком, идеалистом и моралистом, но это не привлекало женщин. Наоборот, отпугивало! Не стоит верить им, что для них – главное, именно, это. Нет, сами женщины совершенно искренни в этом своём убеждении. Но они обманывают сами себя, бездумно воспроизводя шаблоны нашей культуры. В качестве циника я оказался более популярным, чем в качестве романтика и идеалиста, и сейчас с жалостью наблюдаю знакомых ¬романтиков, стоящих с понурым видом на обочине жизни. И сколько раз я наблюдал, как добродетельные и духовные женщины увлекались мерзавцами! Они забывали о своих идеалах. Они оправдывали их проделки. Они рассказывали себе сказки о том, какая святая миссия выпала на их долю. А все дело было лишь в том, что избранники отлично отвечали их бессознательным  потребностям. Они чувствовали в своих избранниках силу и уверенность в себе. Я давно понял, что руководит человеком не столько культура, сколько его бессознательное. Слова же, разум и мораль - сказки рассказанные самому себе и другим на ночь.
Женщина хочет любви к себе, преклонения и служения - ¬это даёт ей чувство безопасности, приглушает страх перед мужчиной - одно из доминирующих чувств женщины. И все это им дают романтики. Но, в действительности, жаждет она в мужчине другого - силы и власти (необязательно в буквальном смысле слова). И здесь романтик неуместен, как неуместен импотент на ложе любви.
Хотя, конечно, существует масса исключений. Всегда, когда мы говорим о человеческой реальности, мы можем говорить лишь о тенденции, но никогда о законе.
Ни морализм и ни романтизм и, тем более, ни идеализм отталкивали от меня женщин. Всё значительно сложнее.
Во мне не было того, что привлекает женщину. Я был патологически неуверен в себе. А, кроме того, я был сумасшедшим: странно одевался, странно себя вёл и странно говорил. Говорил, чтобы скрыть свой страх перед другим человеком и, особенно, перед женщиной. Говорил, не слыша других - я даже не смотрел на них. А как это не парадоксально - слышать другого мы можем, только видя его.
Я был болен и мои морализм, романтизм и идеализм – а именно так чаще всего и бывает - были лишь следствием этой болезни, лишь ее внешними симптомами и, одновременно, попыткой оправдать болезнь, выставить её перед другими и самим собой отменным здоровьем.
Женщина всегда чувствует наличие душевной болезни. Некоторых она привлекает, но большинство отталкивает. Видно, у меня была очень отталкивающая болезнь - до моих двадцати лет на меня не польстилась ни одна женщина.
Умом я полностью признаю справедливость этого пренебрежения, но в сердце у меня до сих пор кипит жгучая обида. Когда очередная моя любовница обжигается о мое равнодушие и невнимание, о мою «бесчувственность», я иной раз говорю себе: «Где же ты была, когда я был способен и на любовь, и на чувствительность, и на нежность? Тогда я не был нужен никому! Я стоял с понурым видом на обочине жизни, как сейчас стоят знакомые мне романтики и идеалисты. Они тоже никому не нужны. Ведь, как правило, то, что вы – женщины - так превозносите, то, что вы почерпнули у безумных поэтов, можно обнаружить лишь в сточной канаве экзистенциальной болезни - ¬редко здоровый мужчина являет эти качества!»
С грустью я вижу, как слепы иной раз оказываются женщины. Они увлекаются яркими фигурами и равнодушно проходят мимо тех, кто мог бы составить счастье их жизни. Я не имею в виду себя – уж кто, кто, но только не я могу составить счастье женщины. Но как часто я был свидетелем того, как галантный мужчина отходил от женщины, соблазнившейся им, и тут же цинично обсуждал ее. Она прельстилась его уверенностью в себе, его остроумием и силой, и не заметила полного отсутствия чувств, либо простила ему это. А рядом с ней стоит отвергнутый скромник, полный любви и обожания.
Однажды в университете я приметил девушку, вид которой глубоко взволновал мое сердце. Это было время, когда я уже подался в циники и мог с легкостью ловить очередную жертву своей похоти. Мне тем более легко удавалось это, поскольку я не сильно дорожил добычей: попалась - хорошо, нет - тоже неплохо. Здесь же я волновался, ибо успех был нужен мне. Наконец, я решился подойти, но с испугу не нашел ничего лучшего, как промямлить: «Девушка, извините, я хотел бы с вами познакомиться» Она же, почти не глядя, ответила, что зато она не хочет со мной знакомиться. Потрясенный отказом, я воскликнул: «Не хочете!» - «Не «не хочете», а «не хотите» - пренебрежительно поправила она меня и гордо удалилась.
Я не знаю всех ее обстоятельств, но могу допустить, что она была свободной, и я не был отвратителен ей, и что дело было погублено моей мнимой глупостью и неловкостью, которые могли означать лишь одно - неуверенность в себе. Я могу это допустить, ибо часто был свидетелем подобных ситуаций. Но, допустив это, я прихожу к выводу, что именно мое чувство к ней оказалось причиной отказа, поскольку именно из-за него я так сильно волновался и был неловок.
Кто знает, может быть, именно в это время она грезила о любви, большой и светлой, и, быть может, эта любовь и предстала перед ней в моей неказистой попытке познакомиться. Услышав мое «не хочете», она должна была бы остановиться, обратить внимание, ибо это «не хочете» дорогого стоит. Оно - верный признак подлинного чувства. Но нет, она упорхнула. Упорхнула с тем, чтобы завтра обгореть в филологически безупречном пламени ловкого плейбоя.
Это всего лишь реконструкция, но реконструкция обоснованная моим опытом и наблюдениями. Отталкивая, пресытившись, очередную влюбленную, я иной раз утешаю себя мыслью, что, наверное, и она не раз «убила» холодом отказа влюбленного в нее мужчину.
Но впрочем, вернусь к прерванному повествованию.

Дивная, божественная Влада! Как я был влюблен в нее! Она была прекрасна, она была умна. Много позже, когда я уже смирил свою страсть, мне удалось просто, по-человечески пообщаться с ней. Два дня я сопровождал ее в различных деловых поездках - она вышла замуж и уезжала навсегда в Германию. То ли я уже не являл опасности для нее, то ли она решила таким образом проститься с человеком, так долго ее любившим (женщина не может не оценить столь устойчивое чувство). Как бы то ни было, она позволила мне сопровождать ее. Из этого общения я вынес убеждение, что Влада - очень интересный человек и, кто знает, может быть, при других, при очень других обстоятельствах, она могла бы стать моим хорошим другом. Мы мирно попрощались. С тех пор я больше не видел ее, и вряд ли увижу.
Я сам погубил дело своей любви. Нелепостью и бестактностью поведения я всякий раз отталкивал ее, разрушая те мизерные шансы, что были у меня. Очень скоро она стала избегать меня и прервала всякие отношения со мной. Восемь лет я поджаривался на раскаленной сковороде безответной любви! При моем экзистенциальном безумии это было очень опасное испытание.
С трудом я вытравил чувство к Владе. Я действовал как мясник, вырезая из собственной души несчастную любовь. Сначала это плохо получалось. Но восемь лет - это большой срок, за это время можно достаточно удачно отрезать часть своей души. Я даже точно могу указать момент моей победы над самим собой. Эта «победа» ознаменовалась очень символичным сном.
Мне приснилось, что Влада ответила мне взаимностью, что она полюбила меня, и мы ужасно счастливы друг с другом. Мы гуляем по цветущему яблоневому саду. Мы упиваемся присутствием друг друга. Прекрасный светлый день.
Когда я проснулся, постылая реальность вновь обступила меня: за окном висел серый, пасмурный день, а рядом спала надоевшая, нелюбимая жена. Я же еще был полон счастья взаимной любви. Наверное, я испытывал именно это чувство. Ведь, по большому счету, оно не известно мне из жизни, и мне не с чем сравнивать. Я любил, любили меня. Но мне не довелось испытать взаимной любви и я не знаю на что это похоже. Да, пробудившись, я был полон счастья. Но контраст между сном и реальностью был столь страшен, что боль и отчаяние пронзили меня.  Это был сон, всего лишь сон! В этот момент я понял, что там, где когда-то цвел сад моей любви, теперь лишь мрачный пустырь, покрытый толстым слоем пепла.
С этого момента я остыл, мучения мои прекратились.
Честно говоря, эта женщина и сейчас немного волнует мое воображение, хотя я  вспоминаю о ней лишь по случаю. И только работая над этим куском текста, я много думал о Владе. Если бы меня спросили, люблю ли я ее сейчас, я затруднился бы с ответом - я не знаю. Мне больно и приятно думать или говорить о ней - ¬иногда мне начинает казаться, что разговор может что-то изменить в моем прошлом, но я тотчас вытесняю это чувство, как совершенно безумное.
Я никого ТАК не любил, как любил ее. Возможно, это естественно - трудно в тридцать шесть испытывать те же чувства, что и в семнадцать. Кроме того, я стал совсем другим. Те немногие, что знали меня тогда и знают сейчас, говорят, что я стал совсем иным - два совершенно различных человека.
Женщина ли это моей жизни? Или она - лишь фигура моей экзистенции? Что я стал бы делать, если бы встретил ее вновь? Я не могу ответить на эти вопросы. Да и боюсь, встреча эта была бы не в моих интересах. Должно быть, я являл бы печальное зрелище! Манию собственной гениальности, столь явную в моей юности, я растерял, да ее и нечем было бы подтвердить сейчас. Пылкость чувств исчезла. Да, я стал психологически «здоровее». Со мной вполне можно провести пару часов в приятном общении, но и только. Мужчина, стремительно приближающийся к своему сорокалетию, но все так же экзистенциально неимущий, как и тот юноша, что только начинал жить. Мне нечего было бы сказать ей - лишь поделиться своими воспоминаниями. Но, впрочем, даже если бы я был знаменитым ученым, это не улучшило бы положения, поскольку все это никак не относится к тайне взаимной любви. Все эти фантазии лишь отлично иллюстрируют мой невроз, но ничего не сообщают о реальных человеческих отношениях.

В качестве курьеза могу рассказать еще об одном сне про Владу. Этот сон приснился мне три года тому назад. Я давно уже не вспоминал о ней, и вдруг она мне приснилась. Не знаю - почему вдруг. Я лежал в больнице. Был вечер. Сосед, шофер-дальнобойщик, обсуждал с дружком разных девиц. Под этот разговор я и заснул. Приснилось мне, что Влада влюблена в меня, и мы лежим в постели (к слову сказать, это единственный случай ее участия в моем эротическом сне). Нам хорошо и весело. Все отлично. Вот только одно странно: со мной две Влады - я лежу между ними. Впрочем, меня это во сне не смущало и я знал, что это одна Влада, только в двух экземплярах.
К чему был этот сон? Что он символизировал? Я не знаю. Видно каждая трагическая история имеет не только трагический конец, но и комический, только чуть после.



Вот, работая над этим текстом, я читаю свои дневники. Дни, месяцы, годы моей прошедшей жизни разворачиваются передо мной. Я вспоминаю картины и чувства, людей и обстоятельства. Я вновь погружаюсь в эту жизнь, я вновь испытываю страдание. Но что я могу сделать? Я уже не властен над той жизнью. Я не могу ничего исправить и изменить, я даже не могу утешить того, юного Белхова. Да и что говорить: я не властен и над нынешней моей жизнью, я ничего не могу сделать для себя нынешнего! Как жаль, что я не верю в переселение душ! Эта вера утешила бы меня, примирила, наполнила бы происходящее смыслом.



Теперь же, в своем рассказе, я приближаюсь к моменту крутого перелома в моей жизни, к катастрофе, которая в корне, пусть и не сразу, изменила меня - к моменту моей армейской службы. Потрясение в эти годы было столь велико, что мне понадобилось еще три года по возвращении из армии, чтобы осмыслить происшедшее. Осмыслив же, я не мог более оставаться прежним, я начал радикально меняться.
Но прежде, чем описать этот период, я должен еще раз дать представление о том, что за человек вступил в гущу реальной жизни, войдя в ворота армейской казармы. Это тем более необходимо, что такое описание позволит оттянуть момент начала рассказа об армейских годах. Мне очень не хочется рассказывать о них. Мне скучно и неинтересно рассказывать о них. Я не могу найти в себе силы, чтобы приступить к прочтению тех отрывочных дневниковых записей, что я сделал тогда.
Поэтому расскажу пока о том, каким я был в преддверии армейских испытаний.
Мне ужасно не нравится Белхов этой поры. Максималист, «извращенец», помешанный на духовности и моральном совершенствовании. Несносный тип, воображающий себя гением! Мне неприятно, что я был таким, хотя юные годы могут быть частичным извинением этого.
К восемнадцати годам, та структура моей личности, что начала формироваться в школьные годы, получила свое окончательное завершение. Я стал человеком нетождественным себе и другим.
Что я называю экзистенциальной нетождественностью (психологи называют это неконгруэнтностью)? Экзистенциально нетождественный человек, прежде всего, не в ладах с самим собой. Он хочет одного, выходит совсем другое. Его идеалы не совпадают с его поступками. Он все время несчастен и борется с самим собой без особого успеха. В то время как, здоровый человек равен самому себе, нетождественный человек постоянно чувствует, что он хозяин лишь части самого себя, что в нем есть что-то такое, что не подвластно его контролю, что постоянно ведет свою линию, вставляет палки в колёса. Нет, он не безумен - эта другая часть покладиста: она не собирается противодействовать социальному. Похоже, единственная ее цель - отравлять существование «гордого» разума хозяина. Нетождественные люди, люди не равные самим себе, по большей части обладают очень развитой саморефлексией. На этом-то поле и разыгрываются их экзистенциальные битвы. Они ни к чему не приводят - сознание плодит все новые лабиринты гипотез о самом себе, и выхода из этих лабиринтов нет. Даже если строительство лабиринтов прекратилось и достигнута «окончательная» гипотеза - радости в жизни такой «успех» не приносит, внутренней гармонии не дает. Естественно, такая нетождественность  сопровождается  нетождественностью окружающему и окружающим - все внутренние надрывы и разломы сказываются на контакте с людьми. Часто одиночество – удел этих людей.
Когда такой человек чувствует себя исключительным, он почти близок к истине, ибо этой болезнью поражены немногие. Да и чтобы он делал без ощущения своей исключительности и особенности - ¬повесился бы? А так можно вступить в реальную или духовную борьбу с окружающим миром и чувствовать себя апостолом разумного, доброго, вечного, солью земли, препятствием к торжеству князя тьмы. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир. Пусть лучше он прогнется под нас!» Однажды моя знакомая – личность именно этого рода – прокомментировала эти слова из песни так: «Когда я слышу их, то я возбуждаюсь, как полковая лошадь - при звуке трубы». Еще бы! Это главный лозунг подобного типа личности. И в то время я свято верил в его истинность. Мое же выздоровление началось с сознательной попытки прогнуться под окружающий мир и отказа от воинствующей святости. Сегодня я не доверяю такой «святости», ибо она проистекает из болезни и обслуживает эту болезнь. Она подобна обостренной сензитивности сознания, отравленного наркотиками.
Нетождественный человек почти не в состоянии познать самого себя. Он для самого себя – тайна за семью печатями. Именно его уверенность в полном знании и понимании самого себя и есть одна из основных причин невозможности такого знания. У него слишком много абсолютных истин.

К восемнадцати годам я успешно вырастил экзистенциальную нетождественность самому себе. Этот процесс я называл «формированием духовно развитой, моральной личности». Я сформировал ее и погрузился в пучину экзистенциального страдания.
Чтобы хоть как-то проиллюстрировать то умонастроение, что царило у меня в голове тогда, я позволю себе пару цитат из собственных дневников.
Первая цитата - это кусок разговора с другом. Я намерено не стал править неловкий язык подлинного текста.
Часть записи за 7 июля 1985 г.: «Мы шли к Третьяковке. Впереди нас шли две девочки, сильно разряженные, одетые по последнему слову моды. Я спросил Андрея: трудно ли приобрести себе такой костюм. Андрей ответил, что безумно трудно. На что я ответил, что мне просто повезло, коль я могу ходить бог знает в чем и даже гордиться этими убогими одеждами.
Андрей заметил, что преднамеренно одеваться плохо ¬это то же, что одеваться сверхмодно. И то, и другое есть стремление выделиться в одежде. Я согласился с ним, но отметил, что это сходство только внешнее. Главное в убогой одежде это то, что я могу экономить деньги на книги. Я избавляюсь от необходимости тратить время и силы на приобретение модной одежды, да плюс - получаю удовольствие от фарса. Ибо модники своей одеждой говорят всем, что они приверженцы моды и тряпок, а я своей убогой одеждой показываю всем, что я презираю тряпки и мещанское мнение... На это Андрей заметил, что может я и прав, но это ему не нравится, ибо здесь искусственность».
Я намеренно процитировал этот кусок, поскольку через много лет мое «грехопадение» и выздоровление началось именно с одежды. К слову, тогда я не просто одевался плохо по идейным соображениям, я не умел одеваться хорошо. Однажды, уже после армии, мой знакомый заметил: «Сергей, ты прилично одет. Все хорошо: хороший костюм-тройка, хорошие туфли, прекрасный галстук. Но почему на тебе байковая рубашка в голубую клетку?!»
Когда меня спрашивают, что дала мне моя экзистенциальная революция и мое «выздоровление», то я обычно отвечаю - способность сносно одеваться, сносно
говорить и сносно писАть. Да, я думаю, что экзистенциальная болезнь и экзистенциальное здоровье выражаются достаточно ярко и в этом.
Вторая цитата достаточно специфична. Это фразы, которые я надергал в своих дневниках, и которые дают хорошее представление о моих тогдашних мыслях.
«...избранные, те, у которых сущность ученого»
«...необходимо иметь интеллектуальное развитие»
«...презирать материальные блага и быть моральным. Презирать тех, кто так не поступает».
«...укоренившийся прочно в истинной морали»
«...дать истинную моральную оценку»
«Меня считали дураком и чудаком, а я почитал себя выше всех интеллектуально».
«Я не знаю о чем говорить с большинством людей».
«...разум, которым я горжусь и, который возвышает меня в моих глазах над другими людьми».
«Философия - вершина человеческой деятельности, а я, возможно, - первый в ней».
«Я несколько свысока посматриваю на остальных людей, ибо считаю, что жизнь их скучна и не наполнена большим смыслом».
«Отчужденный от мира радости, от молодежи, я специально настраиваю себя на аскетизм и суровость в жизни»
 «Я свято уверен в некоторых принципах и бываю очень возмущен, когда нахожу несоответствие им жизни».
Забавно, сейчас я не принял бы ни одного из этих утверждений.

Итак, я - «духовно развитая личность». Я свято верую в категорический императив Канта и жажду обратить человечество к добру. Я несчастен. Я свысока смотрю на мещан и индивидуалистов. Я ИДУ В АРМИЮ.



2.


Я получил повестку, которая гласила, что 10 ноября 1985 года я должен явиться в военкомат. К этому я отнеся спокойно и даже с радостью. В моих глазах армия теперь делила мою жизнь на две части: «до» и «после». «До» меня не радовало - все рухнуло, одни развалины и пустота. «После» - заманчиво и таинственно. Я надеялся, что через два года армейской жизни я стану другим – «не мальчиком, но мужем», и это автоматически разрешит все проблемы «мальчика». Необходимо лишь перетерпеть, переждать то, что «посередине» – армию.
Я и не подозревал, какая бездна ожидает меня.
Нет, не подумай, сердобольный читатель, что лютые страдания выпали на мою долю. Над моей головой не свистели пули, меня не пытались изувечить или изнасиловать. Все было очень обыкновенно, так, как обычно и бывает у нас в России. Мне даже повезло - я вполне мог попасть в одну из этих переделок, но не попал.
Ничего действительно ужасного со мной не произошло. Но ведь я же предупредил, что наотрез отказываюсь от «глобализма» традиционной философии, что почитаю мелкие бытовые обстоятельства столь же значимыми в человеческой жизни, как и крутые «исторические» переломы. Все зависит от точки зрения и от степени честности перед самим собой.
Кроме того, я не подвержен эффекту «забалтывания». Это любопытный эффект. Вот, к примеру, слушается дело об изнасиловании. Компания молодых людей несколько суток била, пытала, насиловала девушку. Отдыхала. И снова била, пытала, насиловала. Отдыхала. И снова…, снова…, снова… Ничего, осталась жива. Идет суд. Говорит обвинитель. Говорит адвокат. Говорит тот, говорит этот. Так сколько же им дать? Пять лет тюрьмы? Или десять? Десять – много. Ведь не убили же они ее!
За словами теряется ужас происшедшего, теряется ад, в котором побывала жертва. Ее мучили несколько дней? Но для нее время остановилось – эти несколько дней подобны вечности преисподни. Она раздавлена и размазана. Внутри она умерла в те дни и ночи. Ее существование – лишь видимость жизни. Сколько лет тюрьмы – достаточное наказание за тот гнусный смех, которым заливались насильники, упиваясь своей властью и силой? Слова, слова, слова. За словами теряется весь ужас происшедшего, вся гнусность содеянного.
Нет, меня не искалечили и не изнасиловали в армии. Так в чем же трагедия? Жив, цел, и, слава Богу! Вселенная, рухнувшая где-то в душе у юноши-романтика, не в счет. Удары и оскорбления, послужившие причиной этого, не принимаются в расчет. Они ничто по сравнению с убийством, пытками и изнасилованием.
Но я так не считаю. Сущность насилия не меняется от степени этого насилия. Удар в зубы, травля и оскорбления могут быть столь же ужасными и смертоносными, как и убийство.
Я мыслю в рамках экзистенциальной философии. А значит, мыслю в рамках феноменологического подхода. Ситуация, которая воспринимается, как реальная – реальна и имеет реальные следствия.


Я не стал ловчить и пытаться отвертеться от выполнения «патриотического» долга - это было бы недостойно моих принципов. Я привел в порядок бумаги, посадил во дворе дуб, и отправился на призывной пункт. С этого момента, прожорливое чудовище российской государственности всосало меня в свою утробу и выплюнуло лишь через два года, морально искалеченного, но уцелевшего физически. Я не сгущаю краски. Я опираюсь на свой опыт, на опыт друзей и знакомых. Естественно, они - интеллигенты. Но именно об этом круге людей моя книга.
Мои однокурсники не любили вспоминать армию. Их молчание говорило больше, чем сказали бы их слова. Одному из них там перебили позвоночник. Другого - и много лет спустя мучил кошмар, что он снова в армии, так что он пробуждался с криком: «За что?!!».  Мой друг был комиссован после того, как попал в психушку. Та же участь постигла моего соседа, но перед этим он побывал в роли дезертира. Если бы не связи отца, он надолго застрял бы в штрафбате.
После, я почти безошибочно мог определить, кто из «завсегдатаев» философского факультета побывал в армии - в их лицах было что-то такое, чего не было на лицах не служивших. Я не смогу в словах выразить это. Скажу лишь одно - лица не служивших несли на себе печать невинности и экзистенциального оптимизма.
Еще раз отмечу, что все сказанное относится преимущественно к интеллигентным людям, к московским «домашним», «умным» мальчикам. Но ведь в армию берут всех, не разбираясь.
Русскую интеллигенцию всегда мучила проблема ее взаимоотношений с народом. До революции в этом отношении преобладало чувство вины перед народом и желание «отслужить» народу свою благополучную, сытую жизнь. Большевики помогли интеллигенции избавиться от этого чувства вины – организованный ими народ частью истребил, частью размазал русскую интеллигенцию. Те, кто выжил, «отслужили» свою вину в коммунальных квартирах, подвергаясь глумлению и насилию со стороны «Аннушек» и «Петровичей». Большевистский режим разрушил ту социальную стену, что существовала между интеллигенцией и народом до революции. Теперь речь идет не о вине, а о выживании интеллигента. Интеллигенту больше не удается навсегда отгородиться от народа жесткой стеной социальной стратификации. Государство время от времени насильственно водворяет его в гущу народной жизни, не заботясь о том, что станет с ним здесь.
Я полагаю, что судьба российского интеллигента отлична от судьбы интеллигента западного. Последний подобен Адаму до грехопадения. Он невинен и оптимистичен. Он родился и вырос в Эдеме. Российский же интеллигент живет над бездной - в любой момент он может быть низвергнут туда и пропущен по всем кругам ада.
Впрочем, западный человек тоже живет над бездной, только его пол настолько прочен и звуконепроницаем, что он не подозревает об этом. Но и он может сверзнуться туда, только вероятность этого значительно меньше. Если чему Россия и может научить Запад, то это не «соборности» и не особой духовности. Подобных вздорных идей полно и на Западе. Российская мысль может осмыслить свой опыт бездны и научить западного человека умению видеть ее и умению жить в ней, коль доведется. Для такого осмысления надо только отбросить весь хлам интеллигентских фантазий относительно человеческой жизни и назвать вещи своими именами.

Первое, что сделали военные, заполучив меня в рабство, так это обрили меня наголо. Это самая невиннейшая вещь, практикуемая здесь, но какой эффект! Однажды, прослужив уже пол года, мы наблюдали на плацу толпу «духов» (То есть: призывников. Значение этого слова может объяснить фраза «деда», обращенная ко мне-призывнику: «Ты, че, дух, опух? Ты не человек. Ты – дух бесплотный, и должен летать». «Летать» – значит непрерывно и стремительно работать на «дедов»)  Среди них возвышался огромный мужик свирепой наружности. Мы злорадно посмеивались над тем сержантом, что решится «дать ему в зубы». И что же? На следующий день «духов» обрили - вместо свирепого мужика по плацу маршировал испуганный, растерянный толстый малый, вполне годный для сержантских зуботычин.
Самое первое открытие, сделанное нами в армии - мы попали в рабство. Удивительно, еще вчера ты был свободным человеком, мог делать, что хочешь, идти куда хочешь. У тебя была своя воля. Ты принадлежал себе. Теперь же, ты собственность других. Только мысли твои все еще находятся в твоей власти. В физическом же плане нет ничего, что бы зависело от тебя. На каждую минуту твоей жизни здесь есть приказ. Ешь, спишь, справляешь естественные надобности, маршируешь, учишься, работаешь - по приказу и по распорядку.
Впрочем, и мысли подвергались атакам. Любой – официально или реально – вышестоящий склонен был к поучениям или объяснениям относительно того, кто мы есть на самом деле. И горе тому, в чьем взгляде он заметит хотя бы тень несогласия с ним!
С армейских времен я недолюбливаю родственников офицеров. Когда тобой помыкает офицер, в этом есть хоть что-то сохраняющее твое достоинство, хотя подчас очень неприятно стоять по стойке «смирно», в то время как полуграмотное ничтожество учит тебя жить, либо кроет матом, смешивая с грязью. Но когда жена офицера, подобно плантаторше, руководит тобой в выполнении бытовых работ, то тогда чувствуешь себя рабом, мало отличным от рабов, о которых читал в учебнике.
В глазах такой дамочки ты – абсолютное ничто. Год назад ты был жителем столицы и студентом университета – возможным желанным гостем в ее провинциальной квартире. Теперь же, ты – обслуга, которой бесцеремонно отдают приказы и напоминают о той чудовищной разнице в социальном статусе, которая существует между вами.
Конечно, и там, в армии, есть хорошие люди. Я с благодарностью вспоминаю некоторых офицеров - они помогли мне выжить. Но система! Система слишком способствует развращению душ.
Второе открытие, совершенное мной, - абсолютная обезличенность системы. Мы были лишь «пушечным» мясом. Эта система совершенно не ориентирована на отдельные личности - в расчет идет лишь масса. Я с изумлением вспоминаю, как в первый день службы я придирчиво и капризно подбирал себе обмундирование. Это произошло лишь в результате редкого стечения обстоятельств. Дальше этого больше не было. Если тебя ведут в баню, то ты в числе сотни других оказываешься загнанным в небольшое пространство. За пятнадцать минут ты должен урвать тазик, мочалку, вымоченную в солидоле , струю горячей и холодной воды, мыло и помыться; мгновенно одеться и выйти на мороз, градусов в сорок. Некоторые просто не мылись, так как не успевали, или были отброшены более сильными. Но это было не самым лучшим выходом – при интенсивных физических нагрузках в течение недели, нам предоставлялось лишь одно посещение бани.
Причем, чистое белье - тоже проблема. Нет, оно чистое - хотя изредка и может быть заражено вшами - но вполне может оказаться на несколько размеров меньше, чем тебе нужно. Неоднократно, мне доставались кальсоны, заканчивающиеся в области колен – рост был не мой. Мне приходилось связывать их края ниткой, чтобы они не задирались в узких штанах. Портянки иногда были так малы и коротки, что прикрывали лишь пол ступни - это грозило стиранием ноги или обморожением.
Или, к примеру, валенки. Отправляемся на стрельбище или на работы. Мороз - сорок градусов. Перед нами гора валенок, поставленных в шестидесятые годы, когда люди были мельче. Больших размеров нет - весь день ходишь в валенках на несколько размеров меньших, чем твой. Другой пример – подъем: сотня человек должна за пять минут справить свои естественные потребности в небольшом туалете, рассчитанном на прием десяти человек. Я был застенчив, и для меня было пыткой писать в толпе других, в то время как сзади тебя подгоняет и толкает еще полсотни желающих.
Система достаточно бездушная. Человек не стоил здесь и гроша. Мой друг с воспалением легких неоднократно был вынужден в госпитале расчищать снег. От холода его спасала пижама, больничный халат, больничные «шлепанцы» на голую ногу и интенсивный труд. Мой сержант попал в госпиталь с «желтухой». Была эпидемия - мест не было. До конца октября (Сибирского октября!) он жил в саду госпиталя. В его распоряжении был матрац и шинель – палаток тоже не всем хватило. Болезнь его протекла с осложнениями: он был добрым человеком, но иногда мрачнел, – болела печень - и начинал бить тех бойцов, что попадутся под руку.
Странно, несмотря на все лишения, я не заболел. Хотя к этому, казалось бы, были все предпосылки. Раз, после наряда в столовой, я явился в казарму в сапогах просто сочащихся водой - помыть тарелки на пятьсот человек и остаться сухим достаточно затруднительно. Тотчас меня отправили убирать территорию. За час на сорокаградусном морозе сапоги мои обледенели полностью, ног я не чувствовал, но не получил даже насморка.
Впрочем, болезнь все же подстерегла меня. Я был поражен «амурской розочкой». Все называли ее именно так, медицинского названия я не знаю, поскольку врачу меня не показывали.
Название обусловлено следующими симптомами. Сначала на теле появляется прыщик. Потом он вскрывается и на его месте образуется маленькая розовая язвочка так, как если бы ножом вырезали верхний слой кожи. Язвочка покрывается коркой, под которой скапливается гной. Иногда он прорывается наружу и засыхает так, что нижнее белье прилипает к язве. Малейшее движение вызывает боль, поскольку оно отрывает от раны эти присохшие части одежды. Язва имеет тенденцию разрастаться. Самые большие язвы, которые я видел у других, были в десять-двадцать сантиметров. Обычно язв у больного с десяток, все ниже пояса.
К тому времени, когда болезнь поразила меня, от нее страдало человек триста из тысячи, бывших в нашей части.
Меня отправили на прием в санчасть. Здесь фельдшер вручил мне скальпель, вату и зеленку и объяснил, что я должен вскрыть все язвы, убрать гной и промазать рану зеленкой. В этом и заключалось лечение.
Через две недели ежедневных процедур этого рода, я заметил, что язвы лишь разрастаются. Рядом со мной были бойцы, которые так лечились уже пару месяцев и язвы их были огромны.
Тогда я понял, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Я принялся мысленно – других возможностей не было – исследовать свою болезнь. Это один из редких случаев, когда образование, вернее, некоторые общие представления о теле человека, полученные в школе, пригодились мне.
От чего могут быть эти язвы?
От грязи? Вряд ли. Моемся мы раз в неделю и то наспех. Но трусь я мочалкой старательно. Правда, мочалка общая, но для дезинфекции ее вымачивают в солидоле.
От недостатка солнца? Возможно. Но это исправить невозможно. Сибирь, Амурская область, зима, знаете ли! Хорошее солнце предвидится лишь через шесть месяцев.
От недостатка витаминов? Вполне возможно. Ибо фруктов нет, а из овощей – лишь несколько полосок лука к селедке. И здесь я могу что-нибудь предпринять.
Я стал съедать весь лук, что давали нам, и которым пренебрегали другие. Я тратил все деньги, что присылали из дома на покупку яблок в офицерском магазине. Когда нас отправляли в овощехранилище для работ, я съедал пару кочанов капусты.
Через месяц болезнь оставила меня. Следы от язв сохранялись еще несколько лет, но и они со временем сошли. Прекрасный пример победы Разума над обстоятельствами!

Зачем я вдаюсь в эти подробности? Из двух соображений.
Первое. Перед этим на десятках страниц я долго распространялся о «страданиях юного Вертера», о метафизических исканиях, о тонкой духовности. И вот, «пожалуйте, мадам, бриться» - чисто материальная жизнь, жизнь грубая, простая, здоровая. Каков контраст!
Второе. Пройдя все это, начинаешь не только понимать, но и чувствовать каждой клеткой тела сущность российской государственности. Это очень полезно для дальнейших умозрений в области социально-политических теорий. Нашим государственникам, славянофилам, радетелям о русском народе и его высшем выражении - российском государстве было бы очень полезно познакомиться с реалиями столь любимого ими государства. Полезно попробовать его на своей шкуре. Полезно получить по зубам и по почкам от загадочного богоносного русского мужика. Тем более что все это им еще предстоит узнать в будущем, если их взгляды победят. Ведь воспрянувшее чудовище сожрет, прежде всего, их. Так уж у нас заведено.
Но, странное дело, радетели государства, как правило, не спешат на службу, в рядовые. Иногда я подшучиваю над своим другом: «Как же так? Я - либерал и западник, чуждый России человек, уже давно жирующий на баснословные гонорары ЦРУ, ¬выполнил свой патриотический долг. А ты - славянофил и государственник - ловко уклонился от него?»
Из всех моих знакомых и друзей – поклонников российской государственности – лишь один побывал в армии. Но его опыт не пошел ему в знание. Через пару месяцев близкого знакомства с российской государственностью в лице ее армии у него начались галлюцинации, и он угодил в психушку. Теперь же, много лет спустя, этот опыт не является его опытом. Эта область существует невротически отдельно от его личности. Она окружена фантазиями и умолчаниями. Идея могучего государства типа СССР господствует в его сознании, опыт же личной жизни в этом государстве упрятан в подвалы бессознательного.
Конечно, все это звучит непатриотично. Но почему патриотизм состоит в том, чтобы врать и скрывать правду? Если это так, то я не патриот.
Недавно мой друг заметил мне на это: «Твое отрицание фетишей вредно. Только они позволяют управлять людьми и подвигать их на великие дела!»
Он прав – для использования масс фетиши весьма полезны. Но мне отвратительно использование масс. Мне отвратительны люди, делающие это. Они – ужасные чудовища, бессовестно пожирающие чужие жизни. Их глаза горят верой в великие ценности, они полны решимости достичь их любой ценой. Они сидят в теплых бункерах, в тиши и уюте, и между чашкой кофе и хорошей сигарой по телефону отдают приказ бросить еще один миллион солдат в пекло боя.
Когда я беседую с патриотами-государственниками, я вижу по их глазам, что именно так они видят себя в будущей великой России. Их дурманит величие власти, их опьяняет вид российских флагов над куполами Константинополя, и ни один из них не видит себя на заснеженном поле с развороченным животом, тихо умирающим под завывание ветра.
Они слушают меня и говорят мне, что я – не русский человек. «Ты предатель» – говорят они мне.
Пусть! Если компания предателей – это единственная альтернатива этим людям, то лучше быть предателем.
Был бы я максималистом, я не подал бы им руки при встрече. Но я не максималист. Сидим за одним столом, пьем водку.
В России за патриотическим воспитанием всегда скрывается ложь и непорядочность.
Вот, в который раз, смотрю по телевизору советский фильм о двух сельских вдовах, что после боя собрали тела павших воинов, и похоронили их. Десятилетия они навещают могилу. В какой-то момент им начинает казаться, что их мужья и сыновья, павшие где-то в бою, похоронены здесь. Весь конфликт фильма состоит в том, что начальство просит их разрешить перенести останки солдат в центральное село, где они получат полагающиеся им почести. Отличный патриотический фильм! Но все ложь и надругательство над памятью павших!
Что ж спорить о десятке останков павших солдат! К чему это? Выйдете в русское поле или лес и вы найдете миллионы не погребенных русских солдат. Их кости уже шестьдесят лет гниют в оврагах и болотах, перемалываются гусеницами тракторов, пашущих землю!
Об этом не снимают фильмов. Кому нужен такой фильм? Ведь чего доброго после такого фильма русский человек не так охотно полезет в пекло по приказу жирующих генералов и политиков.
Конечно, я – предатель! Мой коллега-патриот чуть не убил меня, когда услышал подобные речи. Ему показалось, что я осквернил память павших, говоря все это.
Мне же вспоминается моя бабушка – простая русская женщина. Первый ее муж – мой дед - сгинул в сталинских лагерях. От второго осталось лишь письмо, которое он написал из-под Вышнего Волочка. Видно, там, в бою и сложил он свою голову. «Где лежат его кости? Одному Богу то ведомо» – заканчивала она, плача, свой рассказ о нем.
Какие слова мне найти, чтобы хоть немного пробить безумие «государственников»?! Довольные, они хлопают меня по плечу и, улыбаясь, говорят: «Вот увидишь, Серега, как замечательно все будет устроено в возрожденной Российской империи!!! И тебе место найдется. Преподавать и писать книги, конечно, мы тебе не позволим – вредный и опасный ты для России человек. Но кусок хлеба ты получишь и будешь сыт»
Проклятие! Я даже не смогу насладиться в будущем их отрезвлением и раскаянием. В тот момент, когда возрожденная империя, сожрет еще несколько десятков миллионов жизней, и погрузит Россию в новую пучину кровавой смуты, эти люди будут мертвы. А те из них, кто выживет, снова искренне будут говорить о том, что заокеанские недруги, да местные жидо-массоны вновь испортили все дело и погубили страну. Бедная, бедная Россия!



Но, впрочем, продолжим. Я попал в учебную часть, где меня пол года учили на телефониста. Это первая моя удача. Здесь почти не было «дедов». Те же «деды», что командовали нами, были сержантами, так что неофициальное порабощение ими совпадало с официальной субординацией. Это было не так унизительно.
Таким образом, первые столкновения мне пришлось выдержать с равными мне, равными по положению.
Сначала это были простые конфликты на бытовой почве.
То я не понравился какой-то «горилле» и она ударила меня штык-ножом - благо тот был туп, туп как все штык-ножи в нашей армии, и не пробил моей телогрейки. От этого недруга я быстро избавился. Он разбил челюсть сослуживцу за то, что тот не положил ему, будучи раздатчиком пищи, хорошего куска мяса. Дело замяли, но «горилла» присмирела.
То меня «отметелил» десяток армян. Дело было так. Я брился. Между мной и умывальником было сантиметров сорок. Именно в это пространство и вклинился маленький армянин. Вклинился и начал умываться - я для него оказался пустым местом. Мои протесты повлекли ссору. Сбежалась толпа армян и изрядно отходила меня. Сегодня я знаю, как следовало поступить в этой ситуации – бритвой порезать нескольких нападающих. Это была бы победа, которая обеспечила бы мне спокойную жизнь. Но тому Белхову – гуманисту и интеллигенту – это в принципе не могло прийти в голову.
Но затем начались проблемы посерьезнее. Я стал терять уважение сослуживцев, а, значит, давление на меня возросло.
К тому несколько причин.
Во-первых. Оказалось, что я не в состоянии отстоять свое личное пространство. Я патологически не мог драться. У меня не было злости на обидчиков. За доармейские годы я умудрился так морально «усовершенствоваться», что абсолютно не чувствовал в себе агрессии. Я «понимал» этих злых людей: ¬бездуховная, жестокая среда; они сами не ведают, что творят; они не знали добра; они невиновны в собственном зле. У меня не было злобы к ним, и у меня не было умения драться. Мои удары были бессильны и били мимо цели. Ведь я всегда старался не драться. Мама говорила: лучше отойти от злого человека, словом можно ударить больнее. Бабушка пугала тем, что я могу покалечить противника или ненароком убить его, и меня посадят в тюрьму. Меня всегда убеждали, что нельзя начинать первым, что необходимо убедиться в значимости агрессии и лишь затем, приобретя моральное право защищающегося, предпринять меры к отпору. А мои противники не ждали, пока я ударю их словом, они не боялись покалечить и убить меня, им не нужно было морального оправдания - они били и били основательно.
 
Я знал, что не смогу защитить себя и боялся. Страх - ¬удел бессильного. Я с самого начала своей жизни был воспитан как бессильный, а затем оправдал это бессилие, разукрасив, облагородив его своими духовными и моральными изысканиями. Я был утонченным и добрым и тем самым скрывал от себя свое бессилие и свой страх. Теперь я расплачивался за это.
ОНИ очень скоро почувствовали слабость и стали недоумевать: почему это ничтожество пользуется теми же благами, что и они. Вполне справедливо отнять все это у него. ЧМО - человек морально опущенный - не может жить на равных с настоящими людьми; он должен пресмыкаться в низинах.
Мне повезло - наша часть гордилась строгой дисциплиной. Эта дисциплина не позволяла моим недругам низвергнуть меня в ад. Я не знаю, что было бы, если бы я попал в другую часть. Боюсь, я не смог бы устоять. Всеобщее презрение и отторжение, пытки способны сломать человека. Я видел интеллигентов, которых постигла эта участь. Сначала их били, морили голодом и бессонницей, пытали: вешали, но в последний момент перерезали веревку; вставляли фитили между пальцами и поджигали их; топили в воде или прижигали сигаретой. И вот: идет строй бравых солдат, а за ним тащится грязный, заплеванный ЧМО. Его удел - стирка белья других, шутовство и услужение. Иногда такой несчастный не выдерживает и, заполучив, по случаю, автомат, расстреливает обидчиков. Тогда его ждет пуля преследователей или тюрьма, то есть спуск в ад еще более страшный, чем тот, в котором он был. Либо, несчастный тихо вешается в темном углу туалета или каптерки. А ведь был гордым, утонченным интеллигентом.
Что оставалось от такого человека, если он выживал и отпускался на «гражданку»? Хотя я видел таких в армии, я не видел этих людей после армии. Я не могу точно знать, что происходит у них в душе. У меня нет опыта для этого. Я могу лишь предполагать.
Не стоит меня упрекать в сгущении красок. Этот упрек будет упреком «человека большинства». Большинство проходит через армию и оставляет даже несколько приятных воспоминаний. Что же мне говорить от имени большинства! От его имени говорят все, даже философия. Ведь не удержался же обломок человека - Ницше - от соблазна восславить сильных и заклеймить слабых!
Но кто же защитит слабых, неспособных к жизни? Кто же скажет за них слово? Кто подаст им руку помощи? Кто поможет им советом? Я не вижу желающих сделать это. Те, кто все же делает это – христиане – делают это в направлении оправдания и усугубления их слабости. Не имея возможности избавить их от мира, невольно, они учат слабых быть еще более уязвимыми перед миром, а значит, быть еще более несчастными.
Я же хочу возвестить благую весть для павших: «Слабый может стать сильным, если действительно пожелает этого». Я хочу, чтобы моя книга стала «евангелием» слабых, «Вергилием», ведущим их по кругам жизни, НАДЕЖДОЙ выжить и выжить достойно. Если бы это случилось, то цель моя была бы достигнута, а труд оправдан.
Вторая причина моего «социального» банкротства особенно мне неприятна. Мне понадобилось большое мужество, чтобы откровенно написать о ней.
Я действительно оказался никуда не годным человеком. Гений человеческого духа, апостол добра и альтруизма оказался жадным, подлым ловчилой. Началось это исподволь, по мере убывания доармейских жизненных резервов.
Постоянный стресс и скудность питания породили во мне маниакальную прожорливость. Я постоянно был голоден, а какой-¬нибудь «разносол» - колбаса, масло, яблоко, пряник - оказывали на меня действие подобное действию наркотика на наркомана.
Когда меня просили что-нибудь купить в магазине, то я утаивал часть купленного и тайком пожирал добычу. Тайком я пытался пожрать и лучшие куски из посылок. Наконец, меня поймали на краже сообща купленных «вкусностей». Презрение и ненависть были наградой за мои подвиги. Меня чуть не уморили 
голодом, поскольку раздатчик пищи решил наказать меня радикальным сокращением порции еды в столовой. Я спасся от голода заискивающей лестью ему. Видно, он был столь незначительной личностью на «гражданке», что не имел никакого опыта противостояния лести. Он быстро растаял от моего «восхищения» его принципиальностью и сменил гнев на милость.
Я не мог не осознавать всю гнусность своей натуры. Но прямо сделать это открытие фактом самосознания и самооценки - тоже было выше моих сил. Для этого мне потребовалось четыре года.
В довершении моих несчастий я «поссорился» с солдатами четвертой роты. Это были крепкие ребята из Тюмени. Легкомысленно не позволив одному из них обидеть меня, я нажил страшного врага. По сравнению с ним, я был просто птенец. До поры до времени мне удавалось избегать встреч с ним в безлюдных местах, но однажды я попал в самый «улей». Меня послали из караулки за провизией в столовую. Там-то я и наткнулся на своего обидчика и его приятелей. Туча здоровяков набросилась на меня и принялась молотить. Ужас захлестнул меня. Не то что небо - жизнь показалась мне в копеечку. В такие минуты сознание сжимается до точки и эта точка - сгусток ужаса и желания спастись. Не понимая, что выношу себе смертный приговор, в отчаянии я закричал: «Гады, всех заложу!» Я не спас себя, но получил клеймо «стукача». Клеймо несправедливое, поскольку я никого не «заложил». Но кому было  до этого дело - меня «копнули» и нашли гниль, одну только гниль. «Стукач» - это смертный приговор в системах народной жизни. Клеймо педераста и то позволяет жить. Стукача убивают сразу. Но к счастью, это была не тюрьма - я остался жить.
Это был роковой момент, поскольку один из солдат четвертой роты отправился вместе со мной к новому месту службы. Своим товарищам он обещал проследить, чтобы «ЧМО» и «фара» (так называют очкариков) на новом месте занял «подобающее» ему положение, что он и пытался честно исполнить до конца нашей службы.
Мое банкротство как личности было следствием того, что во мне не было «стержня». Мне не на что было опереться внутри самого себя. Не было ни самоуважения, ни воли, ни опыта общежития. Были лишь интеллектуальное самолюбование, страх и жадность. Меня быстро «раскусили» и попытались затоптать. Лишь счастливое стечение обстоятельств позволило мне уцелеть.
Кроме того, я совершил большую экзистенциальную ошибку. Я не сказал «ДА» своей армейской одиссее.
Я воспринимал армию как насилие над моей свободной волей. Это действительно было насилие. Но правы стоики: «Разумного судьба ведет, неразумного - тащит». На насилие я ответил сопротивлением души. Я не мог отстоять свое тело, но душу я не отдал армии. Происходящее я пытался воспринимать как иллюзию: тело мое было на службе, душа - на «гражданке». Я отлынивал от всего, улучал каждую минуту, чтобы заниматься философией. Вместо того чтобы принять происходящее, принять окружающих, я смотрел на все это как на временное, преходящее, не стоящее моего внимания. Я остался инородным телом в армии и среди сослуживцев.
Эта реакция так же находила соответствие в привычной для меня культурной среде. Мне казалось глубоко правильным душевно отторгать окружающее. В этом мне виделось благородство духовно не сломленного человека. Мне казалось, что я уподобляюсь христианину, которого заставляют молиться на статую императора, но мысленно он взывает лишь к Богу. Это была иллюзия, это была глупость. Я был уязвлен и раздавлен, и лишь делал перед самим собой «хорошую мину при плохой игре».
Мое неприятие происходящего доходило до анекдотизма. Однажды, когда меня поймали на мошенническом отлынивании от работ, старшина пинками загнал меня на «очки». «Писсуар должен блестеть как яйца кота!» сказал он и вручил мне бритвенное лезвие - им я должен был соскребать нечистоты. Немного поскребя, я плюнул на это дело, открыл Аристотеля, что хранился в моем кармане, и стал читать, сидя рядом с писсуаром. Я читал и делал заметки для «вечности».
Такое отторжение вполне по-человечески понятно. Но это была самая безумная позиция, какую только можно было занять в этой ситуации.
Если бы сейчас я попал в подобную ситуацию, то я постарался бы принять происходящее, открыть ему мои глаза, мои уши, мою душу. Я постарался бы устроиться здесь так, как если бы я должен был остаться здесь навеки. Я постарался бы жить и чувствовать вместе со всеми. Это спасло бы меня от многих бед, доставило бы много радостей. Жить всегда лучше и выгоднее, чем имитировать жизнь.

Я не в состоянии был осмыслить происходящее. Да у меня и не было такой возможности. Я ориентировался на образцы книжной культуры, а она оказалась никуда не годным подспорьем в реальной жизни. Мое осмысление ситуации традиционно свелось к моральной оценке. Я однозначно оценил происходящее: система-зло и банда злодеев-¬индивидуалистов захватили меня в плен, и я считал своим долгом, делом чести сохранить духовное неприятие происходящего. К такой позиции было много стимулирующих примеров в литературе и кинематографе. Происходящее было, по моему мнению, злом. Принять его означало для меня одобрить его, капитулировать перед ним. Это противоречило всем моим принципам. А я свято веровал в эти принципы. И даже если бы я усомнился в них, то нашел бы поддержку вовне - за этими принципами стояли легионы мыслителей и творцов духа всех времен и всех народов. За этими принципами стояли мои учителя, родители, знакомые, художественная литература, кинематограф. Эти принципы я впитывал с момента рождения.
Может быть, оценка происходящего была неверна? Да нет  же! Если быть последовательным в следовании святым принципам - а как мало людей демонстрирует такую последовательность и честность! - то оценка моя была почти верна. Рабство, унижение человеческого достоинства, наслаждение властью над другим, избиения и пытки слабых или младших, их эксплуатация - что это, как не зло?
Здесь невозможно было найти никакого просвета. Даже моя марксистская потребность идеализировать угнетенных и эксплуатируемых наталкивалась на очевиднейшие вещи: те, кого сейчас бьют и унижают «деды», утешаются мыслью, что через год, они займут их место и сами станут бить и унижать. Эта мысль примиряла их с происходящим. Потом, когда я сам стал «дедом», я пытался разрушить эту систему, освободить от угнетения «молодых». Это кончилось плачевно. Они продолжали подчиняться другим «дедам», меня же стали притеснять. Мой отказ от господства означал для них лишь то, что я не достоин этого господства, а, значит, я - их законная добыча.
Моя попытка разрушить систему эксплуатации и насилия нашла бы поддержку и одобрение у любого европейского интеллигента, но окружающие меня простые люди смотрели на меня как психа. Но не стоит обольщаться и относительно самих интеллигентов. Их поддержка моей борьбы с эксплуатацией была бы исключительно абстрактной, она бы не влияла на их жизнь. Они предпочли бы остаться в стороне, коль их не трогают. Ведь был же рядом со мной москвич и студент Плехановского института. Он ухитрился прослыть «своим» парнем среди солдат. Он не нападал на меня, но ничего и не предпринял для поддержки – себе дороже.
Вот еще один пример, но уже из другой сферы. За десять лет своей преподавательской практики я сменил несколько институтов. Некоторые кафедры философии были прекрасны, на некоторых же царил дух эксплуатации и неуважения к слабым. Вот, к примеру, кафедра философии одного технического университета. До моего прихода туда, там работал мой друг – человек интеллигентный и робкий. Весь первый год его эксплуатировали нещадно – в каждой бочке он был затычкой. На второй год заведующий кафедрой выставил его кандидатуру на замещение должности доцента. Что тут началось! Старшие по возрасту, но не по научному статусу коллеги два часа смешивали его с грязью. Они объяснили ему, что он – рвач, хапуга, интриган и просто бессовестный человек. Когда же мой друг удивленно заметил, что весь год заменял всех, и потому рассчитывал на некоторое доброе отношение к себе, то ему заявили, что это ему оказали честь, дав поработать со студентами других преподавателей и тем самым набраться опыта. Он был потрясен и уязвлен.
Что это как не «дедовщина»? Конечно, здесь не бьют и не пытают. Это интеллигентные люди. Но и противостоят им такие же молодые интеллигенты, которых не надо пытать, чтобы добиться власти над ними.
Самое интересное, что эти «деды» – ярые моралисты. Они разглагольствуют с кафедры перед студентами о добре, справедливости и духовности, и искренне верят в то, что говорят, и в то, что сами они являют образец этих идеалов.
Когда я сделал доклад на кафедре о своей системе морального и культурного релятивизма , эти люди были шокированы. Конец доклада был встречен гробовым молчанием, так что мне пришлось заверить их в том, что я не граблю прохожих и не толкаю старушек.
И эти же люди всеми силами поддерживают систему эксплуатации молодых преподавателей. Одна коллега – другие ее называют «человек долга» – заявила мне по поводу жалоб молодого преподавателя: «Пока я была молодой, я была козлом отпущения на кафедре. Десять лет я работала на других. И что же? Теперь я не имею права на привилегии? Теперь его очередь быть козлом отпущения»
Забавно, но мне – моральному релятивисту – постоянно приходилось выступать с этими людьми в роли моралиста и радетеля справедливости. При этом старался я для других. Мое  положение было вполне комфортным. Ведь я не являюсь интеллигентным человеком, и окружающие очень быстро это поняли. После встречи с армейскими «дедами», эти ветхие вампиры не могли быть для меня серьезной проблемой. Зная об атмосфере на кафедре, я с первых же дней устроил пару скандалов, дал «по рогам» наглым типам, и приобрел репутацию человека доброго и приятного, но нервного, с которым лучше не связываться. Моя тактика принесла хорошие плоды. Через год, когда обсуждался вопрос о продлении моего контракта, большинство преподавателей горячо высказались в мою пользу.
Я мог бы привести еще множество примеров в подтверждение своего тезиса, но, думаю, пока достаточно. Интеллигенция при всем ее прекраснодушии зачастую являет яркий образчик бессознательного лицемерия и фарисейства.

Многие интеллигенты прошли армию без проблем. Я видел и таких. Они мирились с происходящим, подыгрывали ему, сами были «дедами», хотя и не очень злыми. Вернувшись, они забыли свою армейскую жизнь, стали «нормальными» людьми. Некоторые из них, возможно, даже подключились к сеянию разумного, доброго, вечного.
Но я не мог быть таким. Мне не хватало психологического, экзистенциального «здоровья» для того, чтобы адаптироваться к системе. Кроме того, я всегда хотел быть честным по отношению к своим принципам. Как же я мог принять то, что вызывало мой протест и возмущение?!
Самое отвратительное - я понимал: то, что вызывает во мне бурное неприятие и осуждение, то, что так тиранит меня - есть сама жизнь, реальность. Я понимал, что мои принципы выношены меньшей частью человечества, кабинетными мыслителями, странным образом захватившими власть над умами людей. Они владеют сознанием большинства, но жизнью его они не владеют. И она - жизнь - протекает по своим законам. Эти законы вечны и всеобщи. Ведь проводили же эксперимент со студентами психологического факультета по созданию «тюрьмы», «тюремщиков» и «заключенных». Его пришлось срочно прекратить, ибо через пару недель из интеллигентных студентов вылезло такое, что до смерти напугало организаторов. Это есть в каждом человеке - немного сближения, немного ослабления полицейского контроля, и мы получаем гонителей и гонимых.



























 
Как могли не видеть этого апостолы добра и справедливости? Как они могли так безответственно сеять отравленные семена умозрительного добра? Ведь всегда находятся впечатлительные натуры, которые с полным доверием и по-настоящему глубоко впитывают этот яд, а потом идут в качестве фарша в жаркое жизни.
Ведь были же и такие апостолы добра, которым довелось пройти по всем кругам жизни и выжить. Почему они учили не тому, что видели? Почему они не сказали правду о своей экзистенциальной несостоятельности, о своем экзистенциальном поражении и позоре? Или я один из всех них оказался несостоятельным при столкновении с жизнью? Да еще сдуру рассказываю об этом!
Нет, не верю я в свою исключительную мерзость. За свою жизнь я понял: все люди похожи друг на друга, и трудно, почти невозможно, найти действительно оригинальную экзистенциальную ситуацию - несколько типов, несколько законов и бездна вариаций этих исходных посылок.
Кстати, когда мой друг прочел предыдущий абзац, он предложил мне  объяснение молчания тех, кто побывал в кругах жизни. Им просто нечего рассказывать! Вот, «Записки из мертвого дома» Достоевского – один из «ужастиков» для интеллигенции, который убеждает их, что и народу не чужды идеи христианской совестливости. Я всегда удивлялся тому, что жизнь предстала перед Достоевским в столь невинном виде. Но мой друг объяснил мне, что «сверху» был прислан приказ тюремному начальству оградить писателя от «быдла», что и было исполнено. Так что Достоевский так и не встретился с тем русским мужиком, о котором он так много писал, и знатоком которого прослыл.

Я столкнулся с самой жизнью, и мы отвергли друг друга - ¬это главное, что я понял за время своих армейских мытарств. Из этого я мог сделать лишь два экзистенциальных вывода: либо быть в оппозиции к жизни и ждать, когда она сомнет меня, либо примириться с ней, открыться «злу».
То, что жизнь сомнет меня, если я буду полностью честен и последователен в своих принципах - это не вызывало у меня сомнений. Если вы не живете в подполье как мышь, если вы последовательно и честно служите добру, тому добру, что открыто человечеству в Евангелии и растиражированно в тысячах томах «мудрых», то конец ваш близок. Это я не буду доказывать здесь. Это я докажу в другом месте. Степень выживания действительно добродетельного человека находится в прямой зависимости от его честности перед самим собой, от силы его зрения и слуха. Откройте свои глаза, свои уши, вспомните о своих святых принципах, поборите свой страх и желание жить и оглянитесь вокруг - вы найдете легионы зла, тьму случаев для того, чтобы ополчиться на него и сломать себе шею.
Примириться же со «злом», то есть принять жизнь и пойти к ней на выучку я не мог. Такое примирение означало бы отказ от всего, во что я так свято верил, от всего, что мне преподали столь любимые мной учителя человечества. Это было выше моих сил!
Бессознательно, а потом и осознанно я выбрал средний путь - я забился как мышь в подполье, я уклонился от схватки. Я утешал себя мыслью, что где-нибудь и я подсоблю делу добра - вот и от меня будет польза! Например, я могу писать трактаты и тем способствовать благу человечества. Этот «мышиный» путь - удел большинства интеллигенции. Просто она не желает признавать это. Пожалуй, единственный, кто действительно честно признал это за собой - ¬Эразм Роттердамский. Но сколько фарисейских сетований и обвинений он заслужил за это от товарищей по «духу». Интеллигенция - то есть те, кто верит в разумное, доброе, вечное - живет во лжи.
Иначе и быть не может  - европейская духовность сконструирована таким образом, что она неприложима к жизни. Но всякая тварь божья жить хочет. Вот и приходится европейскому интеллигенту развивать в себе сверхъестественную ловкость в бессознательном лицемерии.
Неизжитый юношеский максимализм? Да! Именно он! Этим обвинением обычно и успокаивают свою совесть «добродетельные» люди - просто, но как эффективно. Честность перед собой и должна быть максимальной. То, что называют взрослением и преодолением максимализма – есть лишь укоренение в двоедушии, когда верят в одно, а делают другое, есть лишь капитуляция перед непреодолимым желанием жить и жить хорошо. Те немногие, что сохраняют искренность юности и делают последовательные выводы из своих принципов, скоро гибнут. Их гибель - на совести платоно-христианской культуры и ее безумных, ядовитых идеалов.
Очень характерно, что в нашей культуре слово «ригорист» приобрело ругательный оттенок. Я обнаружил это случайно. Однажды я жарко схватился с одним христианином, доказывая ему с цитатами из Евангелия на руках, что он и на йоту не следует тому, что проповедовал Христос. Два моих друга, тоже христиане, присутствовавшие при этом, в один голос подытожили наш спор: «Ригорист!» Сначала я отбивался от этого обвинения, поскольку привык видеть за этим словом пренебрежительный, негативный оттенок. Но потом мы заглянули в словарь и обнаружили следующее определение: ригорист – человек до конца проводящий принцип, которого он придерживается. Да! Я – ригорист. Я убежден, что если вы имеете принципы, то вы должны следовать им до конца. Если же это невозможно, то следует отбросить эти принципы как ложные для вас. В противном случае вы становитесь соучастниками преступления: проповедуя то, чему сами не следуете, вы можете погубить жизнь того, кто поверит вам, но кто при этом не обладает вашей фарисейской гибкостью.
Вполне понятно в свете всего вышесказанного, почему ригоризм – это почти преступление в европейской культуре, почему - это крайне неприятное и нежелательное явление.


Я долго бился в сетях этих мучительных дилемм. Всему виной моя проклятая честность перед самим собой. Бился до тех пор, пока не понял, что вся сетка понятий и предпосылок европейского учения о человеке, усвоенная мной со школьной скамьи, с детских пеленок, никуда не годится. Она насквозь ложна и умозрительна. Она - источник либо гибели, либо мучительного двоедушия для тех, кто слишком серьезно принял ее. Я отрекся от «добра» и открылся «злу». Каково же было мое удивление, когда я не только не задохнулся духовно в «болоте зла», но, наоборот, стал жить. Я выздоровел и открыл для себя радость жизни. «Зло» оказалось вовсе не злом, а... Впрочем, об этом после, ибо старые дихотомичные понятия просто не в состоянии описать подлинной жизни. Для этого нужен обстоятельный разговор, и он состоится ниже.

Вернусь к дантовым описаниям своих странствий по армии.
Мне снова повезло. Начальство моей «учебной» части ценило меня - я оказался отличным, тупо-исполнительным солдатом. В награду меня отправили в «аэропорт» - земной рай для солдат, о котором мечтали многие, но которого удостоились лишь единицы. Повезло мне не в том смысле, что мне достались поблажки по службе и различные вольности. Бог с ними! Не до жиру - быть бы живу. Повезло в том смысле, что я не попал в большую часть, в огромную казарму, битком набитую людьми, населяющими бескрайние просторы российской империи. Людьми, которым я оказался чужд и враждебен.  Здесь-то меня быстро вывели бы на «чистую воду» и раздавили.
Я попал в часть, где было всего шесть солдат. Мы были «на виду» и явное душегубство было невозможно. Мне пришлось испить лишь чашу насмешек и издевательств, чашу всеобщего презрения.
Но и эта участь смягчалась нашей малочисленностью. Как бы ко мне не относились, но я жил бок о бок с ними, и установление хоть какого-то человеческого контакта было неизбежно. Время от времени мои сослуживцы открывали во мне ту или иную положительную сторону, или навык, не свойственный им. Такие открытия не реабилитировали меня в их глазах, но примиряли их с моим существованием на свете. На вопрос: «Зачем живет такой человек на свете?!» ¬находились хоть какие-то положительные ответы.
Но сначала мне пришлось выдержать натиск. Мой неприятель из четвертой роты сделал все, чтобы настроить всех против меня. Помимо «экзистенциальной» ненависти, здесь был и хитрый расчет. Мы оба были «молодыми», а значит вся тяжесть работ за себя и за других, за «дедов», лежала на нас. Юрка был старше меня на пару лет, - чудовищная разница для этого возраста и этой ситуации - на «гражданке» он работал машинистом, имел семью. Он был мощнее меня и телом и духом. Он быстро сошелся с остальными и решил посредством всеобщей ненависти ко мне повысить свой статус: если есть такое ЧМО как «фара», то несправедливо, что такой человек как он будет равен мне в положении. Юрка будет как бы «молодым» - все тяготы должны достаться ЧМО, «вечному духу». Все признавали справедливость этого, и когда я наотрез отказался выполнять работу за него, надо мной разразилась «гроза».
Я не видел непосредственной опасности пыток или гибели и осмелел. Я признал право дедов эксплуатировать меня, но отказался быть в подчинении у равного мне по «официальному» статусу. Я соглашался нести лишь свою долю иерархических тягот.
Я почти добился этого, но по-прежнему оставался отверженным.
Начальство так же было недовольно мной - от постоянного стресса я стал тупым и медлительным, я стал «тормозом». Возник проект отправить меня в танковый полк, поменяв на другого бойца. Я понимал, что это означает для меня стопроцентную гибель, гибель нравственную или физическую. Но подполковник Душук спас меня. Он сказал, что мы должны воспитывать всех и пытаться сделать из последнего «тормоза» человека. Скидывать же негодный материал другим - негоже. Я не знаю, какими мотивами руководствовался Душук, но на его совести точно есть одна спасенная душа - это я.
Я остался в части, и даже смог отстоять небольшой клочок личной территории, позволяющий сохранить к самому себе хоть какое-то уважение. Хотя попытки раздавить меня время от времени возобновлялись, но в целом солдаты вынуждены были признать мою частичную победу.
Затем, когда я достиг стадии «фазана» - солдата, отслужившего год - я вновь улучшил свое положение. «Фазан» никого не эксплуатирует, но и сам не эксплуатируем - это «официально», по солдатской иерархии. Хотя, конечно, на самом деле, «фазан» эксплуатирует «духов» и «молодых». Я не желал эксплуатировать кого-либо, но отказался быть эксплуатируемым. Пришлось выдержать несколько драк, и от меня отстали. «Как себя поставишь - так и будешь жить» ¬учили меня армейские доброхоты. Благодаря счастливому стечению обстоятельств мне удалось хоть как-то себя поставить.
Дальнейший «иерархический» рост не улучшил моего положения. Хотя я стал «дедом», я продолжал выполнять свою часть работ - вещь для «деда» не мыслимая. Но я не мог и не хотел заставлять других работать на себя. В большой части эта ситуация обернулась бы моим полным падением на самый низ социальной иерархии. Здесь же этот номер прошел. Мне даже удалось составить небольшую коалицию «молодых» против второго «деда» - Юрки и хоть как-то умерять его беспредел. Когда он пытался злоупотребить своими официальными сержантскими полномочиями, я как комсорг, отказывался подчиняться и требовал публичного отчета в законности его требований. В этом отношении параллелизм политической и государственной власти, столь характерный для СССР, оказался мне на руку.
В общем, последние полгода моей службы прошли относительно благополучно. Я сам был «дедом» и больше некому было давить на меня. Конечно, я по-прежнему был белой вороной. Сослуживцы не понимали, зачем я читаю ученые книги или что-то пишу на бумаге. Они смеялись над моей робостью перед женщинами, или клеймили меня жадиной, когда я не позволял им пользоваться моей мочалкой, зубной щеткой или лезвием для бритья. Но все это было уже не так страшно.
Так я и жил, пока, наконец, не был отпущен на свободу. Эти полтора года после «учебки» позволили мне восстановить хоть какое-то уважение к самому себе, так что по возвращении из армии я вновь вернулся к прежнему образу жизни. Я ни на минуту не поколебался в своих моралистических убеждениях. Но мое знание людей обогатилось. В этот, более-менее спокойный, год я смог ближе рассмотреть «простого» человека. Открытия мои были поразительны. Оказалось, что я не в состоянии морально «классифицировать» этих людей!
На первый взгляд я однозначно мог определить их как индивидуалистов (любимое мною тогда словечко), как злых. Они мучили и обижали меня и раздавили бы полностью, если бы это было в их власти. А между тем, я не сделал им ничего плохого. Я просто был непохож на них. И этого им было достаточно, чтобы отказать мне в праве жить.
Их разговоры о женщинах были отвратительны. Вот две «образцовые» истории, что я слышал от них. Передаю, естественно, в своем пересказе, но с сохранением специфики речи.
Первая история была рассказана Колькой К. - парнем из крымской деревни. Он любил радости, доставляемые женщинами, и обладал странной особенностью - когда он соблазнял девицу, глаза его, обычно серого цвета, становились вдруг голубыми--голубыми, ласковыми, бездонными. Вот его история.
«Вот, помню, раз влюбилась, еще на «гражданке», в меня одна баба, лет пятнадцати. Таскалась за мной как собачонка - ¬куда я, туда и она. И глаза такие преданные! Шлюхой оказалась. Раз поехал я с друзьями за кукурузой, и она за мной увязалась. Посидели, выпили. Ну, друзья и говорят ей: «Давай, раздвигай ножки!» А она ни в какую. И все на меня смотрит, как будто ждет чего. Ну, я ей и говорю: «Чего ломаешься - по-хорошему люди просят!» Сказал, да и поехал на мотоцикле домой. Пропустили они ее по кругу. Целкой оказалась! Назавтра она снова ко мне, а я ей и говорю: «Чего лезешь! Ты ведь шлюха!» Мы потом ее всей деревней е...ли - кто хотел, тот и дрючил. Шлюха!»
Вот другой рассказ, иного бойца.
«Была одна такая! Все недотрогу из себя строила. Никак меня не хотела к себе подпускать. Ну, и побегал же я за ней. Да только все равно - моя взяла. Раз завели ее втроем домой - она уже не так меня дичилась. Напоили до отключки. Я и полез на нее. А она все ломается - «Девочка я», говорит. Пьяная вдрызг, а все еще дергается! Надоела она мне. Я ее и перекинул к друзьям на кровать. Те - раз, а она и в правду -целочка! «Ну», - говорю - «коль так - давай ее сюда». Поимел. Потом друзья поимели. Всю ночь ее е...ли. Наблевала спьяну прямо на кровать. А утром раскудахталась. Да только мы ей и говорим: «Рот закрой! Ты нажралась и сама на х...й полезла! Мы тут при чем? Наблевала. Убирай лучше за собой!» - и мордой ее в ее же блевотину. Коль, ****ь - так и нечего из себя строить!»
Что я мог сказать про этих людей? Свиньи и воплощения зла! Но я видел, что это не так. Они не были выродками и отщепенцами. Они были большинством, типичными представителями «простого» народа. Они были славные товарищи друг для друга! Такой человек мог отдать последнее другу. Я знал, что он пожертвовал бы даже собой, чтобы спасти друга. Если бы я тонул, то они и меня, скорее всего, спасли бы, несмотря на все презрение ко мне. Спасли бы так, от нечего делать! А потом еще и «вломили» бы - не лезь, куда не надо!
Так кто же они? Альтруисты или индивидуалисты? Злые они или добрые? Я не мог их определить. Я понимал, что для своих - для тех, кого они уважают, кто входит в их общность - они добры. Для чужих - злы. Они могут пытать лютыми пытками «чужого», и не выдать под пытками «своего». Это я понимал и чувствовал. Это было очевидно. Но вот как это понимание соотнести с понятиями добра и зла - я не знал. И мне было совершенно непонятно, каким образом мое новое знание о «народе» можно и должно вписать в тот образ мира, что сложился у меня из чтения мировой литературы.
Это знание так и осталось на долгие годы для меня «не включенным» в мою систему «абсолютного добра».

P. S. Я так и не нашел в себе сил прочесть «армейские» дневники - пришлось писать по памяти.


3.

11 января 1988 года я отбыл из армии домой. Очень характерно, что я помню эту дату - я, который и день своего рождения иной раз может вспомнить с трудом. Эта памятливость весьма показательна. Моя «каторга» закончилась. Я был жив и здоров. Теперь следовало забыть тот страшный «сон», что снился мне два года. И я старательно пытался забыть его. Я вернулся к прежней жизни. Я был абсолютно счастлив, ибо то, что было до армии, и то, что будет после нее, представлялось на фоне этого кошмара сущими пустяками. Свобода! Счастье свободы заслонило все - несчастную любовь, отъединеность от философского факультета, тяжкие воспоминания.
Я и не подозревал, что, несмотря на стремительное движение и счастье, я смертельно ранен «армейской» бездной. Яд попал в меня и медленно делал свое дело. Ведь как бы я ни старался все забыть, я знал, что столкнулся в армии с самой жизнью, и позорно проиграл это столкновение. Я мог изображать из себя уверенного, счастливого человека, но внутри меня ¬притаилось презрение к самому себе. Я выжил. Но это не было моей заслугой. По большому, «гамбургскому» счету - а я всегда признавал только такой счет - мое выживание было делом счастливого случая. Я не мог беззаботно радоваться тому, что мясорубка жизни ненароком выпустила меня на волю. Ведь мое освобождение - это, возможно, всего лишь отсрочка. Завтра она, жизнь, может снова захватить меня в свою пасть. Ведь гласит же народная мудрость: от тюрьмы и от сумы - не зарекайся. Что будет, если я снова подвергнусь давлению этих страшных челюстей? Что если это давление уже не будет столь мягким, или не будет сопровождаться столь счастливыми обстоятельствами? Я обнаружил, что все время жил над бездной. Побывав там и вернувшись, я не видел никаких гарантий, что уже не буду низвергнут туда снова, окончательно и бесповоротно. Лев Толстой был заворожен ликом смерти. Я же был заворожен страшным ликом жизни.
Но понял я это лишь много лет спустя. Страх, который жил во мне, был незаметен для меня и я рассмеялся бы в лицо любому, кто вздумал бы просветить меня на этот счет.
Пока же я был счастлив и свободен. Правда, очень скоро, через пару недель, свобода и счастье исчезли - я очень быстро привык к тому, что я уже не «раб лампы», к тому, что я вновь живу в привычной для меня среде.
Более того, очень скоро я сделался вновь несчастным. Это была все та же «несчастность», что одолевала меня в доармейские годы. Я по-прежнему был несчастно влюблен. Я по-¬прежнему был одинок. И у меня все еще не было «почтенного занятия», «своего дела».
Еще в армии я попал в своеобразный «колодец субъективного» - окружающая действительность была столь отвратительна и пугающая, что я полностью погрузился в свои чувства и мысли, со всеми вытекающими отсюда пагубными последствиями. В некотором роде это было сумасшествие - ¬«варясь в собственном соку», я перестал трезво воспринимать вещи и людей, и, прежде всего, самого себя.
В эти годы в СССР громыхала «Перестройка». Я старательно читал газеты и журналы и всей душой участвовал в происходящем. В армии я написал странную книгу. Это был политический памфлет, написанный эзоповым языком – прямо писать о том, что думаешь, все еще было страшно. Я отослал рукопись маме, получил ее назад в отпечатанном виде, и через Владу попробовал распространить среди студентов философского факультета. Помимо всего прочего, это была попытка возобновить и развить отношения с Владой, попытка очаровать ее своим умом.
Мне и сейчас стыдно вспоминать об этой истории. Извинением, мало меня утешающим, может быть лишь мое сумасшествие.
Книга была дрянной, но Влада, по доброте душевной, пообещала попробовать «распространить» ее среди «мыслящих» студентов. Но вскоре она обнаружила и моего троянского коня - мое желание войти в контакт с ней. Естественно, она достаточно жестко отреагировала на это. В ответ я нахамил, в надежде сделать невозможным для себя вновь обратиться к ней. Моя гордость страдала от осознания неспособности преодолеть страсть к этой девушке.
Возвращение домой не улучшило моего положения. Я все еще пребывал в «колодце субъективного». Меня переполняли мысли и чувства, но мне не с кем было поделиться ими, и они бурно загнивали в моем мозгу.
Я пробовал писать. Для этого я ходил в читальный зал МГУ, воспользовавшись старым, доармейским читательским билетом курьера университета. Но вид счастливцев - студентов МГУ - делал меня еще более несчастным. Вокруг бурлила жизнь: люди постигали науки, веселились, влюблялись, ссорились. Мимо меня проплывали важные  профессора, пробегали «ботаники», прокатывались шумные ватаги; девушки сверкали голыми коленками из-под коротких платьев и манили накрашенными губами - я же брел мимо, печальный и подавленный. Мне ужасно хотелось всего этого. Но это богатство жизни было мне недоступно. Я был никто, мошенническим образом, проникший в читальный зал университета. Даже если мне удалось бы познакомиться хоть с кем-то, я просто не осмелился бы признаться, что я - никто. У меня не было ни профессии, ни звания, ни статуса. Я - тот, кто вернулся с «каторги».
В довершении моих несчастий, я время от времени встречал Владу. Она не замечала меня, я не замечал ее. Но притяжение  любимой было столь сильно, что против своей воли, стыдясь и коря себя за слабость, я несколько раз пробегал с деловым видом мимо нее. Сердце мое бешено билось, голова была в тумане. Наконец я овладевал собой, меня заполняли ненависть к самому себе, презрение к своей слабости. Тогда я выбегал на улицу и, как сумасшедший, носился по территории университета, стараясь в быстрой ходьбе найти облегчение.
Я утешал себя мыслью, что в этих зданиях много людей, но по идеальному, конечному счету здесь должен быть, возможно, один лишь я. Ибо гений всех времен и народов - это я. И это скоро обнаружится. Я поступлю в университет, получу право публиковать свои сочинения, и мир не сможет не заметить меня. Он покорится мне. Он будет у моих ног. Умные люди захотят общаться со мной - у меня будут друзья. Мои книги будут читаться и почитаться - у меня будут деньги и слава. Вслед же за славой придут толпы поклонниц. И, возможно, Влада поймет, как сильно она ошиблась, как сильно она просчиталась, как глупа она была, не распознав в гадком утенке мировое светило!
Успокоенный, но несчастный я возвращался в читальный зал и продолжал писать статью о бюрократии как господствующем классе.
После, окончив ее, я попытался пристроить свой текст в журнале «Новый мир». Ничего не вышло. Статью вежливо отвергли. Возможно, она и в самом деле была не стоящей.
Весной я поступил на работу в издательство МГУ. Опять курьером. Это несколько развеяло меня. Новые впечатления и новые хлопоты притупили мой душевный надрыв. По долгу службы я посещал министерство образования - относил бумаги. Часто такие посещения больно уязвляли мое самолюбие: чиновники принимали меня за солидного человека, вежливо здоровались, протягивали руку, предлагали присесть и резко менялись в лице, когда узнавали, что имеют дело лишь с курьером.
В издательстве мне нравилась одна девушка, но она не обращала на меня внимания. Мое приглашение в кино вежливо отвергла.
У меня появился приятель - Владлен. Он был курьером из соседнего отдела. Однажды я стал свидетелем забавнейшей сцены. Рассказываю ее, как весьма характерную для того времени историю.
Владлен любил являться на работу в шортах – привычка вполне простительная для семнадцатилетнего юноши, работающего курьером. Начальница сделала ему замечание. Владлен возразил: почему девушки могут приходить на работу в шортах, а он не может? Начальница ответила: «Они надевают под шорты колготки. Если ты так же будешь одевать под шорты колготки, то можешь являться на работу в шортах». Естественно, такая перспектива его не воодушевила, и с тех пор он приходил на работу в шортах; здесь же надевал брюки. И вот раз, он прибежал совершенно не в себе - Владлен был на митинге. Он был возбужден смелостью и радикальностью идей этого митинга. Он был счастлив быть свободным и радикальным. Он мог кричать на митинге во всю глотку: «Долой КПСС!» Обо всем этом, захлебываясь от восторга, Владлен рассказывал мне в туалете, снимая шорты и одевая брюки. Внезапно он замолчал, переменился в лице - страх исказил его черты - и запрыгал на одной ноге, так как запутался в брюках, к закрытой кабинке. Ему показалось, что она очень подозрительно закрыта, что там, в кабинке, сидит человек, который все слушает, все записывает и все, возможно, донесет до ушей всемогущего КГБ. В отчаянии он ломился в закрытую дверь, как сумасшедший. Смеясь, я успокоил его, сообщив, что уже два дня кабинка закрыта из-за неисправности. Но я был поражен столь мгновенной сменой политического радикализма и смелости безграничным ужасом перед властью. Впрочем, такими перепадами страдали почти все в те безумные годы советской «перестройки». Кстати, в девяностые  я встретил однажды Владлена на улице. Теперь он был уже патриотом и государственником, горько жалел о гибели СССР, клеймил «дерьмократов».
Примерно, в то же время, вернее, год спустя, я утерял веру в коммунистические идеалы. Здесь я, пожалуй, дам пояснения, с тем, чтобы были понятны некоторые мои поступки, которые я совершил впоследствии.
Дело в том, что большевикам я перестал верить очень рано. Мой отец пережил коллективизацию, потом он служил в войсках НКВД. То, что он видел, внушило ему неизбывные страх и отвращение. Отец столкнулся с нечеловеческой практикой советского режима. Он больше не верил словам большевиков, ибо на собственной шкуре испытал их дела. Но пропаганда делала свое дело - западный мир казался ему столь же ужасным. Он сделал вывод, что государство - это страшное зло, но зло необходимое. Как человек сталинской эпохи, отец понял: лучше не высовываться - серп срезает лишь высокие колосья; самый лучший способ спастись - раствориться в общей массе. Именно этим он и занимался всю жизнь. Это было неадекватное поведение. Уже давно почти никого не сажали и не расстреливали, но страх, пронзивший его во времена сталинских чисток, был по-прежнему живым. Он мог бы сделать блестящую карьеру, поскольку окончил элитарный институт, но он не вступил в партию и отказался от выгодных, но заметных должностей, поскольку боялся быть «вырублен» как заметная фигура. Этому же стилю поведения он учил и меня.
Мой отчим так же не любил большевиков, поскольку, как человек в совершенстве знающий несколько западных языков, он имел доступ к множеству источников информации, разрушающих в его глазах ту глянцевую реальность, что усиленно поддерживал правящий режим. Но отчим так же не смог полностью преодолеть тотальность советской пропаганды. Хотя он и прочел все книги, хранящиеся в спецхране, он так и не смог побороть соблазн коммунизма. Капитализм был ему ненавистен, так же как и власть КПСС. Самое лучшее, что отчим смог придумать - соединить Маркса с Христом.
Таким образом, с детства я не питал иллюзий относительно большевиков, но верил в коммунистические идеалы и в правое дело «Октябрьской революции». Верить во все это мне было тем легче, что эти идеалы напрямую вытекали из европейского морализма. Относительно святости абсолютных моральных ценностей согласны были все - и коммунисты, и христиане, и либералы, и фашисты, и различные прочие «исты». Различия начинались лишь в толковании нюансов, в предпочтении акцентов и в выборе средств.
Поскольку я верил в коммунизм, постольку мне больно было смотреть на происходящее вокруг. Я был убежден, что СССР погубят индивидуализм и мещанство его граждан. Однажды я стал свидетелем почти пророческой сцены.
Я учился в десятом классе. Мой друг, любивший технику, затащил меня на международную техническую выставку. По выставке бродили толпы людей. Это были мирные, почтенные люди всех возрастов и статусов. Вели они себя так же, как ведут себя другие люди в других странах на подобных же выставках. В общем, ничего особенного. Но была одна особенность, которая мгновенно разрушала эту обычность.
Дело в том, что Совдепия была очень блеклой страной. Краски жизни не жаловались здесь. Поэтому советский человек реагировал на все заграничное, а значит, яркое и блестящее, как туземец на стеклянные бусы. Обладание такой вещью радовало ее владельца, свидетельствовало о его приобщенности к высшим сферам, то есть к тем, кто может выезжать за границу, демонстрировало его достаток.
И в тот момент, когда иностранные представительства на выставке выкладывали яркие рекламные плакаты и сувениры, толпа шалела, и каждый ломился за своей долей маленького разноцветного счастья. Ломились потому, что плакатов на всех не хватало. По возможности, иностранцы, удивляясь, выносили новые порции, но их все равно не хватало - они ведь не подозревали, что столько советских людей мечтает ознакомиться с их техническими достижениями.
Ажиотаж был всеобщим. Немногие были свободны от него. Я, как моралист и сознательный коммунист, с презрением смотрел на соотечественников - разве можно было так позориться перед иностранцами!
В центре выставки находился огромный отсек советских технических достижений. На его огромной стеклянной стене была нарисована карта СССР, преизрядных размеров. И вот, в соседнем павильоне, павильоне японской техники, вынесли порцию особенно ярких плакатов. Толпа взбесилась от вожделения и разом ринулась на японца. Тот в ужасе попытался скрыться в глубинах служебных помещений. Он не понимал, что происходит и, быть может, думал, что это – погром. Это только усилило сумятицу, – плакаты уплывали из рук.
Весть о чудо-плакате мгновенно разнеслась по выставке. Никто, ничего, никому не говорил. Да этого и не требовалось. Каждый советский человек мог по малейшему движению в толпе узнать - рядом «выбросили» дефицит. Само это советское словечко дорогого стоит. Выбрасывают объедки свиньям, и они с ревом бросаются на них, давя и расталкивая соперников. Именно так и выглядела сцена «выбрасывания» копченой колбасы, романа Дюма, туалетной бумаги, зимних сапог или еще чего-нибудь в этом роде на прилавок магазина. Продавец «выбрасывал» товар с презрением и осознанием собственного величия, ибо он - двоечник и хулиган в школе, как неоднократно ему  внушали, коря, учителя - уже запасся этим чудным добром в избытке и теперь с удовольствием наблюдал как те же учителя и бывшие отличники, а ныне профессора и инженеры, со звериным ревом рвут жалкие крохи того, что уже было изрядно расхищено торгующими людьми.
Толпы людей стремительно сбегались к японскому отделу. И вот я вижу как огромная баба с выпученными глазами, стремительно пробегая мимо карты СССР, ненароком сбивает с ног девочку лет десяти. Та отлетает в сторону, как пушечное ядро ударяет в стеклянную стену павильона и исчезает в падающих обломках того, что за секунду перед этим было картой Советского Союза. Следующая картина – девочка выскакивает наружу и стремглав убегает. Убегает разумно, ибо в милиции именно она будет обвинена в разрушении витрины, и чем это кончится - неизвестно. Люди шарахаются в сторону, ибо и они не хотят, чтобы подозрение пало на них. Площадка быстро пустеет. Японцы удивленно качают головами.
Вся «европейская часть Советского Союза» лежит скучными обломками на полу.
Вернувшись домой, я записал увиденное для памяти и в конце записанного прибавил: «Пророческая сцена! Советский Союз погибнет из-за мещанства его граждан»
Сегодня я дал бы другую оценку. Государственный строй, который превращает своих граждан в запуганных скотов, - обречен. Они не осмелятся и не пожелают его защищать. В лучшем случае, они придут в качестве зевак посмотреть на его гибель. Все так и было, когда рушился СССР.
Всякий, кто вырос при большевиках, был свидетелем многого. И, честно задумавшись, он не сможет защитить словом погибшую антиутопию. Именно поэтому я презираю коммунистически настроенных современников. В лучшем случае, их коммунизм и большевизм - следствие патологии памяти или честности, прежде всего, перед самими собой, а потом уже, перед детьми. В худшем же случае - это непроходимая глупость.

Тот поток информации, что обрушила на нас «перестройка», не сильно поколебал мою веру в коммунизм и «Октябрьскую революцию». Он лишь усугубил мой антибольшевизм.
Но вот, однажды, мой друг вступил со мной в спор, и я не смог рационально защитить свою веру. Я разозлился, я почти поссорился с ним. Когда мы расстались, я долго стоял на платформе метро, пронзенный щемящим чувством пустоты внутри себя – я не мог не признать правоту его доводов и беспомощность своих ответов. Следовало признать истинность его позиции. Но против этого восставала вера, внушенная мне с детства в святость идеалов Октябрьской революции, в святость борьбы за социальную справедливость. Я махнул рукой и постарался забыть о нашем разговоре. Но на следующее утро я уже не смог найти в себе прежней веры в коммунистические идеалы.  С этого момента я стал убежденным сторонником капитализма и либерализма. Я и по сей день таковым являюсь. С той лишь разницей, что теперь я не забываю, что живу в России, и что мой либерализм - это российский либерализм. В чем различие западного и российского либерализма говорить не буду - я и так слишком отвлекся от темы.

Работа немного рассеивала меня. Но я по-прежнему пребывал в сумасшествии. Мои экзистенциальные проблемы сохранялись, они загнивали все больше и смрадом своим отравляли разум. Я впадал то в одну, то в другую крайность. Вот небольшой пример.
У меня была знакомая - Алла. Девушка интеллигентная и одухотворенная. Мы познакомились с ней на подготовительных курсах. Не знаю почему, но она иногда общалась со мной. Потом она отвечала на мои армейские письма. Это была единственная девушка, с которой я общался. Или, вернее, это была единственная девушка, которая общалась со мной - ¬другие, поговорив со мной пару минут, с ужасом удалялись.
Как романтик и идеалист, я уважал ее. Но иногда я впадал в цинизм. Мне приходилось наблюдать сцены обольщения женщин - мужчины ловили их, как ловит маленьких красивых, но очень глупеньких рыбок опытный рыболов. Не всегда эти женщины были грубы и вульгарны. Часто я наблюдал как интеллигентные и одухотворенные девушки ловились на крючок мужчин весьма сомнительной, в моих глазах, моральной репутации. Видя это, мне хотелось крикнуть этим девушкам: «Что вы делаете! Где ваши глаза? Ведь он - ¬мерзавец! Он - прямая противоположность того, что вы декларируете! Вам нужен я! Ведь я - один из немногих, кто живет согласно тем идеалам, что любите и желаете вы». Но нет, девушки ловились на крючок рыболова, и оставались равнодушны ко мне. Тогда я начинал ненавидеть их и презирать. Я говорил себе: «Цинизм и людоедство - вот чего они заслуживают!» Но я не мог, не решался быть таким. Но иногда отчаяние внушало мне уверенность, что я должен быть таким. Поскольку знакомых девушек у меня не было, такие приступы цинизма заканчивались ничем.
Но вот Алле не повезло. В какой-то отрезок времени она оказалась моей знакомой. И однажды она стала жертвой такого приступа.
Я забыл об этой истории, но чтение дневника воскресило ее. Я долго хохотал над невменяемостью того Белхова и изумлялся тому, как тонко и с каким юмором Алла отделалась от безумца.
Впав в цинизм, я набрался смелости, если не наглости, и при встрече прямо и грубо предложил Алле стать моей любовницей. Она же, внимательно посмотрев на меня, и, немного помедлив, ответила: «Интересное предложение. Но я не могу им воспользоваться. В ближайшее время я надолго, возможно, навсегда уеду. Кроме того, мое здоровье не позволит мне стать твоей любовницей». Озадаченный и смущенный я удалился, ломая голову над тем, что же это за страшная болезнь, что не позволяет Алле стать моей любовницей. Конечно же, она пошутила. Но ее ирония, как всякая хорошая ирония, изумительно точно высвечивала суть ситуации.
Мне и сейчас немного стыдно за выходки того молодого безумца. Но характерно, что те же самые повадки и те же самые сумасбродства я ныне наблюдаю у знакомых мне романтиков и идеалистов - то они готовы молиться на женщин, то впадают в исступление и считают их всех шлюхами

Тогда же со мной случилась и другая история.
В соседней прачечной я пытался заигрывать с работающей там женщиной. Поразмыслив, я решил, что с пролетаркой у меня больше шансов получить сексуальный опыт. Я старательно изображал из себя опытного плейбоя, но, думаю, прачка сразу раскусила меня, а, раскусив, перекинула подруге, которая очень нуждалась именно в таком «лохе».
Ее звали Мария. Как потом выяснилось, она была из украинской деревни, жила в общежитии и несколько месяцев как забеременела от какого-то милиционера. Тот был мил ее сердцу, но вовсе не собирался жениться. Естественно, ей нужна была прописка, жилье и мужчина, который стал бы ей мужем и отцом ее ребенку.
Я подходил идеально под эту комбинацию - теленок, изображающий льва.
Неделю или две она позволяла мне ухаживать за ней. Потом мне разрешено было сажать ее на колени и целовать. Впервые в жизни я целовал женщину - мне понравилось. Понравилось и держать в руках горячее женское тело.
Но дело сорвалось. То ли она не была достаточно хищной, то ли рассудила, что, одурачив меня, она не одурачит мою маму - та просто могла воспротивиться ее прописке в нашу квартиру. Возможно, она пожалела мою наивность и романтичность. В общем, Мария пошла ва-банк. Придя ко мне домой, достаточно пообнимавшись со мной на диване, она отказалась отдаться, но рассказала свою историю и предложила мне взять ее всю - ее тело, ее руку и ее будущего ребенка. Естественно, я отказался, поскольку, даже будучи романтиком, я оставался прагматиком - здоровое крестьянское воспитание моей бабушки делало свое дело. После этого Мария исчезла.
С тех пор я неоднократно становился объектом подобных манипуляций со стороны женщин. Неудивительно. Я так долго выглядел и был круглым дураком. Потом же, когда я перестал таковым быть, я продолжал таковым выглядеть в глазах людей, не понимающих чисто духовных (ох, не люблю я это слово!) мотиваций.
Забавно, что недавно я подвергся подобной же атаке. Забавно, потому, что я давно уже перестал быть тем, кто может возбудить своим якобы неискушенным видом желание поохотиться. Думаю, что эта попытка объясняется просто глупостью охотницы.
Пожалуй, я расскажу и эту историю. Она  прекрасно иллюстрирует мое утверждение, что любой моралист в большей или меньшей степени живет по двойному стандарту.
Итак, история о глупой охотнице.
Коллега моего друга – философиня, окончившая кафедру эстетики, кандидат наук по имени Жанна - затеяла открыть в институте новую специальность. Мой друг порекомендовал меня, как человека, способного прочесть курс лекций по теории и практике коммуникации. Я несколько раз говорил с ней по телефону, потом был приглашен на кафедру, где произвел приятнейшее впечатление - меня давно уже не возбуждают академические игры, но при необходимости я успешно играю в них. Потом Жанна несколько раз пользовалась моей обширной библиотекой. Еще позже приняла мое приглашение осмотреть библиотеку лично. Приглашал я ее без всякой сексуальной цели, так как уже несколько лет перестал быть плейбоем, остепенился и довольствуюсь обществом любимой женщины.
Пригласил из интереса к ее личности. Классический образчик морализма, романтизма, идеализма и прочей дряни, коей нас так обильно подкармливает наша культура.
Именно из-за этого интереса я и терпел все ее «невротические» выходки: говорила она так, как будто держала речь на ученом совете; за стол не давала сесть, пока все не будет разложено красиво; фыркала и «падала в обморок», когда слышала народное или жаргонное слово типа: «окучивает», «трахаться» или «задница». Иной же раз, почти оскорбляла, не подозревая об этом. Например, случилось так, что она оказалась невольной участницей моего разрыва с давним другом. Она была смущена, и чтобы подбодрить ее, я вынужден был посвятить Жанну в суть разрыва. Естественно, я был эмоционален и страстен – не каждый день приходиться рвать отношения с человеком, с которым дружил больше десяти лет. В середине разговора она прервала мои душевные излияния вопросом: «Сергей, Вы, конечно же, выпили?» Мне никто и никогда не говорил, что моя эмоциональность производит экстраординарное впечатление. Так что, мне было обидно, что мою душевную боль квалифицируют как пьяный кураж. Когда я попытался мягко отметить это, Жанна посоветовала мне не проецировать свои невротические проблемы контакта на здоровых людей, то есть на нее. Разговор она закончила фразой: «Я поняла суть ситуации. Надеюсь, Вы были искренни со мной». Черт возьми, я целый час изливал свою душу, свою боль, так что меня даже квалифицировали как пьяного за «излишнюю» живость голоса, и в итоге, мне выражают надежду, что я был искренним! Да если бы я сказал ей эти две фразы, когда она, в свою очередь как-то рассказывала об очень личном, то думаю, оскорбил бы ее навеки веков.
Как бы то ни было, Жанна пришла ко мне в гости. Экспромтом я позвал и своего друга – нашего общего знакомого. Поскольку я был у себя дома, в неформальной обстановке, я позволил себе предаться своей любимой забаве - ¬я разыграл роль мелкого беса, смущающего добродетельного человека «опасными» идеями и «страшными» историями из реальной жизни. Ужас Жанны был столь велик, что мой друг даже был вынужден успокаивать ее: «Жанна, не обращай внимания! Сергей нарочно рассказывает подобные истории. Он полагает, что тебе будет полезно услышать о том, что происходит за стенами интеллигентской квартиры. Да и эффект от этих историй ему приятен».
Да, Жанна была шокирована изрядно. Мои фразы: «Этика - это куча дерьма на теле человечества», «Если можно получить удовольствие, его надо получить» и прочее -заставляли ее бурно протестовать и возмущаться. В общем, вечер удался на славу! В некотором роде, она даже выступила в роли моей музы - тип был настолько классическим, что я вдруг изобрел схему-образ, идеально иллюстрирующий мою философско-¬экзистенциальную позицию и позицию, которой я противостою. В другом месте я воспользуюсь этой схемой, и, может быть, вновь вспомню Жанну как иллюстрацию к этой схеме.
Жанна была шокирована, и я понял, что больше так повеселиться мне не удастся - она просто не придет снова. Каково же было мое удивление, когда она стала очень часто  звонить мне по различным поводам. Затем она вновь пришла в гости. Она пожарила картошку, накрыла на стол и пыталась кормить меня с рук, намазывая паштетом хлеб. При этом она уверяла меня, что я скрываю под своей общительностью и жизнерадостностью свои несчастность и одиночество. Таковым я себя не чувствовал и говорил ей, что здесь чистая проекция - несчастной и одинокой выглядит она. На прощание я дал ей по случаю кассету с фильмами Гринуэя: «Повар, вор, его жена и ее любовник» и «Книги Просперо» - ей понравилась музыка к этим фильмам.
На следующий день я схватился за голову - боже, зачем я дал ей эти фильмы! Я увидел их глазами Жанны: нагота, секс, насилие. Ведь при моей «подмоченной» репутации она не поверит, что эти фильмы почтенны и элитарны. Она решит, что я подсунул ей порнографию! И правда, Жанна была в шоке. К счастью, она слышала от кого-то о режиссере, и знала, что он почтенен и элитарен. Но «ужас», открывшийся ей с экрана, был ей не по силам. Все мои уговоры не ограничиваться первым фильмом на кассете и посмотреть второй, все мои уверения, что там чистый Шекспир - ¬добродетельный и невинный - не помогли. Она вернула кассету.
Забавно получилось и с телефоном Жанны. Мне срочно надо было позвонить ей. Я кинулся искать и понял, что записал его на бумажке и потерял. Тогда я позвонил другу - ее коллеге и взял телефон у него. Первое, о чем спросила Жанна, когда я позвонил ей - откуда у меня ее телефон? Я сказал, что она сама дала мне его, но я потерял его и взял у друга. Дмитрий не хотел его давать мне, но поверил, что она уже дала мне его. «Да, - сказала Жанна - я просила не давать его кому-¬либо. А тебе я своего телефона не давала». Я был удивлен, но понял, что ошибся. Тогда я предложил вычеркнуть его, как полученный нечестно. Но она не стала настаивать.
На следующий день Жанна спросила моего друга - откуда у меня ее телефон? Друг соврал - «Ты сама дала ему его» - и попался как мальчишка. Когда я услышал об этом, я был удивлен вдвойне. Во-первых, она была уже у меня в гостях, неоднократно звонила мне, но при этом не посчитала нужным дать свой телефон. Во-вторых, зная, откуда у меня появился ее телефон, она зачем-то подлавливает, как мальчишку моего друга. Удивленный и возмущенный, я вычеркнул ее телефон. Вскоре она узнала об этом, но телефона не предложила!
Выслушав мои рассказы об общении с Жанной, моя любовница сразу заявила: «Жанна «окучивает» тебя как мужчину». Я полагал, что это возможно, но пока не очевидно, и отмечал, что ни словом, ни делом не давал ей поводов к этому. Но после ряда звонков Жанны, я так же уверился в том, что являюсь предметом «окучивания». Но тогда возник вопрос: «Почти любые мои слова, фразы и мысли вызывают в ней шок. Очевидно, дела и жизнь мои вызовут в ней еще более сильные эмоции. Так зачем же она так активно затевает роман со мной? Обычно влекутся к тому, кто близок во всем, а не к тому, кто шокирует инаковостью. Почему Жанна кривится, морщится, но «ест»?»
В третий визит Жанны я, кажется, нашел ответ. Я даже пошутил, памятуя о реплике Шерлок Холмса: «Загадка на три визита».
Перед Новым годом Жанна вновь попросилась ко мне в гости. Она сказала, что не сможет справить со мной Новый год и во время визита приоткроет причину этого. При этом она добавила, что если встреча пройдет так, как она ожидает, то мы вдвоем встретим старый Новый год.
Меня позабавила такая настойчивость Жанны, и я окончательно уверился в ее «романных», а значит, зная ее, и «матримониальных» намерениях.
С первых же слов я понял, что Жанна собирается выдать мне некоторую порцию информации о себе и посмотреть, какова будет реакция. Если я «скушаю» эту порцию, то можно давать следующую. Чисто манипулятивное поведение. Я не раз наблюдал подобную тактику у женщин, «окучивающих» меня. Все, что она делала в этот визит, было мне хорошо, слишком хорошо знакомо.
Сначала всплыла информация о том, что у нее есть дочь. После того, как я отнесся к этому спокойно, всплыла, как бы случайно оказавшись в сумке, фотография дочери. Чуть позже я услышал о том, что она - не москвичка. «Так ты снимаешь квартиру? - «В общем-то, да» - последовал смущенный ответ.
Еще чуть позже она делится со мной неким конфиденциальным обстоятельством своей жизни и со страхом ждет моей реакции. Я отвечаю: «Я знаю еще более «сильные» случаи, чем твой. Твой случай не самый ужасный. Он нейтральный. Я вижу, тебя мучает это, и мучает по двум причинам: ты переживаешь и морально осуждаешь себя. Твои переживания оправданы. Это тяжело. Но это надо пережить. При случае ты исправишь эту ситуацию. Моральное осуждение - это ерунда. На это не надо обращать внимания» Она ждала осуждения с моей стороны, но не получила его. Тогда она вновь заявила мне, что хочет встретить Старый Новый год вместе со мной. Еще бы – все опасные подводные камни, способные испугать мужчину-москвича, она преодолела!
Разговор продолжался дальше. К слову, я рассказал о том, как в «молодости» брал «подношения» у студентов и о том, как меня выгнали за это из института. На ее очень интимную информацию, я ответил тоже достаточно интимной информацией. Господи! Что с ней стало. У нее было такое выражение лица, как будто она наступила в кучу дерьма. Слова были подстать ее выражению.
Напрасно я говорил ей, что больше не принимаю «подношений». Не потому, что это плохо. Нет, тогда я полагал, что если государство наплевало на меня, если общество наплевало на меня, то это значит, что оно предоставило мне позаботиться о себе самому. Если общество активно использует меня как институтского преподавателя высокой квалификации, но при этом платит мне, человеку с ученой степенью, сорок долларов в месяц вместо законных нескольких тысяч, то, как может оно осуждать меня за «подношения». Ведь я не ворую, не убиваю, не вымогаю. Я просто даю возможность тем, кто не хочет учить философию, ее не учить - остальным открыта мной масса возможностей не очень напрягаясь, посещая лекции и работая на семинарах, получить хорошую оценку.
Я говорил ей о моем страдании, когда меня выгнали - я любил институт, в котором  работал, любил и уважал заведующего кафедрой как родного отца, тепло относился к коллегам, и мне отвечали взаимностью. Я был так потрясен, что через месяц попал в больницу и провалялся там пять месяцев. Мне дали инвалидность второй группы на год. Теперь я не беру ни при каких обстоятельствах, поскольку дорого заплатил за прежние «подношения» Я беру... я брал...
«Ты сказал: «беру»!» - Жанна почернела лицом – куча дерьма, в которую она наступила, росла на глазах.
Здесь уж взорвался я: «Кто ты такая, чтобы ловить меня на оговорках, и подозревать во лжи! Ты не прокурор и не следователь, чтобы я тебя боялся и врал! Врет тот, кто боится. Я же стараюсь жить так, чтобы никого не бояться. Если я не побоялся сказать правду своему зав. кафедрой, после чего он меня и выгнал, то уж тебе-то мне и подавно нет смысла врать!»
Я пытался говорить ей о своем страдании – она обдала меня холодом презрения. Забавно, она думала шокировать меня своей информацией, а вышло все наоборот. На ее признание я ответил сочувствием и поддержкой, хотя ее случай, о котором я намеренно умалчиваю, с точки зрения ходячей морали куда более достоин презрения, чем мой. Она ждала осуждения, но получила понимание. Зато меня она старательно осудила. Осудила с позиции морали. Мораль всегда безнравственна, поскольку не позволяет человеку обратиться к своему сердцу. Вместо этого она пробуждает в его голове лишь интеллектуальных пиявок.
Она была потрясена так, как будто перед ней разверзся пол и сам Люцифер появился оттуда. Когда я заметил ей это, она сказала, что готова уже ждать от меня чего угодно. Она не чувствует теперь себя в безопасности.
- «Может быть, ты думаешь, что в следующую нашу встречу откроется, что я еще по воскресениям и младенцев режу?»
- «О, теперь я жду чего угодно!»
- «Бедная Жанна! Как же ты жить-то будешь, если безобидного хомяка ты принимаешь за волка?! И что будет с тобой, когда ты действительно встретишь волка?»
- «Это кто - хомяк? Ты?»
- «Конечно, я. Ну, не волк же, в самом деле?!»
Редкой глупости дама! Но типаж классический!
Через некоторое время добродетельная Жанна засобиралась домой. Было уже пол девятого, а она с самого начала собиралась уйти в восемь. Проходя мимо меня, она, глядя на часы, процедила сквозь зубы: «Ничего, пусть побесится!» Фраза была обращена не ко мне, и я не обратил на нее внимания. Мы расстались неплохо - она почти «простила» меня.
Проводив ее и, вернувшись домой, я вспомнил загадочную фразу, поразмышлял и все понял!
Далее следует моя гипотеза. Она базируется на косвенных фактах, на моем опыте и моей интуиции. Можете оценивать ее достоверность как угодно.
«Ничего, пусть побесится!» Сказано было со змеиной злобой, с такой злобой, что возникает от длительных «закрытых», полностью «протухших» отношений, и сказано человеком, считающим агрессию злом. Так кто же должен побеситься? Очевидно, тот, кто ее ждет дома. И явно, это не старушка, у которой, возможно, она снимает квартиру. Если у Жанны чисто деловые отношения с хозяином или хозяйкой, то какое тому или той дело, когда Жанна явилась домой. Беситься может лишь тот, кто находится с ней в личном отношении.
Скорее всего, причиной ярости может быть ревность. И, скорее всего, это мужчина. Ага! Жанна как-то неопределенно ответила на мой вопрос об аренде квартиры.
Далее, если это мужчина и Жанна находится с ним в некоторых личных, интимных отношениях и за счет этого имеет крышу над головой, то тогда все понятно про ее телефон. У моего друга, ее коллеги он есть, а у меня, у будущего любовника и мужа, нет - на воре и шапка горит. Когда у меня был роман с замужней женщиной, то я не имел номера ее телефона - она звонила сама. Жанна не замужем. Следовательно, она пользуется мужчиной, хозяином квартиры, недовольна им и хочет изменить ситуацию. Я ¬идеальная фигура. У меня большие излишки жилой площади. Да и сам я - мужчина видный и интересный, как любила говаривать моя бабушка. Если я женюсь на Жане, то она получает мужа, квартиру и решает ту проблему, о которой она конфиденциально поведала мне. Теперь понятно, почему Жанна «кривится, морщится, но ест». Уж больно заманчивая цель - можно и потерпеть. Ай да моралистка! Ай да добродетельная женщина! Но ведь искренняя моралистка! Но ведь, действительно, свято верует в добро и ненавидит зло! Вот это я и называю двойным стандартом жизни. И каждый моралист, по моим наблюдениям, практикует такой стандарт в большей или меньшей степени.
Моя реконструкция представляется мне достаточно убедительной. Кстати, в дальнейшем она получила новые, окончательные подтверждения. Но в ней не хватает некоторого психологического звена. Чуть позже я обнаружил и его. Так почему же «морщится, кривится, но ест»? Почему при столь сильном шоке от моих слов, мыслей, поступков Жанна собиралась выстроить со мной отношения? Думаю, ей нужна была моя моральная санкция. Чтобы пояснить это утверждение, я должен рассказать другую историю про другую «охотницу». Расскажу, хотя и немного смущен тем, что мой рассказ превращается в рассказ Шехерезады, где одна история оказывается частью другой истории. Но, может быть, читатель не заблудится в этих лабиринтах?
Но если читателю уже наскучили мои истории, то пусть пеняет сам на себя - с первых же страниц было очевидно, сколь зловреден и болтлив автор! Кроме того, моя книга посвящена «людоведению». А какое же может быть людоведение без разбора реальных житейских историй. Некоторое бытописание входит в цели моей книги. Именно на этом фоне и разворачивается великая и вечная драма Добра и Зла.
Итак, история про филологиню Ольгу. Эта история не относится к нынешним временам. Она из времени моего «хождения в люди», то есть из той эпохи, когда я выбросил на свалку своих интеллигентских божков и пустился в плавание по бескрайним просторам жизни в надежде поумнеть и обрести другое, более живое «Я».
В самом начале своей экзистенциальной карьеры я познакомился на «сачке» в университете с филологиней Ольгой. Она нравилась мне, и я попытался завести с ней роман. То ли я был неловок, то ли не представлял для нее интереса, но она осталась равнодушна ко мне. Но подругам представляла меня как своего молодого человека. Думаю, делала она  это из соображений престижа - каждая уважающая себя девушка должна иметь молодого человека подле себя. Помаявшись, я перестал брать ее в расчет.
Потом она пропала вовсе - я перестал встречать ее в университете.
Через пару лет я вновь встретил ее. Я уже достаточно продвинулся в своем «житейском» образовании и собирался жениться на роскошной женщине, которая еще лет пять тому назад просто прошла бы мимо меня, не обратив внимания.
И вот мы встречаемся с Ольгой, разговариваем. Выясняется, что она уезжала за границу. Ольга со мной любезна, ласкова, проявляет изрядный интерес. Я озадачен такой переменой. Начинаю думать, что мое положение аспиранта и перспектива стать членом кафедры философского факультета делают меня в ее глазах весьма интересной фигурой - как личность я ведь не так уж и сильно изменился со времен нашего прежнего знакомства.
Затем я говорю ей, что еду в букинистический магазин. Она просит взять ее с собой. Едем, болтаем. И в разговоре она непрерывно допускает фразы, которые возможны только в том случае, если бы мы были любовниками. Дальше - больше. На ее вопрос я говорю, что в моей квартире большие потолки и большие окна. На это она заявляет, что всегда знала, что у ее мужа будет именно такая квартира. (Ого! Мы уже женимся?) Но вида я не подаю, поскольку не могу взять в толк, что все это значит и что последует дальше.
После этой встречи мы общались еще несколько раз. Затем я сообщаю ей, что собираюсь жениться, но прошу не обращать внимания на это чисто формальное обстоятельство. Она разочарована.
Через неделю раздается звонок. Звонит Ольга и говорит: «Ты, кажется, как-то приглашал  меня на свою дачу? Я готова, едем».
Договариваемся на завтра. «Отлично» - говорит она - «я так и скажу маме, что пару недель поживу у Сережи Белхова».
Моему удивлению не было предела - речь вроде бы шла об однодневной поездке. Но, не показывая своего изумления, соглашаюсь и с этим, так как всегда любил необычные ситуации.
На вокзал она приезжает с бутылкой вина и кактусом в глиняном горшке. Кактус для меня, о вине речь не идет. Погрузились в поезд, едем. Ольга сидит напротив меня, и я с удовольствием наслаждаюсь благодаря ее прозрачной блузке видом отсутствующего бюстгальтера. Но даже столь заманчивые картины не заслоняют от меня очевидного - она смущена и растеряна. Сегодня я прямо бы спросил ее о причинах такого состояния, но тогда я еще не умел выводить происходящее на рефлексивный уровень и открыто говорить об этом.
И вот мы выходим из поезда и направляемся к дому. Тут Ольга внезапно останавливается: «Ты знаешь, я ведь хотела извиниться и уйти прямо на вокзале. Я не могу поехать с тобой на дачу. Я должна быть в другом месте».
Я удивлен, но замечаю, что коль уж она находится в двух минутах ходьбы от моего дома, и час тряслась в электричке, то глупо поворачивать назад, не заглянув в дом и не передохнув хотя бы полчаса. Ольга соглашается, и мы идем дальше.
При этом она объясняет, что неожиданно приехал ее любимый мужчина - югославский журналист - и она хочет провести все это время с ним. «Мама ни за что не отпустила бы меня к нему. Ты же - другое дело: аспирант, будущий преподаватель философского факультета. На тебя мама смотрит очень положительно. Если мама спросит тебя, то скажи, что я провела эти две недели у тебя».
Я был раздосадован - меня очевиднейшим образом использовали как подставную фигуру, и посвятили в курс дела только потому, что я должен дать подтверждение ее маме, с которой, впрочем, даже лично не был знаком. Еще пару лет перед этим я дал бы согласие. Через пару лет после этого я послал бы ее куда подальше, поскольку не люблю быть объектом манипуляции. Тогда же я сказал, что если мама по телефону меня спросит об этом, то скажу ей то, что Ольга хочет. Если же мы встретимся с мамой, и она долго меня будет выспрашивать, то лгать я не собираюсь. Может, именно поэтому мы так и не встретились с Олиной мамой?
На даче мы устроили небольшой пикник. Выпили мою бутылку вина, я «раскрутил» ее и на бутылку, которую она везла своему журналисту - это была моя маленькая месть счастливому сопернику. Была дикая жара. Мы изрядно напились - я и она. И, пьяная, Ольга исповедовалась мне.
Она долго жила вместе с одним своим однокурсником, тоже Сергеем. Но потом он познакомил ее со своим другом - югославским журналистом. И она параллельно стала и его любовницей. Чуть позже она забеременела от Сергея и, кажется, упустила время для аборта. Позор, гнев матери, перспектива стать матерью-одиночкой – ужас!  В этот-то момент в Москве вновь объявился наш журналист. Ольга говорит ему, что будущий ребенок от него. Не знаю, была ли это охота на журналиста - источник ничего не говорил об этом, но если и да, то явно неудачная. Журналист взял на себя ответственность за ситуацию, виновником которой он якобы был, но своеобразно. Журналист вывез ее в Германию - чтобы не узнала о беременности мама, - обеспечил роды и организовал удочерение родившейся девочки одной немецкой парой. Затем Ольга вернулась в Москву и продолжила учебу.
И вот этот журналист приезжает вновь, и она с ужасом ждет его встречи с ее любовником Сергеем - ведь все может открыться. Сергей знает, что ребенок от него и может сказать об этом другу! Тот же, открыв, что его бесцеремонно использовали, просто не захочет иметь с ней дело.
Поведав мне об этих скорбных обстоятельствах, она испугалась. Боже! Что она наделала - ведь я теперь знаю эту тайну и могу проболтаться или использовать против нее. Ольга стала заклинать меня о молчании - ее мать ничего не должна знать. Получив мое обещание ничего не говорить ее матери, она рассудила, что этого недостаточно и решила купить мое молчание.
О, нет, и еще раз нет, не стоит преждевременно радоваться за меня. Этот день не стал днем моего сказочного обогащения. Чем еще может, хочет и умеет купить молчание мужчины, видавшая виды филологиня (выпускник МГУ поймет мою иронию)? Она решила отдаться мне.
«Я хочу тебя!» - внезапно сказала Ольга и уселась ко мне на колени. В то время я еще коллекционировал женские «скальпы», ¬чтобы хоть как-то компенсировать свою низкую мужскую самооценку и поэтому воспользовался ее предложением. Да и мог ли я не воспользоваться им? В нашем обществе циркулирует масса мифов и табу, которые и управляют нашим поведением так же, как кукловод управляет поведением марионеток. Один из этих мифов - мужчина всегда может, хочет и должен. Женщина может отказаться, сославшись на множество вещей и в том числе просто на нежелание. Это культурно допустимо. Почему культурно? До каких пор мы будем полагать, что культура ¬это Толстой и Достоевский? Культура - это идеальный мотив, управляющий поведением. Если все всегда полагают, что должно поступать так, то это и есть часть культуры, даже если речь идет о неуплате налогов. Так вот, женщина может отказаться. Если же отказывается мужчина, то тотчас возникает подозрение, что он импотент или извращенец. Этот миф разделяют даже самые образованные женщины. Тогда я еще подчинялся различным мифам и табу, хотя уже и начал от них освобождаться, и, соответственно, подчинился обстоятельствам. Впрочем, мне не удалось избежать обвинений в импотенции и извращении. Мой организм оказался более щепетильным, чем мой рассудок. Откровенность подкупа и опьянение сделали меня не способным к сексу. Поняв это, я решил, что поцелуи и ласки распалят меня. Я прижался к ней и стал целовать ее. Она с возмущением оттолкнула меня: «Ты какой-то извращенец! Ты что, не можешь трахнуть меня!» Она пощупала мой член: «Да ты - импотент! Кто бы мог подумать!» В общем, вела она себя, как шлюха. Я отношусь к шлюхам с таким же уважением, как и к остальным людям - я не вижу оснований для презрения или осуждения их. Но здесь я вынужден употребить этот термин в негативном смысле.
Тогда мне не хватило зрелости, чтобы защитить себя - я был беззащитен перед «непосредственными» людьми.  Поняв, что я полностью обанкротился на ложе любви, я уговорил ее пройтись к пруду искупаться. Пока мы шли, Ольга время от времени впадала в задумчивость, которая разрешалась фразой: «Кто бы мог подумать, что такой крепкий на вид мужчина ¬импотент! Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена»
- «Во-первых, не она ушла от меня, а я ушел от нее. А, во-вторых, я - не импотент! Просто, так сложилось. Когда я пьян, то потенция моя ухудшается».
Впрочем, я мог бы даже сослаться на данные медицинской науки. Но и это не помогло бы. На мои возражения она отвечала: «Конечно, конечно... Все из-за сильного опьянения». Но через пару минут слышалось вновь: «Кто бы мог подумать! Такой крепкий мужчина и импотент! Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена».
На обратном пути она вновь вспомнила о своем трудном положении. Вот здесь-то и прозвучала фраза, ради которой я и рассказываю эту историю.
«Мама никогда не простит меня, если узнает о моей дочери! Познакомь меня с Димой Г. (однажды я рассказал ей о своем знакомом, филологе, из интеллигентной семьи, с хорошими карьерными перспективами). Он влюбится в меня и женится на мне. Мы поживем с ним год, и тогда я ему все расскажу. И он меня простит. Куда же ему деваться!»
Вот! Фраза, дорогого стоящая для настоящего людоведа! Ведь людовед подобен какому-нибудь ботанику или зоологу. Тот готов днями ползать в грязи или, наоборот, лазить по деревьям с тем, чтобы отыскать какой-нибудь редкий вид. Найдя же его, он рад так, как если бы обнаружил величайшую драгоценность. Так и людовед. Его съедает подобная же страсть. Однажды моя знакомая философиня с удивлением спросила меня: «Зачем ты общаешься со всеми этими людьми? То ты якшаешься с подлецами, то пьешь водочку на пляже с бандитами. Если человек недостойный или неинтересный, то я просто не замечаю его». На это я ответил: «Вот потому-то ты - метафизик, но не людовед. Но проблема в том, что ты учишь студентов в аудитории и читателей в своих книгах не только метафизике. Ты рассуждаешь о жизни, о человеке, о добре и зле и т. д. Но ты не знаешь о чем ты говоришь со столь солидным видом. Ты не видишь и не знаешь подлинной жизни и подлинных людей!» Этот упрек я могу бросить девяносто девяти из ста гуманитариев. Они отравляют своих учеников ядом «лучших» идей европейской культуры, имеющих мало отношения к реальной жизни. К счастью, среди этих учеников достаточно двоечников, игнорирующих поучения. Те же, кто услышал и поверил, не раз будут биты. Биты до тех пор, пока не поумнеют.
«Он меня простит». В этой фразе как в зеркале раскрываются плоды того поучения, которым христианство терзает человечество вот уже две тысячи лет. Человек не стал добродетельным. Он стал двоедушным.
Моралистка мать - это тот, кто дает дочери санкцию, разрешение. Мать никогда не даст санкцию на поступок Ольги. Что делать? Миф учит, что муж - это тот, кто заменяет родителей. После замужества, санкцию дает муж.  Если я не могу быть мужем Ольги, так как собираюсь жениться на другой, то нужен такой же респектабельный мужчина, как я, которому мать могла бы передать власть над дочерью. А он уже даст санкцию, ибо известно, что муж - куда более управляемая верховная власть, чем родители.
Причем, заметьте, это ситуация хорошей, послушной девочки. Для непослушных детей, которым не удается внушить идеи «разумного, доброго, вечного», когда они вырастают, такой проблемы не существует.
Если вы думаете, что рассказывая о филологине Ольге, я рассказывал грязную историю о своей беспутной жизни, то вы заблуждаетесь. «И грех, и благословение - пусты». Я рассказываю историю о блеске и нищете европейского морализма.
Ведь что получилось из того, что моралистка мать воспитывала свою дочь в духе добродетели? Возникла закрытая ситуация. Дочь, как всякий нормальный, живой человек, «грешит». Но в силу того, что и мать и дочь в сознании морально строги, возникают темные пустоты в их отношениях. И в этих закрытых пустотах накапливаются воняющие мертвецы. Внешне все хорошо. Все требования морали соблюдены. А на поверку есть дочь, которая никогда не увидит матери (впрочем, она меньше всего пострадала в этой ситуации), есть мать, которая никогда не увидит дочери, есть бабушка, которая никогда не узнает, что у нее есть внучка, и, тем более, не увидит ее.
«А вот и не все требования морали были соблюдены! Если бы они были соблюдены, то ничего бы этого не было!» - заявит упорствующий моралистический читатель. Конечно! Он прав. Но весь фокус в том, что все требования морали никогда и не соблюдаются. Христианская мораль - а наше общество все еще пользуется именно этой моралью - настолько чужда жизни и реальному человеку, что живой человек органически при всей своей доброй воле не в состоянии соответствовать этому кодексу. Никто не безгрешен? А зачем нужна такая мораль, которая не по силам человеку?! Выполнить ее невозможно, возможно лишь попасть на раскаленную сковородку чувства вины и порочности.
Мораль всегда безнравственна. Безнравственна потому, что она - вернейший признак болезни духа. Если есть чувства, то мораль не нужна. Если человек любит ближнего потому, что это органически вытекает из его природы, то ему не нужно знать, что он поступает, как должно поступать. Если отец любит ближнего, то сын тоже научается любить его. И отцу уже нет нужды поучать сына, что ближнего должно любить. Если же нет чувства любви, сострадания, если нет понимания и принятия, то тогда появляется мораль, тогда появляется слово «должен». Присутствие морали – вернейший знак того, что здесь любовь умерла.
Может создаться впечатление, что я делаю  радикальные выводы из ситуации, столь часто становившейся поводом для обличений бытового лицемерия и фарисейства. Не один известный писатель сделал имя и карьеру, обличая ханжескую мораль, опираясь на мораль подлинную. Помилуйте! Ведь я же – философ. И я не собираюсь плутать меж трех сосен, в страхе потревожить покрытых пылью божков европейской культуры. Сам факт классичности ситуации, традиционности, привычности обличения указывает на то, что все еще не затронуты корни, не затронута суть, существо проблемы. А суть в том, что сама структура моралистического мышления вновь и вновь воспроизводит ситуации, которые она считает нужным обличать.


Ольге нужна была санкция. И эту санкцию она надеялась найти или у меня, или у другого мужчины, который согласился бы стать ее мужем.
То же, возможно, и в случае с Жанной. Ее «грех» меньший, чем «грех» Ольги. Но он терзает ее. И она боится, что моральный мужчина не примет ее с этим грехом. А тут как раз подворачивается Белхов - циник и ниспровергатель моралистических ценностей. Уж его то не смутит ее грех, тем более что грешница сама уже раскаивается. Он простит, он даст санкцию. Она, конечно, не подозревала, что мое падение так велико. Она думала, что имеет дело с либеральным попом, широко смотрящим на вещи, а оказалось, что здесь расстрига-¬поп. Расстрига-поп не годится для отпущения грехов. Жанна была потрясена этим открытием и потрясенной удалилась. Да, к тому же, выяснилось, что я допускаю проступки немыслимые для солидного человека. Нет, такой муж - слишком рискованная фигура! Связывать с ним свою жизнь неразумно и опасно.
Но, в прочем, наши отношения с Жанной погубила лишь одна моя фраза. В самом конце нашего общения, Жанна горделиво спросила меня: «Ты полагаешь, что относишься к кругу моих близких людей?» – «Нет, Жанна. Я так не думаю. И, заметь, я ни словом, ни делом не сделал и намека на какую-либо близость между нами, Я старательно держу дистанцию» – ответил я. Думаю, именно в этот момент она поняла, что все ее умные разговоры, кормления меня с рук, интимные откровения и посулы справить вдвоем старый Новый Год оказались тщетными. Именно с этого момента она прекратила визиты и … и, наконец, обнаружила всю гнусность моей натуры. Смотри библейскую историю «Иосиф и жена Потифара».

Небольшой постскриптум к истории о «рептилии» Жанне. Что делать! Я пишу книгу медленнее, чем течет жизнь.
После всех этих событий само имя мое приводит Жанну в ужас. Она почитает меня ужаснейшим человеком, способным на все. Правда, не понятно, почему этот ужасный человек не воспользовался ее одинокими визитами к нему в квартиру. Видно, это было чудо – Бог оберег. Иногда она интересуется у моего друга: не уволили ли меня с работы за безобразия, кои, безусловно, я совершаю. На  это мой друг отвечает, что, наоборот, я подумываю сменить место работы в то время как меня рады оставить. Правда, это несоответствие реальности и ожиданий не заставляет ее изменить свое мнение.
Недавно я вновь подтвердил в ее глазах свою ужасную репутацию негодяя и сумасшедшего. Дело в том, что у нее осталась изрядная порция моих книг, которые она взяла почитать. Зная, что интеллигентный человек не похитит кошелька, но преспокойно может присвоить книги, я через полгода начал требовать через своего друга возврата книг. Мои неоднократные просьбы вернуть книги, игнорировались Жанной – они были в высшей степени безнравственными, ведь не мог же я не знать, что книги нужны ей для работы! Наконец, я пригрозил, опять же через друга, визитом на ее кафедру и скандалом. «Весеннее обострение. Больной человек! Ведь Вы же, Дима, понимаете это?» – прокомментировала Жанна. Но часть книг все же вернула. Возможно, вернула бы и остальные, но они вновь понадобились ей для работы. Поскольку позвонить такому ужасному человеку, как я, порядочная женщина не может без риска запятнать свою репутацию или, не дай Бог, вызвать преследования и домогательства, Жанна просто самочинно оставила мои книги у себя на неопределенный срок. Пришлось лично позвонить ей и весьма жестко объясниться. Она была так напугана, что, наконец, вернула остальные книги. Представляю, как она квалифицировала наш последний разговор!
Нет, я не намерен стяжать лавры нового Гоголя или Салтыкова-Щедрина, выводя в своей книге гротескные персонажи. Я не преувеличиваю и не искажаю. Подобные фигуры вы обнаружите повсюду. Особенно, среди интеллигенции. Надо лишь уметь видеть. И иметь мужество к общению с ними. Хотя, конечно, в реальности эти люди мягче и приятнее – ведь в моей книге они предстают достаточно однобоко.
Честно говоря, я несколько смущен тем, что уделил столько страниц «рептилии» Жанне. Интересно ли другим будет читать о ней? Конечно, благодаря этой истории мне удалось сделать несколько замечаний, которые я считаю важными для предмета моего исследования. Но все же…?
Должен признаться: рассказывая эту историю, я руководствовался не только мотивами поиска истины. Очевидно, что я отреагировал и свою обиду на Жанну. И эта обида вполне понятна. Представьте, что Вы помогаете человеку консультациями и книгами, принимаете его в гостях, угощаете его, а в итоге он заявляет всем, что Вы больной и ужасный человек, общения с которым должно избегать. Это ли не зловонный «добродетельный пук» Вам в лицо. Естественно, обидно! И я злорадно предвкушаю реакцию Жанны, когда фантазирую о том, как она прочтет эти страницы. Я буду отомщен. Совесть моя чиста – ведь я не погрешил против истины, а рассказал то, что было на самом деле, или, по крайней мере, то, как я это увидел.


Но, впрочем, пора вернуться к моему грустному повествованию. Надеюсь, я достаточно развлек себя и вас рассказом о мелких хищниках женского пола.
Летом я сдал экзамены и неожиданно поступил на философский факультет. Неожиданно, вот почему. Первый раз, до армии, я сдавал экзамены с трудом: долго и тяжко готовился, волновался, ходил на каждый экзамен как на битву. Здесь же, полистав учебник-другой, просто сдал экзамены и поступил. Может быть, я стал более зрелым? А, может быть, экзаменаторы считали меня таковым и не пытались «топить».
Радость моя была безмерна. Мое долгое путешествие закончилось! Путешествие, потому что долгие годы я был предоставлен самому себе, я был никем. Судьба бросала меня по стране и подвергала тяжким испытаниям. Я брел по жуткой пустыне и видел, как мои спутники сворачивают к первому же оазису, потеряв надежду дойти до святого места - мой друг еще до армии потерял надежду поступить на философский факультет и поступил в педагогический. Я завидовал его определившемуся положению - идти в армию «никем» было очень тяжело. И вот, моя верность мечте вознаграждена. Я - студент философского факультета МГУ! Дивная, дивная музыка слышится в этих словах!
Закончилось и мое «паломничество в страну Востока» (это из Гессе). Что за паломничество? О, его совершают многие, хотя не все осознают это:
Благо тем, кто родился и вырос в интеллигентной или высокопоставленной семье. Папа - профессор, мама - ¬художник. Или: папа - партийный бос, мама - театральный критик.  С детства человек приобщается к культуре. Он ходит в аристократическую школу. Друзья его интересны и умны - ведь они дети таких же родителей. Он посещает кружки и клубы. Видит просвещенных людей. Ум такого человека с рождения подвижен и элегантен. Кругозор его широк. Навыки его разносторонни и совершены. Эти люди и в армии-то не служили. А если служили, то в элитных частях, за границей.
«Мажоры» - так звали подобных молодых людей студенты пролетарского происхождения.
Горе же тому, кто вышел из пролетарской среды. Того, что досталось «мажору» по факту рождения, он добивается потом и кровью. И все равно: у «мажора» выходит все элегантнее и совершенней. Он - бог! У нашего же «Ломоносова» из-под магистерской шапочки видны мужицкие уши.
С детства его окружают простые люди, простая жизнь. Ходит он в простую школу. Одноклассники его - такие же, как он - дети из простых семей. Шпана встречает его на улице и в школе. Учителя его непосредственны и слабо образованны.
Достигнув призывного возраста, он забрит в солдаты, и служит в самых обычных частях, окруженный самыми различными людьми.
Но с детства, волею загадочных обстоятельств, в него проникла искра духовности. Она разгоралась с каждым годом и, вот, теперь он читает книги и тонко чувствует. Но, выходя на улицу или приходя в школу, он сталкивается с пролетариями. Те чувствуют в нем чужого и за это бьют его.
Он знает, что он прав. Он знает, что он лучше своей среды. Но он одинок и вынужден скрываться под личиной пролетария.
Вот в этот-то момент и начинается его «паломничество в страну Востока». Из книг он знает, что пролетарский мир не единственный - есть лучший, более чистый мир. Мир, где не бьют морду и не хохочут над сумасшедшим. Мир, где говорят о разумном, добром, вечном. Гадкий утенок вдруг понимает, что он - лебедь, и может вместе с другими лебедями лететь высоко в небе навстречу изумрудному острову.
И часто эти «гадкие утята» достигают-таки лебединой стаи и летят на встречу изумрудному острову. Естественно, во время этого полета не хочется вспоминать о скотном дворе, оставшемся позади. Ведь там били и унижали его. Это была не жизнь, а кошмарное марево. Подлинная жизнь здесь, в лебединой стае.
Я никогда не был «мажором». Простая семья! Лишь отчим внес в нее струю интеллектуализма. И я покинул скотный двор. И я пытался примкнуть к лебединой стае - поступить в МГУ. Первый раз меня не приняли, и я угодил на живодерню. Чудом мне удалось выжить и все же добраться до мира лебедей.
Поступив на философский факультет, я понял: мое паломничество в страну Востока закончилось. Я добрался до дивной страны и теперь могу вволю бродить по ее садам.
Это паломничество совершили многие. И именно это паломничество - одна из причин того, что наша культура не дает книжному человеку ключей к выживанию вне границ этой страны Востока. Тот, кто изначально родился здесь, не знает и не думает о том, что происходит в варварском заграничье. Тот же, кто вышел из этого заграничья, спешит забыть о пережитом и мыслит образами счастливо обретенной родины духа.
Всякий раз, когда я сталкивался с собратом-паломником и говорил ему об иллюзорности и нереальности идей духовной культуры, я не находил понимания. Тогда я ссылался на реалии жизни и повествовал о том, что видел в «варварских странах». Мои истории не желали слушать. Некоторых, как Жанну, начинало тошнить, и они требовали прекратить рассказывать об этих омерзительных вещах. Более же мужественные говорили: «Я знаю это. Я был там. Но почему ты называешь это подлинной жизнью, подлинной реальностью? Это лишь кошмар. Его надо забыть».
Почему я называю эти «варварские страны» подлинной реальностью? Да потому, что здесь живет большинство людей. Потому, что любой обитатель «страны Востока», мира духа, может быть в любой момент принудительно вырван из своих сказочных садов и отправлен на живодерню, как это случилось с героем Джека Лондона «Морской волк». И я не хочу умереть на этой живодерне, или, что более вероятно, стать тряпкой, о которую мясники вытирают ноги. Я хочу выжить и выжить достойно. И мировая философия, и мировая литература, которые не только не могут помочь мне в этом, но еще и способствуют моей гибели, не стоят для меня и ломаного гроша.
Я тот, кто вышел из «варварских стран» в волшебную «страну Востока» и при этом не забыл о горестях моего путешествия. Я громко говорю своим собратьям: «Эта дивная страна окружена злобными варварами. И в любой момент она может быть поглощена ими, как это уже не раз и случалось. Я люблю эту страну, я люблю ее обитателей, и я скорблю о тех, кто еще в пути. Мы не должны предаваться грезам. Мы должны быть лучше и совершеннее во всем. И когда придут варвары, мы должны быть сильнее, изощреннее, коварнее и злее их. Не они должны поглотить нас, но мы должны ассимилировать их. И те, кто выходит в страны варваров, и те, кто путешествуют по ним, должны быть обучены нами с должной мудростью, с той мудростью, что приличествует действительно подлинному духу! И всякий раз, когда обитатель страны Востока путешествует среди варваров, он не должен являть из себя чучело, над которым все смеются и в которого швыряют чем попало. Он должен являть из себя рыцаря, прекрасного в своем служении и грозного в своем гневе. Если 
он гибнет, то память о нем должна порождать в варварах не презрение, но ужас и восхищение.
И если страна Востока не способна на это, то она не стоит того, чтобы ей служили и ее оберегали. Тогда, - это никчемный чулан, набитый ломаными горшками. Он достоин той бездны, что от начала времен подстерегает его!

Впрочем, мое прибытие в «страну Востока» разочаровало меня. При въезде в столицу я не встретил на первой же площади беседующих друг с другом философов. О, я чувствовал, что они где-то поблизости. Но пока меня окружал рынок с его гвалтом и суетой торгующих. За рынком же виднелся бордель.
Но, впрочем, пора перейти от аллегорий к более простому языку.
Я ожидал найти на философском факультете бескорыстное служение истине, но все мои блуждания по его коридорам по началу оказались напрасными. На первый взгляд, философия здесь мало кого интересовала. Студенты-первокурсники не помышляли о ней вовсе. Из всех причин для поступления на философский факультет - интерес к философии стоял на последнем месте. Кто-то хотел учиться в МГУ - не важно, на каком факультете. Кто-¬то собирался сделать партийную карьеру. Кому-то был нужен диплом о высшем образовании.
На факультете было множество выходцев из интеллигентных семей, но интереса к философии среди них не наблюдалось. Все очень просто. С детства он читал книги, слушал разные умные разговоры. Но своего пристрастия так и не обнаружил. Что ж, теперь в рабочие идти? Да нет, в МГУ, на факультет расплывчатый и чреватый многими развязками - то есть, на филологический или философский.
Однажды я встретил на факультете однокурсника Женю С. и заговорил с ним о философии. Он был одним из немногих, кто интересовался этим предметом. Мимо нас идет другой однокурсник, останавливается и говорит: «Иду, слышу: о философии беседуют. Что ж такое?! Вот чудеса! Кто бы это мог быть? Ба, да это - Белхов с С-цевым! Ну, тогда все понятно! Больше некому».
Другой мой однокурсник-мажор говаривал мне: «Какая философия? Какая истина? Сергей, брось ты это! Философия - ¬это дойная корова, и ничего более!» При большевиках именно так и было - выпускник мог рассчитывать на отличную зарплату и прекрасную карьеру. Когда преподавателям стали платить в три раза меньше, чем ученику водителя автобуса, все эти «интересующиеся» схлынули в банки и прочие теплые места. Но в 88 году их было множество среди студентов. Они были большинством.
И я с ужасом видел, что философские системы они складывают гладкие и солидные, понадергав кусков из различных книг. А если и выходит противоречие - так, поди, уличи! Затопит морем слов. Отсутствовало главное - ¬внутренняя самоцензура, определяемая любовью к истине.
И не было надежды, что профессора смогут обнаружить эти «плевелы» и не допустят их попадания в науку. Профессура являла из себя столь же безотрадное явление, что и студенчество.
За семьдесят лет большевизма лжефилософы густо обсели факультет. Ведут они здесь себя нагло и бесцеремонно. Ведь они по праву большинства чувствуют себя хозяевами.
Многие профессора столь жалки в своих познаниях и способностях, что над ними смеются даже студенты. Но смеются за глаза. Открыто смеяться и презирать - опасно. Когда же студенты решаются заявить протест - случаи эти редки, и вызваны исключительным тупоумием профессора, то получают жесткий отпор со стороны ученого совета. Я сам был свидетелем одной из таких ситуаций.
Соответственно, берут на открывающиеся вакансии людей не обязательно выдающихся. Многие из них серы и невзрачны как философы. Многие из них потом покидают философию ради лучшей доли. Многие же действительно талантливые молодые философы прозябают в захолустных ВУЗах.

Читатель, причастный философскому факультету, возможно воскликнет: «Негодный человек! Кусает руку, вскормившую его!» Я слышал о подобной реакции, возникавшей всякий раз, как предпринимались попытки критики философского факультета.
Представь же себе, негодующий обвинитель, что я с любовью и трепетом отношусь к философскому факультету. Но с еще большими любовью и трепетом я отношусь к философии. И мне отвратительно видеть на родном факультете, у колыбели любимой науки людей бездарных и зловредных. Почему любовь к факультету и философии должна выражаться в столь странной защите мух, обгаживающих ее?!
Многие, многие профессора жалки в своих познаниях и способностях. Над ними смеются даже студенты. Смеются тайно, «за глаза». Открыто смеяться и презирать – опасно. Мой одногруппник – К., человек оригинальный и талантливый, практиковал открытое выражение своего мнения. Он приходил на первые лекцию и семинар, и если видел, что преподаватель дурак, то более не показывался. Если же преподаватель имел неосторожность спросить о причинах такого отсутствия, то К. правдиво о них сообщал. И что же? Он, кто был одним из немногих, что должен был учиться на этом факультете, он, кто обладал несомненным трудолюбием и умом, не «вылезал» из троек. Да, и тройки он имел  лишь потому, что наш заведующий кафедрой всякий раз уговаривал очередного разъяренного дурака-преподавателя не ставить К. двойку и не исключать из университета.
Может быть, мой одногруппник ошибался в своих оценках? Ведь он был всего лишь студентом. Да нет же! Всякий, кто любит философию, уже на первых же курсах в состоянии отличить дурака от умного. Достаточно сравнить лекцию первого с лекцией второго или заглянуть в толковую книгу. Когда сталкиваешься с хорошим профессионалом или умной книгой, то все, что ты знал, и знал неплохо, вдруг открывается с новой стороны. Перед тобой возникают иные, неожиданные перспективы. И здание философии предстает огромным прекрасным дворцом, содержащим бесконечное множество восхитительных галерей и залов. О дурости же лектора или автора наглядно свидетельствует ущемленость и неловкость мысли или же отсутствие таковой.
Мне не понятна та корпоративная солидарность, что часто заставляет людей толковых защищать дураков. Ведь в жертву приносится  то, чему они верно служат – философия.
Я уже достаточно долго отторгнут от родного факультета, но знаю, что множество знакомых мне скудоумных преподавателей по-прежнему преподают там. Я лично учился на семинаре нынешнего декана факультета и знаю его как человека умного. Но я не жду от него радикальных реформ. Ведь в бытность мою аспирантом я был свидетелем корпоративной защиты им «дикого» профессора.
История такова. В то время я был выдвинут начальством в качестве представителя аспирантов на ученом совете факультета. У меня почти никогда не болит голова, но после многочасовых заседаний совета, она почти раскалывалась от боли. И вот, я вижу, как на факультете возникает и ширится скандал – студенты не выдержали лекций почтенного, обремененного самыми высокими званиями преподавателя М. Они требуют его удаления. Случай беспрецедентный. Обычно студенты достаточно терпеливы. Но здесь преподаватель столь дик, что терпеть более не возможно. Я говорю об этом столь уверено, поскольку сам слушал его лекции. Официальная краса и гордость факультета – непроходимо глуп, фантастичен и просто элементарно невежествен. Студенты абсолютно правы в своем возмущении. Но на ученом совете нынешний декан, а тогда заместитель декана и еще один «логик» – тоже умнейший и профессиональнейший человек – грубо и бесцеремонно подавляют студенческий бунт, беря под свою защиту бездаря и дурака. Студенты удаляются ни с чем, но с детальным разъяснением своего безголосого положения.
Любопытен разговор, состоявшийся между мной и деканом в курилке. Поймав мой негодующий взгляд и терзаемый чувством вины, он попытался оправдаться: «Отчасти студенты правы. Но нельзя так жестко обойтись с заслуженным человеком. Я не деспот. Ведь я же предоставил Вам слово, а мог бы и не делать этого» Бедняга, он принял меня за бунтующего студента, поскольку один лишь я пытался защитить на ученом совете позицию студентов. Пришлось напомнить ему, что я – официальный член совета от аспирантов, и в предоставлении слова не нуждаюсь, поскольку имею на него законное право. Но мне повезло, старый декан был мягким человеком. Нынешний же и в курилке не признал бы своей вины. Он строго осадил бы меня, так же, как осадил на совете бунтующий студентов.
Я не знаю, какие соображения заставили этого человека – человека, несомненно, умного и толкового – защищать коллегу-«маразматика». Может, это была корпоративная солидарность, может быть, тактические «партийные» соображения. А, может быть, все те же европейские абсолютные ценности. Да-да, не удивляйтесь, именно они.
Но как идеи абсолютного добра, красоты и истины могут обратиться на службу того, что они, прежде всего, отрицают?!
О, эта метаморфоза случается сплошь и рядом. Она не случайна, она неизбежна. И именно об этом я пытаюсь непрерывно кричать в своей книге, обращаясь к  оглохшему и ослепшему сознанию европейского интеллигента.
Эту тенденцию можно обнаружить уже у духовного отца европейской культуры, столь ненавистного мне Платона. В «Законах» он хвалит лакедемонян: «в особенности превосходен один закон, запрещающий молодым людям исследовать, что в законах хорошо, и что нет, и повелевающий всем единогласно и вполне единодушно соглашаться с тем, что в законах все хорошо, ибо они установлены богами; иные же утверждения вовсе не следует допускать. Если у вас что-либо подобное придет в голову человеку старому, он может высказать свое мнение должностному лицу или человеку своих лет, но только не в присутствии юноши». «… но только не в присутствии юноши»! Откуда такая стыдливость? Да все очень просто. С позиции Платона, – человека, впервые радикально обосновавшего европейский абсолютизм, – воспитание есть непрерывное натаскивание юношества в поклонении «священным коровам», фетишам, абсолютным идеям. Естественно, любое сомнение в них или в наставниках разрушает преследуемый священный трепет. Сегодня воспитуемый усомнился в педагоге, завтра он усомнится в абсолюте, проповедуемом педагогом. А далее… страшно подумать, что произойдет далее!!! Именно этот страх, столь регулярно посещающий европейского интеллигента, и есть подлинный источник существования абсолютов. Они призваны защищать его сознание от вторжения УЖАСА.
Этой манипулятивной логикой пронизана вся наша реальная педагогика. Вот вам пример из современности.
Мой сын рассказывает: «Эта Кристинка просто отвратительна! Мы все в классе ее ненавидим! Из-за нее нам сделали второй «русский»! Представляешь, папа, она, как дура, простояла целый урок у доски и не смогла ответить на вопросы Светланы Викторовны. Светлана Викторовна огорчилась и сказала, что из-за Кристинки придется сделать второй урок тоже «русским». Уж мы потом эту Кристинку гоняли. Из-за нее нам такое мучение!»
Услышав это, я ответил примерно так: «Никита- Никита! Учительница «купила» вас как маленьких детей, каковыми вы, впрочем, и являетесь. Я сам преподаватель и могу тебе сказать, что обязанность преподавателя или учителя - строго следить за течением урока. Если ученик не в состоянии ответить на вопросы в отведенные для этого несколько минут, то преподаватель обязан посадить его, поставить двойку и вести урок дальше. Если занятие сорвалось из-за молчания ученика, то это вина преподавателя, а не ученика.
Я уверен, что ваша учительница посчитала полезным сделать два урока «русского языка». Но она либо имела что-то против Кристины, либо не хотела выглядеть непопулярно в ваших глазах. Поэтому она сделала то, что считала нужным, а всю вину свалила на вашу одноклассницу. Мне не нравится эта Светлана Викторовна. Она манипулятор. Она нечестный, злой человек, поскольку «подставила» маленькую девочку, взвалив на ее плечи груз вашей агрессии, с которым та не сможет справиться»
Характерна реакция двух человек, которым я рассказал эту историю.
Первый человек – это сотрудница моего друга – директора одной московской школы. Она сказала: «Учительница, безусловно, поступила неправильно. Но ты не должен был обсуждать это со своим сыном, ее учеником!»
Второй человек – мать Никиты. Она долго убеждала меня, что Светлана Викторовна – хорошая учительница. В конце же она воскликнула: «Но что же делать! Бедная Светлана Викторовна уже не знает, как их и запугать, чтобы заставить учиться!»
Заметьте, в обоих случаях логика одна и та же – она въелась в самую сердцевину европейского сознания: есть абсолютные вещи, которые должны быть усвоены подрастающим поколением. Эти вещи столь прекрасны, что для их внедрения в сознание можно решиться на многое. Все, что ставит под угрозу это «поглощение», недопустимо.
Мне подозрительны идеи, которые столь туго входят в плоть и кровь человека, что их приходится загонять туда как гвозди. Мне не нравятся абсолютные идеи добра и истины, коль они неизбежно и повсеместно на практике оборачиваются насилием, манипуляцией, ложью. Я не понимаю, почему я должен, видя, что учитель – дурак и манипулятор, говорить сыну, что учитель – сам Господь Бог, которого следует почитать и слушать? Ведь если мой сын не глуп, то он сам  рано или поздно поймет, что есть его учитель. Но подавленный всеобщим авторитетом, он не сможет признаться себе в этом открыто. В лучшем случае, у него сформируется «двойной стандарт»: на интуитивном, слабо отрефлексированом уровне он будет думать одно, и поступать согласно этому, а публично, в том числе и со своими детьми, он будет убежденно говорить другое. Типичнейшая ситуация.
Я повторяю вновь и вновь: репрессивная, жесткая, оторванная от жизни европейская мораль непрерывно порождает «двойной стандарт» мышления и поведения. Этой морали следовать невозможно – она абсолютно противоестественна. Восстать против нее средний человек так же не в состоянии – все профессиональные идеологи на ее стороне. Их стараниями ежечасно осуществляется такая «промывка мозгов» среднего человека, какой мог бы позавидовать любой тоталитарный режим. Но, как и при любом тоталитарном режиме люди остаются людьми. Они выходят из положения тем способом, что имеют два стандарта жизни – реальный и проповедуемый. И самое ужасное – они искренне верят в оба, не замечая их антагонизма. Сознание оказывается «шизофренически» расколото. Одним из главных инициаторов этой ситуации в свое время была церковь. Она имела от этой «шизофрении» власть и деньги – ведь именно она обладала правом «прощать» человека, когда его неизбежный разрыв с моралью становился слишком явным. Церковь пала, но механизм сохранился и работает, время от времени используемый той или иной тоталитарной структурой.
Я не собираюсь бездумно, по обычаю, играть в эти жестокие игры. И не собираюсь приучать к ним сына. Это прямой путь к потери контакта с ним.
Ведь, по сути, столь обычный конфликт отцов и детей в нашей культуре спровоцирован во многом именно этой схемой. Родители, как люди с опытом и реалистичные, руководствуются в жизни одним стандартом, к детям же обращаются с позиции стандарта официального. Эти безжизненные заклинания неизбежно вызывают в детях «глухоту» и протест. Ведь по большому счету дети делают то, что когда-то или и сейчас делают их родители, – нет ничего нового под этой луной. И им непонятно, почему родители ведут столь нечестную игру. А бывает и наоборот. Дети слишком хорошо усваивают «официальную» часть культуры и нападают на родителей как на людей, изменивших идеалам.
Этот конфликт разрешается автоматически. По мере интеграции детей в общество, они не находят ничего лучшего, как воспроизвести схему «двойного» стандарта, который столь успешно демонстрировали их родители. Они свято верят в «священных коров», но приобретают интуитивное знание о том, когда и в каких ситуациях о них необходимо забывать. Типичная и очень полезная стратегия выживания в условиях тотального господства античеловечной европейской морали.   Хиппи с седой бородой – это человек, который так и не смог обрести необходимой для жизни гибкости.
По роду своих профессиональных занятий я могу наблюдать этот процесс приспособления в самом его начале. Когда вы проповедуете моральные идеи юношеству, их лица становятся пустыми и скучными – они не слушают вас. На моих же семинарах происходит нечто особенное. По привычке, студенты со скукой ожидают с моей стороны опостылевших проповедей. Когда же они вместо этого слышат мои рассуждения типа тех, что приведены и в этой книге, то их настигает культурный шок.
О, пугливый читатель, не сетуй на то, что «под маскою овцы таился лев» и не печалься о моральном растлении юношества на моих семинарах. Неужели ты полагаешь, что я один в состоянии одолеть всех учителей и все фильмы и книги, что были в их жизни? Любопытнейшим образом, традиционно «раздавленные» жертвы проповедей превращаются в проповедников. Мои идеи настолько контрастируют с тем, чему их всегда учили, что они рьяно встают на защиту традиционных ценностей. Это удивительный, почти волшебный момент для меня – собирателя характерных эпизодов человеческой жизни. Неуверенно, запинаясь и путаясь в словах, студенты воспроизводят то, что без их согласия забили им в голову многочисленные учителя. На моих глазах свершается волшебство – вчерашние «пофигисты» превращаются в искренних защитников морали и духовности. Правда, эта защита и принятие по-прежнему никак не отражаются на их реальной жизни – они не становятся ни духовнее, ни  моральнее.
Это превращение вполне объяснимо. Мораль и духовность – привычнейшие элементы их мира. Ставя их под сомнение, я расшатываю привычную картину мироздания. Естественно, что мои студенты стремятся сохранить привычное – человек не терпит хаоса и не любит менять устоявшееся мировосприятие.
Им не удается обосновать свою позицию, но в их глазах я читаю уверенность в своей правоте – они защищают «очевиднейшие» истины европейской культуры. Чуть позже их голоса приобретут командную сталь проповедников. И они уверенно будут повторять своим детям то, что твердили им родители. «Очевидные» истины продолжат свое существование.
Очевидность не является для меня главным доказующим фактором. Так что каждый из нас остается при своем. Я не в состоянии одолеть их убежденность, так же как не в состоянии одолеть убежденность фашиста, коммуниста или христианина в его правоте.
Но не говорить об этом я тоже не могу. Ведь я – философ. Невольно вспоминается негодующее замечание Тертуллиана против философов: «Одно и то же постоянно обсуждается как философами, так и еретиками…» Поистине, настоящий, не «купленный» христианствующей культурой философ, весьма опасен. Анафема, анафема и еще раз анафема на его голову!
И все же – не верю я в ценность идей добра, усвоение которых предполагает неизбежные всеобщие обман и лицемерие!
Мне могут возразить, что в голове у меня сущая путаница, что я опрометчиво смешиваю благие идеи и скверную их реализацию. Мне же непонятно, как можно быть столь слепым и предвзятым, что очевиднейшая и повсеместная вещь оказывается незамеченной – структура этих идей такова, что она с неизбежностью всякий раз оказывается дубиной, которую со смаком опускают на беззащитную человеческую голову! Сколько еще раз требуется скосить сорняки и убедиться, что они выросли вновь, чтобы понять: все дело в корнях?

Но впрочем, пора вернуться к моему бичеванию язв философского факультета.
Думаю, последняя фраза окончательно уверила проницательного читателя в предвзятости автора. Ведь очевидно же: подобное очернительство может быть вызвано только личной досадой и уязвленостью обличителя!
Признаю, в этом есть доля истины. Меня не оставили на факультете преподавателем, хотя я и желал этого, и такой проект существовал. Я был низвергнут в глухие и бесплодные низины технических ВУЗов, где и возделываю каменистую почву негуманитарного сознания. Мне действительно горько и обидно, что я, прекрасный преподаватель и оригинальнейший философ, прозябаю в компании студентов-технарей, которым философия чужда и безразлична, в то время как посредственности или просто неглупые люди наслаждаются роскошью преподавания философии философам. Моя, возможно, излишне воспаленная гордость, уязвлена поучением зам. зав. кафедры философии «…» факультетов МГУ, что нужно работать, писать и выступать на конференциях. Ведь только тогда меня заметят и пригласят! Быть может, он и прав. Быть может, он – умнейший и достойнейший философ. Но уж очень сильно смутило меня изучение фамилии и инициалов его и его начальника – уж не сыновья ли это тех самых почтенных профессоров, чьи лекции я слушал, учась на философском факультете?!
Все же, хорошо, что я пишу под псевдонимом! Думаю, я слишком подозрительно выгляжу со своей излишне разлившейся желчью. Вместо того чтобы согласиться с моей констатацией фактов, заинтересованные лица все спишут на мою зависть и обиду. И что самое худшее – паранойя правит бал в этих кругах – они решат, что мой бывший научный руководитель является тайным инициатором моих речей. Хорошо, что я пишу под псевдонимом, иначе бы достойнейший человек – мой учитель – пострадал за речи, о которых он узнал бы лишь в тот момент, когда его назвали бы их тайным вдохновителем.
 Но мне действительно обидно! Обидно за себя и за тех талантливых философов, что вышли с факультета в никуда, в то время как десятки бездарностей десятилетиями занимают места по праву им не принадлежащие.
Мне больно и горько наблюдать такое положение вещей.
Картина безрадостная. Только исключительная сила служения истине, как это ни высокопарно звучит, все еще сохраняет на философском факультете изрядную долю тех, кто достоин занимаемого им места.



Мое студенчество началось с «картошки».  Человек, учившийся при большевиках, не нуждается в пояснении этого термина. Но для других такое пояснение, возможно, необходимо.
В те времена все студенты-первокурсники в первый месяц первого семестра отправлялись в деревню на уборку картофеля – власть предержащие уже не знали, что и предпринять, чтобы все же собрать очередной урожай и прокормить народ. Кроме того, в этом было что-то символическое. Памятуя об антиинтеллигентских настроениях первых десятилетий большевистского режима, которые, впрочем, еще долго сохранялись среди класса правителей, можно предположить, что студентам давали понять: «Думаете, что вы теперь – «белая кость»? Может это и так, но знайте: в нашей власти отправить вас в любой момент копаться в земле, будь вы даже академиками». Но, впрочем, даже если когда-то так и было, то в мои времена «картошка» стала необходимой традицией. При той экономической системе, пролетариат отказывался трудиться, вернее он просто стихийно саботировал труд, – зачем трудиться, когда зарплата все равно будет выплачена. На каждый участок работы требовалось все больше и больше людей, и представителей умственного труда частенько мобилизовывали и бросали то на сельскохозяйственные работы, то на овощные базы, то на уборку территории.
Обидно. Став, наконец, студентом, я хотел бы робко и почтительно, но на законном основании войти в университетскую аудиторию на свою первую лекцию, а не оказаться посреди полей в телогрейке и с ведром картошки в руках.
Я знаю, что многие из «стариков» не поймут меня – странная изнеженность и чувствительность. Зато я понимаю их: тот чудовищный политический режим, при котором мы родились и выросли, сформировал в нас своего рода комплекс социального мазохизма – мы не видим ничего противоестественного в бесцеремонном прессинге государства нашего личного пространства. И в лучшем психологическом положении оказывается тот, кто слил свою волю с волей насильника, тот, кто научился воспринимать тотальное насилие государства над собой как выражение своей собственной воли. «Стокгольмский синдром».
Отправляясь на «картошку», я и здесь умудрился явить свои чудачества, чудачества, которые уже стали чертой моего характера. Одним из главных мотивов этого отрезка моей жизни было желание не походить на других, не быть таким как все. От этой инаковости я изрядно страдал, поскольку отпугивал людей своими странностями. Но отказаться от чудачеств я все равно не желал. Они, как мне казалось, проистекали из принципов, а им я собирался следовать во что бы то ни стало. Кроме того, советская культура невольно культивировала этот характер своими фильмами про различных «благодетелей» человечества – гений-чудак, не понятый и осмеянный жалкими современниками, но превознесенный потомками – и активно пожирала, как и любое другое общество, тех, кто этот характер практиковал.
И мне удавалось быть не таким как все. Одним из моих принципов был принцип экономии и рачительности – следует экономить, чтобы на сэкономленное купить научные книги. Теперь-то я вижу, что здесь крестьянское скупердяйство моей бабушки наложилось забавнейшим образом на любимый образ советского кинематографа – великий ученый, пребывающий в нужде, но не сдавшийся и продолжающий творить. Я не пребывал в нужде, но считал себя великим ученым. Следовательно, я должен быть нуждающимся и экономящим. Я не желал одевать выдаваемые со склада телогрейки – я брезговал одеждой с «чужого плеча». Я не считал возможным для себя «разориться» на новую телогрейку. Поэтому я обрезал по колено свою солдатскую шинель и в ней отправился в деревню. Обрезанная шинель оказалась не столь полезной, какой была бы телогрейка, но дело было сделано. Хорош был у меня вид: шинель до колен, усы, бакенбарды, очки. Мне дали кличку «Полковник». Подразумевался полковник Белой армии после ее разгрома. Но кличка мне льстила.
На «картошке» я оказался в знакомой мне трагической ситуации, которую можно назвать: «Ну вот, меня опять отвергли!» Мне понравилась девочка с социологического отделения. Чем-то она напоминала мне Владу. Ее появление повергало меня в сильнейшее волнение. Меня тянуло к ней. Я все время старался быть рядом с ней. Но она не обращала на меня внимания. Ей нравился прибалт Т. Со мной она была скучна и грустна. Когда же подходил он, то она оживала и всячески старалась обратить его внимание на себя.
В те времена я не мог смотреть людям в глаза – я робел, мешался и забывал все. Когда я говорил с ними, то смотрел в сторону и только слышал говорящего. Долгие годы потом я учился видеть людей, говоря с ними. Но даже сейчас я иногда испытываю прежние трудности. Естественно, я боялся смотреть открыто и на нее. Но поскольку при появлении прибалта она была поглощена им, то я мог наблюдать за ней, и я видел, как меняется ее взгляд. Впервые я видел взгляд женщины, направленный на обожаемого ею мужчину. И этот взгляд магнетизировал меня и делал несчастным – ни одна женщина не смотрела на меня так, и я знал уже точно, что ни одна женщина не будет смотреть на меня так. Пронзительное отчаяние охватывало меня. Я понимал, что жизнь, в который раз, шумной и блестящей кавалькадой пронеслась мимо, а я стою на обочине и страшно завидую.
Но в чем причина моих поражений? Ведь я не урод и не дурак. Наоборот, я высок и симпатичен. У меня блестящий ум. Я талантлив. Я собираюсь с полным правом, как мне тогда казалось, стать духовным учителем и благодетелем человечества. И что же?! Эти девицы смотрят сквозь меня и млеют при приближении какого-то никчемного болвана!
Я не мог найти ответа. Та мировая литература, коей я поклонялся и верил, либо молчала об этом, либо изрекала моралистические сентенции. Выходило так, что если я буду благороден душой, то «настоящая» девушка, то есть стоящая, а не «пустышка», наградит меня за мои добродетели пламенной любовью.
Но где она и почему так долго медлит со своей наградой? Ее нет и в помине! Более того, та, что отвергла меня – Влада – не была «пустышкой», как в отчаянии я пытался доказать себе. Она была «настоящей»! Но это не помешало ей равнодушно пройти мимо.
Я верил в правильность ответов мировой литературы, но они не помогали и не утешали. Что-то же другое измыслить мне не удавалось.
Да, я знал, что бывают случаи абсолютной неудачи – любовь без взаимности, например. Но что делать, коль тебе так абсолютно не повезло? Страдать и пустить пулю в лоб? Мне этого не хотелось. Надеяться, что в последствии обнаружу как Мартин Иден, что моя избранница – никчемное существо, и охладеть? На это я не мог рассчитывать.
На свете существуют миллионы романов и кинофильмов о любви счастливой, и лишь единицы о несчастной. Еще бы! Про это не будут читать! Да, не будут. Я сам не стал бы читать такой роман – и так скверно на душе. Да, и что мог бы предложить мне бумагомарака, кроме тех двух вариантов, что я перечислил выше?
Наука так же не давала мне рецептов от моего страдания. Она говорила о звездах и о социальных системах, но среди них не было места страдающей песчинке, каковой оказывался я с точки зрения науки. Мое страдание было моим сугубо частным делом. И мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать излечения. Я знал, что все проходит. Пройдет и это. Всегда, когда я страдал, будь то позорные оскорбления учителей за невыученные уроки, избиение злыми людьми, болезнь, голод или холод, я зажимался и терпел, зная, что и это пройдет, и наступят счастливые времена. Но сколько же еще ждать?! Прошли годы, а я все еще поджариваюсь на этой раскаленной сковороде! И конца этому не видно.
Моя "полевая нимфа", не дождавшись взаимности от прибалта, вскоре перекочевала в объятия солидного грузина. И мне было мучительно смотреть, как она нежится у него на коленях. Ну что за мерзостная насмешка судьбы! Отвергнутая, она обратилась не в мою сторону, а двинулась дальше. Неужели я - абсолютно пустое место? Но нет же! Я полон достоинств! Я... В общем, эти круги отчаяния я проходил вновь и вновь. Но в этот раз у меня была маленькая спасительная зацепка. Я говорил себе, что она - шлюха, что она недостойна меня. Это самовнушение помогало. Но если бы она обратилась ко мне, я тотчас забыл бы все свое моралистическое негодование и был бы счастлив.
Таких моих маленьких влюбленностей было множество. Это и неудивительно при моей тогдашней экзальтированности! Все они кончались печально. Я ни на минуту не забывал о Владе, но оправдывал свои "измены" следующим софизмом. Все эти любовники моей "полевой нимфы" - настоящие мужчины. Это-то и привлекает ее. Я ровесник им, но все еще девственник. Естественно, я робок и неуклюж. Если же я, наконец, познаю женщину, то, кто знает, может и Влада станет смотреть на меня по-другому.
Но «познание» мое никак не могло состояться. Никто не изъявлял желания «просветить» меня. Это уязвляло. Здесь мы обнаруживаем очередной миф нашей культуры, неофициальной, естественно, ее части. Мужчина - завоеватель. Число покоренных женщин - доспехи поверженных врагов, развешанные на стенах. Чем их больше, тем больше уважение других мужчин и больше внимание женщин. Репутация сердцееда беспроигрышна. Одной ее достаточно, чтобы множество женщин вышло в горделивом самомнении укротительницы льва на бой с Ним. И не известно, чего они жаждут более - победы или сладостного поражения.
Но не все - завоеватели. Многие из мужчин робки или парализованы чувством равноправия к женщине.
В то время я часто завидовал женщинам. Им не надо прилагать никаких усилий. Достаточно просто поддерживать себя в форме и множество поклонников будет виться вокруг тебя. Тебя развлекут, отвезут, угостят, покажут, расскажут, разденут и просветят. Надо лишь выбирать того, кто тебе приятен. Даже случай любви без взаимности не столь трагичен - мужчина может провести пару ночей или месяцев с полюбившей его девушкой. Редко кто из мужчин остается глухим в отношении к любящей его женщине. Ах, если бы Влада подарила бы мне хотя бы пару ночей! Пусть потом она отправилась бы дальше. Мне было бы что вспоминать и лелеять. Но нет, отвергнутый, стою я с грустным видом, смакуя те недолгие мгновения, что она проходила мимо, направляясь в библиотеку или домой.
Никто из женщин не выказывал желания лишить меня «невинности» и это уязвляло. Я понимал, что нет ни одного «вражеского доспеха» на моей стене. И презрительные насмешки других мужчин преследовали меня. Мировая культура успокаивала меня, гладя по головке и приговаривая: "Ты добродетельный и чистый. Все хорошо. Терпи и воздастся". Мужчины же улюлюкали и кидали камни. В армии говорили: «Фара ни одной бабы не ... Естественно, кто ж ему даст! Он же ЧМО - человек морально опущенный». И как бы я не был верен мировой культуре, я не мог игнорировать эти насмешки. И если с точки зрения философии я был идеален, то с точки зрения нормальных, обычных мужчин я был извращенцем. И как бы не веровал я в философию, я жил среди этих людей и их мнение было мне не безразлично. Выглядеть в их глазах извращенцем я не хотел.
Но, впрочем, судьба, наконец, сжалилась надо мной. В конце сельскохозяйственных работ на меня обратила внимание одна девочка.
Здесь я приближаюсь к истории своей первой женитьбы. Истории нелепой, обычной и в некотором роде даже трагичной.
Ее звали Надеждой. Она работала в соседней бригаде, так что мы совсем не пересекались. Если же и виделись на общих собраниях, то я не обращал на нее внимания - она была не в моем вкусе. Но однажды мы случайно разговорились, и она отнеслась со вниманием ко мне. Этого внимания было вполне достаточно, чтобы я сконцентрировался преимущественно на ней. «Когда-то же надо начинать общаться с девушками» - решил я. Если Надя не была в моем вкусе, то, как выяснилось впоследствии, я был в ее вкусе. Звучит достаточно горделиво, и какая-нибудь глупая особа уже фыркнула, прочтя эти строки.
Боже! Как мне надоели эти глупые особы, подобно автоматам, следующие всем мифам и ритуалам нашей культуры! Не принято отзываться о себе в превосходной степени. Вчера в гостях, рассказывая о своем романе со студенткой, я назвал себя симпатичным мужчиной. Я намерено выбрал этот умеренный термин с тем, чтобы не нарушать принятый по умолчанию обычай и не вызывать возражений и возмущенных восклицаний. Но нет же! Тотчас женщина, сидевшая напротив, стала фыркать и смеяться. Ее смех поддержали остальные. В моем замечании не было ничего преувеличенного. Об этом свидетельствовали и мои внешние «объективные» данные, и мои достаточно многочисленные романы. Более того, начавшая фыркать первой, сама заигрывала со мной весь вечер. Другая же весь вечер была внимательна ко мне - первый признак того, что ты интересен женщине. И все же они смеялись! Я уверен, этот смех - реакция на мое нарушение табу, попытка поддержать незримый, но очень осязаемый каркас мироздания. Именно, каркас мироздания! Представьте, что вы приходите на работу и видите, что все, занимаясь своими обычными делами, при этом нарушают незримые ритуалы и правила приличия. Например, как ни в чем не бывало ходят обнаженными, рыгают и пукают, жгут деньги, парят под потолком и тому подобное. Первое что придет вам в голову - вы спите и видите неприятный и весьма неприличный сон. Мысль спасительная, поскольку наблюдаемое всеобщее отклонение от обычая разрушает ваше представление о незыблемости окружающей реальности.
Я не вижу причин, чтобы не говорить прямо о том, что я думаю и в чем уверен. Почему я должен соблюдать глупые обычаи? Хотя часто приходиться оглядываться, следуя этой привычке, на степень ума или «зашоренности» окружающих с тем, чтобы не иметь проблем.

Вернувшись с «картошки» и начав обучение в университете, мы продолжили наше знакомство. Вскоре оно переросло в роман.
Мне не давалась математическая логика. Я ничего не понимал в ней и ленился понять. На экзамене я с трудом получил тройку. Надя же, наоборот, разбиралась в ней неплохо. Мы часто отправлялись с ней ко мне домой с тем, чтобы заняться логикой. Но вместо этого занимались любовью. Сейчас, когда я произношу слово "трахаться", многие дамы морщатся и сетуют на мою вульгарность: языковые табу - очень сильная вещь. Тогда я был застрахован от этого, поскольку для меня и Нади существовал другой термин для обозначения того же - "заниматься логикой". Я был девственником, она была девственницей - идеальное сочетание! Мы не торопились. Страх и неуверенность тормозили наши изыскания. Мы осваивали науку любви медленно и обстоятельно. Не знаю, от этого ли, но Надя потом стала очень чувственной женщиной. И я всегда с теплом вспоминаю этот мой первый сексуальный опыт.
Но эти игры таили в себе опасность. Забывшись и заигравшись, мы неожиданно переступили рубеж - моя подруга лишилась девственности. Она была, как обычно говорят в таких случаях, из приличной семьи. И случившееся повергло ее в ужас. Как порядочный человек, я предложил жениться на ней. Она обрадовалась, и мы уже без оглядки и удержу занялись «логикой» дальше.
Так возникла уверенность, что мы женимся. Мне ужасно не хотелось этого. Я не любил Надю. Я мечтал о других женщинах. Но в то время я верил в абсолютную мораль и не мог позволить себе оставить "опозоренную" мною девушку.
Я утешал себя тем, что Надя - очень подходящая кандидатура для моей женитьбы. Мне казалось, что она полностью "ПОНИМАЕТ" меня.
Дело в том, что с самого начала, я изливал на подругу потоки своих мыслей, теорий, долженствований. Я говорил часами, я затоплял ее словами - вся нерастраченная за многие годы энергия общения досталась ей. Женщины вообще склонны к мимикрии под любимого мужчину. Я наблюдаю это очень часто. То же было и с Надеждой. Под таким мощным экзистенциальным воздействием она прониклась моими мыслями и чувствами. То, что она внимательно слушает меня часами, было для меня знаком того, что она разделяет со мной мои мысли и чувства. Это был достаточно опрометчивый вывод. Но в эту опрометчивость всегда впадает тот, кто умеет говорить, но не умеет слушать и видеть. Но в этом случае я не ошибся. Надя действительно слилась со мной. Мы относились к схожим психологическим типам. Ее тип был лишен той болезненности и извращенности, что были у меня, но схема была та же. Через много лет, став уже другим человеком, я с удивлением обнаружил у нее положительное мнение о тех моих качествах, которые были характерны для меня тогда, но которых я уже давно с радостью лишился.
Так, впервые в полной мере проявился мой способ "освоения" человека и его "пожирания". Испытывая робость и страх перед существованием рядом со мной другого мыслящего и чувствующего существа, я обволакивал его словами, заставляя смотреть на мир моими глазами. Если это удавалось, то я наслаждался этим слиянием некоторое время. Потом же, мне становилось скучно, и я искал другую личность. То же и с любовью. Насладившись очередной страстью, очередным обожанием меня, я отправлялся за новой добычей, оставляя позади брошенную любовницу. Надя оказалась первой в этом списке. Но тогда я не знал об этом, ибо мой «людоедский» поход еще не начался. Сегодня, оглядываясь назад, мне больше всего жаль именно ее, так как из всех «съеденных» она была самой беззащитной и неопытной.
«Пожрав» Надю, мне стало скучно и тягостно с ней. Но я не знал, как отделаться от нее. Иногда я даже мечтал о том, чтобы она увлеклась моим другом и избавила меня от обязательства жениться. Правда, чувство скуки и желание сбежать были «контрабандными». Я не желал признаваться себе в них - это противоречило бы всем моим моральным установкам. Но они были достаточно очевидны. И я ругал и корил себя за них. Я утешал себя мыслью, что мне как ученому необходима жена, чтобы не отвлекаться на суетные развлечения этого мира и не тратить драгоценное время на других женщин. Я говорил себе, что Надя будет прекрасной женой, моим хорошим другом и крепким тылом. Такой человек очень полезен для настоящего ученого, которого в будущем ожидают трудности и невзгоды в силу его трепетной любви к истине. Этот был расчет, и он утешал и примирял меня с женитьбой.
Мы поженились, и жили достаточно дружно. Мы почти никогда не ругались. Еще бы мы ругались! Я был рационалистом и требовал решать все проблемы рационально. В эти последние три года «прежнего» Белхова моя шизойидность развилась в «классическом» виде. Уже много лет спустя я понял, что эти черты характера я позаимствовал у родителей и лишь развил их, довел до логического конца. Психологи называют этот тип характера "акцентуированной" личностью. Что это такое? Попробую пояснить этот термин на примере себя, хотя это довольно трудно, поскольку все равно мне не удастся воссоздать эту атмосферу мертвого механизирования жизни.
В идеологической основе моей акцентуированости лежали определенные философские принципы. Мир рационален и закономерен. Он подчинен природным и моральным законам. Все сущее устремляется от простого к высшему и возрастает в человека. С этого момента мы имеем дело с человеческой историей. Она наполнена злом, но ее логика - это логика неуклонного возрастания добра. И я часть этого движения. И от меня зависит скорость и верность этого движения. Если я буду творить зло, жить бездуховно, топтать газоны, рубить деревья и бросать фантики на улице, то окажусь на стороне хаоса и небытия, что замедлит и осложнит всеобщее движение к добру. Соответственно, я должен любить ближнего, жить духовно - ведь вселенная может рухнуть, если я и другие не будем делать этого.
Но если все мироздание пронизано духом рациональности и морали, то что же говорить о моей личной повседневности. Здесь так же необходима рациональность и мораль. Дачный дом должен быть покрашен, чтобы не сгнил раньше времени. Тазик должен лежать вверх дном, чтобы в нем не накапливалась вода, иначе и он сгниет (то, что тазик аллюминевый не отменяло правила). Когда складываешь грязные тарелки, их нельзя ставить одна в другую, иначе загрязнится и внешняя сторона, и тарелки придется мыть целиком. Это же есть лишний расход сил, времени, денег на мыло, и драгоценной чистой воды, которой так мало осталось в природе. На рукава лучше всего нашить кожаные заплатки, чтобы одежда носилась дольше. Это экономит деньги, время и силы, потраченные в магазине, общественный труд, который будет направлен на общественное благо. Пить и курить - безумие. Это недобродетельно, нерационально, неэкономно, опасно для здоровья. В то время я не пил даже шампанского и пива. Принципиально не курил.
Список этих правил бесконечен. Он охватывал все стороны моей жизни. И я следил, чтобы и Надя выполняла эти благие и разумные требования. Если же она была не согласна, то я на несколько часов или дней затевал "логически выверенную" дискуссию, в конце которой абсолютно доказательно убеждал ее в своей правоте.
Сегодня я с ужасом смотрю на этот тотальный порядок. Он представляется мне огромной металлической сетью, в которой барахтались остатки моего живого "Я". Вся эта разумность и добродетельность пронизана беспредельной несознаваемой тревогой.
Тревогой за что?
Вопрос сформулирован некорректно! Человек этого типа подавлен тревогой, которая не имеет никаких рациональных оснований. Вернее, сам человек может привести тысячи причин для такой тревоги. И приведет, если прежде вам удастся довести его до осознания этой тревоги, что, впрочем, почти не реально. Но, в действительности, никаких причин нет. Тревога - это состояние, в котором он научается жить с детства. Для него, она - естественное состояние. Состояние это ужасно тягостно, но привычно. Представьте, что человек с детства живет в сложнейшем акробатическом положении. Для поддержания его, он всю жизнь будет затрачивать массу сил. Расплачиваться за него он будет усталостью и болезнями. Но оно для него привычно. Он не знает другого состояния и не замечает той тяжести, что лежит на нем.
С детства я жил в состоянии неосознанного страха и тревоги. Верхушки этого экзистенциального айсберга - различные страхи и тревоги родных. Однажды, пару лет тому назад, мне открылась атмосфера моего детства - я обратил внимание на то, как моя мама общается с моим сыном. Она ни на минуту не оставляет его в покое. Тысячи вопросов, требований, поучений, фантазий, предложений валятся на него. Бедный мальчуган инстинктивно пытается спрятаться от бабушки.
Да и как моей маме позволить другому сидеть рядом с ней расслаблено, когда она сама находится в постоянном напряжении. Тысячи дел взывают к ней своей срочностью! Если она проигнорирует их, то это грозит катастрофой. Она бросается делать их разом, и естественно не успевает сделать почти ни одного. Это погружает ее в еще большую тревогу. Те же редкие мгновения, что она находится в покое - ест, читает, спит, смотрит телевизор - отравлены тяжкими угрызениями или тревожными фантазиями. Подумать только, она читает или спит вместо того, чтобы заниматься делами. Или, боже, пол столь некрепок, что скоро он провалится в подвал! Или, если не заделать щели, то оттуда скоро хлынут потоки мышей. Или, если не подкладывать тряпку под разделочную доску, то стол будет царапаться ею, и скоро испортится. Или, если опираться на холодильник или ставить на него что-то тяжелое, то скоро испортится и он. Или, если не откладывать деньги, то «черный день» застанет нас врасплох – бешеная инфляция еще не повод пренебречь этим правилом. И так далее и тому подобное…
Сколько я не доказываю техническую невозможность всех этих бедствий, результата нет. Для нее, очевидно, что все обстоит именно так. Через некоторое время эти фантазии пугают ее вновь. И она спешит поделиться ими со мной. Хорошо, что я уже хоть немного властвую над своей тревогой. Иначе ее ужас стал бы вновь и моим ужасом.
Иногда у нее все же остается немного сил, не съеденных тревогой. Тогда делается какое-нибудь дело. Но оно находится в таком разительном контрасте с всеобщим запустением, что не радует, но огорчает. Бывают и сверхусилия для реализации сверхпроекта - например, организация нового фундамента для дачи или забора. Но они поглощают столько энергии, что потом необходим долгий отдых. Так и высится новое идеальное сооружение посреди разрухи.
Очень характерно, что тот же механизм реализую и я. Например, моя работа философа. Творческие силы и таланты во мне огромны, но я не прилагаю их к бумаге или карьере. И от того несчастен и тревожен в каждую минуту. Я угрызаюсь тем, что не делаю того, что позволило бы мне достичь моих любимейших и заветнейших целей.
Ах, если бы вы знали, с каким трудом и с какой медлительностью я пишу эту книгу! И если она все же будет закончена, не станет ли это «маминым забором», величественно возвышающимся посреди общей мерзости запустения?
Для меня так и осталось загадкой, – когда и как сформировалась у моей мамы тотальная тревога, ее непрерывный бег от зияющей бездны. Но то, что я вырос в атмосфере тревоги для меня очевидно. Этот способ существования я усвоил в прямом смысле слова вместе с молоком матери.
К моей акцентуированности добавлялась жадность. Я был экономен и расчетлив. Я боялся потратить лишнюю копейку на близких и друзей. Дело доходило до того, что я тщательно отслеживал, сколько они съедали у меня в гостях, и прятал лучшие куски.
Забавно, но характерно, что я при этом по-прежнему считал себя моральной личностью.

Моя семейная жизнь была невероятно скучна. Это я делал ее таковой. Скучный моралист, сухой ученый, педант и зануда - какое тут веселье! Статус мужа нагонял на меня тоску. Вот, мы едем на дачу: рабочая одежда, в руках вещи, которые необходимо перевезти, рядом жена. Какая скука! То, что другого наполняло бы теплом и счастьем, было для меня рационально одобренным тяглом. С точки зрения рассудка все обстояло прекрасно. Но душа умирала от скуки.
Я не знаю, испытывала ли Надя эти же чувства. Думаю, что нет. Она была рядом с любимым человеком. Да и жизнь ее родительской семьи была наполнена теми же сценами.
Неудовлетворенные за все мои двадцать с чем-то лет жизни потребности давали о себе знать. Я с грустью и вожделением смотрел на окружающих меня женщин. Они были как никогда прекрасны и как никогда недоступны. Теперь меня отделяли от них не мои комплексы и не моя неспособность общаться, но нечто высшее - моральная невозможность измены жене. Я утешал себя тем, что проблемы мои, казалось, нашли свое решение. Теперь мне не надо чувствовать себя ущербным уродцем, на которого не может польститься ни одна женщина. Мне не надо гадать и понимать, как так получилось, что я стал таким уродцем. Мне не надо ломать голову над тем как можно одновременно быть прекрасным лебедем в своих глазах и гадким утенком в глазах других. Все мучения упразднились. Каким бы я ни был - теперь это не имело значения. Я отделен от всех проблем высшей преградой - моральной невозможностью измены!

Когда я писал эти строки, я неожиданно прозрел: моя семейная жизнь не была досадной оплошностью в моей жизни. Это не то, чего лучше бы не было. Я понял, что моя женитьба сыграла огромную роль в моей экзистенциальной революции. Если бы я тогда не женился, я никогда не стал бы таким, каким являюсь сейчас. И я никогда не обнаружил бы ту плоскость философии и человеческой жизни, что открылись мне на заре моей экзистенциальной революции.

В самом деле, до этого, то есть до моей семейной жизни, я, как птица о стекло, бился об непреодолимую преграду. На пути моих человеческих потребностей и желаний высилась неприступная крепость именуемая «Сергей Белхов». Я не мог покуситься на то, что считал в себе самым лучшим и похвальным. Но, странное дело, это лучшее и похвальное всякий раз таинственным образом оказывалось моим худшим врагом! На стенах и башнях этой крепости гордо реяли флаги: «мораль», «разум», «духовность». Одним своим присутствием они заставляли меня оставить всякую мысль о штурме. Это было бы святотатством, вызовом всему человечеству.
Тогда я полагал, что именно эти фетиши придают особую прочность стенам и башням моего «Я». И лишь в последствии, я обнаружил, что такие вещи как мораль, добродетель и прочие принципы есть лишь хитрая уловка больной экзистенции. Здесь рука моет руку. Больная душа использует принципы, а принципы поддерживают и усиливают болезнь.
Самое сложное и опасное - это схватка со своей больной экзистенцией. На эту схватку почти невозможно решиться. Но штурм альянса экзистенции и морали - вообще немыслим. Так долгие годы я и сидел печальный и несчастный перед этой твердыней.
Женитьба же дала мне передышку. Она разлучила экзистенцию и мораль, Экзистенция ушла в тень и главным препятствием для меня в тот момент явилась мораль. Я умирал то скуки и тоски. Я жаждал общения и веселья. Мораль же говорила мне, что все это мне непозволительно как женатому человеку, да и не нужно как человеку духовному. Если я весело и рьяно пущусь вдогонку за девицами, то тем самым я разобью сердце моей законной жене – юной, романтичной девушки, вся вина которой состоит только в том, что она имела неосторожность полюбить меня.
Теперь, уже не надо было терзаться мыслью, что мое плейбойство невозможно в силу того, что душевно я являю из себя столетнего инвалида. Это как-то забывалось. Главное - я не имею морального права на это плейбойство. Я остался один на один со слабейшим из моих противников - передо мной грозно высились лишь мои моральные принципы.
Очень скоро я дерзко покусился на них. Покусившись же, просто перешагнул через них.
С этого момента начинается история моего экзистенциального кризиса, чреватого смертью, и история моего счастливого выздоровления. По прошествии трех лет бурной экзистенциальной революции старый Белхов умер. Его больше не стало. На свет явился новый Белхов - свободный, счастливый и очень умный.































Вдогонку к первой части, то есть - постскриптум.

Говорят, над своей «Критикой чистого разума» Кант размышлял десять лет. Закончив же размышлять, написал ее за полгода. Счастливый человек! Я тоже размышлял над своей книгой лет десять, или больше. Пишу же ее уже лет шесть из этих десяти. Может быть, мне тоже следовало сначала как следует поразмышлять, а потом писать? Возможно. Но вряд ли бы результат был бы таким же, как  у Канта. Я не глупее его. Да и цели наших книг очень похожи: Кант собирался совершить «коперниканский» переворот в теории познания, я же хочу совершить нечто подобное в области культуры. Но Кант был полностью увлечен своим делом – вся его жизнь без остатка ушла на философию. Я же философию разменял на жизнь – на саму философию почти ничего не осталось. И это не случайно. У нас с Кантом – различное понимание философии. Он жил, чтобы философствовать. Я же философствую, чтобы жить. И это принципиально: не думаю, что в мире есть что-то большее, чем жизнь. Люди проживают жизнь по-разному. Раб в древнем мире мог провести всю свою жизнь, вращая от рассвета до заката ручную мельницу. Это тоже жизнь, но жизнь подчиненная внешней, чуждой силе. И эта сила не исчезла с исчезновением древнего рабства. Мальчик, родившийся уже сидящим за роялем, и посвятивший себя изматывающей гонке за мастерством, представляется мне, по большому счету, тем же рабом, который знал в своей жизни лишь вращение мельничного колеса. Раб был принужден к этому волей хозяина. Наш же юный музыкант – послушный исполнитель воли родителей, которым почему-то взбрело в голову, что их сын должен стать пианистом. Рациональным оправданием для него служит метафизическая идея служения высокому искусству . Что ж, времена меняются. Раб, оправдывающий свою жизнь идеей служения богу-фараону, ныне вызывает в нас жалость и сострадание. Взгрустнув, мы идем служить куда более истинным и верным вещам – богу-искусству, богу-науке, богу-государству, богу-справедливости и так далее и тому подобное. С этой точки зрения, Белхов глуп и нелеп, ибо он сомневается в том, что очевидно любому. Даже если кто-то, да хотя бы наш пианист, вдруг и оказался бы на секунду заворожен «прельстительными» речами Белхова, то ему достаточно было бы взглянуть на окружающих, самозабвенно поющих осанну нынешним богам, и наваждение исчезло бы, рассеялось, как рассеивается туман под жаркими лучами восходящего солнца. Он вновь и вновь мог бы оправдать свою жизнь рассказом о служении метафизическому фетишу.  Но куда бы он делся без подобного оправдания? Без этого оправдания ему пришлось бы признать свое полное экзистенциальное банкротство. Но зачем оно – это признание? Он все равно уже ничего не сможет изменить в своей жизни. Большинство людей тождественны самим себе, и не способны возвыситься мыслью над своим экзистенциальным маршрутом, так же, как не способен к этому жук, энергично пробегающий мимо нас.
Я надеюсь, я очень надеюсь, что моя книга, наконец, разрушит эту чудовищную метафизическую силу фетишей культуры и даст хотя бы некоторым из миллионов и миллионов людей возможность действительно свободно и аутентично выбрать маршрут своей жизни.
Я не обольщаюсь относительно последствий моей немыслимой, почти невозможной победы – за культурными фетишами всегда стоит власть. Власть одного человека над другим человеком. И это может быть власть родителей или политических и религиозных функционеров. Но это всегда власть - то есть желание заставить другого жить не той жизнью, что нужна ему, а той, что нужна властвующему. И именно поэтому моя окончательная победа оказывается совершенно невозможной. Власть с необходимостью вновь и вновь провоцирует создание очередной метафизической, абсолютной идеи, долженствующей бесконфликтно и наиболее надежно направить раба в нужном направлении. Зачем применять внешнее принуждение? Куда эффективнее «промыть» управляемому мозги и сделать свою волю его волей!
Но в моей борьбе с культурным фетишизмом есть, по крайней мере, свой смысл. Если мне удастся разоблачить и дискредитировать метафизических богов, то у человека, наконец, появится возможность разглядеть за этой пугающей мишурой реального, настоящего господина, управляющего его жизнью. Такая же возможность чревата свободой.
Но, впрочем, я вновь увлекся и уклонился от цели написания этого постскриптума. Такое случается со мной часто. Зная свою склонность «растекаться мыслью по древу», я прошу своих студентов на лекции по возможности напоминать мне о необходимости сократить отступление и вернуться к основному тезису. Как жаль, что я не могу попросить об этом же своих читателей!
Итак, эту книгу я пишу уже шесть лет. И это заметно в самом тексте. Он содержит множество вставок, сделанных в самое различное время - то, что было написано в начале моей работы, часто оказывается рядом с тем, что было написано в самый последний момент. «Швы» между этими кусками текста достаточно легко определить по перемене настроения автора – то он весел и бодр, то грустен и печален. Я намерено не стал шлифовать свой текст, стараясь скрыть эти «швы», поскольку решил, что хорошо, если книга о жизни будет сама живой. Шлифовка сделает ее гладкой и выверенной, но мертвой. Такая шлифовка хороша для теоретической книги, но вредна для книги подобной моей.
Таким образом, течение моей жизни и жизни моей книги вновь и вновь подталкивают меня к внесению все новых фрагментов в текст. В принципе, этот процесс мог бы быть бесконечным, но необходимость принуждает меня  положить ему предел. Ныне я приближаюсь к завершению первого тома и намерен испытать его качество в издательском горниле. Но прежде я предложил своим друзьям и знакомым ознакомиться с рукописью и сделать замечания, которые могли бы улучшить качество текста, а, может быть, и уберечь его от полного банкротства.
В итоге, набралось некоторое количество замечаний, которые я намерен озвучить и прокомментировать здесь. Возможно, место, выбранное мной для этого, – между первой и второй частью – не совсем удачно. Но в таком выборе есть свой резон. Все говорят, что вторая часть у меня вышла более интересной и глубокой, чем первая. И если это так, то разумно прокомментировать замечания друзей и знакомых именно здесь. Именно здесь читатель находится в том положении, когда у него уже имеется некоторый опыт знакомства с моим стилем мышления, но при этом лучшее и главное ожидает его впереди. Прокомментировать замечания сейчас – уместно и хорошо.
1. Мой коллега, профессор прочел первую часть этой книги и, похвалив стиль, посоветовал задвинуть весь текст в приложение к основной – теоретической – части. Чего-то подобного я и ожидал от него. Я хорошо осознаю, насколько сильно я разошелся с господствующим в российской философии стилем мышления. Я даже могу проследить в своем тексте этапы этого расхождения – каждая последующая страница демонстрирует все больший разрыв с господствующими канонами, все большее принятие и осознание мной нового стиля мышления и речи. Образно говоря, я по капле, по странице выдавливал из себя традиционного, «ученого» философа.
И стоит ли теперь удивляться тому, что мои коллеги остаются равнодушными при чтении моей книги!
В комментарии профессор заметил, что моя история – это история про то, как жизнь сломала человека. Он указал на банальность идеи, которую я столь многословно и важно хочу подать в качестве великого философского открытия: с волками жить – по-волчьи выть. Он «обнаружил» основную логическую схему моей позиции: «Если невозможна абсолютная мораль, то мораль абсолютно не нужна. И тогда получается банальное ницшеанство, ну, может быть, с какими-то нюансами»
Естественно, я не согласен с ним. Мне кажется, что он не смог понять ни моего текста, ни сути проблемы. Возможно, в этом виноват я сам. Возможно, мне так и не удалось в тексте четко обозначить свою позицию.
Попробую сделать это частично сейчас.
Я не думаю, что моя история – это история про то, как жизнь сломала человека. И я не считаю факт приведения философии в соответствие реальной жизни фактом ломки, крушения человека. Я склонен воспринимать этот процесс скорее как проявление определенной экзистенциальной силы, позволяющей не только противостоять ударам жизни, но и выдерживать чудовищное давление со стороны идеологии большинства.
Действительно, моя книга поддерживает тезис: «с волками жить – по-волчьи выть». Но она не исчерпывается этим тезисом. Главное в ней – попытка найти ответы на вопросы: Почему европейскому интеллигенту так трудно реализовать на практике эту житейскую мудрость? Почему он часто предпочитает  скорее погибнуть, чем выжить, руководствуясь этой «банальной» идеей? Почему в нашей культуре существует чудовищный разрыв между знанием практическим и знанием теоретическим, так что последнее постоянно вклинивается в первое и мешает успешно его реализовывать? И, наконец, почему так часто идеи добра становятся знаменем, под которым и во имя которого убивают и мучают миллионы и миллионы ближних?
Именно на эти вопросы я и пытаюсь найти ответы. Насколько это у меня получается – судить не только мне, но и читателю.
В самом начале своей книги я предупреждал, что трудности понимания могут породить соблазн обозначить мою позицию как «ницшеанство». Сама эта оценка – привязка к ницшеанству - указывает на почти полное отсутствие в нашей культуре каких-либо значимых экзистенциальных альтернатив, коль не находится другого понятия для того, чтобы хоть как-то обозначить мою позицию.
Дело в том, что позиция Ницше достаточно сильно отличается от моей позиции. И наш профессор знает это – он умный, начитанный человек. Ницше фактически просто выворачивает на изнанку традиционную абсолютистскую схему европейской культуры. Там, где традиционно стоит знак плюс он ставит минус, и наоборот. В итоге мы получаем полярную традиционной культуре, но традиционно абсолютную схему.
Я же пытаюсь релятивизировать, сделать относительными любые европейские абсолюты. Ницше не отрицает абсолютную мораль, он просто создает иную абсолютную мораль. Я так же не отрицаю мораль. Я лишь отрицаю абсолютность морали, пытаясь привязать ее к бесконечному множеству абсолютных экзистенциальных центров, то есть к множеству отдельных, конкретных, реальных людей. Такое признание относительности морали позволяет снизить накал страсти в реализации тех или иных моральных требований. Оно позволяет расширить поле человеческой свободы, расширить спектр поисков человеком своей аутентичности, освобождая его от чудовищного груза платоно-христианских абсолютов.
И если уж необходимо указание на какой-либо философский аналог моей позиции, то это будет не столько Ницше, сколько античная традиция софистики, школа киренаиков во главе с Аристиппом и А. Камю с его «Мифом о Сизифе».

Но здесь все же необходима оговорка. Ее необходимость стала очевидной для меня вследствие некоторых недавних событий в моей жизни. Подобное признание не очень приятно. Ведь я сам часто строго сужу тех, кто утверждает нечто, опираясь не на личный опыт, а на абстрактные, часто сомнительные, умствования. Я неоднократно строго порицал некоего известного ученого, который публично выступал за отмену смертной казни. Его позиция резко изменилась после злодейского убийства его ребенка. Я по-человечески понимаю его, но осуждаю за безответственность его теоретической позиции – исходя из абстрактных идей культуры, он утверждал то, что не смог бы утверждать, если бы попытался чутко вжиться в ситуацию тех, кто потерял по вине злодеев близкого или родного человека. И вот теперь я сам в некотором роде оказываюсь в подобном положении – я делаю оговорку под влиянием событий жизни, под влиянием того, что я пережил на собственной шкуре.
Конечно, мое дополнение не радикально, оно не меняет общей позиции. Но и события, породившие его, тоже ведь не масштабны.
Недавно я поссорился с другом. Он обвинял меня в предательстве. Я же отвечал, что мое предательство состоит лишь в том, что я правдиво рассказал нашему общему другу правду о проделках, которые происходили у него за спиной. Более того, как выяснилось тогда же, и за моей спиной мой «обвинитель» вел нечистую игру. Как же я могу предать того, кто за месяц до моего «предательства» сам предал меня? Ведь его предательство автоматически освободило меня от обязательств дружбы по отношению к нему.
И вот теперь мой бывший друг – я разорвал с ним отношения – тщательно обдумывает планы мести. Иногда он размышляет о компьютерном вирусе, который уничтожит текст этой книги. Иногда же он размышляет о вирусе, который приведет в действие механизмы взрыва моего монитора, так чтобы огонь и брызги стекла ударили мне в лицо.
Мне неприятно слышать от третьих лиц подобные вещи. Буря возмущения поднимается во мне, когда я понимаю, что подобные угрозы направлены на то, чтобы я хоть как-то поменял свое поведение. И я говорю себе: он может даже зарезать меня, но я не буду ничего менять в себе из страха за свою жизнь.
И я вновь и вновь понимаю, что совершил ошибку, допустив этого человека в свою жизнь. Но ведь этой ошибки могло бы не быть – я же видел, каков его стиль отношения к другим. Ведь я знал, что вопрос «детектора лжи» - будете ли вы продавать секреты фирмы на сторону? – является для моего бывшего друга непреодолимым. Но почему-то я наивно надеялся, что по отношению ко мне он будет вести себя по-другому, что я не окажусь для него этой «фирмой». Наивно я полагал, что наше столкновение  невозможно, а, значит, и невозможно обращение всего этого арсенала «мести» в мою сторону.
Но трагедия состоит в том, что мы во многом не властны в том, что делает наших друзей нашими врагами – несколько ничего незначащих ходов, и - друг становится злейшим врагом. И теперь вы можете прикидывать: в какой момент огонь и брызги стекла ослепят вас и обезобразят.
Я вновь и вновь перебираю сюжеты общения с этим человеком. Я вспоминаю, как он весело рассказывал мне о проделках юности. О том, как пьяные они спилили на соседской даче грушевое дерево и швыряли бутылки в хозяев, которые прятались от них в доме. Я журил его тогда. Я предлагал ему войти в положение тех, кто лишился любимого, взращиваемого годами, дерева. Максимум, чего мне удалось достичь – он перестал рассказывать подобные истории мне и стал их рассказывать другим.
Теперь я вижу, что во всех этих историях есть логика, которая приводит и к мыслям о взрыве монитора в лицо врага.
Мой друг - девушка, с которой у него роман, - говорит мне, что лающая собака не кусается. Но дело не в этом. Если человек при вас фантазирует о том, как он будет насиловать с друзьями девочку, то вам ведь не важно – фантазии это или реальные планы.  В любом случае, подобные разговоры – грязные разговоры. И вы вряд ли захотите общаться с человеком, который говорит подобное. Так же и про взрыв монитора – это грязный разговор. Тем более, что он - про возможное страдание человека, который был когда-то другом.
Последнее огорчает меня еще больше. Годами я  принимал этого человека в своем доме. Месяцами я – нищий преподаватель – давал ему стол и кров, снабжал деньгами на дорогу и сигареты. Он не раз говорил мне и другим, что Белхов – единственный человек, который примет его в любом состоянии: и нищего, и бездомного, и всеми презираемого. В конце концов, однажды я спас его жизнь. И вот теперь он фантазирует о том, как направит взрыв монитора в мое лицо и недоумевает, в чем же он мой «должник».
Но, впрочем, я увлекся своими жалобами на несправедливость мира. Это тем более забавно, что я сам же не раз с пафосом писал, что мир несправедлив, и к этому следует привыкать. Вновь и вновь я подписываюсь под этим. Воздаяния не будет! Если же оно случается – то это ДАР судьбы. Им следует насладиться, но не следует рассчитывать на него в следующий раз.
В конце концов, дело не в этом. Дело в том, что эти события позволили мне понять, что сострадание, способность сопереживать и чувствовать чужое страдание – это качество, которое я хотел бы видеть в людях, окружающих меня.
Здесь я не противоречу ранее заявленной позиции морального релятивизма. Способность к состраданию , является некой константой человеческой экзистенции. И верно то, что столь ругаемое мной христианство пытается взрастить в человеке способность к нему. Но эта константа не всегда проявляется в человеке. Закон такого проявления или непроявления мне пока не понятен. Но очевидно, что наличие сострадания – при всей губительности чрезмерного проявления этого качества для его обладателя – является в моих глазах большим достоинством. Я не смогу доказать долженствования такого проявления, и никто не сможет. Сострадание – это «предрассудок», но предрассудок весьма мною ценимый.

2. Еще одно замечание. Замечание друга.
«В своей книге ты слишком часто разражаешься жалобами. Читая, то и дело наталкиваешься на куски полные уныния и отчаяния. Вот, мол, сижу бедный, несчастный, стареющий и т. д. Это резко дисгармонирует с основным тоном твоей книги»
Услышав это, я задумался и хотел было подчистить текст, но вовремя удержал себя от этого пагубного поступка.
И, правда. А с чего это я так встревожился, услышав, что в мою книгу затесались нотки уныния и пессимизма? Отчего я тотчас кинулся их вычищать и уничтожать? Это весьма симптоматично, это – фигура. Это еще один «хвост чудовища», на охоту за которым я вышел.  И не прятать, а наоборот хватать и тащить следует этот «хвост».
В самом деле. Мы, люди, подобны машинам, чье поведение определяется программой. И как всякая машина, человек не подозревает о том, что его мысли, чувства, потребности и поступки запрограммированы. Это хорошо, это нормально. Большинство людей равны, тождественны себе. И это равенство выражается в отождествлении себя с заложенной культурой программой. Если такое отождествление отсутствует, если человек чувствует зазор между своим Я и своими стереотипами мышления и поведения, то мы имеем дело с экзистенциальной болезнью, с дефектным экземпляром машины. И здесь показана терапия.
Я – как раз одна из этих дефектных, распрограммировавшихся машин. И при всей печальности этого факта, в этом есть и огромный плюс: я получил возможность развить в себе метауровневое мышление, или, говоря более простыми словами, я, пытаясь отладить и исправить дефекты, неожиданно сконструировал из себя машину более высокого порядка, чем те, что являет из себя большинство людей. Я не хочу сказать, что я стал сверхчеловеком. Нет, в большинстве своих реакций я подобен большинству. И это хорошо, иначе я просто был бы отправлен в сумасшедший дом. Ведь если я отличаюсь от других на десять процентов, а на девяносто – такой же, как все, и это небольшое отличие восхищает, пугает, возмущает окружающих меня людей, затрудняя мое существование, то что было бы, если отличие было бы пятидесяти или восьмидесяти процентным?
Моя «сверхчеловечность» проявляется лишь в одном пункте – в способности отслеживать экзистенциальные программы культуры, которые жестко определяют мое поведение и мышление, и поведение и мышление других людей. Более того, как машина более высокого порядка, я могу не только отслеживать и осознавать эти программы, но и отчасти менять их.
В силу этой особенности, или, вернее, способности, я могу с большей или меньшей правильностью оценивать, что в экзистенциальных программах культуры прекрасно, а что устарело и стало губительным для свободы и счастья человека, и, соответственно, предлагать лучшие образцы. Чем, впрочем, я  и занимаюсь в этой книге. Если вы не согласны со мной, если вы сами можете делать это, и уже, возможно, сделали по поводу меня, отметив, что автор – хвастунишка, терзаемый манией величия, то вы уже подтвердили правоту моих слов. Ваша реакция тождественна сама себе и вашей личности – вы явили ее непроизвольно и искренне. Эта реакция преисполнена очевидности и эмоциональной убедительности. Она глубоко естественна и органична для любого нормального человека!
Что ж, извольте выслушать и мой «диагноз». Под этой очевидностью, естественностью, нормальностью и убедительностью скрывается целый пласт постхристианской европейской культуры, в схемах которой вас начали зомбировать с момента рождения. В этой культуре наличествуют такие установки как: 1. «человек должен быть скромным; он не должен много говорить о себе, особенно в превосходной степени; пусть лучше другие похвалят его»; 2. «человек не должен думать и говорить, что он лучше или «выше» других; мы все равны; если человек так говорит, то тем самым он унижает других и явно демонстрирует не свою «сверхчеловечность», а свою душевную болезнь».  Я мог бы продемонстрировать вам ряд других культур, где эти установки отсутствуют или выражены по-другому. Таким образом, ваша естественная реакция таковой не является. Она лишь демонстрирует, что вы – основательно запрограммированная культурой машина. Если бы вы родились в другой культуре, то реагировали бы на эту ситуацию по-другому. Одно это уже доказывает вздорность этих культурных схем. Если они в данный момент полезны, то ими следует воспользоваться, если же вредны, то их следует отбросить. Зачем относиться к ним как к маленьким, но всесильным божкам, которые высасывают из вас жизнь, и которые уничтожат Вас окончательно, если Вы позволите им сделать это? Будьте сильнее этих злобных богов. Если большинство верит в них, делайте вид, что и Вы верите – зачем без нужды нарываться на неприятности? Но не воспринимайте всерьез эти предрассудки, ведь их так много было в прошлом и так много будет в будущем. Не приносите свою жизнь на «алтарь смерти»!
Задача этой книги выявить хоть часть программ наличной культуры, и отбросить те из них, что неоправданно ограничиваю свободу и счастье человека. Задача трудновыполнимая, поскольку выполнение ее наталкивается на тождественность, равенство большинства моих читателей, заложенным в них программам. Всякий раз, как я предлагаю альтернативные, более эффективные, как мне кажется, программы, их отвергают на основе уже заложенных программ, или, что еще хуже, просто не понимают, неосознанно интерпретируя их в рамках традиционных схем и стилей восприятия: я говорю одно, а слышат  и понимают это по-другому. И хоть публично застрелись – все равно мне будут твердить: «Вы подразумевали это. Не отрицайте! Мы слышали это собственными ушами, мы читали это собственными глазами!» Эта ситуация вновь и вновь воспроизводится в моей личной коммуникации. И, скорее всего, она возникнет вновь по поводу моей книги. Весьма вероятно, что ее – книгу - просто не заметят, потому, что не поймут.
Но свою работу я буду делать. Ничего другого я просто не умею. И будь что будет!
Ну, так вот. В тот момент, когда я поймал себя на непроизвольном желании выбросить из книги ряд мест, где предстаю перед читателем в минуты уныния и отчаяния, я понял, что как марионетка отыгрываю, ряд схем, заложенных в меня культурой и константами человеческого бытии. Их много, но скажу лишь о некоторых.
Страх глубоко сидит в каждом человеке. Общество – это иерархия. Некоторые из нас занимают места в этой иерархии очень хорошие: здесь много всего, что так ценится человеком, и это все доступно. Есть же места глухие и дохлые. Занимающие их кормятся крохами. Есть места и посередине, нормальные. Большинство людей стремится к лучшим местам и избегает мест плохих. Это естественно, это заложено в нас природой, это мы наблюдаем и в животном мире. Явно или не явно, в обществе всегда присутствует конкуренция и борьба за лучший доступ к благам материального и идеального характера. Эта борьба требует от нас быть совершенными и конкурентоспособными. Слабые и несовершенные проигрывают эту борьбу и оказываются далеко от источников блага. Более того, речь идет не только об источниках блага. Потенциально за этой борьбой всегда маячит Смерть. Каждый знает, если не умом, то сердцем, что в экстремальной ситуации, общество ради выживания будет вынуждено  выбросить «за борт» менее «ценные» особи, и сохранить более «ценные». Любая похвала в наш адрес приятна нам, поскольку мы понимаем, что другие отмечают в нас черты, признаваемые обществом как ценные, а, значит, в идеале, как характеристики, которые в достаточном количестве гарантируют нам лучший доступ к источникам блага, а в конечном итоге, к жизни – хотя бы, если не брать экстремальные ситуации, к лучшему медицинскому обслуживанию. Когда нам говорят, что мы умны, то нам приятно, ибо всем своим существом понимаем: умный нужен, он может претендовать на «достойное» место среди людей. Когда нам говорят, что мы красивы, то нам приятно, ибо знаем, что красота – это еще один бонус в жизненной конкуренции, и бонус достаточно мощный. Нам приятно, ибо мы знаем, что говоря так, люди дают нам понять, что хотели бы взять нас в свою «лодку». Кода же нас ругают, мы понимаем, что тот, кто говорит нам это, скорее всего однажды захочет выбросить нас «за борт» как бесполезный или вредный груз.
Страх, страх глубоко укоренен в сердце человека. Мой друг говорит мне, что я предстаю в некоторых местах книги жалким и печальным. Я, как человек, пугаюсь: мой прекрасный товарный вид нарушен, упаковка разорвалась и дефекты видны невооруженным взглядом; на пару дюймов я удалился от состояния, необходимого для того, чтобы меня захотели взять в бункер за пару часов до начала атомной войны.
Что ж, все очень типично и естественно. Но глубоко неправильно, если исходить из целей моей книги.
Каждого из нас родные и близкие ежечасно тренируют быть сильным и «блестящим». Мы сами понимаем, как это важно для нас. И мы изо всех сил стараемся быть такими. Но часто это не выходит, мы проигрываем внутри и снаружи. Мы делаем один промах за другим, и все уже косятся на нас, готовые сделать вывод, что такой человек им не нужен. Но мы держимся из последних сил, вымученно улыбаемся и, как бы ненароком, в слух сетуем на невезение и неудачный день. Мы знаем, что проиграли. Мы знаем, что приговор вот-вот будет вынесен и приведен в исполнение, но мы кричим на друга с ненавистью и обидой на его клевету, когда он вслух говорит то, что мы уже знаем и без него. И вот нас выбросили за борт, или мы сами с отчаяния прыгнули туда, не дожидаясь мучительной и позорной развязки.  Или, что еще хуже, мы сами добровольно отказались подняться на борт, зная, что приглядевшись, нас выкинут обратно, так что и не стоит растравлять душу минутными радостями достойного человеческого существования.  Холодная вода. Слабый луч солнца меркнет в ее толще. Мы тонем, погружаясь в чуждую и холодную стихию смерти. Дно. Здесь тихо и тоскливо. И это последнее, что мы увидим перед тем, как сознание погаснет - «Господи! И ЭТО была жизнь?!»
- «Нет. Это еще не жизнь. При желании можно попробовать еще раз. И, возможно, если не будете дурить, попробовать со значительно лучшими результатами» - замечает Белхов.
Что за фантасмагория! Наш утопленник открывает глаза и видит на дне житейского моря толстого малого, уютно устроившего в потертом кресле. Он весел и бодр, и даже чуть-чуть процветает. Забавная картина.
В тот момент, когда вы проиграли все, вы можете умереть физически или духовно. Но можете и начать жить. И жить более успешно. До этого вы были скован страхом. Теперь же вам бояться нечего – все самое худшее уже свершилось. Теперь можно расслабиться и с удовольствием снова поиграть в жизнь. Уверяю, такое легкое состояние духа – лучший способ явить все скрытые в вас прекрасные возможности. А они есть! Они есть в каждом. Нужна лишь свобода духа, чтобы начать пользоваться ими. А кто может быть свободнее покойника?!
Есть, есть в мире много тех, кто «утонул». И я – один из них. Но мне повезло, в силу обстоятельств, утонув, я открыл неплохой способ жить после экзистенциальной смерти. Он не идеален, в нем масса недостатков, но лучшего я пока не знаю. Мой способ позволяет мне время от времени всплывать и путешествовать на прекрасных роскошных лайнерах. А иногда, когда я ошибаюсь, или когда моя проклятая натура, в свое время утопившая меня, вновь принимается за свои проделки, я разбиваю лоб о дно лайнера, на котором собирался прокатиться, или меня с криками и руганью выбрасывают с него обратно за борт. Бывает по-разному. Бывает, я весел и бодр, а иной раз грустен и печален.
Так какого же ляха, я буду играть перед собратом-«утопленником» роль, столь любимую многими там, наверху, роль всемогущего бога, которому неведомы страдание и отчаяние?! Зачем же так жестоко смеяться над ним, внушая ему мысль, что ныне его ожидает одно лишь блаженство?! Это гнусно и нечестно. Это означало бы лишь одно: утонув, как проигравший, я ловко пристроился на дне, оказавшись самым сильным и хитрым среди собратьев-«утопленников». Не знаю как вам, но мне глубоко отвратительны люди, которые не смогли властвовать над сильными, и потому ныне тиранят слабых. Для меня, они гнуснее белой жирной личинки, пожирающей разлагающуюся плоть.
Теперь же, если отбросить метафоры, скажу прямо. В моей книге есть места, где я нынешний предстаю в печальном и жалком виде. Такой ход не принят в нашей литературе, он выпадает из привычного стиля мышления. Но меня это не беспокоит. Ради истины и жизни я готов пренебречь принятыми стилями мышления.
Кроме того, я пишу о жизни. И я хочу, чтобы моя книга сама была живой. Если же я начну лукавить, надевая личину супермена, который достиг состояния блаженства и абсолютного счастья, это будет означать, что из философа-экзистенциалиста я превратился в очередного пророка, который надеется своим универсальным учением добыть власть над отчаявшимися людьми. В этом случае, отчаявшийся мне поверит и из одного ада угодит в другой, сильный же заскучает и закроет книгу, поскольку тотчас почувствует фальшь и обман.
Я живой человек и бываю печален и грустен. Что ж здесь скрывать. Вот и на днях я узнал: два близких мне человека солгали мне, что они расстались, в то время как их роман продолжался. На мои сетования один из них жестко со злобой ответил: «А как ты хотел! Впредь не будешь «препарировать» друзей!» Под препарированием он понимает мои комментарии некоторым друзьям о тех бессознательных механизмах, что мешают им жить и делают их несчастными. Забавно, но сам сказавший, не подвергался подобному «препарированию», он защищает интересы других. Но эти другие не выдвигали мне претензий. Более того, когда заходила об этом речь, они просили оставить все как есть. Кроме того, сам говоривший – человек пришлый. Он защищает тех, с кем познакомил его я. Сам он не привел с собой ни одного человека. Забавно и то, что защищая любимую женщину от моего препарирования, он сам же приходит и жалуется на те ее черты, которые и были предметом моих комментариев, и он сам страдает от них, и он сам хочет их преодолеть.
Забавно, но он прав. Мой невроз заставляет играть роль, которая, кажется, не делает меня и других лучше. И эти другие не возражают лишь потому, что, скорее всего, получают невротическое удовлетворение от моих комментариев.
Мне не удается никого «спасти». Я наблюдаю, как мои друзья и близкие вытанцовывают механический танец, подчиняясь неосознанным программам, вложенным в них культурой и личной биографической ситуацией, набивают шишки, а иногда и разбивают жизнь, и я ничего не могу поделать с этим. Все мои комментарии воспринимаются с глубоким интересом, иногда с агрессией, но они не приводят к изменениям. Максимум, что мне удается достичь – цензуры сознания. Это похоже на то, как если бы мой друг-туземец, живущий мифологическим мировосприятием, не выходил бы на улицу в полдень, боясь гнева «Туки-туки». Я долго убеждал его в неразумности и нелепости такой веры и такого поведения. В результате этих убеждений, он признал, что «Туки-туки» не существует, но в полдень по-прежнему не выходит на улицу. Почему?! Говорит, что ему просто этого не хочется, что такая прогулка глубоко неаутентична его сущности.
Во многом знании – много печали. Если мне действительно удалось далеко продвинуться в понимании себя и других, то положение мое ужасно. Я оказываюсь единственным здравомыслящим человеком посреди сонма орущих безумцев. И все мои попытки образумить их  - тщетны. Но самое печальное, что у меня нет твердого критерия, удостоверяющего, что я – впереди. Подобная же дисгармония с окружающими была бы и в том случае, если бы я двигался в сторону, или назад.
Конечно, я могу просто наслаждаться плодами своего продвижения – рвать те плоды, что не доступны окружающим, и не ходить там, где другие режут  голые ступни о битое стекло. Но многие из этих других – мои друзья и близкие. Спокойно созерцать их страдания тяжело и невыносимо.
Есть от чего загрустить. Существуют миллионы человеческих профессий и поприщ. И миллионы людей в большей или меньшей степени сильны в них. С этой точки зрения я – достаточно обыкновенный человек, ибо я не силен в этих делах. По любому пункту я не лучше, а, может быть, и хуже других. Но во мне есть талант, которого лишено подавляющее большинство. Это даже не талант, а «искра Божья». Я, как никто другой, могу превосходно мыслить о человеке и человеческой реальности. Хотя и в этом я не единственный. Если даже вообразить, что в наше время я – самый мощный философ, то и тогда мне придется потесниться, признавая авторитет философов прошлого и будущего.
И что же? Мой талант оказывается никому не нужным. Он не нужен близким. И он, возможно, окажется не нужен дальним – моя книга может быть осмеяна и забыта. То, что во мне является «искрой Божьей» - большинство таковым не почитает и косится на меня с подозрением.
Как печальна судьба хорошего философа! Когда печник складывает печь и эта печь хороша, то он получает от людей любовь и благодарность. Когда учитель оказывается хорошим, то он получает восхищение и любовь учеников. Что же может получить хороший философ, обнаруживший то, что могло бы изменить жизнь многих? Чаще всего презрение и насмешки. А иногда – ненависть и клевету. Ведь чем глубже и дальше он проник своей мыслью, тем менее понятно и приятно это большинству. И если повезет, то лишь после смерти, через много-много лет его реабилитируют и наградят. Еще бы! Теперь он – безопасная фигура. Одно дело - ходить в храм культуры и бить земные поклоны великому учителю прошлого, и другое дело – признать, что этот учитель живет в соседнем дворе, и его каждый день можно видеть в кафе, уплетающим бутерброды.
Да даже если и признают после смерти! Какая философу в этом радость? Если бессмертия души нет, то такое признание ему ни к чему. Если же оно есть – то ТАМ такое признание вряд ли будет ему нужно. Если бессмертие души есть, то этот переход в иную плоскость бытия наполнит душу таким знанием и понимание, что земные заботы и волнения перестанут ее волновать. Печальна, печальна судьба философа!
В общем, я решил ничего не менять в своей книге. Пусть остается какой есть. И пусть я предстану перед читателем таким, каков я есть. В конце концов, ну, причешусь я и приоденусь чисто, руководствуясь советами доброжелателей; ну, выйду к публике глянцевым и блестящим – это будет игра, бутафория, но не подлинная жизнь. Это будет уже не настоящий Белхов, но Белхов, выставленный на продажу. Нет, я не против того, чтобы обменять свои достоинства на приличную сумму денег – деньги мне нужны. Но жертвовать ради них истиной – увольте!
В литературе крайне популярен сюжет «Д*Артаньяна». Герой едет в Париж служить королю и добиться славы, денег и почета. Но он провинциально смешон и неловок. В первом же городишке он проигрывает дуэль, победитель ломает священный отцовский клинок – ужасное унижение для дворянина, и в довершении всех бед простолюдины бьют героя палками. Отличная завязка для романа. Читатель жаждет реванша и воздаяния, ведь и его иногда били палками, и он проигрывал дуэль. И правда, слава Тебе, Господи! – реванш происходит и теперь наш герой побеждает всех, и даже королева оказывается у него в долгу!
Меньше всего я хотел бы, чтобы моя книга укладывалась в подобную общепринятую и желаемую канву. Пусть остается живой, правдивой и… безалаберной. В ней много несуразностей и сбоев. Впрочем, как и в самой жизни. И если я разрешаю себе жить в плоскости до различения добра и зла, то почему бы мне не наплевать и на устоявшиеся жанры и стили?

3. -«Вот-вот! Чудовищное смешение стилей! Ну, вот, хотя бы введение. Твоя книга глубокая и серьезная. И вдруг: «Читайте, купите, не пожалеете…» Ну, просто какой то телевизионный «магазин на диване». Или другой пример: «чисто внешнее обстоятельство…» Что это? Откуда в философской книге бандитский сленг? У тебя слишком много жаргонных и вульгарных слов. Они разрушают жанр твоей книги»
Мой друг абсолютно права: все это есть и все это правда.
Но я делаю это сознательно. Я ненавижу схемы и стили культуры, которые сами по себе прекрасны и полезны, но которые, будучи возведенными в абсолют, превращаются в прокрустово ложе, в которое безжалостно укладывают жизнь. Тысячи интеллигентов, эдакие евнухи духа, сторожат чистоту культуры, и тотчас сбегаются со всех сторон, вооруженные тесаками и удавками, как только раздается набатный звон – «Культура гибнет!». Они линчевали множество творцов, и только затем, чтобы их останки превратить в мощи, которые теперь должны освятить очередной суд «Линча». Какой же умный человек будет связываться с ними? Но не связываться – тоже опасно. Можно прозевать в себе живое начало. Но к счастью, ныне я достаточно силен и готов отбиться от этих бешеных собак. Мне, конечно, будет больно чувствовать их укусы, но прятаться от их зубов так гнусно и противно, что лучше пусть кусают.
Я должен это сделать хотя бы ради своего друга, которая давала мне столь хорошие советы. Освободив себя, я, может быть, подвигну к восстанию и ее. Ей трудно, я знаю. Она порабощена «вкусом». О, это чудовище покруче целой своры «хранителей» культуры. Те атакуют снаружи. «Вкус» же пожирает изнутри.
В самом деле. Вкус – это интуитивное соответствие общепризнанным канонам и стилям культуры. Он выступает на передний план в тот момент, когда произведение прошло все официальные проверки на каноничность и вроде бы соответствует стандартам. Но в конце проверки жрецы от культуры должны поводить своими чуткими носами туда-сюда и вновь, вновь проверить: а нет ли здесь крамолы. Многим еретикам удавалось злонамеренно ввести в заблуждение инквизиционный суд жрецов культуры. Искусно имитируя все необходимые каноны и стили, они умудрялись почти протащить в священный храм свою еретическую поделку. Но почти никто из них не прошел этого последнего испытания огнем «вкуса». Здесь споры кончаются, здесь отменяются все конституции и законы. Вы уже не можете спорить и защищать свое детище, ссылаясь на общепризнанные образцы и прецеденты. Инквизитор поводит носом и тихо констатирует коллегам – «Вульгарно, безвкусно!» Те в свою очередь шмыгают носом и соглашаются. «Помилуйте! Да, что же здесь вульгарного? Объясните!» - восклицает творец. Инквизиторы секунду смотрят на него, переглядываются и печальные сердцем, но полные внутреннего достоинства, удаляются прочь. Объяснить?! Что за нелепость! Посвященный знает и чувствует. Чужак же нуждается в объяснениях. Но этого нельзя объяснить. Здесь нужна благородная кровь. Если ее нет, то этому нельзя помочь.
Совсем не случайно, что понятие вкуса и понятие вульгарности рождаются в тот момент истории, когда аристократизм по рождению стал совпадать с максимальной приобщеностью к ценностям культуры. При помощи этих слов аристократия выявляла и метила тех, кто недостоин быть в кругу избранных. И совершенно неслучайно, что нынешние прямые наследники аристократии ХIХ - ХХ веков – жрецы от культуры – столь охотно пользуются этими терминами. Ты можешь шалить и резвиться в храме культуры достаточно вольно, но бойся перейти незримые границы! Суд инквизиции отлучит тебя от храма, и ты пропал. Тебя не сожгут, тебя не будут пытать, но ты – живой трупп. Ты отлучен от культуры, тебя не хотят видеть и слышать. Ты свободен. Если хочешь – иди к пролетариям. Но им-то ты не нужен. Что же, ты виноват сам – зачем же надо было покушаться на основы?!
История стара как мир. Мир меняется, но ныне, как и тысячу лет назад, отступников исключают из общины – и да поможет им Бог!
Каноны и стили – вещь прекрасная. Они дисциплинируют ум, оттачивают слух, обостряют зрение. Многие говорили мне, что у меня прекрасное образное мышление, которое захватывает собеседника и вводит его в мой мир чувств и мыслей. Но я хорошо помню, как в школе учителя литературы безжалостно резали мои сочинения, вытравляя все поползновения к какой-либо образности. Я благодарен им. Они помогли мне выработать четкость суждений, и этот навык стал прекрасным фундаментом для последующих изысканий в вольности и образности языка.
Я учился по книгам строгости и систематичности рационального мышления, и я благодарен некоторым профессорам университета, которые в отличие от многих своих коллег не замутили этой строгости и систематичности, но придали им блеск и совершенство. Теперь я могу свободно погружаться в пучины экзистенциальной философии – весьма субъективной дисциплины – и не бояться при этом превратиться в эмоционального болтуна.
Каноны и стили - вещь прекрасная и изумительная. Но не стоит их сакрализировать. Подобная сакрализация способна убить жизнь и свободу, а без них какое-либо творчество оказывается невозможным.
Вкус – это последнее и самое страшное искушение творца.
Юный ученик робко входит в храм культуры. Он в восхищении от изумительных вещей, наполняющих этот храм. Он боготворит хранителей этих вещей, которые рассказывают ему об удивительных людях, сотворивших эти вещи. Более того, мудрые хранители допускают мысль, что он сам, возможно, - будущий творец подобных вещей, а если и нет, то уж, безусловно, будущий хранитель. Но ученик знает, что он мал и глуп и теряется в догадках - как может случиться так, что из него выйдет хранитель или, страшно подумать, творец. Долгие годы он усердно взбирается на все новые вершины духа, осваивает и усваивает все новые каноны и стили культуры. И вот, он – младший хранитель, поскольку его приобщенность к культуре уже достаточно велика. Но это еще не высший пилотаж. Подлинная высота – высший инквизиционный совет храма. В него входят люди со «вкусом». Их проникновение в культуру столь глубоко и полно, что они интуитивно могут обнаружить еретический дух в тех вещах, вносимых для культа в храм, которые младшие хранители пропустили без тени сомнения. Это такая высота, достижение которой доступно не многим. И за нее приходится платить десятилетиями каторжного труда.
Каноны, стили, вкус – это лишь ступенька для творчества. В тот момент, когда вы выработали их, о них следует забыть, их следует попрать. Действие почти немыслимое для нашего адепта. Как?! В тот момент, когда ты достиг столь вожделенной вершины, ты должен дискредитировать труд десятилетий, и выбросить все добытое на свалку?! Это не мыслимо!  Это чудовищно!
Еще более чудовищно то, что некоторые счастливцы оказываются творцами, минув и каноны, и стили, и вкус. Это принять и вовсе невозможно.
По большому счету, наш ученик с самого начала был будущим хранителем, но не творцом. Будущий творец уже на школьной скамье начинает понемногу пренебрегать канонами, стилями, вкусом, за что не раз оказывался бит учителями-хранителями. И это хорошо. Каждый из них делает свое дело и это дело оправдано. Но горе тому хранителю, который слишком увлечется в своем служении священным мощам культуры. Из хранителя он превратиться в кладбищенского сторожа, в вампира, пожирающего малейшие ростки живого.

3. Еще раз о моей «мании величия».
Друзья не раз упрекали меня в этом. Говорят, и в книге оно проглядывает.
Что ж! Проанализируем.
Вариант первый: я – сумасшедший, или, как минимум, обладатель сильного невроза. Здесь обсуждать нечего - и так все ясно.
Вариант второй: я – замечательный философ, которому удалось обнаружить фундаментальные пункты человеческого бытия и бытия культуры. Если сделать подобное допущение, то здесь кое-что можно обсудить.
Во-первых. Могу ли я с абсолютной уверенностью судить о собственном статусе: гений или сумасшедший. Думаю, что не могу. Я, как всякая система, не могу быть больше самого себя. Иными словами, у меня просто нет средств, которые позволили бы мне полностью объективно и всесторонне оценить себя. Ясностью и очевидностью собственной исключительности обладает и один мой знакомый, который считает себя будущим спасителем России. Он даже находится в лучшем положении, чем я – ему было видение от Бога, сообщившее ему знание о его миссии. Со стороны, он – человек, балансирующий на грани между тяжелейшим неврозом и психозом. Но объяснить ему это невозможно. И у меня нет никаких гарантий, что я не являю со стороны подобную же экзистенциальную невменяемость.
Во-вторых. Могут ли окружающие объективно оценить мой статус философа? Лишь отчасти. И вот почему. Большинство людей – олицетворение меры и стиля, задаваемой наличной культурной и социальной ситуацией. И это большинство обычно оценивает почти любое сильное отклонение от меры и стиля как свидетельство о злонамеренности или ненормальности отклоняющегося. Исключение здесь – лишь те, кому удалось доказать культурную ценность своего «отклонения». Но сам факт успешности подобного доказательства уже свидетельствует о глубинной адекватности «отклонения» традиции, о том, что «отклонение» не является стопроцентно революционным. Таким образом, если отбросить «неплодоносящие» варианты и говорить лишь о действительно ценных новшествах, то можно признать: чем революционнее, чем принципиальнее культурная новация, тем большее отторжение и непонимание она вызывает.
Я претендую на реформу фундамента европейской культуры. Очевидно, что реформа подобного масштаба по определению должна отторгаться большинством, а ее автор должен восприниматься этим большинством не как великий философ, а как злонамеренный или безумный человек.
Казалось бы, неопределенность в критериях оценки должна преодолеваться течением времени. Но и здесь не все гладко. Многие культурные новации могут быть вовсе не восприняты обществом на протяжении тысячелетий, поскольку история – это естественный процесс, а не пьеса, разыгрываемая мировым Духом. Здесь многое из того, что прекрасно и полезно может быть не использовано и не принято.
Кроме того, даже если время выскажется в мою пользу, это не облегчит моего нынешнего сомнения. Можно лишь позавидовать Бонапарту, который был одержим идеей своей избранности. У меня такой одержимости нет, и поэтому все сомнения и насмешки окружающих в мой адрес попадают точно в цель.
Но, честно говоря, мне очень хотелось бы быть «оцененным по заслугам». Помимо разных приятных вещей, приносимых славой, такое признание, в конце концов, доставляет еще и массу удобств. Кроме того, мне было бы приятно насладиться недоумением и растерянностью друзей. Они немного посмеиваются над моими философскими надеждами. Они напоминают мне об океане существующих книг, и предвещают, что, в лучшем случае, моя книга станет еще одной малозаметной каплей этого океана. Они снисходительно терпят Белхова, преисполненного осознаем своей философской значимости: «что ж, у каждого есть свои недостатки». Они недоумевают по поводу странной теории, которую я пытаюсь преподнести в виде большого философского открытия. Недоумевают настолько, что даже не хотят ее обсуждать.
Успех, если он будет сопутствовать мне, весьма озадачит моих друзей, и я желал бы насладиться этой озадаченностью.

Многих сильно раздражает мое самомнение, моя уверенность в том, что я – прекрасный и крупный философ. Это понятно и естественно. Но отвлекитесь хотя бы на минуту от своего праведного негодования и проявите хоть каплю понимания и сочувствия – вне зависимости от адекватности моей самооценки, представьте, сколь чудовищно мое одиночество, порождаемое этой самооценкой.
ЧАСТЬ  2




ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ   РЕВОЛЮЦИЯ





В первоначальном замысле, я рассчитывал уместить свою экзистенциальную исповедь в первой части, с тем, чтобы далее пуститься по волнам чистой философии. Как я сейчас понимаю, в основе такого намерения лежало чувство вины.
Я хорошо осознаю, сколь непривычно выглядит моя книга. Для очень многих я - извращенец, который в силу своей болезни устроил отвратительный стриптиз, прикрываясь почтенным именем "экзистенциальная философия". Тем самым я нарушил массу слабо отрефлексированых табу и правил приличия нашей культуры. Подозреваю, что если бы я устроил настоящий стриптиз на Красной площади, то и в этом случае возмущение и отвращение "нормальных" людей было бы меньшим.
Сознавая это, я надеялся сконцентрировать свой "грех" и свою "извращенность" в первой главе, рассчитывая здесь исполнить свой опасный долг перед истиной, и далее выступить уже в роли почтенного мыслителя, чуждого всякой фривольности.
Так думал я четыре года тому назад, когда составлял план книги. Это чувство вины проглядывало и на ее первых страницах. Друзья спрашивали меня: "Зачем ты так часто извиняешься в тексте за то, что так пишешь?"
Но эти четыре года не прошли для меня бесследно. Я продолжаю экзистенциально расти, становлюсь все более зрелым и ответственным, все более свободным. В этом отношении, сто двадцать страниц за четыре года - не такой уж плохой результат. Теперь я могу писать и думать более свободно, чем тогда.
Я больше не испытываю чувства вины за свою «извращенность» и готов смело смотреть в глаза тем, кто почитает себя мудрыми, но достойны лишь сожаления.

Наша философия давно уже утеряла ту экзистенциальную мощь, которой она обладала на заре своего рождения. Все отравлено христианской чопорностью и мещанской добродетелью. Уже давно в прошлом - наглый софист, смело сомневающийся во всем, что другие почитают священным. Нет уже и Аристиппа, открыто посещающего бордели и пиры, и разрешающего людям жить свободно и счастливо. Нет и мрачного зазнайки Диогена, не боящегося жить в кувшине и справлять свои естественные потребности, где придется.
Ныне философия находится на откупе у профессоров. Нынешние философы почтенны и солидны. Они являют из себя пример добропорядочности и давно уже служат в полиции "Духа", осаживая не в меру расходившихся "асоциальных" типов. Они рассуждают о Боге или о структуре текста, о познании или о социуме. Когда же вещают о человеке, то пыль веков и скуки оседает толстым слоем на их слушателях. И их самодовольство шествует за много шагов впереди них.
Я не желаю ни так мыслить, ни так писать. Философия - это не костяк рептилии, умершей миллионы лет назад. Философия - этот живая мысль о насущном. И что же может быть более насущным, чем сам человек. Его судьба, его страдание и его счастье. И как можно писать об этом, прикидываясь "облаком в штанах", которому чуждо все человеческое! Если моя философия вырастает из плоти и крови моей экзистенции, если она есть осмысление тех ударов и тех даров, что преподносит мне жизнь, то зачем же мне делать вид, что она - плод мозговых усилий, сдобренных кабинетным сидением и чтением почтенных книг.
И если уж я пишу не о метафизике и не о гносеологии, а о человеке и культуре, то очень хорошо и верно писать об этом через призму моей жизни, моей живой экзистенции.

Когда я задумываюсь о степени новизны стиля моего философского мышления, то обнаруживаю, что многое в нем имеет давнюю традицию. Если не принимать в расчет тексты таких мыслителей ХХ века как, например, Гессе, Зощенко или Сартр, то ближе всего мой стиль философствования оказывается к традициям некоторых философских школ Античности.
В самом деле, несколько условно, в истории философии можно выделить два типа философов. Первый – тип «Платона». Эти философы априори полагают, что существуют божественные или абсолютные начала мироздания и человеческого бытия, и их философствование сводится к поиску этих начал. Забавно, но их поиск – всего лишь комедия: они заранее знают, что найдут. Когда же эти начала оказываются обнаружены, то философы «платоновского» типа пытаются перестроить свою и чужую жизнь на этих основаниях. Основания для подобной перестройки – сама абсолютность этих начал. Здесь все и вся должно склониться перед ними!
Этот тип философа оказывается господствующим в европейской культуре, и  он, во многом, определил характер этой культуры.
Вот вам иллюстрация к этому утверждению. Сегодня смотрел по телевизору дискуссию на тему «Устарел ли Пушкин?» В репликах присутствующих, – а это все интеллигентные и ученые люди – рефреном проходила одна мысль: не Пушкин отстал от современности; это мы отстали от Пушкина. Очень характерный для европейской культуры стиль осмысления происходящего. Есть некоторые абсолютные идеи или фигуры. Наша задача состоит в том, чтобы привести в соответствие им жизнь и самих себя. Всякое противоречие между абсолютными началами и жизнью всегда разрешается в пользу абсолютных начал, но ни как ни в пользу жизни.
Естественно, что при господстве подобного стиля, второй тип философов оказывается редким, периферийным явлением. Его я обозначил бы как «софистический» тип. Заметьте, уже само название изначально в нашей культуре оказывается окрашенным в негативные тона!
Философы этого типа признают лишь два «абсолюта»: разум и жизнь. Задача разума – исследовать жизнь с тем, чтобы занять в ней наиболее удачную позицию. Все, что не выдерживает проверки разумом и жизнью должно быть отброшено как ложное и вредное.
Именно, этот тип философствования я  пытаюсь воспроизвести в своей жизни и в своей книге. Поскольку же я пытаюсь воспроизвести его как можно радикальнее и последовательнее, постольку я, неизбежно, оказываюсь чужд стилю мышления подавляющего большинства европейских интеллигентов и интеллектуалов. Но что же делать!? Они, конечно,  мне «друзья», но истина дороже!

Итак, я решил, что глава об экзистенциальной философии не должна являть чистое и почтенное книжное мудрствование. Ее должно слить с рассказом о моей экзистенциальной революции. Ведь именно в горниле этой революции, я открыл для себя этот уровень знания о человеке и самом себе.

Однажды одна моя приятельница заявила мне, что я помешался на своей экзистенциальной революции - только о ней и говорю. Это не совсем так - это с ней я часто говорю о своей революции. Ее личность располагает меня к этому.
Но, правда и то, что я заворожен этим событием. Да и как мне не быть завороженным? Двадцать с лишним лет я жил как мышь в подполье, как живой труп. И вдруг я воскресаю к жизни, пелена безумных фантазий спадает, и передо мной открывается весь мир! Как же мне не быть зачарованным подобным переворотом, подобным чудесным событием? Ведь когда я озираюсь вокруг, я вижу подле себя страшные примеры собратьев-интеллектуалов, что умерли, еще не успев родиться. Ведь и меня ждала подобная участь!
Ближайший пример - именно та моя приятельница, что упрекала меня в помешательстве на экзистенциальной революции. Она умна, симпатична, пока еще молода. Но ее экзистенция безнадежно искорежена неврозом. Ее фундаментальнейшие экзистенциальные потребности неудовлетворенны. Она жаждет яркой насыщенной жизни, но живет в подполье. Она чувственна, но испытывает ужас перед мужчинами, ужас, который она представляет себе и другим, как принципиальное нежелание отдаваться без любви. Но в тот момент, когда она приводит любимого к себе, ее охватывает паника и она прогоняет его. Она жаждет блистать в обществе, но деспотично царит над кружком неискушенно-юных или ущемленных людей. Она воображает себя гениальным манипулятором, но  все ее манипуляции нелепы, и тотчас пресекаются сколь ни будь психически здоровым человеком. Так что деспотично гениальной и блистающей ей приходится быть лишь в кругу людей значительно уступающих ей личностной силой. Ее деспотизм подобен деспотизму санитарки в сумасшедшем доме.
Забавна реакция окружающих меня людей, когда они видят ее - в разное время разные мои знакомые, познакомившись с ней, энергично заклинали меня не заводить с нею никакого романа. Она почитает себя умнейшей и совершеннейшей женщиной мира, люди же шарахаются от нее, не зная, то ли плакать, то ли смеяться, то ли креститься.
Она жаждет преподавать, воспитывать в правильном духе юношество, но ее не принимают ни в один институтский коллектив, так что ей приходится довольствоваться репетиторством. Представьте себе человека с амбициями Наполеона, служащего клерком!
Что ждет ее? Усиление невроза, истерия, нескончаемая депрессия, экзистенциальное одиночество, высыхание и умирание внешнее и внутреннее.
Всякий раз, общаясь с нею, я чувствовал наше экзистенциальное родство. В ней сокрыты удивительнейшие задатки. И мне больно видеть, как все это оказывается на помойке. Если бы не моя, так забавляющая ее, экзистенциальная революция, то та же судьба ожидала бы и меня.
Впрочем, все разрешилось на данный момент весьма прозаически. В этот раз я был посрамлен – я слишком «байронизировал» эту фигуру! Дело кончилось тем, что она вышла замуж за грузина и укатила в Тбилиси. Теперь ходит по рынкам, закупая продукты к столу – ее знакомая уверяла меня, что ни о чем другом она и не говорила с ней по телефону.
Черт возьми! Просто обидно! Ходила по философскому факультету задрав нос, презрительно глядя на профессоров-«придурков», смеялась над философской грубостью Белхова и вот, пожалуйте – стала домохозяйкой в патриархальной стране! Какого же черта тогда строила из себя повелительницу фей и гоблинов?
Но все же, по большому счету я прав. Думаю, что это – лишь один из этапов  трагедии – не выдержав гнета экзистенциальных проблем, она попыталась имитировать благополучие, избрав традиционный для российской женщины путь.

И таких примеров можно привести множество. Мертвецы и умирающие во множестве присутствуют в кругу интеллигенции. Сегодня ко мне приходила дама за советом. Она слышала мое сообщение о психотерапии на кафедральном заседании и посчитала, что я смогу помочь ей. Ей почти пятьдесят лет, но она неплохо выглядит. Правда на лице у нее отпечаталась ее монашески добродетельная жизнь. Этот отпечаток столь характерен, что задолго до этого разговора я смог в точности описать схему ее жизни. Разговор лишь добавил подробностей. Я не буду сообщать эти подробности - это было бы вероломным. Скажу лишь то, что знал и до этого.
Всю жизнь она прожила с матерью. Мать была ее семьей. Думаю, что именно мать помешала ей прожить СВОЮ жизнь. Если дочь делала что-то недопустимое и «непоправимое», то у матери начинался сердечный приступ. Если родитель с самого начала не намерен отпускать ребенка от себя, то у ребенка почти нет шансов самостоятельно вырваться из этого обволакивающего рабства. И вот несколько месяцев тому назад мать умерла. Дочь находится в ужасном состоянии. И это состояние не меняется к лучшему.
Что мог я ей сказать? Она просила совета. Но что даст совет? Совет - это свинцовая дробь, высыпаемая на барабан интеллекта. Звук основательный, пользы - на грош. Как я могу дать совет, когда при одном взгляде на эту жизнь, я оказываюсь заворожен ужасом. Я не знаю, как она воспринимает свою жизнь, но для меня ее жизнь - это жизнь, прожитая в склепе. Она еще не понимает, перед какой пустотой оказалась. Пятьдесят лет мать была для нее всем - жизнью, семьей, мужем, детьми, смыслом. И вот ее не стало. Осталась лишь пустая многокомнатная квартира. Дочь закрыла все комнаты - каждая из них напоминает ей о прежней жизни - и ютится у себя в кабинете. У нее есть шанс начать жить. Но как велик он после пятидесяти лет семейного заточения? Если пятьдесят лет ты был мертвецом, то трудно стать после этого живым. К счастью, кажется, она не видит катастрофичности своего положения.
Если мыслить феноменологически, то, может, и нет никакой катастрофы. Я не Господь Бог, я не имею объективного знания о сущем. Все что у меня есть - это моя субъективная картинка происходящего, и мои чувства. И пока мы сидели и разговаривали с ней, жалость и боль сопереживания пронизывали меня. Но что я могу для нее сделать? Я не могу и не хочу быть ее матерью. Я - это я. У меня своя жизнь, свои радости и свои заботы. Свои цепи и своих тиранов я одолел. И я могу помочь другим в их борьбе. Но бороться за них я не могу, не хочу, и врачевать язвы от неснятых кандалов тоже не собираюсь.
Мне очень хотелось сделать хоть что-нибудь для нее. Но всякий раз я напоминал себе, что не должен брать на себя обязательств, которые не смогу выполнить. Она не  интересна мне ни как женщина, ни как человек. Таких дамочек, напичканных книжной чепухой и ходячими предрассудками пруд пруди. В ней нет ни изощренного ума, ни жизненной силы - одна окостенелость невроза. Я не смогу быть ее другом, любовником или мужем. Мне скучно быть ее ангелом-хранителем. Меня не прельщают тихие возвышенные чаепития на кладбище, именуемом ее домом. Я и не обещал ей всего этого. Единственное, что я сделал - организовал визит к нашему общему коллеге - моему другу. Может это хоть как-то отвлечет ее?

Вот вам и еще один покойник. Я говорю о моем друге. Не пугайтесь и не ужасайтесь моей вероломности. Все, что я сейчас скажу, я уже говорил ему раньше. Ведь барон Мюнхгаузен знаменит ни тем, что летал на луну, а тем, что он никогда не врет. Я всегда стараюсь быть честным с друзьями и говорить им то, что думаю на самом деле. Единственное, что смущает меня - не выдаю ли я на поругание публике личную жизнь моих друзей и знакомых? Но впрочем, они должны были быть готовы к этому, имея дело с таким странным типом как я. И уж если я не пощадил самого себя, то что ж теперь щадить других?!
Когда я позвонил другу и попросил принять меня с нашей общей коллегой в гости, то он был изумлен и не очень рад такой перспективе. Изумлен тому, как быстро я вступил в различные отношения с людьми, с которыми работаю лишь несколько месяцев. Не рад тому, что непредвиденное вторгается в его жизнь. Жизнь его тиха и размерена. Ему тридцать лет, но окружающие дают ему не больше двадцати пяти. Он не знал ни взлетов, ни падений. У него почти нет друзей. Нет и никогда не было любимой женщины. Родители компенсируют ему его нищенскую зарплату. Они же направляют его жизнь. Однажды я упомянул о романе одной нашей общей знакомой. На что его мама воскликнула: "Надо же, а ведь я хотела его женить на ней!" Когда родители организовали банкет в ресторане в честь тридцатилетия сына, то его мама, уходя, спросила моего совета относительно времени выноса горячих блюд. На это я ответил: "Вашему сыну исполнилось тридцать лет. Официально он - взрослый мужчина. Это его праздник и он здесь хозяин. Почему бы, вам не поручить ему задачу определить тот момент, когда будут более всего уместны горячие блюда". Мать была поражена ответом: "А ведь и в самом деле! Это можно поручить ему". Очень характерно, что мать воспринимает тридцатилетнего сына как маленького мальчика.
У меня достаточно сильный родительский перенос, выражаясь языком психотерапии, на моего друга. Долгое время я пытался позаботиться о нем, выводя его в люди и знакомя с различными девушками. Но он сбегает из незнакомых компаний достаточно рано, предварительно позвонив родителям по сотовому телефону с тем, чтобы сообщить им о своем скором приезде. Этот сотовый телефон является для меня символом его слияния с родителями. Ведь он не коммерсант и не чиновник, он - кабинетный ученый. Его сотовый существует только для того, чтобы связь с родителями не прерывалась ни на минуту, не взирая на расстояния. Да и сам телефон куплен тоже родителями.
С девушками он робок. Я подозреваю, что если он будет лежать в постели с обнаженной девицей, и та будет страстно прижиматься к нему, то только в этот момент у него возникнет мысль, что, кажется, она неравнодушна к нему и он, наконец-то, может предпринять некоторые сознательные шаги, чтобы обратить ее внимание на себя. Да, и девушки проходят мимо него. Он не привлекает их взгляда. Тотчас, поговорив с ним, взглянув на него, они понимают, что имеют дело с мальчиком, неспособным любить и защищать.
Он преисполнен добродетелей. В этом случае я использую слово "добродетель" без всякой издевки. Моя любовница часто восклицает: как глупы женщины, проходя мимо такого славного человека - он даст женщине нежного, заботливого мужа для тихого семейного счастья. Она тысячу раз права, но при этом сама почему-то любит меня, а не его. Меня, человека, по уверениям моей второй бывшей жены, органически неспособного к семейной жизни.
Он робок и пуглив. И больше всего боится проблем и осложнений. Как бы чего ни вышло! Он - мой друг, и я готов защитить его в минуту опасности. Но от него того же не ожидаю. Он и себя-то защитить не может! Так что, боюсь, он просто не решится выступить на защиту меня.
В шутку, мы обменялись прозвищами. Меня он называет Анубис. Я не возражаю. Анубис – древнеегипетский бог мертвых душ. А всем известно, что я – большой охотник до этого товара. Этих «мертвых» душ у меня целая коллекция.
Его же я называю Понтием Пилатом. Тот, как известно, оказался мил и «нашим и вашим». Мне кажется, прозвище удачное. По крайней мере, неоднократно наблюдал, как благодаря его непроявляемости себя, люди самых различных убеждений и позиций принимали его за единомышленника.
На вид - это очень слабый человек, но у меня была возможность убедиться в наличии у него большой силы и твердости. Только эта сила и эта твердость обитает в большинстве случаев не в тех местах, где она нужна. Страх - доминирующее в нем чувство при общении с другими. Он отрицает это, но я это ясно вижу. Что могло случиться с этим человеком? Какой кусок скалы придавил биение фонтана его жизненной энергии? Я часто задаюсь этим вопросом и не нахожу ответа.
Иногда я восклицаю в разговоре с ним: "Господи! Н., да когда же ты собираешься начать жить? Тебе уже тридцать лет, а ты по-прежнему сбегаешь из малознакомых компаний, хотя я рядом, да и люди все интеллигентные и просвещенные! Ведь если ты сейчас не будешь учиться жить, то неужели ты отважишься на это в сорок или в пятьдесят?!"
Но, впрочем, теперь я не спрашиваю его об этом. Дело в том, что летом я пригласил его пожить месяц у меня на даче. У нас был проект написать совместно учебник философии. Помимо работы предполагались летние приключения и холостяцкие развлечения. Как дурак, я вез на себе кипы книг для нашей работы. Тщетно! Через три дня Н. съехал к себе на дачу с тем, чтобы собирать с родными дачный урожай. Судя по всему, он и не собирался оставаться надолго. Прямо отказать мне он не решился и пошел по гибкому пути – погостил три дня и отъехал по «уважительной» причине.
Я долго уговаривал, но не уговорил его – там, где речь идет об «уходе», он проявляет неодолимую силу. «Ты замужем за своей семьей! И развести тебя у меня не получается!» – воскликнул я и более не приставал к нему с проектами новой жизни.

Тотальный страх - общее для этих трех людей чувство. Они бояться всего. Любой разбойник, любое событие может похитить их жизнь и благополучие. Но что там похищать? Этот страх настолько иссушил их жизнь, что нелепо за нее цепляться и ею дорожить. Покойники, воображающие себя живыми и боящиеся смерти! А ведь и я был таким. В этих людях я узнаю до боли знакомые черты - черты прежнего Белхова. И лишь чудо - моя экзистенциальная революция - вырвало меня из объятий смерти. Так как же мне не быть завороженным этим чудом?





1.


От этого периода моей жизни у меня осталось несколько тетрадок дневников. Дело в том, что встреча с Надей, женитьба на ней и последующая семейная жизнь настолько сгладили мои проблемы и страдания, что я перестал вести свой дневник. У меня появился постоянный собеседник - зачем теперь мне собеседник на бумаге? Говоря с другим, нет надобности говорить с самим собой.
Прекращение дневниковых записей - это очень характерный признак. (Второе и окончательное прекращение дневника состоялось в конце моей экзистенциальной революции - я начал жить, и мне не нужно уже было писать). Возобновление их - признак не менее значительный. В тот момент моей семейной жизни, когда я начал вновь вести дневник, я понял, что страдание и проблемы накатывают на меня вновь.
Вроде бы причин вновь лезть в петлю экзистенциального страдания у меня не было. Любящая жена, любимый факультет, достаток, регулярный секс, общепризнанный почтенный статус семейного человека. Что еще нужно?
Но я не мог не осознавать, что в основе всего этого лежит грандиозный обман. Обман любящей меня женщины и обман самого себя.
Я не любил Надежду, но делал вид, что люблю. Всякий раз, когда она обвиняла меня в эгоизме или ревновала к моим взглядам на других женщин, она находила это не совместимым с моей любовью к ней. Я же крайне тяготился этим ее заблуждением. Мне казалось, что поддерживая в ней это заблуждение, я сознательно создаю у нее иллюзию, что ее счастье покоится на твердом основании, в то время как в основе его - случай. Сознавая, свое равнодушие по отношению к ней, я не мог доверять прочности нашего брака.
Да, конечно, мои моральные принципы гарантировали мне, что я до гроба останусь верным доверившейся мне женщине. Моя же коварная экзистенция предательски молчала на этот счет. Мой разум говорил мне: "Ты должен быть с ней!" Но я слишком хорошо чувствовал, что не хочу быть с ней.
В те времена, я отлично знал, что должен делать и чего должен хотеть. И очень плохо знал о том, чего хочу на самом деле - классическая психологическая структура всякого моралиста. Но мне хватало ума и здоровья слышать слабое, но злобное попискивание подавленных желаний. И я не мог полностью доверять благополучной тишине моего морального сознания. Инстинктивно я чувствовал, что под этим благополучием кипит лава, и нет никаких гарантий, что в один злополучный момент она не вырвется наружу.
В тайне я сознавал, что мое благополучное семейное существование, мое избавление от экзистенциальных проблем и страданий - этот обман. Долго носившись по бурному морю, и чуть не утонув, я чудом добрался до тихой гавани. Я испуган и потрясен ужасами плавания. Но в этом захолустье я с важным видом посиживаю на бочонке и изображаю из себя бывалого морского волка, что в воде не тонет, в огне не горит.
Да, нет же! Не я носился по бурному морю, но море бросало меня, как щепку из стороны в сторону. Оно играло со мной как хотело, собиралось утопить как щенка, но по странной прихоти выбросило на берег, а уж здесь я очнулся и вздохнул с облегчением, видя, что гибель отсрочена. Теперь же с важным видом изображаю из себя покорителя морей. Вижу, как другие смело и счастливо бороздят морские просторы, себя и других убеждаю, что мог бы так же, да не хочу, ибо обрел давно вожделенную тихую гавань. На самом же деле, я сижу в этом захолустье лишь потому, что страшно боюсь выйти в открытое море жизни, потому, что отлично знаю, что как только я покину гавань, то тотчас отправлюсь ко дну.
Я чувствовал себя предателем и трусом. Я предал самого себя. Иногда я подходил к окну и смотрел на светившую в небе луну - ведь когда-то я жаждал бродить с любимой девушкой под ее светом. И что же? Луна все так же светит, я же живу с женщиной, к которой абсолютно равнодушен. Мне скучно и тоскливо. И все оттого, что я не способен к плаванию и боюсь утонуть.
Мне было стыдно, но сил преодолеть свой страх у меня тоже не было.
И все же, первый шаг навстречу ветру и буре я сделал. Он был такой маленький, что рассматривать его именно в этом значении почти совершенно невозможно.

Однажды я набрался смелости и признался Наде, что никогда не любил ее. Я уверял ее, что это ровно ничего не значит, что я по-прежнему буду с ней, что я не смогу найти другую женщину, которая так понимала бы меня и прочее, прочее, прочее. Я сам искренне верил в то, что говорил ей. Но она сделалась несчастной. И это легло на меня тяжким грузом  вины.
Вскоре она неожиданно забеременела. Уж как это произошло, я не знаю - мы всегда предохранялись. То, что это произошло вскоре после моего признания, вызывает во мне сильные подозрения - она пошла на это с умыслом крепче привязать меня к себе. Это обычный женский прием. Он свидетельствует скорее о манипуляции, чем о реальном контакте. Но ведь Надя была самой обыкновенной девочкой, с самыми обыкновенными мыслями и стереотипами поведения.
Впрочем, она опровергала мои подозрения. Но я все равно не поверил ей. Она и сама могла плохо осознавать механизм своих поступков. Ведь человек так мало знает о своих подлинных мотивах.
Надежда заявила, что аборт - вещь для нее неприемлемая, и что она будет рожать.
Сообщение о ребенке было для меня совершенно неожиданным. Первое, что мне пришло в голову: "ПОПАЛСЯ!!!" Не успел я еще и подумать о самой возможности покинуть тихую гавань, как мне сообщили, что корабль мой разобран на доски - из них будут строить семейную обитель.
Отцовство не входило в мои планы. Более того, я чувствовал, что еще более увязаю в той трясине, в которую загнал себя сам. Не умея решить свои экзистенциальные проблемы, я не нашел ничего лучшего как жениться на первой женщине, заинтересовавшейся мной. И пока я думал, что вот прекрасная возможность отдышаться и осмотреться, я все более и более увязал. Теперь, если я вздумаю что-то предпринять, я должен безнравственно бросить не просто доверившуюся мне женщину, но женщину с ребенком. И если по моралистической шкале мой побег из семьи до этого обошелся бы мне в сто лет геенны огненной, то теперь мне грозили тысячелетия адского пламени. Сама мысль о таком злодеянии повергала меня в парализующий ужас. Противник и без того грозный получил мощнейшее подкрепление.

Итак, я испытываю ужас, отчаяние. Я не желаю этого отцовства. Но я моралист – человек, который знает, что он должен хотеть, но не знает, чего он хочет на самом деле. Все эти сильные эмоции и желания полностью игнорируются мной. Я остро их испытываю, но не делаю из этого никаких выводов. Да, и зачем нужны эти выводы? Я и без них знаю, как я ДОЛЖЕН поступить. Я в контакте с ДОЛЖЕН, а не с ХОЧУ.

Одна из причин, по которой я ныне выступаю против морали, та, что мораль безжалостно режет человека на части. Одну его часть она выбрасывает на помойку как совершенно незаконную, другую же оставляет и делает из нее мертвечину, робота, послушно выполняющего предписания абстрактного закона. Мораль разрушает контакт человека с собой и другими людьми. Она распинает его на кресте, поджаривает на сковородке. Ведь отторгнутая часть души никуда не девается. Она остается и жестоко мстит за изнасилование. Многие благие дела «узаконенной» части души подчас заканчиваются конфузом или еще большим злом. Ведь все это время изгнанная часть души вставляла палки в колеса. Иногда же она и вовсе захватывает тайную власть над человеком. Он думает, что добродетелен, а на самом деле лишь разыгрывает комедию добродетели перед собой и другими. Полагает, что влечется к добру, а сам летит вверх тормашками в геенну огненную. Когда часть самого себя изгоняют в дверь, она проникает назад через окно. Уходит она стенающей и жалкой, а возвращается уже полновластным, хитроумным чертом.
Вот почему я не люблю и презираю проповедников морали - этих мясников и хирургов человеческой души с благостными лицами. Они давно уже на Голгофе и умиленно возводят туда же других. Они тупы и ограничены, ибо с важным видом судят о том, в чем ничего не смыслят. Какая-то мифическая фигура провозгласила Добро. Затем банда ограниченных людей переврала и перетолковала эту весть. В течение тысячелетий другие тупицы и фарисеи толковали и извращали ее сообразно своему уму и своим интересам. Теперь же заводные попугаи - учителя и родители - твердят об этих мощах каждому новому поколению. Они сами не стали ни лучше, ни счастливее, но уверяют детей, что те обретут счастье, если будут следовать их наставлениям.
Вы никогда не задумывались, почему так называемые "умные" женщины патологически ненавидят "глупых", но красивых женщин? Я неоднократно бывал свидетелем этой ненависти. Однажды я все понял. Ее с детства учили: "Будь умной и добродетельной, и ты получишь награду в виде принца на белом коне". И что же? Она, как дура, старалась изо всех сил. Она была послушной девочкой и теперь умна и добродетельна и... одинока. Наглая же, вульгарная, глупая, но красивая шествует мимо нее с тем принцем, что был обещан ей. Она нарушала все запреты, она пренебрегла всеми поучениями и получила то, что по всем законам вселенной ей не должно принадлежать. Все сказки, все поучения, все фильмы и книги говорили о том, что это НЕВОЗМОЖНО! Но ЭТО свершилось. И небо не рухнуло, реки не потекли вспять. Вселенная продолжает свое вращение.
Так не пора ли стать взрослыми и перестать слушать старые сказки. "Отцы ели кислый виноград, а на зубах детей - оскомина". Пора начинать жить своим умом.

В ответ на сообщение жены о будущем ребенке я сказал, что готов разделить с ней ответственность за него. Ведь я ее муж. И как бы то ни было дальше, я все равно буду чувствовать за него ответственность. Хотя это обещание и было продиктовано морализмом, но в нем есть что-то человечески ценное. Я и сейчас ответил бы так же. И счастлив, что худо-бедно я сдержал свое обещание.



Честно говоря, я не знаю как писать об этом куске моей жизни. Он очень значим для меня. Здесь проходит разлом, расколовший мою жизнь надвое - "до" и "после" экзистенциальной революции. Я очень остро чувствую колорит жизни "до". Я горжусь своим мужеством и стойкостью, проявленными мной в пути от этого "до" к "после". Меня распирает гордость за покорение мной экзистенциальной "вершины". Но у меня не получается подробно рассказать об этом. Вот уже полгода я сижу на одной странице и не двигаюсь далее.
Казалось бы, у меня есть все для того, чтобы описать этот кусок жизни. У меня есть подробные дневники. Я обладаю навыком создавать сложные тексты. Я писал научные статьи, написал диссертацию. Я умею прокладывать дорогу среди нагромождения фактов и переплетения причинно-следственных связей. И что же?
Пока я размышляю об этом куске моей жизни, все представляется мне ясным и отчетливым. Как только же открываю дневники, я беспомощно иду ко дну - все так сложно, запутано и непонятно. Я обнаруживаю, что мое ясное и отчетливое представление есть всего лишь изрядное искажение прошлого - миф о том, что было. Мне очень не хочется рассказывать миф. Тем более что при таком рассказе теряется что-то очень важное и глубокое. И у меня не получается рассказать точно о том, что произошло.

Я вновь и вновь читаю ту часть дневника, что относится к периоду "ноябрь 89 - ноябрь 91 г." В нем больше пятидесяти страниц. Местами записи прерываются на месяцы, местами же они следуют день за днем. За эти два года произошла смена "экзистенциальных эпох" в рамках одной человеческой жизни. И это моя жизнь! А я смотрю на эти страницы как археолог на осколки глиняных таблиц, испещренные письменами неведомой цивилизации.

Но, кажется, я нашел выход из своего затруднительного положения! Я многого лет занимался гештальт-терапией. Я люблю "гештальт" и считаю себя "гештальтистом". И как гештальтист я знаю: не надо сразу лезть в глубины и выискивать нечто особенное. Гештальт, главная фигура, всегда на поверхности. И именно потому, что она - самое главное, она кричит, вопиет о себе. Надо только пошире открыть глаза и навострить уши. Я так и сделаю.
Поэтому для начала просто буду цитировать дневниковые записи в хронологически последовательном порядке.

После долгого перерыва, вызванного моей женитьбой и семейной жизнью, дневниковые записи возобновляются 27 ноября 1989 года.
Привожу запись с сокращениями и извинениями за корявый язык:
"Сегодня был вновь уязвлен жизнью.
Последнее время часто встречал на факультете Владу. И всякий раз, встреча что-то затрагивала в душе. Я окончательно решил искать с ней встречи и контакта, хотя из предшествующего понимаю, что это - безумие. Сегодня неоднократно видел ее, и это опять ввело меня в дикое волнение и душевное смятение. Вновь открылась та рана, которая уже было зарубцевалась с того момента, что я сказал себе: "Все кончено!" Видимо, я все же люблю ее, хотя это и безумие.
Может быть, я поспешил с женитьбой? Я поступил как благоразумный человек: выбрал себе верного друга, тихую, спокойную жизнь ..."
Далее в дневнике следует размышление о том, что делать с Надей, говорить ли ей о том, что я по-прежнему люблю Владу.

За 7 декабря 1989 г.
"Сегодня вновь натолкнулся на Владу. Пытался подстроить так, чтобы мы шли вместе до метро, но она сильно задержалась и дело сорвалось.
Я вновь размышлял, как мне быть. Следует добиваться своего? Это само собой... Но мне однажды уже сказали, что я навязчив. Навязчивым быть страшно не хочется.
Что мне мешает осознать безнадежность ситуации? Ведь я подобен человеку, долго добиравшемуся до дома, и вдруг обнаружившему, что тех, к кому он ехал, нет. Он безнадежно долго звонит в дверь, уже зная, что там пусто. Но он продолжает надеяться на чудо и еще черт знает на что. Он звонит и звонит в дверь. Вернее, он уже давно все понял, но никак не может заставить себя смириться с идиотизмом железной необходимости.
У меня есть установка, что я буду счастлив, что несчастье не коснется меня. Эту установку имеет каждый человек. Он видит несчастья и катастрофы, постигающие других, но уверен, что именно его они минуют. И когда катастрофа застигает его, он никак не может поверить, что жребий выпал именно ему, а не другому. Неужели все это происходит со МНОЙ?! ...
Трудно принять и понять, что ты не нравишься девушке. Понять, в смысле, ощутить. Это очень трудно. Но сегодня я представил себе, что я для Влады то же, что Игорь Г. для Нади: некрасив, болтлив, глуп и, просто, сумасшедший. От этой мысли я пришел в ужас, и, наконец, стал понимать истинное положение вещей"

18 декабря 1989 г.
«Я говорил с Владой. Она была приветлива, но пресекла все мои попытки сойтись с ней. Дала понять, что несвободна»
Сразу после описания этого разговора следует запись: "Единственный результат - я, наконец, решился сказать Наде, что не люблю ее. Когда она стала спрашивать о том, как я оказался рядом с Владой, я выложил ей все. Она расстроилась и испугалась, что я брошу ее. Но уже через несколько дней жизнь вновь вошла в свое русло"

За 1 апреля 1990 г.: запись о беременности Нади и моей реакции на эту новость.

За 16 июля 1990 г.: запись о впечатлении от книги М. Зощенко "Перед восходом солнца" - я впервые столкнулся с чудом психотерапевтической рефлексии.

За 24 сентября 1990 г.: "Сегодня в коридоре перекинулся несколькими словами с Владой, и она обмолвилась, что она замужем за немцем"

За 27 ноября 1990 г.: запись о рождении сына.

Запись без даты: "Из нашей группы в Америку на стажировку в колледж уехала девушка. Наверное, она там выйдет замуж - она ведь не дура, возвращаться в разоренную Россию. К тому же она из высоко обеспеченной семьи, с большими запросами, из разряда красивых игрушек для мужчин, требующих большого расхода на себя.
И вот, она наряжается, вращается в свете, развлекается, сидит на коленях у мужчины, задыхается в оргазме - красивая, умная хищница.
А вот другая особа из нашей группы. Она попала в группу кафедры мировой культуры. Им преподают Иванов, Аверинцев, Бибихин - "светочи ума" в России. Она страшно горда этим, почитает себя причастной к духовной элите. Она пуста, как может быть пуста девчонка 18-ти лет, тщеславна, воздвигает себе кумиров и тотчас с ожесточением опрокидывает их. Но, по сути, она хочет любви, наслаждений, красивых мужчин, поклоняющихся ей. Из нее выйдет философская дама, судящая обо всем с крайним апломбом.
И вот я. Философ, любитель Баха, способный плакать при звуках оратории; жаждущий добра и справедливости; мечтающий о любви и счастье обладать любимой женщиной, мечтающий, что эта женщина будет меня понимать. Я - сухой и черствый эгоист; слабый человек с элементами подлости; жадный и нечестный с людьми, когда знаю, что они не узнают о моей нечестности. Я - жалкая личность эпохи городов и материальных удобств, отъединености всех от всех, любящий и презирающий себя одновременно. Чем же я лучше и достойнее этих двух девушек? Где та шкала ценностей, которая говорила бы, что мышление и жажда Добра лучше, чем что-то иное? Такой шкалы нет, ибо все точки отсчета относительны!
...перед лицом Природы и Вечности все мы - философы, рабочие, вожди, шлюхи и мещане - равны, и в этом плане, самое естественное, что должен делать человек - жить себе во благо и удовольствие, жить так, чтобы не было сожаления о прожитой жизни. Человек должен жить так, как если бы он вновь пожелал бы жить, когда у гроба ему объявили о предоставлении в его распоряжение еще одного человеческого срока. Первый раз он жил так, как ему  велели другие. Второй раз он будет жить так, как действительно хочет сам"

За 4 декабря 1990 г.:
"..."Каждый, кто приближается к девушке, рискует быть высмеянным, тут уж ничего не поделаешь" - Герман Гессе "Степной волк".
Хорошая книга. Учит жизни Степных волков, а вернее, дураков, запутавшихся в теории. Жаль только, что трудно усвоить урок. Ведь нет никаких ориентиров - не знаешь, что верно, а что не верно. Сартр прав: человек заброшен, не имеет указаний к действию и потому обременен ответственностью за самого себя.
Степные волки должны быть шустрыми и ловкими в погоне за радостями. Жаль только, что они сами не знают каких радостей они хотят больше.
...Сомнений нет - центр всех побуждений - я сам. Но что лучше для меня? Жить духовно или прокутить жизнь в наслаждениях? Но даже если я приму второе, то у меня это все равно не получится!!! Неужели я обречен чахнуть среди книг?
Вообще-то, ума я большого не вижу в своей жизни. Я всегда считал, что окажусь умнее других. Ну, как же! Я - философ, прочел столько и таких книг, что и не снились примитивной массе. Я знаю, как жить. Я вычитал это у умнейших, мудрейших. А оказывается инстинкт и стереотип куда эффективней, чем ум. Хотя, конечно, и среднему человеку достается своя доля страданий.
Но, все же, ума я не вижу в своей жизни. Жил глупо, занимался философией неприлежно, рассеял время по пустякам. А мог бы употребить его на чтение, на девушек, на спорт. Читал, когда не нужно, и не читал, когда было нужно; женился глупо, обзавелся ребенком - как камень на шею навесил.
А, может, это и есть работа моего инстинкта? Ведь для Белхова-дурака мне достались райские условия. Ведь и достаток есть, и способности и положение. Так стоит только признать себя дураком (а таковым я, похоже, и являюсь), как сразу же все встанет на свои места и окажется, что мне страшно повезло"

За 5 декабря 1990 г.:
"Во вторник был семинар по религии. Б. делал доклад о смысле жизни по статье Франка. Когда я сделал ряд нигилистических замечаний о существовании смысла жизни, все накинулись на меня с опровержениями. Алексей М. с Гузелью спросили: разве я не знаю, как любят люди. Я не понял вопроса, а они посмеялись. Эта Гузель любит задавать вопрос сциентистам (сторонникам науки): "Неужели вы не видите тайн в жизни?", а в более узком кругу: "Неужели в постели с женой он - сциентист? Как он может спать с женой!" Дура!
На перемене обсуждали сроки экзамена по ИЗФ. Те же и компания шумели и добивались ранних сроков, полностью пренебрегая интересами других - многие пассивны, а прочие отсутствуют. Я сопротивлялся, но тщетно. Гузель недвусмысленно пошутила, что надо переизбрать старосту - меня - и выбрать нашего эфиопа. Алексей М. сказал, что доминируют сильные, а те, кто не ходит, им не все ли равно, когда сдать экзамен на двойку.
Мне очень неприятно быть с такими людьми. Убежденно рассуждают о смысле жизни, о морали, о Боге, клеймят меня за безнравственность и сциентизм, а, в действительности, плюют на ближнего. Не будь я старостой группы, меня бы просто проигнорировали.

Я как кот, который следит за птичками. Только я искоса посматриваю на девушек - не дай Бог заметят, что я слежу за ними! Но чтобы владеть девушками, мало внешности. Надо иметь наглую натуру, льстивый язык, смелость и находчивость. Нужно быть сродни девушкам по духу, чтобы им было интересно с тобой.
У меня всего этого нет. Есть лишь средняя внешность. Есть суровость в характере и внешности, неумение вести себя, неумение видеть людей. Есть скука Степного волка и сухаря, есть робость и неудачный опыт в этих делах"

За 10 декабря 1990 г.
"Дочитал "Лолиту" Набокова. Наиболее интересно то, как, заполучив Ло в руки, Гумберт постепенно теряет ее.
Фактически, самые смелые грезы Гумберта сбылись - он завладел нимфеткой. Но она все более и более становится равнодушна к нему; и весь его страх потерять ее и меры предосторожности против этой потери все более и более усиливают это равнодушие. Гумберт страстно влюблен в Ло, но она рассматривает его просто как докучливое обстоятельство, которое все более и более становится неприятным... Гумберт подобен докучливой мухе. Это равнодушие должно больно ранить претендента на любовь.

По сути, мы все в таком положении. Редкий случай, когда на любовь отвечают взаимностью. Как не всякий человек является богачом, которому подвластны все вещи мира, так и большинство людей не являются "Дон Жуанами" или "Еленами", которым подвластны все представители противоположного пола. И если мы миримся со скромностью дохода, то почему мы не можем смириться и со скромностью наших возможностей в любви? Да и во всем остальном. Ведь всюду человек встречает ПРЕДЕЛЫ своим возможностям. И они, тем более тяжкие, что мечты-то этих пределов не знают и рвутся неудержимо ввысь. Конечно, пределы суть необходимое и неизбежное условие существования человека, но от этого они не становятся ему милее. Поэтому перед человечеством всегда стоял и стоит вопрос: "Как расправиться с пределом, как вырваться на свободу и избежать всего, что так неприятно, ужасно, тягостно и нежелательно?" Будда, Иисус, стоики и многие другие искали ответ на этот вопрос, но он по-прежнему не решен. И вот я должен теперь решить его для себя! Ведь я страдаю, и страдаю давно, и еще буду страдать.

Самоубийство - не решение, так как оно есть лишь признание предела. И смерть есть один из пределов, который мы так страстно хотим избежать. Правда, это есть один из абсолютных пределов, отдавшись которому мы избегаем всех других. Он очень соблазнителен. Но это все же предел! Это не решение моей интеллектуальной и жизненной загадки. Ведь я же очень умный философ. Я раскрываю вещи, закрытые от многих других весьма толковых философов. Так почему же я не могу решить эту сфинксову загадку, непосредственно касающуюся моей жизни? Ведь речь идет не о славе, не о деньгах. Речь идет о прекращении моих невыносимых страданий. Так почему же мой ум, столь виртуозный в других делах, повисает безжизненной тряпкой парусов в штиль?

Как сделать так, чтобы не зависеть от мира? Как выдрессировать свои желания, чтобы в безнадежной ситуации они не стремились к недостижимому, но всегда были бы готовы насладиться достижимым?

...Да, человек подобен тому, кто висит над пропастью, держась за вот-вот сломающуюся ветку, слизывает мед из улья диких пчел, которые больно кусают его, а внизу сидит дракон, готовый наконец-то полакомиться желанной добычей.
Стремясь к наслаждению, мы обрекаем себя на страдание!"

За 23 декабря 1990 г.
"Сегодня думал: источник страдания в моем отрыве от естественной жизни. Видно, дело не только в философии. Человек обречен на страдание. Обречен постольку, поскольку жаждет наслаждения и радостей. Простой человек, более укорененный в стереотипах поведения, живущий среди себе подобных, лучше приспособлен к жизни. Он избегает тех страданий, на которые обречен философ, но и радостей многих он лишен.
Так можно ли избежать страдания? Жизнь показывает мне, что нельзя. Гессе в "Степном волке" и "Сиддхартхе" говорит, что можно. Но он сам в одном из писем сомневается, что возможно постоянное состояние просветления. И все же, во всем этом есть какое-то зерно, какая-то суть, которую я не могу усмотреть, но присутствие которой ясно чувствую..."

За 12  февраля 1991 г.:
"Сегодня - первый день учебы. Никого нет. Занятий тоже нет.
Я сменил свою прежнюю одежду на "неформальные" вельветовые брюки-бананы и молодежную черную «ветровку» из хлопка. Очень рад, что сменил надоевший стиль!
В расписании прочел, что занятий у пятого курса больше не будет. Значит, Владу я больше не увижу. Странно, что после нее я так ни в кого и не влюбился. В этом я, невольно, храню ей верность уже шесть лет. Может, она не отпускает меня потому, что я иногда ее вижу? Да и девушек таких вокруг меня нет!
...Безусловно, большинство моих жизненных бед оттого, что я не могу общаться с людьми. Это неумение упирается в фундаментальные черты характера: самобытность мышления, мировосприятия и интересов, мягкость характера, отсутствие сильной воли, замкнутость, робость. Я чувствую глубокую отъединеность от мира. Между мной и другими - пропасть... Надо менять жизнь! Но это я говорю себе уже второй десяток лет. Еще со школы. Должен же быть выход!"

Забавно, но в тот момент, когда я писал эти строки, изменения уже начались, выход был уже почти найден. Я только еще не знал об этом.
Здесь я прерываю цитирование дневника - необходимая ясность происшедшего мною уже достигнута. Теперь, попробую поделиться обретенной ясностью с читателем.


Помимо личных обстоятельств, моя экзистенциальная революция была обусловлена переворотом, совершавшимся в это время в стране. В этом отношении, нынешний Белхов - дитя антибольшевистской революции.
Родился я в 1967 году. Формировался как личность в условиях тотального господства большевистской идеологии - смеси идей западного марксизма и русской революционной интеллигенции. Вера в моральные абсолюты, ненависть к угнетателям трудового народа, служение идеалам, пуританские нравы Х1Х века, "принципы", делающие человека человеком, презрение к материальному благополучию и бездуховной жизни. В рамках этой идеологии нет и не было места для моих проблем. В лучшем случае, они могли бы быть осознаны как декаданс, болезнь души, как следствие отрыва от здорового коллектива борцов и тружеников.
Скорее всего, в этой культуре я не смог бы справиться со своими проблемами. В силу моего склада, решение этих проблем могло быть в начале лишь теоретическим, философским, и лишь затем - практическим. Для их решения мне пришлось продвинуться значительно дальше того, что было наработано Западом в экзистенциальной философии в течении ХХ века. Не представляю, как я смог бы, погруженный на дно тоталитарного океана, преодолеть его давление, и не только самостоятельно воспроизвести достижения Запада, но и продвинуться дальше. Думаю, это было невозможно. Я так и остался бы со своим неврозом. Возможно, стал бы сумасшедшим.
Я непрерывно ходил бы по кругу, размышляя о правильности с точки зрения морали моих желаний, дел и мыслей. Я бился бы в категориях «добро-зло», как рыба в сетях. Но эти категории непригодны для понимания человеческого бытия. Они не помогли бы мне в решении экзистенциальных проблем, но лишь вытянули бы бесплодными оценками энергию моего Я. Ведь эти категории -  лишь бутафория, прикрывающая подлинные экзистенциальные глубины.
Но мне повезло. Время моих исканий совпало с крахом абсолютов большевистской культуры, с вторжением альтернативных идей и систем. Видя как обращаются в прах грозные вчерашние божки, я нашел в себе силы выбросить и тех божков, которые все почему-то оставляли нетронутыми.
В конце концов, моя экзистенциальная революция была катализирована книгами трех мыслителей - Зощенко, Гессе, Сартр. А, именно, политика "перестройки" сделала возможным их публикацию.
Думаю, читателя повергнет в изумление первое имя - Зощенко. Это изумление мне понятно. Я сам был крайне удивлен, обнаружив среди его сатирических сочинений глубокую книгу - "Перед восходом солнца".
В тот момент, когда я понял, что должен изменить свою жизнь, у меня не было ни малейшего представления как это сделать. Было очевидно: изменение должно касаться фундаментальнейших черт моей личности. Но они представлялись мне абсолютно данными. Как можно менять то, что и есть ты? Это монолит!
И вдруг, на примере экзистенциальной и психотерапевтической саморефлексии Зощенко, я обнаруживаю: то, что представляется человеку монолитом его "Я" есть лишь панцирь, сковывающий бурлящий океан бессознательного. То, что представляется ему мучительным, но единственно возможным способом существования есть лишь верхушка невротического комплекса, вполне доступного для изменений.
Я рассуждал: ведь если Зощенко удалось спуститься в преисподнюю своего бессознательного, вернуться и измениться так, что жизнь его стала более счастливой и здоровой, то это возможно и для меня - надо лишь повторить его путь.
Естественно, у меня ничего не получилось – тогда я и не представлял, сколь длителен и сложен этот путь. Полный энтузиазма, я было попытался осветить свое бессознательное - ну как же, ведь я так давно занимаюсь самоанализом! - и вот что мне удалось "выжать" из себя.
Цитата из дневника: "Беглый взгляд, впрочем, подкрепленный предыдущим длительным самоанализом, высветил существеннейшую зависимость. Я плохо схожусь с людьми, я не умею с ними общаться и делаю глупости. Говорю не то, веду себя неестественно. У меня мало друзей. Я почти не имел дел с девушками, а если и имел, то, как правило, неудачно. И мое окружение не богато женщинами, хотя я и стремлюсь к ним. У меня не выходит с ними общаться.
У меня много трудностей с окружающими людьми.
И, наконец, у меня с детства скрытый неосознанный страх перед незнакомым, чужим человеком. Этот страх еще более усугубляет мое неумение общаться. Очень многие трудности, многое в моей жизни и характере, в моем мировоззрении - от этого"

Этот жалкий результат, этот взгляд на свою жизнь и ее скрытые механизмы можно уподобить взгляду бедуина, проезжающего мимо поросшего кустами холма. Ныне же, после многих лет действительно экзистенциальной саморефлексии и профессиональной психотерапии он подобен взгляду археолога, откопавшего под этим холмом пару улиц древнего города. Вот почему я всякий раз удивляюсь очередному интеллектуалу, с невыразимым апломбом разглагольствующему о том, что он и без всякого психотерапевта и психотерапии отлично видит логику и механизмы своей жизни, отлично понимает свое бессознательное - я слишком хорошо помню беспомощность своих первых "психоаналитических" потуг, тяжесть своего дальнейшего самопознания, разительные результаты этого самопознания. И, хотя, я отлично вижу "нищету" рассуждений такого интеллектуала, отлично вижу "наметанным" взглядом его "проблемы", переубедить его невозможно - глупость уверенного в своем знании и мудрости профана непреодолима. Впрочем, о психотерапевтической рефлексии я собираюсь говорить в следующем томе, пока же вернусь к рассказу о своих странствиях.

При всей тщетности своих попыток постичь бессознательное, я все же уловил суть метода и направление пути. Мой главный противник - то есть, я сам - перестал казаться мне абсолютно данным монолитом. Теоретически, возможность радикального изменения оказалась вполне реальной.

Непосредственным же толчком к такому изменению послужила книга Германа Гессе "Степной волк". Наткнулся я на нее случайно.
В то время - время перестройки и первичного капитализма - я занимался торговлей книгами. Я не стоял за прилавком - я стеснялся это делать. Я поставлял книги для торговли. Возможно, для читателя младшего поколения, не заставшего те времена, я должен сделать пояснения. Хорошие книги при большевиках были большим дефицитом. Сочинения Ленина или Брежнева можно было купить в любом магазине, но все, что представляло интерес для читателя было труднодоступно. С детства я очень страдал от этого. Я любил читать. Но после того как я перечел всю школьную библиотеку и библиотеку отчима выяснилось, что приток книг в необходимом для меня размере невозможен. Районная библиотека была скудна и, к тому же, самые интересные книги все время были на руках. Центральные же библиотеки были для меня недоступны.
В силу всех этих обстоятельств, с юности хождение по книжным магазинам и составление своей личной библиотеки стало моей чуть ли не единственной страстью. В конце перестройки стали появляться книги, которые никогда не печатались при большевиках. Они были редкостью. Толпы желающих расхватывали их за считанные минуты, но при регулярном посещении десятка магазинов купить такую книгу было возможно. Именно этим я и занимался. Однажды, когда я томился не один час в очереди за редкой книгой - магазин еще не открыли, - меня осенило: ежедневно я трачу несколько часов на поиск и добычу редких книг; так почему бы мне ни покупать несколько экземпляров и не продавать лишние тем, кто имеет деньги, но не имеет желания или возможности искать нужные книги. Я так и стал делать. Я поставлял добытое в книжные лавки университета, где книга перепродавалась в несколько, а иногда и в десять, в сто раз дороже покупной стоимости. Но спрос был огромен. Если книга не уходила в первый же день, я считал, что совершил ошибку.
В большевистской России такая деятельность называлась спекуляцией и морально осуждалась властью и населением. Я тяготился ролью спекулянта, но прибыли были слишком велики. Они позволяли мне существовать безбедно и свободно покупать книги для моей библиотеки. Иногда я утешал себя мыслью, что я не просто спекулянт, я - эксперт, который выуживает в букинистическом магазине из стопок книг ту, что нужна философам, историкам, филологам в университете и доставляет ее им. Для этого необходимо было неплохо ориентироваться в этих дисциплинах.
Был и еще один морально тягостный момент. Мой друг обижался, что я не отдаю ему по себестоимости все понравившиеся ему книги. Я отвечал, что он хочет быть выше суетного добывания книг, так почему же он не довольствуется умеренным тарифом с моей стороны за эти книги - ведь в факте того, что они лежат перед ним, сокрыты потраченные мною часы и силы. Аргументация справедливая, но в чем-то сомнительная.
Подобная деятельность способствовала и моему образованию. Постоянно сталкиваясь с интересом покупателей-гуманитариев к определенным книгам, я отмечал для себя книги значимые, то есть, те, которые стоит прочесть. И я их читал.

Так я натолкнулся на "Степного волка" Германа Гессе. Читать его начал в метро. Впечатление от первой половины книги было отвратительно. Гарри - герой книги - отъединен от людей и от жизни и в отчаянии размышляет о самоубийстве. Он - идеалист, поклонник строгих форм и высоких содержаний - непрерывно брюзжит относительно пошлости окружающего его мира и с завистью взирает на то, как весело и жизнерадостно этот мир "разлагается". Ну, точная копия меня тех времен.
"Господи! Тут и так тошно жить. Я и так схожу с ума. А тут приходиться читать еще про одного сумасшедшего!" - я собрался закрыть книгу и больше не возвращаться к ней. Я помедлил со своим решением еще несколько страниц и - о, чудо! - в самой последней экзистенциальной крайности Гарри начинает излечиваться и возрождаться к жизни. Мрачный склеп экзистенциального кризиса, отчаяния, беспомощного барахтанья в депрессии рушится и открывается широкий мир свободы и счастья! Для этого герою пришлось на грани отчаяния и смерти просто разом выбросить за борт все свои фетиши и долженствования.
Я был оглушен - так это возможно?! Выход из моего "колодца субъективного" есть! Ведь очевидно же, что роман Гессе автобиографичен. И если ему удалось спастись, значит и у меня есть шанс: "степной волк" может научиться органично жить среди людей. Гессе подарил мне надежду.
Надежду, да и только - я не смог сразу позаимствовать его рецепт, я ничего не понял в нем. Прыжок через пропасть был невообразим, чересчур отважен. Но семя было посеяно и начало расти.
С этого момента я стал соизмерять свою личную экзистенциальную ситуацию с ситуацией "Степного волка".
Мне так же погано живется, как и Гарри. Отчаявшись, он готов к самоубийству. Я не задумывался над такой возможностью для себя, но теперь вижу, что в этом варианте нет ничего ужасного - постылая жизнь не стоит того, чтобы за нее держаться.
Но что же происходит дальше? Гарри набирается смелости и начинает жить.  Он отдается "злу" и "разврату": кутит с гетерами и "пошляками", "предает" Баха, наслаждаясь джазом, расстреливает в магическом пространстве адептов машинной цивилизации.
Для кого-то такое грехопадение весьма забавно - собрался поп согрешить, да одним кукишем иконе и ограничился! Аверинцев - наш "ученый кот" - так прямо и посмеялся в предисловии к "Степному волку" над наивностью Гессе.
Впрочем, тот, кто может это воспринять так, вряд ли узнает из моей книги о своем глубочайшем непонимании сущности экзистенциальной философии и экзистенциальной рефлексии. Он, я просто уверен, заснул, не дочитав и первой главы этой книги или, ругаясь, захлопнул ее.
Но, может быть, у него есть шанс открыть для себя это пространство. Ведь я не знаю, какое будущее уготовано моей книге. Я могу надеяться на успех и долгую жизнь книги. Такая надежда вполне заслужена мной - я выкладываю на бумагу сокровеннейшие обстоятельства моей жизни; я пишу о вещах жизненно важных для тысяч интеллектуалов, запутавшихся в сетях духовной жизни; я, наконец, со стоном преодолеваю свою чудовищную лень и жажду развлечений. Если убрать надежду на успех, то что же останется для меня? Чувство долга уже давно не является для меня значимым. И если жизнь моей книги будет долгой и шумной, то, наверное, тысячи "каменных" филологических задниц посчитает нужным прочесть ее до конца.
Поэтому и у них есть шанс открыть еще одно измерение в понимании человеческой жизни.
Я видел Аверинцева - я слушал его лекции. Не знаю, что этот человек представляет собой в личной жизни, но со стороны - высохшая мумия научного мира с изрядной долей невроза. Если моя оценка справедлива, то не удивительно, что он не понял экзистенциального, человеческого содержания книги Гессе. Очень жаль, что он его не понял - такое понимание было бы весьма целебным для него.

Если наш согрешивший поп - циник и лицемер, то его кукиш иконе - пустяк. Именно таковым является большинство европейской интеллигенции. Они научились славно проповедовать одни принципы и жить по прямо противоположным принципам. Их ум привержен добру и духовности, экзистенция же - реальное бытие в мире - ведет вполне обычную человеческую жизнь. Это равновесие устойчиво и не грозит им катастрофой.
Но есть несчастные, что слишком серьезно восприняли высокие принципы, проповедуемые европейской культурой. Они последовательны и неумолимы в их проведении в жизнь. И этих людей, как правило, постигает экзистенциальная катастрофа. Они либо кончают жизнь самоубийством, либо же превращаются в человеческие обломки. Время от времени я встречаю подобные "надгробия".
Для такого человека, "кукиш иконе" - это целый оглушительный обвал в его экзистенции, это начало революции, переворота в его системе мировосприятия.
Когда Гарри ложится в постель с проституткой, слушает "попсу", стреляет, пусть и в магическом пространстве, в тех, кто ему не нравится, то он ниспровергает освященные тысячелетиями принципы. Эти принципы были впитаны им с молоком матери, он поклонялся им, он проповедовал их, он жил ради них. И эти принципы привели его на край пропасти! И если остальные не находят в себе сил преодолеть этот дьявольский свист флейты крысолова и падают вниз, то Гарри эти силы находит. Он пробуждается и... А что ему делать? Он уже на краю, а путь изначально был гибельным. И тогда он прыгает в отчаянной попытке достичь противоположного края пропасти. Это сущее безумие! Бездна глубока и широка - человек не умеет летать! Но, чудом, Гарри достигает вожделенной цели и перед ним открывается новый мир - свободный и счастливый.

Гессе очень тонко чувствовал эту ситуацию. Кажется, он сам пережил ее. И многие экзистенциалисты чувствовали ее. Но они не смогли рационально понять и описать ее, а, уж тем более, дать рецепт по преодолению этой ситуации.
То, что многие наши философы типа Ю. Давыдова с его "Бегством от свободы" воспринимают как декаданс и западное растление, есть очень тонкое ощущение невыносимого давления на человека старой европейской культуры. И то, что для одних является "завороженностью пространством по ту сторону смерти", для Гессе и других экзистенциалистов есть попытка преодолеть мертвую хватку культуры Абсолютов.
Гессе не смог рационально объяснить ситуацию, но ему удалось инстинктивно совершить спасительный прыжок. И этот успех очень много значил для меня тогда. Он подарил мне надежду.
Я, так же как и он, исповедовал святые принципы нашей культуры. Я, так же как и он, расплатился за это отчаянием и желанием смерти. И мне хотелось бы прыгнуть через пропасть, но в тот момент я просто не отважился на это. Я не нашел в себе силы разом выбросить дорогие сердцу фетиши. А ведь это и есть прыжок в пропасть, когда выбрасываешь как хлам то, что считаешь истинным, благим, прекрасным, то, что считаешь лучшим в себе.
Человек должен жить духовной жизнью и пренебрегать материальными страстями. Он должен развивать ум, чувство красоты, добродетель и избегать тех, кто живет во зле и разврате. "Ни одного поцелуя без любви!" Следует избегать порока питья, курения, азартных игр и пустого времяпровождения. И необходимо бороться со всем и всеми, что и кто развращает этот мир!
В этот бред я верил, и этот бред привел меня на край отчаяния и смерти. И я видел, что большинство не следует этим принципам и живет довольно славно. Я всегда презирал их как глупцов и развратников. Но на краю бездны был вынужден признать банкротство моего ума.
Я не решился ниспровергнуть "святые" принципы - я не решился прыгнуть через пропасть. Максимум, на что меня хватило: потихоньку, на время забыть о принципах и пойти на выучку к миру. Может быть, там я найду что-нибудь путное, позволяющее свободно дышать и жить? Своим "Степным волком" Гессе "разрешил" мне эту авантюру.
На самом деле я по-прежнему оставался философом, идеалистом и моралистом, но для себя и для других пытался прикинуться простым парнем, "своим в доску".

Попробую еще раз, более подробно объяснить суть проблемы, заставившей  меня прибегнуть к столь странным шагам.
В эпистемологии иногда используют понятие «научная программа». Это позволяет говорить о научных программах Античности или Нового времени.
Эту же теоретическую схему я использую и для изучения культуры и полагаю уместным говорить об «экзистенциальных программах культуры», то есть, об устойчивых комплексах идей, интерпретирующих мир и положение человека в этом мире. Соответственно этой интерпретации, такая программа предлагает или требует определенного стиля жизни.
Безусловно, в каждую эпоху в культуре наличествует несколько, подчас альтернативных или, даже, антагонистических программ. Но все они, как правило, функционируют в рамках определенной парадигмы, наличие которой и позволяет говорить о духовной целостности той или иной культурной эпохи.
Моя личная проблема, о которой я столь пространно, но, кажется, не столь понятно пытаюсь рассказать в этой книге, состояла в том, что все мои попытки следовать в жизни той экзистенциальной программе, которая была усвоена мной в детстве и юности, закончились крахом и полным «банкротством». И виной этому была не моя неловкость и тупость, но содержание самой экзистенциальной программы. Именно последовательность и глубина реализации мной этой программы и привели меня к столь печальному результату.
То есть.
Главной фигурой моего детства и юности была мать. Отец появлялся время от времени и ограничивался в общении со мной развлечениями и абстрактными разговорами. Все мои страстные попытки обрести более полный контакт с ним оканчивались неудачей. Отчим же был погружен в философские размышления и писания и совсем не интересовался моей жизнью. Мое общение с ним сводилось к «ученым» разговорам на кухне. Фактически, моя мать не имела мужа, поскольку все функции мужчины в реальной жизни напрочь игнорировались отчимом.
Как я сейчас понимаю, роль мужа и главы семьи моя мать бессознательно делегировала мне. С малых лет она советовалась со мной по всем житейским делам, и часто мое мнение оказывалось решающим. Отчим шутил: подлинный хозяин в семье – Сережа. Его это мало волновало, поскольку большую часть недели он жил у своей матери, у нас же гостил в выходные.
В итоге, желание стать как можно скорее взрослым стало главной темой моего детства и юности.
Но что значит быть взрослым? Жить взрослой жизнью я не мог в силу возраста. Оставалось мыслить, как мыслит взрослый. Я читал взрослые книги и впитывал все, чему взрослые учили меня.
Способности к гуманитарным наукам реализовались во «взрослые» занятия историей и философией. Теперь в этих областях я мог даже перещеголять многих взрослых. Хорошо помню, какой шок испытал мой отец, когда в разговоре о Наполеоне я не только поймал его на нескольких неточностях, но и прочитал ему двухчасовую лекцию о Великой французской революции.
От меня требовали быть взрослым? Пожалуйста  - в области понимания жизни я стал супервзрослым!
Теперь то, чему учили меня я мог не только изложить сам, но и доказать это и развить в целую систему.
Но в этой способности заключалась ловушка. Я оказался беззащитным перед добродетелью.
В самом деле. Среднестатистический мальчик воспринимает рассуждения о добродетели как нечто чуждое, а иногда и как враждебное. Подобное отторжение позволяет ему свободно освоить реальные стили человеческой жизни. Потом, столкнувшись с проблемой воспитания своих детей, он, конечно, вспомнит и повторит уроки родителей и учителей, и даже сам уверует в них. Еще бы, рассуждения о добродетели позволяют избежать контакта с ребенком, сэкономить время и силы, обосновать законность своей власти и своих требований, снять ответственность за жестокое наказание – «Зачем ты вынуждаешь меня так жестоко наказывать тебя?! Но я должен сделать это!»  Но в принятии морали уже нет никакой опасности – его жизнь давно и привычно выстраивается по иным, более адекватным принципам.
Я же оказался беззащитным перед добродетелью. Усвоение добродетели было для меня средством стать взрослым – ведь именно этому взрослые учили меня как главной мудрости жизни. Более того, усвоение добродетели было для меня средством перещеголять взрослых, средством стать «супервзрослым». Как же я мог усомниться в том, что было моим достижением, моей жизненной вершиной, в том, что так выгодно отличало меня в глазах взрослых от других моих сверстников?
Если бы мир был таков, каким его представляли мне родители, учителя и книги, то уже лет в семнадцать я стал бы одним из самых совершенных людей на свете и книга, что лежит перед вами, никогда бы не была написана. Но беда в том, что мир оказался другим. По неопытности и невротичности я поверил в то, во что верить не следовало. Я поверил в то, во что другие реально верить и не собирались. В одной комедии инопланетяне, чуждые феномену искусства, принимают фантастический сериал за реальные исторические хроники землян и берут их «мораль» за образец для подражания. В подобной же ситуации оказался и я.
Как последний дурак, я старался «быть личностью», жить духовной жизнью, служить делу добра и справедливости, быть честным и принципиальным и не проходить безучастно мимо зла. Мне внушили мысль, что за все это мне будет наградой счастливая жизнь, почет и уважение со стороны окружающих, ведь  большинство живущих на земле людей искренне разделяют со мной веру в эти принципы.
Как гнусно меня обманули! Ведь если бы меня предупредили, что большинство людей верит во все это, но не следует всему этому, что это большинство крайне злобно реагирует на тех, кто являет подобные образцы добродетели, и тем самым мешает другим жить, то возможно я и не стал бы примерять на себя все эти белые одежды. Или, по крайней мере, готовился бы к битве, в которой должен пасть, всеми отверженный и презираемый.
Но нет, меня не предупредили. В итоге, я вошел в жизнь, как человек входящий в сауну, но оказавшийся на приеме – голый, беззащитный, осмеиваемый.
Возможно, из предыдущих страниц читатель вынес убеждение, что вся экзистенциальная проблема Белхова состояла в том, что его не любили девушки. Я сам невольно создал такое впечатление. Но это не совсем правильный вывод. Подлинная проблема – тотальное отчуждение и неадекватность миру, и одиночество, как следствие этого. Любовь или нелюбовь девушек – лишь наиболее чуткий барометр, указывающий на эту неадекватность.
В этой проблеме был для меня важен и еще один вопрос. Вопрос об агрессии и защите.
Я был не только неадекватен миру, но и беззащитен перед ним. Я был не в состоянии отстоять свое личное пространство. Более того, чем больше я отличался от окружающих, тем сильнее было их желание наказать меня за это и поживиться тем, что я не мог защитить.
Мои детство, юность, молодость прошли под знаком постоянного страха насилия – подростковые и юношеские коллективы не гарантируют соблюдения прав личности. Фраза звучит солидно и учено, но она не может передать весь ужас жертвы насилия. Вот вам два эпизода из моей подростковой жизни.
Раз, шли с другом по улице. Нас остановил здоровый парень, пару раз дал по морде, отобрал деньги. Но отпускать нас не собирался – он явно поджидал дружков, чтобы вместе с ними поиздеваться над нами. Я не нашел ничего лучшего, как вырваться и бежать. Впрочем, бежать было некуда: справа - река и гаражи, слева – безлюдные темные улицы. Я хорошо помню ужас настигаемой жертвы. Я был настигнут и сбит с ног ударом в ухо. Затем разбойники затащили меня в кусты и принялись со смаком избивать. Возможно, они могли увлечься и забить меня до смерти, но случайный прохожий отбил меня из их рук и проводил домой.
В другой раз, там же я попал в лапы другого хулигана. Угрожая заточенным металлическим прутом, он завел меня за гаражи. Там сидела пара мужиков весьма подозрительного вида. Они шумно приветствовали мое появление. Мой мучитель развлекался тем, что хлестал меня прутом по лицу – чудом я не лишился глаз. Прошло уже двадцать пять лет, но и по сей день у меня сохранился, как память о том случае, небольшой шрам на верхнем веке. И я хорошо помню гнусный смех мужиков, одобрительно наблюдавших за экзекуцией.
Но апофеозом насилия для меня оказались армейские годы. Я уже писал об этом и повторять не буду. Но если кому-то мои рассказы кажутся недостоверными, то судите сами: средства массовой информации постоянно сообщают об очередном расстреле солдатом своих сослуживцев. Зная армейские порядки, я уверен, что в большинстве случаев речь идет о жертвах «неуставных» отношений. Как же надо мучить человека, чтобы он решился на убийство?! И решился на гибель самого себя – ведь и ему ясно, что после этого шага вся жизнь его будет перечеркнута почти пожизненным тюремным заключением, если, конечно, не застрелят при поимке. Я лично служил под началом офицера, застрелившего такого солдата.
Не скрою, и я иной раз жалел, что в нашей части нет автоматов – такова была моя горечь от обид и насилий сослуживцев. А ведь будь давление на меня сильнее, и будь в моих руках автомат, то не было бы сегодня интересного и яркого философа Белхова, а был бы зэк с пожизненным сроком заключения.
Но впрочем, моя безумная теория «абсолютного добра» не поколебалась и этими испытаниями. Вернее, поколебалась, но лишь по прошествии нескольких лет – видимо, мне необходимо было время, чтобы отойти от шока и осмыслить пережитое.
Последней же каплей, переполнившей чашу моего отчаяния, была история с моим отцом. Расскажу ее, ибо она сыграла существенную роль в моем экзистенциальном перевороте.

В советские времена каждый владелец дачи должен был обрабатывать свой участок, в противном случае, участок мог быть отобран и передан другому владельцу.
Дача принадлежала отчиму, но он ненавидел ее и не появлялся там несколько десятилетий. Но дачу любил я. Здесь мы и жили летом вместе с мамой. Я был мал, мама была «неумехой» - участок оставался необработанным. Маме приходилось заискивающе лебезить перед должностными лицами и взятками отвращать угрозу отъема дачи.
И вот, за год до армии мне пришла в голову блестящая мысль: поселить на даче моего отца и его жену. Этим я убивал двух зайцев. Во-первых, отец мог и хотел заниматься дачным хозяйством. Во-вторых, я был уже достаточно взрослым и мне было неинтересно общаться с отцом. Я все реже навещал его и испытывал из-за этого чувство вины. Если бы отец поселился на даче, то я, живя там, мог бы общаться с ним и тем выполнять долг сына.
Отчим не возражал, и отец поселился на даче.
Первый год прошел прекрасно. Казалось, мои детские мечты, наконец, исполнились – мы жили с отцом в одном доме, делали одно дело.
Потом я ушел в армию. Отец продолжал жить на даче и даже вошел во вкус. В Москве ему было скучно и тягостно, и он с нетерпением ждал следующего сезона.
Однажды в письме он сообщил, что хочет построить себе домик и просил разрешения воспользоваться досками, хранящимися на чердаке. Я, естественно, с радостью согласился. Я и представить себе не мог, что этим согласием открываю многолетнюю «тяжбу» с отцом и его женой.
Когда я вернулся из армии и приехал на дачу, то обнаружил, что от моей детской «Атлантиды» не осталось и следа. Отец жил в собственном доме, ключей от которого у меня не было. Участок был почти весь занят посадками, но я не имел права на урожай с них. Если я съедал что-нибудь, то это расценивалось как кража. Огромные запасы строительных материалов исчезли, так что мне нечем было залатать и небольшую пробоину в моем доме. Исчезли  почти все мои инструменты.
При этом у моего отца оставались ключи от моего дома, и он пользовался моим холодильником, моей тележкой, моей бочкой для воды, моими инструментами, купленными вновь. Я же пользоваться его инструментами и стройматериалами не мог, так как они были  под замком.
Когда я заселял отца на дачу, то я грезил о семье, которой у меня никогда не было. Получил же я соседей, которые весьма докучали мне своими бесцеремонностью и нахальством.
В отчаянии я потребовал вернуть мне все строительные материалы и инструменты, что хранились на чердаке. Ведь давал их я отцу, а не соседу. Если же отец превратился в соседа, то он обязан вернуть то, что принадлежит мне. Мне ответили отказом.
Несколько лет я умолял отца отказаться от «соседского» образа жизни, или хотя бы разрешить и мне пользоваться его стройматериалами и инструментами. Я пытался объяснить, что нехорошо жить на моей земле, пользоваться ее плодами и держать меня на этой же земле жалким приживальщиком.
Земля действительно была моей, так как отчим «переписал» владение дачей на мое имя. Правда, отец и его жена долго убеждали его втайне, чтобы он не делал этого. Они говорили, что я и мама только ждем этого – завладев его собственностью, мы сдадим отчима в инвалидный дом, поскольку поживиться у него уже будет нечем.
Мой отец оказался для меня чужим человеком. На словах он был любящим отцом, в делах же его не было и грамма любви.
Эта история усугубила мой экзистенциальный кризис, мое разочарование в собственных способностях жить и проповедовать добро.
Ведь если я, имея все козыри на руках, не в состоянии пресечь наглость близкого мне человека, то как же я могу надеяться защитить себя при столкновении со злодеем! И если я не могу объяснить родному отцу и его жене, которая знает меня с детства, всю подлость их поведения по отношению ко мне, то как же я могу надеяться объяснить посторонним для меня людям, что ближнего надо любить, что нельзя делать ему зло!
Вот, я годами слезно умоляю отца не поступать со мной подло, а он и его жена искренне сетуют на мою наглость и нечестность. Более того, они чувствуют себя жертвами насилия – им приходиться терпеть наглые претензии человека, которого они и выгнать-то не могут, так как дом стоит на его земле.
Я ясно видел, что они поступают очень плохо. И видел, что себя они считают очень хорошими людьми. Когда жена отца читала в газете о каком-нибудь злодеянии или подлости, она горестно восклицала: «Какие же еще люди есть на свете!»
Я потратил несколько лет на то, чтобы объяснить этим людям, какой чудовищный разрыв между словами и делами являет их отношение ко мне. Тщетно! Я не преуспел и на грош. В их глазах злодеем был я.
Этот опыт изрядно поспособствовал моему экзистенциальному отчаянию и моей экзистенциальной революции.
Заодно уж, забегу вперед, и расскажу, чем закончилась эта история.
Интеллигентным человеком я переставал быть постепенно. Свою неинтеллигентность я тренировал в том числе и на отце. Когда я достаточно окреп, то потребовал следующего.
Дачу мы должны поделить пополам. Всякие попытки занять мою половину будут строго наказываться.
Отец должен компенсировать мне «похищенные» стройматериалы.
Он должен дать мне ключи от сарая с инструментами. Только в этом случае он может пользоваться моими вещами, находящимися в моем доме.
Я провожу обыск в их доме с целью вернуть вещи, которые якобы похищены ворами, но, я уверен, на самом деле находятся у них.
Отец было отказался, но я пригрозил, что просто спилю замки на их сараях и доме и реализую свои требования сам. На это отец заявил, что тогда и он проделает то же самое с моим домом и моим имуществом. «Попробуй, козел старый. Я переломаю тебе ноги, и тебе будет неповадно обижать порядочных людей!» – ответил я. В этот момент отец заговорил о родственных чувствах и взаимной любви отца и сына.
Обыск в доме отца вернул в мою собственность изрядное количество вещей, якобы похищенных злодеями. С тех пор порядок на даче поддерживал я, прибегая, в крайнем случае, к угрозе насилием. После смерти отца в мое реальное распоряжение перешла и вторая половина дачи, изрядно заваленная различным железным мусором, который столь любил собирать мой отец.

Не знаю, удалось ли мне объяснить суть моих экзистенциальных проблем с жизнью. У меня сохраняется ощущение - что-то важное все же ускользнуло из моего повествования. Но делать нечего. Надо двигаться дальше.
Итак, я принял решение на время отказаться от своих абсолютно истинных, но почему-то неэффективных принципов, и пойти на выучку к миру. Я решил уподобиться в делах, но не мыслях, обычным людям. Я решил стать на время таким как все.
В отношении Надежды я сделал еще один шаг. Я сообщил ей, что намерен пуститься в "свободное плавание по миру" в надежде научиться общаться с обычными людьми и обычными девушками. Я предложил ей остаться друзьями и партнерами: пусть каждый бороздит океан жизни на свой страх и риск в поисках своего счастья - в этом мы должны поддерживать друг друга.
Надежда была раздавлена свалившейся на нее, хотя и предсказуемой, катастрофой семейной жизни. Но внешне смирилась.
Мой единственный и любимейший друг Андрей морально осудил меня за такое "предательство" Нади: "Мы ответственны за тех, кого мы приручили!" Его осуждение было очень ожесточенным. Я подозревал, что это ожесточение проистекает из того, что он сам был в подобном же положении, но не разрешал себе так "круто" обойтись со своей женой. Последующие события подтвердили мои подозрения. Мой уход от жены совершился в течение нескольких месяцев. У него же он занял годы - еще одно подтверждение моей идеи, что экзистенцию не обманешь и не "уговоришь" моралистическими соображениями.

Мы всегда жили с Надеждой очень дружно, но после первых же моих "авантюр" с другими женщинами отношения наши совершенно испортились. Мы стали конфликтовать. В одну из ссор я в бешенстве схватил ее за горло. Видимо, она очень испугалась - приступы моего бешенства ей еще не приходилось наблюдать. Они и в самом деле были, наверное, ужасны: я никогда не испытывал злости и агрессии, так что вся подавленная агрессивная энергия разом выливалась в таком приступе.
Как бы то ни было, Надежда вызвала мать и отъехала в родительский дом вместе с сыном. Внешне я освободился для своего "предприятия".
С внутренним же освобождением дело обстояло совсем плохо.
Для начала я сменил имидж - проникновение во "вражеский" лагерь требовало своей униформы. До этого я носил либо строгие костюмы, либо перешитый на гражданский лад военный китель. Вкупе с очками, усами и бакенбардами мой стиль полностью являл сущность прежнего Белхова: чудак, не от мира сего, просто псих. Но в этом "прикиде" я выражал свое "особое мнение" по отношению к миру и к живущим в нем людям.
Теперь же я сбрил бакенбарды, надел молодежные штаны-бананы и модную куртку - я был готов к дерзаниям и покорению сердец.
Естественно, свой поход за новыми горизонтами я начал с девушек - наиболее привлекательный для меня пункт.
Начал я не совсем честно. У младшего брата Надежды я увидел фотографию его выпускного класса. Одна из девушек была необыкновенно похожа на Владу. Может быть, с ней мне повезет больше! У меня все козыри на руках - я старше ее лет на пять, учусь в университете. Я тайно выписал ее телефон из книги брата жены и позвонил. Естественно, Катя была заинтригована и польщена таким звонком. Естественно, она захотела со мной встретиться. Встретились. Я был неловок и скован. Больше встречаться она со мной не хотела. После нескольких звонков ей я с ужасом убедился в своем традиционном полном банкротстве.
Пару месяцев я переводил дух, но потом вновь бросился в бой. Я помнил завет Гессе: "Каждый, кто приближается к девушке, рискует быть высмеянным, тут уж ничего не поделаешь" Я твердо решил бороться за свое счастье и не собирался отступать.
Лучше всего о новой попытке расскажет мой дневник. Вновь цитирую его, и вновь приношу извинения за стиль.

За 17 апреля 1991 г.
"Странное и радостное событие произошло сегодня. После долгих лет горя, разочарований, неудач мне, наконец, улыбнулась удача, хотя и краешком губ.
Еще в прошлом семестре я заметил на физкультуре девушку, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Но я не решился с ней познакомиться. Я иногда встречал ее, но лишь в последнее время она вновь возникла на моем горизонте.
Несколько дней я бродил вокруг нее, наблюдал. На меня она не обращала никакого внимания. Я уловил в стороннем разговоре ее имя - Юля. Думаю, она - филолог; в университете не имеет друга, так как постоянно ходит с подругой.
... я подошел и спросил: "Ты - с филологического?" Она ответила утвердительно и разрешила мне составить ей компанию. Я трепался безбожно, в страхе, что ей станет скучно со мной. Наконец, на многочисленные (искренние) похвалы в ее адрес, она ответила, что я интересно говорю.
Удивительная девушка! Она ответила просто, почему она на филологическом: "Кроме языков я ничего больше не знаю". Чтобы так ответить, нужно быть умным и простым человеком. Она не кривлялась, не совершала ритуалов, не следовала стереотипам девичьего поведения - она была естественна.
Она согласилась со мной встретиться, сама предложила мне телефон. Она была благожелательна и корректна. Я в восхищении.
Ее родители - философы...
Позволила проводить до автобуса.
Я был счастлив. Конечно, пока я не имею гарантий, но впервые девушка, которая мне нравится, благосклонно отнеслась ко мне!"

За 19 апреля 1991 г.
"Вечером позвонил Юле. Она сказала, что в пятницу она не сможет со мной встретиться, так как вся эта неделя у нее занята. Что может означать этот отказ? А может он ничего не означает?
Жизнь иногда бывает тягостной. Что стоит хотя бы процедура знакомства с понравившейся тебе девушкой! Прогонит или не прогонит? Понравлюсь или не понравлюсь? Стану для нее значимым человеком или так и останусь довеском к остальным ее знакомым и друзьям? Как на рынке! Или разбогател или обанкротился"

За 20 апреля 1991 г.
"Если бы меня сейчас спросили: "Что лучше - ходить одному или "обивать пороги" приглянувшейся девушки?", то я затруднился бы с ответом.
Блажен тот, кому отвечают взаимностью. И проклят тот, кого отвергли. Но не позавидуешь  и тому, кому морочат голову - он погружен в неопределенность и все время переходит от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде.
Вчера пришел в университет  и долго искал ее. Наконец, после третьей "пары" набрел на нее на десятом этаже. Спросил: едет ли она домой, можно ли ее проводить. Она заявила, что ждет подругу, а потом у нее встреча. Я сказал, что подожду вместе с ней. Юля ответила, что лучше не надо. "Третий лишний?" - заметил я. Я попрощался и пошел, но был так огорчен, что не вернулся на семинар, а вновь спустился на десятый этаж и направился к буфету. Юли уже не было. Но когда я оглянулся на лестницу, то увидел, что она смеется с каким-то парнем. Юля стояла ко мне спиной, и моего появления не заметила.
Я взял в буфете стакан кефира и подавленный сел за столик. Пройти в том месте на обратном пути из буфета или нет? Против своей воли я пошел вновь тем же путем. Юля смотрела на парня и меня не сразу заметила. Я быстро скрылся на 11-ом этаже.
Конечно, это может быть знакомый, а, может быть, и нет. Она слишком оживленно с ним разговаривала.
После "пары" я с Аидой вышел из лифта. Юля стояла подле батареи, на которой седели ее друзья. Она странно, немного с любопытством и полуулыбкой, смотрела на меня. Я быстро прошмыгнул мимо нее. Помедлив минут десять, я вернулся. Ее не было. Я бросился вдогонку, дошел до метро. Тщетно. Я страшно раздражен, зол. Кого Бог захочет погубить, того он лишит разума. Разума же лишить вернее всего - наслать на него красивую женщину. В бешенстве я прибежал на физкультуру и со злобой начал изнурять себя упражнениями.
В пол восьмого я позвонил Юле. Ее еще не было. "Гуляет с кем-нибудь, сука!"- процедил я, и весь вечер был страшно раздражен, а, может быть, просто несчастен.

Сегодня я, волнуясь, позвонил ей. Она мыла пол. Я процитировал ей свой вывод из вчерашнего приключения. "Если Бог захочет погубить человека, то он лишит его разума, наслав красивую женщину" - сказал я идиотски-радостным тоном. "Понятно" - таков был ее убийственный ответ.
Она сказала, что вся неделя у нее до следующего воскресенья занята. На концах провода повисло гробовое молчание. "Почему ты молчишь? Я вынужден трепаться бог знает о чем, в страхе, что тебе станет скучно со мной. Ситуация нелепая. Я познакомился с тобой, но чувствую, что между нами стена! Ее невозможно разрушить по телефону. Я в дурацком положении. Дав мне телефон, ты поощрила меня, но я боюсь быть навязчивым, но, в то же время, не хочу быть робким" - "Да, я, в самом деле, веду себя странно" - ответила она.
Боюсь, что этот ответ имеет отрицательное для меня значение - не надо было знакомиться со мной. Я сказал, что уезжаю до вторника, а в среду попробую ее найти. На том мы и расстались.
Однозначное толкование всему этому я дать не в состоянии. Но, скорее всего, она познакомилась со мной просто так, а теперь не знает, что со мной делать.
И это есть обычный закон жизни. Если я хочу успеха, то я должен завоевать ее, силой овладеть ее душой. Я не умею этого, а, главное, во мне нет воли к власти; во мне нет интуиции, столь необходимой в такой борьбе. Ибо эта ситуация всегда подобна бою Тезея с медузой Горгоной, когда он смотрит лишь на ее отражение в щите – как можно быть техничным в общении с той, кого любишь! Но тогда я автоматически обречен на неудачу! Я этого не желаю. Мне противна мысль о манипулировании человеческой волей, о любви к равнодушному ко мне человеку, но отступиться я не желаю. Жизнь редко предоставляет нам свободное место под солнцем. Мы должны раздвинуть других, чтобы втиснуться в толпу живущих под солнцем. Я слабо приспособлен к этой борьбе, ибо я дик, пуглив и неучен"

За 24 апреля 1991 г.
"Как всегда, меня вновь постигла неудача. Вчера я позвонил Юле, опять был глуп, и когда спросил: "Кажется, я потерял драгоценное время, и чаша весов склонилась не в мою пользу?" - она, поколебавшись, ответила: "Что-то вроде этого".
Я пытался еще глупее уговорить ее не давать мне отставки, но она спешила и сказала, что поговорим перед физкультурой.
В университете мне не удалось поговорить с ней, а на физкультуре она не разрешила пробежать вместе с ней. Потом я не смог найти ее. Я опять был зол на весь свет, но потом умиротворился вследствие полного истощения сил после двух с половиной часов физической нагрузки.
...Судьба наделила меня изрядной жаждой различных земных благ и радостей, она дала мне массу жгучих желаний, но обделила энергией жизни. Я созерцатель, но желания у меня столь же огромны, как и у деятеля.
Роковые слова Влады вновь оправдались: "Гармонии нет в тебе самом" И вот я путаюсь и не знаю, что выбрать: смирение, деятельность или нечто среднее.
Я не овладел мудростью жизни"

За 26 апреля 1991 г.
"В первый  день нашего знакомства я был уверен в успехе своего предприятия. Теперь же я и гроша ломанного не дам в залог его успеха. Вот уже несколько дней я ясно предчувствую момент решительного отказа, и тоска охватывает меня. Я вновь теряю надежду и цель, вновь погружаюсь в пучину тоски и безысходности. И, главное, я не знаю, где причина моих неудач: в редкости взаимного выбора или в моей неуклюжей личности. Если справедливо первое, то обстоятельства можно пытаться победить энергией и частотой знакомств, хотя, конечно, можно и смириться. Если же справедливо второе, то причина моих неудач во мне и будет всегда при мне. Следовательно, я должен победить себя. Но с чем бороться и не затронет ли эта борьба те сущностные черты личности, которыми я дорожу? Ответа на эти вопросы я не знаю.
Неужели вся жизнь человека поставлена на рулетку. И почему мне никто не говорил об этом в школе и в книгах? Проигрыш почти неизбежен, но как жалко стонет душа под бременем неудачи! Мы все подобны бактериям - куски одушевленной плоти - рвемся  к жизни, а тяжкий Предел рвет и кромсает нас. Атака на пулеметы - немногие счастливо доберутся до цели, да и то лишь для того, чтобы схватиться с врагом в рукопашную..."

Дальше подробно рассказывать об этом несостоявшемся романе бессмысленно. Уже из последних записей видно, что дела мои плохи. Я не понимал этого тогда. Надежда - это глупое и неуместное подчас чувство - делало меня слепым. Я все еще пытался как-то поправить свои дела. Тщетно.
Но, видно, многолетний опыт страданий от неразделенной любви пошел мне на пользу. Я достаточно быстро восстановил свое душевное равновесие. В какой-то момент я просто вырезал телефон Юли из записной книжки - я сжег все мосты и обезопасил себя от соблазнов.

Этот очередной провал не поколебал моей воли к изменениям, но он явственно показал, что одними техническими уловками не обойтись. Я могу сменить одежду, опростить свою речь, скрыть факт обучения на философском факультете - все это не прибавит и не убавит во мне ровным счетом ничего. Шила в мешке не утаишь! Уже при знакомстве, люди замечают во мне пугающие их странности. Им тяжело и скучно со мной. Дальнейшее общение только усугубляет эти чувства.
Я не знал, как справиться с этой ситуацией, не знал, с чем я должен бороться в себе. Но я предвидел, что неудачи будут караулить меня и дальше. Каждая такая неудача приводила меня в отчаяние и депрессию. И я понимал, что если я намерен продолжить свои попытки научиться жить, то должен выработать какую-то внутреннюю систему, которая позволяла бы мне сохранять равновесие и спокойствие.
Что это за система, я не знал. Ее невозможно было вообразить, настолько противоречивым требованиям она должна была соответствовать.
Отказаться от желаний и надежд на манер буддистов было невозможно. Для меня такое состояние означало отказ от жизни, выход за пределы жизни. Это не было решением моей проблемы, ибо проблема была связана с самой жизнью.
Но желания и надежды приводили к страданиям и депрессиям, это явственно следовало из моего опыта. И это было неустранимо.
В самом деле, я мог предположить, что желания и надежды приводят меня к страданию только потому, что я не владею техникой обычной человеческой жизни. Допустим, я овладел этой техникой. Но и это не спасет меня от страдания. Да, я смогу урвать долю своего человеческого счастья, но за ним, возможно, меня будет поджидать такая катастрофа, с которой не сможет справиться и самый ловкий человек. Ведь совершенно очевидно, что человек подобен Одиссею, плывущему меж двух чудовищ - он правит влево, чтобы обогнуть одно из них и в результате другое выхватывает с корабля изрядное число его товарищей. Смерть, болезнь, насилие, нищета, потеря родных и близких непрестанно подкарауливают человека на его жизненном пути. Пока я был молод, я мог не замечать этого, но теперь, изведав "малые" беды, порожденные моей глупостью и моими неврозами, я могу заглянуть дальше и увидеть возможные несчастья не преодолимые ни техникой жизни, ни человеческой удачливостью.
Следовательно, вожделенная мною экзистенциальная система должна допускать живость желаний и надежд и в то же время укрощать их так, чтобы столкновение их с пределами жизни, не порождало катастрофу и экзистенциальную гибель. Необходимо желать и вожделеть, но, в то же время оставаться спокойным и холодным. Необходимо любить жизнь и в то же время перестать дорожить ею. Необходимо воскреснуть умерев, то есть быть живым и одновременно мертвым.
Но возможно ли это? Я чувствовал, я знал, что это возможно. У меня постоянно было ощущение, что разгадка где-то рядом, что я все время хожу рядом с ней, что вот-вот произойдет душевный переворот, который озарит меня внутренним светом понимания и изменит мое отношение к миру, сделает мое положение в нем более устойчивым.

В конце июня произошли события, которые подвели черту моим "взаимоотношениям" с Владой.

За 25 июня 1991 г.
"...В воскресение вечером я приехал с дачи в Москву, а утром отправился по делам в университет. Я уже собрался ехать домой, как столкнулся с Владой. Вернее, мы проскочили мимо друг друга. Но я поздоровался. Мы оба поколебались и подошли друг к другу. Я попросил разрешения сопроводить ее, и мы сходили в буфет за соком, сдали ее книги в библиотеку, оформили ее документы о выходе из МГУ. Потом я проводил ее до дома.
...На днях она уезжает в Германию к мужу...
Я говорил с ней пол дня и понял, что судьба лишила меня не только прекрасной возлюбленной, но и прекрасного друга. Это второй человек в моей жизни, от общения с которым я получаю божественное наслаждение. Она умна. У нас во многом совпадают вкусы и мысли. Все время нашего общения я был в таком состоянии, в каком бываю, когда слушаю прекрасную музыку. Эта женщина вызывает во мне лучшие стороны моей души, в то время как остальные гасят лучшее во мне. Я был счастлив; я радостно вслушивался в шум бытия...
И все это притом, что я вдруг обнаружил, что больше не люблю эту девушку. Что-то еще смутно шевелилось в моей душе, но все это напоминало ситуацию, когда страсть прошла, но человек все еще по инерции тянется к вожделенному предмету.

...Неожиданно мне представилась картина - вдруг Влада влюбляется в меня. Если бы это случилось сейчас, то я был бы в растерянности. ...Такой оборот дела был бы ужасен - семь лет душевных мук, отчаяния, тоски и вдруг оказывается, что все это было лишним! Оказывается - мы просто обворовали себя, или, вернее, меня обворовали. Ведь Влада была, наверное, счастлива все это время. К счастью, судьба редко шутит столь зло с человеком.

...Странно, но ночью после этих событий мне снился кошмар: роботы пытались убить меня, а я ускользал от них, боролся с ними. Дело было на высокой горе; там стояли какие-то металлические гаражи"



Весь следующий месяц после этой встречи был ужасен. Я оказался в полной пустоте. Занятия закончились, и я уже не мог отвлекаться суетой университетских будней. Отъезд Влады подвел черту под изрядным и весьма болезненным отрезком моей жизни. Разрыв с Надей обрезал весьма важный для меня канал коммуникации. Теперь у меня осталась единственная душевная связь с людьми - мой друг Андрей. Но и здесь отношения разлагались прямо на глазах.
Когда-то я был интересен ему. Как же, оригинальный молодой человек, начитанный, со сложной духовной жизнью, подающий большие интеллектуальные надежды! Теперь же, я был прозрачен для него как стекло: оригинальность обернулась мешаниной комплексов и неврозов; сложная духовная жизнь оказалась мелочным копанием в себе, бесконечным блужданием по лабиринту ада развороченной и раздвоенной психики; интеллектуальные устремления развеялись, как дым, под давлением лени, слабой воли и жизненной неустроенности. Я перестал быть ему интересен, ибо интересен теперь мог быть, пожалуй, только психиатру. Однажды Андрей пожаловался Наде, что со мной стало неинтересно, невыносимо общаться - сплошное самокопание и хождение по кругу. Присутствовать при агонии тяжелобольного - это слишком мучительно, особенно если он - душевнобольной!
Кроме того, Андрей причислил меня за мое поведение по отношению к Наде к лагерю гнусных хищников, пожирающих слабых и доверчивых.

Итак, мой бодро начавшийся поход в мир за житейскими знаниями и навыками, за девушками и друзьями, за радостями и наслаждениями провалился. Я сидел на даче один, был несчастен и опустошен. В надежде обрести весь мир, я разрушил то немногое, что у меня было. Вернуться назад я не мог и не хотел, идти вперед было бессмысленно. Я медленно сходил с ума. Это была настоящая агония.





2.



Моя агония протекала медленно и тоскливо. Было довольно скучно наблюдать за ее ходом. Поэтому я от нечего делать развлекался чтением "Слов" Сартра.
Книгу эту я купил совершенно случайно в букинистическом магазине. Полистал и понял, что в своей библиотеке я ее не оставлю. Что может сообщить мировой науке рассказ Сартра о первых десяти годах его жизни? Но по дороге домой я от нечего делать прочел первые несколько страниц и получил удовольствие, - каким славным языком написана книга! В то время я был совершенно нечувствителен к языку книги, и это был первый случай, когда язык произведения заставил меня читать само произведение.
Но по мере чтения, я все более понимал, что держу в руках настоящее чудо. Далекий и уже мертвый Сартр писал обо мне!
Маленький мальчик, чувствующий свою полную ненужность и случайность в этом мире, увлекается чтением и писанием, видя как взрослые одобрительно воспринимают это его увлечение. Он одинок, он отъединен от мира сверстников, но интеллектуальное творчество дает ему опору и поддержку. Это ничего, что среди людей он - "гадкий утенок", в мире духа он - творец, весьма солидная величина!  Существование его случайно, смерть - неизбежна: даже странно, что она не настигла до сих пор столь никчемное существо. И только творчество дает оправдание всему.
Как это все похоже на мою судьбу! Эта книга полностью про меня! Про меня? Постой, постой - страшная мысль пронзила меня как игла: а может быть вся моя любовь к философии - выдумка?
Взрослые любят восхищаться вундеркиндами, и опасен тот миг, когда ребенок начинает делать дело уже не из интереса, а из престижа. Уж не явилось ли чтение умных книг для меня - ребенка - средством возвыситься над скептическим отношением ко мне учителей и одноклассников, возвыситься над бедностью семьи, бедностью одежды и жизни. Ведь через занятия историей, а затем философией я обрел уверенность в себе и в будущем. Именно это занятие дало мне высокомерие "мудреца" и перспективу злорадно посмеяться над всеми, кто презирал и гнал меня. Ведь сколь сладки для меня картины недоумения и сожаления девушек, отвергших меня, учителей, унижавших меня, армейских сослуживцев, опускавших меня!
Но какое отношение все это имеет к реальной любви к философии? Никакого! Если у тебя есть любимое дело, то засыпаешь ты с мыслью о нем и просыпаешься с той же мыслью. Ешь ли ты, гуляешь, или развлекаешься - тебя неудержимо тянет к нему. Ведь когда-то, когда я был ребенком, первые же лучи воскресного солнца говорили мне, что сегодня - единственный свободный день, когда я принадлежу самому себе, и безумная радость подбрасывала меня с кровати и обращала к бодрствованию. Не то же ли должно было бы быть и с ощущением, что у меня есть любимое дело? Но нет. Я сплю долго и лениво. И даже когда встаю, то всячески избегаю занятий философией. Я предпочитаю поджариваться на раскаленной сковороде осознания, что время, жизнь уходят, а я так ничего и не сделал, чтобы реализовать свои несомненные философские таланты. Разве все это свидетельствует о подлинности моей любви к философии? Конечно, нет!
Но что же это тогда? Неужели - грандиозный обман себя и других? И что скрывает этот обман?
Он скрывает пустоту. Я – абсолютная пустота! Я – ничто!
Внезапно пелена спала с моих глаз, нарыв, нагнаивающийся все эти годы лопнул, ловушка распахнулась - вожделенный мной духовный переворот свершился.

За 23 июля 1991 г.
"Сегодня вышел на поляну нашего маленького леса. Дождь. Моросит. На улицу меня выгнало какое-то внутреннее возбуждение, которое заставляет меня нарезать бесконечные круги по поляне. Вот я и брожу под дождем. А ведь другие сидят сейчас в теплых сухих домах, смотрят телевизор, читают или играют в шахматы. Для кого выдумали эти игры? Для людей. Для их времяпровождения. Для веселья души или убивания времени. Боже, как я завидую этим людям! Они хозяева своего времени. Я же утерял власть над ним. Объявив себе и другим, что я - гениальный философ, я приковал себя к чудовищному жернову и сбросил его в океан. В то время как другие преспокойно могут транжирить свою жизнь по пустякам, я вынужден отмерять каждую секунду - ведь она, эта секунда, принадлежит вечности, на которую я работаю. И что же? На вечность, на философию я трачу тысячную долю своего свободного времени. Остальное же уворовываю на разные пустяки и безделье. И я даже удовольствия не могу получить от этой кражи! Меня грызет непрестанное чувство вины и раскаяния.
Так чего ради я приковал себя к этому бешено вращающемуся колесу, чего ради утерял власть над самим собой и своим временем? Из СТРАХА! Я боюсь будущего, я страшусь страдания, нищеты и смерти. Философией я надеюсь заработать деньги, славу и бессмертное имя. Но все это имеет отношение к страху смерти, но не имеет никакого отношения к самой философии.
В силу обстоятельств я случайно приобщился к философии, а мог бы с таким же успехом стать садовником или плотником и там отыгрывать свой страх смерти. Но близкие и учителя внушили мне мысль о превосходстве интеллигента над всеми остальными, и я увлекся этой игрой в сверхчеловека.
Так что же мне теперь делать после того, как мне открылись истинные мотивы моей жизни? С чем я остался?
Бросить все и жить как живется? Мне этого не позволит ни мой страх смерти, ни тоска бессмысленной жизни. Отказавшись от всего, я лишусь абонемента на бессмертие и самоуважения. Вернее, я лишусь личности, ибо Белхов-нефилософ - это нечто неопределенное и неоформленное, это сгусток посредственных желаний и потребностей, которые, к тому же, удовлетворяются весьма сомнительными способами. Я превращаюсь в ничто. А что приобретаю? Ничего. Тоска выполнения необходимых обязанностей перед вечностью и моим будущим бронзовым памятником перед домом-музеем сменится тоской от отсутствия привычной каторги. Я слишком сжился с образом "Белхов-философ".

Так, где же та земля, на которую я могу закинуть якорь и обрести, наконец, внутреннее спокойствие и уверенность? Где та точка опоры, что позволила бы мне перевернуть всю мою никчемную жизнь? Как страстно ищу я ее!

А, может, надо отказаться от любви к себе. Я - это единственное сокровище, которое мне дано. Ведь с гибелью меня гибнет все - ожидаемые радости и приключения, события и свершения. Гибнет весь мир, все мои друзья и близкие, деревья и реки - все. Ведь я могу лишь верить, что все это существует независимо от моего восприятия и будет существовать и после моей смерти.
И я боюсь утерять это сокровище в хаосе бытия. Я судорожно прижимаю свою бесценную жизнь в суматохе жизни в страхе, что кто-нибудь неосторожным движением толкнет меня, и я разобью свой хрустальный ларец. Ужас за него делает меня неуклюжим, неловким в этой кутерьме, а, главное, явно безумным. Судьба отпустила мне срок, и я боюсь растратить его впустую. И этот страх не дает мне потратить его со смыслом...

... учитель сказал: "Движущая сила Небес непостижима. Она сгибает и расправляет, расправляет и сгибает. Она играет героями и ломает богатырей. Благородный муж покорен даже невзгодам. Он живет в покое и готов к превратностям судьбы. И Небо ничего не может с ним поделать"..."

Это не конец записи - она очень длина. Но дальше я, лучше, расскажу сам.

Я думаю, в тот дождливый день выгнало меня на лесную поляну ощущение тотального отчаяния. "Слова" Сартра отняли у меня последнюю точку опоры в жизни.
Когда-то я выступил в поход, именуемый "человеческая жизнь" весьма состоятельным человеком. Я обладал достоинствами и талантами и намеревался легко обменивать это достояние на удовольствия, свершения и заслуженную славу среди восхищенного мной человечества. Первые же десять лет пути похитили у меня почти все - таланты и достоинства оказались неконвертируемой валютой. Никто не хотел принимать ее, и меня гнали отовсюду с моими товарами. Может, я и выступил в поход, груженный сокровищами, но мир видел в них лишь старые черепки. Я долго стоял на своем, полагая мир безумным. В этом меня убеждали прочитанные книги. Ведь именно там я наловил свои сокровища. Я говорил себе: все дело в том, что я путешествую по варварским странам, где народ дик и безумен. Но "цивилизованной" обители я так и не встретил. Ни тогда, ни до сих пор. В лучшем случае, я встречал таких же сумасшедших, которые отказывались идти на контакт с миром. "Страна Востока" оказалась мифом, платоновским эйдосом, отсутствующим на этой грешной земле.
Наконец, я смирился и начал подозревать, что безумен как раз я, принимая за сокровище то, что для всех - просто мусор. Я капитулировал перед миром и решил учиться у него умению жить. Что же еще оставалось делать, коль выяснилось, что я глуп и наивен, как маленький мальчик!
Но я не был искренен до конца в своем смирении и самоотречении. Я как купец, обобранный разбойниками, стенал и плакал, ощупывая в то же время языком алмаз, спрятанный за щекой - осознание своей философской гениальности. И вот алмаз внезапно оказался лишь камнем, каких миллионы на земле. Моя философская жизнь оказалась лишь бегством от страха смерти. И именно потому, что это было бегство, философия не приносила мне плодов. Не приносила и не принесет!
Вот теперь-то я оказался действительно совершенно нищим и нагим! Было от чего пулей вылететь под дождь и бегать по поляне!
Жажда жизни проистекает из инстинкта и надежды на счастье. Но если надежда умирает под ударами страданий, то и инстинкт ослабевает. Мысль о гибели или самоубийстве не кажется уже столь ужасной. Именно до этой крайности я и дошел. Впервые я всерьез размышлял о самоубийстве. Я настолько запутался в самом себе, настолько разуверился в настоящем и будущем, что мысль о смерти представилась мне весьма соблазнительной. Я был готов к ней и рассматривал непосредственную процедуру ухода как чисто техническую проблему времени и средств.
И в этот момент последней крайности я вдруг испытал невероятную легкость. Все проблемы и страдания перестали быть значимыми и тягостными. Мысленно я был уже покойником, а покойника мало что тревожит и угнетает. Весь мир может рухнуть, распасться и проклясть тебя, но если ты - покойник, то, какое тебе до этого дело! Как мертвец ты ни чего не теряешь и ничего не стесняешься. Ты свободен от любых императивов и любых санкций. Наверное, такое же состояние бывает и у некоторых сумасшедших. Но чтобы сойти с ума, необходимо обладать известной экзистенциальной ловкостью и талантом. Смерть же - вещь весьма демократичная. Она доступна всем!
Небывалое ощущение легкости и свободы поразило меня. Оно возникло в тот момент, когда я принял решение о смерти. Это ощущение было столь восхитительным, что мне просто было жаль его терять. А ведь именно это и случилось бы, если бы я реализовал свое решение о самоубийстве - ведь я был материалистом и не верил в существование после смерти.
Так вот же она - земля обетованная! Пока я балансирую на этом краешке бытия - я свободен и спокоен, я непотопляем!
Пока я дорожил своей никчемной, тусклой жизнью, пока я ловчил и барахтался, пока мои руки тряслись от жадности и страха потери - потери имущества, здоровья, репутации, удовольствий - жизнь моя умалялась. Но как только я отрекся от этого, мир заиграл необыкновенными красками, а я стал легким и свободным.
Тогда: следует и дальше балансировать на этом краешке скалы, балансировать между экзистенциальным принятием смерти и физической реализацией этого принятия. Это дает мне свободу и устойчивость в мире. Ведь чтобы не случилось - это не может быть хуже моей смерти. Ибо как я уже заметил, с моей гибелью гибнет и все остальное - с феноменологической, неопровержимой, точки зрения.
Но как же тогда смотрит на мир такой "полупокойник"? Какова его экзистенциальная философия?
Это философия "ДАРА" или, шуточно выражаясь, философия "найденного кошелька".
Спасая себя, погибнешь. Страх и забота о себе и о мире - это смерть.
Смерть подстерегает человека везде. Ее оскал проглядывает в разрушении всего, что пребывает на этой земле. И победа смерти неизбежна. Но ей мало этого! Смерть жаждет похитить у человека и то немногое, что отобрано у нее и дано ему - срок его жизни. Она не в состоянии покуситься на этот Дар прямо, и затевает с человеком свои игры. Ведь он так уязвим: страшится страданий и конца, страшится потерь и утрат, привязывается ко многому и ко многим, что пребывает на этой земле. Как только человек привязался к чему-то душой, он попался в ловушку, расставленную смертью. Его радость омрачена страхом потери. Он уже не свободен. Он тяжко ловчит и цепляется за дорогую ему вещь.
Его жизнь протекает в тревогах и беспокойствах, его жизнь умаляется и перетекает обратно в мошну Смерти. Такой страдалец и себя теряет и теряет свою "собственность" - прах и тлен разложения неизбежны.
Мудрый же преодолевает свой страх смерти и не пытается увековечить ни свои радости, ни себя в чем-либо. И поэтому он свободен и светел душой. Он неуязвим для мира, ибо готов ко всему.

Классический пример человека, попавшегося на крючок Смерти - Лев Толстой. В своей "Исповеди" он описывает свой ужас перед бездной небытия. Одна мысль о смертности его и всего окружающего парализует его волю к жизни. Толстой рассказывает восточную притчу о человеке, идущем по пустыне. Внезапно путник атакован львом. Спасаясь от хищника, человек прыгает в колодец, летит вниз и чудом успевает схватиться за деревце, растущее в стене колодца. Оно ненадежно и вот-вот оборвется. Внизу же расположился дракон, и в предвкушении добычи уже раскрыл ужасную пасть. Человек понимает, что смертный час его наступил, но при этом пытается полакомиться медом из улья, который прикреплен к стене колодца. Лев рычит, пасть дракона отвратительно воняет, дикие пчелы кусают наглого вора, а человек лижет последние капли меда в своей жизни.
С точки зрения Толстого, наш путник - сущий безумец. Как можно наслаждаться медом в таком ужасе! Те, кто поступает подобным образом, вызывают у него порицание. Бедняга прямо таки брызжет слюной в негодовании на их поведение. В своем сомнительном умничанье он полагает этих людей не то придурками, не то бунтовщиками.
Сам же Толстой справляется со своим ужасом, рассказывая себе и другим сомнительную историю о Боге и загробном существовании. Надо лишь правильно вести себя и тогда "серый волк" не утащит тебя в темный лес!
Для меня Толстой подобен человеку, попавшему на спектакль. Он сидит и получает неизъяснимое удовольствие от происходящего на сцене. Но вдруг, сосед сообщает ему, что представление продлится всего лишь пару часов. Это настолько "убивает" нашего зрителя, что и представление ему уже не в радость. Он ерзает на своем месте, непрестанно смотрит на часы и видит лишь неумолимый бег времени. В отчаянии наш перфекционист даже собирается сдать билет и покинуть театр раньше времени. Но к счастью, ему приходит в голову, что в жизни не может быть так нечестно, как случилось сейчас. Да нет же! После заключительной сцены представление продолжится, и оно будет еще лучше прежнего. Ведь хозяин театра - Бог - добрый малый. Нужно только понравиться ему. Тех, кто в нужный момент хлопает в ладоши, смеется или плачет, он пригласит на дальнейшее прекрасное представление. Тем же, кто неправильно себя вел, будут показывать страшную, очень страшную пьесу.

Безумие этой позиции, по-моему, говорит само за себя! Сомнителен для меня и рецепт спасения, предлагаемый Толстым. Он, может быть, хорош для большинства людей. Но для человека с экзистенциальной рефлексией он никуда не годен.
Я вовсе не собираюсь снобистски возвысить небольшую группу экзистенциалистов над большинством. Я лишь констатирую очевидную для меня вещь.
Большинство людей живет подобно растениям или животным - их сознание органично вплетено в процесс жизни и не возвышается до понимания логики этой жизни. В этом счастье и беда "среднего" человека. Если ему повезло - он родился и вырос со здоровым мировосприятием - его жизнь легка и радостна. Я встречал таких людей. И всякий раз меня охватывала зависть: годами страданий, размышлений и тяжких поисков я пытаюсь обрести то, что есть у этих людей от рождения!
Если же человеку не повезло, и он родился и сформировался с изрядной долей неврозов, то он влачит свое жалкое существование, страдает, но ничего не понимает. Только скулит как собака.
Есть же люди, от «рождения» попавшие в разряд интеллектуалов. Уже одно это делает их уязвимыми для ударов судьбы - их естественные, органичные связи с миром нарушаются все разлагающим интеллектуализмом. Но у них есть шанс для спасения. Они могут возвыситься до экзистенциальной саморефлексии и тем самым обрести возможность для сознательного, произвольного изменения себя в более эффективную сторону. Именно это произошло со мной.
Такое экзистенциальное включение подобно свету лампы в темной комнате человеческой жизни - внезапно ты понимаешь всю скрытую дотоле логику своей жизни и обретаешь свободу к изменению.
Этот путь каждый должен пройти сам, и успех совершенно не гарантирован. Самое печальное, что я не могу дать карты такого пути - у каждого свой ландшафт. Я даже не уверен, что такой "экзистенциальный" читатель сможет до конца понять суть моего экзистенциального прорыва. Для того чтобы его понять, его необходимо пережить. Но тому, кто его пережил, понимание меня уже не нужно - он достиг своего понимания. Те же, кто еще не совершил этого прыжка через пропасть, могут почерпнуть из этой книги, пожалуй, лишь надежду на то, что некоторым этот прыжок удался.

Я все же не могу отделаться от ощущения, что читатель уже строго заклеймил мой интеллектуальный снобизм в делении человечества на среднее большинство и выдающееся меньшинство. И сколько бы я не отрицал наличие такого снобизма, боюсь, мне не поверят.
И это естественно, поскольку мы все еще находимся в рамках культуры Абсолютов. Здесь ежечасно твердится, что интеллект и высокая духовная жизнь есть добродетель и достоинство, а "глупость" и бездуховность - порок и уродство. Эту установку усвоили даже очень далекие от книжной культуры люди. Вот вам пример, пример один из множества примеров, что я мог бы привести.
Прошлым летом выплываю я из нашего дачного пруда и натыкаюсь на берегу на двух пьяных местных продавщиц - они совмещают загар с принятием водки. Одна из этих разбитных девиц заговаривает со мной. Знакомлюсь, подсаживаюсь к водочке. Слово за слово, говорю, что я - преподаватель ВУЗа, кандидат философских наук. Одна из девиц тотчас начинает рассказывать мне, что и она - не дура, что в школе выигрывала все олимпиады по математики, но судьба не позволила ей поступить в институт. Рассказывает, извиняясь и стыдясь нынешнего своего положения. Я пытаюсь сказать, что не это главное в человеке - она обижается, так как подозревает, что я пытаюсь умалить ее былые успехи.
Так моя книга и посвящена тому, что все эти "разряды" и "высоты", все эти абсолюты гроша ломанного не стоят, и, что здоровая "глупость" подчас много лучше больного ума.

Но, впрочем, я изрядно отвлекся от своей философии Дара.
Итак, существование человека случайно и постоянно подстерегается Смертью. В этой ситуации мудрый человек всегда готов к смерти, а потому он ничего не боится и ничем не дорожит. Этой готовностью он побеждает смерть, ибо перестает ее бояться. Он обретает свободу.
Все в руках судьбы и всякие попытки повлиять на нее тщетны. Ведь человек никогда не сможет предвидеть и контролировать все обстоятельства своей жизни. Суперконтроль и суперпредусмотрительность в любой момент могут быть посрамлены пошлым кирпичом, свалившимся человеку на голову. И это простейший пример!
Вот пример более сложный. В передаче о сентябрьских событиях в Америке я услышал такую историю.
В день свадьбы одной молодой женщины произошел взрыв Чернобыльской АЭС. Жила эта дама в Киеве, и после такого события поняла, что оставаться в Советском Союзе небезопасно. Она эмигрировала в самое безопасное место в мире - в США. Одиннадцатого сентября она опаздывала на работу. Человеком же она была, судя по всему, пунктуальным и предприняла сверхъусилия, чтобы избежать опоздания. Бросив машину, она кинулась через шоссе к станции и, рискуя быть задавленной проезжающими автомобилями, все же успела на поезд. На работу она прибыла вовремя. Работала же она в одной из башен-"близнецов". Через несколько часов самолет, направляемый рукой террориста, превратил эту башню в груду мусора.

Мудрый человек подобен листку, гонимому ветром. Он знает, что ничем не владеет, ничего не может приобрести, а, значит, ничего не может потерять. Все, что он "приобретает" в этой жизни, сама его жизнь, есть лишь ДАР. Причем срок обладания этим даром неизвестен. Глупо серьезно надеяться повлиять на судьбу и обеспечить себе дополнительные выигрыши! Выигрыш, впрочем, как и проигрыш, невозможен!
Эта ситуация подобна находке кошелька.
Представьте, что вы находите на рынке кошелек полный денег (я не беру сейчас во внимание проблему честного возвращения этого кошелька владельцу). Вы радуетесь находке и пользуетесь найденными деньгами себе в удовольствие. Но вам не приходит в голову завтра отправиться на рынок в надежде вновь найти кошелек. Вы понимаете, что это был ДАР.
Или, допустим, в тот момент, когда вы посчитали кошелек своим, обнаружился вдруг хозяин, и вы вернули ему его кошелек. Вы опять же спокойны, ибо понимаете, что вы ничем не владели, а, значит, ничего и не потеряли.
Так почему же человек, так разумно поступающий в этой ситуации, превращается в сущего безумца, когда речь заходит о его жизни и ее обстоятельствах?! Почему он с трясущимися от жадности руками пытается почти всегда тщетно удержать экзистенциальную "собственность"?
Но следует ли из этого, что мудрый человек должен быть пассивным скитальцем, лишенным дома, семьи, друзей, работы и собственности?
Это самый каверзный вопрос, какой здесь можно было задать. Именно этот вопрос я и задал себе, как только схлынула первая эйфория от совершенного мной экзистенциального прорыва.
Когда я начинал свои экзистенциальные поиски, я начинал их ради жизни, ради полноценной человеческой жизни. И меньше всего мне хотелось бы стать в результате этих поисков бездомным бродягой, отшельником. Ведь им я мог стать и без всяких поисков - такой вариант с самого начала был известен мне из книг.
Я не знаю, как убедительно ответить на этот вопрос. Я могу лишь рассказать о своем способе ответа на него.
Моя экзистенциальная революция не сделала меня ни бродягой, ни отшельником. Я остался обычным человеком. Более того, мои способности жить в этом мире резко возросли. Я стал более успешным и более эффективным. Меру моего счастья в последующие за экзистенциальной революцией десять лет можно сравнить, пожалуй, только с мерой моей несчастности в предыдущие десять лет. Я начал жить.
Более того. Работая над этой книгой, я по необходимости перечел свои дневники. Мне было трудно их читать, ибо прошедшие годы вновь разворачивались перед моим внутренним взором. Я вновь мучился и страдал мучениями и страданиями того юного Белхова. Но при этом, я с изумлением обнаружил, что ничто из тех проблем, так изводивших его, более не беспокоит меня. Я сумел окончательно решить их, и вступил в новую жизнь.
Естественно, меня и ныне посещают беспокойства и страхи. И у меня есть заботы. И в этом отношении, может возникнуть подозрение, что я не реализовал свою экзистенциальную идею. Но это не так.
Потрясение, пережитое мною, не прошло бесследно. Мне кажется, что я более не испытываю страха смерти. В те редкие моменты, когда он оказывался оправданным, я преодолевал его и делал то, что считал необходимым. Кроме того, всякий раз, когда мне приходилось сталкиваться с мучительными, неразрешимыми диллемами, грозящими мне большими потерями, я вспоминал, что я ничем не обладаю, ничего не могу получить, а, значит, ничего не могу потерять, я вспоминал, что я свободен, и мне удавалось найти наилучшее решение, мучавших меня проблем. Решение загадки жизни заключается в решении загадки смерти.
Это, на первый взгляд, странное балансирование на грани "бытия" и "обладания" возможно лишь вследствие моего опыта глубокого переживания того экзистенциального прорыва, что случился четырнадцать лет назад. Именно, переживания и проживания. Если такое проживание состоялось, то оно не может быть более погребено под тоннами житейского песка - оно всякий раз дает о себе знать. Если же оно не состоялось, то и тысячи прочитанных действительно мудрых книг не в состоянии его заменить.

Описанные мной события не являются финишем моей экзистенциальной революции - они лишь ее начало. Мне удалось достаточно далеко пройти по этому пути. И теперь, с высоты достигнутого, я лучше понимаю значение и эффект этого прорыва.

Дело в том, как я сейчас это вижу, постоянным фоном моего существования от рождения и до 23 июля 1991 года были гипертревожность и страх. Я не понимал и не осознавал этого ни тогда, ни много после. И только многолетняя практика в области психотерапии позволила мне лучше понять скрытую логику своей жизни.
Страх - это очень сильное чувство. Человек не может испытывать его бесконечно. И если источник страха существует многие годы, то страх вытесняется в бессознательное. Тогда на поверхности психической жизни возникает тревога. Тревога – это вытесненный в бессознательное страх.
Поскольку тревога обычно существует как фон, как матрица мыслей и поступков, она также весьма слабо осознается человеком.
Но откуда у меня страх и тревога? Я до сих пор не могу точно ответить на этот вопрос. Скорее всего, причин для их возникновения было несколько. Я могу проследить лишь два источника. Об одном из них я расскажу в следующей главе, посвященной психотерапевтической рефлексии. А о другом поведаю сейчас.
Это знание я приобрел лишь несколько лет назад в результате, как я уже сказал, многолетних психотерапевтических "штудий". Для зазнаек-интеллектуалов, воображающих, что они в курсе своего бессознательного, могу предложить хороший критерий проверки глубины и истинности такого знания. Если вы в состоянии увидеть, как вы удивительно похожи в своих стереотипах поведения, мышления, восприятия и переживания на своих родителей и в состоянии дистанцироваться от этих стереотипов, реализовав альтернативные варианты, то, скорее всего, вы действительно достаточно глубоко продвинулись в понимании своего бессознательного. Если же вы довольно киваете головой и говорите: "Вижу, вижу! Понимаю, понимаю", то попробуйте изложить свое понимание на бумаге, и вы обнаружите, сколь жалким и беспомощным оно выглядит.
Без серьезной психотерапии такое знание невозможно.

Итак, несколько лет назад мне открылась моя удивительная психологическая схожесть с моей мамой. Многое, с чем я сражался десятилетия, вдруг обнаружилось, при моем пристальном наблюдении, у нее. Это касается и гипертревожности.
Моя мама насквозь пронизана страхами и тревогой. Примеров можно привести множество. Приведу самый простенький.
Каждый визит гостей - для моей мамы сущее потрясение. За несколько недель до визита она уже поджаривается на огне тревоги. За несколько дней до визита тревога возрастает до вселенских размеров: в доме грязь, кушанья не готовы, хозяйка не готова. Мама в отчаянии бросается делать все дела сразу: готовит, убирается, приводит себя в порядок. Поскольку тревога ее беспредельна, всякое дело парализуется и тормозиться. В результате, к самому визиту она подобна выжатому лимону, а "необходимый" порядок так и не достигнут. Несколько раз визиты отменялись только потому, что после нескольких дней такой гонки мама просто оказывалась без каких-либо сил. Так однажды сорвались поминки отчима. И только потому, что должны были быть очень важные и солидные люди - мама изнемогла под этим бременем ответственности.
Обнаружив это свойство и у себя, я предпринял все возможное, чтобы снизить свою тревожность. У меня это плохо получается - во многих случаях избавление от тревожности парализует деятельность, ибо в нашей семье тревожность - чуть ли не единственный стимул для действия. Я утешаю себя тем, что я пока лишь на пути к психическому здоровью. Но в некоторых пунктах есть и успехи. Гости не вызывают у меня приступов паники. На упреки мамы я отвечаю сократовским рассуждение: "Если эти люди придут, чтобы проверить чистоту нашей квартиры и богатство нашего холодильника, то это люди вздорные - мне и дела до них никакого нет. Если же это люди дельные и порядочные, то они не за этим к нам идут, и они не обратят внимания на такие пустяки" Похоже, что мои друзья и знакомые любят заходить ко мне в гости - у меня дома приятная атмосфера, как они говорят.
Всякий раз, когда я вижу "безумные" глаза своей матери, полные ужаса и тревоги за что-либо, я пытаюсь вывести ее на осознание своего состояния. Но это редко удается мне. Она в принципе не в состоянии осознать происходящее. Она горячо и громко уверяет меня, что спокойна, спокойна как никогда.
Я пытался проследить истоки этого страха и тревоги у моей матери. Но у меня ничего не вышло - я не был свидетелем первой половины ее жизни. А ее рассказы – всего лишь миф для себя и для других.
Но я понимаю, что я вырос в этой атмосфере тревоги и страха. Даже если бы не было у меня других источников этого чувства, то одной этой атмосферы было достаточно для того, чтобы и я вырос гипертревожным человеком. Ведь как сын, я долгие годы смотрел на мир глазами своей матери.
И я вырос гипертревожным человеком. Я тревожился за все: за свою судьбу и за свое здоровье, за происходящее в родной стране и за мир в целом, за экологию и за угнетенные классы, за гниющий, некрашеный дачный дом и за вытоптанные газоны вокруг университета и за многое, многое другое. Сейчас я вижу, что мои многочисленные неудачи и катастрофы обострили эту тревожность до невыносимости. Та крайность, в которую я впал за месяц перед моей экзистенциальной революцией, была во многом обусловлена тем, что маховик тревоги и ужаса раскрутился до опасных оборотов. Ну, как же, ведь я пожертвовал всем, поставил на рулетку все и проиграл! Дальше могло быть лишь психическое крушение. Мой же прорыв в плоскость "пофигизма" и свободы радикально снизил мою тревожность - мне удалось в последний момент отключить почти уже неуправляемый реактор. Один из моих самых фундаментальных невротических механизмов был дезорганизован.
И это привело к важным последствиям. Человек - удивительное создание. Все в нем взаимосвязано. Неоднократно мне приходилось наблюдать практическое подтверждение психотерапевтического тезиса о том, что стоит лишь расстроить один из невротических механизмов, как в движение приходит вся система неврозов и у человека появляется шанс к изменению в сторону здоровья.
К счастью, я был готов к изменениям. И в тот момент, когда у меня хватило сил затормозить и преодолеть брутальные процессы экзистенциального кризиса и распада, передо мной открылись новые личностные пространства роста.







ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ  ФИЛОСОФИЯ. ФРАГМЕНТ № 1



Все мои прежние принципы и ориентиры потеряли всякий смысл. Ведь в результате моей революции мне открылось новое измерение человеческой реальности - экзистенция и экзистенциальная философия.
В самом простом смысле, экзистенция - существование, бытие человека в мире. Это сложный комплекс человеческой деятельности, чувствования, переживания. Он не является аморфным, он - сложноструктурированное образование. Каждое переживание, каждое действие имеет свой алгоритм, свою схему. Они в свою очередь включены в единую экзистенциальную структуру и подчинены ей. Каждый человек – это индивидуальная структура экзистенции.
Чтобы было более понятно, использую вышеприведенный пример с моей гипертревожностью. Совершенно очевидно, что тревога - это естественный и весьма необходимый психологический механизм, позволяющий человеку выжить в этом мире. Но если тревога становится тотальной и превращается в существенный фон мировосприятия человека, то это означает, что данный "экзистенциал" приобрел определенную схему функционирования. Теперь именно такой способ мировосприятия становится существенной чертой данного человека. Говоря очень просто: у каждого человека, у каждой экзистенции существует свой способ бытия в мире.
Этот способ, как правило, не осознается человеком. Это тем более естественно, если учесть, что он начинает формироваться задолго до включения у ребенка сознания и самосознания. Кроме того, процесс формирования этого индивидуального способа бытия в мире достаточно фундаментален - он охватывает все события и реакции на эти события, составляющие человеческую жизнь. Совершенно очевидно, что человек, погруженный в феноменологию своего существования просто не в состоянии без специальных процедур охватить аналитическим оком это экзистенциальное поле.
Именно поэтому экзистенция находится вне поля сознания. Здесь, я полагаю, будет уместно привести следующий образ. Представьте себе некоторое племя, живущее традиционным укладом где-нибудь в центре африканского материка. Человек такого племени отлично ориентируется в окружающем его пространстве: вот небо, вот солнце, вот джунгли, вот река, а вот его деревня. Он может неплохо ориентироваться в более отдаленных местностях, там, где живут соседние племена. Но этот африканец в принципе не в состоянии составить карту материка и понять логику его ландшафта - письменности и теоретического мышления нет в его культуре. Еще менее он способен постичь геологические схемы его родины или сущность метеорологической динамики. Его сознание кормится мифами относительно сущности окружающего его мира.
В некотором роде, каждый человек подобен этому туземцу в пространстве  экзистенциальной рефлексии. Ему неизвестна структура экзистенциального "материка", его сознание наполнено мифами.
Именно эта экзистенциальная "наивность" и представляет главную опасность для понимания моей книги. И именно она является причиной того, что так мало людей, в том числе и профессиональных философов, понимает сущность экзистенциальной философии.
В самом деле, как можно ввести в курс современной науки нашего африканца? Необходимо дать ему образование, необходимо сформировать у него теоретическое мышление. Но подобная схема обучения пока мало реализуема в области экзистенциальной рефлексии - философия и психотерапия только-только начали осваивать эту область. Я надеюсь, что моя книга сделает полезный вклад в это освоение.

Полагаю, что читателю уже стало ясно, что я противопоставляю экзистенцию и сознание. Сознание не есть часть экзистенции. В лучшем случае, сознание может быть в контакте с экзистенцией. В большинстве же своем, сознание подобно свинцовому люку, блокирующему экзистенцию.
Подобный неконтакт сознания и экзистенции очень опасен. Опасен потому, что экзистенция - это тот источник, что формирует основные структуры сознания. И формирует подчас в весьма не приемлемой для человека форме.
Этот тезис - один из главных тезисов моей книги. Ради его доказательства я и пишу свою книгу. Поэтому остановлюсь на этом пункте подробнее.
В самом общем виде, структура экзистенции может быть "здоровой" или "больной". "Здоровая" экзистенция обуславливает хороший контакт сознания с собой и с окружающим миром. Такой человек органично включен в мир и пребывает в состоянии внутренней гармонии. Он в состоянии удовлетворять основные экзистенциальные, человеческие потребности: у него есть хорошая работа, отличные друзья и счастливая семья.
"Больная" экзистенция перегружена внутренними напряжениями и страхами. Ее контакт с миром нарушен. Сознание же выступает одновременно и марионеткой и тираном такой экзистенции. Такой человек пребывает в конфликте с миром и самим собой. Его основные экзистенциальные потребности не удовлетворяются. Я полагаю, что наша европейская - платоно-христианская - культура создана именно такими людьми. Свой личный, экзистенциальный конфликт с миром они облекли в идеологические одежды и создали культуру насквозь враждебную здоровой экзистенции. Этот тезис я подробно разверну и освещу в следующих главах моей книги. Пока же продемонстрирую его на своем примере.

Структура моего сознания до моей экзистенциальной революции была насквозь моралистичной и идеалистичной. Иными словами, я полагал, что сущность и достоинство человека заключается в его духовном росте и моральном самосовершенствовании. Просвещение других и борьба со злом - это лишь дальнейшие экстраполяции подобной позиции.
Я не только верил в эти идеалы, но и активно претворял их в жизнь. Это различение весьма оправдано, поскольку в большинстве случаев вера и претворение расходятся. В мораль и идеализм европейский человек не может не верить - их проповедуют ему тысячелетиями без всякого намека на альтернативные идеи. Но большинство людей оказывается более или менее "здоровыми" - они удачно совмещают веру в идеалы, с одной стороны, и реальную жизнь по другим образцам, с дрогой стороны. Я же не только верил, но и пытался активно реализовать свою веру.
Но откуда взялись во мне эти абсолютные идеи? Из школы? Из книг? Из проповедей отчима? Не только. Ведь и другие дети подвергаются этому давлению, но большинство из них учится жизни по двойному стандарту, учится в нужный момент игнорировать "вживленные" в них абсолюты.
Глубокое усвоение или отторжение этих идей определяется экзистенцией.
В самом деле, с самого раннего возраста у меня явственно обнаружился страх перед миром и сверстниками. Контакт с миром "улицы" был парализован этим страхом. Естественно, что я, в силу нарушения этого контакта, стал ориентироваться на мир "взрослых". С самого начала я был послушным и  "хорошим" ребенком. И я верил уверениям взрослых, что эта послушность и "хорошесть" принесут мне награду в дальнейшей жизни. Мне гарантировали за добродетель жизненный успех.
Кроме того, моя мать всю жизнь зависела от мнения других. "Другой" был постоянным свидетелем ее поступков и мыслей. Естественно, что и я вырос с крайней зависимостью от мнения других. Эта зависимость реальна для меня и сегодня, хотя я уже в состоянии частично контролировать ее.
Быть послушным и хорошим - это лучший способ соответствовать ожиданиям других. И я им всю свою жизнь соответствовал.
Кроме того, нарушение контакта экзистенции с реальностью часто переключает жизненную энергию с деятельности и общения на мыслительную, духовную активность. Интроверты часто склонны к духовной деятельности. Именно это произошло со мной. Чем больше мир пугал меня, чем труднее мне было удовлетворять в нем свои экзистенциальные потребности в общении, дружбе, признании и любви, тем больше я углублялся в теоретическую деятельность. С каждым днем реальность мира умалялась, идеи же становились все более значимыми и осязаемыми. Мир реальный подменялся миром символическим.
В этой ситуации вполне естественно, что я не только ориентировался на мир взрослых, но и активно поглощал и усваивал идеи этого мира.
Итак, в силу специфики экзистенциального развития, я усвоил морализм и идеализм - эти "официальные", публичные установки взрослых. Это усвоение еще более осложнило мой контакт с миром и со сверстниками - они не были обременены этими абсолютными идеями.
Соответственно, эти идеи уже определяли мое дальнейшее развитие.
Во-первых, мораль и идеализм реализовывали и притупляли одновременно мой страх и мою тревожность. Я боялся мира, но мысль, что я всегда поступаю правильно, морально, давала мне надежду, что другие не раздавят меня. Кроме того, я мог надеяться на то, что моральные принципы будут усвоены большинством. Тогда я смогу жить в безопасном для себя мире.
Во-вторых, другие требуют от меня быть моральным. Я очень обеспокоен мнением других. Я буду моральным, и окружающие, другие будут довольны мной.
В-третьих, мораль и идеализм дают мне возможность стать чем-то. Кто такой Белхов? Белхов - это великий проповедник добра и духовности! Светлый человек! Он достоин любви, почета, славы. Все его любят, все его привечают.
Но все это не имеет отношения к подлинной любви к ближнему. Моя моральность оказалась лишь фикцией, фиговым листком, прикрывающим "позор" больной экзистенции. И все мои моральные потуги - это лишь ее замаскированные судороги.

Надеюсь, я смог пусть и пунктиром показать, как структура экзистенции определяет, детерминирует структуру сознания. Поверьте, я не описываю ситуацию исключительную, ситуацию "извращенца". Я вполне могу тоже привести, пусть и в другой комбинации, из автобиографических материалов многих ключевых мыслителей европейской культуры.
Но если мой тезис верен, то тогда кардинально меняется вся антропология европейской культуры. Кардинально меняются способы самосознания европейского человека.
До сих пор понимание человека реализовывалась в дихотомии "добра" и "зла", "духовности" и "бездуховности". Эти категории рассматривались как исходные и конечные пункты для понимания и описания человека. Но если мораль и идеализм, то есть определенная структура сознания, зависят от структуры экзистенции, то культурная и индивидуальная рефлексия должны направляться мимо них. Они должны быть обращены непосредственно к самой экзистенции, то есть к области, лежащей ДО ВСЯКОГО РАЗЛИЧЕНИЯ ДОБРА И ЗЛА. Само это различение и способ этого различения есть лишь следствие процессов, происходящих в глубинах экзистенции.
Идеи и абсолюты сознания теряют свое значение как первичных критериев оценки всех явлений человеческой жизни. Для начала они сами должны пройти оценку с точки зрения их способности или неспособности реализовать "здоровую", "полноценную" экзистенцию. И лишь после такой переоценки, они могут быть использованы в качестве дальнейших критериев и ориентиров. Я не против морали и принципов вообще. Я выступаю лишь за такую мораль и за такие принципы, которые позволили бы экзистенции, человеку свободно и счастливо реализовываться в этом мире. Мораль Платона и Христа, с моей точки зрения, на это не способна. Она враждебна и вредна современному человеку.
ЧАСТЬ 3

ЗДЕСЬ  И  ТЕПЕРЬ


Теперь я приступаю к заключительной части моей экзистенциальной исповеди. Здесь я расскажу о последствиях моей экзистенциальной революции.
После совершенного экзистенциального прорыва моя личная ситуация предстала в новом свете - я смог по-новому сформулировать свои задачи на будущее. Все мои прежние принципы и ориентиры потеряли всякий смысл. Встреча со Смертью и прорыв в плоскость свободы смели эти принципы, как сметает осенний ветер пожухлую листву.
Какое мне теперь дело до столь любимых когда-то морали и идеализма, если все это - лишь представление, скрывающее реальную трагедию экзистенции! Меня больше не беспокоит то, как я выгляжу в глазах других. Меня не волнует судьба мира - за тревогой о мире скрывалась тревога за себя самого. Но и за себя я более не тревожусь. Разве тот, кто ничем не владеет, может что-то потерять?! Я заброшен в этот мир - на это театральное представление. Мне досталось место, которое выбрал не я. И я не знаю, в какой момент меня попросят выйти вон. Я не властен над всем этим. Что же! Расслаблюсь и буду получать удовольствие от пьесы, тем более, что и я могу с удовольствием сыграть в ней роль. Если же служитель возьмет меня за рукав и укажет на дверь, то это не испугает меня - я самого начала был готов к этому.
Меня больше не пугают позор и потеря репутации. Теперь девушки могут сколько угодно отвергать меня. Это не умаляет моей самооценки. Какая самооценка может быть у мертвеца!
Я обрел СВОБОДУ!
И я знаю, как распорядиться ей. Я откроюсь миру, и буду учиться жить. Этому не будут препятствовать книжные принципы - я больше не доверяю им. Я буду учиться быть добрым и злым, духовным и материалистичным, серьезным и легкомысленным. Я буду развратничать, любить, дружить, творить, бороться. Я не знаю, каким я стану в итоге всего этого, но я знаю, что в итоге, буду доволен собой.
Гессе справедливо учит, что человек - это не одна "душа". В человеке обитает много душ. И лишь по глупости и несчастью мы реализуем лишь одну из них. А потом носимся с ней как с писаной торбой. До сих пор я реализовывал лишь одну душу - душу моралиста и зануды. Другие же души были заперты в темный подвал. Это их стоны - голодных и несчастных - омрачали мои будни и праздники. Это их мстительные козни делали меня несчастным, повергали в бесконечные депрессии. Пора, пора освободить узников! Пора их накормить и ублажить.

Гордость и радость от свершенного прорыва просто распирали меня. Я не смог усидеть на даче и кинулся в Москву - рассказать обо всем Андрею. Похоже, он толком не понял меня ни тогда, ни потом. Он был свидетелем моих дальнейших "экспериментов" - удивлялся, язвил, осуждал, но так ничего и не понял. Но это не огорчило меня - я спешил жить.
На обратном пути я познакомился с первокурсницей педагогического института. Она весьма заинтересовалась мной, но за пару дней я умудрился своей неловкостью и занудством толкнуть ее в объятия какого-то деревенского паренька.
Естественно, я огорчился очередному провалу, но тотчас вспомнил, что ничего не могу потерять, ибо ничем не владею, и утешился.
К этому времени относится еще один забавный сюжет. Пожалуй, процитирую дневник.
За 18 августа 1991 года.
."...Потихоньку учусь смотреть людям в глаза и не отводить испугано их, когда встречаемся взглядами. Часто пристально таращусь на девушек.
Сегодня в поезде увидел молодого человека, который мне показался красивым. Нет, я не впал в гомосексуализм! Просто я заметил, что он красив. Потом я заметил, что мне приятно на него смотреть. Мне он был страшно симпатичен. Я впервые подумал, как не хватает мне настоящего друга-мужчины. Я перебрал всех знакомых парней и не нашел никого, с кем мне так хотелось бы дружить. Я говорил себе, что не знаю его: может быть, он плох. Но обычно, я заметил, мой глаз не подводит меня, и я безошибочно отличаю интеллигента от неинтеллигента, хорошего от плохого.
Я пришел в такое волнение, в какое приходил, желая познакомиться с девушкой. Но я не знал, как знакомятся с мужчинами. Неожиданно это оказалось для меня еще более затруднительным. Да еще в поезде! Сейчас не верят в дружбу, но верят в секс.
Я проклинал себя, но решиться не мог. Он вышел на моей станции, и я заговорил с ним. Я спросил, не знакомы ли мы с ним, так как мне кажется, что знакомы. Он испугано посмотрел на меня и сказал, что нет. Я поспешно ретировался.
Я сейчас жалею, что не смог с ним познакомиться. Но здесь, пожалуй, нужна такая виртуозная ловкость, какая мне еще пока не по силам.
Да, только теперь я осознал, что обделен дружбой, так же как и любовью. И еще не известно, что более важно в жизни. Наверное, дружат не просто по случаю общей почвы, но и еще по симпатии. А симпатия - вещь редкая. Я впервые так сильно ее испытал. Это не было сексуальное влечение, так как его бы я сразу распознал. Это была симпатия"
Этот сюжет весьма характерен. Я как-то несколько однобоко представил свои прежние экзистенциальные проблемы. Получилось, что все проблемы заключались лишь в том, что девушки не любят меня. Хотя это обстоятельство было для меня первостепенным, я все же чувствовал свое "коммуникативное" одиночество. До экзистенциальной революции мне не хватало собеседников в философии. Частично эту нехватку компенсировал Андрей. У нас была чисто "интеллектуальная" дружба. Я наслаждался многочасовыми дискуссиями с ним. Но после экзистенциальной революции я стал ощущать нехватку другого рода дружбы - чисто мужской. Бог с ними, с умными разговорами! Как это здорово - чувствовать в жизни рядом с  собой плечо настоящего друга. С ним можно просто молча сидеть на лавочке и жмуриться на солнце!
В какой-то момент я стал приставать к Андрею с вопросом: "Вот если бы, скажем, диктатор арестовал меня, а я бы сбежал, укрыл бы ты меня от преследования с риском самому пострадать?" Андрей ответил, что не укрыл бы. Думаю, его ответ отразил скорее его очередное умствование относительно себя самого. Но этот ответ огорчил меня. Я чувствовал, что у меня нет уверенности в надежности его дружбы. А в это время я стал ценить душевную связь значительно больше, чем интеллектуальное родство.
В последующие годы я буквально бросался на различных мужчин в надежде найти настоящих друзей. Потом первичный экзистенциальный голод прошел, я стал спокойнее и трезвее. У меня стали появляться друзья. Выяснилось, что я сам не умею быть настоящим другом. Я долго учился этому, учусь и теперь.
В итоге, я полагаю ценнейшим своим приобретением ряд людей, которых могу назвать своими друзьями. Многие из них не являются интеллектуалами, но они дают мне то экзистенциальное тепло, в котором нуждается каждый человек. Когда-то, в эпоху моей экзистенциальной болезни, я не стал бы дружить с этими людьми, так как посчитал бы их недостойными меня интеллектуально. Теперь же я счастлив, что эти люди приходят ко мне и зовут меня к себе. Я очень благодарен им за это. Я не могу поручиться за то, как я поведу себя в ситуации, когда нужно будет рискнуть жизнью и благополучием ради спасения друга - человек опасно непредсказуемое существо. Но я очень хочу оказаться способным на такую жертву.


В конце августа мое бурное ликование по поводу обретенной свободы и легкости было прервано путчем и воцарением в стране ГКЧП.
Дневниковая запись за 24 августа 1991 года.
«19 августа, 1991 год
 Я собрался сажать на даче куст, когда послышались тревожные крики соседей. Соседка сказала мне, что Горбачев отстранен от власти и в стране объявлено ЧП. Я страшно расстроился и даже ругался глупости, узколобию, неостроумию нашей бюрократии. Кроме того, я отчетливо представил те страшные последствия, которые повлечет для меня конец перестройки. Я хорошо помню, как в начале восьмидесятых пытался писать статьи "эзоповым" языком. Это очень мучительно. Не говоря уже о том, что это очень вредно. Когда ты не можешь ясно и четко сказать на бумаге то, что ты думаешь, тогда и мысль твоя мутнеет и слабеет, и ты уже не видишь тех интереснейших выводов, которые из нее следуют.
По радио бесконечно крутили заявления ЧПистов - другая информация отсутствовала. Несколько часов я вникал в их заявления, потом поехал в Москву. Я поехал к маме, и беседовал с отчимом о происходящих событиях. Мы оба сходились во мнении, что путч может и удастся, но новый порядок не продержится и пяти лет. И все же мы были расстроены. Нам и в голову не приходило, что кто-то осмелится оказать заговорщикам сопротивление - пока я ехал, я видел танки и войска, наводнившие Москву и ее окрестности.
Информация полностью отсутствовала. Мы словно погрузились на морское дно, в тишину и тьму. Я ощущал почти физически как глухо и потаенно бурлит страна. Я воображал, какой звон и галдеж стоит за границей. Но вокруг нас все было безмолвно. Тупая безмолвность. Я вспомнил годы брежневского застоя.
Утром я отправился в центр Москвы - частично по книжным магазинам, частично влекомый любопытством. По улице Горького (ныне - Тверская) троллейбусы не ходили; от площади Пушкина движение было перекрыто. Неожиданно, я натолкнулся на объявление о митинге в 12 часов у Белого дома. Я сомневался, стоит ли мне туда идти. Я как раз вспомнил историю, прочитанную в "Литературной газете": очень талантливый биолог был лишен возможности работать по специальности из-за его выступлений против подавления чехословацкого восстания 68 года... Тогда еще я размышлял: а имел ли право этот человек жертвовать наукой ради политики? Ведь в науке он принес бы больше пользы людям.
И вот теперь мне самому предстояло сделать выбор. Нас всех могут блокировать и арестовать. В лучшем случае мне грозило исключение из университета, высылка и запрет на философскую деятельность. В худшем - арест и лагерь.
Размышляя так, я наткнулся на кучки людей у Моссовета (напротив памятника Юрию Долгорукому). Я побродил среди них, а когда начался митинг, отошел назад, к фонтану и принялся слушать. Все время, что продолжался митинг, меня крайне беспокоили закрытые фургоны, стоящие у края площади, так как я опасался, что они начинены ГБшниками, которые вдруг выскочат наружу и всех нас арестуют. Поэтому я озирался и высматривал возможные пути к бегству.
Но нас не арестовали.
Митинг воодушевил меня и дал мне слабую надежду, что мы победим. Я узнал, что есть  центр, который объединяет сопротивляющихся - Ельцин, правительство России, и я пошел вместе со всеми. Нас было тысяч 5 - 8. У «Белого дома» опять состоялся митинг. Стояли танки - наши танки. Мужчин призывали записываться в отряды обороны. Я решил прийти сюда ночью, но не записываться, а быть самому по себе.
Я съездил на дачу за шинелью и армейскими сапогами. Вернулся.
Я никому ничего не сказал, кроме Нади. Маму я не хотел волновать, а остальным - боялся говорить, чтобы потом не выдали властям"

За 4 сентября 1991 года.
"Шел дождь. Я вышел из метро и направился к Белому дому. Многие - молчаливые и серьезные - шли туда же. У Белого дома было много людей. Я надел шинель и спрятался под навес у здания СЭВ. Здесь я познакомился с девушкой Машей.
Потом послышались крики, выстрелы из пушки. Мы бросились к баррикаде, которая располагалась на лестнице у здания СЭВ. На баррикаде стояла толпа. Внизу дорогу преграждали троллейбусы и колонны людей. Одна из них была под черным флагом - анархисты. Маша ушла в санотряд, а я примкнул к наиболее организованной группе на баррикаде. Это были анархо-синдикалисты с красно-черным флагом. С ними я простоял две ночи.
Одет я был в шинель, очков не было - контактные линзы. У меня была зрительная труба через плечо и сумка...
Ситуация была крайне напряженной. Несколько раз мы готовились к бою - поступали сообщения о движении войск в нашу сторону. Мы думали, что выйти уже невозможно, что все обложено войсками. Мы насторожено вглядывались в темноту переулка - боялись, что атакующие внезапно хлынут на нас, накопившись во дворах и переулках. Кто мог подумать, что там никого не было?!
Напротив нас был десятиэтажный дом, и на его крыше маячили люди. Мы были уверены, что это - ГБешники. Время от времени лил дождь.
Анархисты оказались порядочными людьми и активными бойцами. Они наделали бутылок с бензином...
Вновь тревога, выстрелы трассирующими. Мы приготовились к бою. Мимо прошел о. Глеб Якунин с толпой - уговаривать солдат. Чуть впереди, на Садовом кольце произошло столкновение, но солдат остановили.

Вскоре появились любопытные. Одна женщина с мужем спрашивала: кто будет убирать все это, и неодобрительно смотрела на хаос. Я пытался ей объяснить суть событий, но тщетно.
Нас много фотографировали, спрашивали: кто мы такие - я как раз сидел под знаменем анархо-синдикалистов. На нем была надпись: "Нет - Путчистам, нет - Горбачеву и Ельцину, да - общественному самоуправлению!"
Были пьяные, были шпионы и провокаторы. Пьяных осаживали. Защитники следили за порядком, не желая, чтобы потом сказали, что здесь собрались пьяные и шпана.
Одно время мы закрывали лица, когда нас фотографировали. Было много иностранцев. Но обстановка была тревожной. Вокруг постоянно перемещались колонны и отряды защитников Белого дома...
Вдруг объявили тревогу - идут танки. Мы выпроводили всех гуляющих в тыл и приготовились к бою. Но тревога оказалась ложной...
К утру вновь пошел дождь. Вскоре пред нашей баррикадой встало 10 БТРов - солдаты, подавившие на Садовом кольце людей, наконец, перешли на нашу сторону. Всеобщее ликование. Мы разошлись по домам, предоставляя вновь приходящим занять наше место.
Днем радио сообщило о провале путча. Это было 21 августа. Но я решил пойти на всякий случай к Белому дому. Обстановка там была значительно тревожнее. Баррикада даже еще более выросла. Погода была хорошая, и народу было много больше"

За 5 сентября 1991
.«Безусловно, я был участником крупнейшего исторического события - падения коммунизма в России. Но, кажется, я был одним из самых спокойных и невосторженных участников этого исторического события.
Я, вообще, довольно трезво наблюдал этот эпохальный поворот колеса истории. Великие исторические события, как и любая настоящая трагедия, катастрофа или победа, совершаются буднично и естественно. И лишь потом люди окружают его ореолом чего-то необычного, романтического и захватывающего.
Вот я сижу в набухшей от дождя шинели на баррикаде под красно-черным знаменем анархо-синдикализма. Мимо меня ходят люди, где-то сзади шумит нескончаемый митинг. Даже если сейчас из дворов и улочек хлынет волна штурмующих - я не удивлюсь, да и ход времени будет тот же - он убыстриться лишь для нас, благодаря большей плотности событий в единицу времени.
Многие вокруг меня опьянены происходящим. Я же спокоен как рыболов на берегу тихой реки. Есть ли это спокойствие хладнокровного человека? Боюсь, что это спокойствие человека, отравленного слишком большой дозой размышлений. Это спокойствие мертвеца!
Я знаю, что следовало бы подивиться происходящему, но это мне не удалось.
Хотя, конечно, я так и не смог выразить на бумаге словами то, что я испытывал в те минуты и часы...»

Я рад и горд, что мне делом удалось поучаствовать в тех событиях. Я очень надеюсь, что они - начало новой исторической эпохи для России. Эпохи лучшей, чем та, что заняла первое тысячелетие ее истории.
И мне удивительно слышать из славянофильско-патриотического лагеря вопросы: "А правда ли, что этих защитников Белого дома американцы из посольства кормили "сникерсами"?" Неужели эти люди полагают, что мы рисковали жизнью и своим будущим ради того, чтобы бесплатно поесть "Сникерсов"?! К счастью я не слышал столь убогих измышлений из либерального лагеря в адрес защитников Белого дома 93-го года. И думаю, что не услышу. Этой нравственной нечистоплотностью щеголяют обычно "патриоты". У либерала хватает ума и диалогизма для понимания, что люди по ту сторону идеологической "баррикады" любят Россию так же, как и по эту сторону, и что они вполне готовы пожертвовать жизнью ради блага России. Естественно, блага, понимаемого на свой, "патриотический", манер.
Мне доводилось видеть российского человека в различных ситуациях и положениях. Часто он являл из себя жалкое и печальное зрелище. Но то состояние духа, что было у большинства защитников Белого дома в 91-ом году, вызывает у меня чувство уважения, восхищения и гордости. Это был один из прекраснейших моментов просветления российского человека.

Я не знаю, будут ли читать мою книгу через пятьдесят лет. И если будут, то неизвестно – по-прежнему ли будет актуален спор славянофилов и западников. Неужели Россия так никогда и не определится в своей судьбе?! Я не знаю, что будет через пятьдесят лет. Но нынче предвижу некоторые комментарии моих страниц, описывающих смуту девяностых.
Да, скорее всего, мою книгу не будут читать «пролетарии» умственного труда – а именно они составляют большинство патриотической и коммунистической тусовки. Эта книга им чужда и непонятна. Но если и прочтут, то, точно, бросят упрек: «Ну, «стоял» ты за демократию. А что толку? Достоялся – развалили великую державу!»
Что я могу ответить этим людям? Один толковый китаец однажды сказал: «Не поговорить с человеком, который достоин разговора, - значит потерять человека. А поговорить с человеком, который разговора недостоин, - значит терять слова. Мудрый не теряет ни людей, ни слов» В этом отношении мудрым меня назвать трудно.
Всяк тварь Божья жить хочет. При этом норовит не только жить, но и почитать себя наидостойнешей и наиумнейшей во всем мироздании. Это понятно и естественно.
Но сколь печальна и зла судьба гуманитария! Ведь есть же счастливые профессии! Когда физик или врач с серьезным видом судит о своем предмете, наградой ему – уважительное внимание. Каждый осознает свою некомпетентность и беспомощность в этих вопросах, каждый признает первенство того, кто многие годы специально изучал этот предмет.
Сколь горестна на этом фоне судьба гуманитария!
Годами человек изучает человека или общество, или историю – а они неизмеримо сложнее живой и неживой природы. Он прочитывает тысячи книг, продумывает сотни теорий. И что же? Санитарка больницы или тот же физик имеют по этим вопросам свое суждение, которое для них более компетентно, чем суждение специалиста. Когда заходит разговор о человеке, культуре или ситуации в обществе, они спешат сообщить свой диагноз, и горячо спорят с «нелепостями», сообщаемыми специалистом. Когда же спрашиваешь о том, какие науки и книги они проштудировали, что бы судить об этих вещах, то они обижаются и заявляют, что со снобами говорить вообще не желают.
Что делать гуманитарию, коль он выходит никчемным человеком? Что делать истинному наследнику в толпе орущих самозванцев?
Ведь и затвориться в ученом сообществе тоже не получается. В той же социологии или истории стоит такой шум и гам, что единое мнение научного сообщества по ряду основополагающих вопросов просто немыслимо. Помимо реального и обоснованного плюрализма позиций, здесь царят тучи концептуальных мошенничеств. Здесь так много людей с научными званиями и степенями, которые при этом только и делают, что накручивают на свои ценностные предпочтения и фантазии ученые одежды, что разумного слова и молвить нельзя – заклюют. Ведь сомнения свойственны истинным ученым. Дурак же и фантазер столь уверен в себе, что не задумываясь распнет оппонента. Его ведь не остановишь разумным словом – будет бузить и дальше, как ни в чем не бывало.
Печален, печален удел гуманитария. Нет ему приюта в знании и мудрости. Эти алмазы не видны в горе тех стекляшек, что вываливают на продажу профаны и пророки.
Пожалуй, ничего не буду отвечать «патриотическим» хулителям. Изолью свою желчь по поводу их глупости, восторженности и невежества в другом месте.



Осень. Тусклое солнце, и желтые листья под ногами. Из магнитофона льется месса Баха. Я сижу у крыльца дачи и просто глазею по сторонам. Небо, деревья, прозрачный и холодный воздух осени. Нет, конечно, если очистить свой разум от марева эмоций, то все ясно: материя, атомы, молекулы, бурление биомассы, естественные законы и так далее – все просто и банально. Но, все же, остается ощущение, что есть во всем этом нечто, что остается для меня непостижимым. И у меня захватывает дух, когда я вспоминаю, что и я где-то болтаюсь здесь, в этом бездонном мироздании.
Жизнь подобна искре – стремительный полет из небытия в небытие. Прошлое – тусклые тени бродят в тумане. Будущее – тьма и неизвестность. Настоящее – алмазы, которые мы в наивности ребенка разбрасываем по углам, и забываем, где попало.
Но, впрочем, пора продолжить мой рассказ. Использую горсть своих алмазов, чтобы подманить ими тени прошедшего.

Итак, экзистенциальная революция свершилась – умерев, я воскрес к новой жизни. Я обрел внутреннюю свободу и готов к любому направлению, в которое отнесет меня ветер жизни. Признав собственное несовершенство, вернее собственную экзистенциальную несостоятельность, и в отчаянии выбросив все свои прежние задушевные идеи и принципы, я, используя термин Бахтина, радикально повысил свою открытость миру.
В самом деле, прежний Белхов обанкротился, все его экзистенциальные сокровища оказались кучей праха. Они не только не обеспечили ему счастливой гармоничной жизни, но, наоборот, ввергли его в пучину страданий и отчуждения от других людей. Как всякий банкрот, он чуть было не наложил на себя руки, но обошлось, поскольку выяснилось, что не духом единым жив человек. И вот теперь он свободен и готов учиться жить заново.
Но у кого учиться? У мира и у людей этого мира. У тех, кого я так презирал с высоты своего прежнего философского ума. Они худо-бедно живут, и даже иногда бывают счастливы, в то время как я чуть не погиб посреди благостной атмосферы вселенской библиотеки.
Учиться у мира и у людей этого мира? Идейка то знакомая! Русская интеллигенция XIX века любила побаловаться такими идеями, подозревая в «народе» какую-то  необыкновенную мудрость и правду. Обычно такая «учеба» у народа была лишь гигантской проекцией книжной культуры на «мудрость народа». Зачем им было идти учиться у народа, когда все, что они искали, они уже выучили, сидя в библиотеке?
Нет, я собирался учиться по-другому. Я не обольщался на счет народа – к счастью, книжной мудрости я здесь не найду. Я хотел научиться жить: желать и добиваться желаемого, охотиться и ловить, нападать и защищаться, кутить и наслаждаться.
Да, я уже пытался выйти в этот мир, но весьма неудачно. Но в этом нет ничего удивительного. В тот раз я вышел в мир, как лазутчик выходит во вражеский лагерь – все вызывало во мне отвращение и возмущение. Еще бы! Ведь я вышел все еще отравленным ядом книжной культуры. Естественно, что свежий воздух был губителен для меня.
Теперь же я иду свободным и открытым к новому знанию. Ничто не может смутить меня в моих поисках.


Фактически, здесь моя экзистенциальная исповедь заканчивается. В конце концов, я ведь не говорил, что пишу книгу о своей жизни. Все, чего я хотел добиться, так мучительно и долго работая над этим текстом, - показать, как экзистенциальная философия вырастает из самой экзистенции, и, может быть, достучаться рассказом о себе до экзистенции тех, кто будет читать и судить мою книгу.
Но было бы несправедливо здесь прервать мой рассказ – кто знает, может быть, читатель уже сроднился с образом Белхова. Может быть, он просто не поймет и не примет столь внезапного конца. Посему, я вкратце расскажу о своей последующей жизни.
Впрочем, рассказывать особенно не о чем. За последующие пятнадцать лет я не совершил чего-то значительного. Учился, теперь учу других. Много лет занимался психотерапией. Был еще раз женат. Семейная жизнь была мучительной, а развод – благом. Вот, в общем-то, и все! Свой философский талант я разменял на жизнь. Всякий раз, когда передо мной возникала дилемма – жизнь или философия, я выбирал жизнь, с ее маленькими, но губительными для философии, удовольствиями. Конечно, есть счастливцы, которым удается совмещать и то, и другое. Но, видно, я не из их числа.
Само лучшее  – я разобью рассказ о нынешнем Белхове на несколько тематических параграфов. Так мне вернее удастся описать ту новую позицию по ряду тем, что были затронуты в моем тексте.


КОММУНКАЦИЯ

В принципе, эта рубрика предполагает рассказ об общении с другими людьми - мужчинами и женщинами и, прежде всего, с близкими мужчинами и женщинами. Но я решил рассказать о друзьях и любимых женщинах отдельно, здесь же затронуть общую ситуацию моей нынешней коммуникации.
Первые шаги на этом поприще дались мне крайне сложно. Научиться легко, непринужденно, в свое удовольствие общаться с людьми было непросто. Я всегда был зажат и испуган в присутствии посторонних людей. Благодаря своей экзистенциальной революции я обрел легкость и уверенность в общении. Мертвые, как известно, сраму неймут, для них проигрыш невозможен. Какое мне дело, как меня оценят окружающие! Проигрыш невозможен! Соответственно, причин зажиматься в присутствии других теперь не было. Не было и испуга – ведь я знаю, что всегда смогу защитить себя. Если человек добрый и интересный – а почти все люди интересны – то будем общаться, если же злой и дикий, то враз схлопочет по рогам – за мной дело не встанет.
«Вот ты и показал: какой ты интеллигентный человек!» - слышу восклицание со стороны. Глубочайшая ошибка. Я уже давно не интеллигентный человек. Если мне надо, то я - злой и некультурный человек. Интеллигентность давно слезла с меня, как слезает старая шкура с обновляющейся змеи. Но в отличие от змеи, я, как человек, не сбрасываю ее окончательно. Это всего лишь костюм, каких у меня множество. Сообразно обстоятельствам, я заглядываю в шкаф и выбираю себе то, что в данный момент наиболее уместно. И в этом нет лицедейства. Каждый такой выбор для меня глубоко органичен и естественен.
Еще раз вспомним теорию Ницше-Гессе о том, что человек – это не одна душа, а много душ. Все, что существует в мире вокруг нас – отвратительное и прекрасное, все вмещено в нас, так что в каждом человеке есть способность и желание ответить соответственно происходящему.
Не буду спорить – большинство людей являют из себя лишь одну душу. Но эта монодуша есть следствие дикости или воспитания. Я не уважаю ни пролетариев, ни интеллигентов, хотя с последними, в силу моей биографической ситуации, мне общаться приятнее. И те, и другие есть люди с монодушой. Первые поражены дикостью и неразвитостью. Вторые убиты хорошим воспитанием. Разница между первыми и вторыми – количество затрат времени и усилий на изготовление. И те, и другие не имеют альтернатив – они лишь роботы, в которые культура вкладывает определенный набор программ. Этот набор всегда ограничен, так что, как только человек оказывается в непредназначенной для него ситуации, он становится неадекватным, как неадекватен работающий пылесос на дне бассейна. Поместите пролетария на вечеринку поклонников Пруста и он заснет, или набьет кому-нибудь морду. Отправьте интеллигента на пролетарскую тусовку и он испугано и мучительно зажмется в угол, или будет осмеян, бит и изгнан.
И если мне скажут, что пролетарию не доступны те высшие ценности, что доступны интеллигенту, и поэтому пролетарий – это плохо, а интеллигент – хорошо, то тем самым вновь и вновь продемонстрируют этим заявлением мою правоту. Откуда вы столь неоспоримо знаете об этих высших ценностях и о ценности этих ценностей? Вы всего лишь повторяете то, что вам сказали интеллигентные родители и учителя, то есть демонстрируете всю ту же жесткую зависимость от вложенной в вас программы. Альтернатив изначально нет! Пролетарий может дать в морду, но он не сможет объяснить человечеству, как может интеллигент, что его образ жизни единственно верный. Фокус в том, что описание, объяснение и оценка – монополия интеллигента. И в силу этой монополии нет альтернативных позиций, с которых можно было бы обнаружить ограниченность этого описания.
Изначально я выступал как интеллигент, но жизнь постоянно погружала меня в пролетарскую среду, где мои интеллигентные навыки оказывались губительными. На этом жизненном разломе и возникла моя философия. В конце концов, ведь я - не интеллигент, и я - не пролетарий. Я человек. Человек, который хочет жить, и жить хорошо. И, к счастью, я обладаю изрядной долей философского ума, который позволяет обнаружить ложность навязываемых культурой стереотипов поведения и мышления. Я могу отбросить эти стереотипы и жить так, как уместно и хорошо жить в той или иной ситуации. Если люди чуждой мне культурной ситуации, чему-то смеются или на что-то негодуют,  или чем-то живо интересуются, то это может заинтересовать и меня. Ведь я человек, как и они, и для нас изначально существует экзистенциальная общность бытия. Конечно, культура требует от интеллигентного человека в определенных пунктах выражать свою поддержку или, наоборот, отсутствие интереса или резкое отторжение. Большинство интеллигентов так и поступают, дергаясь на ниточках культуры, как марионетки. Но я то от этого свободен и могу всякий раз достаточно свободно входить в контакт с соответствующей частью моей души.
Проблема коммуникации – это проблема контакта человека со своей душой. Если такой контакт есть, то проблем в коммуникации не существует. Если же у вас есть коммуникативные проблемы, то это означает, что вы в контакте не со своей душой, а с культурой, которая ее безжалостно вивесецирует.
Я не являюсь интеллигентным человеком. Я - значительно большее, чем то, что называют интеллигентным человеком. И это позволяет мне органично обитать в тех областях жизни, где средний интеллигент обитать не может.
Но в этом есть и определенный минус. Развив способность жить во всех мирах, я оказался приятным, а иногда и неприятным гостем в каждом из этих миров. Причем, больше всего проблем возникает именно с интеллигентским миром. Этот мир столь жестко регламентирован и сакрализирован культурой, что любые отклонения за рамки воспринимаются на грани культурного шока. Но это я знаю, что здесь культурный шок. Тот же, кто его испытывает, принимает его за святое негодование по поводу попрания фундаментальных ценностей культуры. Примеров множество. Достаточно вспомнить хотя бы рептилию Жанну из первой части этой книги. Вот и еще два примера – оба из моей педагогической практики.
Пример первый. В конце второго месяца занятий я имею привычку проводить анонимный письменный опрос среди студентов на предмет того, что их устраивает или не устраивает в моих лекциях и семинарах. По прочтении, записки студентов уничтожаются, с тем, чтобы ни у кого не возникло подозрений, что в последующем они будут использованы против их авторов.  К этому времени студенты обычно уже понимают, что я – человек слова и, кроме того, достаточно диалогичная личность, которая не будет воспринимать мнение другого как личное оскорбление. Так что изощряются они в записках во всю.
И вот, в одной записке я читаю приблизительно следующее : «…Вы эгоистичный и себялюбивый человек, живущий только для себя. Не пора ли в вашем возрасте научиться отдавать себя людям…» И далее через несколько строчек: «А Вы интересуетесь только ровесницами? Или девушки моложе тоже Вам интересны? И как Вы относитесь к студенткам?» Эта записка очень показательна. Студентка видит перед собой весьма нетипичного преподавателя философии с пугающими идеями и манерами. У нее культурный шок. Ключей к пониманию происходящего у нее нет, и она приклеивает первые попавшиеся моралистические ярлыки. Откуда она может знать какой я человек?
Но еще характернее вторая часть письма. Первая часть – плод воспитания. Она реагирует так, как должна реагировать интеллигентная девушка. Вторая же часть – выражение ее искреннего человеческого интереса к необычному человеку, мужчине.
Если пофантазировать и представить, что я и эта студентка полюбили друг друга и сочетались в браке, то тогда уверенно могу сказать, что полюбила бы и вышла замуж за меня она по второму пункту, а тиранила бы меня потом по первому.
Пример второй. В том же году, но уже в другой группе ко мне подошла студентка с просьбой не употреблять на занятиях неприличных слов. Я долго не мог понять, о каких словах идет речь. Никаких ужасных слов я публично не использовал. Она заявила, что не может воспроизвести это слово, и что-то долго мямлила о его контексте. Наконец, я понял и воскликнул: «А! Это про то, как мой коллега-христианин из другого ВУЗа трахает студенток под лестницей!» - «Да! Именно это слово» - подтвердила, совершенно обмякшая студентка.
Да, я действительно говорил на одном семинаре об этом. Я рассуждал о христианской морали и ее реальном воплощении в жизни. И я рассказал о коллеге, который клеймит меня за атеизм, аморализм и бездуховность, но сам при этом трахает студенток под лестницей. Пример удачный и характерный. И лучшего слова я найти просто не мог. Слово «трахает», следующее сразу после слов о религии, морали и духовности задает именно тот смысловой разрыв, который здесь и необходим. Слово удачно и по действию на слушателей. Реакция есть и самое время использовать эту реакцию для анализа смысловых схем культуры, для выявления ее различных слоев и стилей. То есть, самое время начать философствовать!
Да и слово не такое уж неприличное. Жаргонное слово, вульгаризм, но в контексте весьма оправданный.
Обо всем этом я и сказал студентке. Но на все мои аргументы она отвечала: «А нельзя ли обойтись без таких слов?»
Тут уж я заявил, что подобная цензура возможна, но она будет означать мое полное неуважение к аудитории. Поскольку подобная цензура будет напоминать мне, что передо мной сидят люди, столь радикально связанные культурными табу, что даже их способность мыслить и узнавать новое парализуется ужасом от нарушения четко определенных границ. Да и каких границ! Границ самых пустяковых и невиннейших!
Но она вновь и вновь твердила о необходимости соблюдения приличий. - «Ну почему вы не хотите быть на нашем уровне!»
- «Но это была бы просто деградация с моей стороны! Представьте: один компьютер работает в нескольких программах, а другие компьютеры только в одной. Если перевести первый компьютер на уровень остальных, то это будет деградация. Придется отключать не только «лишние» программы, но и ту программу, что позволяет ему свободно перемещаться в них»
Студентка по-прежнему стояла на своем. В этот момент выяснилось, что она специализируется по классу «теории…». Тут уж я совсем развел руками от изумления и прочел ей целую лекцию о сущности теоретического мышления и о свободе этого мышления от каких-либо табу. Лекцию я подытожил следующим образом: «Теоретик свободно плавает в океане рефлексии и ныряет на различную глубину анализа. Табу – это проржавевшие корабли, которыми забито дно этого океана. Стали бы вы свободно плавать и нырять  в лагуне, чье дно забито старым железом? В этой мутной воде вы просто разобьетесь или поранитесь!»
- «И все же, нельзя ли обойтись без неприличных слов?!» - таков был ее ответ.
Здесь, в конец отчаявшись, я пошел на уступки. Я предложил вынести этот вопрос на всеобщее обсуждение и просто решить его голосованием.
- «Этого совсем не требуется. Зачем голосовать, когда и так известно, как правильно следует поступить. Кроме того, большинство присутствующих – студенты из других групп, чей культурный уровень весьма низок. Заранее понятно, как они проголосуют»
Иногда мне кажется, что людей, которые являют столь мощную «упертость» в «правильной» жизни, в детстве родители били, до посинения, до крови за любое отступление от правил. Этого конечно не было. Но какой же мощи должно быть психологическое давление родителей и учителей, чтобы столь основательно загнать живую экзистенцию в заранее определенные рамки?! И это давление имеет название – «хорошее» воспитание. Люди, прошедшие это пекло напоминают мне женщин того племени, в котором растягивают женскую шею, из года в год наращивая на ней количество металлических колец. Шея становится чудовищно длинной и, по мнению людей этого племени, – прекрасной. Но если снять кольца, то она тотчас сломается. Иногда мужья снимают кольца с шеи провинившейся жены. Помимо красоты, здесь заключена и польза –  верное обеспечение власти мужа.
Так и здесь. «Хорошее» воспитание обеспечивает старшим власть над младшими. И мне хорошо понятен ужас, когда я пытаюсь снять с экзистенции эти «кольца»– человека ожидает глубокое потрясение и шок. Но если этого не сделать, то человек так и проживет всю жизнь в затхлом склепе страха и зажатости. И что самое ужасное, нет никакой гарантии, что однажды чьи-то грубые и безжалостные руки не извлекут этого человека на поверхность и не свернут его прекрасную, но столь уязвимую «шею».

Так что, иной раз я невольно, а иногда и вольно,  пугаю интеллигентных людей «отклонениями» в своем поведении. Но это не страшно. Хрен с ними, с этими пугливыми мышами-альбиносами! Они безобидны. Куда важнее, что приобретенные навыки позволяют мне комфортно путешествовать среди «неинтеллигентов», а ведь они – подлинные хозяева  этого мира!
Для этого мне пришлось старательно развить в себе способность к живой агрессии - только умея постоять за себя, можно пускаться в подобные путешествия.
Проблема коммуникации есть, в том числе и проблема личного пространства, а, значит, и проблема агрессии, поскольку личное пространство необходимо время от времени защищать.
Об этом подробно, даже очень подробно!
Каждый человек имеет определенное «личное пространство». Это пространство – та область, что принадлежит лично ему, и которая регламентируется лично им. И если меня упрекнут в неоправданной экстраполяции европейской практики на все культуры мира прошлого и настоящего, то замечу: попробуйте внезапно схватить за нос собаку, и вы увидите по ее реакции, что и у нее есть свое личное пространство.
Я не буду подробно рассуждать о структуре и характере личного пространства. Предоставлю это дело психологам и социологам. Для нас здесь главное то, что несанкционированное вторжение в это пространство вызывает в здоровом организме агрессию. И это есть врожденный, природный механизм.
Но, к несчастью, много, слишком много природных механизмов оказываются подавленными европейской, платоно-христианской культурой. И, прежде всего, механизм агрессии.
Как у истинного представителя этой культуры, механизм агрессии был подавлен и во мне. Выше я уже рассказывал о том, что в армии даже в тот момент, когда меня били, я не мог злиться на избивавших. Во мне вскипали отчаяние, страх, но не агрессия. После армии я уже понимал, что должен уметь защищать себя, иначе моим вечным уделом будут страх и униженность. Но понимать мало. Какой толк от такого понимания, когда в тебе нет злости на обидчика? Всякий раз, как я становился жертвой хулиганов – а они прямо таки липли ко мне, - я задним числом, часа через два после происшествия понимал, как мне следовало поступить в тот момент: что сказать и что сделать – но после драки кулаками не машут. Даже когда момент «схватки» был впереди и заранее угадывался, и у меня было время подготовиться, даже тогда я оказывался беспомощным. Все заранее просчитанные «жесткие» планы в миг забывались, меня охватывала дрожь, и я капитулировал. Наиболее мучительное воспоминание подобного рода восходит еще ко времени школы.
Однажды знакомый мальчик, младше меня, попросил защитить его от старшеклассника. Я был старше обидчика года на два. Кроме того, я помнил, что подростком, будучи еще не отягощенным приличным воспитанием, изрядно поколачивал его. Я согласился и уверено направился на «разборку». Но в тот момент, когда я оказался лицом к лицу с этим парнем, я впал в какой-то транс. Пытаясь сказать заранее заготовленные слова, я с трудом пробормотал: «Если… ты… меня еще раз тронешь…» Здесь я остановился, поскольку понял, что говорю что-то не то. Парень внимательно посмотрел на меня, на его лице вспыхнуло торжество и насмешка, радость отмщения прежних обид, и он, смеясь, похлопал меня по плечу: «Серега со страху совсем сомлел…» Осмеянный и униженный я удалился прочь. Мой статус упал безнадежно. В конце концов, даже какие-то мальчишки из младших классов не боялись гнусно обзывать меня, и я переживал, что все это происходит на глазах любимой мной девочки.
А ведь я мог проучить их всех – я был одним из самых крупных мальчиков в школе! Но внутреннее состояние не позволяло мне сделать этого. Думаю не случайно, что это внутреннее состояние возникло вскоре после того, как я втянулся в сферу высокой европейской культуры, читая «серьезные» книги и слушая «серьезную» музыку. Да и увлечение христианством относится к той же поре.
Глупые, очень глупые взрослые говорили мне: «Будь выше этого! Не стоит опускаться до их уровня» И я был выше этого. Но куда было девать мои страх, отчаяние, униженность? И как можно было жить дальше, ловя на себе презрительные взгляды девочек? Здесь было какое-то жульничество! Особенно в последнем случае. Девочки – эти высшие существа из высших сфер бытия, - я был уверен, любили мир духа. И что же?! Они презирают меня – единственного из всех мальчишек, кто приобщился к этому миру, и восхищаются грубыми, дикими хулиганами! Но, может быть, они не знают о моей приобщенности к миру духа? Надо во что бы то ни стало дать понять им, кто я есть на самом деле! Тщетно! Девочка, которую я регулярно провожал домой, зевала и скучала, слушая меня. А потом и вовсе запретила ее провожать.
Мне и сейчас, когда я вспомнил все, горько и обидно. А еще меня берет злость: «Уж я им покажу!» Воздаяние, реванш – самые любимые, самые заветные идеи уязвленной души. Но воздаяния не будет. Даже в тех самых чудесных случаях, когда реванш оказывается скорым и наглядным, воздаяние невозможно. Любой реванш нейтрализуется «глупостью» и «неосознанностью» людей. Они просто не замечают этого реванша, а если и замечают, то совершенно искренне говорят: «Да, да, мы всегда любили и уважали этого человека. Уже тогда мы знали, что его ожидает великое будущее!» То-то и ужасно, что скажут они это искренне, поскольку услужливое сознание тотчас состроит им соответствующую благоприятную картинку прошлого и настоящего.
Даже если на секунду представить, что я стал всемирно знаменит, и потоки благ и поклонниц хлынули на меня со всех сторон, то, уверен, та девочка, а ныне женщина, скажет: «А ведь он ухаживал за мной в школе. А чего я…? Я отказала ему – подумаешь!», и насладится восхищенным изумлением подруг.
Воздаяния не будет!
Думаю, вполне достаточно и одного этого рассказа, чтобы читатель составил мнение о том, как работал, а вернее, как не работал во мне в то время механизм агрессии. Упомяну лишь, что эта «незлобливость» время от времени, довольно редко, сменялась чудовищными вспышками ярости, когда я, как берсерк, принимался крушить врагов.  Человек, знакомый с теориями психотерапии, не найдет здесь ничего удивительного – агрессию не возможно уничтожить и убрать полностью. Ее можно лишь подавить. Но рано или поздно, накопившись в чудовищных размерах, она сработает и это будет взрыв бомбы.
Агрессия – природный механизм, который всегда действует. Можно лишь деформировать это действие, сделав его нездоровым, что, кстати, и делает христианство. Как только ваше личное пространство оказывается нарушенным, эта пушка автоматически заряжается. В вашей власти лишь направить выстрел. Здесь возможны два варианта. Либо вы здорово и адресно направляете выстрел в сторону обидчика, либо вы этого не делаете. Тогда заряды начинают умножаться и вы рано или поздно стреляете в того, кто этого не заслужил, либо в самого себя. Последний случай есть случай психосоматического проявления агрессии. Например, ваше «христианское» смирение оборачивается для вас язвой желудка или еще чем-нибудь в этом роде.
Экзистенциальная революция сняла во мне все внутренние, моральные ограничения к агрессии. В какой-то момент я принял твердое решение: если злодеи будут меня убивать или калечить, то я имею полное разумное основание убить их. Для реализации этого решения я стал ходить с ножом.
Я понимал, что нож в моих руках - оружие опасное, опасное, прежде всего, для меня самого: не имея опыта, я не смогу им правильно воспользоваться. В конце концов, его отнимут и используют против меня. Чтобы этого не произошло, я выбросил из головы еще один предрассудок европейской культуры – «благородное, рыцарское поведение в бою». Этот предрассудок хорош для профессиональных бойцов. Он позволяет им еще раз блеснуть своим мастерством.
Странным образом, этот предрассудок вошел в плоть и кровь нашей культуры. Сколько раз можно видеть в очередном фильме, как герой бьется лицом к лицу, и лишь злодей нападает со спины. Но герой упреждает удар и отбрасывает врага! Он столь благороден, что щадит его. Но злодей не унимается! Еще один предательский удар со спины и…, увлекаемый собственным злодейством, негодяй срывается в пропасть. Спасенная красавица падает в объятия спасителя, и они скачут на коне, или катят на машине, - счастливые и благородные. На них нет крови! Кровь оскверняет, даже если это кровь худшего из злодеев.
Я отбросил эту безумную и нелепую помесь европейского рыцарства и христианства . Она хороша для кабинетных писателей и глупых дамочек, что сидят дома под защитой мужа и закона. В отличие от них я живу на продуваемой всеми мыслимыми ветрами российской почве, и я хочу жить, жить хорошо и гордо. Если опасность потребует, если силы мои подведут меня, то я могу десятки раз поклониться злодею и унизиться перед ним,  но как только он повернется ко мне спиной, нанести удар. Если нет ножа, то можно ударить камнем или стулом. Можно вырвать ему глаз и потом добить жалкого и смиренного.
Не пугайтесь! Как бы вам не было противно и ужасно читать эти строки, помните, что вам предлагают, пусть и горькое, лекарство от многих ваших печалей и проблем. Вы, конечно, можете пафосно осудить меня. Ваше дело. Но знайте: если завтра вас поставят «раком» и «отымеют во все дыры», то я не издам по этому поводу и самого легкого вздоха, – тот, кто глуп настолько, что не «фильтрует базар» культуры и ест все, что ему подносят безмозглые «учителя человечества», тот, кто имеет психологию жертвы, и сам ограничил себя в средствах защиты, не достоин того, чтобы другие жалели о его бедствиях!
В конце концов, человек, если только это - не маленький ребенок – весьма опасное существо, охота на которого может плохо закончиться. Даже женщина не столь беззащитна, как кажется - немного ума, коварства и воли к жизни, и злодей отброшен!
Жертвой человека делают не столько обстоятельства, сколько его внутренняя готовность пожертвовать всем, лишь бы только не переступить определенных границ. Самое печальное, что эти границы определены не нами, а культурой, и мы по слабости ума не в состоянии этого обнаружить и сделать свой самостоятельный выбор. Делать же такой выбор на пороге насилия и смерти обычно бывает уже поздно – позиции сданы, оружие выброшено.
Здесь, кстати, действует и еще один предрассудок, вызванный пагубным влиянием христианства на нашу культуру. Я неоднократно замечал, что культурный человек проявляет значительно большую активность в защите других, чем самого себя. Учитывая характер нашей культуры, это вполне естественно – защита ближнего оценивается как более положительное действие, чем самого себя. В первом случае культурно допустим больший диапазон действий, чем во втором.
Моя новая позиция по отношению к выражению агрессии принесла блестящие плоды. Если раньше я постоянно становился жертвой агрессии со стороны других, то теперь «вторжения» прекратились. Как проститутка всегда знает к кому ей следует подойти, так и злодей профессионально выбирает свою будущую жертву. Восемьдесят процентов информации о себе мы поставляем невербально. Так что, если вы испуганы и неуверенны в своей способности защитить себя, то рано или поздно цепкий взгляд охотника выловит вас в толпе, и хищник устранит из стада неприспособленную особь.
Любопытна и еще одна особенность реакции агрессора на потенциальную жертву. Очень часто особенности поведения интеллигента являются пусковым механизмом для возникновения агрессии по отношению к нему. Агрессор-пролетарий по этим знакам определяет, классифицирует жертву так же, как птица по окраске и форме определяет съедобного жука. Не раз сам становился объектом такого определения.
Раз, продавец в магазине пыталась мне хамить. Я резко и жестко смирил ее. Затихла, молча отпустила товар. Я сказал: «Спасибо». Это было ошибкой. Продавец тотчас начала хамить вновь. В другой раз, на станции метро мы остановились рядом со старухой. Я поставил рядом с ней сумку. Старуха боязливо покосилась на нее, и еще более боязливо взглянула на мою дикую, небритую физиономию. Друг – человек весьма интеллигентного вида – заметил, что старуха с опаской глядит на меня. На что я весело и громко ответил: «Бабаня! Эта бабаня – наш человек!» И здесь старуха боязливо промолчала. И в этот момент я достаю платок и сморкаюсь в него. Все, старуху прорвало: «Какая я тебе бабуся -…, …, …! …, …, и так далее… - сплошной мат. Платок был для нее знаком, что перед ней интеллигентный человек. На всякий случай поясняю для незнающего, интеллигентного читателя – пролетарии выбивают соплю из носа, зажимая другую ноздрю пальцами. Сопля, уж извините меня за это выражение, летит в сторону, а пролетарий вытирает руку об одежду. Мой способ прочищения носа мгновенно выдал во мне человека с навыками культуры, а, следовательно, человека, не способного оказать отпор хамству.
Если вы полагаете, что мое мнение об интеллигенции есть навет и клевета, то подобные реакции пролетария уже сами по себе говорят о том, что я не ошибаюсь. Идентификация и реакция на нее здесь действует с неумолимостью законов биологии. В этом отношении мне всегда приятно насладиться ошибкой охотника. Думая «полакомиться» беззащитным интеллигентиком, пролетарий нарывается в моем лице на изрядного «жлоба», который и матом обложит и по рогам даст.
Правда, выяснилось, что по рогам давать чаще всего и не нужно. Знание языка и интонации, уверенность в том, что я могу зайти достаточно далеко – все это придает моей позиции такую убедительность, что конфликты пресекаются в самом зародыше. Я давно уже не ношу с собой нож, ибо знаю, что мне достаточно в большинстве случаев просто правильно объяснить человеку, что я – не тот, кого можно безопасно потиранить в свое удовольствие.
Эффект бесподобный! Мне удалось обезопасить себя не только от нападений злодеев, но и сделать комфортным свое пребывание во всех сферах жизни.
Например, соседка по дому, которая бы стала кошмаром для интеллигентного человека – мой лучший друг.
Дело в том, что в тот момент, когда я переехал к маме и при этом привез одну машину вещей, а вторую – книг, она неразумно решила, что рядом поселился интеллигент. Но первое же ее вторжение с воплями и глупыми претензиями было усмирено по «трехпунктной системе»: сначала я вежливо объясняю свою позицию, потом начинаю хамить, затем поливать матом. Последняя стадия предполагает плавный переход к физическому насилию. Но обычно достаточно и первых двух пунктов. Пункты можно варьировать по обстоятельствам.
Правда соседка оказалась упертой. Нет, конечно, определенный успех есть. Так, например, она уверяла меня в первый год общения, что просто не умеет говорить тихо – у нее, мол, такой громкий голос. Но в итоге моих усилий выяснилось, что она вполне в состоянии говорить нормально и вежливо. Обычно, она вежливо и тихо предлагает на мое рассмотрение свою претензию, и если я считаю ее разумной, то так же вежливо соглашаюсь. Либо отказываю и объясняю, почему отказал. Но иногда соседка принимается за старое – обычно после  нескольких месяцев моего отсутствия на даче. Приходиться вновь делать соответствующее внушение.
Однажды пришлось усмирять и ее мужа – водителя самосвала. Одно время он завел привычку ставить свой самосвал напротив наших окон. Живу я на первом этаже, летом окна открыты, так что грохот самосвала в пять часов утра и клубы выхлопных газов в комнате были весьма неуместны. Моя жена просила его ставить машину в другом месте, но получила резкий отказ в матерной форме.
Когда супруга сообщила мне об этом, я разъярился мгновенно. Мне нравится, как ярость вспыхивает во мне «с пол оборота» - можно отпустить ее, и она сама найдет нужные слова и средства для устранения ее причин. Я лишь слегка присматриваю за этим хищным зверем с тем, чтобы он не зашел неоправданно далеко.
Через полчаса после моего разговора с «водилой», на пороге нашей квартиры появилась соседка, его супруга. Вид у нее был удрученный – явно, что человеческая подлость и вероломство не могут не огорчить просвещенного человека: «Это ужасно! Вася пришел домой расстроенный – «голову оторвут», «шины порежут»! Мы все делаем для людей. И такое, вот, в итоге отношение!» На следующий день самосвал стоял уже в другом месте, и мы могли насладиться спокойным сном.
Может быть, кому-то все это покажется мелким. Возможно, кто-то и живет в отдельном районе для богатых и культурных людей, и лишен приятности общения с пролетарием. В последнее время такие районы стали появляться и в российских городах. Но я – всего лишь нищий преподаватель университета, и живу там, где Бог определил. И я знаю, что огромное большинство российской интеллигенции живет в тех же условиях, что и я. Это наш быт! Большая часть нашей жизни проходит здесь. Вы, конечно, можете делать вид, что вы – выше этого. Но меня-то не обманешь! Пролетарии частенько мучают и донимают интеллигентного человека, так, что будь его воля, съехал бы куда-нибудь в другое место. Я предпочитаю не бегать от диких людей, а смирять и укрощать их дикость. Только такой путь достоин действительно просвещенного человека.
Усмирил я и дачных соседей. Председатель кооператива имел привычку открывать мою калитку ногой и громкой руганью возвещать о своем прибытии. Не отставала от него и кассир. После соответствующих «внушений» с моей стороны, выяснилось, что они вполне приличные люди, которые могут вести себя вежливо. Теперь у нас прекрасные отношения. И они весьма положительно отзываются обо мне.
Это весьма характерный результат! Как я уже говорил, агрессия – механизм для обозначения и защиты границ личного пространства. Без четкого определения этих границ полноценная коммуникация невозможна. Интеллигентное воспитание предполагает обучение воспитуемого заранее признавать и уважать чужие границы. Пролетарии же определяют эти границы по обычаю, а чаще всего в столкновении. Когда такой человек сталкивается с интеллигентом, он по привычке начинает давить на его личное пространство с тем, чтобы понять, где проходят его границы. Интеллигент оказывается «выше этого» и, непрерывно рационализируя и индульгируя, сдает одну позицию за другой. Пролетарий наступает с тем, чтобы все же обнаружить границы – человек не терпит пустоты и «открытого» пространства, он хочет чувствовать, что рядом живет тоже человек. В итоге, пролетарий понимает, что имеет дело не с человеком, а с кучей гнили. «Ткни, и одна гниль внутри!» - так выразился один мой сослуживец-пролетарий. Четкое же обозначение и защита границ – что, впрочем, есть одно и то же, - создает твердый фундамент для выстраивания положительной коммуникации. Так что, хороший конфликт предполагает и хороший мир.
Это правило, кстати, действует и в среде интеллигенции. С той лишь разницей, что конфликт и поражение здесь не носят столь брутального и катастрофического характера. Я уже рассказывал, как мне пришлось выстраивать приемлемую коммуникацию на кафедре философии в одном техническом ВУЗе. Вот вам еще один сюжет из той истории.
Я только-только начал работать на этой кафедре. Меня попросили сделать доклад о моих изысканиях в области психотерапии. В конце доклада одна коллега – дама резкая и вздорная – задала мне вопрос:
«Вы назвали всех философов шизофрениками! Назовите имена – кого конкретно Вы имеете ввиду?»
- «Прекрасный вопрос! Я назвал их не шизофрениками, а людьми «шизоидного» типа.  Должен сказать, что в психотерапии различают «психотиков» и «невротиков». Под первыми…»
- «Меня не интересуют подробности. Оставьте их при себе. Назовите конкретные имена!»
- «Позвольте Вам заметить, что мы не на экзамене, что Вы – не экзаменатор, а я – не студент. Хотя и со студентом я не стал бы говорить столь бесцеремонно. Я отвечаю на Ваш вопрос так, как могу и считаю нужным ответить! Так вот: в психотерапии различают…»
- «Мне эти подробности не интересны! Назовите конкретные имена!»
Здесь я прихожу в ярость, но, памятуя о приличности собрания, сдерживаюсь и ограничиваюсь следующей репликой: «Если Вам не интересны подробности, то зажмите уши руками. А в тот момент, когда я дойду до интересующего Вас места, я сделаю вот так: – и я щелкнул пальцами у самого ее носа, - это будет означать, что Вы можете открыть уши и услышать то, что хотите услышать!»
Эффект был полный и прекрасный – отношения с коллегами, в том числе и с этой дамой, установились теплые, и меня не тиранили, как в свое время тиранили на этой кафедре моего пугливого и робкого друга. В конце года, когда голосовали вопрос о продлении со мной контракта, все горячо проголосовали «за». А патриарх и метр кафедры кратко резюмировал: «Он нам пригодится»
Иногда моей «мудростью» пользуются и друзья. Так, недавно, моя приятельница поинтересовалась моим мнением по поводу происшедшей с ней историей.
Приятельница – допустим, К. – была с подругой в театре. После представления она заняла очередь в гардероб. Очередь совершенно не двигалась – многочисленные обладатели биноклей спешили воспользоваться своим правом, получить пальто вне очереди. К. истомилась совершенно. И здесь, вперед ее пролезает какой-то молодой мужчина, который просто нахально собирается получить одежду вне очереди. К. справедливо указывает ему, что он не прав, на что получает весьма грубую и бесцеремонную отповедь.
Получив, наконец, пальто и направляясь к приятельнице, К. видит, как этот мужчина вежливо помогает своей даме надеть пальто, которое он получил столь неправедным образом. Соблазн был слишком велик – К. подошла к этой даме и сказала: «Милая девушка, мне так Вас жаль! Ваш мужчина – хам невообразимый!»
К. спрашивала меня: имела ли она право так поступить.
В ответ я изложил следующую «теорию» конфликта:
Ты поступила правильно. Но в твоем поведении есть один существенный недостаток. Ты совершенно беспомощно повела себя во время конфликта, и лишь случай дал тебе возможность отреагировать свою обиду. Если бы не этот случай, который предоставил тебе возможность избавиться от того «дерьма», что слил на тебя хам, то ты так и ходила бы с этим еще несколько дней.
Моя позиция здесь такова. Пункт первый. С чего вы взяли, что я – интеллигентный человек?! Пункт второй, вытекающий из первого. С хамами все средства хороши! Позволительно все, вплоть до самой чудовищной клеветы. Чудовищная клевета особенно эффективна, ибо как говорил душка Геббельс: чем чудовищнее клевета, тем скорее в нее поверят
Пункт третий – теория бытового конфликта. Как обычно развивается конфликт? Развивается он пошагово. Хам имеет потребность излить ту агрессию, что в нем есть, на кого-нибудь. Он, как человек среднестатистический, наверняка является БСЖ, то есть большим социальным животным. Иначе говоря, он не осознает своей потребности, он не осознает истоков этой потребности, и он не планирует развитие конфликта. Все это делает его подсознание. Поэтому, затевая и втягиваясь в конфликт, он пребывает в совершенной уверенности, что он – жертва. И как человек «порядочный», хам, естественно негодует по поводу твоей подлости  и гнусности. Мстя тебе за это, и обливая тебя грязью, хам совершенно уверен в своей правоте. Обычно, этому предшествует неосознанная оценка жертвы, как существа «второго сорта». Ну, например, тот мужик, что нахамил тебе в театре, скорее всего, уверен, что он как человек особого рода может пройти без очереди. Если же ты стоишь в очереди, то ты – «тварь дрожащая», и все возмущения с твоей стороны неправомерны. Он, конечно, так не думает – большинство людей вообще почти не думают, не рефлексируют. Он так чувствует.
Таким образом, феноменологически для хама ситуация предстает так, что жертва - он. «Защищая» себя, он постепенно втягивается в конфликт, шаг за шагом распаляясь все больше и больше. Причем, еще не известно – что распаляет его больше: его обида или твоя беззащитность. Именно эту беззащитность он и испытывает, шаг за шагом двигаясь по лестнице эскалации конфликта. Более того, чем беззащитнее оказывается человек, тем большая вина на нем лежит, по ощущению хама: чем ничтожнее человек, тем меньше он имеет прав, и тем возмутительнее его претензии.
Кстати, здесь я говорю о хаме, но этот психологический механизм работает у всех конфликтующих людей. Феноменологически не важно – причина для конфликта реальная или мнимая. Любой конфликтующий воспринимает свою причину для конфликта, какая бы она не была, как реальную и законную причину.
Итак, имея дело с хамом, мы имеем дело с естественным феноменом. Этот феномен естественен так же, как естественно падение камня с горы. Соответственно, необходимо использование чисто технических средств для предотвращения того, чтобы камень нас  раздавил. Конечно, можно просто отойти в сторону, что, впрочем, и делает интеллигентный человек. Но это самый плохой способ, какой здесь можно избрать. Он возможен лишь при тотальном жульничестве с самим собой и при, всегда тщетном, насквозь лживом самовнушении: якобы вы оказались «выше этого низкого, некультурного человека». В отличие от камня, хам – человек, и его действия просто не могут не вызвать вашей эмоциональной реакции. Я давно уже заметил, что бессмысленно спорить с людьми, которые уверяют меня в этой ситуации, что они «выше этого», и что они совершенно спокойны. Это так же, как спорить с ребенком. Ребенок видит страшное, пугается, прячется - закрывая лицо руками – и уверяет взрослого, что он не испуган, но зато хорошо спрятан. Что ж тут спорить? Я то профессиональным взглядом вижу все его лукавство! Но если человек личностно и умственно незрел настолько, что не в состоянии осознать, что с ним происходит, то чем спорить с ним, лучше всего отправить его к психотерапевту, который поможет ему найти подлинного самого себя. Подобный способ справиться с конфликтной ситуацией демонстрирует полную беспомощность интеллигента в этом вопросе; демонстрирует неэффективность его воспитания, которое не смогло подготовить его к жизни; демонстрирует порочность «высокой культуры», которая витая в метафизических сферах, не видит и не понимает реальности.
Я же предпочитаю действовать в духе «технократического» экзистенциализма. То есть, используя все наработки европейской культуры в искусстве познания и мышления, беря ее лучший опыт в чувствовании феноменов человеческой души, решать реальные проблемы жизни реальными, «техническими» средствами. Иначе говоря, если просвещенный человек не имел возможности сделать из себя бойца физического боя, то он может использовать свое интеллектуальное и личностное превосходство над противником. Отойти в сторону – это не демонстрация превосходства. Это демонстрация более неадекватной психической организации, поскольку все, что не способствует эффективной жизни, все, что являет из себя неприспособленность к окружающей среде – все это есть анахронизм и неудачная мутация, которая должна быть вытеснена более приспособленными формами.
Итак, пошаговое развитие конфликта изначально обрекает вас на поражение: не вы – инициатор конфликта; конфликт подпитывается энергией потребности хама; и сам факт конфликта указывает, что вы уже заранее оценены как вполне реальная жертва. Ведь, заметьте, тот мужчина не полез вперед здорового мужика свирепой наружности -  в качестве жертвы он выбрал интеллигентную женщину. И, самое главное, сама «пошаговость» развития конфликта есть непременное условие для победы агрессора, поскольку именно благодаря этой пошаговости энергетика хама раскручивается в наиболее благоприятном для него стиле.
Конечно, если вы – психически здоровый человек, то есть человек, находящийся в контакте со своими чувствами и эмоциями, а такие люди – редкость, то вы в свою очередь можете воспользоваться энергетикой агрессии, возникающей в вас при нарушении ваших границ, и опрокинуть противника более мощным напором. Этот способ хорош, но чересчур энергоемок и чреват далеко идущими последствиями, например, дракой.
Поэтому я предпочитаю чисто технические ходы, разрушающие психологическую комфортность хама. Иными словами, не ожидая, пока конфликт пошагово разовьется во что-нибудь нехорошее, я сам делаю десять шагов «вперед», «вправо» или «влево». Ну, например, в случае К. движение на десять шагов «вперед» выглядело бы следующим образом. К. могла бы громко, так чтобы это слышали окружающие, и возмущенно заявить: «Ну, это уже наглость! Пока вы шарили в сумочке вот этой женщины, я уж молчала. Но теперь Вы еще и без очереди лезете!» Или: «Ну ладно, Вы похотливо подглядывали за этой маленькой девочкой. Ну, педофил – бывает. Но если Вы педофил, так чего же Вы еще и без очереди лезете! Я слышала, что подобные Вам – очень пугливые люди»
Уверяю вас, подобный ход совершенно парализовал бы хама. Его энергия, вместо того, чтобы раскручиваться, как молот в вашу сторону, тотчас была бы израсходована на переваривание чудовищности вашей клеветы, на оценку и парирование всеобщего негативного внимания, направленного в его сторону. Это дало бы вам время сделать свое дело и гордо удалиться с поля боя. Если же хам вздумал бы догнать вас и рассчитаться уже за новое «оскорбление», то на такой случай следует подготовить еще пару таких же резких, нокаутирующих «ходов». По крайней мере, время уже работало бы на вас – свое время он израсходовал бы на «переваривание» первого удара. Но впрочем, маловероятно, чтобы хам вздумал бы продолжить бой – при первой же пробе хищник понял бы, что перед ним не сладкая муха, а зло кусающаяся пчела, и отправился бы на охоту в другие места.
Примерно так я ответил К. на ее вопрос.
Через две недели К. со смехом рассказала мне о том, что она опробовала в деле мой рецепт. Уже одно ее веселье, так резко контрастирующее с ее озабоченностью по поводу предыдущего эпизода, указывало на психологическую комфортность для нее новой позиции.
К. ехала в троллейбусе с дочерью. Денег у нее не было, и билет она не взяла. Внезапно нагрянули контролеры. Один из них – мужчина – вплотную занялся К., требуя у нее выплату штрафа или похода в отделение милиции. К. вышла из троллейбуса. Контролер - за ней. К. вежливо и тихо объясняла ему вновь и вновь свою ситуацию. Но контролер требовал штраф и предлагал пройти с ним в милицию. Отчаявшись спастись, К. повернулась и пошла своей дорогой. «Гражданка! Пройдемте со мной!» - строго сказал контролер и жестко схватил ее за локоть. Здесь К. вспомнила мои наставления, оглянулась по сторонам, и, убедившись, что улица полна прохожих и отчаянно завопила: «Безобразие! Какое падение нравов. Почему Вы не пристаете к одиноким девушкам? Как Вы можете домогаться замужней женщины с маленьким ребенком?!» Контролер буквально отскочил от К., переменился в лице, испугано прошептал: «Сумасшедшая!», и удалился прочь.
Я, конечно, пожурил К., что она ездит без билета, но признал эффективность ее действий. Вариант беспроигрышный! Даже если бы собралась толпа, и контролер продемонстрировал бы всем свое удостоверение, то можно было бы кричать: «Что же, обзаведясь таким удостоверением, теперь можно любую женщину тащить в подворотню, и за нее никто не решится заступиться?!!!» Но думаю, что до этого и не могло дойти. Изначально контролер был настроен на получение денег менее трудным путем. Я не раз наблюдал, как контролеры приставали к тем, кто не «обещал» неприятностей, и обходили тех, кто был «опасен».
Правда, должен предупредить, что вышеописанный способ хорош для людей «продвинутых». Экзистенциальный «мертвец» не сможет им воспользоваться – дело кончиться конфузом: либо он забудет об этом рецепте в самый ответственный момент, либо использует неадекватный вариант, либо будет неубедителен. Этот способ хорош для относительно здоровых психически людей, для людей с хорошим внешним и внутренним контактом.
Я мог бы рассказать еще много забавных и поучительных эпизодов на этот счет, но – мудрому достаточно.

И все же!
Я действительно мог бы привести еще много забавных и поучительных эпизодов на этот счет. Но я вдруг понимаю, что все эти эпизоды лишь затемняют суть проблемы. Они -  правдивы, они - хороши, они – удел многих. Но, мысленно представляя лицо читателя или читательницы, я вновь и вновь понимаю, что бью мимо цели. У большинства моих читателей нет необходимого жизненного опыта, и все, что они слышат от меня, рассматривается ими либо как нечто пугающе-возмутительное, либо как забавно-поучительное. И только!
В самом деле. Мою книгу вряд ли будут читать пролетарии. Скорее всего, ее будут читать интеллигенты. А большинство из них никогда не сталкивалось, до поры до времени, с реалиями жизни. Эти люди плохо осведомлены о том, что происходит за пределами их интеллигентских квартир, но они хорошо прозомбированы относительно того, что там должно происходить. И часто общество старательно поддерживает соответствующую цензуру, чтобы не возмущать благостного спокойствия приличных людей. К примеру, я вижу по телевизору, как иракцы забрасывают гранатами машины с европейцами, потом извлекают обгоревшие трупы из сгоревших машин и волокут их по улице, иступлено колотя по ним палками. Следующие кадры: трупы подвешивают… уже трудно сказать за какую часть, и вновь бьют и кромсают под ликующий вопль толпы. Трудное зрелище. Я – российский человек и видел многое, но и мне трудно смотреть на это. Европейцы же этого не видели – цензура не пропустила.
Человек, укорененный в нашей культуре, не хочет видеть того, что могло бы разрушить его зачарованность идеалами Разумного, Доброго, Вечного. Он и не видит.
Как же мне разрушить эту зачарованность?! Как мне восполнить у моего читателя недостаток жизненного опыта и или хотя бы просто ума, который позволил бы ему самостоятельно посмотреть на жизнь и сделать соответствующие выводы? Я не знаю.
Смешно и нелепо предполагать, что мои забавные житейские примеры смогут пронять среднестатистического зомби от культуры. Но что-то же делать все равно надо. Мне так нездорово, так невротически не хочется, чтобы он был пробужден от гипноза ударом башмака, разбивающем вдребезги его нос.
Перед моим мыслимым взором стоит одна моя знакомая – христианка и большая гуманистка. И меня берет злость, бешенство от ее экзистенциальной глупости и бесхребетности. Тысяча чертей! Год она слушала мои лекции по философии, сидела на моих семинарах, три года я подробно развивал идеи своей философии перед ней в личном общении. Она прочла мою книгу и сделала весьма ценные замечания. И все без толку. Она бесхребетна. Она – потенциальная жертва. Иногда я начинаю подозревать, что типчик, достаточно наглый и циничный, может просто ввалиться в ее дом и изнасиловать ее. Она будет рыдать, она будет в отчаянии, она будет ненавидеть себя. Но в другой раз он вновь вломиться к ней и снова изнасилует. И ей и в голову не придет – защитить себя.
Я, конечно, утрирую, но не намного. Уже год я наблюдаю, как один персонаж тиранит ее своими домогательствами любви. Он бесцеремонен и нагл. Он вытворяет черт знает что. Он вторгается в дом, и она, мучаясь и тоскуя, пьет с ним чай, не взирая на отчаяние и гнев родителей. Ситуация безумная и позорная. Но всякий раз на помощь приходит христианская добродетель – «Да, он достал меня, его ненавидят родители, но я виновата перед ним. Из-за меня он попал в больницу! И как вообще я могу выгнать его? Ведь он содеет над собой все что угодно?!»
Действительно, она права. В больницу он попал по ее вине. Она в очередной раз объяснила, что не любит его, и он с горя напился и пьяный швырял бутылки в компанию пролетариев, которые потом долго и с удовольствием били его за это.
Я, конечно, понимаю, что дело не в христианской добродетели. Дело в неврозе, в сложившихся бессознательных паттернах поведения, мышления, чувствования. Ведь вся эта ситуация так похожа на то, что всегда происходило в ее семье. Вот хотя бы эпизод из ее детства, который поразил меня до глубины души и заставил размышлять о нем несколько дней.
Возможно, я поступаю вероломно, что рассказываю о нем, но истина дороже. Мне приходится быть вероломным. Ведь область философии, в которой я работаю, кормится человеческими тайнами. Глянцевая поверхность достойной жизни, что выставляется людьми для других и для себя – плохая почва для экзистенциальной философии. Вот и приходиться выступать перед читателем голышом, волоча за собой цепь с другими невольниками, несчастно попавшими в лапы людоведа-работорговца.
В двенадцать лет она была почти изнасилована другом семьи. Потом он еще долго заглядывал к ним в гости, попутно пугая ее, чтобы она не разоблачила его.
Самое интересное, что ее мать почти с самого начала знала о происшедшем. Она скрыла свое знание, боясь, что муж, отец ее дочери, узнает о происшедшем и в гневе содеет что-нибудь нехорошее над вероломным другом. Длительное время она терпела присутствие подонка в своем доме, возможно, здоровалась с ним, исподволь готовя «приличный», «благовидный» предлог для разрыва отношений. Я знаю ее. Уверен, что она прекрасно сможет обосновать свое поведение в терминах благородной европейской морали. Но я отказываюсь понять, как можно не защитить  беззащитную дочь, как можно не возжелать мести для гнусного насильника, как можно долгое время общаться с ним, делая вид, что ничего не произошло! Что ж мне удивляться, что ныне дочь не в состоянии защитить сама себя.
Да, да, я понимаю, христианская мораль – лишь рационализация, прикрывающая невроз. Я понимаю, что здесь – огромный объем работ для психотерапевта, к которому, впрочем, и не думает идти моя героиня. Зачем ей идти? С ней все в порядке! Она – достойный образец лучших моральных христианских идеалов. И язва желудка, бессонница, депрессии и постоянный страх смерти – вовсе не причина для психотерапии!
Все это я понимаю. Я не психотерапевт. Я философ. Я не могу поразить, как сэр Ланселот, чудовище в самое сердце. Но я, по крайней мере, могу попытаться заглушить распутные песенки, что распевают жрецы смерти, окружающие это чудовище, песенки, которые заглушают его поступь и хруст перемалываемых костей.
Это тем более полезно, что и психотерапевты не свободны от пагубного обаяния нашего дракона – европейской платоно-христианской морали. Ведь поведала же мне с восхищением бывшая, первая,  жена, которая ныне обучается в московском университете на психотерапевта, о заявлении ее преподавателя – действующего, знаменитого, психотерапевта, что он принципиально, по моральным соображениям не работает с гомосексуалистами и родителями, совершающими насилие над детьми.
Я вновь представляю себе лицо своей знакомой. Она прочла написанное и раздражена. Она готова пролить на меня злость за мое вероломство и предательство. И прольет! Ведь я-то - не насильник. Я – вполне безопасная фигура. На кого же ей еще, как не на меня, выплеснуть боль и обиду за все многочисленные насилия в ее жизни, за предательство и отступничество ее матери?
Она злится, но она ничего не поняла. В ее жизни ничего не изменится. Так же, как не изменится ничего и в жизни ее подруги. Та с жаром и негодованием отвергла мои размышления в слух о европейской морали и культуре. Она с апломбом посмеялась над примитивностью моих рассуждений. Но на днях я узнаю, что тетя, замучившая ее до предела бесконечным пребыванием в ее в квартире, когда-то продала их общую квартиру, забрала себе все деньги и поселилась за границей. Ныне же эта тетя наезжает в Москву, по полгода живет  у племянницы и проворачивает мошеннические сделки по отъему у некоторых граждан их имущества. Мораль и ценности, что так рьяно защитила девушка в разговоре со мной, не позволяют ей выгнать тетю, но зато они, думаю, позволят ей принять мученический венец в тот момент, когда бандиты, пущенные по следу мошенницы-тети, выйдут на ее племянницу.
Нет, непробиваемая публика! Боюсь, единственный эффект, что светит мне от моих писаний: когда выйдет книга, в Москве не найдется ни одного человека, готового признаться, что он знаком с Белховым.
Что ж, напоследок попробуем артиллерию крупного калибра.
Я знаю, что такое насилие. Я знаю, как выглядят и что чувствуют люди, совершающие это насилие. И я готов поручиться, что мой пример - скандальный французский фильм 2002 года «Необратимость» - очень правдив. Когда меня с иронией спрашивают разные интеллигентики, о какой бездне, подстерегающей их, я все время твержу, то я иной раз привожу им в пример этот фильм.
Девушка из хорошего социального слоя в расстройстве чувств из-за измены друга выбегает ночью на улицу. В переходе она видит, как сутенер избивает проститутку. Девушка никогда не сталкивалась с насилием, она всегда пыталась жить в мире Разумного, Доброго, Вечного. Естественно, она зависает при виде насилия, как зависает компьютер, столкнувшийся с чуждой программой. Ее ужас столь силен, что она даже не в состоянии проскочить мимо этой драки. Она просто испугано вжимается в стену. Естественно, подобная реакция обращает внимание сутенера – он носом чует роскошную жертву, находящуюся в двух шагах от него. Сутенер хватает девушку, достает нож и начинает свое дело. Ужас жертвы, ее мольбы – верный признак для него, что он на правильном пути. Он заставляет несчастную лечь на живот, стягивает с нее трусы и с удовольствием, бесконечно долго насилует ее в зад, объясняя ей при этом, кто она есть на самом деле. Насладившись, он отваливается от жертвы, как отваливается от плоти упившийся крови клещ и долго отдыхает, лежа на полу. Девушка рыдает, корчится от боли и унижения рядом с ним. Она пытается уползти, но он хватает ее и ударом башмака разбивает ей лицо. Он полон ненависти к ее красоте. Некоторое время сутенер топчет ее ногами, потом молит кулаками по ее лицу. В довершении, он десятком ударов об асфальт превращает ее лицо в кровавое месиво. Довольный и радостный он удаляется. Приехавшие полицейские констатируют, что изнасилована и зверски избита какая-то шлюха.
Что ж, официальная культура может быть довольна: ее очередная образцовая воспитанница, совершенно не подготовленная к жизни, стала жертвой хищника, каких много рыскает в городских джунглях.
Можно сколько угодно возмущаться философией Белхова, над ней можно потешаться, ее можно не замечать. Но тогда будьте готовы, что следующей тушкой в мясорубке жизни станете вы. Ваша хваленая культура не может дать вам навыков пребывания в этой бездне. И что самое ужасное, она не может вам дать способности увидеть и понять эту бездну. Вы незащищены!
Фильм «Необратимость» я смотрел два раза. Первый раз – случайно. Мне было трудно его смотреть. Время от времени я вскакивал со стула и начинал бегать по комнате, чтобы хоть как-то справиться с бурей чувств, бушевавшей во мне.
Второй раз я смотрел его спокойнее, старательно отмечая про себя типичные ходы насильника и его жертвы. Человек – это очень опасное существо. И как человек, наша героиня смертельно опасна. Но доминирующая культура полностью разоружила ее. Я вижу: у нее было множество случаев выйти из схватки гордым, торжествующим победителем, но она, повинуясь культурным стереотипам, вообще не вступает в схватку. Она позволяет сделать с собой все, что было угодно насильнику, и отправляется в больницу растоптанным обломком человека.
Мысленно я прикидываю, как поступила бы на ее месте белховианка – нелепое название.
Она добра и цивилизована, она умна и одухотворена. Но первые же картины происходящего предупреждают ее об опасности – рядом ужасный хищник. Думаю, что одного взгляда на нее было бы достаточно, чтобы злодей понял: рядом не жертва, рядом – существо более опасное, чем он. Уже одного этого хватило бы, чтобы охладить его пыл. Но даже если по глупости он и решился бы на атаку, то всем поведением можно было бы внушить ему, что его первый диагноз неверен, что перед ним жертва, и тем усыпить его бдительность. Дальше же – тьма моментов для нанесения смертельного удара. В фильме сутенер после первой же минуты насилия забывает о ноже – он беспечен и уязвим. Ему можно выдавить глаза, ему можно перегрызть горло, ему можно откусить член, притворно изобразив столь вожделенное им возбуждение и желание сделать минет. Раненный, он - прекрасная цель для последнего удара, или легкое препятствие для бегства. После за ним можно вернуться, заручившись помощью мужчины или полиции.
Мне возразят, что это – фантазия, что женщина в этой ситуации не способна к холодному расчету и удару бойца. И будут правы. Женщина – типичная представительница нашей культуры – действительно не способна в этой ситуации ни к чему подобному. Она способна к парализующему ужасу, к рыданиям и мольбам, к депрессии и отвращению к себе самой. Но я-то говорю не о ней, а о белховианке. У той с головой все в порядке. Социальные нормы и культурные стереотипы работают на нее, а не против нее. И вместо ужаса, отчаяния и отвращения она испытывает холодную ярость к ничтожеству, посмевшему покуситься на ее пространство.
Я потому так уверенно об этом говорю, что сам на себе испытал эту чудесную метаморфозу. Я, конечно, не женщина, я – мужчина. Но чувства, которые я испытывал раньше, подвергаясь насилию, были очень похожи на те, что испытывает типичная жертва, вне зависимости от пола. Экзистенциальная революция и моя философия техноэкзистенциализма позволили мне из жертвы стать охотником на хищников. Признаюсь честно, у меня не было возможности и случая в серьезном деле испытать себя. Радикальная сменна экзистенции привела к тому, что я просто перестал попадать в ситуации серьезного насилия – хищники уже полтора десятка лет обходят меня стороной. С вздорными же людьми мне хватает и пары слов, чтобы разрешить ситуацию в свою пользу.
По большому счету, я не описал некую фантастическую фигуру. Время от времени я встречаю женщин, которые вели себя в подобных ситуациях надлежащим образом. Но этот стиль почему-то не находит идейного выражения в доминирующей культуре. Почему-то, эта культура усилено пропагандирует кастрированный идеал непротивленца злу насилием, идеал жертвы, идеал мученика, брезгливо чуждающегося малейшей капли крови, которую следует пролить в свою защиту. И если традиционная культура желает идти от умозрительных абсолютных ценностей к реальной жизни, подгоняя эту жизнь под идею, то я, как честный и умный человек и философ, собираюсь двигаться от реальной жизни к философии, точно и адекватно выражающей ее. И эта  философия должна помочь человеку жить счастливо и гармонично в согласии с его природой. Всякие же вздорные идейки платоно-христианской культуры следует отбросить, как отбрасывает обломки гроба живой человек, который был насильно заключен в него и, наконец, смог вырваться.
Я понимаю, что моему живому человеку противостоят полчища жрецов смерти – профессиональных философов, непрестанно и на все лады загаживающих ему мозги унылыми песнями о духовности, моральности, социальной приемлемости. Им трудно противостоять. Но ныне и на стороне жизни есть хотя бы один рыцарь от философии. Я долго обитал на этой философской кухне, я отлично знаю, как здесь разделывают тушки профанов, с какими любовью и тщанием здесь вываривают из костей драгоценные мозги. Одно время и я ассистировал в этом деле. Но ныне я выступаю против кухни каннибалов. И меня не испугать дешевыми трюками, что практикуются здесь. Я слишком хорошо знаю им цену. Долой! Долой! Опрокидывайте кастрюли! Бейте и гоните прочь подслеповатых вурдалаков! Разрушайте философские склепы! Пустите сюда хоть немного солнца!


Ночь. Сижу на кухне, курю, от нечего делать включаю телевизор, и некоторое время смотрю французский фильм.
Глубокой ночью маньяк звонит в дверь. Хозяин открывает окошко и получает удар ножом в лицо. Маньяк входит и долго, обстоятельно добивает его.
Героиня фильма слышит звонок в дверь и видит в окно роковой удар ножом.  В доме еще две взрослые женщины: жена хозяина и его дочь – подруга героини, еще есть маленький мальчик – сын хозяина. Они спят и не слышат шума.
Пока маньяк расправляется с хозяином дома, героиня пытается отсидеться в комнате наверху. Она с ужасом вслушивается в звуки разворачивающейся бойни.
На шум выходит жена хозяина. Маньяк медленно достает бритву и направляется к оцепеневшей жертве…
Мне становится скучно, меня охватывает раздражение – какой дешевый прием! Во множестве фильмов бабы визжат и бьются в истерике, да еще повисают на руке героя, невольно парализуя его удар, предназначенный злодею, или, того хуже, с криком бегут, и опять же повисаю на шее героя. Злодей же пользуется минутой и наносит свой подлый удар. Здесь же женщина молчит, чтобы действие фильма смогло продвинуться, чтобы маньяк смог перерезать всех по одиночке и, наконец, вплотную заняться героиней. Видно, так и случилось, поскольку в начале фильма героиня бежит исколотая ножом по лесу.
Мне становится скучно, и я выключаю телевизор. Я раздражен. Поведение героини понятно и вполне реально. Многие женщины поступили бы так.
Раздражение провоцирует мысль. Как философ я вновь пытаюсь разглядеть за феноменами сущность. Почему девушка в самом начале действа не кинулась по дому с криком: «Враг в доме! К оружию!»? Ведь яростная атака трех взрослых женщин, защищающих себя и ребенка, скорее всего, смела или хотя бы отпугнула маньяка. Эта атака спасла бы всех. А если бы и не спасла, то сколь славной и достойной была бы их гибель!
Но она не поднимает тревоги. Она надеется отсидеться в комнате наверху, с содроганием слушая вопли очередной жертвы. Если бы на ее месте был мужчина, то фильм не получился бы. Кто будет смотреть на труса, кто будет сопереживать ему в его попытке выжить? Но здесь – девушка. Культура позволяет ей вести себя так, и даже, в некотором роде настаивает на этом: битва – удел мужчины, женщина же – олицетворение мира, а заодно, - добыча победителя.
Читатель зевает – Белхов вновь собирается псом вгрызться в изглоданную им кость. Он вновь воображает себя циклопом и собирается метать камни в корабль европейской  культуры.
Я не высокого мнения о большинстве моих и не только моих читателей, хотя и люблю их, и переживаю за них. Подозреваю даже, что мое раздражение на читателя проистекает не только от моего снобизма, но и от страха перед ним: решит он – читатель, что книга Белхова бездарна, и все! – прекрасный философ Белхов обанкротился, растворился в небытии.
И все же, частенько читатель подтверждает мой скепсис по отношению к нему. Я сужу об этом столь уверено, поскольку старательно просмотрел комментарии на полях рукописи этой книги, сделанные теми, кто ее прочел.
И если вы зеваете, думая, что предвидите все повороты моего славного ума – да не погубит его менингит или еще какая-нибудь зараза! – то вы глубоко неправы. В этот раз я размышлял о другом.
Если фильм снят, то, скорее всего, его кто-то смотрит – ведь не просто так он был куплен российским телевиденьем. Странно, а почему эти зрители не будут смотреть другой фильм, снятый по моему сценарию? Отличный сценарий! Я продаю его. Вот он.
В лес является охотник и начинает ловлю зверей. Он долго и тщательно ловит каждого из них, умертвляет, сдирает с него шкуру, обрабатывает ее и прячет в мешок. Тушку жарит и съедает, откладывая некоторые куски про запас. Вот, почти все семейство зверей поймано. И лишь за последней зверушкой охотник долго, с массой приключений гоняется по лесу. Зверушке повезло. Она, пусть и раненая, уходит от погони.
Ей-богу, хороший сюжет! Так почему же фильм, снятый на его основе, не будут смотреть? А смотреть не будут, если, конечно, не предпринять ряд специальных процедур по созданию у зрителя сочувствия и сопереживания героям этого фильма. Без этих процедур фильм не вызовет интереса. Экая невидаль! Да мало ли зверья в лесу, и мало ли там охотников! Обычная история.
Когда я устаю сочувствовать и раздражаться ошибкам героя, в которых он вовсе неповинен, ибо экзистенциально глуп и реализует в неведении принудительные, но неудачные схемы культуры, то я нахожу отдохновение в мысли, что можно и вовсе не переживать и не сочувствовать. Ведь все это – сущие пустяки! Миллиарды людей жили до меня. Миллиарды людей будут жить после меня. По закону этого мира они в большинстве своем экзистенциально невменяемые – стада, гонимые по дорогам истории. Не ведая, они послушно исполняют танец, заказанный наличной культурой. Некоторые из них становятся в силу этого жертвами, ибо охотник рядом. Он знает привычки жертвы, он знает, как правильно ее ловить. Часто сама жертва совершает ошибку – неверный выбор приводит ее в силки.
Обычная история. Зачем мне переживать об этом? Ведь я же не переживаю о пойманном и убитом звере, или о тоннах рыбы, выловленной в море. Лучше приберечь свои эмоции для себя, ибо и я сам могу быть пойман. Я знаю, как избежать многих ловушек и сделать свое поведение более свободным, более совершенным. Но знаю об этом во многом теоретически. На практике же я могу невольно стать БСЖ, невольно реализовать те культурные схемы, над которыми смеюсь, но которые заложены в мою экзистенциальную матрицу с детства. Я могу просто сделать неправильный выбор, совершить ошибку, и угодить в пасть хищника.
Это вполне возможно. Да, конечно, давно прошли те времена, когда мир был покрыт лесами, а редкие люди отсиживались за рвами и частоколом, готовые по первому сигналу броситься к висящему на стене оружию и отразить нападение врага. Эти времена прошли. Но хищников достаточно и ныне. Они стремительно рыщут в городских джунглях или коварно таяться на дне. За нашу глупость, за наши ошибки приходится расплачиваться, прежде всего, нам и нашим близким.
Какая разница: ошиблась наша героиня в решительную минуту или повела себя так, как и должна была повести себя женщина этого типа культуры?! Это не имеет значения. Как и зверушка в лесу, она – еще одна молекула человечества, проигравшая свою партию жизни. Молекула, лишь чуть-чуть более чем лесной зверь, наделенная умом и рефлексией.
Гибнут миллионы. И лишь случайные тысячи из них удается спасти. С этим ничего нельзя поделать. И это должен знать и помнить философ, врач или психотерапевт, выступая в  свой поход. Если превратить этот поход в крестовый, в поход, преисполненный любви к ближнему, то в конце его можно просто сойти сума от осознания собственного бессилия, от отчаяния, что из гибнущих миллионов удалось спасти лишь случайные единицы. Здесь лучше запастись изрядной долей равнодушия и сменить пафос благодетеля человечества и мессии на легкость чудака, который развлекается тем, что бродит после шторма по берегу моря и бросает выброшенную на берег рыбу обратно в воду.
Кто знает, возможно, Белхов-малыш обладал мудростью, которой не хватает Белхову-взрослому. Я помню свои детские прогулки после сильного дождя. Тысячи земляных червей выползали из залитых водой нор на асфальт и гибли под ногами прохожих и колесами машин и велосипедов. Я живо интересовался их судьбой. От скуки иногда их мучил и убивал. Иногда же преисполнялся жалости и пытался спасти, страдая, что могу спасти лишь единицы.
В этом много мудрости, мудрости самой жизни. Живя, мы мучаем и «убиваем» многих, часто сами не желая того, а часто - спасая или ублажая себя. Разве девушка, прихорашиваясь у зеркала, не готовит камеру пыток тем, кто полюбит ее, но которым она не сможет ответить взаимностью? И разве занимая хорошее место в жизни, мы не отнимаем его у тех, кто на пол дюйма оказался хуже нас и не смог завладеть этим местом?
Но мы – не злодеи, и в другую минуту готовы протянуть руку тому, кто нуждается в нашей помощи. И это есть жизнь.
Тем же, кто как христиане, хочет быть праведным и не творить зла, я прописал бы курс хорошей психотерапии. Руководствуясь своей безумной идеей, они измучают, искалечат и себя и других. И лишь спасительная глупость скроет от них нелепость их проекта и катастрофичность его результатов.
Их желание быть праведными есть следствие полного непонимания себя и окружающего мира. Оно есть фантазия, как паразит оккупировавшая их сознание, и скрывающая под собой бездонное пекло совсем не альтруистических чувств и потребностей – страха, тревоги, жажды власти и авторитета, желание быть любимым и много, много чего другого. Желание быть добродетельным и спасать других – это не первичная элементарная идея экзистенции, и даже не реальный, не подлинный мотив человеческого действия. Оно – удобный флаг, развевающийся над машинным отделением парохода-экзистенции. И тот, кто думает, что этот флаг и есть причина движения, достоин лишь сожаления, одного  сожаления.
Но, впрочем, не обижайтесь на меня. Пропустите мимо ушей все мои колкости и оскорбления. Кто такой Белхов? Да тот же червь, грызущий, отведенный ему судьбой, участок жизни. В чем-то я умен, а в чем-то глуп. Сосредоточьтесь для собственной пользы на первом и великодушно простите второе.



Надеюсь, читатель помнит о тех страницах моей книги, где я рассказываю от моей чудовищной отъединености от людей, о проблемах общения с людьми не моего культурного круга. Ныне ни чего подобного нет и в помине. Я слыву общительным, открытым человеком, способным не только комфортно устроиться почти в любом обществе, но часто и занять в нем почетное место. И это не удивительно. Моя экзистенциальная революция придала мне внутренний стержень, которого раньше не было, избавила меня от невротических проекций, претензий и зажимов. А что еще нужно человеку, чтобы успешно коммуницировать с другими людьми?!






ЖЕНЩИНЫ
Конечно же, здесь речь идет не о женщинах-друзьях. Их я вполне могу отнести к следующему параграфу, поскольку не вижу оснований, для выделения их в особую группу друзей. Если кто усомнится в возможности дружбы между мужчиной и женщиной, то замечу: если человек исчерпывается областью секса, то тогда дружба между мужчиной и женщиной невозможна; если же в нем есть многое сверх области сексуального, то тогда такая дружба возможна – на почве именно этого «сверх».
Здесь я расскажу о женщинах-любовницах. Это необходимо, ибо изрядная доля страниц этой книги была посвящена моим проблемам любви и секса.
Мои успехи в этой области прекрасны, но не столь блестящи, как успехи на поле коммуникации вообще. Видно, корни проблем здесь столь глубоки, что требуют не столько философско-экзистенциальной рефлексии, сколько психотерапевтической проработки. Но в целом я был бы полностью доволен и этими успехами, если бы не некоторые мои «предрассудки», которые мне все еще не удается изжить.
В общем, за те пятнадцать лет, что минули с момента моей экзистенциальной революции, у меня была связь с несколькими десятками женщин. Список очень скромный, если сравнивать его со списками «продвинутых» мужчин, но для меня вполне достаточный. Вот удивился бы этому списку тот, «несчастный и обиженный» Белхов, если бы какой-нибудь прорицатель вздумал его предсказать! Утешением здесь – хотя, зачем здесь нужно утешение? – может быть мысль, что более половины из этого списка – связи длительного, «личностного» характера.
Так что, ныне я кое-что понимаю про женщин и про Белхова, общающегося с ними!
Приступая к этой теме, я оказываюсь перед определенным выбором. Рассказать ли мне обо всем по порядку, или в общем и в целом?
Если вы уже заметили, мой стиль мышления глубоко «разговорный», диалогический. По большей части, мое размышление – это всегда разговор и спор с тем или иным мыслимым персонажем. Это может быть Кант или Аристотель, или мой придурок-сосед. Неважно - за каждой фигурой всегда скрывается определенная правда жизни. Может быть, потому мне так трудно писать? Похоже, что от лавров гениального и знаменитого философа меня отделяет лишь отсутствие ученого секретаря, которому я мог бы надиктовывать свои идеи. Но где же его взять нищему преподавателю философии?
Так вот, размышляя об этом выборе, я вижу перед собой два лица.
Одно из них – лицо интеллигентной девушки, которое морщится в брезгливой гримасе и восклицает: «Как все это противно! Автор вполне мог избавить нас от описания этой грязи!»
Другое лицо – лицо моего друга, человека интеллигентного и добродетельного, но страшно похотливого, поскольку в свои тридцать пять лет он все еще девственник. «Да! Да! Ничего не пропускать! Больше рассказов о шлюхах!» - требует он. Его мнение для меня весомее.
Где же я найду вдумчивого тонкого читателя для своей книги? Его нет! А те немногие, что есть в наличии, не составят своими деньгами мне приличного гонорара. Так пусть уж какая-нибудь жопа лезет за своим упитанным кошельком и покупает мой философский трактат на вес порноромана!
Здесь вновь оживает лицо девушки: «Ну вот, я знала, что этим кончится! Этот ужасный Белхов дошел до литературной проституции! Как печально, что такие люди пачкают своим присутствием святое ремесло философа»
Ей-то хорошо, заранее натасканными словами и эмоциями, рассуждать о святости философии. Наверное, сидит на полном обеспечении у папы и мамы. Потом перейдет на обеспечение мужа. А что делать мне? За интеллектуальные фейерверки на лекциях и семинарах я как доцент получаю сотню долларов в месяц, и с ужасом вижу, как из года в год мой организм все более и более ветшает за отсутствием нормального медицинского вмешательства.
Да, и, кроме того, есть философское, экзистенциальное основание для такого выбора. Неужели не все экзистенциальные мертвецы и уродцы отсеялись при чтении первых десятков страниц моей книги?! Неужели есть еще здесь некрофилы от моралистической  культуры?! Неужели они все еще подсчитывают мои грехи, хищно клацая вампирскими зубами?! Если человек читает о том, что было, есть и будет и при этом брезгливо морщится, если он внимает правде обычной человеческой жизни и ему противно, то он все еще находится в старом склепе европейской культуры. «Изыди, нечистый!» - говорю я ему. Прочь, прочь гоните эту нечисть! Выжжем ее пламенем очередной «развратной» истории!
Так что двинусь в своем рассказе по порядку.
Первые мои романы были отравлены напряжением ученика, сдающего ответственный экзамен. Еще бы - мне нужно было доказать себе, что я не хуже других мужчин, что и я могу быть интересен женщине.
Это был трудный путь. Вновь и вновь я падал лицом в грязь, вновь и вновь вставал и двигался дальше. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние – сомнением. Иногда сомнение перерастало в отвращение – прежний Белхов не собирался умирать во мне. Он яростно сопротивлялся.
Да и как могло быть иначе, когда я вновь и вновь оказывался в ситуациях больно уязвляющих мое самолюбие или неизжитые мной брезгливость и морализм?
Я очень хорошо помню, как девушка, к которой я испытывал нежность и влечение, после нескольких свиданий покинула меня ради какого-то пролетария. И как этот пролетарий, пьяный, свысока поучал меня жизни: «Сергей, ты – не мужик, и бабы никогда не будут твоими. Здесь, на сачке ни одна не польстится на тебя. Что же касается Аленки, то она сама сказала мне, что общалась с тобой лишь из-за денег, которые водились в тот момент у тебя в кармане» Каково было мне слышать это?! Усиленная маскировка, старательное изображение светского льва – и все напрасно. Оказывается я никого не обманул этим: последний придурок говорит мне в лицо, что он отлично видит мое одиночество, мою неспособность к общению, мою экзистенциальную болезнь.
Мой друг Андрей, с усмешкой наблюдавший мои жалкие потуги стать светским человеком, частенько говаривал мне: «Сергей, ты усилено изображаешь из себя светского льва и пытаешься заигрывать с львицами. У тебя ничего не выйдет. Ты никого не сможешь обмануть. У тебя взгляд не льва, а теленка» Он даже сказку написал в поучение мне – «О том, как теленок захотел стать львом»
Что ж, я посрамил и доброжелателей, и насмешников, и жалкого Белхова. Не знаю, вышел ли из меня лев, но «матерый человечище» - как иногда называют меня некоторые – точно получился.
Вот другой эпизод. Мой новый знакомец по сачку – Игорь с юридического факультета – где-то подцепил девицу Аллу из сталелитейного института. Но вот беда: у Игоря не было места, где он мог бы поиметь ее. Тогда он пустился в хитрую игру. Игорь пообещал мне найти вторую девицу с тем, чтобы вечером мы вчетвером могли отправиться ко мне на квартиру. Естественно, я прельстился. И естественно, Игорь не смог найти девушку для меня. Мне было неудобно отказываться от своего обещания, и мы отправились ко мне втроем. Посидели, поболтали, выпили, и я пошел готовиться к экзамену по истории западной философии, а Игорь с девицей – в постель. Поскольку комнаты в моей квартире были смежные, готовиться к экзамену было невозможно – из-за двери слышались стоны, пыхтение, скрип софы. Чем больше я вслушивался в эти звуки и чем меньше мог вникнуть в текст учебника, тем сильнее росло во мне раздражение и ощущение, что меня обманули.
Наконец, я не выдержал и отказался от каких-либо попыток к чтению. Раздосадованный я демонстративно прошествовал на кухню и стал разогревать щи. В этот момент на пороге кухни появился обеспокоенный Игорь. Он был в толстой нижней рубахе, в носках, с его члена свисал сантиметров на десять безразмерный презерватив. Хотя я и был зол, но подобная картина не могла не развеселить меня: «Как, тебе мало Аллы, и ты теперь решил взяться за меня?!» - рассмеялся я.
Отвечая на расспросы Игоря, я посетовал, что в итоге остался в дураках – он развлекается с девицей, а я даже не могу готовиться к экзамену, который будет у меня завтра утром. Поскольку Игорь и впредь рассчитывал пользоваться моей квартирой, он отнесся к этим сетованиям весьма серьезно. Когда я поел и вновь отправился к себе в комнату готовиться к экзамену, ко мне пришла Алла. Она была в трусиках и бюстгальтере. На ее лице были написаны смущение и растерянность – видно было, что лишь усиленные уговоры Игоря заставили ее решиться ублажить и меня. Я посадил ее на колени и стал целовать. Но Алла была столь холодна и скована, что я тотчас отказался от всяких попыток расшевелить ее. Сославшись на необходимость готовиться к экзамену, я отослал ее обратно к Игорю.
Теперь уже на пороге моей комнаты появился он: «Ты сума сошел! Я специально принарядил телку и подогнал ее к тебе, а ты отказываешься!» Я пытался объяснить ему, что ценю в женщине желание и страсть, что женщина, которая не хочет меня, мне неинтересна, но Игорь ничего не понял и изумленный удалился.
Я все же переспал с Аллой. Это было утром, когда Игорь уже ушел. Наш доверительный разговор перерос в секс, но удовольствия я не получил – так, лишь поставил галочку в список женщин, попавших в мою постель.
Идя на экзамен, я строго корил себя за это ночное приключение: «Как низко ты пал! В какой грязи тебе приходится валяться, пытаясь научиться жить!» И сомнение, как лютый волк, вгрызалось в разум.

Но от романа к роману я приобретал все больше уверенности в себе, становился все более раскованным. Количество женщин, искренне заинтересовавшихся мной, неуклонно росло, и ныне эта область человеческих взаимоотношений не представляет для меня проблемы. Более того, некоторые мои женщины уверенно заявляют, что я – прекрасный любовник. Думаю, они мне льстят, или сравнивают с не самыми лучшими образцами. Хотя, впрочем, может быть, это и правда. По моим наблюдениям большинство мужчин мало интересуется потребностями и желаниями женщины. Большинство мужчин, впрочем, как и большинство людей, мало рефлексируют над подробностями своей жизни – все определяется привычкой и устоявшимися схемами. Отсутствие рефлексии и понимания человек заменяет проекциями. Он видит не то, что есть, а то что, по его мнению, непременно должно быть. Вот, мужчина и видит, что его женщина задыхается от наслаждения, что и как бы он не делал. Да и сама женщина очень часто помогает ему в этом. Зачем акцентироваться на недостатках? Женщины – весьма практичные существа и их пребывание рядом с мужчиной часто определяется не тем, что происходит у них в постели. Так зачем же разрушать с таким трудом построенное благополучие из-за такой дряни, как отсутствие сексуального удовлетворения? Разрушать может быть и не стоит. Каждый сам определяет, что для него главное.
Впрочем, и сами женщины в большинстве своем весьма примитивные существа в сексе. Им кажется, что голого зада или кружевного белья достаточно, чтобы мужчина остался доволен. Возможно, все это и действует на юнца или среднестатистического мужичка, но мне этого мало. Мое «искусство» в сексе, проистекающее от осознанности того, что я здесь делаю и внимания к тому, как это отражается на женщине, имеет своим продолжением и излишнюю требовательность к женщине. Вернее, я ничего не требую. Но констатация «сексуальной неразвитости» женщины тотчас снижает ее ценность как любовницы в моих глазах. А большинство женщин неразвиты в принципе. Из нескольких десятков любовниц мою положительную оценку могут получить лишь несколько человек, да и то половина из них – лишь потому, что они испытывали оргазм.  Больше всего я ценю подлинную страсть и сексуальное возбуждение. Женщине, впрочем, как и мужчине, не надо изощрять себя в искусстве Кама-сутры, достаточно любить секс, уметь получать от него максимум удовольствия, и этого достаточно. Возбуждение и жажда извлечь из мужчины максимум наслаждения сами направят вас по правильному пути.
Однако, с некоторых пор я чувствую пресыщение. Коллекционировать женские «скальпы» я уже давно закончил. А так – общение с большинством женщин не самое веселое занятие. Мне просто скучно с большинством моих любовниц. Пока биология требует, я хочу их. Но, отзанимавшись с женщиной любовью, с ней приходится общаться, а это в большинстве случаев чрезвычайно тоскливое занятие! Я не общаюсь с большинством посредственных мужчин, но время от времени мне приходится общаться с посредственными женщинами и лишь потому, что моя мужская природа среагировала на прелесть их лица или на их горячую заинтересованность в моей персоне.
Одно время мне казалось, что выход – общение с проститутками, были бы только деньги. Но недавно, стараниями друга, я вкусил и от этого запретного плода. Впечатления самые тоскливые! Платишь деньги лишь за то, что тебе позволяют овладеть женским телом. Она стонет и бьется от страсти, но ты понимаешь, что здесь - лишь театр. Помилуй Бог, и за это сомнительное наслаждение надо выкладывать кругленькую сумму! Возможно, какого-нибудь самодовольного самца это и устраивает. Но этот театр не может удовлетворить знатока и гурмана.
Хотя в проститутках есть и ряд плюсов.
Плюс первый. Мужчина здесь может полностью расслабиться. Он может ничего не делать, и его не изгонят с позором как плохого любовника. Он может заказать, что угодно, не рискуя, что за это ему выставят ряд требований. Он может не бояться возможной импотенции – извечного кровопийцы спокойствия и уверенности мужчины. Если у мужчины не «стоит» с женой или любовницей, то он – импотент! А это звание, как известно, ужасней звания преступника и людоеда. Если же у него не «стоит» с проституткой, то это означает лишь то, что она плохо выполняет свои обязанности.
Но я знаю вариант, который куда лучше варианта с проституткой. При сохранении всех этих положительных сторон, он позволяет еще и иметь дело с подлинно страстной и благодарной женщиной. Говорить ли? Не выдам ли я «рыбное место»? Но, впрочем, меня уже несколько страниц мучает совесть – я надул похотливого читателя. Обещанных порноисторий нет. Я поленился их рассказать. Мошенничество налицо, и читателю в пору требовать возврата денег. Ладно уж. У нас – честная сделка. Вы – деньги, я – свой секрет. Тем более, что им воспользуются немногие. Такой читатель глуп и пуглив от рождения. Пара дюжин голых женских задниц в порножурнале – это все на что у него хватает смелости и ума! Так что слушайте:
Такой вариант – мазохистка. Конечно, мазохистка, осознающая свою потребность. О, я уважаю этих женщин! Прекрасный контакт со своей, пусть и невротической, потребностью. Здесь необходимы сила ума и смелость экзистенции. Чем неосознанно нарываться всякий раз на побои мужа, предварительно разъярив его до крайности, или попадать, время от времени, в опасные ситуации с изнасилованием, такая умная и смелая женщина заводит себе мужчину, который позволяет ей интимно испытать эти маленькие, но губительные удовольствия.
Речь идет, конечно, о мазохистках «среднего типа». Я видел многое, но и мне с трудом удается смотреть на женщин, которых прижигают утюгом или подвешивают за грудь. Это крайности! Это не достойно просвещенного человека! Зачем такие ужасы?
Нет, просвещенный человек ценит мазохистку «среднего типа». Несколько легких пощечин, тирада грубых слов, бесцеремонный секс, и вы достигаете эффекта, какой вряд ли достигнете, часами лаская свою возлюбленную. Даже ваша импотенция может стать поводом для новых унижений ее. И если ее ответная благодарная реакция не возбудит вас, вам, в самом деле, пора обратиться к врачу.
У меня был подобный опыт. И, скажу по секрету, собираюсь вновь выйти на эту тропу. Нынешняя любовница порядком достала меня! Нет, не подумайте чего плохого. Прекрасная, редкая женщина. Масса достоинств. Хороша в постели. Но бездарна в искусстве секса. За секс я готов поставить ей «хорошо», за искусство секса – «неудовлетворительно». Обожает, когда часами ее ласкают, но не догадывается предложить того же мужчине. Поняла, после моего объяснения. Но столь неоригинальна, столь холодна, столь безынициативна в этом деле!
Но, впрочем, далее, о проститутках. Плюс второй.
Общение с проститутками не требует общения с ними до и после секса. Здесь проблема специфическая и касающаяся не всех мужчин, но некоторых, и меня в том числе.
Поясню, хотя и предвижу, что пояснять придется долго. Да при этом придется еще и старательно обходить все подробности, касающиеся не лично меня, с тем, чтобы не нарушать интимности жизни других, вполне реальных людей.
Речь идет о моей второй женитьбе. Женился я второй раз в двадцать с чем-то лет. Эта весьма губительная для обоих связь продолжалась около восьми лет. Да еще несколько лет я приходил в себя. Кажется, пришел – жизнь вновь представляется мне прекрасным мероприятием. Но, впрочем, буду рассказывать по порядку.
Жена моя – назову ее Аленой – родом из провинции. Познакомились мы на озере Байкал и возобновили общение в Москве – она училась здесь в аспирантуре.
В тот момент, когда Алена полюбила меня, я понял, что моя экзистенциальная революция была действительно благотворным событием – до этой революции женщина уровня Алены просто прошла бы мимо меня, не обратив и малейшего внимания.

Удивительная женщина и вполне ровня мне по своей экзистенциальной силе. Кроме того, умна! Может быть, ее ум и слабее моего, но это с лихвой компенсируется другими сильными сторонами ее личности. Однажды она привезла из командировки портрет Лобачевского, в рамку которого мы вставили ее эротическое фото. С тех пор я искренне шутил по поводу Алены: «Идеальная женщина! Порнозвезда снаружи, и Лобачевский – внутри!»
Нас роднили тяга к эксперименту, к открытию нового, пренебрежение устоявшимися предрассудками, иногда даже на гране эпатажа. Так весело было пугать разными выходками глупых, жирных «гусей»! Но, впрочем, делали мы это по-доброму, никому не желая и не причиняя зла.
Мы стоили друг друга, и силы наши были равны. Может быть, это и погубило нас?
Раз, помню, она вздумала носить странную, вязаную «буденовку» красного цвета. Это выглядело нелепо: прекрасная блондинка с развевающимися волосами (кстати, не люблю блондинок), роскошное длинное черное пальто, чарующий макияж и, вдруг, детская красная «буденовка»! Пришлось достать свою «ковбойскую» шляпу невообразимого, чудовищного цвета. Только тогда мы смогли заключить «джентльменское» соглашение – мы оба, разом избавляемся от своих головных уборов.
Ах, Алена-Алена! Она была совершенством во всем. Самая сексуальная женщина из всех женщин, что я знал. Прекрасная хозяйка. Заботливая жена. Ловкая добытчица. Организатор всех социальных приобретений. Успешный работник, делающий блестящую карьеру, которая со временем принесла ей верный и весомый доход.
А как она торговалась на рынке! Сначала, не выдержав, отходил я. Потом, не выдержав, продавец соглашался на все. Потом она называла свою цену и, подумав, брала меня под руку и уводила дальше, говоря: «Мы найдем лучше и дешевле» И, правда, в итоге мы покупали самую лучшую вещь за самые смешные деньги. Для такого ленивца, каким являюсь я, это ее качество – ценнейшая добродетель. Я до сих пор донашиваю вещи, купленные ею. Износятся, не знаю, что буду носить. Таланта к покупкам у меня нет, в магазине впадаю в сонливость и спешу прочь. Когда Алена познакомилась со мной и увидела содержимое моего шкафа, она воскликнула: «Боже! Я полюбила «ботиночного» маньяка!» - десять пар ботинок, которые я не в состоянии был носить. Я обнаруживал это, принеся их из магазина домой.
Уж и не знаю, какие эпитеты можно использовать еще. Ее достоинства и добродетели так и остались неотраженными мной в тексте полностью. Любой пункт, по которому можно оценить женщину, в ее случае оказывался на предельной шкале.
 - Так чего ж ты, борода многогрешная, развелся?!
 - Сукой порядочной она оказалась! Сукой!
Когда я вспоминаю все ее «проделки», то, как она мучила меня, я изумляюсь, что тогда же не убил ее. Не дай Бог, чтобы я позволил еще одной женщине так издеваться надо мной!
Единственным, но все перекрывающим недостатком Алены была ее любовь к скандалам. Если кто верит в астрологию, то для него замечу – она была по знаку «скорпион», да еще и рожденный в год «огненной лошади». Говорят, японцы в принципе не женятся на женщинах, рожденных в этот год.
Все началось разом, но не столь заметно. Я хорошо помню наш первый скандал. Странно, что помню - он был «бурей в стакане воды», если сравнивать его с цунами, что гуляли по нашей семейной жизни в последующем. В тот момент я и подумать не мог, что имею дело с предвестником ада.
Мы были любовниками уже две недели, и ничто не омрачало нашего счастья. Помню, была уже ночь. Алена лежала в постели и смотрела телевизор – что-то незначащее. Я вышел из ванны и решительно выключил телевизор, собираясь страстно любить ее. Произошел скандал – «Почему ты выключил телевизор без моего разрешения!» Моя причина была убедительна для нее, но, все равно, я не имел права выключать телевизор без ее разрешения. Слово за слово – мы чудовищно поругались. Я вновь удалился в ванну, а Алена убежала на улицу.
Была глубокая ночь. Времена были не спокойные. И я ужасался тому, что может произойти с ней на улице. Пришлось идти искать.
Прекрасный манипулятивный ход! Создав ситуацию реальной опасности, женщина добивается того, что мужчина идет ее искать, а значит, первый делает шаги к примирению. Ведь надо еще уговорить ее вернуться и не подвергать себя опасности. А она может гордо и оскорблено молчать, глядя в сторону – «Ну и пусть изнасилуют и убьют! Ты будешь виноват в этом!»
Меня всегда поражала эта способность женщины под влиянием эмоций совершать самоубийственные действия! Есть один фильм, на просмотре которого зрителям становилось плохо – реальные события здесь отражены детально и в реальном времени. Женщина, возревновав любовника, выбегает с тусовки в ночь, в пролетарский район. Опасность ее не волнует – она вся во власти оскорбленной гордости. В пустынном подземном переходе какой-то злодей прельщается ее «буржуазным», выхоленным видом. Он долго и мучительно насилует ее в зад, а потом так же долго молотит кулаками по ее лицу, превращая его в кровавое месиво.
Мне было трудно смотреть этот фильм - насилие всегда вызывает во мне взрыв эмоций, и мучительно сидеть неподвижно, не имея возможности выразить эти эмоции. Остается только ходить по комнате туда-обратно. Но мне была знакома эта ситуация! Все годы нашей совместной жизни Алена создавала именно такие ситуации, выбегая, плачущая и уязвимая, на улицу в ночь.
Вся злость ее «шуток» в тот скандал и последующие состояла в том, что чаще всего мне доставалось за единоличное принятие решений. Но при этом, всю нашу совместную жизнь она твердила, твердила совершенно искренне, что мечтает лишь об одном – о том, как я по-мужски буду хозяином в нашей жизни, как я единолично буду принимать решения за себя и за нее. Попробовал бы я принять хотя бы одно решение сам, единолично! Последовал бы скандал продолжительностью в месяц.
Я хорошо помню, чем кончился тот наш первый скандал. Помню, ибо его исход определил мою жизнь на ближайшие десять лет. А схема конфликта и примирения повторялась вновь и вновь.
Утром Алена ушла от меня. Через две недели она позвонила мне и попросила о встречи. Якобы для того, чтобы попрощаться навсегда. Но сразу было видно, что она «остыла» и ей не хочется уходить. «Ну, что? Так нелепо и закончится наш удивительный роман?» спросила она. И в этот момент я неосознанно выбрал тот единственно правильный, и, вместе с тем, тот единственно ошибочный вариант поведения, который здесь и был уместен. Вернее, я ничего не выбирал, я просто был самим собой – новым Белховым, достаточно автономным по отношению к миру.
Я не удерживал ее, но и не гнал. Я сказал, что не хочу ее терять, но выходок ее терпеть не намерен. Ах, если бы мне удалось сразу реализовать свою угрозу! От скольких бедствий я был бы избавлен! Но горе, горе мне - свою угрозу я исполнил лишь через восемь лет!
Это был единственный вариант ответа, который мог удержать ее.
Если бы я умолял ее остаться, то она ушла бы, не высоко ценя такую преданность. Впоследствии я видел дюжины поклонников, которые жалко и без всякой надежды валялись у ее ног.
Если бы я прогнал ее, то она бы ушла, ибо не терпела власти над собой и разумно боялась личности, сильнее ее. В ее жизни уже был подобный опыт.
Но здесь она имела равного себе по личностной силе противника. И она осталась, с тем, чтобы продолжить схватку.
Первые два года мы жили гражданским браком. Потом поженились. Это было прекрасное и одновременно ужасное время. Мы оба были молоды, талантливы и тщеславны. Я подавал блестящие надежды, она подавала блестящие надежды. Я был философом, она – психотерапевтом, вернее училась на него. Наш союз был взаимовыгодным для обоих и в бытовом плане: я имел заботливую и любящую жену, она - мужа, который дает ей жилье и деньги на обучение.
К слову, из нее вышел блестящий психотерапевт! Я помню тот момент, когда профессиональное сообщество приняло ее как равную. Это случилось на одной из конференций. Маститый психотерапевт, чрезвычайно донимавший всех своим фрустрирующим поведением, на своем воркшопе предложил в шутку эксперимент для начинающих психотерапевтов. Он, со знанием дела, изобразил клиента с чудовищной ретрофлексией. Для непрофессионалов поясню: клиента, которого все настолько «кантовали» всю жизнь, что ныне он полностью ушел в себя и почти не подает никаких признаков активности. Для натуральности мэтр, а у него было прекрасное зрение, нацепил на себя чужие очки чудовищной силы и, естественно, моментально ослеп.
Черт! У меня безумно затекла шея, болят глаза и почти отказывают пальцы, а мозги совершенно «увяли». Но надо писать, пока пишется. В конце концов, я когда-нибудь закончу хотя бы первый том моей книги?! Да и потомству хочется оставить свидетельство о рождении еще одного Мастера – не знаю, как других, а меня всегда завораживали такие моменты.
Ну, так вот. Мэтр сел в таком виде в середину круга – зажат совершенно, ничего не видит, ничего не слышит – и предложил желающим ученикам вывести его из этого состояния. Он твердо обещал, что специально будет подыгрывать. Конечно же, это была ловушка! Все желающие были сокрушены, публично унижены, а «мэтр» станцевал на их «трупах» танец победителя, долженствующий еще раз засвидетельствовать, кто есть он и кто есть они.
Естественно, все были подавлены и испуганы, и никто более не желал выходить на испытание. «Что же? Здесь больше нет людей, думающих, что они – психотерапевты?!» - «изумленно» вопрошал мерзавец. Это было так мучительно – видеть все это. Но я был всего лишь вольным слушателем и не обладал профессиональными навыками. Но я знал, что Алена – та, кто может сразить Голиафа. Она, правда, этого не знала - я чуть ли не силой вытолкнул ее в центр круга.
Я не ошибся. Несколькими простыми и, вместе с тем, элегантными ходами она в корне изменила ситуацию. Кураж и игра мгновенно слетели с нашего «мэтра». Немного поборовшись, он сдался и признал новизну, неожиданность и глубокую ценность ходов Алены. «Представляете! Я ничего не вижу сквозь эти очки! Но благодаря ее простейшим действиям с пространством, я прозрел! Не понимаю, как это возможно!» - признался он окружающим.
Я хорошо помню те внимательные и уважительные взгляды маститых психотерапевтов, что были обращены на Алену. Она училась еще два года. Но в «цех» она была принята именно сейчас.
Я и поныне вспоминаю об этом моменте с гордостью и ликованием. Я – сам Мастер, - заткнитесь, глупые гуси! - и я не могу без трепета и уважения видеть рождение другого Мастера.

…увы, мне! Увы! Кажется, именно моя вера и моя поддержка помогли Алене стать Мастером. Она сама признавала это. Но я не могу того же сказать о ней. Нет, она не тормозила мою работу сознательно. Но невыносимость обстановки, порожденная непрерывными скандалами, делала мою работу невозможной. Я и без того ленив и неорганизован, а здесь я неделями валялся на диване в полной депрессии, с ужасом ловя себя на желании покончить с собой, или, хотя бы, запереться в шкафу. Какая уж здесь философия?! Это искусство не терпит суеты и шума. Оно требует спокойствия духа и прозрачности мысли.
В конце концов, она стала презирать меня. Среднестатистический преподаватель, так ничего и не сделавший для вечности. Это так контрастировало с ее блестящей карьерой. В последнюю нашу ссору – через два дня я ушел навсегда – она бросила мне это обвинение. «Полноте! Я прекрасный, редкий преподаватель. Коллеги меня ценят, студенты любят. Неужели этого мало, чтобы считаться состоявшимся человеком? А что касается скудной зарплаты, то в том не моя вина. Революция съела мою зарплату! Моя вина лишь в том, что я не хочу отрекаться на этом основании от любимого дела. Вечность же и всемирная слава? Что ж обращать внимание на мои невротические фантазии. Чем скорее я от них избавлюсь, тем большее психическое здоровье продемонстрирую!»
Через два дня я ушел навсегда. А через неделю стал писать эту книгу. Когда я сказал об этом Алене, она заметила: «Вот видишь, как помогает хороший пинок!» Но мне не нужно, чтобы меня пинали по направлению к «Вечности». И меньше всего я желаю таких пинков от человека, любящего меня.
И все же! Про что были все эти скандалы? Честно? Я сам не знаю об этом и поныне. Я могу лишь рассказать о некоторых из них. Когда Алена просила меня запомнить, что возмущает ее больше всего и стараться избегать этих мест, я отвечал: «Разве я могу составить список всех звезд на небе?! Он бесконечен и не имеет логики!»
Думаю, что это было правдой. Судите сами! Вот бесконечно неполный список эпизодов  нашей битвы:
1. Алене пришло в голову, что я проявляю к ней нежность и внимание только с сексуальными намерениями. Последовала серия «разборок». В итоге, я специально стал отмечать вслух всякий раз, когда я непроизвольно обнимал и целовал ее. «Заметь, просто так целую и обнимаю! Без сексуальных намерений!» - говорил я. Наконец, Алена взмолилась, чтобы я прекратил эти констатации, ибо она признает, что была неправа. Этот случай был первым и самым удачным  - я был реабилитирован. Но не всегда я мог решить проблему таким образом. Да это было бы и полное сумасшествие – каталогизировать всю нашу совместную жизнь, хотя не раз у меня был соблазн записывать нужные эпизоды, чтобы оправдаться от возводимых на меня обвинений.
2. Дни рождений и праздники. Я до сих пор, хотя прошло шесть лет, ненавижу эти дни - дни кошмарных скандалов. Поясню.
В нашей семье никто и никогда не отмечал дней рождения и не дарил по этому поводу подарков. Ну, разве только справляли мой день рождения – малыш мог расстроиться, упустив законную порцию подарков. Я с трудом могу вспомнить день рождения своей матери и вовсе не помню дня рождения отца, отчима, бабушки. Я помню день своего рождения, но иногда путаюсь в том, сколько мне лет. Я не умею и не люблю дарить подарков. Для меня выбор подарка – адское мучение. Так что все дни рождения моих друзей за месяц до их празднования становились для меня черным днем. Я непрерывно откладывал процедуру поиска и выбора подарка, а в последний день спохватывался, бежал в магазин и покупал что-нибудь подороже, мучаясь сомнениями по поводу уместности даримого. Самое простое, когда я мог подарить что-нибудь из своего имущества. Так я раздарил все старинные вещи, бывшие у меня дома. В общем, требовать от меня подарка на предстоящее торжество – это значит сознательно подвергнуть меня пытке.
Недавно меня посетила спасительная мысль. Я просто изумляюсь, как это не пришло мне в голову раньше. Но оцените власть общественного мнения и страх нарушить обычай, терзавшие так долго даже такого ниспровергателя каких-либо маразматических  устоев, каким являюсь я! Я отменил какие-либо подарки по торжественным дням. Я не дарю подарков и сам не принимаю их! Речь, естественно, идет лишь о торжественных днях. В обычные дни подарки экспромтом допустимы. Я делаю их и согласен получить сам.
Я ненавижу запланированные праздники. Я тягощусь ими и скучаю на них. Но обожаю праздники экспромтом!
И вот – катастрофа! Моя жена – самая преданная поклонница древнего обычая! Несколько лет меня дрессировали в запоминании ее дня рождения и дня свадьбы. Я ошибался всякий раз, и после развода с великим ликованием позабыл их вовсе!
С днями ее рождения была вовсе беда. После серии чудовищных скандалов, устрашенный, я заранее помнил весь год об этом дне моей экзекуции. И что же? Обанкротился полностью! Я думал обрадовать жену предложением - после завтрака в ее день рождения пойти и выбрать ей подарок - но завтрака не было. Был чудовищный скандал. Оказалось, что цветы и подарок должны были встретить ее пробуждение, лежа у изголовья ее кровати.
Вот несчастье-то! Но ничего. На следующий год я знаю, как должно поступить.
Новое фиаско! Думал встать ни свет ни заря и, пока жена спит, сбегать за цветами и подарком. Куда там! Накануне возвращаюсь домой вечером. Она открывает дверь, видит меня без цветов и подарка, и снова - чудовищный скандал.
Здесь уж я не вытерпел и решительно объявил ей: никаких дней рождения я больше знать не хочу. Их для меня не существует. Снова скандал. Но я все равно поступил по-своему.
3. Туда же. Алена должна была получить сертификат на звание психотерапевта. Возвращаюсь домой поздно вечером. Она – чернее ночи. Оказывается, ее должны были встретить цветы, шампанское и накрытый стол. Я понимаю, что в моих интересах не спорить. Двенадцать часов ночи. Я выбегаю на улицу и, пробежав километра три, покупаю шампанское. Мы мрачно выпиваем его. Только извращенец может принять это распитие за праздник.
Когда я недавно рассказал об этом эпизоде одной из своих дам, она посмеялась и подивилась одновременно: «Как странно! Талантливый психотерапевт, умная женщина, а не смогла понять то, что стало понятно мне после нескольких месяцев знакомства с тобой: ты такой человек, что просто забудешь или не догадаешься все это купить. Не потому, что плохо относишься, а потому, что такой человек. И если тебе нужен праздник, то купи все сама, или купи вместе с ним, и ты радостно и искренне отпразднуешь ее торжество. Она же вела себя так, как будто ей нужен был не праздник, а именно скандал!»
- «Ты права. Ей нужен был скандал. Хотя она и не осознавала этого. Иначе как объяснить, что по прошествии многих лет совместной жизни, все мои сущностные черты оказывались для нее ужасной неожиданностью?» - ответил я.
Конечно, кто-то может сказать: «Она надеялась его справить!»
Как только я думаю, что «кто-то хотел меня исправить»! – меня охватывает такое бешенство, что я готов убить любого, кому в голову войдет такая мысль! Да кто она такая – эта «исправительница», чтобы меня кроить по своему разумению?! Даже если бы сам Господь Бог вздумал заняться этим, я дал бы ему по рукам, или, если бы не смог, то хотя бы послал куда подальше.
Да, женщины любят заниматься подобными исправлениями. В ожидании беззащитного ребенка, они тренируют на мужчине свои наклонности к воспитанию и улучшению. И именно поэтому я держу эти безмозглые создания подальше от своей жизни.
Нет, ныне я – обстрелянный боец и преисполнен бдительности: нравится – ешь, а нет – так убирайся прочь.
Какой удивительный парадокс! Алена любила меня до беспамятства! И если бы, потребовалось, то легла бы вместо меня в гроб. Но пока дело до этого не дошло, готова была загнать в этот гроб меня, непрерывно исправляя и улучшая! Таковы гримасы  любви!
Я неоднократно спрашивал ее: «Если я так плох, если я так ужасен, то почему же ты не уходишь, а мучаешь и себя и меня?!» На это она всякий раз отвечала: «Что делать! Я люблю тебя, и без тебя просто умру!»
Какая страшная идея - любовь! Человека можно обваривать кипятком, распинать на кресте и сплошь утыкать копьями и, если делать это во имя любви, то все простится и будет оправданно! Какие же все-таки придурки те, кто распял Христа! Они распинали лжепророка, искренне ненавидя его, и они прокляты. Так его надо было распять из любви к нему, и у них нашлись бы сотни тысяч защитников, которые оправдали бы каждый гвоздь, забитый в несчастное тело! Ведь находятся же защитники большевикам, распявшим Россию. А вот недоумки фашисты, столь нелепо, столь неграмотно, столь не по-европейски обосновавшие свои зверства, навеки прокляты.
Алена внушала мне мысль, что из нас двоих невротик – я: не способен к глубокому контакту с женщиной, полностью не пригоден для создания семьи – этого верного признака здоровой натуры.
- «Хорошо! Я – невротическая личность! Я не способен к глубокому, полноценному контакту с женщиной. Я не способен к нормальной семейной жизни. Но мне и не нужно всего этого! Я прекрасно живу без этого и не испытываю печали. Но объясни мне тогда: почему ты, для кого семья и дети – это главная цель и главный смысл жизни, почему ты пытаешься реализовать свою мечту с человеком, который по твоим словам органически не способен ко всему этому?! И за что тогда ты наказываешь меня?»
- «Что делать! В этом - моя трагедия. Невротическая привязанность, любовь!» - всякий раз отвечала Алена.
Проклятие! Проклятие на голову такой любви!

Алена действительно фанатично мечтала о семье и детях. А мне действительно ничего этого не было нужно. Не было нужно тогда, не нужно и сейчас. И остается только удивляться чудовищной силе этой женщины, ее гениальной способности к манипулированию – через два года совместной жизни она подвигла-таки меня на бракосочетание.
Решение было принято в доме ее родителей. Мы приехали к ним на пару летних месяцев. Они впервые видели меня. Ее мать, посмотрев, сказала дочери: «Он не женится! Человек неплохой, но он же – еврей!» Меня позабавило и первое, и второе.
Эти два месяца были ужасны! Мы непрерывно трахались, а в промежутках ругались. Как дело не дошло до смертоубийства – ума не приложу.
Мне почему-то запомнился один чудовищный ночной скандал. Алена решила, что я натягиваю на себя всю простынь, которой мы накрывались по случаю страшной жары. Конечно, если она была права, то могла бы взять еще одну. Но Алена демонстративно легла спать голая на голый пол. В этой ситуации остаться спокойным было трудно – мы проругались матом почти всю ночь. Родители были изумлены и шокированы. И так все лето!
В последнюю неделю я сделал предложение. Что такое на меня нашло – не понимаю. Но факт остается фактом. Я надеялся, что это предложение умиротворит нашу совместную жизнь. Именно это говорила мне Алена. Она считала, что ее «нервность» проистекает из ее «неопределенного» положения. Куда там! Скандалы были до свадьбы, скандалы были после нее. Сама свадьба протекла в чудовищном скандале! Но об этом чуть ниже.
Единственным результатом моего предложения была беременность Алены. Она уже потеряла надежду забеременеть без вмешательства врача, так что мы давно уже не предохранялись. И вот вам: сделал предложение, и она сразу забеременела!
Дело, правда, кончилось весьма плохо. В ноябре – а мы жили в это время в ее аспирантском общежитии – нам пришлось переехать с одного этажа на другой. Я должен был подъехать к назначенному часу и перетащить мебель и вещи. Я опоздал на два часа. Любой, кто знает меня хоть чуть-чуть, скажет вам, что в этом нет ничего необычного. «Не беда! Часом раньше, часом позже. Не в четыре, так в шесть сделаю свое дело. Не ночью же, в самом деле» - утешил я себя. Я ошибался, и глубоко ошибался. Алена взбесилась и перетащила мебель и вещи сама, а потом с позором выгнала меня, явившегося, прочь, заявив о нашем окончательном разрыве. Здесь я в очередной раз в подробностях услышал, что представляет из себя самый ужасный и самый негодный человек во всей Вселенной. Конечно же, этим человеком был я!
Через месяц подруга Алены сообщила мне, что в тот же вечер Алена попала в больницу – у нее выкидыш. Потом позвонила сама Алена. Постепенно мы помирились. Но меня всегда упрекали, что именно я  довел ее до этой катастрофы, да еще потом – мерзавец – не навещал ее в больнице.
Поженились мы летом. Здесь был новый скандал. Втайне мечтая выкрутиться из затягивающей меня удавки, я признался за две недели до свадьбы во всех своих тайных изменах. К слову сказать, делая предложение, я с самого начала выговаривал себе свободу в отношениях. Алена оставила этот вопрос открытым. И вот теперь я решил покаяться с тем, чтобы «войти в брак с чистой совестью». Боже, как был я не расчетлив и наивен! Наизусть зная «хронологию» скандалов Алены, мне надо было сделать это накануне свадьбы. И свадьбы не было бы! Но я сделал это признание за две недели до нее. Естественно, я был с позором изгнан, а свадьба отменена. Алена позвонила родителям, и те сдали билет на самолет. Я чуть ли не на коленях умолял Алену не делать резких ходов – я знал, что она одумается. Но тщетно. В какой то момент, своей горячностью она убедила даже меня – человека уже опытного в ее скандалах. И я потратил деньги на покупку первого в своей жизни компьютера.
В итоге, за пару дней до свадьбы Алена одумалась, признала, что я - ее крест на всю жизнь, и пришла мириться. А мирилась она со знанием дела! После бесконечных и жалобных молений, она вдруг залезала ко мне на колени с так импонировавшей мне бесцеремонностью шлюхи, и начинала «бесстыже» приставать. И она всегда добивалась того, чего хотела.
Свадьба была возобновлена. Правда, на этот раз ее родители отказались приехать, но приехал ее брат. У меня не было ни гроша – деньги были истрачены на компьютер. Так что пришлось занимать деньги на свадебный букет у ее брата. Этим букетом и этой свадьбой Алена попрекала меня до последнего дня нашей семейной жизни. Любой скандал тотчас вызывал из прошлого этот несчастный букет.
Вообще-то, вся наша семейная жизнь была скандалом – я лишь отмечаю некоторые вехи. Если же быть точным: то две недели мы жили  мирно, две недели непрерывно сражались. В итоге, Алена с помпой и проклятиями уходила от меня, либо выгоняла вон – в зависимости от того, где мы жили. Возможно, москвичи еще помнят безумную парочку, снующую туда-сюда по метро с огромными сумками и непрерывно при этом ругающуюся.
Первое время наши друзья пугались и переживали за нас. Но потом они так привыкли ко всему этому, что просто не обращали внимания.
В какой-то момент даже я перестал воспринимать все происходящее всерьез. Мне стало невообразимо скучно – одно и то же. Разъярившись, Алена уходит, осыпав меня всеми возможными нелестными эпитетами. Через неделю-две она возвращается как побитая собака, чуть ли не на коленях вымаливая прощение и разрешение вновь жить вместе со мной. Несколько раз, когда я был особенно непреклонен, у меня и у моей мамы складывалось впечатление, что она близка к самоубийству.
Я вновь и вновь прощал ее.
Но постепенно наметилась пугающая меня динамика.
Дело в том, что как человек с крепкими нервами, я переносил  ее скандалы на первых порах достаточно легко. У нас были различные режимы проявления агрессии. В моей семье, если случалась жестокая обида, то все начинали кричать и чем-нибудь бросаться, или просто хлопать дверьми. Через полчаса восстанавливался мир и тишина. В семье же Алены царил другой стиль. Если кто-то чувствовал себя обиженным, то он мрачнел и надувался как «мышь на крупу», или вовсе не подавал вида. С течением времени домашние замечали, - что-то не так и начинали допытываться, но обиженный все отрицал. По прошествии месяца или двух дело открывалось, и конфликт принимал открытые формы. Я, конечно, несколько утрирую, но сама Алена говорила мне, что иной раз конфликт мог длиться полгода или год. Естественно, что, сформировавшись в подобном стиле выражения агрессии, она была бегуном на большие, «марафонские» дистанции, я же – спринтер – быстро сдавал. Подобные затяжные позиционные бои были для меня крайне мучительны. Неделями я балансировал между отчаянием и непреодолимым желанием сделать что-то ужасное. В итоге, я просто «зависал» и в этом состоянии ожидал мира.
Но с течением времени я стал замечать, что во мне происходят странные подвижки. Меня уже не так донимали взрывы ярости и обиды Алены. Требовалась неделя ее непрерывных манифестаций, чтобы во мне начинала клокотать жестокая обида. И в тот момент, когда Алена почти уже затихала и успокаивалась, во мне только начинал раскручиваться маховик агрессии. Это были очень невыгодные для меня изменения. В то время как Алена полностью проходила свой невротический цикл, мой цикл оказывался скомканным и незавершенным – Алена умела мириться со мной тогда, когда ей это было нужно. В итоге, от скандала к скандалу я погружался во все более мутное состояние.
Скандалы Алены были непостижимым для меня феноменом. Я отчетливо видел, что разрыв со мной почти убивал ее физически – она производила впечатление человека, потерявшего в катастрофе всех родственников сразу. Но при этом, она всякий раз с легкостью и бессмысленно разрушала столь ценное, столь дорого давшееся ей наше семейное единство. Любой пустяк мог быть причиной скандала и последующего разрыва со мной.
Так, например, год назад моя девушка с интересом отметила, что я всегда медлю с ответом, как бы раздумывая, когда мы подходим к двери моей квартиры, и моя мама спрашивает в ответ на звонок: «Кто там?» Еще бы мне не медлить! Один из самых чудовищных конфликтов с Аленой произошел именно из-за моего неосторожного ответа на этот вопрос. Бездумно я ответил – «Я», вместо того, чтобы ответить – «Мы». Прошло уже почти десять лет, а я все еще медлю с ответом, стоя на пороге собственного дома!
Иногда Алена напоминала мне человека, который выплывает в лодке на середину большого озера и начинает яростно рубить топором дно лодки. И в тот момент, когда он погружается в воду и начинает тонуть, он вдруг понимает, что он отчаянно хочет жить, и тогда зовет на помощь. Его спасают, он долго болеет от физического и морального потрясения. И вот он вновь, придя в себя, выгребает на середину озера с тем, чтобы снова повторить все то же самое. И так раз за разом. В какой-то момент соседи поняли бы, что он безумен и просто связали бы его. Но кто мог связать Алену?

Если вы вдруг усомнились в моей  характеристике этой женщины как умнейшего человека и талантливейшего психотерапевта, то вы просто плохо ориентируетесь в реалиях человеческой души. Она действительно была умнейшим человеком и превосходнейшим психотерапевтом. Но такова сила невротического механизма! Он работает помимо и сверх нашего разума, так что даже сильнейший ум не властен не только преодолеть его, но и просто обнаружить. Читатель, поверь мне, что это так. Поверь и запомни для понимания главы о психотерапии, что я планирую во втором томе своей книги.
Более того, продвигаясь в ремесле психотерапевта, Алена постепенно преодолевала худшие стороны своего невроза. Ее скандалы становились все менее разрушительными. Но мне это уже ничем не могло помочь. Я наглотался этого дерьма уже в таком количестве, что и капли было достаточно, чтобы запустить все механизмы моей реакции на ее скандалы. Бочки психологического дерьма, поглощенные мной ранее, делали невозможным и переваривание малой чайной ложки.
Я все более и более приходил к выводу, что должен уйти.
Алена старательно внушала мне мысль, что мой уход будет шагом назад, что он регрессирует меня еще больше в мой невроз. Но я видел: наоборот, мой уход – это единственно здоровый шаг в этой ситуации. И я видел, что из нас двоих, этот шаг смогу сделать только я - лишь у меня сохранилась малая толика понимания губительности этой невротической связи. Я чувствовал, что еще немного, и наш союз закончится как-то страшно, что гибель ждет обоих.
И я ушел.
Поводом для ухода послужил очередной дикий скандал с применением физической силы. С некоторых пор скандалы стали сопровождаться дракой. Естественно, перевес был на моей стороне. Я спрашивал Алену, зачем она переходит на «язык», которым я владею лучше. Она не отвечала. Но пугающим было то, что и я сам вдруг стал переходить на этот «язык». Ныне я сильно корю себя за душевную слабость – как только я в первый раз побил эту женщину, я должен был тотчас уйти. Насилие означало, что мы перешли какую-то невидимую грань, за которой нас ожидала лишь гибель. Но в тот момент я не смог преодолеть той чудовищной тяги, что вызывала во мне эта женщина. Я был подобен моряку, кидающемуся за борт в ответ на пение сирен. А Алена и в самом деле была похожа в ярости на сирену – это было отвратительное чудовище.
В тот день мне позвонила моя любовница. Алена не знала, что это была моя любовница, но легко догадалась об этом по моей реакции – я никогда не умел врать. Прошел час. Я завтракал, поскольку не заметил ничего особенного в ее поведении – с некоторых пор я странно перестал различать признаки надвигающейся бури. Внезапно Алена, как разъяренная фурия ворвалась на кухню и осыпала меня яростными оскорблениями и оплеухами. От неожиданности я выронил чашку, но мгновенно сориентировался, схватил ее в охапку и выбросил за дверь кухни. Я сел за стол и попробовал продолжить завтрак. Злости я не чувствовал, но руки почему-то дрожали. И в этот момент последовала новая атака. Здесь я взорвался: грязно ругаясь, выволок за волосы жену в коридор и пару раз ударил кулаком.
Я вновь вернулся на кухню, но завтракать уже не пытался. Третья атака меня уже не удивила – я был готов к ней. В тот момент, когда она вновь ворвалась на кухню, чтобы продолжить схватку со мной, я скрутил ее намертво, отнес в комнату и бросил на диван. Сейчас у меня возникает подозрение, что изнасилование ее в этот момент было бы самым лучшим ответом на все ее тайные, неосознанные желания. Но это было бы и началом нашего конца. К счастью, ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я просто навалился на нее всей массой своего тела, и в тот момент, когда она стала задыхаться, и жалобно, смиренно просить отпустить ее, я взял с нее честное слово, что драться она больше не будет.
Возмущенная, униженная, несчастная, с синяком под глазом Алена тот час съехала прочь. Но я не обольщался относительно того, что последует за этим. Тысячи ее самых радикальных уходов всегда оканчивались одним и тем же.
И правда, через неделю Алена вновь появилась на пороге моей квартиры – жалкая, несчастная, раскаивающаяся. Но в этот раз я был неумолим. Видя, что все ее ухищрения  тщетны, она жестко заявила, что является моей законной женой, и будет жить там, где живет ее муж. Тогда я съехал сам.
Позиция, которую заняла Алена, была блестящей. Она прочно обосновалась в моем доме. А я был лишен своего любимого кресла, своих книг, своих пластинок. Что еще нужно, чтобы взять «рака» измором? Но в этот раз все «верные» средства разбились о мою решимость прекратить эту чудовищную связь.
Видя это и понимая, что я не сунусь в расставленную ловушку, она съехала через пару месяцев. Дела ее в тот момент пошли в гору, и она смогла с помощью родителей купить себе комнату в центре. Через год она выгодно обменяла ее на прекрасную однокомнатную квартиру в хорошем, престижном районе, где и поныне живет со своим ребенком.
«Вот те раз! А ребенок-то откуда взялся?!» - воскликнет въедливый читатель.
Я не знаю. Уж точно – не я ему причиной. Если вы спросите, почему она ушла от Белхова, а именно это она старательно подчеркивает окружающим, то Алена скажет, что он не хотел иметь детей, да еще и изменял ей при этом. Про измены скажу потом, отдельно. Что же касается детей, то это правда. У меня уже есть один сын, живущий без отца. И это обстоятельство висит на мне тяжким грузом вины. Зачем же мне вновь было совершать ту же ошибку? На все ненавязчивые предложения Алены на этот счет, даже после нашего развода, я отвечал, что наши отношения протухли до такой степени, что рожать в этой экзистенциальной грязи ребенка – это преступление. Отказывался я и пока мы были в браке, справедливо указывая на нестабильность наших отношений. На это Алена убедительно отвечала, что рождение ребенка сделает ее спокойной, и скандалы прекратятся. Но эту песню я уже слышал. Сначала мне обещали прекращение скандалов и регулярных разрывов после нашего бракосочетания. Потом то же обещали мне, как только мы станем жить отдельно от моей мамы. И всякий раз это был обман! Неужели от меня можно требовать, чтобы и в третий раз, я, как последний лох, «купился» на эту приманку?
Недавно я долго говорил с Аленой по телефону. Она сказала мне, что давно уже простила меня и более не помнит зла. И посетовала, что я все еще киплю злобой.
- «Надо уметь прощать! Я простила тебя и даже, более того, часто с теплом вспоминаю о тебе, мысленно говорю с тобой» - смиренно молвила она в телефонную трубку.
- «Ну, не хрена ж себе! И это ты предлагаешь пророку антихристианской культуры?! Что за безумные фантазии?»
- «Так легче и, главное, здоровее жить!» - так же смиренно ответствовала она мне.
Ну что за вздор! Я не чувствую себя отомщенным. И пока этот так, мои обида и злость никуда не уйдут. Не «глотать» же мне эти чувства, в самом деле! И это мне предлагает профессиональный психотерапевт!
Но, впрочем, и здесь я узнаю старый фокус. Конечно же, Алена умеет прощать. А что бы она делала без такого прощения? Не простить - значит не вернуться. А вернуться необходимо, чтобы вновь и вновь накрутить новый виток невротических отношений.

Уф! Я непрерывно писал шестнадцать часов! Но во мне давно уже открылось «второе дыхание», так что усталости не чувствую. И все же, я, пожалуй, пойду спать. Палящее солнце за окном – это то, что нужно. О продолжении истории моей второй женитьбы напишу завтра, то бишь, - уже сегодня. Да, да! Это еще не конец! Это еще лишь две трети рассказа. И это чистая правда, а вовсе не бред моего воспаленного мозга.
Но об этом после, после…

Меня не покидает беспокойство – моя вторая жена предстала перед читателем просто в каком-то демоническом виде. Читатель испугано вздрагивает и озирается – оказывается двери ада дали слабину, и демоны просачиваются наружу! Не бойтесь, даже если это и правда, то они похищают и мучают лишь самых важных и главных людей – то бишь, философов. Остальные могут спать спокойно.
Я хорошо могу представить, с какими чувствами Алена прочтет эти страницы, если вдруг моя книга попадет в ее руки. Ей будет горько и обидно. Возможно, она даже разрыдается от обиды, от всей этой  несправедливости и лжи по отношению к ней.
И меня это страшно порадует и огорчит одновременно. Я страшно на нее зол, хотя, может быть, следовало злиться, прежде всего, на самого себя, ведь и на мне лежит ответственность за весь этот кошмар. Даже если бы я был ангелом, а ангелом я не был, то даже в этом случае я мог бы прекратить все разом, уйдя из семьи и оставшись непреклонным к ее мольбам вернуться.
Безусловно, о нашей семейной жизни Алена рассказала бы совершенно иначе, чем я. И это не удивительно. Каждый человек видит мир и других только своими глазами, и слышит только своими ушами. И как бы он не был чуток к чужой боли, она все равно останется для него чужой болью. И это нормально, это естественно. У каждого своя правда, а подлинная правда есть лишь у Бога. Но его, к сожалению и к счастью, нет.
Я писал о том, что считаю правдой, о том, что я чувствовал, и что я пережил. Моя жизнь с Аленой была для меня огромной радостью и чудовищным мучением. И всякий раз, когда я задумывался об уходе, то вспоминал о том, что через этот уход я теряю навеки.
Наша связь с Аленой была глубоко невротической связью. В редких случаях, пары – а о таких парах говорят: «они рождены друг для друга» - соединены «хорошей» невротической связью. Это значит, что они  играю в такие невротические «игры», которые приносят им радость и личностный рост. Большинство же пар, и мы с Аленой в том числе, играли в плохие «игры». И это есть сама настоящая, самая подлинная правда. Правда о том, что, имея дело со мной, Алена могла вести себя только так, и никак иначе. И то же относиться ко мне. Наши сознания здесь были не при чем, они не могли что-либо понять и что-либо исправить. В главе о психотерапии я вновь, еще раз объясню, как это возможно. Но мой вам совет – если вы не поняли, как такое возможно, прочтя уже столько страниц моей книги, то лучше не тратьте время зря и отправляйтесь к другим авторам.
Вне всякого сомнения – Алена любила меня, любила страстно. Скорее всего, я тоже любил ее, иначе, что же еще могло удерживать меня столь долго в этом «объятии командора»? Но наша любовь так не похожа на все то, что об этом пишут грезящие наяву поэты. Зато она очень походит на любовь многих и многих реальных людей.
«Он не знает, что такое любовь! Его просто никто никогда не любил!» - зашелестели и зашептались по углам романтичные девицы - гарпии, заглушившие свои безмозглым лепетом не один правдивый рассказ о реальной любви. Да что они понимают в этом?! От рождения они греются в уютных квартирках заботящихся и оберегающих от всего родителей. Строгие, элегантные дамы-учителя возвышенно рассказывают им о добродетели и правилах приличия. И слово «распущенность» действует на них  как узда, смиряющая бег лошади. Что могут знать они о реальной любви, кроме того, что они почерпнули из возвышенных романов ХIХ века и нагрезили себе в девичьих мечтаниях? Возможно, они и поймут что-нибудь об этом, любуясь отблеском дорогих черт на лице своего ребенка, или осознавая невозможность провести еще одну ночь вне пронзающей силы своего возлюбленного, но, скорее всего, их исступленные грезы так и останутся на пороге зрелости, смененные точным расчетом суммы заработка своего избранника или демонстрируемой им преданности их персоне. Нет, не стоит обращать внимание на их возмущенный шелест. Любя или трезво рассчитывая, притягиваясь или отталкиваясь, они никогда не поймут, что с ними происходит, поскольку всегда будут привычно измерять то или иное свое представление не прожитым, а прочитанным.
Здесь, пожалуй, будет уместным обсудить идею «метафизической» любви, столь популярную последние несколько столетий, и столь любимую женской половиной человечества.

Любовь… Сложная и загадочная штука. Центральная для мировосприятия женщин. Даже для тех, кто от нее свободен. Самим ледяным равнодушием к ней эти женщины подтверждают это.
«Любовь» - бытовой термин, которым люди обозначают, как им кажется, первичную сущность. Но это не так. Любовь – феномен, скрывающий целый комплекс различных психических механизмов.
1. Часто, любовь – слово рационализирующее (скрывающее при помощи псевдорациональных конструкций) невроз, то есть бессознательный комплекс неадекватных эмоций, поведенческих стереотипов и установок. Женщина находит невротическое удовлетворение в коммуникации с определенным мужчиной (иногда, с другой женщиной). Она становится зависимой от невротического удовлетворения и называет эту зависимость любовью.
Иной же раз, слово любовь рационализирует страх и тревогу относительно мужчины. Любовь мужчины, коль она удостоверена и несомненна, выступает гарантией безопасности и обеспечения экзистенциального будущего женщины. Я вспоминаю одну знакомую. Любовь была для нее волшебным словом. Все ее размышления об отношениях с мужчинами сопровождались вопросом: «а действительно ли он любит меня?»
- Ну, хорошо. Допустим, он любит тебя. И это сама подлинная, самая настоящая любовь. Что тогда?
- Тогда я выйду за него замуж.
- А ты-то его любишь?
- Это не имеет никакого значения. Иногда мне кажется, что сама я никого не люблю, и никогда не любила.
- Послушай. Это рассуждение: «Если он действительно любит меня, то тогда я выйду за него замуж» - я слышал в отношении нескольких мужчин. У меня возникает стойкое убеждение, что ЛЮБОВЬ – это вексель, подлинность которого гарантирует определенному кругу мужчин автоматическое получение твоей руки и твоего сердца. Что за странный алгоритм!
- Это не совсем так. Но любовь – это очень важно.
Для меня очевидно, что эта навязчивая идея любви есть рационализация ее страха и тревоги. Я вспоминаю ее рассказ о событиях детства.
Ее отец ушел к другой женщине, и мать была вне себя. Мать медленно умирала. Она вновь и вновь посылала дочь к отцу, просить его вернуться, но он был непреклонен. И вот кульминация. Девочка возвращается с прогулки вся мокрая от игр в снегу. Мать видит, что дочь промокла насквозь и понимает, что теперь она заболеет… и, скорее всего, умрет. Она с криком бросается к дочери и падает, потеряв сознание. Дочь в ужасе. Ей кажется, что мать умерла. Она бежит к отцу с просьбой о помощи. Но тот не верит ей и гонит прочь, уверенный, что здесь новые ухищрения ее матери…
Что могла значить эта сцена для девочки одиннадцати лет? Какие выводы она могла сделать из нее? Возможно, она поняла, что мужчина – очень опасное существо. Его поступки способны свести с ума и, даже, убить женщину. Быть может, именно поэтому моя знакомая в тридцать лет все еще девственница, хотя и усиленно изображает из себя роковую женщину.
Возможно, она поняла, что мужчина – это не только опасное существо, но это еще и очень необходимое существо. Ведь его уход способен свести женщину с ума и, даже, убить ее. И если она поняла именно это, то тогда становится вполне понятной ее маниакальная зацикленность на идеи любви. Что может быть лучшей гарантией для безопасной коммуникации с мужчиной, чем уверенность, что он жизненно зависит от тебя, то есть любит?
2. Иной же раз, любовь обозначает силу, заставляющую женщину рожать. И в этом случае, любовь оказывается выражением физиологической потребности женщины родить именно от этого мужчины. В эволюционной интерпретации любви много смысла. Эта интерпретация чревата истиной.
Есть еще много значений того, что мы называем любовью. Но мне теперь лень говорить об этом. Ясно же одно: то, что большинство называет любовью – миф, скрывающий подлинные вещи, и большинство, живя, не ведает, что творит.
Но, впрочем, какой толк от этих рассуждений. Я давно заметил, что профаны с почтением и вниманием выслушают суждение физика или врача, но с презрением посмеются над суждением социального теоретика. Сколько раз я наблюдал, как в шоу шумливые профаны игнорировали мнение специалиста и спешили сообщить миру свои очевидные «истины». И сколько раз я наблюдал, как в передачу, посвященную какой-либо проблеме бытия человека, звали кого угодно, но только не психолога, философа или социолога! И хорошо, что не звали. Толпа глумливо посмеялась бы над их суждениями и веско констатировала бы: «Эти ученые все немного того… - какие глупости они сообщают со столь важным видом!» Несчастные, несчастные обыватели. Стадо, гонимое на бойню. Они подобны тем, кто для отвращения чумы собирается толпой в церкви, и потом линчует врача, пытающегося говорить о необходимости изоляции и карантине. Еще бы! Ведь именно его кощунственные речи окончательно разгневали богов и привели к вспышке чумы.
Что может сделать в этой ситуации ученый человек? Лишь отойти в сторону и нарастить на сердце броню, чтобы спокойно наблюдать, как бурлит и гибнет эта биомасса.
Как бы то ни было, любовь женщины – большое несчастье для мужчины. Она с детства только об этом и мечтала, и теперь уже все очень хорошо придумала, как все будет. И вот она обрушивает все свои планы и проекты на голову мужчины, и мстит ему за то, что он не соответствует ее ожиданиям. Она уверена в своей правоте и истинности, и она снисходительно пытается преодолеть его грубость, невежество, безответственность и анархизм. Она влюбляется в волка, и, завладев им, старательно превращает его в пугливого хомяка, которому достаточно одного ее взгляда, чтобы отказаться от очередной мужской глупости. Преуспев же в этом, она начинает презирать его, сетуя на то, что все получилось не совсем так, как должно было быть. Или же, глядя на своего супруга-мерина, находит утешение в том, что вспоминает, каким славным жеребцом он был в молодости.
Боже, избавь меня от женской любви! Однако следует точнее формулировать свои просьбы: Боже, дай мне силы противостоять женской любви и оставаться самим собой.
Впрочем, я не люблю играть лишь в одни ворота. Думаю, что и женщины могут многое представить в обвинение мужчине. Но мне ли выступать в качестве женского адвоката и обвинителя?! Это лучше получится у какой-нибудь девицы. Боже, надели ее умом равным или даже большим, что есть у меня. Пусть и она выступит так, как того заслуживают несчастные женщины.




Но пора завершить мой рассказ о нас с Аленой.
Мы расстались и прожили друг без друга около года. Я ликовал и наслаждался жизнью. Но время от времени и тосковал о брошенной жене. Несколько раз я вдруг приезжал к ней, и мы трахались сутки напролет.
Тем временем я завел себе любовницу – Лену. Она была моей студенткой. Мила и ласкова, но несколько наивна и проста. Я не обольщал ее, используя власть преподавателя. Такие вещи мне глубоко противны. Я никогда не вымогал каким-либо образом материальных или сексуальных услуг. Наш роман был следствием обоюдного движения навстречу. Однажды она призналась: «Знаешь, я не люблю заросших «шерстью» мужчин, и я не люблю мужчин с маленькими членами. На первую лекцию ты пришел с расстегнутыми верхними пуговицами рубашки – было жарко. И ты раскачивался на стуле, так что брюки обтягивали интересное для меня место. Взглянув вверх и вниз, я сказала себе: «То, что нужно!»
В постели она была не хуже и не лучше других. Хотя была у нее особенность, некая страстишка, выгодно отличающая ее от других. Она обожала «сосать». Нет, не подумайте, что я какой-то особый поклонник этого маленького, но губительного удовольствия. Хотя в таком «поклонничестве» и нет ничего предосудительного – я вновь и вновь объявляю себя решительным врагом всяких представлений, искажающих, нормирующих или отвергающих реальную жизнь. Я ценил эту страсть именно как страсть, поскольку в другом человеке меня привлекает не способность исполнять «танец обезьяны» под флейту официальной культуры, а большее или меньшее проявление жизни. Страсть же, или страстишка таким проявлением и является.
Была и прагматичная сторона в этой ее страсти. Я уже говорил, что не люблю и не реагирую на «холодных» женщин. Подростковая гиперсексуальность у меня давно уже прошла, а изрядный опыт остался – меня уже не поразишь видом голой женщины. Именно поэтому не раз случалось проводить ночь в одной постели со знакомой – например, нехватка спальных мест – и не беспокоить себя или ее сексуальными домогательствами. Эротичность женщины - в наличии у нее желания. Лена была «прохладной» девушкой. Но компенсировала эту прохладность свой особой страстишкой. Можно было в конец измучиться, лаская ее, но как только ей позволяли предаться любимому занятию – она была уже «готова».
Полгода – и я окончательно охладел к ней. Да, к сожалению, есть во мне эта особенность – чудовищный порок в глазах всех интересующихся мной женщин. Я не могу долго оставаться с одной женщиной – рано или поздно она мне приедается.  Правда, это свойство есть у большинства мужчин, и оно характеризуется специалистами как природная черта. Лишь социальные и культурные установления, да обстоятельства жизни в большей или меньшей степени преодолевают эту черту. Всякий раз, когда я слышу оправдания какого-либо из своих друзей перед женой, будто усталость и загруженность причина того,  что на этой недели он все еще не исполнил «супружеский долг», я говорю ему, что дело вовсе не в усталости и даже не в импотенции, а лишь в его пресыщенности.
Именно поэтому – помня о своих «людоедских» привычках - я нахожусь по отношению к женщинам в позиции «ленивого крокодила». Я, как ленивый, а, может быть, излишне честный крокодил лежу на берегу реки с широко разинутой пастью. Любопытные и неразумные птички и зверьки забираются в эту пасть и начинают прогуливаться по ней, резвясь и балуясь. Крокодил несколько раз щелкает пастью, чтобы дать понять, что здесь крокодил, а не старое бревно, и, видя твердое намерение зверька стать добычей, наконец, окончательно захлопывает пасть. Иными словами, мне совестно настойчиво обольщать женщину, обещая ей Вселенную, но про себя зная, что она – лишь игрушка на час. Я предпочитаю предупредить свою жертву заранее и пойти, или не пойти, навстречу ее желанию. Странно, что при подобной позиции у меня нет проблем с потенциальными жертвами. Иной раз они выстраиваются в очередь, чтобы дождаться своей возможности испытать силу своих чар. Меня удивляет и печалит самоуверенность этих женщин. Каждая из моих любовниц гордо и самоуверенно взирает на вершину, которую собирается покорить и презрительно смеется над белеющими костями предыдущих претенденток. «Недотепы! – восклицает она – Куда они лезли? Здесь дорога для настоящей женщины, знающей как надо покорять мужчин, и действительно достойной того, чтобы мужчины ей покорялись!» Несчастная! Ее кости тоже будут белеть у подножия вершины среди других костей, костей ее предшественниц.
Но в этой моей особенности – полугодовые и годовые романы – есть и громадный плюс. Я знаю мужчин – множество из них срывают лишь первый цветок, что растет у края волшебного леса. Они перестают интересоваться женщиной после первой же ночи, проведенной с ней. Один мой университетский знакомый горячо объяснял мне: «Одна ночь – и мне уже скучно. Мне она уже не интересна!» Я искренне жалел его. Он ничего не понимал в сексе. Первая ночь – скучнейшее и нуднейшее время. Он старается показать себя во всем блеске, она старается блеснуть всем своим великолепием – у них просто нет возможности расслабиться и получить удовольствие. Но даже если они и продвинуты настолько, что могут пренебречь демонстрацией себя, даже в этом случае многое, многое в них оказывается неоткрытым. Хороший секс предполагает длительное узнавание и понимание друг друга, а это не возможно осуществить за одну ночь. Так что, со своей склонностью к «личностной» связи, пусть и на полгода, я оказываюсь в числе не самых «падших» мужчин.
Но здесь, впрочем, тотчас возникает новая сложность! За время романа женщина привязывается ко мне, и я, пресытившись ею, оказываюсь в положении человека, собирающегося высадить прекрасное тропическое растение в осеннем российском парке. Я так и не научился резко и безжалостно обрывать надоевшую мне связь. Вместо этого я терплю ее, и от того становлюсь невыносимо гнусным и отвратительным. Наконец, женщина не выдерживает и бросает меня сама, либо оказывается вытеснена новой жертвой.
Иногда я с грустью и сожалением вспоминаю о прежних своих возлюбленных. У  каждой из них были свои изумительные достоинства. Иной раз я скучаю по оставленной возлюбленной. Но я не могу ничего изменить. Я, как и другие, не властен над своей натурой. Я подобен метеориту, несущемуся в бездонном космосе жизни – ниоткуда и в никуда. Поселиться на этом метеорите невозможно – здесь до невозможности холодно. Остановить его нельзя – он просто расплывется грязной лужей. Можно лишь некоторое время лететь рядом с ним.
«Как он красиво и загадочно себе все придумал!» - самоуверенно усмехается одна из моих любовниц, плывя в моих руках на ложе любви. Но и она ныне там же, что и все остальные!
С грустью вспоминаю и о Лене. Как жаль, что и по ней проехалась эта колесница! Она наскучила мне и, как всегда, я стал невыносим в отношениях с нею. Она старательно терпела мои гнусности. Как совершенно достоверно выяснилось позже, она собиралась за меня замуж и уже оповестила своих подруг, что на днях переезжает ко мне жить. Она и правда переехала ко мне на месяц,  выдумав весьма оригинальную историю о том, как ее срочно надо спасать от одного человека. Но в итоге я выпроводил ее прочь, вручив, на всякий случай, газовый баллончик и искренне пообещав лично разобраться с «негодяем», как только она сочтет это необходимым.
Мой день рождения мы праздновали у меня на даче. Было множество друзей. Была и Лена. Правда, она немного злилась на меня, поскольку все организационные хлопоты в тот день легли на ее плечи. «Я был на множестве дней рождения и всегда видел одну и ту же картину – виновник торжества носится туда-сюда, вконец замученный просьбами и потребностями гостей. Что за несуразность! Сегодня у меня день рождения! Так сяду же в кресло и буду наслаждаться праздником как самый почетный и уважаемый гость», - решил я в тот день. Но, впрочем, святая женщина! Она безропотно несла это тягло. Невольно с вздохом вспомнишь о ней – в мой прошлый день рождения, дама, которая непрерывно клянется мне в своей страстной любви и уверяет, что не переживет нашей разлуки,  важно расположилась в центре компании и блистала, в то время как я, взмыленный, обслуживал все это празднество. Причем, она была самой требовательной заказчицей! Время от времени она ловила меня в моем беге и горько сетовала на то, что я совсем не уделяю ей внимания! Хабалка! К ночи на меня навалилась такая усталость, что я час в оцепенении сидел в кресле, не в силах даже встать и расстелить постель. Все это время она теребила меня вопросом, отчего я столь не весел и невнимателен к ней. Наконец, я превозмог себя и, добравшись до ложа, рухнул в него. Ровно через час я резко открыл глаза – сна не было и в помине. Любящей меня женщины не было рядом, но за стеной слышен был какой-то шорох. Мой приятель, кстати – христианин, откушав моего шашлычка и выпив моей водочки, лобзал мою женщину – она была так расстроена моим невниманием к ней, что с горя позволила ему это. Эта дама и поныне не может без меня жить, и я с тоской и угрызениями совести прикидываю, как лучше и безболезненнее для нее прекратить наш роман. Конечно, его можно было прекратить и в тот вечер, но я не ревнив – изменяя сам, я не вижу оснований запрещать это моей женщине. Я – не рабовладелец. Изображать же чувства негодования и обиды в тот момент, когда я их не испытываю – не мой стиль. При всех моих внутренних колебаниях теперь я все же могу жестко объявить о своем решении, не прибегая при этом к комедии.
Святая женщина! Я о Лене говорю. Святая. И как жаль, что за все ее хлопоты я отплатил ей в тот день самой черной неблагодарностью.
На тот день рождения неожиданно явилась Алена. Скорее всего, поощренная моими редкими, но страстными визитами к ней, она решила: «Хоботова пора брать!»  Она самоуверенно явилась в нашу компанию – раскованная, веселая, сексапильная – и сразу оказалась в центре восхищенного внимания. Лена «скисла» мгновенно. Она была маленьким, немного хитрым котенком. Алена же – львицей. Я попытался прийти на помощь моему котенку. «Лена! Не обращай внимания на Алену. Хотя мы и не в разводе с ней, но она – моя бывшая жена. Я не могу ее выгнать. Мы хорошо, с уважением относимся друг к другу, и было бы несправедливо подвергнуть ее такому унижению. Я и не буду этого делать. Но ты - моя женщина, и сегодня ты здесь хозяйка. Так и будь ей, как была ею с самого утра!» - твердо сказал я Лене. Но она поступила самым нелепым образом. Она заперлась в доме, и все мои попытки вытащить ее к гостям окончились провалом. Она сдала все свои достаточно сильные позиции. Может быть, она решила пойти в ва-банк, все же надеясь добиться изгнания Алены. Но эта мысль пришла мне только сейчас. И если это так, то она плохо знала меня – я не люблю несправедливо обижать людей, и меньше всего к этому может принудить меня женский каприз. Она плохо знала мужчин: опасно принуждать мужчину к тому, что он не считает правильным – досада от этого поступка и досада, что его принудили, бумерангом ударит по «виновнице».
Вновь и вновь: больше всего меня восхищает и привлекает жизнь, воля к жизни. И тот, кто являет больше жизненной мощи и жизненного напора, справедливо привлечет мое внимание и мое уважение. Меня не возбуждает вялотекущая, разлагающаяся или  окостеневшая под прессом культуры органика. В тот день Алена вновь продемонстрировала мощнейшую волю к жизни и волю к власти. Решив, что пора, она властно явилась на праздник, очаровала всех и вспугнула «серых, наглых, но трусливых хищниц», что вздумали расхитить в ее отсутствие то, что принадлежало  только ей.
Очарование от этой экзистенциальной мощи было столь велико, а наглое обаяние манер похотливой «шлюхи» столь непреодолимо, что я не устоял. Пока Лена отсиживалась в доме, Алена решительно увлекла меня в лес и там страстно отдалась мне, бесстыже раскинувшись на моей телогрейке.
Но окончательная победа еще не была достигнута. И здесь ей пришлось прибегнуть к иным средствам.
Моя первая жена иной раз говаривала: «Белхов! У тебя вкус, как у вороны – ты любишь все яркое и блестящее!» Алена отлично знала это. Она знала, что социальный успех и материальные блага, с ним связанные оказывают на меня чарующее действие. Она заявила мне, что покупает квартиру, поскольку блестящая карьера вполне позволяет ей это. Я как ее муж должен дать письменное разрешение на эту сделку. Мы отправимся к нотариусу, а потом в ресторан, где отметим покупку – она угощает меня .
Вечер и ночь после ресторана мы провели вместе. Потом выяснилось, что ей остро нужна моя помощь в сборке кухонного гарнитура. И я с другом две недели собирал его. Забавно, но начало окончательного развала нашей новой семейной жизни началось все с того же гарнитура.
Через двадцать дней нашего общения мы решили, что стоит попробовать еще раз – жить вместе. Алена уверяла меня, что она резко изменилась к лучшему. Более того, она столь продвинулась в личном развитии, что уже не испытывает чувств собственницы на жизнь другого человека – я вполне, если захочу, могу наслаждаться романами на стороне.
Я не очень-то верил всему этому, но «скромное обаяние буржуазии» было велико. Я вернулся к жене.
Я сообщил об этом Лене, и, пользуясь своими новыми правами в браке, предложил ей остаться «явной», законной любовницей. Видно, это столь сильно противоречило всем надеждам Лены, что она тотчас бросила меня.
Я люблю короткие женские стрижки, хотя и не всем они к лицу. Все время нашего романа Лена наотрез отказывалась коротко стричься. Впрочем, я не настаивал на этом, уважая ее предпочтения и вкусы. Здесь же Лена специально подстриглась коротко, и демонстративно проходила мимо меня, чтобы я видел, что потерял.
Она второй раз сдала свои позиции. Ей надо было потерпеть лишь восемь месяцев – именно столько длилась наша новая семейная жизнь с Аленой. И, думаю, ее присутствие в качестве официальной любовницы изрядно сократило бы этот срок. Я знал женщину, которая ждала своего возлюбленного восемь лет – в итоге он развелся и женился на ней. Ныне – это одна из самых дружных и любящих пар, что мне известны. Но, может быть, Лена и знала, что делала, поняв, что я - не ее добыча.
Итак, мы вновь сошлись с Аленой. Я поселился у нее.
Первые несколько месяцев прошли великолепно. Маленькое облачко набежало на небосклон нашей «новой» жизни лишь по случаю ее дня рождения. Следуя твердому решению, принятому еще во время нашей прежней семейной жизни, я  демонстративно проигнорировал этот день. Две недели Алена горько рыдала о своем тридцатилетии – этот возраст казался ей почти приговором к смерти. Но, думаю, много в этом рыдании было и от обиды на меня.
Как бы то ни было, первый скандал произошел через четыре месяца нашей совместной жизни.
Я уже говорил, что собрал с другом гарнитур, купленный Аленой для кухни. Но мы не приделали к нему плинтус, поскольку здесь была какая-то накладка, и его надо было менять в магазине. Через пару месяцев нужный плинтус прибыл из Италии, и его можно было монтировать, но все был не досуг. На смиренные просьбы Алены, я торжественно пообещал, что до Нового года плинтус будет пришпилен.
Новый год мы должны были справлять у друзей. У нас были славные планы, обещавшие сделать этот праздник незабываемым. Праздник и в самом деле вышел незабываемым, но по другой причине.
Мы уже изрядно опаздывали. И в этот момент Алена напомнила мне о моем торжественном обещании сделать плинтус. Я всецело признавал свою вину, обещал искупить ее делом после Нового года, указывал на неуместность ее требования сейчас – за пять часов до Нового года, да еще в тот момент, когда нас уже ждут друзья; говорил о том, что ругаться и так работать под Новый год – плохая примета. Но Алена была неумолима – обещание должно быть выполнено. Исчерпав все аргументы – только что на колени не становился, - чертыхаясь и бесясь, я принялся за плинтус.
Но в этот момент Алена заявила, что такой работы - работы со злым сердцем и бешенством в руках – ей не надо. Мы опаздываем, нас ждут друзья и мы должны идти! Тут уж я взорвался: я – мужик, но не мальчик, который по одному мановению руки женщины будет начинать и заканчивать свою работу. И если я начал эту работу, пусть и против своей воли, то закончу ее по своей воле.
Плинтус я пришпилил, но все время моей работы и всю нашу поездку к друзьям мы зло и тяжко ругались. Продолжили ругаться мы и у друзей, лишь постепенно затихнув и присмирев.
С этого дня ящик Пандоры был открыт, и злые ветры брани вновь и вновь налетали на нашу семейную жизнь. Они еще более окрепли, когда через пару месяцев я вздумал воспользоваться оговоренным правом и завел любовницу.
Столкнувшись с резкими возмущением, негодованием и обидой Алены, я вновь напомнил о нашем договоре. «Я ошибалась и была не права. Я думала, что смогу это пережить спокойно, но я не могу этого переносить!» - ответила она.
Если бы мы заключили контракт, то в этот момент любой суд признал бы наш новый союз недействительным. Но контракт был лишь в нашей памяти, и мы не спешили сделать выводы из его нарушения.
Но все было тщетно. Брутальность нашего союза, которая столь явственно обозначилась в наш первый «брак», возникла вновь, и как черный призрак, мрачно таилась по темным углам наших отношений. Нет, мы уже не дрались. Но было что-то такое, от чего мне становилось вовсе не по себе.
В тот момент, когда Алена вернулась из очередной командировки и заявила, что она отдалась другому мужчине, отдалась не потому, что хотела, а потому, что должна была для восстановления самоуважения компенсировать мою измену, я понял, что наши отношения вновь переходят какую-то опасную грань. У меня возникло странное ощущение, что я как бы насильно выталкиваю порядочную женщину на панель.
Через несколько дней, поразмыслив, я собрал вещи и отъехал к себе, заявив, что должен взять «отпуск» для дальнейших размышлений. Через три месяца Алена потребовала вернуть ключи от ее квартиры. Я вернул, но все еще продолжал размышлять о том, нельзя ли спасти хоть что-нибудь в нашей любви.
Эти размышления таились так глубоко внутри меня, что я и сам не очень то хорошо осознавал их. Всем и вся я говорил, что все кончено, и что я безмерно счастлив этому.
Но счастлив я не был. Я хорошо помнил то необыкновенное чувство свободы и легкости, что охватили меня после моего первого разрыва с Аленой. Ну, как же! Теперь я могу делать все, что мне заблагорассудиться, не боясь, что это повлечет за собой многонедельный скандал, в результате которого я, из-за невозможности бежать, остаться или убить, буду днями тупо лежать на диване, мечтая о смерти. И вот теперь я вновь свободен, но свобода вовсе не радует меня. То состояние, что мелькнуло мимолетным черным облаком в первый раз, ныне охватило меня полностью. Как будто я долго находился в склепе подле гнусно и отвратительно разлагающегося труппа. Я нашел в себе силы вырваться вон, и вырвался, радостно вдыхая аромат чистого воздуха. И что же? Я вновь вернулся в этот склеп, так, как если бы не смог устоять перед зовом бездны, требующим меня назад. Вернувшись, я вдохнул слишком много и глубоко трупного яду, и ныне, выйдя вновь вон, я уже не могу наслаждаться солнцем и ветром – что-то надломилось и омертвело во мне. Я смеюсь и шучу, я общаюсь и флиртую, но все это как-то внешне. Внутри же я мертв и неподвижен.
Возможно, какой-нибудь легкий роман и рассеял бы меня. Но теперь я не мог без содрогания смотреть на женщин. Обычно, мужчина, видя на улице какую-нибудь сексапильную красотку, не применет с удовольствием вообразить себе что-нибудь эдакое игривое и приятное. Я же ловил себя в этой ситуации на чувстве глубокого отвращения – красотка тотчас представлялась мне фурией на кухне, которая с мерзким и перекошенным от ненависти лицом злобно объясняет мне всю невозможность и нелепость существования на белом свете человека, каким являюсь я. И это состояние продолжалось не неделю, не месяц, но три или четыре года!
Чувствуя это и ужасаясь, я радовался, что смог пусть и с большим опозданием бежать из гиблого места. И с ужасом ловил себя на том, что мне невыносимо хочется вернуться туда! Эти два чувства непрерывно боролись во мне и в итоге, я просто тупо  зависал, как зависает компьютер, не в силах справиться с недоступной для него программой.
Но жизнь текла своим чередом и подносила все новые сюрпризы. Боже, что стало бы со мной, если бы не было этих сюрпризов, которые как оплеухи, все же пробуждали во мне волю к жизни?!
Я уже говорил, что много лет занимался психотерапией. Мы вместе с Аленой двинулись по этому пути: она - как профессионал, я – как вольный слушатель. Я всегда помнил, что я – философ, и многие годы боролся с соблазном выступить как профессиональный психотерапевт.
Нет, искушающий демон моей жизни – это Алена. Она всегда завидовала тому, что я был мужчиной. Ей казалось, что по факту моего пола мне тотчас откроется то, что всегда давалось ей годами упорного труда. И ей всегда хотелось опереться на эту мужскую мощь. Не без влияния Алены я принял решение стать профессиональным психотерапевтом. Я знал, что ленив и неактивен, но думал воспользоваться в своем становлении в качестве психотерапевта ее знаниями, опытом и положением. Забавная мечта! Психотерапевт – это достаточно здоровая личность. Иначе, это не психотерапевт, но демон, облекшийся в одежды ангела. А я собирался стать психотерапевтом, изначально собираясь невротично опираться не на свои силы.
Поскольку меня все хорошо знали, и знали, что по опыту и потраченному на психотерапию времени я стою нескольких «первокурсников», меня сразу взяли на вторую «ступень», которая позволяла через три года получить сертификат профессионального психотерапевта. Забегая вперед, скажу, что я одолел эти три года и бросил учебу за несколько месяцев до выпускного экзамена.
После разрыва с Аленой я все равно продолжал учиться – обучение мне нравилось. У меня даже появился друг – Р. Мы входили в одну «тройку». Тройка – три «ученика», которые собираются вместе и попеременно выступают то в роли терапевта, то в роли клиента, то в роли супервизора. Р. был талантливым человеком, и, думаю, из него получился сильный психотерапевт. По крайней мере, единственная терапевтическая сессия, которая по схеме и своему эффекту как бы сошла со страниц учебника, сессия известная мне воочию, была сессия, проведенная им. Я же в ней выступал в роли клиента. Забавно, но у нас была схожесть стартовых позиций. Я выступал в роли протеже Алены, Р. в роли протеже ее подруги и коллеги. Он вообще был склонен к клиентированию у зрелой, опытной женщины. В психотерапию привела его жена. Она была старше его. Будучи профессиональным психотерапевтом – хотя здесь это звучит как насмешка – она несколько лет терапировала своего мужа. В итоге, они развелись, но Р. увлекся психотерапией. Поучившись, он попал под опеку вышеупомянутой дамы.
Мы сдружились, и я даже привел Р. к Алене и рекомендовал его как талантливого человека. Они славно поладили между собой. После моего разрыва с Аленой Р. сказал мне, что не видит смысла тоже рвать отношения с ней. Но я этого и не требовал – это было бы дико и нелепо.
Через два месяца после моего ухода от Алены, я вновь праздновал свой день рождения. Вспоминая события годичной давности, я с некоторой опаской поглядывал на дачную калитку. Но Алена – какая радость – не возникла в ней. В ней возник Р. с приветом от Алены, с ее фотографией и подарком от нее. На фотографии Алена была изображена во всем великолепии, пребывая на конференции в Прибалтике. Была и надпись, что-то вроде: «Милому, дорогому, любимому, единственному мужу!» Подарком был галстук, специально подобранный под черную рубашку, подаренную мне Р. «Мы вместе выбирали их. Выбирали так, чтобы одно подошло к другому» - с гордостью и заботой сообщил Иуда.
Но с этого лета что-то изменилось в наших отношениях с Р. Он вел себя странно, и всякий раз, как что-то не ладилось в нашей работе он восклицал: «Нет, надо прояснить отношения с Сергеем! Надо прояснить…» Наконец, это настолько стало его рефреном, что однажды, после неудачной сессии в «тройке» - хотя, вообще-то, нас было четверо, - я как по наитию воскликнул: «Да, чего нам прояснять!? Ты же не шаришь по карманам моего пальто? Или…Ты же не спишь с Аленой?!»
Ей богу! И в мыслях не было! Просто ляпнул наугад.
- «Э…, нет. Это не одно и то же! Шарить по твоим карманам – это одно. А спать с Аленой – это другое!» - ответил он.
Тут уж я задумался всерьез: «Знаешь, твой ответ на мой риторический вопрос еще интереснее и многозначительнее, чем твоя предыдущая фраза про прояснение отношений! Теперь уж я прямо спрашиваю тебя – Ты спишь с Аленой?»
И в этот момент Р. избрал самую гнусную и глупую позицию, которую вообще здесь можно было избрать. Но благодаря этой позиции дело моего отторжения от Алены вскоре двинулось семимильными шагами вперед.
Р. страшно испугался и вместо прямого ответа начал вертеться как «уж на сковородке». Он стал говорить, что мой вопрос бесцеремонно затрагивает его личную жизнь, и он может, просто обязан на него не отвечать.
Вообще-то, я был его другом. И я все еще официально был мужем Алены. Так что вопрос мой был правомерен в двойной степени.
- «Послушай, Р., разве ты не видишь, что твое новое заявление еще более многозначительно и уличающее, чем два предыдущих?!»
Но Р. выкручивался, как мог. Он был маленьким и щуплым человеком. И, может быть, в ужасе ему казалось, что разъяренный бык – огромный Белхов - бросится на него и просто растопчет. Но я не был разъярен. Я был лишь безмерно удивлен!
Я уже говорил, что признаю право моей женщины спать с кем она пожелает – только бы она делала это из своей потребности, а не в отместку мне. Но меня изумляла и больно ранила позиция Р. Мой друг отказывается открыто сказать о своих отношениях с моей женой. Уж я-то здесь точно не являюсь посторонним! В этом сквозила такая  трусость и подлость, что если все оказывалось правдой и выяснялось, что Р. действительно трусит и ловчит, а не занимается по глупому упрямству странной казуистикой, то я более не мог уважать этого человека и называть его своим другом!
Наш двухчасовой разговор ничего не дал. Р. не сознался ни в чем, и удалился крайне возмущенный «бесцеремонностью» моих вопросов.
Я же погрузился в тяжкие размышления. Мои глаза и уши, мой разум и мой опыт говорили мне, что Р. лжет. И если так, то отныне он не может быть моим другом. Но он все отрицал! Неужели он столь коварен и низок? Он видит, как мучают меня все эти сомнения. Он – мой друг. Так неужели бы друг не прекратил бы разом эту пытку, сказав правду?! Ведь от его признания не зависит ни его жизнь, ни его карьера, ни его состояние. Даже его здоровью не угрожают мои побои! От его признания не пострадает и Алена. Даже ее честь останется не задетой, учитывая мой статус в отношении ее. Но он все отрицает, а тогда - может быть, и нет ничего?
Я столько раз видел в кино, как честный человек был подвергнут страданию и унижению только потому, что другие сделали относительно его слишком поспешные выводы, что сам ни в коей мере не хотел оказаться этими «другими». Я не мог решать вопрос о порядочности моего друга, без обладания твердой информацией на этот счет!
К ночи я окончательно извел себя сомнениями, подозрениями и дилеммами. Чтобы хоть как-то определиться, я не нашел ничего лучше, как позвонить Алене. В конце концов, мы не сорились. А ее надпись на фотографии, присланной к моему дню рождения, и подарок говорили о ее добром отношении ко мне. Минута крайняя! Здесь даже от врага, если он великодушен, можно ожидать поддержки. Он протянет руку и даст тебе подняться, чтобы потом честным ударом сбить с ног. Конечно, от него нельзя этого требовать, если он заведомо слабее тебя. Но Алена не слабей меня! И она не была моим врагом!
Думаю, это мгновение было мгновением дивного упоения злой радости моей жены. Холодно выслушав о моих сомнениях и подозрениях, она еще более холодно приговорила: «Ты не настолько близкий мне человек, чтобы обсуждать с тобой отношения с таким близким мне человеком, каким является Р.!»
Да что такое ОНА говорит! Что за дичь! В это не возможно поверить! Ведь я не требую никаких жертв и уступок! Я не домогаюсь ничего, кроме правды! Неужели мне отказывают даже в такой малости?! Мне, кому месяц назад писали - «Любимому, дорогому, единственному мужу»! Что за наваждение! Ведь даже злейшему преступнику сообщают о его смертном приговоре, а не волокут исподтишка, сонного и растерянного, на плаху. Неужели я не в праве рассчитывать на получения от друга и бывшей жены  даже такой малости?! На получение того, на что имеет право даже злейший преступник!
И как многозначительна ее фраза! Она не уступает многозначительности ответов Иудушки-Р.
За неделю самых черных и самых трудных сомнений и размышлений я принял глубоко противное мне решение: «Я вынужден принять решение в ситуации отсутствия прямых и твердых указаний. Я вынужден вынести приговор на основании косвенных улик. Но весь опыт моей жизни и вся сила моего разума указывают мне, что Р. виновен в предательстве, лжи, трусости и подлости. Такой человек не может быть моим другом, если он вообще может быть чьим-нибудь другом. Такого друга пожелаешь лишь злейшему врагу. Алена сама выбрала его себе в друзья. Ну что ж, если Бог захочет наказать, то он лишит разума!»
На следующий день я явился к Р. и объявил о разрыве наших отношений. И здесь он во всем сознался! Как жалок он был в эту минуту! Неужели он надеялся своим запоздавшим признанием хоть что-то изменить?
Через несколько лет в одной общей компании он выудил таки у меня – пьяного и веселого – себе прощение. Прощение можно получить, но восстановить потерянное лицо невозможно!
Здесь я забегу далеко вперед. Где-то, в одной из глав этой книги я утверждал, что возмездие и воздаяние невозможны. Это правда. Но иной раз случаются чудеса. На них не стоит рассчитывать, но они случаются.
Год тому назад я говорил с Аленой. И она рассказала о крупном конфликте в ее институте, в результате которого ей пришлось бросить все созданное за эти годы. Благо для нее, что параллельно она создала еще одну базу для плавной посадки. Было голосование, и никто из коллег не поддержал ее. Все просто отвернулись от нее.
Когда она рассказала мне об этом, у меня захватило дух – вот оно чудо воочию! И я с нетерпением поинтересовался: А что же Р. и его жена (о ней я расскажу ниже)? Ведь их Алена ввела в профессиональное сообщество. Она дала им статус! Неужели и они проголосовали «против»? Неужели и они молча отвернулись от нее?
- «Да, все, все!» - горько ответила Алена.
Здесь уж я не смог сдержать своего злорадства: «Тот, кто предал раз, предаст и в другой! И тот, кто воспользовался услугами предателя, будет сам в свою очередь предан им!»

Так что же это было? Я думаю, что это был прощальный «пинок» от Алены. Мне кажется, что я хорошо знаю ее. И зная ее, я не думаю, что этот пинок был выстроен сознательно. Здесь работала ее бессознательная часть. Я не раз убеждался, сколь «разумно» бывает бессознательное, и какой жалкой игрушкой в его руках может быть сознание. Но это не снимает ответственности и с человека. Ведь он всегда может, по крайней мере, теоретически может, поймать себя на том, что он ликует там, где, вроде бы, ликовать ему не положено, и отказывает другому в том, в чем, вроде бы, не отказывал до этого никому.
Вскоре после тех событий я говорил о них с Аленой. «Да, брось ты! Ну, переспала с первым попавшимся на конференции понравившимся мне мужиком! Какая уж здесь месть и подстава?» - отмахнулась она.
- «Алена, Алена! Ведь мы – психотерапевты. И мы можем взглянуть «по феноменологии» и увидеть в, казалось бы, случайной череде феноменов некоторую подозрительную упорядоченность. «Первый попавшийся мужик» вдруг оказывается моим одногрупником. Более того, он оказывается членом моей «тройки». Более того, он оказывается моим другом, так что вы вместе выбираете подарок к моему дню рождения. Отличная была, я думаю, пара! Друг другу – лобзания и жаркие объятия; Белхову же – рубашку, да галстук, с твоей фотографией в придачу! Может быть, мне следовало повеситься на нем, зажав в кулаке прекрасный образ, навсегда потерянной жены? Более того, именно ему ты, как бы демонстративно отдаешь то, что изначально предназначалось мне – твои опыт, знания, клиентов. Именно его ты делаешь своим ассистентом, давая возможность реально встать на ноги. Интересный получается «первый попавшийся мужик»!»
Алена без особого интереса согласилась со мной: что-то во всем этом подозрительное есть, пожалуй.


Меня снова терзает какое-то неопределенное сомнение. Я впервые пишу об Алене – воспоминания и отрывочные рассказы друзьям складываются в последовательную череду феноменов. И эта череда смущает меня все больше и больше. Вырисовывается довольно-таки неприглядный образ! Но ведь она не такая!
Я вновь и вновь перечитываю написанное – где же, где же я ошибся, где допустил искажения и ложь? И ничего не нахожу. Все верно. Именно это я знаю, помню, чувствую. И мне трудно представить, что все это – лишь феноменологическая картинка, только отчасти относящаяся к реальности. Это случается часто. Я знаю это. Но мне трудно поверить, что это произошло именно со мной. Я вновь и вновь ощупываю события и мои воспоминания о них. Нет, я не вижу искажений.
Но Алена вовсе не такая, как это неумолимо выходит из-под моей руки!
Так где же ошибка?
Может быть она в том, что я ничего не написал о ее страхах и надеждах, о ее страдании и одиночестве, о ее отчаянии и ее радости материнства. Но я не знаю про это почти ничего. Другая экзистенция – для меня потемки.
Я знаю, что Алена - не злая. Правда, я не могу назвать ее и доброй. В ней есть все, и это все не может быть отражено плоской дихотомией «зло-добро». Но разве я сам не смеялся над потугами заправских умников – моих коллег-философов – загнать жизнь в эту плоскую и бессмысленную дихотомию? Так что же тогда смущает меня? Разве не я сам не раз и не два признавал, что в человеке есть все, и что не возможно выдумать алгоритм, вызывающий как на заказ в нем только «доброе» и изгоняющее все «злое».
Алена не злая, но она и не добрая. И она злая, и она же добрая. Это верно, но мне, почему-то легче всего представить ее доброту по отношении к «родным» и ее злобу по отношению к «чужим». В этом отношении больше всего она напоминает мне самку животного. Но разве все мы не такие же?
В разное время я выступал по отношению к ней то в роли «родного», то в роли «чужого». Но я никогда не был для нее роднее ее родных. Я хорошо помню как, будучи в  ее родительском доме, я вышел на кухню выкурить сигарету. Алена была уже там и тоже курила. Я сел и машинально пододвинул пепельницу поближе к себе. Разгорелся скандал по поводу моего эгоизма, и нелюбви и невнимания к ней. Он перерос бы в очередной разрыв, если бы в этот момент на кухню не вышел ее брат. Он сел, закурил и, так же как и я, чисто машинально пододвинул пепельницу к себе. А ведь мы тоже курили! К моему изумлению, Алена осталась совершенно спокойной. Когда я изумленно указал ей на это – меня казнили за то, что с легкостью позволялось ее брату  – она изумленно уставилась на меня и с пугающей непосредственностью ответила: «Но ведь он – мой брат!» Что можно Юпитеру, того нельзя быку.
Я не знаю, что должен был сделать, чтобы, наконец, дорасти до положения ее настоящей «родни». Может быть, меня осчастливили бы этим статусом в моей глубокой старости, когда я прожил бы с ней всю жизнь и был бы отцом ее детей и дедушкой ее внуков? Но я не похож на ее отца, который всю жизнь добивался права быть достойным королевы – ее матери. В итоге он стал импотентом. Правда, импотентом мнимым, как это выяснилось в тот момент, когда уже в достаточно почтенном возрасте он встретил женщину, которая любила его искренней и согревающей любовью. Неужели и я должен был пройти все эти адовы муки, чтобы, наконец, и я мог без нареканий просто пододвинуть пепельницу к себе?
Ее отец что-то толковал мне о любви, ссылался на себя: «Но ведь я же терплю всю жизнь ее мать? Ведь это возможно!» Я не стал отвечать ему тогда так, как заочно ответил сейчас. Я не знаю, может быть, он и бык, но я, точно – Юпитер. И стоило ли проходить сквозь огонь экзистенциальной революции и запросто беседовать со Смертью, чтобы потом вот так просто заблудиться в лабиринте мифов и собственных неврозов, заблудиться и попасть в добровольное рабство к «безумной» женщине? Безусловно, нет!
Ну, вот - начал «за здравие», а кончил «за упокой»! Бог с ней, с этой Аленой, хотя рассказ о ней еще и не закончен. Уж лучше я еще раз пну те мешки, набитые трухой, что столь давно и столь привычно валяются в углу моей «мыслильни». Пну и пойду, пожалуй, спать.

Возможно, пока я так долго и так тяжко сражался со столь любимым и столь ненавистным мне образом, вновь зашевелились и подняли головы в гнусном карканье черные вороны-моралисты. Видя, что о них забыли, они вновь слетелись на живую плоть и самый наглый из них уже норовит поддеть клювом кусочек полакомее.
«Ага – восклицает он – Белхов долго, нудно и учено разглагольствовал о релятивности всех ценностей, а как только его самого поддели за живое – предали и больно отстегали – сразу заговорил о святости все тех же ценностей, о гнусности предательства и благородстве верной дружбы»
Иисус, если он и был, умер мучительной, страшной смертью. И копье легионера, пронзившее его, было благом, какое редко выпадает некоторым из нас в этой прекрасной и вместе с тем ужасной жизни. Но вижу - мой оппонент как раз и из числа тех благодетелей и учителей человечества, что действительно глубоко прониклись живительной истиной Распятого. Прониклись настолько, что непременно удержали бы руку того легионера: «Подожди, не убивай его. Есть несколько заблудших душ, что еще не смогли по своей грубости понять благотворности жертвенной любви. Мертвый или воскресший, Он не будет столь убедительным, каким Он является сейчас. Пусть повисит немного. Ведь он же – Бог, от него не убудет. А я сейчас быстро сгоняю за теми неразумными душами – пусть увидят воочию!»
Не знаю, как вам, но мне, когда я перечитывал некоторые страницы из моей повести об Алене, становилось самому страшно и больно. «Неужели я вынес все это? Неужели все это было со мной?» - спрашивал я себя. Конечно, не бог весть, какие страдания! Они – ничто в сравнении со страданиями Его. Но и в них видна боль раздираемой в клочки живой экзистенции. И гнусно видеть во всем этом лишь один большой, незащищенный философской броней, бок Белхова.
Но, впрочем, от меня не убудет! Я подозреваю, что этот выдуманный мной же удар – ничто по сравнению с теми ударами, что обрушатся на меня после публикации моей книги.
И все же. Я никогда не отрицал моральных ценностей. Я отрицал лишь их абсолютность. Все ценности относительны. И, вместе с тем, абсолютны.
Относительны они в том, что каждый человек и каждая культура имеет свои ценности. И эти ценности несоизмеримы. Они не могут быть взвешены на предмет содержания в них драгоценного металла истины и на предмет обнаружения подделки.
Абсолютны же они в том, что каждый человек и каждая культура считает свои ценности подлинными. Они абсолютны для них, и только для них. Каждый конкретный человек является конечным и единственным фундаментом для этих ценностей.
Просвещенный человек знает это и этим знанием резко снижает абсолютность собственных ценностей для самого себя. Снижает настолько, что при внешней или внутренней необходимости может поменять их и перейти на иные позиции. Но не настолько, чтобы менять их без необходимости.
Когда я говорил о гнусности предательства, о святости верности дружбы, я опирался на свои ценности, на свои предрассудки, которые я не могу доказать, но от которых не обязан и не намерен отказываться. И если кто-то верит в те же предрассудки, то он поймет меня. Если же нет, то при необходимости и желании я могу дать ему в морду, но не смогу осудить его «судом Вечности».
Признание относительности ценностей резко расширяет горизонт человеческой свободы и дает множество возможностей для роста и изменения. Я потому и ругаю абсолютистскую культуру, что она убеждает свои жертвы в единственности и супернормальности, навязываемого ее образа жизни. В итоге человек абсолютистской культуры становится жестким и пугливым. Он теряет возможность быть самим собой и свободно контактировать с различными реальностями. Он перестает быть гибким и часто экзистенциально гибнет, столкнувшись с непредусмотренными культурой ситуациями.











Сегодня – 27 ноября 2004 года – великий день! Я понял, что моя работа завершена,  книга написана!
Звучит достаточно нелепо – читатель изумленно глазеет на десятки страниц этой книги, которые явно подстерегают его впереди. Неужели автор расщедрился на столь многословный  конец?! И изумление его будет еще большим, когда, заглянув в последующие страницы, он обнаружит после официально заявленного конца книги огромный кусок текста, посвященный экзистенциальной философии.
Что делать? Книга – не дом, который строят от фундамента к крыше. Иногда книга пишется с конца или с середины. Эта книга – именно тот случай.
Объясню. Летом, когда я, наконец, сел дней на десять за письменный стол, – спасибо другу, который присматривал за мной, чтобы я работал – летом передо мной лежала недописанная вторая часть. За десять дней я сделал из этой части две части. Перед «Экзистенциальная философия. Фрагмент № 2» возник текст, который я озаглавил как «Здесь и теперь». Его вы только что закончили читать. Здесь я собирался после параграфа «Женщины» написать параграфы «Друзья» и, возможно, «Преподаватель». Но, к сожалению, моя работа прервалась самым печальным образом. Последние двадцать страниц, рассказывающие о конце истории про Алену и о последующих моих путешествиях в мир женщин, пропали вместе с испортившимся винчестером компьютера. Знающие люди говорят, что если бы я жил на Западе, то у меня не было бы с этим проблем - фирма, продавшая мне компьютер, произвела бы гарантийный ремонт, извлекла бы для меня из испортившегося компьютера информацию, принесла бы извинения и, возможно, даже компенсировала бы мне моральный ущерб. Но я живу в России. Здесь представитель фирмы в сервисном центре выразил мне лишь свои личные соболезнования и дал телефон конторы, куда я могу обратиться и кругленькой суммой оплатить спасение информации. Естественно, я никуда не поехал – ленив.
Сначала я был потрясен гибелью двадцати страниц моей книги. С отвращением я размышлял о необходимости писать их вновь. Я оказался в положении пианиста, игравшего на запись, долженствующую представить его миру, и вдруг узнавшему, что аппаратура была испорчена, его исполнение пропало, и он должен вновь сыграть все с самого начала.
Потом, через месяц – лето кончилось, и я уже жил в городе – я понял, что напишу все по-другому, и напишу лучше, чем было.
Потом, еще через пару месяцев, поглощенный московской суетой, я вообще не знал, что мне следует написать – мысли остались, но ощущение и энтузиазм ушли. Осталось лишь скучное осознание необходимости, наконец, закончить книгу.
И вот, вчера и сегодня произошли события, в результате которых я понял, что ничего дописывать не надо, что хорошо - оставить все как есть. Надо лишь подробно и правдиво описать то, что произошло. Уже говорил и скажу еще раз: я не писатель, с фантазией у меня туго. Но к счастью, жанр, в котором я пишу, питается из самого лучшего и богатейшего источника – из самой жизни. Эдакое реалити-шоу. Моя книга – стенограмма этого шоу плюс мои комментарии. Вот и выходит так, что самое правильное окончание этой книги подсказано мне не моим философским умом, а самой жизнью.
Все началось с того, что я стал потихоньку раздавать рукопись почти дописанной книги друзьям и знакомым с тем, чтобы узнать их мнение. По мере поступления отзывов, я вносил в текст коррективы и дополнения. В четверг -  да, если сегодня суббота, то это было в четверг – я поздно вечером вернулся домой с кафедрального банкета. По телевизору показывали фильм «Необратимость». Посмотрев его, я решил сделать серьезное дополнение к тому месту книги, что повествует о проблеме агрессии. Я так увлекся, что не заметил, как наступило утро. Для сна мне оставалось четыре часа – мало, очень мало. В двенадцать же мне следовало идти читать лекцию. Но это была еще не самая большая беда. Главная беда заключалась в том, что написанный текст содержал информацию, поведанную мне другом конфиденциально. Когда она рассказывала мне о себе, она вовсе не предполагала, что я использую это знание в своей книге. Если бы ее спросили – уверена ли она, что я сохраню ее историю в секрете, то, думаю, она ответила бы, что не уверена, но очень надеется, что я - действительно ее друг и не стану делать ей больно.
Да и я не давал ей никаких обещаний. Уже достаточно давно я вновь и вновь напоминаю своим друзьям и близким: «Если вы хотите сохранить что-то в секрете, то лучше мне ничего не рассказываете. Если же рассказали, то будьте готовы к тому, что рано или поздно я пущу это в оборот. Я сам живу в режиме предельной открытости. Нет почти ничего, что я не мог бы публично представить другим. Я не испытываю смущения и я достаточно экзистенциально силен, чтобы дать по рогам любому, кто вздумает зловредно воспользоваться моей открытостью. И живя так, мне трудно соблюдать иные правила в отношении вашей информации»
В общем, придраться ко мне трудно. И, тем не менее, меня не покидало ощущение того, что я совершил вероломное предательство по отношению к моему другу. Я вновь и вновь перебирал в уме все обстоятельства дела. История, что столь вероломно была поведана мной в книге, оказывалась очень удачным и ценным экзистенциальным фактом. Она была необходимым фундаментом в том рассуждении, при помощи которого я надеялся, наконец, пробить летаргию человеческого сознания и обратить его внимание на вещи, представляющиеся мне истинными и жизненно полезными. Я надеялся, что в итоге мне удастся предотвратить хотя бы одно насилие, подобное тому, что было описано в том месте. И руководствуюсь я при этом не подозрительным желанием облагодетельствовать  ближних. Нет, та сцена насилия вызывает во мне так много отвращения и возмущения, что я готов даже лично вступить в бой, только чтобы остановить этот ужас.
Все это так. Но я никак не мог отделаться от ощущения, что, рьяно бросившись в бой за спасение хотя бы одной человеческой жизни, я ненароком растоптал коваными башмаками попавшегося на моем пути ребенка.
Ощущение ужасное и отвратительное. С этим ощущением трудно, очень трудно быть. Но мой изощренный ум тотчас пробуждается и начинает с жаром доказывать мне, что ребенок – вовсе не ребенок, а взрослая тридцатилетняя женщина. И если ее экзистенциальные мозги и мускулы подобны мозгам и мускулам ребенка, то это ее личные проблемы. Я – не ее мама или папа. Я - не ее дедушка или бабушка. Я не смогу и не хочу оберегать каждый ее шаг. Она живет в прекрасном и вместе с тем чудовищном, ужасном мире. И если она хочет выжить, то пусть тренирует свой ум и свои мускулы. И ситуация, когда ее друг пробегает по ней, обутый в кованые башмаки, при всей своей гнусности, весьма практически полезна. У нее вновь возникает шанс попробовать научиться быть сильной и не пробиваемой. Учиться этому она может, пытаясь дать сдачи бесцеремонному другу. И если это получится у нее по отношению к такой безопасной фигуре, то тогда можно надеяться, что и встретив хищника, она сможет постоять за себя. Если же она не сможет справиться со мной – эдаким хомяком, то что же будет, когда она наткнется на настоящего волка. Более того, если она не может защитить себя, так же как когда-то ее мать не смогла защитить ее, то что будет, когда ее дочь попадет в подобную же ситуацию? Неужели из поколения в поколение в этой семье женщины будут передавать от матери к дочери неосознанное знание о том, как лучше встать «раком», чтобы гнусный насильник смог получить максимум удовольствия?
Все верно, здесь нечего возразить. Но сука – моя совесть - не унимается. Она все что-то бурчит себе под нос, и мне становится неуютно.
Это было в четверг. В пятницу я читал лекцию о стоиках. Из сотни студентов в аудитории присутствовало не больше двух десятков. Я вновь отметил для себя дикость тех, кто не пришел на лекцию. Я прекрасный лектор и они не скоро столкнутся с кем-то, кто расскажет им о философии так же как я, или лучше меня. Их всех за порогом аудитории поджидает непредсказуемый мир, в котором кто-то из них устроится с комфортом, а кто-то полетит в тартарары. И они в удивительном самомнении говорят себе: «Философия и Белхов нам не нужны. Мы знаем все, что необходимо, чтобы правильно и счастливо прожить свою жизнь» И самое гнусное, что если вдруг я стану знаменитым, то эти же люди с апломбом многозначительно заметят собеседнику, что они учились у великого и ужасного Белхова, что они имели счастье лично общаться с ним, и что божественный отблеск мудрости этого человека лежит и на них. Если я вдруг стану знаменит, то аудитории мои будут ломиться от присутствующих, опоздавшие будут тащить ото всюду стулья, а некоторые устроятся на полу или простоят всю лекцию, облокотившись о стену. Изредка и сейчас студенты балуют меня аплодисментами. Но тогда – овация станет обычным занавесом моих выступлений, так что, возгордившись, я буду иной раз тревожно вслушиваться в ее раскаты, пытаясь определить – не умалились ли мои слава и талант, не стали ли привыкать ко мне, как привыкают ко всему, даже самому яркому и прекрасному. Кто знает, возможно, все это и будет. Но сейчас, когда я стою в полупустой аудитории среди тех, кто пришел сюда по своей воле, ведомый живым интересом или желанием иметь к экзамену конспект, я с горечью спрашиваю себя: «Если все это когда-нибудь будет, то почему все это будет тогда, и почему всего этого нет сейчас. Ведь во мне ровным счетом ничего не изменится. Я останусь равным самому себе. Я не буду умнее или красноречивее, я не буду точнее и эрудированнее. Неужели все дело только в ряде удачных публикаций и в прихоти интеллектуальной моды?» Становится горько и обидно.
Но, впрочем, как бы то ни было, лекция удалась. Домой я пришел в приподнятом настроении. Зануда-совесть шепнула мне, что неплохо бы сесть за писание книги, но, поколебавшись, я сел за компьютер и погрузился в руководство созданием в виртуальном пространстве великой парфянской империи. Это дело занимает меня уже несколько недель и ныне я как никогда близок к триумфу.
Через несколько часов от этого захватывающего занятия меня оторвал приход друга. Дмитрий Ш. Потом, весьма вероятно, я напишу его фамилию полностью – этот человек вполне достоин хорошего текстового надгробия. Надгробие на кладбище могут разрушить хулиганы, или его может продать в качестве плиты для дорожки сада корыстолюбивый кладбищенский сторож. Надгробие в виде текста в хорошей книге куда надежнее.
Дмитрий – возлюбленный той, с чьей историей об почти изнасиловании в детстве, я поступил столь бесцеремонным образом. Я знал, что он знает эту историю. И он знал, что я знаю эту историю. Так что я решил поделиться с ним своими сомнениями. Ведь пока еще есть время, и есть возможность что-то исправить, пока информация еще не вышла из круга тех, кто посвящен в нее. Да, и, в конце концов, он тот, кто первый имеет право прийти ко мне и дать мне в морду, если я вдруг вероломно тиснул бы этот текст в печать. И я не смог бы ему ответить таким же ударом – у меня не было бы на это права.
«Это полная жопа!» - подытожил Дмитрий, прочтя текст - «Она никогда не простит тебе этого. И ты не имеешь морального права писать о том, что тебе рассказали конфиденциально!»
- «Это правда. Но я тщательно замаскировал прототип. Таких историй миллионы.  И, кроме того, я не нахожу в своей голове истории, которая полноценно заменила бы эту историю. В конце концов, неужели не может быть извиняющим обстоятельством то, что я сам первый выставил себя во всей книге на всеобщее обозрение. Неужели мой пример не может подвигнуть окружающих меня людей на некоторую жертвенность ради доброго дела. Ведь каждый из вас надеется, что в трудную минуту он не струсит, не сбежит, когда нужно будет пожертвовать многим ради того, что он считает добрым и правильным. Вот, для нее эта минута настала. Ей не надо лезть на баррикаду, грудью встречая пули, посылаемые фашистами. Ей не надо лезть на нож, спасая от маньяка невинного, беззащитного ребенка. И ей не надо нырять за этим ребенком в ледяную воду. Единственное, что от нее требуется – спокойно отнестись к тому, что ее интимная история оказывается вставленной в мою книгу. Ей надо лишь рискнуть своим душевным комфортом в гипотетической опасности, что жулики-журналисты распознают в анонимной фигуре ее. Господи! Ведь она же христианка! Она верит в жертвенную любовь. Это я – атеист – могу жрать пряники под крики истязаемого ближнего. Ей то этого нельзя. Ей Бог этого не велит.
Неужели она не сможет поступиться и капелькой своего душевного комфорта? Неужели она не сможет преодолеть своего страха, ибо тайны мы создаем тогда, когда боимся окружающих нас людей. Мы знаем, что сняв маску, мы будем уязвимы для безжалостного удара в бок.
В конце концов, ведь не в порнороман я вставил эту историю! Я могу заблуждаться, но я надеюсь, что моя книга поможет тем, кто оказался или будет раздавлен жизнью»
- «Понимаешь, Сергей. Ты имеешь право распоряжаться собой как тебе угодно. Но ты не имеешь права требовать от нее жертвы. И ты не имеешь права по своему желанию, не спросив ее, приносить ее в жертву. А я тебе говорю, что она никогда не даст тебе своего согласия на использование этой истории»
- «Но что же мне делать? Это место – одно из лучших мест моей книги. Я не хочу уподобляться ее матери, которая не смогла защитить свою дочь. Книга – это, конечно, не человек. Но она, в некотором смысле, - мой ребенок. Мне стыдно без борьбы соглашаться на препарирование моего ребенка!»
- «Да, ты предпочитаешь препарировать другого человека. Твоего друга. А ведь ты не раз говорил, что твои друзья имеют право потребовать вычеркнуть их из твоей книги. Все знают, что ты – человек слова. И вот, ты собираешься, оправдываясь высшими соображениями, вероломно отобрать у них это право. Но ты забываешь, что информация, которой ты владеешь, есть у тебя только потому, что твои друзья обладали этим правом. Если бы ты не дал его им, то они были бы осторожны и ничего не рассказывали бы тебе»
Дмитрий убедил меня, и мы долго вместе ломали голову, как можно было бы изменить текст, не испортив его. Выходила какая-то дрянь. Наконец, я нашел «соломоново» решение.
- «Знаешь, – сказал я Дмитрию – я знаю, что следует сделать. Я, конечно, подумаю еще об изменении текста. Может быть, что-то и придумаю хорошее. Но сейчас я поступлю так. Это, конечно, промежуточное решение, но оно отзывается в моей душе звоном достоверности и правильности. Книга – мой ребенок. У моих друзей есть право отрезать от него куски мяса. Что ж, кто хочет, тот может этим правом воспользоваться. Если он считает, необходимым резать мой текст, пусть режет. Пусть говорит, из какого места ему сделать вырезку. Я сам отрежу. Но я хочу, чтобы он делал это ответственно, по необходимости, а не из блажи. Те, кто потребует свой кусок вырезки, те ее получат, но потом они полетят за борт!»
- «Но почему!!!»
- «Дмитрий, только так я смогу убедиться, что выбор моих друзей – это ответственный выбор. Белхов – не бог весть, какое сокровище. Если человек хочет резать мой текст и при этом он знает, что нашим отношениям тогда – конец, следовательно, ему действительно необходимо это. Он платит неплохую цену за свой выбор.
Да, и, кроме того, если человек так слаб, что не может рискнуть выступить анонимно в моей книге, то зачем мне этот человек. Я хочу уважать своих друзей. Местами я сам слаб. Что же будет, если меня будут окружать слабые люди? Я стану еще слабей.
Так я и сделаю. Я отпечатаю этот кусок, и ты отнесешь его ей. Посмотрим, что она скажет. А там будет видно»
Может, все и обошлось бы, если бы Дмитрий не позвонил бы через полчаса своей возлюбленной, и если бы телефонная трубка не оказалась по случаю в моих руках, и если бы я не решил здесь и теперь обсудить эту проблему.
Как и следовало ожидать, Ц. – назову ее так – восприняла мой поступок как вероломное предательство. Но она не решилась агрессировать на меня. Всю злость и обиду она обратила на саму себя – сама виновата, не надо было откровенничать с Белховым.
Стараясь оправдаться, я совершил страшную оплошность. Я стал говорить, что пока еще никакой беды не приключилось, что пока информация не вышла из круга посвященных. Я знаю и знал эту историю. Дмитрий знает и знал ее до того, как прочел мой текст.
«А откуда ты знаешь, что он знает?!!» - задала вопрос Ц.
Осознание того, что этот-то момент мы не учли, молнией пробило мое сознание. В растерянности я не очень удачно ляпнул: «Дмитрий мне рассказал»
- «И что же еще он тебе рассказал? Вижу, он рассказывает тебе все, что я доверила ему»
Неловко, нелепо я пытался выкрутиться из создавшегося положения, успокоить ее, защитить Дмитрия. Но она холодно заметила, что ей необходимо сделать ряд звонков, так что дальше говорить со мной она не может.
Я положил трубку и растеряно спросил Дмитрия: «Как же так случилось, что ни ты, ни я не просекли этот момент?»
Дмитрий, мрачнее тучи, молча взял пиджак и пошел одеваться.
Пока он гремел башмаками в коридоре, я сидел в кресле и пытался переварить все случившееся. Мой ум явно не справлялся с навалившимся объемом информации, с бурей чувств, бушевавшей во мне. Но одно я понимал ясно: Дмитрий смертельно обижен на меня, он уходит, возможно, он больше не вернется.
Самое здоровое и умное – сейчас побежать за ним, попробовать успокоить его, выяснить, в чем моя вина и повиниться или оправдаться. Самое здоровое и умное. Но мысль о том, что он считает меня виноватым и плохим, парализовывала меня. Всегда, с самого детства я остро чувствовал в таких ситуациях, что меня не любят, что я – плохой. «Ну, и пусть! Обойдусь без них!» - говорил и говорю я себе в такие минуты.
Я умный человек. Я много лет занимался психотерапией. И максимум, что мне ныне удается сделать в такой ситуации, грустно осознавать, что во мне вновь и вновь работает этот детский невротический механизм. Я сижу и констатирую этапы его протекания, я знаю, как следует правильно поступить, я знаю, что я должен сделать, чтобы, наконец, начать нарабатывать новый экзистенциальный опыт. И я сижу и думаю об этом. Энергии для действия у меня нет.
Дмитрий - сильный человек. Он вернулся сам. Хорошо, что хоть у него хватило сил преодолеть свой невротический механизм.
Вернулся он с бутылкой водки, но два часа мы не притрагивались к наполненным рюмкам - он считал, что я его подставил, и два часа мы выясняли так это или не так.
Бедный Дима, он считал, что все дело в слове «рассказал». Якобы, вместо того, чтобы сказать: «Дмитрий мне сказал», я выразился: «Дмитрий мне рассказал».
Конечно, дело было не в этом. Дмитрий много рассказывал о Ц. такого, что она хотела бы скрыть от других. Теперь кусочек его «предательства» высветился, она узнала о нем и она злится.
Но Дмитрий настаивал на своем. Он убедил меня, – а я не сильно сопротивлялся – что в основании этого конфуза таится капитальное недоразумение, и потребовал, чтобы я позвонил Ей и все объяснил.
Естественно, мой звонок ничего не исправил, но лишь усугубил ситуацию. Она заявила мне, что глубоко обижена на Дмитрия за его болтливость, что пора учиться защищать себя, и что она решила проучить Дмитрия, прервав отношения с ним до Нового года, поскольку ей надо побыть наедине со своими чувствами и разобраться в них.
Я спросил: дорог ли ей Дмитрий? И получив заверение, что очень дорог, битый час «умасливал» ее. Я говорил, что если Дмитрий ей дорог, то хорошо и разумно разбираться в своих чувствах по поводу него с ним самим; что Дмитрий может оказаться полной свиньей, но если она любит не нафантазированного, а реального человека, то ей должна быть дорога эта «свинья», и жестоко, в расчете на исправление, отправлять его в карантин до Нового года, и так далее и тому подобное. Мне удалось отчасти смягчить ее. Но к тому времени Дмитрий сам был подобен громыхающему вулкану. Он исступленно шептал, что если она отправит его в карантин до Нового года, то она больше его не увидит.
Очевидно, что я просто не поспевал за динамикой их чувств. Эти два человека так сильно любили друг друга, что с невероятной скоростью спешили навязать на ногу возлюбленному пушечное ядро и выбросить его тушку за борт. Пока я отвязывал ядро с ноги одного и помогал ему выбраться на палубу, другого уже следовало искать на дне.
Наконец, Дмитрий затих и попросил у меня телефонную трубку. Она, вроде бы, тоже смягчилась. Без всяких  опасений я передал трубку Дмитрию. Несколько десятков секунд разговора, и он  в бешенстве бросил трубку на рычаг. На нем лица не было. Он тупо смотрел в одну точку.
«Что делать, Дмитрий?! Привыкай. Если ты хочешь иметь дело с женщинами, если ты хочешь играть в игру под названием «любовь», то приготовься время от времени попадать в такие ситуации. Головы большинства женщин забиты всевозможной чепухой, не имеющей отношения к реальной жизни. Ее голова особенно забита этой чепухой. Это значит, что ты всегда будешь жить двойной жизнью. Всегда будет нечто, что тебе, как мужчине, нельзя будет предъявить любимой женщине. И время от времени это нечто будет вплывать наружу и вызывать подобные ситуации. Вот почему я стараюсь не иметь дело с женщинами. Мне противно врать и ломать комедию. Поэтому я держу женщин на дистанции и не подпускаю их близко. Но мне легко это делать – я утерял способность любить. Тебя пугает мой путь, ты не хочешь подобно мне щеголять в саване с карманами, ты хочешь любить – и ты пропал. Влюбленный человек весьма уязвим. Его путь устлан розами и ядовитыми гадами. Если ты хочешь идти по этому пути, то терпи»
- «У меня нет больше сил! Она опустошила меня окончательно! Катерина высосала меня денежно, морально, энергетически. Но после нее у меня оставался еще небольшой жизненный резерв. Теперь же я пуст. У меня ничего не осталось. Она забрала ВСЕ!
В последние годы моя жизнь – полная жопа. Я лишился работы, меня держали в тюрьме, меня предала любимая женщина, от меня отказались родители и сестра. И вот у меня появилась надежда. Я не могу жить для себя. Я могу жить лишь для другого, для другой. Я встретил Ее. Она велела мне устроиться на работу и помириться с матерью. Я устроился на работу. Я три года не разговаривал с матерью. Но для Нее я помирился и с ней. И что же? Я плох, я неудобен, и Она прячет меня до Нового года в шкаф!
Если так, то она больше никогда меня не увидит. Ты меня больше никогда не увидишь!»
Дмитрий заплакал.
- «Вижу, ты плачешь. Мне самому больно смотреть на тебя. Я слишком хорошо понимаю тебя. И у меня бывали такие минуты крайности и отчаяния. Временами жить так трудно, что просто хочется умереть. Уж не это ли ты собрался сделать?»
- «Да, у меня нет больше оснований жить! Я отключу «БИОС»»
Здесь я, пожалуй, сделаю комментарий. Это, конечно, нарушит драматургию момента, но какая, к черту, драматургия может выйти из-под пера философа?!
Дмитрий – компьютерщик. Мы часто, помногу часов дискутировали с ним – можно ли уподобить человека компьютеру? Мы оба были согласны, что человек – биомашина, а его мозг, психика – биокомпьютер. БИОС – область, где содержатся несущие алгоритмы функционирования этого компьютера. Здесь заложены инстинкты к выживанию или размножению и тому подобное. Сознание же – операционная система – лишь надстраивается над этим БИОСом и выполняет его инструкции. Дмитрий всегда твердил, что операционная система не может влиять на БИОС, она  не может отключить его. Я же доказывал, что человек – это особый биокомпьютер, который не похож на современные машины. Его БИОС содержит не только биологические инстинкты, но и то, что психологи называют «бессознательными структурами психики». Отключить их человек  почти никогда не может, но он может, опираясь на одну часть БИОСа отключить или перенаправить другую часть. Гоголь, который уморил себя голодом – яркий пример этого. И есть редчайший случай – а именно об этом я и пишу в своей книге – когда человек может опереться на мельчайшие зазоры между БИОСом и сознанием и переформулировать как сознание, так и часть БИОСа, то есть бессознательные структуры.
И вот теперь, когда Дмитрий грозился отключить БИОС, он имел в виду, что он в состоянии преодолеть матричные структуры своего Я, требующие от него жить дальше, и покончить со своим никчемным, бессмысленным существованием.
- «Я отключу БИОС! Больше мне жить незачем!» - мрачно твердил Дмитрий.
- «Да какой, к чертовой матери, БИОС ты отключишь! Неужели ты не видишь, что ты, как механическая обезьяна, вытанцовываешь навстречу смерти, повинуясь приказам того же БИОСа, его главной части?! Ты сам говорил мне, что я кое-что понимаю в человеке. И если это так, если я хоть немного разбираюсь в этом, если я хоть немного могу знать о тебе, то я, перепрыгивая много лет психотерапии, авторитетно заявляю: Она – не причина твоего желания умереть. Она – лишь фигура, символизирующая и замещающая фигуру твоей матери. И я твердо говорю тебе: ты никогда не докажешь своей матери, что ты достоин ее любви, даже если повесишься. С этим тебе придется жить всегда. Ты же хочешь с этим умереть. Дурак!
Если ты действительно готов умереть, то ты – дурак. Случай свел тебя с человеком, который открыл, что на грани жизни и смерти есть Земля обетованная, которая делает человека свободным. Ты пришел в это место. Ты готов умереть, и, значит, ты больше не боишься смерти. И я говорю тебе: «Вот оно! Теперь ты можешь освободиться от всех условностей и бессознательных императивов – смерть отменяет их. Теперь ты можешь начать свободно выстраивать свою жизнь заново, руководствуясь разумом и своими желаниями. А ты вместо этого, как баран, собираешься ринуться в пропасть, вместо того, чтобы легко и в радости балансировать на ее краю!
Дима, не дури! Ты же умный человек…
Ну, что, барон, мне нести саван с карманами? Вы примерите его? Присоединяйтесь, барон! Как бы незаметно присоединяйтесь!»
- «Мне незачем жить!»
- «Вот, блин, как проняло человека! Что ж, коль ты такой дурак, то зачем же медлить, чего ждать? Вешайся прямо здесь»
- «А у тебя есть веревка?»
- «Нет»
- «Тогда я оборву струну у штор»
- «Струну обрывать не надо – еще несколько лет у меня не дойдут руки ее починить. Да и мама расстроится. Возьми лучше подтяжки, которые ты мне подарил»
Я снял подтяжки и подал их Дмитрию. Тот пристроил их к трубе. Но не тут то было. Подтяжки – плохое подспорье в таком деле. Они тянулись и мало годились в качестве удавки.
«Э… Да здесь надо что-то придумать! Они никуда не годятся!» - озадачено заметил Дмитрий. Он взял половник и стал что-то закручивать при помощи его.
Его озадаченность и серьезная деловитость в таком деле были столь уморительны, что на меня напал смех чудовищной силы. Я хохотал как безумный, упал на колени и согнулся пополам, держась за живот. Всякий раз, когда мне казалось, что смех отступил, и я переводил дух, новый приступ хохота накатывал на меня.
Отсмеявшись, я поднял глаза – Дмитрий уже повесился.
- «Ух-ты, и в правду повесился!»
Обеспокоенный, я подошел к кухонному столу, выдвинул ящик с ножами, взял один, счел его недостаточно острым, взял другой, нашел его подходящим, и обрезал им удавку. Дмитрий как мешок свалился на пол. Я взял его за пояс и за шиворот, и отнес в кресло. Он лишь хрюкнул. Пара хороших ударов по лицу привели его в чувство. Но еще два часа он лежал в кресле, обмякший как тряпичная кукла.
Озадаченный, я бродил по кухне – забавная ночка у нас вышла!
Потом я впал в цинично-веселое настроение. Со словами – «А есть ли «ошейничек»?» - я проверил его шею. «Ошейничка» я не нашел.
- «Жаль! Может, в темноте и не заметил, но «ошейничка» от удавки вроде бы нет. Жаль. Если бы был, так тогда ты – мой. Моя была бы тогда душа! Все-таки из петли вынул! Ну, ладно уж, живи в своей воле!»
Потом я стал выспрашивать его, видел ли он коридор, свет в конце туннеля, ангелов или бесов.
- «Нет, ничего не видел. Просто свет померк, как телевизор выключили»
- «Интересно. Но, к сожалению, ничего не доказывает и не опровергает. Ты просто не далеко ушел»
Я еще о чем-то говорил и спрашивал Дмитрия. На все он отвечал: «Мне все равно»
Потом повисло какое-то странное молчание. Мы посмотрели друг другу в глаза. В какой-то момент я понял, что не выдерживаю его взгляда, ищу повод, чтобы отвести глаза. Я начал суетиться, вслух и с любопытством констатируя свое смущение.
Думаю, оно порадовало Дмитрия, ибо через некоторое время он удовлетворенно заметил: «А глаза-то ты отвел! Не выдержал моего взгляда»
- «Какой ты глупый покойник! – подосадовал я – ты пришел в крайнее отчаяние, отчалил к смерти, побывал ТАМ, и после всего этого тебя волнует и радует, что Белхов не смог выдержать твоего взгляда?! И ты говоришь, что ты отключил БИОС?!
Ты говоришь, что собираешься продолжить, ты по-прежнему хочешь умереть, и при этом тебя волнует, кто из нас сильнее. Дурак! Конечно, я сильнее тебя. Я не уходил в долины смерти так далеко, как ты. Мне хватило лишь ответственного размышления об этом. И что же? Из этого я вынес в десятки раз больше ума, чем ты из своей реальной смерти. Я узнал нечто такое, что позволяет мне сегодня честно признаться тебе, что я не выдержал твоего взгляда. И поэтому я сильнее тебя. Ты никогда не сможешь признаться в этом. Чуть оклемавшись, ты уже норовишь использовать свою смерть как некоторый бонус, который возвысит тебя над другими людьми и позволит тебе победить их в конкурентной борьбе. Глупый, глупый покойник!!!»
Именно в этот момент осознание происшедшего накатило на меня. Мой ум заработал с бешеной скоростью. С десяток минут я бегал по кухне туда-сюда, пыхтя и вздыхая.
- «Ну, говори уж, Белхов, что ты хочешь сказать. Я же вижу, что ты хочешь что-то сказать»
- «Да ничего я тебе, Дмитрий, не хочу сказать. Я думаю. Но, в прочем, могу и сказать. Сейчас, попробую сформулировать…
Понимаешь, только сейчас я понял, что моя книга закончена. Сегодня я увидел и пережил такое, после чего уже не смогу дальше размеренно и мудро кропать страница за страницей свой экзистенциальный роман. Я больше не вижу в этом смысла.
К чему все это? Ладно, Она. Она ничего не поняла в моей книге. Но она не имеет жизненного опыта. Она подобна девочке-подростку, и та дребедень, которой забита ее голова, не проходила испытанием жизнью. Она экзистенциальная дура! Хотя в Ней и много славных задатков. Чего я так и невротически ярюсь по поводу ее. Мне обидно, что все ее задатки так и сгниют под грудой дерьма, наваленного культурой и родителями с учителями.
Но ты-то, Дмитрий. Ты умен и у тебя есть опыт катастрофичности жизни. Ты читал мою книгу, ты участвовал в моих размышлениях. И ты, подойдя к волшебной минуте экзистенциального краха и отчаяния – а смерть лучший показатель в этом деле – ты, как баран, проскакиваешь обетованную землю, и срываешься в пропасть смерти. Дойдя до такой крайности, ты, вместо того, чтобы похерить все императивы своей жизни, ты как механическая обезьяна выплясываешь их!»
- «Но ведь мне же удалось отключить БИОС! Ты видел это» - возразил Дмитрий.
- «Нет, не удалось. Ты все еще дергаешься на его ниточках. В минуту крайности, твой БИОС выбрасывает за борт последний балласт – инстинкт самосохранения. Программа должна быть выполнена во что бы то ни стало! Даже если носитель программы самоуничтожиться. Твоя мать всегда говорила тебе, что ты – ЧМО ушастое. А как должно это «ушастое ЧМО» закончить свою жизнь? Да вот так, как ты и пытаешься ее закончить. Лишившись всего, обанкротившись по всем пунктам, ты повесился, как дурак, на кухне у друга, предварительно выжрав бутылку водки. Только так ЧМО и должно закончить свою жизнь! И ты говоришь мне, что отключил программу! Да ты только начал как следует ее реализовывать!
Нет, сегодня великий день. Сегодня моя книга будет дописана. Я, конечно, кое-что отредактирую, кое-что добавлю, но дописывать больше ничего не буду. Зачем? Если такой человек, как ты, ничего не понял, то того, что я написал – вполне довольно. Умному достаточно, дураку – не впрок.
Да, честно говоря, я уже побаиваюсь своей книги. Она уже так налилась плотью и кровью реальных людей, что начинает играть в свою игру. Вот ведь, какая буза из-за нее приключилась.
Нет, довольно. Книга закончена. Я, пожалуй, разменяю твой миллион на пятаки. Ты сам его, если выживешь, разменяешь. Будешь потом по пьяни бахвалиться, как хотел умереть, зарабатывая у собутыльника очки в бывалости и опытности. И я твой миллион разменяю. Распишу в конце своей книге, как у нас сегодня все было, и на этом поставлю точку.
Я даже у Нее теперь не буду выспрашивать разрешения на использование той истории про почти изнасилование. Зачем? Сегодня, своей смертью ты выкупил для меня эту историю. Другой бы, конечно, решил бы, что, наоборот, твоя смерть налагает на меня печать молчания. Но я то – не другой. Я тот, кто знает нечто такое, что делает его свободным, что делает его законодателем для себя и для других. И я говорю себе и другим: «Эта история выкуплена. Она теперь моя». На фоне смерти все становится настолько мелким и бессмысленным, что даже узы и обязательства дружбы теряют свое значение. На этом фоне я могу делать все, что захочу. И если внутри меня есть уверенность что именно так должно поступить, то я так и поступлю. Мне этой уверенности, этой очевидности вполне достаточно»
Некоторое время мы сидели молча.
«Тебе осталось спать четыре часа. Уже шесть часов утра» - заметил Дмитрий. И мы пошли спать.
Утром я ушел на пару часов по делам. Дмитрий же прокладывал окна моей квартиры уплотнителем, предотвращая мою гибель от холодной русской зимы. Это было тем более странно, что он и теперь не отказался от намерения уйти из жизни.
Потом он собрался уходить. Предлагал мне свою шубу.
«Зачем мне твоя шуба?» - изумился я.
- «Ну, как же! Твоя шуба уже никуда не годится, да и половины пуговиц на ней нет. А мне шуба теперь все равно не нужна. Вот и будешь ходить в хорошей шубе»
- «Какой ты все-таки рачительный и глупый покойник, Дмитрий. Неужели ты думаешь, что после того, что я видел и вновь понял сегодня ночью, я серьезно буду думать, что хорошая дорогая шуба сделает меня счастливым?! Это все – такая дрянь.
Да, и экзистенциальным мародерством я не занимаюсь. Как ты себе это представляешь? Ты висишь, а я тем временем шубу выношу, да и телевизор твой прихватываю. Нет, оставайся при своей шубе. Если только ты ее бандеролью по почте мне пришлешь!»
Напоследок, уже в коридоре я остановил его: «Подожди, пару слов я тебе еще скажу на прощание»
- «Ты, Дмитрий, уж меня извини – я, наверное, порядком надоел тебе своей болтовней. Но потерпи еще пару минут. Я на прощание хочу сказать тебе еще кое-что.
То, что тебя никогда не любила и не будет любить твоя мать – это достаточная причина для того, чтобы умереть. И это достаточная причина, чтобы жить. Все зависит от того, с какой стороны на это смотреть. Я думаю, ты – дурак. Ты похож на человека, который умирает от голода посреди молочных рек и кисельных берегов. После твоего вчерашнего эксперимента ты мог обрести свободу. После того, как ты побывал ТАМ, даже нелюбовь матери могла потерять для тебя какое-либо значение. Но ты почему-то собираешься все же отчалить. Твое дело. Я не собираюсь суетиться и мешать тебе в этом. Я слишком умен, чтобы как заводная кукла отплясывать любимый мотивчик нашей культуры – человек обязательно должен быть спасен. Ты взрослый, умный человек. И если ты считаешь, что тебе хорошо уйти, то я не буду мешать тебе в этом. Эту ситуацию ты должен пережить сам и сам должен принять решение. Если я спасу тебя сейчас, то в следующий раз, когда меня не будет рядом с тобой, ты вновь под давлением массы причин захочешь уйти, и уйдешь. Я не ответственен за твою жизнь. За нее ответственен ты. Вот ответственно и решай эту задачу.
Если ты вдруг передумаешь умирать, то не стесняйся этого. Спокойно приходи ко мне. Я восприму это твое решение не как слабость, а как проявление ума и силы.
Мне будет не хватать тебя. Но я не обещаю тебе, что буду помнить о тебе всегда. Первое время я буду часто вздыхать о тебе. Но все забывается, все вытесняется заботами жизни. Потом я, возможно, годами не вспомню тебя. Уж не обессудь за это.
На могилу к тебе тоже ходить не буду. Я и к матери-то на могилу не очень охотно пойду. Лень мне будет. А на поминки, если пригласят, приду. Выпью, закушу, помяну тебя добрым словом.
Ты хочешь, о чем-нибудь попросить меня? Нет. Ну и ладно. Если окажешься ТАМ, то замолви за меня словечко, место займи для меня. Только не в аду. Такие места меня не интересуют»
Мы попрощались, и Дмитрий ушел.
В задумчивости я бродил по квартире. Как же все-таки мучается человек в этом мире! До какой крайности и отчаяния он может дойти! И как велика власть неосознаваемых стереотипов мышления, чувствования и поведения, что человек готов скорее убить себя, чем рискнуть хоть чуть-чуть ослушаться их!
Потом я вспомнил Алену. Ее первый клиент тоже хотел уйти из жизни. Она предприняла отчаянно опасные шаги, и отвратила его от этого пагубного пути. В тот день и она, и я поняли: Алена – настоящий психотерапевт. Как психотерапевт я проиграл. Это могло бы быть ужасным приговором мне. Но я – не психотерапевт. Я - философ. И поступил я как философ. Все правильно. В конце концов, моя дружба – это не богадельня, в которой друзья могут сваливать свои протезы и изыскивать новые. Моя дружба – это ристалище, где человек может научиться нескольким новым приемам для схватки с жизнью и самим собой. Если ему это не удается, то этому нельзя помочь.
Одно плохо. Я не смог сказать самого главного, того, что я не хочу, чтобы Дмитрий оставил меня. Это на него действительно подействовало бы. И я знаю это. Но именно потому, что я знаю это, такая фраза была бы манипуляцией с моей стороны.
Но ведь я действительно так чувствую. В чем же здесь манипуляция? Разве может быть манипуляцией признание в собственных чувствах?
Потом я засел за компьютер и продолжил строить виртуальную империю.
Через несколько часов Дмитрий позвонил по телефону. Он просил, чтобы я извинился перед нашим общим другом за то, что он не сможет быть на его дне рождения. Передавал поздравления.
- «Дмитрий, брось ты эти глупости! Не уходи! Не бросай ты меня здесь! Не надо»
- «Ладно. Я на дачу поеду. Мне отлежаться надо» - ответил он.
Когда Дмитрий уходил, я дал бы восемьдесят из ста, что он умрет. После нашего телефонного разговора я дал бы пятьдесят на пятьдесят.
Ныне же, по прошествии пяти дней я мог бы точно и верно рассказать о последовавших за той ночью событиях. Но я не буду этого делать. В таком рассказе нет смысла. Моя книга закончена!



























ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ.  ФРАГМЕНТ №  2.

Честно говоря, я испытываю некоторую неловкость, приступая к изложению своего взгляда на экзистенциализм.
Дело в том, что уже десять лет я характеризую себя как экзистенциалиста. Более того, иной раз заявляю себя как создателя неоэкзистенциализма.
Совсем недавно присутствовал на студенческой конференции, посвященной экзистенциализму. Слушал доклады. Отличные доклады! Ученые доклады! Но скучные. Не было в них жизни. Я затосковал и решил выступить. Тотчас оробел – регламентом мое выступление не было предусмотрено – ну-ка, откажут и прогонят. Но сразу вспомнил, что я свободен. Ну, прогонят. Так что с того? Сяду на место. Ведь не на краже кошелька поймали меня! Вышел и попросил слова: «Должен же на конференции по экзистенциализму выступить хотя бы один живой экзистенциалист!»
Вот до чего доходит моя уверенность в том, что я настоящий, самый что ни на есть подлинный экзистенциалист!
И что же? Начинаю излагать свою версию экзистенциализма и понимаю, что это изложение уместится в несколько десятков страниц. Вот конфуз-то! Сартр написал толстенный трактат «Бытие и ничто». Хайдеггер, которого многие почему-то считают экзистенциалистом, предъявил читателям пухлый том «Бытие и время». Кьеркегор исписал тысячи страниц об экзистенциальном.
У меня же входит как-то скудно. Несколько десятков страниц о загадке бытия человека в мире – это не солидно.
Но делать нечего – чем богаты, тем и рады.


Для меня, экзистенциализм – это живая философия о человеческой жизни.
Нужна ли философия жизни? Есть ли здесь проблема? Вопрос не риторический, хотя и не общезначимый. Большинство не задается проблемой бытия человека в мире. «Бравые ребята, люди без одиночества» , они рождаются с готовыми ответами, с готовыми средствами и навыками решения задач жизни. Цельные натуры! Их экзистенция не имеет зазора, бреши, в которую вытекает радость и энергия. Они подобны животным: несчастье – скрежет зубовный; счастье – танцы и веселье. Им не нужна экзистенциальная философия, им вполне хватает расхожей житейской мудрости.
У меня нет и капли презрения к этим людям-животным. Какое может быть презрение у калеки к здоровому человеку?
Экзистенциальная философия порождена болезнью, болезнью экзистенции. Это ясно демонстрируют биографии и сочинения всех подлинных экзистенциалистов. Это так, и с этим ничего не поделаешь.
Другое дело - какой вывод делают экзистенциалисты из этой первичной ситуации. Большинство из них, к сожалению, превращает экзистенциальную философию в пространную поэму или рационализацию своей экзистенциальной болезни. Здесь, я думаю, экзистенциальная философия умирает, так и не состоявшись.
Выглядит такое упоение собственной болезнью печально, а иной раз – отвратительно. Просто какая-то дорога к храму! Мимо бредут убогие и калеки: «ужаленные в плоть», «посторонние», «люди, мучаемые непрекращающейся тошнотой». И все идут в храм: одни – с тем, чтобы обрести там утешение; другие – с тем, чтобы в обиде плюнуть на лик; третьи – застрелиться перед ним.
Что ж удивляться тому, что экзистенциализм слывет пессимистическим и полным трагизма учением.
Все это – симптомы болезни, смакование болезни. Но сами экзистенциалисты почему-то полагают, что это - естественная реакция на жизнь.
Я с этим не согласен. Это болезнь. Болезнь людей, отравленных духом. Дух – это дьявол. Экзистенциалисты – его дети. Они потеряли почву под ногами и висят в воздухе. Чем-то напоминают «висельников». Так же мертвы, как и они.
Если человек жив, то он не может быть экзистенциалистом в традиционном смысле слова. Жизнь – трагическая и, в то же время, очень радостная вещь. Люди-животные полны жизни. Если их постигает страдание, то они выгребают из него изо всех сил, гребут по направлению к житейским радостям. Они не склонны упиваться своим страданием или лишать себя жизни. Они борются и часто побеждают.
Экзистенциалисты смотрят на них с презрением. Еще бы, люди-животные не пропитаны духовностью, они не умны. Для традиционного экзистенциалиста духовность – признак ума. Но что же это за ум, коль он ведет к страданию? И что это за глупость, коль порождает веселье?
Может быть, духовность – это признак ума. Не буду спорить. Но тогда, я против ума. Я - за мудрость. Мудрость есть преодоление ума. Мудрость – это ум, не утерявший способности наслаждаться жизнью.
Я ратую за новый экзистенциализм. Он позволяет человеку, достигшему пределов духовности, преодолеть это интеллектуальное и экзистенциальное отравление, и, не теряя обретенного, вернуться в долины жизни.
Такой экзистенциализм подобен живой воде. Он оживляет экзистенциальных мертвецов, лечит экзистенциальную проказу, учит «умников» быть человеком-животным. И если у кого-то из старых экзистенциалистов при этих словах опять возник приступ тошноты, то это его проблемы. Я не собираюсь никого торопить покинуть склеп рафинированной духовности. Некоторые провоняли мертвечиной настолько, что им лучше и вовсе не покидать его пределов. Предоставим мертвых мертвым!
Итак, склонность к экзистенциальному философствованию – это симптом экзистенциальной болезни. Если все ограничивается лишь этим – то это плохой экзистенциализм. Хороший экзистенциализм – это еще и лекарство против экзистенциальной болезни.


Есть еще одно ограничение в экзистенциальном философствовании – возраст. Это не очень жесткое ограничение, но все же оно существует.
С молодыми людьми трудно говорить об экзистенциализме. Впервые я понял это, лет шесть тому назад, ведя дискуссию с молодым и очень талантливым, как говорят, скрипачом.
В то время я преподавал в академии музыки. Заведующий кафедрой попросил меня облегчить экзамен по философии звезде мирового масштаба – шестнадцатилетнему скрипачу.
Следуя указанию, я предложил юноше вместо экзамена написать два реферата: по Декарту и по Камю, предварительно вручив ему произведения того и другого.
Через месяц скрипач появился вновь. Он был преисполнен восторга по отношению к Декарту и возмущения - к Камю. При этом реферат по Декарту составлял десять страниц, по Камю – пятьдесят. Естественно, мы сосредоточились на Камю. Юноша, изложив основные идеи «Мифа о Сизифе», большую часть реферата посвятил опровержению этих вздорных, пессимистических идей. Я большой поклонник Камю – естественно, между нами разгорелся спор. Основной тезис моего оппонента сводился к следующему: жизнь прекрасна и удивительна; человек – творец своего счастья.
«Хорошо, - говорю, – со смертью Вы сталкивались? Может быть, она подступала к Вам, или уносила Ваших близких?»
- «Нет, - отвечает юноша – слава Богу, не было такого»
- «Ну, а несчастная любовь терзала Ваше сердце годами, подобными вечности?»
- «Нет, – говорит – все хорошо. Моя девушка меня любит, и я ее люблю»
- «Ну, может быть, горечь падений испытали Вы, иль черную зависть к тому, кто лучше Вас в вашем искусстве?»
- «И в этом Бог миловал. Талант мой признают все. Недавно, вот, с английской королевской семьей обедал после концерта» – и подсовывает мне журнал с фотографиями, где он в окружении коронованных особ – «Вам, в подарок!»
Меня несколько озадачил такой подарок, но потом я решил, что верно и в нем есть польза. Перефразируя Пушкина: когда минута черная прейдет, откупорю шампанского бутылку и просмотрю фотографии о том, как иные обедают с аглицкой королевской семьей. Возможно, меня это утешит.
Смотрю я на этого баловня судьбы и понимаю, что глупо с ним говорить о Камю. Не испытал он пронзительного экзистенциального страдания. Слишком молод – не успела жизнь надавать ему оплеух. Может быть, и не даст – бывают и такие счастливцы!
Через несколько лет занесло меня в педагогический колледж – читал я девицам курс социологии. Невзлюбили они меня. Это было полной неожиданностью – обычно, я пользуюсь любовью студенчества. Скорее всего, они почувствовали мою тайную нелюбовь к учителям и ответили тем же.
Однажды помянул о том, что два раза был женат. А еще через некоторое время одна студентка спросила меня: в чем я вижу смысл своей жизни. В ответ я заметил, что не считаю подобную формулировку вопроса правильной, поскольку не признаю корректным в рамках научного мировосприятия говорить о смысле человеческой жизни. Но могу сказать, что хотел бы прожить свою жизнь гармонично и счастливо. И в этот момент, одна из моих недоброжелательниц ядовито заметила: «Ничего себе – счастливый человек! Два раза уже был женат!» Замечание дорогого стоит, поскольку оно сразу водит нас в суть проблемы, составляющей предмет размышлений экзистенциальной философии.

Мы рождаемся, растем, наслаждаемся радостями беззаботной детской жизни, окруженные родительской заботой и защитой. Молодое тело не склонно к смерти и тяжким болезням. В школе нам рассказывают о том, что мы живем в разумном мире, в прекрасной стране. Книги и фильмы с очевидностью демонстрируют нам, что добро побеждает зло, а добродетель вознаграждается. Мы знаем о том, что в мире существует несправедливость и насилие. Но они царят в других странах. Иногда случаются катастрофы и несчастья. Гибнут люди, кому-то трамвай отрезает ноги, кто-то лишается зрения. Но все это происходит с другими. Гипотетически это может случиться и с нами. Но в это вериться с трудом. В это трудно поверить – ведь мир благоприятствует нам. Он устроен разумно и по-доброму. А отдельные несовершенства скоро будут исправлены.
Мы вступаем в жизнь бодрыми и оптимистичными. А дальше…
Однажды и я вступил в жизнь бодрым и оптимистичным. Конечно, были неприятности в моей детской и юношеской жизни, но они остались позади. Теперь я творец своей судьбы. Я талантлив, добродетелен, симпатичен. Готов освоить взрослую профессию и взрослую жизнь. Неужели мир не вознаградит меня за все это прекрасной семьей, хорошей работой, интересными и верными друзьями?
И что же? В университет я не поступил. Не страшно. Поступлю потом.
Забрили в солдаты. Что с того – другие были в армии и ничего – живы и здоровы.
Из армии я вышел испуганным и ошеломленным: насилие тотально и я не могу противостоять ему; духовность – удел маленького кружка людей, окруженного морем варварства.
Я талантлив, добродетелен, симпатичен. Но девушки не хотят иметь со мной дело. У меня нет друзей. Мне не с кем обсудить волнующие меня профессиональные проблемы.
Я встречаю девушку, присутствие которой наполняет меня счастьем и трепетом. Но она не хочет быть рядом со мной. Восемь лет я поджариваюсь на раскаленной сковородке несчастной любви, пока та часть моей души, что была ответственна за любовь, тихо не умирает где-то в глубине меня. С тех пор множество женщин дарило мне свою любовь. Но скорее они могли бы тронуть «медного всадника», нежели меня. Как-то незаметно, я  превратился в «палача» женской любви.
Я маневрирую, ищу, где та прореха, в которую утекает обещанное мне счастье.
Глазом не успеваю моргнуть – я женат на девушке, к которой не испытываю любви.
Я маневрирую, пытаюсь все поправить – оказываюсь отцом и на мне ответственность за чужую жизнь.
Я запутался. Я хотел другого. Но все выходит как-то не так.
Наконец, я разрубаю гордиев узел, вырываюсь на свободу. Обретаю опыт и «мудрость». Встречаю необыкновенную женщину. Размышляю о том, как лучше пройти вместе с ней по жизни, и вдруг обнаруживаю себя женатым на ней. Через пять лет оказывается, что нет ничего, что не протухло и не провоняло бы в наших отношениях. Нет ни одной хорошей вещи, воспоминание о которой не повлекло бы воспоминаний тягостных. Друг без друга жить мы не можем. Вместе жить - тоже нет сил: это равносильно медленному самоубийству.
Собрав силы, я вырываюсь на свободу, и еще пять лет прихожу в себя после пережитого кошмара семейной жизни.
Я талантлив. Я - автор философской системы, открывающей новую культурную эпоху. Но годы идут – а я не могу закончить книгу, повествующую о моем открытии. По телевизору я вижу достойных людей. Но многое из того, о чем они говорят, я могу сформулировать полнее и глубже. Они – на экране; я - в старом, потертом кресле – смотрю на них.
Я - отличный преподаватель. Студенты любят меня. Каждый год я провожу анонимный опрос:  мне пишут, что мои лекции – единственный гуманитарный предмет, на который они ходят с удовольствием. Я кандидат философских наук, доцент. Но зарплата моя – чуть больше семидесяти долларов в месяц, так что я ни жить, ни болеть, ни умереть не могу на свою зарплату.
В силу обстоятельств я теряю любимое место работы и оказываюсь в техническом ВУЗе; возделываю каменистую почву интеллекта студента-пролетария, и никто не спешит пригласить меня работать на философский факультет. Так какая же мне радость от моих философских и педагогических талантов?!
Мне тридцать шесть лет. Мой организм пока функционирует, но в некоторых местах уже раздается скрежет стареющих шестеренок. Мне уже оперировали позвоночник – год я был на инвалидности. Теперь здоров. Но женщин на руках и бревна на плечах носить не могу.
Год назад у меня развалился первый зуб. Месяц тому назад мне удалили его, и теперь я нащупываю языком неприятную пустоту меж зубов.
Денег нет и не предвидится, и я вынужден ходить в единственных брюках и в пиджаке, что подарил мне друг со своего плеча.
И меня преследует мысль, что эту книгу я пишу наперегонки со старостью и смертью. Либо я успею ее издать, и, может быть, заработать славу и деньги - хотя бы деньги. Либо не успею, или меня не примут, и тогда я сгину в безвестности и нищете, терзаясь сомнением: меня трагически не услышали или все, что я сочинил – глупость и убожество. Не знаю - какой вариант меня устроил бы больше: чувствовать себя дураком – досадно; но знать, что ты нашел важнейшую истину и оказался не услышанным – невыносимо.
Конечно, ныне я мудр и опытен. Друзья называют меня «матерым человечищем». Я знаю, что свободен, что если не доволен своей жизнью, то в любой момент могу все изменить. Но проклятая экзистенция все еще склонна к измене. Невероятным усилием воли я обнаружил и залатал в себе массу экзистенциальных прорех. Благодаря этому в последние десять лет жизни я испытал множество приятных мгновений, обрел самоуважение и уважение других, создал философскую теорию, которой могу гордиться. Но где-то все еще сохраняется экзистенциальная пробоина, в которую утекают моя воля и моя энергия, так что я не нахожу в себе сил выйти из тени и взять то, на что имею право.
Как славно и бодро я начинал свою жизнь! В итоге вышло неплохо, но не то, на что я рассчитывал при начале путешествия. Все же, я – скорее экзистенциально имущий, нежели нищий. Но какие чудовищные шрамы покрывают мою экзистенцию!

Мир не благоприятствует человеку. Мир равнодушен к нему. Мы живем в абсурдном мире. И это первейший факт, из которого исходит экзистенциальная философия.
Тезис об абсурдности мира может смутить человека, впервые сталкивающегося с экзистенциальной философией. И это смущение вполне оправдано – мы живем в этом мире и даже удачно экспансируем.
И все же я настаиваю на утверждении об абсурдности мира. Просто это утверждение не стоит абсолютизировать. Действительно, человечество удачно приспособилось к этому миру. Так что многие его представители даже исхитряются благоденствовать здесь.
И все же. Человек пытается выстраивать свою жизнь в соответствии с рациональными, моральными и эстетическими правилами. Тезис об абсурдности мира подразумевает лишь одно: мир не подчиняется ни рациональным, ни моральным, ни эстетическим стандартам. Он лишь иногда «позволяет» человеку спроецировать на себя и свою жизнь эти правила.
Я вновь приведу пару примеров в иллюстрацию этого утверждения. Примеры – слабое доказательство. Но они помогают высветить истину.
В фильме «Знакомьтесь, Джо Блэк» есть пронзительная сцена. Девушка знакомиться в кафе с молодым человеком. В одно мгновение они понимают: главная встреча их жизни состоялась. Здесь любовь с первого взгляда и на всю жизнь.
Иными словами произошло то, о чем, наверное, мечтает большинство современных людей, то, что воспевают в последние несколько веков почти все поэты и писатели.
Естественно, герои, и мы вместе с ними, настраиваемся на продолжение, которое можно удачно выразить расхожей фразой: «они жили долго и счастливо и умерли в один день». Ну, в крайнем случае, мы готовы к некоторой доли несчастий, «испытаний», так сказать, которые выпадут на долю влюбленных. И все же, потом – «они жили долго и счастливо и умерли в один день».
Пообедав, влюбленные расходятся по своим делам в полной уверенности, что завтра они встретятся вновь. Каждый из них, уходя, оглядывается – не оглянулся ли другой. Но как-то у них это выходит не синхронно. Девушка скрывается за углом, мужчина оглядывается в последний раз и в этот момент его сбивает машина. Одна, потом другая. То, что было еще секунду тому назад «землей обетованной» для влюбленной в него женщины превратилось в мешок с месивом костей и мяса.
Комментарии излишни. Мы живем в абсурдном мире!
Пример второй, теперь уже из жизни. Когда я преподавал в академии музыки, учился у меня Андрей М. Он был вокалистом, но живо интересовался и философией. За пол года нашего общения я проникся к нему живейшей симпатией. Умный, добрый, талантливый человек. Я не компетентен в исполнительском мастерстве, но когда студенты приглашали меня на экзамен по специальности, я получал удовольствие, слыша арии Баха, в его исполнении.
Один из мартовских дней стал для него последним. Весь этот день им владела странная тревога. Он останавливал друзей и знакомых и сетовал, как мало они общаются, предлагал где-нибудь посидеть, поговорить. Другой мой студент Дмитрий З. откликнулся на его предложение. Они славно провели время. Изрядно выпили. В двенадцать ночи Дмитрий посадил друга в электричку – Андрей жил в подмосковном городке.
Теперь уже Дмитрием овладела странная тревога. Ночью он позвонил Андрею. Родители его не спали – сын не приехал домой.
Андрея нашли мертвым в снегу.
Ему нанесли удар сзади по голове. Потом его ограбили, раздели и положили на рельсы. Он был еще жив два часа, пытался ползти, но силы оставили его и он замерз в снегу. Погасла еще одна вселенная.
Я был потрясен и опечален его гибелью. Дорога на мою дачу пролегает мимо его городка, и я всякий раз с грустью вспоминаю его.
Двадцать один год родители, близкие, наставники вкладывали в него любовь и знания. «Великий и ужасный Гудвин» – Белхов – читал ему лекции по философии.
Он сам много трудился, успешно реализуя те таланты, что были заложены в него от рождения. Скорее всего, его ожидала счастливая, наполненная творческим горением жизнь.
Андрей не был человеком «массы». Это был «штучный товар». Он был индивидуальностью.
Его одногрупник ныне блистает на эстрадных подмостках, купаясь в лучах славы, наслаждаясь деньгами и всеобщим восхищением. Возможно, то же ожидало и Андрея.
И что же?! Несколько «рептилий» разом положили конец существованию этого микрокосмоса. Его удел – небытие.
Пройдут годы – родители Андрея умрут. Умрут друзья и близкие. Памятник на его могиле скрошится под тяжким бременем лет. Небытие проглотит последние воспоминания о нем.
Возможно, если моя книга обретет серьезный успех, лишь ее несколько страниц послужат сколь-нибудь долговременным надгробным памятником этому человеку. Но и этот памятник рано или поздно будет поглощен временем.
Это ли не лучшая иллюстрация к тезису о том, что мы живем в абсурдном мире? Мы знаем, что мы смертны. Мы почти смирились с этим. Но мы рассчитываем на свои «законные» семьдесят-девяносто лет жизни. Но часто абсурдный мир безжалостно похищает и эти крохи бытия. Смириться с этим почти невозможно.
Все в этом мире выходит как-то не так, как нам хотелось бы. Жуткий хищник-небытие снует посреди буйной растительности бытия и обгрызает человека. У вас были близкие? Теперь их нет! У вас было зрение? Теперь вы пребываете в вечной тьме! У вас был талант? Вместо него вырос пошлый цветок алкоголизма! Вы были живы и любимы? Теперь вас нет, а ваша возлюбленная лобзает другого!
Мы живем в абсурдном мире!
Знать об этом невыносимо. Человек не в состоянии выносить это знание. Все его существо возмущается против этого знания.
«Запертая дверь», перед которой время от времени оказывается каждый из нас, высится перед нами настолько безжалостно и цинично, что человеку легче сочинить поучительную сказку про это, чем признать абсурдность и естественность выпавшего ему несчастливого билета. Так возникают теории о судьбе, карме, воздаянии. Они – попытка хоть как-то объяснить в человеческих терминах инобытие мира, в котором мы живем.
Я не могу следовать этим путем и другим не советую.
Я сторонник научного, беспристрастно объективного взгляда на мир. Такой подход нехарактерен для старого экзистенциализма. Этот экзистенциализм сторонится научного взгляда на мир. В этом его ошибка. Из того факта, что экзистенциальная философия по определению не является научной философией, вовсе не следует, что она не может позаимствовать у науки ее картину мира. И эту картину следует позаимствовать – всегда полезно знать истинное положение вещей. Между уютной сказкой и безжалостной истиной я выбираю истину.
Такой выбор необходим для поддержания атмосферы экзистенциального здоровья. Переход через пространство жизни требует невероятного мужества. «Есть одно изречение, гласящее: «Поднимаясь в гору, имей мужество пройти по обрывистой тропе. Идя по снегу, имей мужество пройти по скользкому мосту» В слове «мужество» заключен глубочайший смысл. Если на опасных поворотах жизни и на ухабах мирских путей тебе не хватает мужества, ты непременно застрянешь в какой-нибудь заросшей бурьяном яме» (Хун Цзычэн. Вкус корней). Я предпочитаю ясно видеть бездну и четко осознавать, что имею дело с естественной опасностью, чем успокаивать себя сказками о карме и возможности повторения в следующей жизни этого экзамена.

Итак.
Мы живем в абсурдном мире.
Большинство умудряется приспособиться к этому и до поры до времени благополучно живет под дамокловым мечом.
Другие же изначально оказываются пораженными болезнью экзистенции (сильный невроз). Для них давление абсурдного мира становится почти нестерпимым.
Часть этих несчастных склонна к философии. А некоторые из них находят возможность озвучить свою болезнь в терминах экзистенциальной философии.
Эта болезнь может протекать двояко. Либо она ровно терзает человека от рождения до смерти. Либо же может усилиться и привести к экзистенциальному кризису, то есть к ситуации осознания человеком своего полного экзистенциального банкротства.
О последнем варианте стоит сказать более подробно. Одна из фундаментальнейших основ личности – положительное самовосприятие, то есть принятие себя в целом как  положительного существа. Установка на положительное самовосприятие - непреложный объективный закон психической жизни. Поколебать его почти невозможно – равновесие всякий раз восстанавливается, находя все новые комбинации для своего выражения. Именно в силу этого закона злейший преступник воспринимает себя как в целом вполне положительное существо. И это замечание справедливо и по отношению к уголовникам, и по отношению к идеологическим преступникам типа Гитлера, Ленина или родителя-садиста. Достоевский и его интеллигентные поклонники, утверждающие, что преступник всегда знает, что он неправ, просто демонстрируют незнание жизни и людей. Интеллигентские фантазии и проекции - ничего более!
Даже в ситуации христианского тотального смирения этот закон действует, и осознание своей окончательной греховности компенсируется тайным знанием, что осознающий самим этим осознанием уже занял, безусловно, положительную позицию, чреватую неизбежным оправданием и возвышением.
Скорее всего, установка на положительное самовосприятие теснейшим образом связана с инстинктом самосохранения, и обслуживает именно его. Ситуация, когда она оказывается отключенной и разрушенной свидетельствует о глубочайшем неврозе, экзистенциальной болезни, поразившей личность.
Именно это состояние и присутствует в ситуации экзистенциального кризиса. Человек обнаруживает, что все, что он воспринимал в себе как положительное и наиболее ценное таковым не является, поскольку не может адекватно решить проблемы его жизни, что все это не только не делает его счастливее, но, наоборот, ввергает в пучину страдания и тоски. Подобная дискредитация всего, через что человек себя идентифицировал и оценивал положительно, приводит к убеждению, что и он сам – малоценное, никчемное существо.
Экзистенциальный кризис – крайне опасная ситуация. Ситуация отключения установки на положительное самовосприятие чревата разрушением и смертью. Она не может длиться достаточно долго - в итоге следует либо смерть, либо восстановление положительного самовосприятия уже на новой экзистенциальной основе.
Для меня интересен именно второй исход, ибо он есть путь экзистенциальной революции.

Экзистенциальная революция есть начало радикальной перестройки экзистенции на новых началах. Она начинается с инсайта, озарения, которое я называю экзистенциальным включением. Сущность экзистенциального включения – понимание и открытие собственной свободы.
Дело в том, что обычный человек не понимает логику своей жизни и не чувствует своей свободы. Мы рождаемся совершенно бессмысленными и несвободными существами. Долгое время окружающие обучают нас определенному видению мира и самих себя. Они обучают нас поведению в этом мире. Мама восклицает: «Ой, крыса!» Маленькая дочь смотрит на верхушку дерева, но мать объясняет, что следует смотреть на землю. Малыш кричит, показывая пальцем: «Какой толстый дядя!» Мать объясняет: «Нельзя показывать пальцем на людей! И говорить так громко нельзя!» Маленький ребенок в порыве злости кричит бабушке: «Злая бабка! Уходи отсюда!» Ему объясняют: так говорить с бабушкой недопустимо. Нас с детства снабжают рецептами поведения, мышления и чувствования. Нам предоставляют рецепты объяснения самих себя и окружающих людей. К двадцати годам мы неплохо ориентируемся в этом мире и в самих себе, но в действительности мы не понимаем себя и мы не свободны. Чем мы владеем? Парой тысяч расхожих объяснений себя и других. Что мы можем? Пойти или не пойти в кино. Взять пиво в холодильнике или не брать его. Что-то сказать или не говорить. Да и в этом мы не полностью свободны. «Неприлично», «не принято», «неудобно», «не должно» - обрезают и регламентируют нашу мнимую свободу. И самое ужасное – эти «неприлично», «не принято», «неудобно», «не должно», «недопустимо» воспринимаются нами как абсолютные законы бытия, не имеющие альтернатив. И эта абсолютность – главное препятствие для нашей свободы и нашего изменения. Большинство людей предпочитают скорее умереть, чем допустить хотя бы малейшее сомнение в подлинности этих законов.
Наш путь, якобы свободный, ограничен и определен множеством факторов культурного и биографического характера.
Человек может всю жизнь покорять заоблачные вершины, быть несчастным в этом, и при всем том и не подозревать, что он - всего лишь марионетка невротических идей родителей. Они уже давно умерли, он - уже зрелый мужчина, имеющий пару туманных воспоминаний из детства, но он так и не осознал, что его желание быть первым, его уверенность в том, что надо быть первым есть лишь попытка все еще соответствовать ожиданиям родителей или потребность доказать им, что он - не такое уж никчемное существо, как они думали.
В некотором роде большинство людей подобны животным. Они – большие социальные животные (БСЖ). Животное не свободно. Оно управляется инстинктами и матрицами научения. Так и человек. Его мысль скользит по поверхности его экзистенции, полностью сосредотачиваясь на чисто технических задачах. Его поведение предсказуемо, поскольку определяется заранее установленными правилами. На животных можно удачно охотиться, если просчитать их действия. На большинство людей идет столь же удачная охота, поскольку и их поведение легко просчитываемо.
О, эта охота – грандиозное зрелище! Толпы хищников, правителей, жрецов гонят впереди себя стада дарового мяса. И сами гонимые не отстают от них, стараясь прихватить острыми зубами зазевавшегося соседа. Над всеми же возвышается метафизическая фигура смерти, от века сытно благоденствующая при этом потоке.
Ситуация экзистенциального кризиса – это фундаментальный сбой, дефект в информационных программах человека-животного. Такая ситуация чревата смертью или деградацией. Но возможно и спасение. Несчастный может мобилизовать ум и мужество и совершить прорыв к подлинному знанию о своей экзистенции. Но это удается не многим. Даже умнейшие из нас часто не способны к этому. Однажды я с удивлением заметил одной своей приятельнице-философине, пребывающей в экзистенциальном болоте: «Ты много размышляешь о метафизических вопросах и при этом глубоко несчастна в жизни. Почему бы тебе не сосредоточить свои силы на проблеме самой себя. Это куда более плодотворное приложение интеллектуальных сил, чем метафизика. На этом пути можно обрести множество сокровищ»
Отчаяние экзистенциального кризиса может погубить, а может и открыть путь к свободе. Человек может обрести возможность беспристрастно взглянуть на самого себя и понять скрытую логику своей жизни. Он обнаружит, что до этого он не понимал себя, но теперь свет включен, и подвалы экзистенции хорошо освещены, так что видно и всех чудовищ и всех ангелов. Он может обнаружить свою способность к сознательному изменению, к


Черт! Пишу, и самому не нравится то, что пишу! Что за скотство!
А ведь я – отличный полководец! Опытный и хитроумный. И это очевидно. Те два года, что я играю в компьютерную стратегию «Средневековые войны», неопровержимо доказывают это. Я знаю, как выманить врага на удобные мне позиции, как расстрелять его издали арбалетчиками, как вытерпеть момент страха и трепета и, наконец, бросить элитные отряды в атаку на центральный пункт битвы. Лишь изредка мои войска обращаются в бегство. Обычно же я наслаждаюсь видом бегущих врагов, которых топчет и берет в плен моя кавалерия.
Больше всего я люблю начало. Это волшебный миг! Все еще только в намеке. Ничего и никого нет. Враги сильны и могущественны, я слаб и ничтожен. Они еще не знают, что в их компьютерной семье завелся опаснейший вирус, который погубит их всех. Я хитрю, унижаюсь, потакаю и накапливаю силы. И вот, те, кто еще вчера помыкал мной, раздавлены и ищут моей дружбы. Всю игру я вожделею силы и свободы. Но в тот момент, когда я достигаю этого, мне становится скучно. Наконец, я могу раздавить своих врагов одним мизинцем. Моя империя простирается от моря до моря. Соседний царек внезапно захватывает мою провинцию, прельстившись ее беззащитностью, и я с изумлением взираю на его действия - безумец! Ведь по одному мановению мой руки его княжество будет затоплено полчищами моих солдат!
Именно в этот момент моего могущества и величия мне становится скучно, и я выключаю компьютер, не дожидаясь официального объявления о моей победе. Больше всего я люблю начало.
Кроме того, я – отличный флотоводец. Всякий раз, когда удачно пущенное ядро топит вражеский корабль, или абордажный крюк подцепляет купца, на борту которого обнаруживаются чудные сокровища – я радуюсь как ребенок.
Но мне становится грустно, когда я отключаю компьютер и возвращаюсь в этот мир: стареющий философ в потертом кресле. Здесь мало интересного. Моя голова работает так, как она работает у немногих. Мои лекции зачаровывают. На местных философских сборищах все грустят, говоря: «Жаль, нет Белхова. Он оживил бы это заседание очередным интеллектуальным фейерверком» И что же? Я беден, как приходская мышь. Коллега-маразматик получает ту же зарплату, что и я, и работаем мы вместе в захудалом институте. Гнусно и скучно!
Ну, да не все потеряно. Я пишу книгу книг! Мне бы ее закончить и все устроится наилучшим образом. Но для этого необходимо каждый день садиться за письменный стол. Писать, рискуя через несколько часов достичь состояния, когда ум работает на бешеной скорости, но уже не создает ничего путного.
Это дело так же приятно. Когда удается создать что-то глубокое и прекрасное, хочется вскочить со стула и воскликнуть: «Ай, да я!» Перед глазами предстает просвещенное моей книгой человечество, которое в порыве восторга спешит расстаться со своими деньгами и прочими благами, женщины и девушки, возмущенные тупостью и примитивностью своих сестер, что не смогли понять этого человека. «Уж, я бы поняла и полюбила бы этого необыкновенного Белхова!» – исступленно шепчут они  про себя.
Заманчивые картины. И им самое время осуществиться. Уже пора. Ведь на днях меня пригласили на встречу выпускников философского факультета 93 года. Мои однокурсники будут блистать состояниями и госчинами. Один я, как дурак, буду изображать из себя подвижника на ниве российского просвещения с окладом в сто баксов в месяц.
Но нет! Книга моя – сизифов труд. Изо дня в день нужно выжимать на бумагу мудрые мысли. С мыслями не проблема. Они плодятся по дюжине в минуту. Но эти изумруды необходимо собирать, упорядочивать, приводить в систему. Необходимо стирать целые страницы, понимая, что вышло хорошо, но фальшиво. И в итоге издатель фыркнет и, сжалившись, предложит мне продать права на рукопись за пару сотен долларов. Критик возмутится очередной белибердой, выброшенной на книжный рынок. А потенциальный читатель пройдет мимо, не удосужившись залезть в карман за чудным, чудным кошельком.
Нет уж, увольте! Лучше включить компьютер и взять на абордаж очередного купца.
Многие спились, некоторые стали наркоманами, я же сыгрался.
Сыгрался, но не до конца. Время от времени я вспоминаю, что надо писать, но регулярно работать заставить себя не могу. Пишу по вдохновению. Но выходит медленно, опасно медленно!
Иду на уловки. На днях сговорился с сыном: он играет в компьютер – я работаю. Его задача проследить, что бы я сел за письменный стол и не покидал его как минимум пять часов. Теперь работаю регулярно, но в голове муть, муть и на бумаге. За несколько дней написал несколько страниц, которые очень хочется стереть. Но жалко. Одно дело, когда камень Сизифа скатывается сам. Другое дело, когда сам Сизиф должен из любви к истине столкнуть его.
Но впрочем, видите, как старый софист – так меня иной раз называют друзья – я и здесь выкрутился и обратил свою немощь себе на пользу: пришел из ресторана со дня рождения друга пьяный, но вдохновленный, дописал с ходу несколько страниц и спас, кажется, мертворожденный кусок текста.


Вот и еще несколько страниц написанных с ходу, под вдохновение.
Опять явился из ресторации – у того же друга родилась дочь, праздновали. Сыт, трезв, нос в табаке и склонен к работе. Нет, это не ресторация меня так стимулирует к творчеству. Это – мост. Есть тут у нас чудный мост через Яузу. Глухое место. От метро до моего дома – минут пятнадцать пешком. Как раз к моменту моего появления на мосту в голове у меня начинают роиться мысли и, главное, появляется настроение!
Ну, так вот.
Был я на встрече однокурсников. Трудное это испытание для самооценки. А ведь предупреждал меня об этом друг!
Знаете, тут меня некоторые зовут «матерым человечищем». Так этот «матерый человечище» в первый же час этой встречи развеялся, испарился, превратился в человечишку.
Первое состояние, которое я испытал в тот вечер, – подавленность величием некоторых сокурсников.
Сначала часть нас встретилась в первом гуманитарном корпусе университета. Потом отправились в ресторан. «Безлошадных» взяли к себе те, кто на машинах. Меня взял к себе в машину одногрупник Ашот. Выходим на улицу, ждем. Подъезжает невообразимый по своему великолепию экипаж. Выходят личный шофер и телохранитель, открывают двери.
Погрузились мы в эдакий аквариум на колесах – как на океанское дно залегли: тихо, прохладно, покойно. Ашот говорит: «Адрес давай»
От такого великолепия я поглупел: «Ашот, у меня же нет визиток. Если только на бумаге записать»
- «Адрес ресторана, где собираемся, давай» – поясняет он.
Действительно, зачем такому человеку адрес задрипанного препода?
Трудно сохранить равновесие духа при таком сравнении судеб двух выпускников университета.
А главное, у меня нет возможности запереться в башне снобизма – излюбленном убежище нищего интеллектуала. Мог бы и я надуться, как жаба, и высокомерно вещать вслух или про себя о великом жречестве в храме духа, о подвижничестве, о пренебрежении суетными благами сего мира. Мой отчим так и поступал, когда моя мать, измученная бытом, указывала ему на его приятеля, сделавшего отличную карьеру. Но раздражение, которое он испытывал при этом, явно указывало на неискренность слов о служении духу.
Я нахожусь в большем контакте с самим собой и с реальным миром, и потому не собираюсь отрицать, что живо интересуюсь теми благами, что можно извлечь при известной ловкости из этого мира. Да и один из пунктов этой книги – развенчание благ духовных и реабилитация благ житейских.
Так что, был подавлен и уязвлен. Но, впрочем, утешился, вспомнив, что за все эти блага пришлось бы расплачиваться работой, которая мне неинтересна. А так - живу в свое удовольствие, небогато, но спокойно.
В ресторане, на встрече выпускников, правда, был снова уязвлен. Но уже с другой стороны.
В первые два часа вечера мне было скучно и тягостно. Я мало общался в университете с однокурсниками. А тех, с кем общался на вечере, не было. Я бродил среди знакомых, но чужих лиц потерянный и грустный.
Любопытный феномен. Я давно заметил по себе: встреча с человеком из прошлого воскрешает во мне того Белхова, который был в те времена, когда я общался с этим человеком. Я могу измениться радикально, я могу стать другим, но встреча из прошлого как бы включает те стереотипы поведения, что были тогда.
Так случилось и в этот раз. Я давно уже – очень живой и коммуникативный человек. Если я попадаю в незнакомую компанию, то сразу организую ситуацию «под себя»: знакомлюсь, нахожу точки соприкосновения, затеваю интересную беседу. Я не лицемерю и не играю. Однажды моя знакомая, наблюдая мое общение с людьми простыми, заметила: «Странно, ты не меняешься. С ними ты общался так же, как и с интеллектуалами» Естественно. Я давно понял, что любая игра и подстройка будут мгновенно раскрыты и отвергнуты. Долгие годы после своей экзистенциальной революции я проводил археологические раскопки по поиску и оживлению тех частей души, что были мне свойственны по рождению и воспитанию, но которые были погребены долгим упражнением в духовности. Теперь же, когда я нашел и реабилитировал их, мне не нужно играть роли. Я просто актуализирую и усиливаю ту часть своей души, что родственна душе собеседника и нахожу с ним общий язык. В одной компании я груб и сален, в другой – утончен и глубок, а в третьей – просто пьян. При этом я не скрываю своих предпочтений и склонностей: я – это я. И эта верность себе создает основу для взаимного уважения компаньонов.
Все это позволяет мне быть легким и свободным почти в любом обществе. Иной раз я даже  оказываюсь душой компании.
Но странное дело! Попав в круг однокурсников, я превратился в прежнего Белхова – испуганного, зажатого, нелюдимого, потерянного в этом блестящем сообществе. Дамы-организаторы вечера даже подходили ко мне, чтобы поддержать и развеселить.
Я сам не узнавал себя и недоумевал свершившейся метаморфозе.
И вот, посреди шумного бала, я перекинулся парой слов о религии с Максимом П. Он разом подавил меня своей ученостью. Я вновь умалился, теперь уже профессионально. Господи, неужели десять лет чтения философии нефилософам погубили и мой философский талант?! Ведь если ты десять лет объясняешь сложные вещи «на пальцах», то, возможно, вскоре ты и сам начинаешь воспринимать их через пальцы.
Расстроенный, я решил откушать шашлыка и тихо удалиться в берлогу – восстанавливать положительное самовосприятие.
Но, впрочем, это мне удалось сделать значительно раньше, не покидая собрания.
Отметив ученость Максима П., - преподавателя и православного христианина – я решил задать ему ряд вопросов о христианстве. Есть в этом пункте вещи, смущающие меня. Ими я поделюсь как-нибудь потом. Но тогда я буду утверждать и опровергать. «Неплохо было бы, прежде чем утверждать и опровергать, еще раз испытать свои тезисы на учености этого христианина» – заметил я себе.
Мы проспорили три часа. Довольный и продвинутый я выскочил из ресторана бегом – до закрытия метро оставалось двадцать минут.
Может быть, мой собеседник рассказал бы об этом разговоре по-другому, но я суммирую его так.
Ученый человек. Только спроси, и начинает, как соловей петь, обильно цитируя отцов и патриархов, философов и ученых. А толку нет никакого. Он даже с трудом понимал меня. Больше всего времени мы потратили на выяснение основных тезисов. Он полчаса учено говорит. В конце я суммирую его мысль в одно предложение. Он не соглашается с моей формулировкой. Спорим еще двадцать минут. Наконец соглашается. И так на каждом шагу дискуссии.
Я уверен: он не смог дать мне удовлетворительного ответа ни на один из предъявленных ему вопросов. Он, впрочем, с этим не согласился бы. Но я доверяю в этом деле больше себе, чем ему, ибо знаю по опыту, что часто способен признать правоту оппонента.
Так чего же стоит его ученость?
Да, он прочел книг больше, чем я. Он регулярно просматривает все книжные новинки, чем я давно уже не занимаюсь. А результат? Результат тот, что знает он больше, а понимает меньше. Многознание уму не научает.
В юности и я пытался поспеть в гонке современной науки. Это невыносимое занятие. Ежегодно появляется сотни тысяч томов. Их надо прочесть, надо быть в курсе современных идей. Их надо прочесть и на них необходимо отреагировать. А, кроме того, надо прочесть и то, что было напечатано в прошлом.
Но у меня отвратительная память. Детали я быстро забываю, помню лишь суть. Читаю я медленно. «Критику чистого разума» я читал два месяца. Мой однокурсник прочел ее за два дня. С отчаяния я пытался даже выучится скорочтению. Но мой друг утешил меня: «Сергей, важно не то, сколько ты прочел. Важно то, как ты это прочел. Ты читаешь очень продуктивно. Результат твоего чтения – глубокое понимание, усвоение или аргументированное отторжение. Многие ли могут этим похвастаться?» И я успокоился. Еще позже я смирился со своими слабыми сторонами, поняв и реализовав свои сильные стороны. Я – философ. А философия – предельное обобщение, знание первоначал. В этом отношении, я – настоящий философ. Меня интересуют самые общие посылки и структуры идей и вещей. А именно эти фундаментальные основания мой ум вылавливает мгновенно и перерабатывает с большим эффектом. Для этого иной раз даже не обязательно читать – хороший разговор со специалистом уже позволяет понять общие основания его системы. Ну, так что же мне переживать, что я неконкурентен в научной гонке? У меня другое амплуа. Так буду же самим собой. Делать из себя не то, что ты есть – прямой путь к конфузу.
Да и какой толк в этих научных ссылках? Я давно заметил: если идея хороша и приемлема для научного сообщества, то ее подхватят и растиражируют, и уже другие обоснуют по всем правилам и с множеством научных ссылок; если же идея чужда, то она может быть оформлена по всем правилам, доказана абсолютно точно, но ее все равно проигнорируют и забудут. Так что буду делать свое дело так, как могу его делать, а там – пусть свершится предначертанное.

Здесь я много чего понаписал о себе нелицеприятного. Вот и «сальеризм», оказывается, мне не чужд. И отчаяние посещает меня. И жалоб на свою жизнь немало.
Стоит ли так умалять собственную персону после того, как я столь оптимистично расписал свою экзистенциальную революцию? Ведь, в некотором роде, тайная надежда всех «врачующих» посредством книг человечество – обольщение других своим путем, своей истиной. А в этом деле более уместны заявления типа: «Прочтите, поймите, и вам откроется истина, которая решит все ваши проблемы, подарит вам покой и спасение» Такие заявления эксплуатируют извечные тревогу и неуверенность человека в своем бытие. Его жадность. Его надежду заполучить все блага мира разом. Его нежелание быть хуже других, то есть не слабее и не уязвимее других. «Как? Вы еще не приобрели наши чудные ружья? А ваши соседи уже постреливают из них!» «Вы все еще пользуетесь этой стиральной машиной? А Маша уже купила супермашину и благоденствует!» «Вы тревожитесь и несчастны? Прочтите эту книгу, и благодать осенит ваши головы»
Не верю я в абсолютные состояния и абсолютные рецепты! Ничто не способно разом перенести человека в Эдемский сад. Мы живем в абсурдном мире, не способствующем абсолютной гармонии человека. Единственное на что мы можем рассчитывать – снижение уровня тревоги и страдания, повышение гармонии и полноты бытия. Мой путь, мои находки хорошо работают в моей жизни. Они не делают меня абсолютно счастливым, абсолютно гармоничным, абсолютно экзистенциально здоровым. Они лишь повышают степень моего счастья, моей гармонии, моего экзистенциального здоровья. Из того, что я знаю о мире и человеке, следует и вывод о том, что  мои «истины» могут помочь другим. Но в какой степени – мне неизвестно.
Более того, я бы сильно удивился, если бы узнал, что другой, идя моим путем, достиг  абсолютного счастья. Это маловероятно. Это было бы даже несправедливо по отношению ко мне. Тут бы я имел право негодующе возопить: «Нет правды на земле! Нет ее и на небе! Как же так?! Мой рецепт не принес мне абсолютного счастья, но принес его эпигону!»
Я не предлагаю абсолютно действенных рецептов. Их просто нет! И всякий, кто утверждает обратное – либо дурак, либо мошенник. Но мой путь хорош. Он лучше многих других. Хотя, возможно, есть и еще лучше. Вы вправе воспользоваться им. Это право вы купили, отсчитывая деньги за эту книгу. Но пользуйтесь этим правом разумно и ответственно. Не перелагайте ответственность за спасение своего существования на этой земле на философа Белхова. Попробуйте стать сами хозяевами своей судьбы.


В конце концов, что я хочу и должен сказать в разделе об экзистенциальной философии?
Очень простые, но в то же время очень важные вещи.
Мы живем в абсурдном мире. Здесь мы одиноки, ибо Бога нет, а, значит,  нет и космического смысла. Все едино. Вы можете обжираться как скот, грабить и насиловать, или служить ближнему. Конец один – смерть. Она поглощает без остатка и грех, и добродетель.
Вот ведь. Нынче я подарил другу на его день рождения двухтомник Спинозы. Вырвал-таки этот алмаз из своей библиотеки. Гости брали его в руки, цокали языками, почтительно листали: «Да, - говорят – Спиноза!» А Спинозе то, что за радость оттого, что знают и ценят его в далекой России. Уж триста лет как умер.
Или вот другой пример. Читаю Юлия Цезаря. В одной жаркой схватке с легионерами Помпея центурион девятого легиона спас многих, проявив чудеса храбрости и военного искусства. На его щите обнаружили сто сорок пробоин от стрел и мечей. Жаль, забыл его имя. Вы его то же не помните?! Хотел бы я посмотреть на человека, который помнит его имя! А даже если и помнит. Что с того! Каким был этот центурион? Маленьким или рослым, худым или толстым, кого любил и кого ненавидел, где родился и где умер? Темное дело. Нет, не нахожу я вселенского смысла в его подвиге. Его подвиг поглотила вечность.
Не смогут мне помочь в этом поиске ни Коран, ни Библия. Только найдешь какую-нибудь опору, как время похищает и ее. Вот крестоносец в лишениях бредет через всю Европу во славу Христа убить десяток неверных. Церковь и окружающие гордятся им. Но открываем Новый завет и видим, что нарушил он заповедь любви и будет, скорее всего, проклят.
А вот, подвижник иссушил себя воздержанием. Открываем книги по психологии и видим: дурак он полный – невроз у него.
Так кто же поручится в том, что очередной вселенский смысл, обретенный сегодня благодаря очередной великой книге не обратиться завтра в прах и суету?
Вновь и вновь выходит как в том анекдоте:
«Ленин очень огорчался, что его мать не дожила всего год до революции.
«Уж лучше бы, наоборот, я не дожил», - говорил он в порыве скорби, и все с ним тактично соглашались»
Здесь кое-то возможно встрепенется и воскликнет: «Неудачный пример! Ленин – великий человек, благодетель человечества!»
Даже спорить не буду! Черт с ней, с политкорректностью! Что ж спорить с дураками. Миллионы замучены и загублены. Живые одичало бродят средь развалин когда-то цветущей страны. А они с придыханием твердят: «Великий человек!»
Нет вселенского смысла в мире. И грех, и добродетель пусты!
Обидно и досадно! Дерзаешь, творишь, страдаешь – и все напрасно. И некому предъявить обиду. И не на кого уповать.
Что же остается? Остается пара счастливых мгновений, что удается пережить в этой жизни. И единственное, что может сделать человек, отправляясь в бездну небытия, так это запастись этими мгновениями.
Остаются человеческие связи любви и дружбы, дела, что увлекают нас. Они бессмысленны, как и все остальное, но они реальны и дороги нам и ради них стоит жить.
Остается свобода. Человек может перестать упираться носом в дешевые фетиши культуры и смело перестроить свою жизнь на началах счастья и полноты.

«Какие пошлые идеалы!» - воскликнут некоторые – «И это все, что может предложить человек, уверяющий, что он впитал в себя весь опыт мировой культуры?»
Да, это все, что я нахожу уместным предложить!
Конечно, и мне рассказывала моя недалекая учительница Марья Ивановна о светлых идеалах, что должен усвоить каждый образованный человек. Но что ж мне верить в эти сказки! Пусть в них верят те, кто не силен в философии. Или те, кто точит на заводе гайки или пишет картины. Мне в это верить грешно. Я - философ. Я много лет отирался на идеалистической кухне и слишком хорошо знаю дешевизну ее блюд и ее поваров. Я сам мог бы подвизаться на изготовлении идеалов по дюжине в минуту! Только вот противно мне заниматься этим гнусным делом – оглуплять себя и других.
Не выдерживают проверки ни разумом, ни жизнью эти идеалы. И лишь глупость да слабость человеческая поддерживают этот обман.
Попробуйте, поживите в этом абсурдном мире! Становится так страшно, что поневоле начинаешь придумывать сказку. Трудно без сказки.
Вот, загнали нас в газовую камеру и сейчас пустят газ. Отравят, лишат жизни самым прозаическим образом! Вся жизнь проносится перед внутренним взором. Как там у Толстого? «Он смотрел на приближающихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только за тем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может – и убить!»
Именно так: «А может – и убить!»
Какая бессмыслица! Меня любили и лелеяли. Меня десятилетиями обучали и изощряли в науках и искусствах. Я сам многие годы изощрялся в своем искусстве. Читал книги, думал и проживал прочитанное. Я могу сделать многое. Я вообще очень важный человек! Ради меня работали заводы, добывали еду. Приводили, в конце концов, коров на бойню и убивали ради того, что бы я смог съесть жаркое. Без меня многие станут грустны и несчастны. Я – целая вселенная. И вот теперь я должен поверить, что кто-то сейчас пустит газ и задушит им меня. А потом мой труп вытащат крюками из камеры и сбросят в яму, предварительно вырвав золотые коронки и забрав мои чудные волосы. Неужели вся ветвь эволюции и истории, вся жизнь моих родителей и учителей, все годы моей жизни имели своей целью лишь то, что меня просто-напросто задушат газом? Нет здесь что-то не так! Должен быть смысл! Здесь не хватает какого-то важного звена. Ну конечно, я забыл о Нем! Бог - он есть! Он – условие для наличия смысла в мире, в моей жизни, в моей смерти. Я – не таракан, которого можно просто так раздавить. Я в списке у Бога. Все, что происходит со мной, имеет смысл. Это испытание для меня и искушение для моих убийц.
Как удивительно и тонко срежиссировал Бог эту пьесу! Газ действительно пустят и им задушат меня. А потом они пойдут пить шнапс, и будут смеяться над нами. Один из них вечером поцелует дочь и подарит жене кольцо с моего пальца. Но это не конец! Безумцы, как они могли так подставиться? Неужели они не понимают, что история, люди, Бог проклянут их и оправдают меня. Неужели они не знают, что дальше я буду вкушать райские яблочки, а они будут гореть в адском пламене со скрежетом зубовным. А дальше я снова буду человеком и продолжу свои труды на благом поприще, а тот, кто снял кольцо с моего трупа, в следующей жизни будет тем тараканом, которого я прихлопну башмаком на кухне. Какая поучительная история! Где там ваш газ? Пускайте же его. Уже пора сыграть эту возвышенную трагедию.

По человечески все это понятно. Большинство не в состоянии вынести ужаса абсурдного мира. Поэтому даже если абсолютно точно, математически неопровержимо будет доказана бессмыслица мира, все равно большинство продолжит пробавляться сказочками про Бога, вселенский смысл и воздаяние. Что ж, их же Бог им в помощь!
Но мне то к чему все это? Ведь я уже пережил абсолютное отчаяние экзистенциального кризиса. Пережил я и смерть. Но она странным образом отступила от меня в последний момент. Это ненадолго. Она вернется за мной. Пока же можно посидеть здесь, на берегу океана, посреди обломков кораблекрушения, можно греться на солнышке, играть на песке, строя замок и спокойно наблюдать, как его размывает очередная волна.
Может это и не мудро. Но это не глупее того, что вытворяют наши мудрецы! Вот, все тот же Толстой с его человеком в колодце. Лев наверху, дракон внизу, а человек висит на обрывающейся ветке, растущей из стены колодца, и лижет мед с листьев, а пчелы кусают его. Льва Николаевича раздражает такое поведение несчастного. Как он может лизать мед посреди такого ужаса? Дурак, должно быть. И мировая философия согласна со Львом Николаевичем.
Ну-ну. А по мне, так дурак - Толстой. Висит между драконом и львом и от страха сам себе врет: «Есть Бог. Он все видит. И чтобы угодить ему, я должен не лизать мед как бы мне этого не хотелось. Только тогда, Бог вытащит меня из пасти дракона и, возможно, наградит целой кадушкой меда, но уже без этих надоедливых и злых пчел»
Глуп Толстой. Глупа и мировая философия, поддерживающая его.
То, что все мы падаем в пасть дракона – это очевидно. А вот Бог с его кадушкой – это не очевидно.
Забавно, большинство людей не попадется на россказни мошенника о меде в будущем, и рубля не даст ему вперед. Но при этом они легко попадаются на иллюзорный запах меда загробного, и ради него теряют свою жизнь, иссушая ее долженствованиями и запретами.
Вроде, по всему выходит, что я прав. Но трудно мне с этой правотой.
Судите сами. Большинство людей и одной книги не прочли о загадке человеческого бытия. Большинство не склонно к систематическому размышлению на этот счет. И все они сходятся в том, что и Бог есть, и смысл есть, и воздаяние есть.
Я же годами специально изучал бытие человека. Прочел множество книг по истории, философии, культурологии, социологии, психологии. Я продумывал все, что прочитал, старательно примеривая это к жизни. И не вижу я ни Бога, ни смысла, ни воздаяния.
А теперь допустите на секунду, что я прав. Представляете, на какое чудовищное метафизическое одиночество я обречен со своей истиной! Молчать не могу, а говоришь, так всякий профан тычет пальцем и смеется моей глупости. Да ладно бы – профан, мудрецы туда же! Так что в итоге еще и не известно – кто из нас профан. Вполне возможно, что таковым представят и меня.

Бога, смысла, воздаяния, абсолютного добра и абсолютного зла нет! В этом меня убеждает и наука, и опыт жизни. Но даже если бы они и были, их следовало бы отрицать, ибо в противном случае человеческая свобода становится невозможной.
Мои студенты всякий раз удивляются: «О какой свободе Вы говорите?! Не свободен человек - то родители и учителя довлеют над ним, то государство, то житейская необходимость. Где же она - свобода?»
Замечание справедливое. Но не совсем точное.
Я думаю, следует говорить о двух степенях свободы: технической и психологической. Технически мы свободны, условно говоря, процентов на девяносто. Десять процентов можно отнести на счет тех случаев, когда человек не имеет возможности сознательно отреагировать на ситуацию – шел по улице; на голову падает кирпич; остался жив, но умер под ножом хирурга, и даже не узнал об этом, ибо так и не пришел в сознание. Какая уж здесь свобода!
Свобода становится реальной, если у человека есть возможность сознательно отреагировать на ситуацию – и в большинстве случаев такая возможность у нас есть. Технически мы свободны. Мы можем создать семью, и можем ее разрушить; мы можем подлизаться к начальнику, а можем наброситься на него с кулаками; мы можем быть призванными в армию, а можем отказаться и пуститься в бега; мы можем предать, а можем и умереть, чтобы избежать предательства. Технически мы свободны.
Но большинство не свободно психологически. Мысль о том, чтобы броситься на начальника с кулаками, столь морально запретна, или столь пугающая по своим жизненным последствиям, что она просто не приходит человеку в голову. И так во всем! У нас в голове такое множество табу, фетишей и страхов, что в итоге мы оказываемся в положении колеса в колее – свернуть невозможно. Перед нами высится общество с его запретами, ожиданиями и требованиями – сражаться с этим монолитом – безумие. Либо ты идешь вместе со всеми в стаде «священных коров», либо они сминают тебя.
А теперь представьте.
Вы достигли достаточной степени прозрачности в понимании самого себя, вы в контакте с самим собой. Вы знаете, что вы действительно хотите и чего не хотите – случай редкий, но возможный. Вы избавились от табу, фетишей и страхов – ну, например, Белхов властью, данной ему от философии, освободил вас от них. Вы понимаете, что гарантировано спастись невозможно. Невозможно высчитать все кирпичи, что могут упасть вам на голову. И нет возможности предвидеть все бедствия, что могут похитить у вас близких и имущество. Вам нечего терять, ибо вы в реальности ничем гарантировано не владеете.
И вы знаете, что технически вы свободны. В этот момент вы становитесь свободны и психологически. Монолит общественного ярма перестает быть таковым. Вы обнаруживаете в нем множество ходов и развилок, по которым вы вольны двигаться в любом направлении. Надо лишь всякий раз трезво оценивать свои желания и наличную ситуацию и ответственно выбирать те последствия ваших поступков, которые вас устраивают. Ответственно не в смысле моральной ответственности, а в смысле ответственности перед самим собой.
В прежней ситуации вы были жертвой обстоятельств и собственных убеждений. Теперь же вы - хозяин самого себя. Прежде вы восклицали: «Меня достал начальник! Но я не могу ничего сделать, так как не могу лишить себя этой работы, ибо умру с голоду» Теперь же вы говорите себе: «Я выбираю именно этого начальника и эту работу потому, что имею от этого такие-то и такие преимущества, например, могу содержать семью. Но я имею и такие-то убытки. Пока прибыли превышают убытки, ради семьи я буду тянуть это бремя» И при этом, вы всегда помните, что семья – это ваш выбор, ибо Белхов давно уже авторитетно разрешил вам бросить ее.
То есть, теперь вы всякий раз воспринимаете ситуацию, в которой вы находитесь, или состояние вами переживаемое как результат вашего выбора. Всякий раз вы производите оценку плюсов и минусов, и всегда готовы при превышении числа минусов сделать новый выбор.
Но что это дает? Такая переформулировка нашей экзистенциальной ситуации дает прирост новых степеней свободы, а, значит, повышает возможность сделать правильный – для себя правильный – выбор. Она дает нам ощущение психологической свободы, а, значит, и возможность использовать нашу техническую свободу.
Технически человек свободен ровно настолько, насколько он свободен психологически.

Бог же и мораль похищают нашу свободу и нашу ответственность перед самим собой. Теперь мы оказываемся ответственными перед другими, перед Богом. Мы не можем свободно экспериментировать с опостылевшей жизнью, ибо спутаны табу и фетишами. Мы не знаем, чего мы хотим, но знаем, что  мы должны хотеть. Мы усиленно пытаемся соответствовать Богу и вытесняем в бессознательное целые куски нашего я. Но и это не приносит нам удовлетворения, поскольку они продолжают вставлять палки в колеса и портят наш вид перед Богом. Ведь всякий раз, когда мы изгоняем часть себя в дверь, эта часть возвращается обратно в окно, но возвращается уже полновластным чертом.
Бог похищает добрую часть нас самих. Диктуя нам строго определенный образ жизни, он заставляет нас безжалостно вырезать целые куски нашей души. Ведь всякий раз человек оказывается чем-то большим, чем это дозволяется моралью от бога. В человеке много душ. Бог заставляет нас отказаться от большинства из них.
Но они никуда не деваются. Они гниют и смердят, толкая нас на вещи, которых мы «официально» не хотели бы совершать. Вот тот случай с добродетельным отцом, который домогался дочери. Ведь если бы он мог вступить в свободный контакт со своей потребностью, то он нашел бы себе молоденькую девочку и трахал бы ее в обоюдное удовольствие. Но нет! Он - добродетельный семьянин! Он – не прелюбодей. И он действительно таковым является. Днем! А ночью, не помня сам как, оказывается перед постелью дочери.
Да что далеко ходить! Вот ведь, наверное, поморщились некоторые, прочтя слово «трахаться». Вот так всегда! Начинаем с Бога. Продолжаем добродетелью. А заканчиваем языковыми табу, запрещая себе свободно резвиться в океане слов. И это еще не все! За словами стоят наши части души. Отвергая слова, мы незаметно умаляем и эти части, превращаясь в плоских амеб, движущихся в прокрустовом русле добродетели.
Уберите Бога, уберите его заповеди, и вы получаете возможность стать целой вселенной. Вы можете быть одновременно и заботливой матерью, и развязной шлюхой, и глупой девчонкой, и опасным врагом, замышляющим убийство, и многим, многим другим.
- «Как? Он договорился до проповеди убийства! Такой исход следовало бы ожидать, учитывая его философию»
Да ладно вам! Ничего необычного я еще не сказал. Разве политик, проповедующий справедливую войну – а в последние пару тысяч лет все войны предлагаются как справедливые и даже как богоугодные – разве он не проповедует массового убийства? Так в чем же моя вина? Разве только в нарушении установленных правил языковой игры.
Давайте смотреть на вещи честно. В Бога верят почти все. К Богу и его морали относятся серьезно многие. Руководствуются Богом и моралью в жизни – единицы. Вот они то и оказываются в дураках, поскольку из-за своей нелепой склонности становятся беззащитными перед другими – они не могут защитить себя, ответив другим тем же, что те совершают по отношению к ним. Об этих то единицах я и пекусь. Зачем мне отвращать большинство от Бога. Оно и так на деле давно отвернулось от него.
Вот тот же христианин. Ада боится ужасно, но грешит направо и налево. С имуществом в пользу обездоленных ближних не спешит расстаться. Вздыхает: «Слаб человек духом» Да не духом он слаб, а честностью перед самим собой. Ведь под угрозой пистолета отдаст все свое имущество. Так выходит в пистолет и в теплые штаны он верит больше, чем в муки ада! Ведь по делам следует судить о человеке, а не по его словам. В словах все весьма поднаторели.
Так что не волнует меня большинство. Оно и так неплохо уживается с собственными иллюзиями. Забочусь я о немногих излишне впечатлительных и послушных людях. Их я хочу освободить и сделать сильными. Вернуть их самим себе. А это невозможно, веря и рассказывая о Боге.
Нет, нет и нет! Если бы Бог и существовал, его следовало бы отрицать!

Сказано, как мне кажется, убедительно. Но какой в этом толк?
Я уже давно понял, что большинство мировоззренческих позиций вытекают не из разума, а из экзистенции, из области, что лежит до различения добра и зла. Вот, тот же Максим П. Он признался мне, что обратился в христианство в тот момент, когда осознал свою полную и окончательную греховность.
Для меня – человека, практикующего в психотерапии – одна эта фраза говорит все, или почти все. Конечно, я не знаю обстоятельств его жизни, но исходя из своих терапевтических знаний и опыта, могу разом предположить многое.
Наиболее вероятная фантазия такова.
Максим вырос в ситуации тотального чувства вины и несовершенства. Эта ситуация весьма знакома мне по собственной семье. Моя мама всегда выясняла – кто виноват. Когда со мной случалось что-либо плохое, то вместо поддержки и любви я получал фразу: «Ну, конечно, сам виноват! Я знала, что этим кончиться. Не надо было… и т. д.» Она сама страдала от этого способа мировосприятия, поскольку и себя жестоко обвиняла во многом.
Возможно, что-то подобное было и у Максима. Состояние вины крайне мучительно. Оно сопровождается чудовищной тревогой и напряжением. Выносить все это долго просто опасно для психики. Соответственно, человек нуждается в компенсации, в чем-то, что могло бы сделать эту ношу хоть как-то посильной. Но при этом, эта поддерживающая система не должна отрицать исходное состояние – невротики весьма дорожат своим неврозом и защищают его до последнего. Это естественно. В конце концов, их невроз – это стиль жизни, в котором они выросли, это способ самоидентификации, это последняя стена, что отделяет их от экзистенциального ужаса.
Христианство – идеальная компенсирующая система для человека, пораженного болезнью вины. Ведь, по сути, христианство – это рассказ о вине и о надежде быть прощенным. Вина разом и осмысливается и облегчается. Неудивительно, что Максим обратился в эту веру.
Христианство ежечасно усугубляет его вину, но оно же и компенсирует ее, дарует частичное облегчение. С течением времени множество моментальных релаксаций (компенсаций) наслаиваются в мощный положительный пласт. Теперь благотворность христианства становится экзистенциально очевидным – сам опыт Максима свидетельствует об этом.
И тут появляется Белхов с его странной теорией.  Совершенно очевидно, что все сказанное им – ложь!
Ведь я в своей теории по необходимости могу взывать лишь к разуму, в то время как корни опровергаемой мной теории лежат не в разуме, а в экзистенции. Признать мою разумную правоту означает для Максима выступить против собственной экзистенциальной очевидности, лишить себя своего невроза и компенсирующей его системы, поставить под сомнение всю свою жизнь, самого себя, своих родителей и учителей. Ожидать от него этого – безумие.
Да и с какой стати ему покушаться на все это? Разве перед ним сам Господь Бог? Да нет, сидит напротив него толстый небритый малый, с аппетитом уплетающий шашлык, запивающий его вином, и философствующий при этом. Кто такой Белхов? Кто это? Мираж и наваждение. Искушение! Мелкий бес!
Впрочем, я думаю, что даже если сам Господь Бог явился бы ему вместо меня, то и его не послушал бы Максим. Ведь все мои интеллектуальные атаки на него сводились лишь к одному обвинению – чудовищный отход от Нового Завета, искажение его. Я не предъявил ни одного атеистического аргумента. Я лишь цитировал Новый Завет и вопрошал. Максим же с легкостью отметал все мои вопрошания, всякий раз напоминая мне, что как атеист и человек вне православной традиции, я не в состоянии понять этот текст правильно так же, как двухлетний ребенок не в состоянии понять учебник по математике.
Тщетны поиски истины! Даже если вы обнаружите ее, то все равно толпы других будут галдеть и толкаться вокруг вас, тешась своими божками. Да при этом еще и над вами будут потешаться.



Не знаю, убедительно ли все это звучит. В некотором роде, моя книга – крайне бессмысленная вещь. Тому, кто познал отчаяние экзистенциального кризиса, она не нужна - не мытьем так катанием они обрели то состояние духа, о котором я пишу. Тому же, кто пребывает в забытье человека-животного, моя книга сказать ничего не может – вместо серьезного размышления над самим собой они предадутся раздраженному брюзжанию по поводу безобразных выходок Белхова. И я не знаю, кому завидовать больше – первым или вторым.

Честно говоря, временами меня охватывает отчаяние. Я поставил так много надежд на свою книгу, что, похоже, она не выдерживает этого груза.
То мне кажется, что я – ЧМО рогатое. Ничего путного не может выйти из-под моих пальцев. То я чувствую в себе силы необъятные. Но, опять же, охватывает сомнение – смогу ли я донести до других те истины, что открываются мне в жизни.
Да, и к чему все это? Жизнь – до отвращения бессмысленная вещь.
Вновь вспоминаю о жизненном успехе многих моих однокурсников. Если мерить одной мерой, то они на коне, а я – на земле под копытами. Если же мерить мерой другой, мерой той гениальной книги, что я пишу – то, прокляты они забвением, а я – спасен.
Но, впрочем, все – суета и томление духа.
Моя однокурсница, моя первая жена, нарожала детей, живет этим. Впрочем, не лишена и «устремлений» - учится на психотерапевта. Но хреновый из нее терапевт. Я бы к ней не пошел – ученое повторение тех же расхожих «истин», что знает каждый.
Другой заработал много денег – плавает в собственном бассейне и рулит в собственной классной машине.
И я, тут, пыжусь, демонстрируя супермудрость.
Все – суета и томление духа. Все мы будем поглощены бегом времени.
Нет ничего, чтобы могло противостоять этому бегу. Даже, если мы все вместе устроим глобальную экологическую катастрофу и задохнемся в смоге, или разнесем планету взрывом всех накопленных атомных бомб – даже и в этом случае все это будет поглощено бегом времени. Размножение и продолжение рода, власть, деньги, творчество, грех и добродетель – все  пустое.
Что же остается? Остается лишь закат над морем. Чувство полноты и наслаждения бытием. Остается страдание и стремление к чему-либо.
Так какого же черта, я буду играть во все те игры, что навесили на меня общество и культура? Прочь и долой! Вы боитесь атомной войны? Вы боитесь, что эту планету разнесет в куски со всеми ее библиотеками, музеями, фабриками и борделями? Но разве гибель отдельного человека не есть именно эта катастрофа? Разве мир, существующий в его восприятии под биркой «объективный мир», не гибнет одновременно с его смертью?
Так какого же черта, мне – понимающему это – играть в игры, освященные от века?
Ну, вот – договорился до анархизма! Опасная философия! Что будет, если все начнут так рассуждать? Это распущенность. Ведь если так пойдет и дальше, то ведь и старушку он толкнет в грязь и посмеется при этом!
Удачное возражение. Вижу, как вы преисполнились добродетельной уверенности в своей правоте и отогнали гарпию-тревогу, что вечно сидит у вас на плечах и обгаживает пищу, поглощаемую вами.
Что спорить мне с вами? Ведь я проиграл все, что якобы принадлежало мне по рождению. Чем можете вы испугать того, кто лишился всего? Если только пытками – пыток я не выдержу. Но стоят ли звонкой монеты признания, вырванные под пыткой? Нет, не стоят.
Если охота – стройте и дальше свои замки на песке, пугайтесь ветхих фетишей, и радуйтесь клочку сада, что удалось вырвать на время у небытия.
Может и повезет! Из угловатой девочки вырастет девица. Она покривляется, поизображает из себя Джульетту и Кюри в одном флаконе, поизводит будущих Гете и Кьеркегоров, а затем отдастся какому-нибудь самцу. Нарожает ему детей. Воспитает их в добродетели и страхе Божьем и помрет полубезумной старухой, окруженная внуками и уважающими ее соседями. Славная судьба! Говорю это без всякой иронии. Говорю с завистью!
Но вот только, для такой судьбы нужны недомыслие и наивность животного.
А что делать тем, кто утерял невинность и повис в воздухе знания?
Им остается изойти интеллектуальной желчью или же напрячься, превозмочь свой хваленый ум и обрести все ту же животную наивность, что отличает большинство живущих на этом свете.
Получится ли?


Пока я писал и перечитывал эти строки, вновь и вновь возвращался к ним в мыслях, время от времени в моем сознании всплывало пугающее слово: «пессимизм». Именно это слово и приклеят к моей философии разные умники. Как сейчас вижу. Сидит такой персонаж напротив меня, слушает, анализирует, но работает лишь его ум – душа спит. Но слушает внимательно! В какой-то момент что-то щелкает в его мозговом компьютере и он, подобно судье, коротко, но веско подытоживает: «пессимизм». И этот приговор повисает мельничным жерновом на моей шее. Почему-то мне это неприятно. Почему-то меня это пугает.
«Ну, что  ты!» – успокаивает меня мой воображаемый собеседник – «Не расстраивайся! В этом нет ничего ужасного. Один из вполне освященных традицией взглядов на мир и человека. К тому же, чего же ты хотел? Экзистенциализм вообще склонен к пессимизму»
Но ведь именно эта склонность экзистенциализма к пессимизму мне и не нравится! Ее я пытаюсь преодолеть. Но впадать при этом в радужные иллюзии тоже не хочется.
Хороший экзистенциализм – я полагаю – есть разумная смесь пессимизма и оптимизма, впрочем, как и сама человеческая жизнь. Здесь много грустного и печального. Но есть и радостные, светлые дни.
У меня дух захватывает, когда я пытаюсь бросить целостный взгляд на наш пункт Вселенной. Какое удивительно ужасное и прекрасное бурление жизни! Вот я качаю насосом воду на даче. Вокруг меня миллиарды живых существ благоденствуют и в страдании гибнут одновременно. А меж них – я. Качаю в поте лица своего воду из подземного источника, воду, без потребления которой погибну за несколько дней. А вокруг меня бытие сражается с небытием.
В некотором роде и я – часть небытия. Ведь для большинства живущих на земле я не существую, коль они никогда не знали, не знают и не узнают обо мне. Но при этом я вполне неплохо себя чувствую! А через полчаса буду чувствовать себя еще лучше, поскольку меня ожидает ужин с отменной ветчиной. Далее же будет пара сигарет и кантата Баха.
Вот вам и смесь оптимизма и пессимизма! Бросала меня жизнь в черные воды. Возможно, бросит туда еще не раз. В конце концов, рано или поздно я умру. Но сейчас-то я жив, ем ветчину и слушаю Баха. И это дорогого стоит!
Бах бесподобен! Правда, бедняга давно мертв, но я то пока жив, и то славно!
Вокруг меня стены дачи, обитые картоном – я поленился клеить обои. Подо мной протертое ветхое кресло – хорошую мебель давно унесли воры, каждую зиму, опустошающие мою дачу. Обстановка убогая. Европеец или американец решил бы, что здесь живет бродяга. Но при этом тепло, уютно и покойно. И то славно!
Впрочем, не только воры виновны в моей бытовой неблагообразности. Я и сам не склонен к трудам в быту. Что делать, я достойный наследник двух родов, смешавшихся во мне.
Один род впал в убогость быта после того, как революция лишила его прислуги. Но ведь не расстреляли же, как расстреляли почти всю российскую родовую и духовную аристократию. И то славно!
Другой же род - от крестьян. У них вообще никогда не было охоты к благоустройству. Варвары, расположившиеся на руинах разграбленных дворцов и библиотек! Но не спились и не занялись разбоем, как многие. И то славно!
Вот, видите, как много славных вещей можно обнаружить посреди схватки жизни со смертью.
Я сижу в кресле на подмосковной даче. Слушаю Баха. Вокруг моего дома другие дома. В них тоже кипит жизнь. Кипит жизнь и в других поселках. Мысленно я взлетаю все выше и выше в ночное небо. Мой поселок, мой дом, я сам становимся все меньше и меньше, превращаемся в микроскопическую точку во времени и в пространстве, в искру в огромном костре жизни – вспыхнула и погасла.
После такого мысленного полета я вновь озираюсь на окружающее меня и чувствую себя на дне огромного океана жизни. Наверху плывут корабли, рыбаки тянут сети, огромные волны дробят камни. Здесь же тихо и покойно.
Что день грядущий мне готовит? Славу иль безвестность? Страдание или беззаботную жизнь и смерть? Конечно, хотелось бы чего-нибудь приятного. Но я готов ко всему. В конце концов, что может потерять человек однажды уже приговоривший себя к смерти? Если станет слишком тягостно, то всегда можно привести приговор в исполнение.
Тяжелый невроз? Да ради Бога! Мне этот невроз нравится. Он меня устраивает. По крайней мере, это единственный пункт, в котором люди-животные могли бы позавидовать мне, имей они разум и мудрость. Я не собираюсь цепляться за жизнь, если она превратится для меня в мучительно вонючий ручеек. Но и от веселого плавания по широкой реке отказываться не буду.
Мое личное экзистенциальное открытие в том и состоит, что первое делает возможным второе. Но это для меня. Для других? Не знаю.

Пожалуй, здесь должно сделать еще одно добавление. Необходимость его стала для меня очевидной после сегодняшнего разговора с приятелем. Я обнаружил, что идея гармоничного балансирования между смертью и жизнью очень трудна, и вряд ли будет не только принята, но вообще понята.
Прошло два месяца с того момента, как я в последний раз сидел над этой книгой. Конечно, я собирался славно пописАть на даче, но ко мне заселился мой приятель Д., и мы погрузились в пучину загулов и компьютерных игр.
Вот и вчера, изрядно выпив, мы направились в местный клуб (Клуб сельский. Он так же походит на клубы городские, как колесница на скорый поезд.)
У подъезда стоял местный «авторитет».
- «Ну, что, Серега, разрешил главный философский вопрос?» – усмехаясь, спросил он меня.
- «Какой вопрос?»
- «Быть или не быть»
Я только махнул рукой – дрянь, а не вопрос. Но потом добавил: «Здоровый духом человек почти всегда говорит – «Быть!». Если же человек болен, то тогда он говорит – «Не быть».
- «Вот так, просто? А чего ж… Шекспир так пыхтел?»
- «А кто такой Шекспир? Слушай, я ведь философ, а не кладбищенский сторож, восторженно чтящий своих знаменитых покойников. Живу своим умом»
- «Ну, давай, живи дальше»
В бильярдной гоняли шары две вдрызг пьяные девицы и еще более пьяный мужик. Он периодически пытался зажать одну из девиц в углу, но делал это столь неловко, что она со смехом и визгом вырывалась прочь. На Д. же девицы смотрели благосклонно и так и ластились к нему.
«Берем девочек?» – спросил он меня.
«Пожалуй, дело хорошее» – ответствовал я, прикидывая, что угощать их нечем, так как у нас с приятелем на двоих вряд ли обнаружилась бы и пара мелких монет.
Чуть позже Д. доверительно, но почему-то с энтузиазмом в голосе, сообщил мне, что обеим девицам по восемнадцать; что они москвички и студентки; что видит он их второй раз в жизни; что «черненькая» беременна, но вчера прибыла в клуб на руках мужиков, поскольку была до бесчувствия пьяна; что «беленькую» имели все; и что говорят о ее необыкновенной злое…чести.
Затем Д. поднялся с «черненькой» на второй этаж, где имелось обширное ложе. Вернулся и предлагал подняться к ней и мне. Но я отказался – «образуясь» в свете, я так и не научился предаваться случайному сексу. Рассматриваю это как личный недостаток.
Кроме того, я так избаловался в последние десять лет тем, что при моем появлении многие женщины так и начинают «сучить копытцами», что почти полное невнимание двух девиц к моей персоне изрядно огорчило меня, и я впал в философическое настроение.
Это настроение не оставило меня и по возвращению домой. Домой же мы вернулись ранним утром посреди густой пелены тумана. В ожидании вскипания чайника, я вынес стул на улицу, включил «Хорошо темперированный клавир» Баха и предался грустным мыслям. Мне вспомнилось бессмысленное лицо «беленькой», вторящей вслед за оглушающим музыкальным центром: « …дождь по крышам…дождь по крышам…»
«Черт возьми! Какое свинство, Д.! Ведь мои студенты в моем захолустном ВУЗе ничем не отличаются от этих девиц! Лето закончилось. Через неделю я буду читать лекции о Платоне и Канте таким же девицам, а они будут таращиться на меня бессмысленным взглядом и про себя петь: «…дождь по крышам… дождь по крышам… ты любишь мою маму, а меня не замечаешь, не замечаешь!!! И ночи провожу у замочной скважины!» – как там? Я уж забыл!
Какое свинство! Один из лучших философов России должен читать философию людям, которым она на хрен не нужна. Они и философия – два противоположных полюса!»
- «Это правда. – ответствовал Д. – они и философия – две вещи несоединимые»
- «В том-то и дело! Нет, я их не осуждаю. Они – большинство. А осуждать то, что свойственно самой природе – значит являть еще большее бессмыслие, чем являют они. Но мне от этого не легче! Ведь в сентябре придется вновь навязывать любимую женщину-философию в базарном борделе каждому прохожему. А он будет плеваться и говорить: «Что это ты мне подсовываешь какую-то дохлятину?! Вон ту, грудастую, давай с большими ляжками и хорошею улыбкой!»
Нет, конечно, я вновь явлю преподавательские таланты. Вновь студенты будут мне писать в анонимных записках, что лекции скучноваты, но зато семинары хороши – и весело и интересно. Но к философии какое это все имеет отношение? Будь я лишь хороший препод, так пошел бы в школу или в детский сад и там бы наслаждался ролью вожака юношества.
Эх…!»
«Нет, Сергей – глядя на все это, заметил Д. – надо, надо было тебе нынче ночью все же подняться к «черненькой»! А то впал ты в какую-то хандру»
Далее разговор перетек на тему о моем «новом» ноутбуке. Переплатил в два раза за старую машину. Впарили мне, лоху, ноутбук без аккумулятора, а теперь из-за частых отключений электричества у нас на даче стал «сыпаться» винчестер. На днях чудом удалось вытащить из-под «обломков» эту главу, которую я имел глупость не записать на дискету. И хуже всего, что посредником во всей этой сделке был брат моего очень близкого друга.
«Ну, как же тебе не жаль четырехсотпятидесяти баксов! – горячился Д. – «Ведь ты же пол года откладывал их, ужимал себя!»
«Разве это потеря? Это не потеря. Потерять можно неизмеримо большее»
Как-то, слово за слово, разговор о потерях и о относительно спокойном отношении к ним перешел к моей экзистенциальной философии.
Когда-то, в двадцать с лишнем лет, когда я только начинал свои поиски мудрости, когда я был сжигаем несчастной любовью и невозможностью жить такой же полноценной жизнью, какой живут все, передо мной стояла дилемма: либо жизнь полная чувств, а значит и боли, либо отказ от чувств на буддийский манер, а, значит, фактически, смерть.
Со временем я обнаружил, что есть средний путь – жизнь снаружи и «буддийская» смерть внутри.
«Но как же это возможно – отказывался понять Д. – либо ты жив, либо мертв. Либо ты все чувствуешь, и тебя рассекает боль, либо ты ничего не чувствуешь, и ты мертв»
Д., Д., ты пользуешься аристотелевской логикой – либо «да», либо «нет». Я сам поклонник этой логики, но здесь этот номер не проходит. Мы находимся в области экзистенциальной философии. Здесь нет общезначимых суждений. Здесь есть только  личный опыт, который лишь частично пересекается с опытом другого человека. Пересекается ровно настолько, чтобы появилась возможность хоть как-то дать понять словами другому то, что чувствуешь ты. Доказать же ничего невозможно. Я вот пытаюсь объяснить свое знание о среднем пути и чувствую, как каждое слово скорее уводит в строну, чем проясняет ситуацию. Да я и сам нечетко вижу его. Бреду как в болоте – здесь вода, там трясина, но что-то твердое нащупывается; хоть как-то, но иду дальше. Есть путь, есть!
Был бы мошенником, расхожим проповедником новой истины, говорил бы, что есть отличный рецепт – примите его и эдемские плоды не покинут ваш стол! Но я хочу быть честным. Путь средний есть, есть хорошая жизнь после того, как ты все проиграл в рулетке жизни. А в чем рецепт? Кое-что, что сам понимаю, объяснить могу, в остальном -  ищите сами, он всегда очень индивидуален.
Д. все никак не мог понять меня. Но разговор имел смысл. Человек он не глупый, а его автобиографическая ситуация весьма располагала к пониманию. Шансов у него понять то, что я говорил, было в сотни раз больше, чем у моей знакомой весьма умной и весьма талантливой философини. Она протухла в своем неврозе, но и на дюйм не продвинулась в понимании того, что я пытался ей сказать.
Д. – другое дело.
Познакомился я с ним на сельском пляже в компании двух вдрызг пьяных шлюх. Он был тогда, в двадцать пять лет - профессиональный компьютерщик и мальчик из хорошей московской семьи, - начальником компьютерного отдела в банке. Отдыхал в тот момент на даче в компании двух бандитов, с которыми затевал какое-то темное дельце.
Потом он исчез и объявился у меня на даче следующим летом. Теперь он выступал уже в роли директора вновь открывшегося ночного клуба. За минувший год он успел попасть в скандал в банке, девять месяцев потомиться в камере предварительного заключения, и быть отпущенным на свободу в зале суда за недоказанностью его вины.
Он вновь кормил меня чудесными обещаниями, хотя я этого и не требовал, и вновь исчез на год. (Пока не подводил он меня лишь в одном – в своем компьютерном ремесле. Его же обещания красивой жизни теперь я пропускаю мимо ушей)
Этим летом объявился вновь. Разбудил меня голосом в открытое окно. И не успел я еще «продрать» глаза, открыть ему дверь и увидеть его воочию, как он уже с гордостью, но как бы невзначай сообщил: «А мы открыли здесь в Х. компьютерный центр»
Бедняга, я думаю, что всякий раз как он исчезал, он исчезал лишь потому, что ему было стыдно своего очередного жизненного падения, и появлялся вновь лишь тогда, когда мог явить себя в солидном свете. По-человечески я его понимаю. Ведь и я, когда меня изгнали из хорошего института за студенческие подношения, первым делом сообщал знакомым о своем падении с тем, чтобы они не заблуждались относительно того, с кем они имеют дело. Та же схема, но на другой манер.
Так что этот человек знает, что такое падение и проигрыш. И, думаю, знает не хуже меня, ибо его падения также затрагивали самую сердцевину его натуры.
Памятуя обо всем этом, я втолковывал ему, что относительно спокойное восприятие потерь проистекает из экзистенциального осознания нашей изначальной бренности.
- Ты думаешь, что в этой жизни можно что-нибудь выиграть или проиграть? На первый взгляд, так оно и есть. Наши чувства убеждают нас в этом. Вот ты гниешь в заключении, а вот пьешь коктейль на берегу моря в окружении ласковых девиц – лишь идиот, да философ будут утверждать, что это равноценные состояния!
Чувства нас убеждают, что в этой жизни все очень серьезно. Нас окружает стабильный, осязаемый мир, подчиненный непреложным законам. Но вот, удар маленького кусочка свинца в голову, и этот мир превращается в иллюзию, которая тотчас гаснет, как гаснет экран обесточенного телевизора. И отменяется все: массы, закон тяготения, уголовный кодекс, величие и падение, боль и радость. И миг абсолютной девальвации всего от нас не зависит, и он не отменим. Мы все заражены смертью от рождения, мы все приговорены к ней, и приговор обжалованию не подлежит и время его приведения в действие нам не известно. Но из этого не следует никакого пессимизма, как нелепо полагали некоторые неокрепшие философские умы.
От факта смерти следует продвинуться немного вперед. Ведь когда человек идет в школу и начинает учиться читать «про себя» это не означает, что он теперь лишается способности говорить вслух – одно надстраивается над другим. Если мы в результате глубокого личного потрясения, в результате экзистенциального кризиса обнаружили отсутствие цены всему, это еще не значит, что мы не можем условно, не забывая об этой условности, назначить всему свою цену, руководствуясь личными пристрастиями и вкусами. Ведь, говорят, удается же некоторым смертельно больным, но мудрым людям не впасть в панику и отчаяние, а насладиться последними месяцами изумительной, изумительной человеческой жизни. И не думаю, что при этом они напрочь забывают о своем смертном приговоре.
Так что, от факта смерти следует продвинуться немного вперед. Но такое продвижение не удастся тому, кто хотя бы частично не преодолел, не пережил страх смерти. Если страх смерти оказался не преодолен, то подобное движение оказывается в принципе невозможно, как невозможно движение корабля, удерживаемого десятком якорей.
Тайна экзистенциальной философии и человеческой жизни заключена в факте смерти, ибо смерть подытоживает все наши страхи и тревоги.
Но как я могу научить других тому, что по определению составляет плод личных усилий и личного переживания?! Разве можно научить другого воспринимать аромат цветка так же, как его воспринимаю я? Да это и не нужно. В конце концов, я – изрядный курильщик и в этом деле, пожалуй, сильно проиграю тому, кто свободен от пристрастия к табаку. Так и в постижении тайны жизни, уверен, найдутся мудрецы лучше меня. Важно же не понимать, важно уметь делать. А в искусстве легкости отношения к жизни, некоторые от рождения столь сильны, что иной раз я в отчаянии сетую на несправедливость судьбы – то, что дается тяжким экзистенциальным трудом и выходит неуклюжим и топорным, то в изящном совершенстве имеют некоторые от рождения.
В ответ Д. заметил, что моя философия опасна, ибо если все примут ее, то бурление общественной жизни, развитие, прогресс остановятся и все человечество погрузится в пучину той смерти, о победе над которой я так пространно толкую.
Да, да, не раз коллеги кивали головами после моих речей и хором выносили приговор – «асоциальная философия».
Но ведь это не рациональный аргумент. Это аргумент «от тревоги». Не люблю я философию, что стреножит сама себя, пугая призраками возможных бедствий.
Полноте, еще ни одна философия не погубила человечество. Неужели мое слово разнесется шире слова христианства? Не думаю. А ведь христиане первых веков так были уверены в конце света, который настанет вот-вот, что пренебрегли всеми земными делами. И человечество не пресеклось и не погибло. Так почему же, вы полагаете, что его погубит Белхов книгой, в окончании которой сомневаются даже его друзья?
Да, и что за дело человеку до прогресса, когда его жизнь стекла из крана в канализацию! Давайте побеспокоимся о ней, а побеспокоиться о прогрессе, найдется множество охотников и без нас. Откроешь газету, включишь телевизор, прочтешь книгу – никто не живет для себя, все живут для общественного блага. Последний, никчемный профессиональный болтун и тот трудится на каком-нибудь поприще. Так, отойдем же в сторону и подумаем о своей искалеченной жизни – говорят, инвалидам это позволительно.
- «Нет, и все же становится страшно, как представишь, что твоя философия будет принята хотя бы половиной людей!» – не унимался Д.
- Успокойся! Не будет. Моя философия по определению не может быть принята многими. Большинству она чужда. Иначе быть не может. Это я не от снобизма говорю.
Да, конечно, нам засрали голову всякой дрянью: читать хорошо, не читать плохо; тот, кто умнее и образованнее, тот выше того, кто глуп и невежествен; писать книгу лучше, чем заниматься сексом. С этой точки зрения, я выхожу снобом – вот, об изначально элитарной философии толкую. Чушь – все это. Нет никакой элитарной философии, ибо нет элит. Субъективно они есть, а объективно их нет.
Люди моего типа не могут называться элитой. С каких это пор «больные» называются элитой?
Есть у меня такой термин «большие социальные животные». Мой друг даже сокращение придумала – БСЖ. Иногда же говорю иначе – «люди-животные».
Я эту тему уже развивал, так что сильно повторяться не буду. Большинство людей – это БСЖ. Так же как и животные, которые по большому счету есть лишь запрограммированные машины, так и большинство людей запрограммированы наличным содержанием культуры. Почти все их мысли, чувства и оценки выдуманы не ими, а некритически восприняты от рождения. И это хорошо, поскольку, как правило, дееспособная культура программирует своих «детей» для более-менее успешной жизни. Как славно, как здорово быть БСЖ! Это значит, что ты, скорее всего, проживешь удачную жизнь без особых интеллектуальных «напрягов». Но вот беда – некоторые БСЖ оказываются дефектными! Происходит сбой в программе и их выбрасывает из покойной всеобщей колеи жизни.
Забудьте, забудьте белиберду об избранности исключительной личности! Это всего лишь выдумка экзистенциальных уродцев, до смерти напуганных своей непохожестью на других. Господи, если ты не похож на других, так тебя еще чего доброго и за борт вышвырнут! И вышвырнут – за этим дело не станет. Так давайте срочно сочиним ложь о своей исключительности и убедим в ней других. Нам приятно и спокойно!
Но между нами, уродцами, откровенно говоря – не получается у нас жить по-людски. В этом наша трагедия. Так отчего же хоть маленькую толику наших интеллектуальных – вполне реальных - сил не посвятить проблеме удачного выживания экзистенциальных уродов в этом мире?
Конечно, есть блаженные и среди нас. Некоторых «заклинивает» так, что они и не чувствуют своей экзистенциальной дефектности. Вот, к примеру, Кант. Ведь как удачно «заклинило» человека. Всю жизнь витал в иллюзорном мире и не тяготился обделенностью в обычнейших, нормальнейших человеческих потребностях. Женщин не знал, бедности не огорчался, к славе и власти не стремился. Повезло!
Но что же делать тем, кто все эти желания имеет, но обычных навыков в удовлетворении их лишен? Что делать тем, кто ловил все это, но проиграл и плюхнулся в грязь?
О них пекусь, о них. Для этих людей моя философия. А таковых по определению немного. Процент этих людей из эпохи в эпоху почти не меняется. Жизнь периодически выбрасывает на свалку некоторое количество неудачных БСЖ, но почти никогда они не составляют большинство.
Так что же пугаться того, что моя философия овладеет массами? Этого в принципе не может случиться. Так что вреда не будет. А будет еще и польза.
Ведь кто знает, может быть очередной проигравшийся в пух и прах, лишенный кризисом иль людским коварством, иль собственным бессмыслием семьи, состояния и чести, прежде чем сигануть в окно небоскреба подумает: «Постой, а ведь Белхов писал о каком-то среднем пути между жерновами жизни! Так не попробовать ли мне поискать этот путь. Терять то все равно больше нечего!»
В конце концов, что-то уж больно оригинальное я не выдумываю. Иду старым путем сократических школ, путем стоиков и эпикурейцев. А их нынче, кажется, никто не обвиняет в растлении человечества.
Проблемы то все те же, что и пару тысяч лет назад.
Вот, ты Д. говоришь, что когда пал ты вниз, было так плохо, что спиваться начал, и лишь друг спас, приглашая то и дело разобраться в компьютерах на работе, и тем внушая спасительную мысль, что ты чего-то стоишь.
А я захожу с другой стороны. И мне представляется мой подход более универсальным.
Конечно, БСЖ живут в реальном, определяемом мире. Здесь все имеет свою экзистенциальную цену. Сам человек чего-то стоит. Все и он сам знает, что стоит он столько-то жизненных рублей. И вдруг происходит нечто, и никто за этого человека не даст и копейки. Есть от чего сойти с ума или спиться.
Ну, а знай человек, что он ничего изначально не стоит, так он и не уязвим.
Ну да, конечно, мы все чего-то стоим. Но только дело в том, что стоить-то мы можем миллион, но этот миллион по определению находится в объятом пламенем доме и вытащить его невозможно. Сколько тебе даст ростовщик за этот миллион? Ничего.
Или так. Каждый из нас – ноль. Можно конечно, живо следить за мельканием цифр и знаков умножения и деления впереди и позади этого ноля – это мелькание и есть жизнь. Но если взглянуть в целом, то сразу видно, что константа – ноль. Она и останется в итоге. Почему ноль? Смерть задает каждому человеку именно это значение. И с этим ничего не поделаешь.
Так что в итоге, все жизненные перипетии не стоят того, чтобы из-за них превращаться в «дырку от бублика». Потерять или выиграть в принципе невозможно.

Не знаю, как вы, а Д., кажется, все же понял суть моей философии. Понял, но не принял. А принятие – это, в некотором роде, второе и окончательное понимание. Забавную фразу он выдал по нашему пробуждению ото сна. Очень она мне понравилась, хотя согласиться с ней не могу.
- «Пожалуй, сегодня надо мне пописАть» - сказал я ему после чая.
- «Продолжишь шить саван с карманами и теплою подкладкой?»
- «Ну, что-то в этом роде»


И все же, следует собраться с мыслями. Книга моя близится к концу, и сейчас, возможно, остался последний шанс сказать то, что я хотел бы сказать об экзистенциальной философии. В конце концов, я с ужасом осознаю: исписав несколько сот страниц, я так увлекся феноменологией реальной жизни, что позабыл сказать о множестве важных вещей по заявленной теме.
Что ж, говорю.

1. По большому счету, вся моя философия – лишь сумма некоторых идей Античности и Нового времени. Даже идея релятивизма уже разрабатывалась в рамках новейшей  культурологи. Оригинальность и новизна моей философии – в радикальности и тотальности проведения этих принципов, в последовательности выводов. Для философии это достаточно ново. Я не могу вспомнить ни одного известного философа-релятивиста. Может быть, лишь Камю. Да и тот отрекся от этой идеи в конце жизни.

2. Главная ценность – жизнь. Это тот ориентир, по которому я правлю свою философию. Жизнь – это не механическое жужжание ума, это эмоции и чувства, это деятельная самореализация человека в мире. Хорошо то, что открывает потоку жизни широкое русло. Плохо то, что его подавляет и угнетает.
Подобная философия ценит жизнь, максимум проявлений жизни. Но еще более она ценит жизнь осознанную, свободную, аутентичную.
Жизнь – это борьба, это торжество сильного над слабым. Но тот философ, который заявит, что этим и исчерпывается жизнь – не понял ее сущности. Жизнь – это еще и многое другое. В том  числе, и любовь, и милосердие.
Отчего-то, наших мудрецов все время заносит в какие-то крайности. Подлинная мудрость и естественность заключаются в том, что есть время для любви и милосердия, и есть время для злобы и жестокости. Мудрый знает, когда следует быть нерасчетливо милосердным и альтруистичным, а когда следует раздавить другое живое существо без всякой жалости.
Все подчиняются этой смене ритмов и моментов. С той лишь разницей, что «добродетельные», в силу своей ограниченности, не замечают собственной жестокости. Либо же,  если их добродетель оказывается слишком сильной, они становятся жертвами.

3. Жизнь осуществляется в абсурдном мире и постоянно балансирует на грани страдания и смерти. Это ужасно. Но с этим следует смириться. И следует искать пути, уводящие нас максимально далеко от края пропасти.

4. Именно поэтому, моя экзистенциальная философия – это технократическая философия, или, говоря проще, техноэкзистенциализм: мир абсурден; человеческое существование глубоко трагично; что ж, подумаем, как нам следует выбраться из этой западни - чем лить слезы и заламывать руки, лучше произведем осмотр тех средств, что имеются в нашем распоряжении.

5. И здесь главное то, что человек свободен. Он свободен по своей сути, но не ведает об этом, ибо порабощен множеством предрассудков и древних идолов культуры.
Почему-то, как только речь заходит о релятивизме и свободе, так тотчас возникает идея сверхчеловека и идея убийства или самоубийства. Это неправильно, ибо странно было бы использовать открытие собственной свободы для столь разрушительных  действий. Да и идея сверхчеловека столь же здесь неуместна, ибо свидетельствует она скорее не о свободе претендующего на это «сверх», а о его несвободе от своих невротических установок, не о силе, а о слабости того, кто пытается достичь экзистенциальной автономии при помощи столь сомнительного мифа.
Это неправильно, но вполне понятно. Идея свободы и релятивизма часто только так и может проявиться в своих первых шагах в рамках культуры, базирующейся на чудовищном подавлении экзистенции во имя абсолютных ценностей. Ведь именно так ведут себя люди деспотического общества, внезапно получив свободу. Столь негативно понимаемая свобода есть следствие ожесточенного бунта против двух сильнейших абсолютистских требований: любовь к ближнему и подавление собственного Я.
Зрелая личность использует свою свободу скорее на собственное благо, не разрушая при этом окружающую среду, от процветания которой зависит и его благополучие.
Я давно заметил, что релятивизм склонен к оптимистическому видению человека. Свобода, по его мнению, не обязательно означает насилие и разбой. Моралисты же видят человека крайне пессимистически: дай человеку свободу, прекрати пугать его идолами и адским костром, и он тотчас кинется убивать, насиловать, грабить; а потом, от ужаса перед свободой, наложит на себя руки.
Что ж, этот спор – старый спор. И он идентичен спору деспотов и либералов о том, стоит ли освобождать рабов или крепостных. Я думаю, что правы оказались либералы, а не деспоты. Хотя, конечно, чудовищные последствия рабства сохраняются еще очень долго. Но следует учиться быть свободным. В конце концов, неужели свобода необходима  лишь для того, чтобы делать то, что может сделать и взбунтовавшийся пролетарий.

6. Следовательно, задача хорошей экзистенциальной философии – освободить человека от пугающих миражей. Так, на сцену выступает теория релятивизма. Она разрушает темницы, в которых прозябает экзистенция и открывает простор для экзистенциального творчества.
Темницы эти ужасны, и множество людей повсеместно заживо сгнивает в них.  Не так давно мой друг рассказала мне об одной своей институтской знакомой. Провинциальная девушка Аня поступила в столичный вуз и жила в общежитии. Судя  по всему, она была воспитана в строгом, «пуританском» духе. С самого детства  ей внушили, что скромность – главная добродетель девушки. Она была тихой и незаметной, одевалась невзрачно и принципиально не пользовалась косметикой. Зачморенной и зачуханной была девушка, и никому не приходило в голову пригласить ее на свидание или на дискотеку. И подруг у нее тоже не было.
Возможно, мой друг никогда бы и не вспомнила о ней, если бы не одна странность. Перед сном  Аня красилась так, как не красились самые «отвязные» девицы общаги, и в таком виде ложилась спать. На вопросы изумленных соседок по комнате она отвечала: «А вдруг приснится кто-нибудь».
История была рассказана, как забавный анекдот, но я всерьез заинтересовался ей. Узнав подробности, я принялся размышлять вслух о том, что мог бы означать этот казус. В итоге мы пришли к выводу, что ночь и сон были единственным ее пространством, где она была хозяйкой самой себя и могла делать то, чего ей действительно хотелось. «Действительно» в том смысле, что проведя пару десятков лет под деспотическим давлением  фанатичного морализма родителей, у нее сформировалось вторичное, неподлинное «хочу». В самом деле, ведь теперь родители были далеко, и уже никто не мог сожрать ее живьем за недостойную длину юбки или за вульгарный макияж. Но, несмотря на это, она сама, по собственной воле реализовывала вновь и вновь требования семьи. Но отчего же ночью, перед сном  власть этого моралистического зова вдруг ослабевала? Возможно, еще с детства она поняла: день всецело принадлежит родителям и добродетели, и лишь ночь и сон  - время, когда она может быть самой собой, время, когда она принадлежит сама себе.
Ну, хорошо, скорее всего, так оно и есть. Но неужели она действительно полагала, что сон и реальность есть единое пространство, и тот, кто приснится ей в эту ночь, сможет увидеть ее в прекрасном макияже, в котором она легла спать? На этот вопрос может быть несколько ответов. Но я думаю, что давление родителей было столь сильно и невыносимо, что со временем, она расширила свою подлинную жизнь за счет пространства сна, так что сон перестал быть сном, а стал лишь еще одной плоскостью ее бытия.
Я не знаю, как сложилась ее дальнейшая жизнь. Быть может, ее экзистенция восстала  и сбросила с себя оковы моралистической смерти. Пожалуй, этот исход наименее вероятен. И он почти невозможен, если она после института вернулась домой. Такое восстание  равносильно убийству родителей. Морализм не склонен к компромиссам. И он является удобным и благовидным прикрытием для безжалостного господства над другим человеком, например, над собственным ребенком. И если  ребенок 25-30 лет от роду  вдруг начинает жить «неправильно» и, тем самым, демонстративно заявляет, что он есть отдельное от родителей, самостоятельное существо, то он достоин лишь проклятий и презрения, как вероломный и неблагодарный предатель. Самое лучшее, что можно сделать здесь – схватить его и посадить под замок на хлеб и воду, в надежде, что он все же одумается. Но закон и современные нравы не благоприятствуют этому. И лишь приближающийся инфаркт отца или матери все еще способен остановить безумца.
Быть может, восстание, а скорее бунт все же произошел. Бунт, на который способна  отчаявшаяся, безнадежно изуродованная экзистенция, и Аня вдруг пустилась во все тяжкие.
Самое же вероятное то, что окончательно повзрослев, она смирила в себе безумия юности и превратилась в строгую добродетельную даму, эдакую копию собственных родителей.
Если бы я был знаком с ней, то я не смог бы ничего изменить в ее жизни ни тогда,  ни сейчас. Разве могут несколько комментариев философа перевесить десятилетия безжалостной родительской дрессировки? В конце концов, для начала мне пришлось бы вывести ее внутренний конфликт на уровень осознания. И в этот момент включился бы мощнейший психологический механизм  сопротивления, который бы напрочь заблокировал все возможные  изменения.
Единственное, что в моей власти, философским текстом попытаться оказать влияние на культуру и в итоге создать заметную альтернативу господствующему морализму.
Релятивизм признает относительным все нормы и ценности культуры. И именно поэтому любой абсолют морального, социального, эстетического, религиозного, политического и бытового характера рассматривается им как опаснейшая идея, подчиняющая человека чуждой власти.
Релятивизм требует рационального обоснования подобных абсолютов и, естественно, их не получает, поскольку любой абсолют – это рационализированный ценностный интерес той или иной эпохи, той или иной группы людей. И лишь ограниченность и невежество его поклонников придают ему божественный статус. В конечном итоге, за каждым абсолютом скрывается власть и потребность подчинить человека чужой воле.
Нынешняя эпоха – эпоха науки и демократии с ее либеральными ценностями – окончательно приблизилась к отрицанию абсолютов. Но делает она это стихийно и неосознанно под давлением все новых освободившихся от старинного ига групп людей. Настало время философски, идеологически оформить этот процесс.

7. Техноэкзистенциализм с его релятивизмом выступает против абсолютистской морали. Он смеется над последними, уже просто жалкими попытками, рационально обосновать абсолютную мораль при помощи ссылок на общечеловеческие ценности. Эти ссылки ничего не стоят. Они тавтология. С таким же успехом можно включить в список общечеловеческих ценностей воздух, воду, пищу и даже секс. Все это действительно ценно для человека. Так же как ценно для него то, что его не убивают и не грабят. Здесь мы сталкиваемся с родовыми константами человеческого бытия,  тотальное нарушение которых разрушает социальное целое. Ну, и что из этого? Эти ценности есть. Но они еще не приводят к определенной морали. Каждый ценит эти вещи для себя и склонен, часто, лишать их других. Мораль начинается тогда, когда на сцену выступает определенное долженствование, нормирующее и регулирующее соблюдение ценностей. И вот здесь-то начинаются проблемы, поскольку рационально, объективно невозможно обосновать абсолютность той или иной регламентации так называемых «общечеловеческих ценностей». Каждая эпоха и каждое общество будут настаивать на своем варианте и рассматривать его как наиболее естественный и нормальный. Моралисту необходима изрядная доля глупости, невежества и экзистенциальной ограниченности для того, чтобы свою мораль воспринимать как абсолютно истинную, а мораль чужую как извращение, варварство или порок.
Релятивизм отрицает абсолютистскую мораль. Но он не против морали вообще. Он за конвенциональную мораль, базирующуюся на общественном договоре, заключенном по умолчанию. Тотальное нарушение родовых констант человеческого бытия разрушает общественное целое. Если все начнут убивать, кого вздумается, то цивилизованному существованию наступит конец. Соответственно, мы по умолчанию заключаем договор: я не убиваю и не граблю вас, вы не убиваете и не грабите меня – и все вместе мы наслаждаемся цивилизованным общежитием. Фактически все западное законодательство выстроено на этом принципе конвенциональной морали. И с каждым годом западная мораль медленно, но верно продвигается к ней. Процесс этот несколько неглубоко называют толерантностью и политкорректностью.
Кому-то подобное обоснование морали покажется легковесным и ненадежным. Он готов принять лишь грозного идола, который непременно поразит молнией любого, кто вздумает нарушить закон. Но, как всегда, наш моралист требует подобного идола для других – о себе-то он знает, что он не нуждается в подобных пугалах, ибо и без того благонамерен и добродетелен. Что можно здесь сказать? Я не рассматриваю подобное требование как законный предмет морально-философского дискурса. Любой, кто хорошо знаком с данными психотерапии, обнаружит в подобном требовании лишь невротическую рационализацию неосознаваемых страха, тревоги, вытесненной агрессии и параноидальных проекций. Возможно, детально расследовав дело, он обнаружит в детстве требующего морализирующую власть и контроль. Идеи, которые базируются на невротических паттернах, не поддаются рациональной оценке и какому-либо рациональному опровержению. Так что спор здесь неуместен из-за когнитивной и экзистенциальной невменяемости одной из сторон.
Но, все же, противореча сам себе, полемически замечу, что грозный моральный идол еще никого не отвратил от зла. Экзистенция – это настолько фундаментальный фактор, что она всякий раз с легкостью подчиняет моральное сознание человека его подлинным потребностям и интересам. В итоге мы получаем злодеев, которые не считают себя таковыми, а, наоборот, мнят себя воплощениями морали и добродетели. Ни инквизиторы, ни преступники, ни кровавые тираны не считали себя злодеями. Наоборот, они мнили себя благодетелями. Мораль -  это девица, которая воспитывалась в монастыре, но ныне отдана в бордель. Каждый использует ее в той позиции, в которой ему удобнее и приятнее.
Здесь я вспоминаю сюжет из криминальной хроники. Один маньяк любил насиловать и убивать девочек. Жертвы ему поставляла мать, которая заманивала девочек домой. За две недели до того, как маньяка взяли, мать привела домой трех девочек. Первую маньяк изнасиловал и задушил сразу. После чего он, мать и две других девочки расчленили ее трупп и готовили из него еду. Вторую он забил до смерти через неделю. Третью удалось спасти, но она умерла в больнице.
И вот по телевизору показывают допрос. В качестве одной из улик фигурирует ведро с «расчлененкой», которое мать поленилась вынести на реку. Маньяк упрекает мать в этом, а та возмущенно восклицает: «Бессовестный! Как тебе не стыдно обвинять МАТЬ!»
Как видите, даже эти люди живут в плоскости морали и апеллируют к моральным ценностям и нормам. Но от этого они не становятся лучше.
И это не исключительный случай. Я вполне могу доказать на тысячах эпизодах, что это справедливо и по отношению к большинству людей. Грозный моральный идол не сделал никого лучше, но многих он сделал несчастными.
В чем же отличие конвенциональной морали от абсолютистской?
Конвенциональная мораль сужена до самых существенных и необходимых пунктов. Она не рассматривает как социально опасное явление ношение трусиков «стринги», колец в ноздре или в пупке, беспорядочные сексуальные связи, гомосексуализм, праздный образ жизни, порнографию и проституцию, и многое другое. Она требует соблюдения лишь реальных границ другого человека.
Конвенциональная мораль лишена какой-либо метафизики. Она не требует служения идеалам и принципам или сугубо духовной жизни, рассматривая подобные вещи как личное дело каждого. Техноэкзистенциалист же здесь не упустит случая заметить, что в большинстве случаев подобное служение свидетельствует не столько об озабоченности человека принципами или судьбой ближнего, сколько о его невротическом страхе, тревоге и прочих экзистенциалах, свойственных больной экзистенции.
Конвенциональная мораль не базируется на долженствовании, и она не прибегает к метафизическим страшилкам типа Бога, Истории или Прогрессивного Человечества. Она глубоко условна, прагматична, как условна и прагматична техника безопасности. Если вы будете делать то-то и то-то, то в результате этого получите такие вот последствия. Хотите ли вы этого? Если хотите, то вы будете осуждены. Но это не суд инквизиции, долженствующий засвидетельствовать перед Богом и людьми всю мерзость и античеловечность поступка. Это суд, изгоняющий из конвенционального целого того, кто не желает соблюдать конвенцию. Его личное дело и право. Так же, как наше личное дело и право уйти от него или удалить его от себя.
Релятивность конвенциональной морали – непременное условие свободы человека. Эта мораль лишена метафизического пафоса и ажиотажа, и поэтому она не может спровоцировать человека на насилие во имя абсолютного блага.
Здесь уместно вспомнить эпизод, демонстрировавшийся недавно по телевизору.
Террористка-чеченка завербовала в смертницы двух русских девушек. Спецслужбы выявили это и следили за ними, прослушивая и снимая скрытой камерой. Показали фрагмент их разговора. Вербовщица долго и воодушевлено толковала о Боге, духовности и ценностях. На что одна из будущих террористок-смертниц воскликнула: «Получается, что большинство людей совсем «лохи»… живут без всяких ценностей и не служат им?! Как это ужасно!»
Абсолютные ценности социально опасны. Общество создает их, чтобы вернее управлять своими членами. Но это - джин, которого оно выпускает из бутылки и уже не может загнать обратно. Ни одно общество не соответствует своим абсолютным ценностям, поскольку эти ценности бесконечно чужды реальной жизни. Послушное, недалекое большинство не замечает этого или мирится с этим, поскольку не желает быть репрессированным. Но всегда найдется некая толика принципиальных и смелых людей, готовых пожертвовать собой во имя торжества абсолютной ценности – ведь именно этому их учили с самого детства. Но прежде приходится жертвовать другими, поскольку именно конформизм, примиренчество и сопротивление других оказывается главным препятствием для торжества идеи. Добавьте сюда неизбежную мутацию идей, и вы обнаружите, как из абсолюта «любовь к ближнему» вырастает инквизиция или коммунизм, из абсолюта «любовь к родине и своему народу» - нацизм, а из абсолюта религиозной веры – религиозный экстремизм.
Абсолютные ценности – средство разрушения контакта человека со своими чувствами. Вернее, средство подчинения его лишь одному, невротическому чувству. Абсолютные ценности избавляют человека от ответственности.
В самом деле, представьте, что вам необходимо убедить кого-то в том, что он должен убивать и насиловать тех, на кого вы ему укажете. Вы не сможете прямо предложить ему это. Придется идти окольным путем. И без соответствующего набора ценностей здесь не обойтись. Именно этот набор позволит вам внушить ему мысль: ты очень хороший и замечательный человек, но ты должен совершить эти ужасные вещи, ибо это необходимо во имя того-то и того-то.
Гитлер пренебрежительно говорил о демократии:
Демократия дает человеку масло, но она не дает ему того, во имя чего он должен жить и умереть. В этом ее слабость. И мы воспользуемся этой слабостью.
Действительно, абсолютистская европейская культура создала мощный механизм идеологического управления посредством абсолютных ценностей. И она же сама страдает от этого, когда этот механизм оказывается в руках не тех. А это неизбежно, поскольку экстремистская идеология всегда управляется с этим механизмом куда лучше, чем обрюзгшая официальная идеология.
Но, впрочем, далее. Конвенциональная мораль и релятивизм позволяют человеку и обществу быть гибкими, допуская как законный самый широкий спектр стилей жизни. Кроме того, они подразумевают при необходимости возможность редукции. Если  цивилизованный человек оказывается в новом сообществе, имеющем иную моральную  конвенцию, и не в состоянии покинуть или преодолеть его, то он ради выживания может вступить в новую моральную конвенцию. Так же и общество. При столкновении с иной, антагонистической цивилизационной парадигмой общество в крайних случаях может цивилизационно редуцироваться в своих средствах и методах коммуникации до образцов противника. Общество, которое не в состоянии сделать это ради выживания, погибнет. Обычно подобная редукция осуществляется за счет внутреннего переворота под знаменем нового образчика мутировавшей абсолютистской идеологии. Но это происходит из-за жесткости абсолютистской идеологии. Конвенциональная же мораль изначально допускает и предполагает подобные повороты, минуя эксцессы и надломы.

8. По большому счету, белховианство - это радикализированый проект эпохи Просвещения. Есть определенные константы природы человека, есть определенные схемы культуры, в которых эти константы преобразуются, и есть разум – единственное орудие человека в его борьбе за счастье и гармонию. Моя задача – используя разум, привести в гармоничное соответствие схемы культуры изначальным константам природы человека. Все, что не выдерживает критической проверки разумом или не соответствует природе человека, должно быть подвергнуто критике и отброшено, как отбрасывается на таможне контрабандный товар. Речь идет о тотальной редукции культуры к натуре, к экзистенции. Но это не означает уничтожение культуры. Нет, лишь приведение ее в соответствие с жизнью.
Более того, это требование, эта работа глубоко индивидуальны. Релятивизм позволяет каждому избрать тот путь, который ему милее.

9. Соответственно, этот новый тип экзистенциализма – техноэкзистенциализм - с необходимостью пересматривает традиционное для экзистенциализма отношение к науке. В этом традиционном отношении много капризного и ревнивого. Наука пугает беспощадностью своих выводов. Она пренебрежительно пожимает плечами, внимая ненаучным рассуждениям экзистенциалистов. «Что ж, тем хуже для науки!» - обижено и гордо восклицает старый экзистенциалист.
Но техноэкзистенциалист не может согласиться с этим. Он признает, что его философия не является научной. Но в этом нет ничего пугающего. Так и должно быть. Научного экзистенциализма в принципе быть не может. Экзистенциализм – это глубоко ценностная философия. А ценностные предпочтения меняются от эпохи к эпохе, от индивида к индивиду.
Но нелепо выглядит и позиция сциентизма, требующая рассматривать науку как систему, полностью вытесняющую и заменяющую все остальные идеологические образования. Наука – это лишь инструмент для обнаружения истины. Она не может императивно высказываться о практических целях и задачах человека и общества.
Эпистемологическим фундаментом техноэкзистенциализма является позиция умеренного сциентизма. Такой сциентизм признает исключительную ценность науки для адекватного видения реальности. Но он не претендует на абсолютность видения науки и он не собирается подменять наукой иные духовные образования.
Техноэкзистенциализм намерен последовательно сражаться со всеми идеями и обстоятельствами, подавляющими свободу и благополучие человека. И в этом деле наука оказывается незаменимым инструментом. Она позволяет адекватно видеть реальность и предоставляет технические средства по преобразованию этой реальности. Техноэкзистенциализм базируется на науке, но свои цели и задачи определяет из потребностей и предпочтений индивида.

10. На этом пути главное оружие – рефлексия. Человек, который не осознает, что он есть, что с ним происходит, чего он действительно хочет и что является для него подлинным и аутентичным, а что - лишь навязанным из вне, этот человек не способен ни к подлинной свободе, ни к подлинным счастью и гармонии. В этом отношении, должен диагностировать почти полную социально-когнитивную (социально-познавательную) и экзистенциальную невменяемость большинства людей, в том числе и так называемых специалистов – социальных теоретиков. Они погружены в море древних «мифов» и фантазий, и все еще пользуются как абсолютно истинной антропологией, созданной две тысячи лет тому назад. Эта очарованность архаическими иллюзиями столь сильна, что даже революционные открытия современной науки о человеке и обществе оказываются либо проигнорированными, либо превратно истолкованными на старый лад. Я собираюсь много и подробно говорить об этом во втором томе своей книги. Пока же лишь отмечу, что одной из главных причин подобного ретроградства большинства моих современников является все та же ценностная очарованность абсолютами европейской культуры. Это страшная вещь! Если очень хочется, то можно до бесконечности игнорировать ужасающие факты и опровергать ныне очевидные вещи. Пожалуй, одним из самых ярких примеров подобной когнитивной невменяемости, порожденной ценностной ориентацией мышления, являются коммунисты. Пара фокуснических фраз о великой державе, погубленной кучкой предателей и злонамеренных людей, пара ярых призывов быть объективными и помнить о реальных фактах, и из сознания напрочь улетучиваются чудовищные преступления коммунистического режима, десятки миллионов зверски загубленных человеческих жизней, культурная деградация десятков стран, наконец, цивилизационная пропасть, на дне которой оказались эти страны, и из которой им придется еще долго и мучительно выбираться. В итоге же подобной абберации сознания остается лишь блистающая картина человечества, колоннами марширующего навстречу светлому будущему.
В конце концов, я берусь почти «математически» точно доказать с сотнями научных книг на руках, что коммунизм ни чем не лучше, а, может быть, даже и хуже проклинаемого всеми фашизма. И знаете, чем это закончится? Это закончится тем, что старый коммунист, который всю свою жизнь не читал ничего другого, кроме газеты «Правда», авторитетно заявит, что я – глупый, оболваненный буржуазной пропагандой человек, не желающий видеть реальные факты и очевидные истины. Конечно, я мог бы выступить в этот момент во всем блеске своих научных регалий и степеней и просто запугать старое чучело авторитетом научной мантии. Но и этот номер у меня не пройдет, ибо на сцене тотчас появится молодой профессор-коммунист, обладающий еще более блистательными научными регалиями, что есть у меня, и авторитетно поддержит диагноз о моей оболваненности буржуазной пропагандой. И вот с ним то мне сладить не удастся. Моя логика, мои факты просто разобьются о его фанатичную завороженность восхитительной попыткой большевиков тотально улучшить природу человека и создать царство морального совершенства и справедливости. Я ничего не смогу с ним сделать, ибо человеческий разум – это гигантский лабиринт, в центре которого затаился кровожадный минотавр. Верный путь, уводящий от чудовища все дальше и дальше, известен единицам. Большинство же отчаянно стремится к центру с тем, чтобы либо оказаться в пасти у минотавра, либо припасть к его стопам и получить свою долю кровоточащей человеческой плоти. Что я могу поделать с этими людьми? Мне и вечности не хватит, чтобы разрушить все их ложные ухищрения и пагубные пути, ибо невозможно переубедить того, кто как зомби влечется на запах своей или чужой крови.
И даже в тот момент, когда эта кровь прольется, час моего торжества по-прежнему будет далек. Ценностно-завороженное сознание не пробить вовек.
Вот ведь, шумела весь девятнадцатый век русская интеллигенция, грезила о справедливом обществе, радела о народе и рубила сук, на котором так славно ей было предаваться грезам духовидца. Дошумелась! Бесконечно больная российская империя рухнула. Национальная катастрофа свершилась. И вот, эту интеллигенцию пытают и расстреливают в подвалах ВЧК, а потом крючьями вытягивают растерзанные тела, грузят в грузовики и ночью вывозят в лес, чтобы сбросить на дно шахты или просто чуть присыпать землей. Морят голодом и лагерными злоключениями. Интеллигентных барышень, когда-то проливавших слезы об угнетенном народе, этот народ теперь топчет и насилует в подворотнях, глумясь над их ужасом и беспомощностью. Немногим удалось спастись. Русская интеллигенция расплатилась за свой идеалистический и моралистический угар тяжким похмельем – она была почти поголовно уничтожена.
И что же? Выжившие продолжили грезить старыми иллюзиями, лишь сетуя на то, что обстоятельства, да злые люди не позволили создать счастливое будущее. И это еще лучшие! А многие, остепенившись и одумавшись, еще и осанну стали петь растоптавшему их чудовищу! Уж больно соблазнительно, грозно и величественно лоснится оно – чудовище – от пролитой крови.
 Это лишь крайний и сильный пример. Но, к сожалению, нечто подобное проделывают пусть и в более мягкой форме большинство людей и социальных теоретиков всевозможных ориентаций. Вновь и вновь они наступают на те же грабли.
Злость и досада иной раз берет меня на такую глупость и одурманеность. «Так им и надо, коль ума нет!» - говорю я себе. Иной же раз берет грусть и жалость. Смотрю я, например, на Западный мир с его прекраснодушными иллюзиями и нежеланием в нужный момент редуцироваться в средствах борьбы до окружающего его варварского моря, и с грустью и печалью думаю о том, что однажды утонет эта дивная, дивная Атлантида. И здесь, опасность подстерегает ее не только извне, но и изнутри. Под пеплом толерантности и плюрализма все еще тлеют угли старых абсолютов, и при каждом опасном крене на очередном историческом повороте они будут разгораться в ужасный пожар очередного тоталитарного экстремизма. Ибо боги жаждут!

11. Экзистенциальная рефлексия – необходимое условие для обретения свободы. «Для абсурдного ума разум тоже тщетен, но нет ничего сверх разума».(А.Камю)
В конце концов, можно просто родиться в обществе, где царит релятивистская культура, и потом наслаждаться жизнью свободного человека открытого общества. Но здесь  свобода лишь частичная, внешняя, хотя и не менее ценная от этого.
Подлинная свобода состоит в господстве над самим собой, хотя, конечно, такое господство не может быть, по определению, полным. БСЖ не властен над самим собой, ибо все его мысли, идеи, мотивы и интересы есть лишь феномены, детерминированные экзистенциальной сущностью, то есть областью, грубо говоря, существующей до всякого различения добра и зла.  БСЖ – лишь слепой исполнитель и раб того, что происходит в этой области.
Лишь экзистенциальная рефлексия способна хотя бы частично открыть эту область и поставить под сознательный контроль человека.
Но… - сейчас я скажу вещь очень странную для экзистенциалистского трактата – экзистенциальная рефлексия есть лишь первое приближение к овладению собственной экзистенцией. Она есть лишь философская, мировоззренческая предпосылка для подлинного штурма собственной экзистенции. Сам же штурм осуществляется при помощи психотерапии. Иных действенных средств я не вижу.
В некотором смысле, психотерапия – практическая реализация экзистенциальной философии. Подменять первое вторым то же, что и думать, что теория плавания заменит реальное вхождение в воду. Но и хорошая психотерапия не возможна без экзистенциальной философии, поскольку лишь эта философия позволяет осознать то, что происходит в процессе психотерапии.
Для меня это больная тема. Я высоко ценю психотерапевтические методы. Я считаю, что открытия психотерапии революционны и непосредственно смыкаются и подтверждают то, что провозглашает техноэкзистенциализм. И мне грустно видеть, как множество психотерапевтов выхолащивают собственную деятельность, стреножа ее идеями господствующей абсолютистской культуры.
Недавно я совершенно впал в отчаяние после разговора с одной женщиной-психотерапевтом.
Она умна, высокообразованна, закончила философский факультет и имеет степень,  недавно прочла мою книгу. Место книги, где говорится об области, лежащей до различения добра и зла, она отчеркнула и пометила замечанием: «Любопытная мысль». И вот, мы беседуем о ее взаимоотношениях с родителями. «Но ведь это несправедливо!» - восклицает она. Я говорю ей, что справедливость – моральная категория. Она - не реальное, первичное, исходное понятие, поскольку не имеет никакого отношения к области экзистенции. Женщина смотрит на меня и говорит: «Я не понимаю, о чем ты говоришь»
Господи, да как же здесь не отчаяться?!
Идею экзистенции - области, лежащей до различения добра и зла, - я открыл на основе личных изысканий. Потом я обнаружил, что, по сути, она есть центральный пункт любой психотерапевтической системы, где значится как «бессознательное» или «неосознаваемое». Сущность психотерапии в том и состоит, чтобы прорваться к этим структурам, и обнаружить, как они обуславливают бытовые, моральные, религиозные, политические и прочие «сознательные» акции индивида. Идея новая, революционная и совершенно непонятная не только простому интеллигентному читателю, но и большинству интеллектуалов, которые и не ведают о ней, все еще рассуждая о человеке в духе Сократа или Канта. Я заранее смирился с тем, что моя книга, трактующая об этом, просто не будет понята, а потому и замечена, большинством образованных читателей. Но меня согревала надежда, что уж психотерапевты то точно поймут, о чем речь, и смекнут, что имеют дело с возможным философским, парадигмальным обоснованием тех идеалов, которыми руководствуется психотерапия, тех принципов, которые она проводит в жизнь, тех истин, которые составляют ее существо. И вот умный психотерапевт с философским образованием, слыша мое заявление, говорит, что он не понимает о чем идет речь! Вот ужас-то! Выходит, книга моя – глас вопиющего в пустыне?!
Понятие справедливости, впрочем, как и любое другое моральное понятие, есть лишь интеллектуальная форма, профанно выражающая на уровне повседневности логику коммуникации, набор ожиданий и обязательств, правил игры, официально принятых в той или иной коммуникации. Она почти всегда повисает в пустоте, поскольку у стороны, к которой обращено требование справедливости, есть свои ожидания, которые, в свою очередь, порождают иное понимание все той же справедливости.
Кроме того, «справедливость» - это форма мысли, релятивная в отношении исторической и культурной ситуации. Капиталист, накормивший рабочего, но не выдавший ему зарплаты, воспринимается как несправедливый капиталист. Если же это происходит в десятом веке, то хозяин, кормящий и одевающий своего слугу, и требующий взамен от него работы, будет восприниматься как добрый и справедливый хозяин.
Релятивизм конвенциональной морали предлагает человеку ориентироваться на уместность. Абсолютных идей и принципов не существует. Посему разумно поступать уместно, сообразно той культурной и исторической ситуации, в которой человек находится. В Европе уместно быть либеральным и демократичным. На деспотическом же Востоке – властным, коварным и жестоким. Если, конечно, вы хотите выжить. Наша культура утверждает, что выживание – это не высшая цель. Но всякая философия, которая отрицает, не принимает в расчет, не согласуется с фундаментальными, естественными потребностями жизни – это плохая философия, никуда негодная философия. В свое время Платон рассматривал философию как искусство смерти. Что еще можно ожидать от основоположника абсолютистской культуры? Хорошая философия служит не смерти, а жизни. Хорошая философия служит не кабинетным абстракциям, а живой экзистенции. Кьеркегор был прав, когда говорил, что мы живем не для того, чтобы философствовать, а философствуем для того, чтобы жить.
Я думаю, что философы, которые полагают, что в мире есть нечто абсолютно ценное, просто не до конца уяснили суть философии. Возмущенные протесты? Что ж, я знаю: вы думаете, что, как раз, именно я не уяснил суть философии. И вы, наверное, напишите об этом в своей книге. Я же в своей волен писать то, что считаю правильным и необходимым.

12. Принцип свободы тесно связан с идеей самодостаточности (автаркии) мудрого человека. Идея древняя и повсеместно распространенная. Чаще всего, она базируется на признании в качестве главной ценности внутреннего мира человека и предполагает практику большего или меньшего аскетизма. Так, например, Сократ полагал, что человек – это душа. Тело же – необходимый, но вторичный элемент. Соответственно, мудрец, сосредоточившись на ценностях души, достигает определенной независимости по отношению к миру, поскольку духовные ценности находятся всецело в его власти и не зависят от внешних факторов. Естественно, подобная ориентация на внутреннее предполагает минимизацию телесных потребностей, поскольку, в противном случае, человек оказывается чрезмерно зависим от них. Другой вариант автаркии ярко представлен буддизмом. Здесь речь идет о полном преодолении связи с миром и тотальном аскетизме.
Техноэкзистенциализм рассматривает идеал автаркии, как весьма продуктивный идеал. Но в реализации его он направляется не столько по пути Сократа, и уж тем более, не по пути Будды, сколько по пути ученика Сократа – Аристиппа. Точкой расхождения здесь является отношение к миру и телесным потребностям.
Главнейший принцип техноэкзистенциализма – натурализм, естественность. Сверхусилие в достижении идеала – тревожный звонок, предупреждающий, что мы, возможно, оказались в ситуации подавления естественных элементов жизни. Этот путь с неизбежностью ведет к болезни и экзистенциальной гибели, ведь жизнь, которую пытаются подавить и жестко направить в умозрительно сконструированное русло, и есть сама экзистенция. Нет, техноэкзистенциализм рассчитывает проскочить в узкие врата между принятием мира и потребностей жизни, с одной стороны, и свободным, легким, произвольным отношением к ней, с другой стороны.
Более того, техноэкзистенциализм старается максимально дистанцироваться от каких-либо попыток отрицания мира и жизни. Подобные попытки очень часто есть лишь средство маскировки тотальной зависимости от мира и жизни, зависимости от чуждого мира и враждебной жизни.
В самом деле, лозунг - «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнется под нас» - навязчивый рефрен абсолютистской культуры. «Будь самим собой!» - звучит гордо и, как кажется, предоставляет человеку возможность быть свободным и аутентичным. Но на самом деле здесь скрывается грандиозный обман. Быть самим собой предлагают не ребенку и не подростку  - эта «болванка» ни в коем случае не должна ускользнуть из ловких рук инженеров и мастеров человеческих душ. Они выполняют социальный заказ, реализуют умозрительные моралистические системы и, сообразно этому, безжалостно обтесывают юные души, мало задумываясь о том, что ожидает их в реальном мире. Они и сами являются жертвами подобной обработки – раздавленные рабы, создающие новое поколение рабов. Перед моим мысленным взором возникает коллега-философиня, которая с отчаянием в голосе жалуется мне: «Я всю жизнь отдала преподавательской деятельности. Учила Разумному, Доброму, Вечному. Я прожила правильную жизнь. И в итоге я оказалась перед разбитым корытом: у меня нет ни семьи, ни денег, ни здоровья, ни ярких воспоминаний…» Я не смог сдержать язвительного замечания: «Ты верила в духовность и мораль и жила сообразно с ними. Тому же учила и других. В итоге, ты -  экзистенциальный банкрот. Так  чего же стоит твоя мудрость, которой ты обучала других, и которая сделала тебя несчастной?!»
И вот, обучение закончено: из «болванки» получился добродетельный член общества. Теперь он выпадает из зоны непосредственного контроля учителей и возникает риск, что предоставленный самому себе, он отбросит под давлением жизни те «истины», которые ему внушили. Необходим хороший «закрепитель». И таким закрепителем оказывается установка – «Будь самим собой», то есть, оставайся таким, каким тебя сделали учителя и родители. И при этом совершенно неважно, хорошо тебе живется , или нет. Ты солдат, и должен, во что бы то ни стало, выполнить свой долг – миллионы погибли, но генералы от морали все еще надеются выиграть священную войну.
В притче Клайва С. Льюиса «Баламут предлагает тост» есть прекрасное место на этот счет. Баламут – это бес; тост он предлагает на выпускном банкете бесов-искусителей; Враг, соответственно, на языке Баламута – это Бог. Позиция Льюиса выясняется, если обернуть слова Баламута наоборот: «Я знаю из надежных источников, что молодые существа нередко подавляют вкус к классической музыке или хорошей литературе, чтобы он не помешал «быть, как люди»; те же,  кто хотел бы стать честным или чистым (а Враг им помог бы), сдерживает себя, чтобы не отличаться от других, не выделяться, не выставляться, не выпендриваться. Неровен час, станешь личностью. Какой ужас! Прекрасно выразила это одна молодая особа, взывавшая к Врагу: «Помоги мне стать нормальной и современной!» Нашими стараниями это значит: «Помоги мне стать потаскухой, потребительницей и дурой!»
Если одиночество и отчуждение от окружающих действительно стали для этой девушки проблемой, порождающей отчаяние, хроническую депрессию и сомнение в ценности жизни, то мы можем говорить об экзистенциальном кризисе. Из него можно выйти, лишь поняв и радикально изменив себя. Но оказывается, что традиционная, абсолютистски-ценностная культура не только не содержит в себе моделей такого изменения, но и препятствует ему. Фактически, наша гипотетическая героиня мечется между двумя крайностями, заданными ценностной установкой культурного мифа: либо умная, порядочная и чистая, любительница классической музыки и хорошей литературы, либо дура, потребительница, потаскуха. Человек, не преодолевший традиционной, господствующей ныне культуры, так и остается в плоскости этих оппозиций, вытесняя в подсознание либо подлинные желания, либо удушающее чувство вины. Но это тупик! Реальной человеческой трагедии и боли ревнитель «разумного, доброго, вечного» противопоставляет целые легионы абсолютных норм и оценок: ты можешь выть от тоски и прозябать в депрессии, но зато будешь носить гордое звание «личность», «человек, живущий высшими духовными интересами», «нравственно чистый», «умный» и т.д. Если использовать предлагаемую господствующей культурой оппозицию, то я могу заявить, что предпочитаю быть счастливым и гармоничным жующим поросенком, чем страдающей и мятущейся личностью! Но к счастью, традиционная культура ошибается – у человека есть и другие альтернативы, куда более гармоничные, чем предлагаемая оппозиция.
То, с чем борется в себе человек, вставший на путь экзистенциального роста, то есть прежняя структура его экзистенции, есть плод всей его предшествующей жизни – изо дня в день его становление, социализация обильно сдабривались, цементировались, формировались основными ценностями и нормами культуры. Вершины этой культуры – идеи добра, цивилизованности и социального порядка, но ее повседневная практика – беспросветный массив диких запретов, пуританских норм и безжизненных идеалов. Странным образом «разумное, доброе, вечное» культуры обращается на уровне ее повседневного функционирования в дубину для репрессии экзистенциального.
Поэтому человек, погруженный в бездны экзистенциального кризиса и пытающийся выбраться из него, причем выбраться действительно радикальным образом, так, чтобы уже не быть им настигнутым вновь, неизбежно входит в конфликт с идеями и неотрефлексированными установками господствующей культуры. Наша культура в самой своей основе является абсолютистской, нормативно-оценивающей культурой. Она содержит в себе целые пласты различных абсолютных иерархий норм-ценностей. И лучшие ее умы трудятся над созданием новых и усовершенствованием старых иерархий. Армии интеллектуалов с утра до ночи и с ночи до утра «промывают мозги» людей, навязывая им абсолютные идеалы и фетиши: моральные, политические, эстетические, религиозные, социальные. И все это ложится тяжким грузом на человеческое существование – человек давно уже не знает, что он чувствует и чего хочет, но зато прекрасно знает, что он должен чувствовать, хотеть, делать в тот или иной момент времени.
«Фантазии» идеалистической, ценностно-непримиримой культуры ложатся непомерным бременем на экзистенцию. И груз этот становится явным лишь в момент экзистенциального кризиса человека – как только осознается необходимость радикального и действительно эффективного изменения всей прежней экзистенциальной позиции, тотчас обнаруживается, что она освящена и скреплена господствующей культурой. Но если человек еще в состоянии найти силы для борьбы с самим собой, то перед лицом культуры он оказывается абсолютно бессильным, ибо необходимо покуситься на идеи и ценности, которые ему с детства преподносили как непреложные абсолюты.
В этой ситуации человек оказывается  тем более беспомощным, поскольку  ему противостоит целая армия профессиональных идеологов. Кто осмелится выступить в одиночку против этих полчищ? Ведь не каждый является философом. А здесь быть просто философом недостаточно. Здесь необходимо быть умным и смелым философом.
Таким образом, экзистенциальный анализ рано или поздно неизбежно входит в конфликт с устоявшейся ценностно-нормативной структурой культуры. Этот конфликт однозначно предопределен тем обстоятельством, что экзистенциальный анализ погружается в такие глубины экзистенции, где различение добра и зла, достойного и недостойного, вульгарно-низкого и высокого и т.п., не имеет никакого смысла и только препятствует беспристрастному пониманию. Более того, процессы, происходящие на этих уровнях экзистенции, оказываются определяющими по отношению к той ценностно-нормативной позиции, которую выбирает индивид.
Именно поэтому ценностно-нормативное мышление не совместимо с мышлением экзистенциальным. Оно оказывается  той свинцовой крышкой люка, которую необходимо разбить, чтобы спуститься в подвалы экзистенции, понять самого себя и, наконец, выбрать свою, аутентичную экзистенциальную позицию в мире. Ценностная же и, прежде всего, моральная иерархия оказываются, в конце концов, лишь незначительным фрагментом такой экзистенциальной позиции.


13. Релятивизм не есть хаос. Релятивизм есть определенный порядок.
Социальная жизнь по определению есть порядок. И человек, как существо социальное, всегда стремиться к порядку. Но порядок может быть различным. Почти каждый стремится к тому, чтобы порядок был устроен максимально благоприятно для него. Различие лишь в том, что одни, не чувствуя в себе силы или желания господствовать, стремятся к порядку, благоприятному для всех, и уже в нем ищут выгодную позицию для себя лично. Другие же желают порядка, удобного для них и только для них.
В дистанции между этими полюсами – множество разнообразных позиций. И все эти позиции сами по себе не имеют ценности, они инвариантны. Ценность привносится человеком. Человек – источник ценностной позиции. Соответственно, все ценностные позиции несоизмеримы. Нет абсолютной точки отсчета, поскольку Бога нет.
Конечно, и релятивизм можно приспособить для оправдания идеологии неравенства и господства. Но:
(1). Такое приспособление будет весьма опасным, весьма «терапевтичным» для общества неравенства, ибо сама идея релятивизма будет выталкивать из идеологии любые метафизические элементы, обнажая единственное реальное основание – силу, лежащую в основе господства. В этом отношении любая форма абсолютизма куда предпочтительнее для обоснования неравенства и господства, чем релятивизм.
(2). Природа релятивисткой идеи глубоко корениться в порядке равенства, в демократии. Вне демократии она не возможна. Релятивизм – подлинная идеология открытого общества.


Что внушает мне надежду быть услышанным, понятым и принятым?
Когда накапливается определенная сумма фактов, необходима лишь новая синтезирующая идея для того, чтобы научное познание продвинулось далее. Новый взгляд органично интерпретирует уже накопленные факты и открывает перспективу к обнаружению новых фактов. Так обстоит дело в области естественных наук. Так, или почти так. Даже здесь, где нет мощного давления ценностей и политических пристрастий, где факты фиксируются достаточно отчетливо и принудительно, даже здесь чаще всего новая парадигма, новый стиль мышления утверждается лишь с приходом молодого поколения ученых и вымиранием старого. В области же знания социального царит полный произвол и разгул мифотворчества. Здесь трудно надеяться на прогресс знания, ибо старые мифы родились не вчера, и силы их породившие действуют и поныне.
И все же, определенный прогресс в этой области существует. Чаще всего, он становится возможным за счет изменений самого социального бытия. Если некоторые ценные идеи приходят мне в голову, то это означает не только то, что моя голова – очень умная голова. Ни один ум, сколь силен он не был бы, не в состоянии вырваться за пределы своей эпохи. Если некоторые ценные идеи появляются у меня, и не только у меня, в голове, то это означает лишь одно: в недрах общества зародились новые тенденции, новые формы социального бытия. Иными словами, грядет новая эпоха, эпоха культуры релятивистского типа.
Современному социальному теоретику стоит лишь по-новому настроить свой взгляд, и  множество фактов, подтверждающих позицию релятивизма, обрушится на него. И я смею надеяться, что по прошествии несколько десятков лет, изумление будет вызывать не теория релятивизма, а неспособность нынешних теоретиков обнаружить столь очевидные, столь вопиющие вещи.
Я не считаю свою философию чем-то экстравагантным и извращенным. Рано или поздно такая философия должна была возникнуть. Более того, если мой голос окажется неуслышанным и забытым, то о том же скажет другой философ. К этому ведет вся логика развития европейской культуры в последние пятьсот лет.
В самом деле. Последние полтысячелетия – эпоха возникновения Современности, эпоха умирания аграрного общества и рождения общества индустриального. И этот процесс еще не завершен. Современность возникла вчера. Еще сто лет тому назад главным средством передвижения была лошадь, а электричество лишь делало заявку на право служить людям. Лишь пятьдесят лет тому назад большинство людей, да и то лишь в нескольких странах мира, переместилось из деревни в город. И лишь сорок лет тому назад была изобретена мини-юбка. Современность родилась лишь вчера. И мы все еще находимся в плену культурных схем аграрного общества, с его господством безличного рода, семьи и происхождения. Подумать только, ведь еще сто лет тому назад в самых цивилизованных странах дебатировался вопрос о равноправии женщин, и ныне это равноправие все еще не осуществлено на практике!
На этом фоне сколь глупо и нелепо выглядите вы, мои читатели, брюзжа и возмущаясь радикальности моих новаций в области морали и философии. Через пятьдесят лет вы будете восприниматься как неандертальцы, коснеющие в дикости, а Белхов, пытающийся вас просветить – как пророк, одетый в шкуры и сидящий на куче черепов. Ныне образованное общество, заклеймившее Анну Каренину как падшую женщину, вызывает возмущение и изумление. Через сто лет нынешнее образованное и «просвещенное» общество будет вызывать такие же возмущение и изумление своими нелепыми и дикими предрассудками.
С каждым столетием и каждым десятилетием общество делает все новые шаги к свободе и индивидуализации человека. Но делает оно их не осознанно и непоследовательно. Моя философия – лишь принимает за осознанное правило то, что делается стихийно и на ощупь. Я уверен: релятивизм – это единственная, органичная философия свободного, демократического, цивилизованного современного общества. Все идет к тому.
Вы можете сколь угодно долго отрицать это. Но, смотрите, не угодите в нелепое положение. Из живущих мало кто решится назвать себя косным мракобесом, который в силу своей ограниченности и дикости давит ростки будущего. Так откуда же в таком числе берутся эти мракобесы потом? Проходит пятьдесят лет, и историк констатирует, что множество несправедливостей и жестокостей свершилось по требованию и одобрению ограниченного большинства.
Но мой читатель не таков. Он искренне возмущен инквизиционными процессами над еретиками и учеными. Он негодует, читая о реакционном нежелании аристократии признать человека третьего сословия равным себе. Он осуждает нежелание мужчин предоставить женщине равные права. И он с удивлением читает о том, что сорок лет тому назад пришлось прибегнуть к силе армии, чтобы позволить нескольким черным войти в университет. Взрыв же страстей по поводу появления мини-юбок  и вовсе не понятен ему. Мой просвещенный читатель знает: окажись он тогда и в том месте, он твердо выступил бы за прогресс и просвещение, за права и свободу человека. И ныне он на страже блага – собирает камни, чтобы метнуть их в опасного и невозможного философа Белхова. Бог в помощь!
Нет, нет и нет! Между современниками и потомками я выбираю потомков. Современники глупы и дики. Как свиньи они рвут шедевры и втаптывают в грязь изумруды мысли. Зато потомки безупречны. Они благоговейно и старательно спасают шедевры прошлого и извлекают из грязи попранные изумруды. Браво, потомки! Из столетия в столетие вы являете безупречный ум и вкус, и посрамляете ими современников Мастера.


Я уже столкнулся с первой реакцией на мою книгу – реакцией друзей и знакомых. Читают с удовольствием, но страшно ругают – возмущает попрание святых принципов. Предвижу еще более сильную реакцию, когда книга будет опубликована. Сколько же дерьма вывалят на мою бедную голову!
Иногда ситуация принимает прямо таки анекдотический характер – я предугадываю реакцию читателя: читатель разражается негодующими восклицаниями на полях текста; в следующем же абзаце я предупреждаю о такой реакции и даю ей объяснение. Это предугадывание свидетельствует не столько о моей проницательности, сколько о предсказуемости мышления читателя, о несвободности его суждений, о детерминированности его восприятия и реакции традиционными схемами культуры. Когда это случается, то мне всякий раз хочется попросить его потратить свою интеллектуальную и эмоциональную энергию не на запланированное культурой возмущение очередной «выходкой» Белхова, а на анализ тех скрытых ниточек, которые управляют им – читателем - как марионеткой.
Я очень надеюсь, что вы потратили свои деньги и время не для того, чтобы еще раз продемонстрировать в тиши кабинета верность поучениям вашей ограниченной учительницы Марьи Ивановны, а на то, чтобы стать мудрее. В конце концов, вы можете заклеймить Белхова ужасными обвинениями и диагнозами. Но станет ли от этого лучше и счастливее ваша жизнь? В ответе за нее вы, а не я. И платить по счетам придется вам, а не мне.



Странное вышло поучение из области «экзистенциальная философия». Ну что ж, чем богаты, тем и рады! В пианиста не стрелять – он играет, как может. Хотелось бы, конечно, быть Бахом от философии. Ведь рассказывают же, как кто-то заблудился и услышал в одной из сельских церквей бесподобную игру на органе. После чего воскликнул: «Так может играть либо Бах, либо сам дьявол!»
Но что же может выйти путного из-под руки «проигравшего все, в том числе и свою философскую гениальность»?
Не знаю чем закончить этот кусок книги, посвященный моей странной, но вместе с тем и обычной жизни. Помнится, начал я его с эссе.
Закончу же рассказом.


Я – философ. Я – не писатель, и рассказов, впрочем, как и романов, не пишу. Но вот недавно изменил этому правилу. Видно, бес попутал.
Рассказ мне нравится, и жалко мне, если он сгинет в ящике стола. Так что лучше я пристрою его в своей книге, как пристраивает влиятельный дядюшка непутевого племянника в своей конторе.



НА  МОСТУ

Человек так боится смерти, что при столкновении с самоубийцей тотчас бросается его спасать от “пагубного” выбора. Он не задумывается о своем полном дилетантизме в вопросе, в который вмешивается. Возможно, у самоубийцы есть вполне резонные причины для сведения счета с жизнью. Но мы не считаем возможным выслушать их – человек должен быть спасен. Странная назойливость в столь важном вопросе. К сожалению, и я не свободен от этого предрассудка.
Однажды я брел из гостей – сытый, пьяный и довольный – через мост к дому. Мороз, пронизывающий ветер, два часа ночи. Место глухое. Здесь и днем редко кто ходит. Ночью же не бывает ни кого.
На середине моста у парапета стояла девушка и нервно курила.
- Не стоит топиться здесь – бросил я на ходу.
- Почему? – она резко, почти с вызовом обернулась.
- Не река, а сплошное дерьмо.
- Какая разница! Жизнь - тоже дерьмо.
- Конечно. Сначала мы думаем, что это – чудная прогулка. Но рано или поздно понимаем, что жизнь – дерьмо. Но разве это выход: из одного дерьма нырять в другое?
- …?
- Я про Яузу говорю. И, кстати, жизнь лучше Яузы. В отличие от нее в дерьме жизни попадаются чудные островки, на которых можно славно провести пару мгновений.
- Например?!
Я замялся: так много очевиднейших примеров, но, как назло, ни один не приходил мне в голову. Но в этот момент я заметил, что девушка дрожит, как осиновый лист на пронзительном ветру.
- Ну, например, …, например, горячая ванна.
Она поежилась: – Это, действительно, хорошая вещь.
- Ну, вот… А там, если прислушаться к себе, то, может быть, окажутся кстати несколько хороших затяжек сигаретой или мягкий диван под уютным светом лампы… Ну, в общем, мало ли что еще.
Здесь я замолчал, и мы посмотрели друг на друга долгим, затягивающим взглядом. Я смутился.
- Мне, пожалуй, пора. Удачи!
Я повернулся и двинулся дальше, размышляя о том, что и в моей прозаической жизни иногда случаются странные встречи. Мне ужасно хотелось обернуться и посмотреть, что с девушкой, но я посчитал это неуместным.
Сойдя с моста и готовясь завернуть в переулок, я все же не выдержал и оглянулся. Она стояла там же и смотрела вниз, на реку. Помедлив, я двинулся дальше.

На этом мой рассказ мог бы и закончиться, но внезапно в моей памяти всплыла другая картина. Года два тому назад я шел со своей новой любовницей к остановке. Позади нас осталась моя квартира и отличный секс. Она была счастлива. И мне было хорошо.
Мы болтали о том, о сем. В том числе и о том, как много женщин в нашей тусовке стерегут свой шанс завязать со мной роман. Ольга прижималась ко мне, цепко держа обеими руками мой локоть – в этот момент она была счастлива, что я достался именно ей. Может быть, я и разделил бы ее радость, но одна фраза омрачала мое довольство. Когда я вспоминал все характеристики моей бывшей жены относительно меня, я суммировал их в одну фразу: «Не бог весть, какое приобретение!» Я понимал, что совершенно не важно – правда это или нет. Женщины так похожи в своих реакциях и потребностях, что рано или поздно, пообщавшись со мной подольше и поближе, Ольга придет к такому же заключению. Но это случится позже. А сейчас она была счастлива и цепко сжимала мой локоть.
Шел проливной дождь. Был вечер, и было холодно, но моя подруга была хорошо укрыта капюшоном, а я умудрялся даже курить.
И вот в тот момент, когда она с торжеством и злостью говорила о том, сколь много девиц в нашей тусовке остались ни с чем, охотясь за мной, навстречу нам попалась девушка. Она была очень юной и очень несчастной. Ее легкий свитер промок насквозь, а волосы, как сосульки, свисали под струями дождя. Она почти бежала, если можно бежать съежившись и скрестив руки, дрожа от холода. Было очевидно, что ей очень плохо – возможно, кто-то обидел ее. При первом же взгляде на нее меня пронзили чувства жалости и сочувствия.
Она бросилась к нам и… попросила сигарету. Я остановился и полез за сигаретами, но Ольга еще крепче вцепилась в мой локоть и увлекла меня за собой. Девушке она жестко бросила: «У нас нет сигарет!»
Это было жестоко. Возможно, моя сигарета подбодрила бы девушку в ее жалком положении. Но, я пошел на поводу внезапно взыгравшего женского эгоизма и ревности. Я почти уверен, что девушка, так внезапно вклинившаяся в череду фантазий Ольги о хищницах, подстерегающих «ее» мужчину, странным образом предстала ее взору как одна из самых наглых хищниц, вознамерившихся похитить меня посреди улицы из ее нежно обнимающих рук.
Но я не высказал Ольге своей уверенности. Я лишь жестко заметил, что сам решаю, что мне ответить и что мне сделать, и я не позволю даже любимой женщине предрешать мой ответ и мои действия.
«Конечно, милый! Но мне так не хотелось, чтобы кто-то нарушил прелесть нашей прогулки. Мне так хорошо с тобой, что я не хочу сейчас ни с кем общаться» – ответила Ольга.
За два года, что минули с той встречи, не появилось чего-либо особенного, в чем я мог бы упрекнуть Ольгу. И лишь та встреча ложится небольшим пятном на наш безупречный роман. Но и этим пятнышком я не стал бы попрекать ее – она была так естественна в этой внезапной вспышке жестокости, порожденной ревностью. Но всякий раз, когда перед моим внутренним  взором встает та  насквозь промокшая и продрогшая несчастная девочка, мне становится очень неуютно. Сигарета, которую она просила действительно была нужна ей. И, может быть, беря ее, она успела бы чуть-чуть согреться в тепле нашей благополучно счастливой пары. Я останавливаюсь и протягиваю сигарету, но рука моя зависает в пустоте дождя и прошедших лет.

Сворачивая с моста в переулок, я вновь пережил мгновения того дождливого неуютного вечера. Я не знаю, говорил ли я с самоубийцей. В конце концов, моя первая фраза о прыжке в реку была лишь шуткой подвыпившего человека, довольного жизнью. Возможно, каков был вопрос, таков был и ответ. Я ничего не знаю о девушке на мосту и, скорее всего, уже никогда ничего не узнаю о ней. Но странное дело, моя рука с протянутой сигаретой, так привычно зависающая в пустоте дождя и прошедших лет, вдруг находит руку той, кому она была протянута. Кажется, я все-таки отдал ту сигарету.

P.S.
Я - философ. Я не пишу романов и рассказов. Меня интересует реальность, и только реальность. В этом - мое призвание и мое проклятие.
И лишь странные мутации компьютера моего интеллекта время от времени порождают иные миры, чем тот, в котором мы живем.
Когда мой друг спросил меня: правда ли то, о чем повествует мой рассказ. Я ответил – «Без комментариев. Это литературное произведение».
Но, еще секунда, и я «раскололся» под его пристальным взглядом.
Здесь почти все правда.
Была Ольга. Был дождливый, промозглый вечер. Была и девушка, несчастная и продрогшая.
И моя рука с сигаретой действительно зависает в пустоте дождя и прошедших лет. Я глупо таращусь в эту тьму, понимая, что есть вещи, которые невозможно уже изменить, как бы этого ни хотелось.
Была и девушка на мосту над зимней, грязной рекой. Но я прошел мимо нее, размышляя о том, что может делать она в столь неожиданном месте в столь неурочный час.


                С. БЕЛХОВ
                26 декабря 2002 г.































P. S.
Первый том моей книги окончен.  Выключил компьютер, вышел на крыльцо дачи. Странное чувство.
Однажды мой знакомый – философ – заметил: «Вот есть Достоевский. Как мощно, как проникновенно он написал о человеке! Но это литература. Вот бы написать, Сергей, такую же книгу от философии»
«Так я же такую книгу и пишу» - отвечал я ему.
Получилась ли? Похоже, что – нет. Таланта не хватило. Все чувствую, все понимаю, и говорю все правильные вещи – а вот что-то главное все же ускользает из рук. Ну да теперь делать нечего. Второй раз голову в эту петлю совать не намерен – куда как вольготно, спокойно, продуктивно на ниве чистой философской рефлексии. Свой долг я исполнил.

На пляже встретил приятеля. Потом к нему подошли местные знакомые «братаны». И вот мы уже пьем водку в компании разбитных девиц.
«А что, Серега, есть Бог?» задает мне вопрос «братан». Сосредотачиваюсь и серьезно отвечаю: «Думаю, что нет его».
- «А вот и не правда. Есть Бог!» - так же серьезно отвечает он. – «Знаешь, когда я был еще мальчишкой, я сильно заболел. Положили меня в больницу. И, помню, всю ночь горел я как в огне. Было так мне плохо, как никогда. Пламя меня жгло. Потом уж я узнал, что в эту ночь дома взорвался телевизор, и мать моя сгорела живьем. Я ведь чувствовал это! А ты говоришь: «Нет Бога!» Да как же нет, когда – есть! Ученый ты человек, а главного не понял!»
Не по себе мне стало. Я, конечно, все понимаю. Для этого бандита Бог – олицетворение того немногого, что было хорошего в его жизни, тех мгновений, когда, ныне покойная мать,  ласково гладила его – белобрысого пацана – по голове, жалела.
Я все понимаю. Но не по себе мне становится. Робость охватывает меня. Отнять Бога у профессиональных болтунов, что чуть ли не подтираются им, хоть и велеречиво толкуют о нем. Да запросто. Не жалко мне их. Раздражают они меня. Болтуны и лицемеры.
Вот, к примеру, мой коллега – православный христианин и патриот. Клеймит меня за бездуховность, аморализм и безверие. Называет чуждым России явлением. Истово соблюдает посты. А сам «пялит» потихоньку от жены студенток под лестницей и заявляет мне в приватной беседе: «Что такое женщина? Для меня женщина – это п…зда с ногами. И больше ничего». Вот вам и духовность! Вот вам и Бог!
Нет, этих болтунов мне не жалко. Хрен с ними! Пусть и дальше пиранят меня с праведным негодованием. Тем более, что слабоваты они будут против меня. Памятуя о незабвенном Шарикове, вполне могу сказать, не погрешив против истины: «Уж, мы этих духовидцев вчера душили, душили…душили, душили…»
Но робость охватывает, когда речь заходит о том, чтобы отнять Бога у моего собеседника. Бог то ему вроде и ни к чему. Сразу видно – убьет и не поморщится. А, может, и убивал уж не раз. Конкретный человек. А все равно, неловко мне отнимать Бога у него. Рука не поднимается. И прыть моя диалектическая куда-то улетучивается в разговоре с ним. Сижу, отмалчиваюсь. Завожу сальный анекдот.


Как-то невесело заканчиваю я первый том своей книги. Видно человек я все же тяжелый, пафосный.
Вот ведь! Сбрасываешь, сбрасываешь годами балласт со своего «воздушного шара» жизни, а к земле все равно тянет!
Эдак, и читателя отпугну. Видел, видел – бродят по книжному магазину прежирнейшие утки и гуси, и звенит у них под перьями звонкая монета. Как бы мне подпустить в книгу свою оптимизма, чтобы и со мной поделились они денежкой?
Да, какой в этом прок! Даже если и поделятся, все равно издатель все прикарманит!
Ну, да Бог с ним! Должно быть, ему нужнее!

Вот, допишу второй том, осчастливлю мир и человечество новой истинной философией, и… – и иди на все четыре стороны. Справа, слева, впереди и позади расстилается на сотни и сотни верст Среднерусская равнина. Страна, конечно, дикая. Дикая страна!
Вот, к примеру, друг мой служит в Верховном суде, разбирает апеляции. Приходит в гости и разводит руками: «Почитаешь, Сергей, дела… Такое впечатление, что сто верст от Москвы, и пистолетом вообще никто не пользуется, да и дурь одна: весь день пил; к ночи взял топор и зарубил всю соседскую семью; вынес старый телевизор; сменял его на бутылку; выпил; к утру его взяли… До чего ж наш народ глуп!»
«Нет, - отвечаю – он не глуп. Он дик»
Или другой пример, завелись на даче муравьи. Иду в Храпуново покупать средство против муравьев. Захожу в по-европейски отстроенный магазин. Спрашиваю средство. «Нету ничего» - отвечает, походя, продавщица. Смотрю на прилавок – вижу сразу три средства от домашних муравьев.
- «Как же Вы работаете? Говорите: нет ничего, а на прилавке три средства выставлены!»
- «Ага!» – отвечает продавщица – «Вы мне своим зонтом прилавок забрызгали! Сейчас дам тряпку, и заставлю все вытирать»
Обычно, у меня такие номера не проходят. Но здесь я был настолько сражен подобным поворотом разговора, что молча, пораженный, вышел из магазина. Смотрю: навстречу мальчик лет восьми и девочка лет двенадцати – гонят пинками и матерной руганью домой пьяного отца. А он виновато улыбается прохожим: «Вот, ведь, напился!»
Дикая, дикая страна! Но родная.
Нырнуть что ли в ее глубины. Ведь говорят же друзья, что натура и ритм мои не столичные. Заселиться где-нибудь в захолустном городишке, посреди восторженных провинциальных интеллигентов и пьяных, но добрых мужиков.
По большому счету, меня ничего не держит в Москве. Места хорошего для службы нет. Семьи тоже нет. Денег на покупку новых книг в столичных магазинах тоже нет.
Друзья? Авось, и не забудут.
Что нужно человеку для не горькой жизни? Хороший стол, приятная компания, отзывчивая девушка под боком, да свое дело! А это я могу найти везде.



















ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 1. Экзистенция
Эссе «Открытие, сделавшее меня взрослым»          …-…
Глава 1.
Глава 2.
Глава 3.
Вдогонку к первой части, то есть – постскриптум.

Часть 2. Экзистенциальная революция.
Глава 1.
Глава 2.
Экзистенциальная философия. Фрагмент № 1.

Часть 3. Здесь и теперь.
Коммуникация.
Женщины.
Книга написана!
Экзистенциальная философия. Фрагмент № 2.




Сергей Никитович Белхов
Подписано в печать 17.11.2005
Формат 60х90/16. Бумага офсетная.
Печать офсетная. Объем 24,75 печ.л.
Тираж 300 экз.
Отпечатано в типографии «ПРОБЕЛ-2000»
тел. 291-03-54 По вопросу авторских и издательских прав

обращаться по тел.: 8 (916) 641-15-09



ДО РАЗЛИЧЕНИЯ

ДОБРА И ЗЛА