С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА
Будильник звонил неимоверно долго. И когда он уже начал хрипеть и захлёбываться, из полумрака протянулась сонная рука Лёхи Егера и тяжело опустилась на уже начавшего материться всеми последними словами своего механического жаргона врага сна.
Начиналась новая неделя жизни, службы и учёбы 34-го курса, и Лёха, взяв затёкшей рукой чайник, а другой – щётку с зубной пастой, поплёлся по бесконечному коридору в умывальник.
После выходных сильно болела голова. Наткнувшись на мирно спящего дежурного по курсу и получив от него изрядную порцию отборнейшего мата, который ему не раз приходилось слышать на уборке хлопка, Лёха почти проснулся. Это позволило ему без труда найти вход в умывальник и почти сразу попасть в рот зубной щёткой. Несмотря на то, что горячей воды не было уже второй месяц, а на крышах домов уже лежал довольно приличный слой снега, Лёха умывался с удовольствием. Перед его глазами было не зеркало с опухшей ото сна и обрушившихся выходных рожей, а бескрайние поля белоснежного "золота" – могучего сырья отечественной (и не только) лёгкой текстильной промышленности. Его грудь переполняла гордость за свой край. Хотелось петь, кричать.
И Лёха запел. С карниза испуганно вспорхнули озябшие воробьи. В туалете погас свет. "Наверное, лампочка перегорела", – успел подумать Лёха, допевая куплет какой-то непонятно почему пришедшей в голову детской колыбельной песенки, как зубная щётка, которая всё это время терпеливо находилась у него во рту, упёрлась Лёхе в глотку. Стало трудно не только петь, но и самое страшное – дышать. Из горла понеслись звуки, совершенно не походившие ни на мелодию колыбельной, ни марша, ни государственного гимна, ни вообще какой-либо песни. Это было скорее похоже на предсмертный хрип полевого зайца, получившего в зад порядочный заряд дроби.
Из последних сил Лёха, схватившись обеими руками за щётку, выдернул её изо рта. Щётка имела форму скрипичного ключа. А из глаз командира отделения катились счастливые слёзы...
На обратном пути он всё-таки допел то, что, начал, хотя под такую колыбельную не смогла бы заснуть даже лошадь, скакавшая без остановки через всю Западно-Сибирскую равнину.
Когда Лёха проходил мимо дежурного (а им сегодня был Сидыч) он остановился. Ему очень хотелось спросить Сидыча, какими судьбами того занесло на уборку хлопка, но новоиспечённый младший сержант слишком сладко сопел. Лёха решил его не будить. Впрочем, ответ Сидыча он знал заранее.
Итак, окончательно проснувшийся командир 3-го отделения вошёл в комнату, где, собственно, продолжал спать его "ласковый и нежный зверь" – личный состав. Не теряя времени Алексей первым делом включил свет, поставил чайник и заправил постель. Потом он принёс из каптёрки стаканы и ложечки, "гущёнку", как он ласково называл сгущённое молоко, нарезал хлеб и колбасу, за которой простоял вчера всё светлое время суток, и достал с окна, чуть не перевернув стопку тарелок, громоздившихся на подоконнике, 300 грамм масла, – всё, что ему досталось вчера в молочном отделе гастронома. Кладя масло на стол, Лёха вспомнил, как вчера в гастрономе он чуть не убил продавщицу, требовавшую у него визитную карточку. "Чёртовград, а не Петербург – так надо переименовать этот город", – подумал тогда Лёха, кипя от злости.
Под окном ненавязчиво постукивали трамваи. Лёха включил магнитофон и телевизор сразу. Это уже вошло в привычку и было обычным явлением. Одним ухом можно было слушать музыку, другим – диктора ЦТ. А вообще, если разобраться, то зачем слушать телевизор – его же смотреть надо, это и коню понятно.
Постепенно стали открываться глаза личного состава. Пиксон выдавливал из тюбика на щётку "Pepsodent", Серёга поднимал с пола очки, которые упали у него с носа, когда он вставал – он забыл их снять вчера вечером, ложась спать. Димон, свесив ноги со второго яруса, задумчиво ковырял в носу, с интересом наблюдая за Серёгой и едва сдерживаясь от очередного едкого вопроса к Серёге, вращающему головой вправо-влево и ещё не совсем проснувшемуся. Сэм тоже проснулся, но встать ему мешали димонские ноги. Саня оставался под одеялом. Он никуда не спешил. Сидыч гонял представителей 48-го курса, пытающихся проникнуть в чужой умывальник. На этих ребят было жалко смотреть: в одних трусах и тапочках, с зубными щётками с пастой и помазками с кремом для бритья, они испуганно смотрели на громадного Сидыча, размахивающего длинными руками и, в конечном итоге, вылетали за дверь...
Отделение Лёхи Егера село завтракать. Намазывались бутерброды, делилась поровну колбаса, размешивался нерастворимый рафинад. «Гущёнка» подходила к концу, когда в комнату с полотенцем на шее и с зубной щёткой во рту вошёл Димон и подсел к столу, бросив полотенце и щётку на кровать Сэму. Он похлопал Серёгу по плечу, и тот, скрипя зубами, подвинулся вместе со стулом немного влево.
Стрелки на будильнике показывали, что уже пора. Все надели шинели, взяли кому чего надо (Димон отдал Лёхе его шапку, которую тот уже минут пять безуспешно искал) и пошли в сторону училища...
УТРЕННЯЯ РАЗБОРКА
– Смир-р-р-р-на-лево! – торжественно скомандовал Макулец и, повернувшись направо, пошёл, грохоча каблуками, навстречу Боре – так с любовью называли курсанты 3-го факультета своего начальника.
После церемонии получения рапорта и приветствия личного состава полковник Востров Борис Сергеевич доложил о сложившейся обстановке в области дисциплины, учёбы и вообще факультета в целом. Выяснилось, что после выходных голова болит не только у Лёхи Егера, а ещё у нескольких товарищей. Например, у самого товарища полковника, у трёх курсантов 33-го курса и, сильнее всего, у двух сотрудников РОВД Дзержинского района и начальника гарнизонного патруля, оказавшихся на свою беду вчера вечером вблизи станции метро «Чернышевская».
Боре было нелегко говорить, глотая холодный ветер пополам со снегом, но он всё же поведал о том, как, казалось бы, совершенно безобидная проверка документов обернулась для начальника патруля двумя выбитыми зубами, отобранным значком и обмотанной вокруг шеи портупеей, а для сотрудников РОВД – сломанными об их головы неломающимися дубинками.
Слушать было интересно, но чертовски холодно. Невзоров нагло обманул весь Ленинград вместе с областью, пообещав на этой неделе минус десять. Было все минус одиннадцать. После того, как командир взвода капитан Коженов сделал совершенно нелепые объявления, со стороны могло показаться, что в 34-й курс попала бомба. Часть курса, а точнее, большая его половина, побежала в сторону кафе "Колобок" – это были те, кто решил подольше поспать утром. Теперь им предстояло простоять в очереди за жалким общепитовским завтраком около получаса, наводя тоску на гражданских лиц, постепенно теряющих надежду добраться до продавца по мере прибывания тех, "кому занимали", и, набив желудок раскалёнными пирожками с капустой, с начинкой, названной с чьей-то уж чересчур лёгкой руки мясом, с ещё чем-то совсем непонятным и запив всё это жидкостью неопределённого состава, значившейся в прейскуранте как "чёрный кофе", неспеша возвращаться в любимые до боли в сердце стены училища.
А те, кто не доверял подобным заведениям и кому вообще было дорого здоровье молодого, растущего и рвущегося к жизни и свету организма, и так уже достаточно подорванного за первые годы пребывания в ЛВВИСКУ экспериментальной пищей, называвшейся всеми слоями и чинами училища не иначе как парашей и готовившейся из остатков продуктов, привезённых и расхищенных кем только можно, а вернее, теми, кто успел, что считалось вполне нормальным и почти официальным явлением, шли в классы, где, как всегда, кто-то забыл закрыть форточки.
Форточки, несомненно, тут же захлопывались под дружное негодование. В нагревающемся воздухе носились безадресные проклятия. Батареи облеплялись оцепеневшими на морозе курсантами. Немногочисленные вешалки надрывались под тяжестью шинелей, значительно превышающих число вешалок. Шкаф, в котором обычно находилось ведро для мусора, был наполовину завален обрывками бумаги, огрызками съеденных кем-то втихаря яблок, окурками выкуренных когда-то, несмотря на строжайший запрет, сигарет и папирос – хламом, который давно надо было выбросить. Но это дело всегда откладывалось по принципу "зачем делать сегодня то, что завтра за тебя сделает другой?". Ещё там висела шинель Женьки Баринова.
Время приближалось к 9 часам, и сержант Кулик, недавно получивший повышение, решил проявить усердие и инициативу и собрать пропуска.
Помощник дежурного по факультету принёс двухтысячное письмо Чизу из Одинцово, измазанное помадой и гуталином.
– С Новым годом поздравляет. Поехала, что ли? – искренне удивился Чиз своей жене.
Потом он посмотрел на штамп. "1988 год". Тут всех как током ударило – это Чиз высказал свои пожелания в адрес почты, почтового поезда "Москва – Ленинград", его машиниста и многих других лиц, так или иначе имеющих отношение к почтовому делу.
В дверях появился Гаврила в солдатской шинели, бескозырке и ботинках на босу ногу. В прошлую пятницу Гаврила бежал кросс и вывихнул лодыжку. Поэтому никто не удивился тому, что он приехал на коляске. Больше настораживала надпись на бескозырке.
– "Адмирал Нахимов", – прочитал кто-то по слогам.
– Наверное, у иностранцев купил, – равнодушно протянул Шмель.
– Или продавать будет, – добавил Сушкин и забарабанил по столу дыроколом. Он всегда чем-нибудь барабанил.
В это время Гаврила уже вытаскивал из пузырьков свои "стеклянные глаза". Кулик подошёл к нему:
– Пропуск!!!
Неспеша Aяй закончил свою глазную процедуру. Потом открыл бардачок над правым колесом своего кабриолета. Оттуда посыпались фантики от конфет, подзорная труба, пачки фальшивых долларов и прочая дрянь. Последней на пол упала подшивка журнала "Плейбой" за 1973 год. Из середины вывалился пропуск Гаврилы, наклеенный на кусок листовой стали. Пропуск упал прямо на ногу Олега.
– А-а-а-а!!! – разнеслось по этажам.
Тем временем звонок возвестил о начале занятий. Кулик лежал в машине "скорой помощи" и думал о том, что же будет без него со взводом...
ПДД С ВЕНТИЛЯЦИЕЙ
Первой парой была практика по вентиляции, а может быть, по кондиционированию. Для Димона это было всё равно. У него была универсальная тетрадь, в которой умещались не только все лекции и практические занятия по этой кафедре и по всем другим. В ней можно было также найти карикатуры неизвестно на кого, абстрактные рисунки, дописанные и недописанные стихи, которые впоследствии под блатные аккорды гитары и режуший уши голос становились песнями, и ещё много всяческих плодов его многогранного творчества. Хотя и это сейчас не имело особого значения. Димон спал, причём довольно нагло.
В то время, когда весь взвод, проявляя массовый героизм, боролся со сном, а карандаш Фёдорова неумолимо двигался вдоль списка в журнале, Димон, уронив голову на стол, безмятежно сопел. И самое чудовищное было то, что он сидел за второй партой. Когда карандаш остановился напротив димонской фамилии, полковник Фёдоров начал заикаться. Это продолжалось довольно долго. Ему так и не удалось выговорить фамилию "Клебанов", и он, послюнявив карандаш, вывел в соответствующей клетке аккуратную двойку. Это была уже восемнадцатая за этот месяц. Димон продолжал спать...
С задней парты что-то ослепительно сверкало и резало глаза. Фёдоров напряг зрение. Голубович!
"У этого парня поразительная тяга к знаниям, – подумал он. – И не менее поразительное обаяние, хотя слюни пускать как следует ещё не научился. Ну, ничего, ничего, со временем это придёт. Ведь и я когда-то вот так же начинал". И Фёдоров, забыв обо всём, уставился на Голубого. В его памяти возник образ лопоухого первокурсника, принимающего присягу. Автомат висел на тонкой шее, упираясь прикладом в землю. Где-то под деревьями, утирая непрошеные слёзы, стояла мать, держа в каждой руке по огромному чемодану, набитому бубликами и сушёной рыбой. Рядом с ней стояло человек десять родственников. Это были дядьки, тётки, бабушки, дедушки и т.д. Все они хором подсказывали ему текст присяги, хотя он и так выучил её наизусть. Ещё в детском саду. Он старался заикаться наиболее выразительнее. Дважды ему пришлось начать сначала и каждый раз слова "Советского Союза" выходили злыми и враждебными, несмотря на его почти сумасшедшую любовь к Родине.
Потом он вспомнил, как ему пожал руку какой-то генерал. Пожал, поздравил с поступлением и добавил:
– А уши-то у тебя прям как у вентилятора!
Ах, если б он только знал, этот генерал, как претворятся в жизнь его слова.
Голубович не переставал улыбаться, показывая миру сразу все тридцать восемь зубов. Его правая рука, казалось, упиралась в потолок. Глаза были томно прикрыты.
Фёдоров открыл страничку журнала, где были полностью написаны имена и отчества курсантов. Дмитрия Михайловича нельзя было не найти. Как раз перед парой Голубой нарочно обвёл свою фамилию и домашний адрес, а также дописал телефон.
Не успел Фёдоров даже заикнуться, как оказался под лавиной заученных и отскакивающих от зубов Голубовича формулировок и определений. Это было не просто приятно. Фантастично! Фёдоров зашёлся в экстазе.
Опустошённой обоймой Голубович опустился на стул. Улыбаться уже не хватало сил, хотя закрыть рот – тоже. Он так и остался сидеть, чувствуя, что понравился, с отвисшей нижней челюстью.
Остальные наблюдали за Фёдоровым. Причём, каждый по-своему. Датошка и Камээс играли в "секу", больше смотря на полковника, чем в карты. Поэтому у Камээса остались одни медяки. Гаврила, положив перед собой стопку карточек по ПДД, радовался, как ребёнок, угаданным ответам.
К сдаче экзамена он готовился серьёзно. Предыдущие шестнадцать попыток окончились провалом. Неприятный осадок остался после последней "ходки". Аяй до сих пор не мог понять, как это произошло. А дело было так.
Вроде бы всё шло нормально, когда Аяй сделал вторую ошибку. Тогда, не помня себя от гнева, он встал, спокойно подошёл к сотруднику ГАИ, ловким движением руки вытащил у него из кобуры пистолет, приставил дуло к его голове и объявил, что у ГАИ есть шанс спасти своего "козла" – в течение 10 минут выписать Гавриле права на все категории. Что он будет делать потом, Гаврила вообще не представлял, но пистолет отдавать не хотелось. Он отправил одного из гаишников за правами, а сам продолжал стоять посреди зала, следя за минутной стрелкой и не выпуская начавшего сидеть на глазах милиционера. Тот показывал Гавриле семейный альбом, говорил, глотая слёзы, что живёт в коммуналке с тремя детьми, женой, сенбернаром, оставшимся от бабушки его троюродной тётки, и двумя тёщами.
– Почему двумя? – машинально спросил Аяй.
– Одна от первого брака, – объяснил милиционер. – Никак получить квартиру не может.
Тут в зал вернулся сотрудник, которого Аяй посылал за правами, а с ним ещё человек 50 – в пуленепробиваемых гидрокостюмах и с подводными ружьями.
– Это ещё что такое? – поинтересовался Аяй.
– Группа захвата, товарищ курсант! – бодро отрапортовал, видно, по привычке, милиционер.
Гавриле сказали, что в ГАИ уже вторая неделя, как закончились "корочки" для прав, и предложили сдаться.
Увидев направленные на него 50 трезубцев, Гаврила чётко оценил обстановку. Он сказал, что никого убивать вовсе и не собирался – просто хотел посмотреть фотографии семьи старшего лейтенанта. А подводной охотой он тоже очень любит заниматься в Ломоносовских прудах.
Что было дальше, он не знал, потому что получил по голове чем-то твёрдым, а очнулся в трамвае. Он не помнил, как добрался до дома. Помнил только, что утром ему объявили пять нарядов и за неделю он успел простоять на всех КПП и этажах столовой.
И вот сейчас он сидел и тупо смотрел на рисунок, где были нарисованы перекрёсток, четыре светофора и несколько разноцветных автомобилей. Гаврила никак не мог понять, зачем рядом с автомобилями был словами написан их цвет.
"Наверное, для дальтоников или таких, как я", – с тоской думал он, поглядывая на Фёдорова, перепачканного мелом. Тот, закончив опрос и получив максимум удовольствия, вяло заикался, объясняя новый материал. Гаврила обвёл взглядом потрёпанных в опросах своих боевых друзей.
Серёга Зиборов заполнял очередной форматный листок своими подписями. Его совершенно бессмысленный взгляд был направлен куда-то в сторону "Крестов". Гаврила проследил за его взглядом, и когда его глаза остановились на заснеженной крыше городской тюрьмы, у него в животе что-то хрустнуло. Руки онемели, глаза стали ещё стеклянней. Минут пять он сидел не шевелясь. Перед его взором шли по этапу арестованные. Тех, кто падал, добивали люди с повязками. На повязках было написано "КПСС". Морозный воздух разрезали звон цепей и стук кандалов. Гавриле стало совсем жутко.
Плюнув три раза через левое плечо и смазав тем самым все серёгины мысли, Гаврила пришёл в себя. Он посмотрел на Серёгу... Тот удивлённо смотрел в потолок. Рядом сидел Шмель и пытался увидеть в маленьком зеркальце сразу всю свою физиономию. Он очень возился и пыхтел, но ему удавалось увидеть что-то одно: глаз, кончик носа или часть небритой щеки. Лёха Егер бесцеремонно считал курсовик по "воде". Его калькулятор был сломан, и он ловко передвигал костяшки на счётах, взятых без спроса в буфете. С тех пор буфет не работал.
Вовка Крайников был, пожалуй, единственным человеком, которому не сиделось спокойно. Он перечитал уже все газеты и "Советские воины" и теперь переключился на Лёху. Он пытался как можно сильнее и незаметнее, если не сказать, подлее, ударить того кулаком в бок. Вове явно не хватало человеческого общения. Он жил где-то на Малой Карпатской и, несомненно, сильно поотстал от взвода в области культуры взаимоотношений.
Дальше не было видно, и Гаврила со страшным скрипом развернул коляску номером к Фёдорову, который в сотый раз рисовал на доске бесцветным мелом "идэ-диаграмму", что-то бубня себе под нос. Рисовать было нетрудно. Надо было всего лишь провести мелом по глубоким бороздам, проделанным в результате бесчисленных повторений одного и того же рисунка. Полковник чувствовал себя Рафаэлем.
Итак, развернувшись спиной к шедевру кафедры вентиляции, Гаврила увидел обычный пейзаж. Сэм тренировался с теннисным шариком, который то появлялся, то исчезал, а Сушкин и Топа зачарованно наблюдали за его манипуляциями.
Сани не было. Он стоял сегодня в патруле на каком-то автовокзале или в морпорту – Аяй точно не помнил. О нём напоминала лишь батарея, обклеенная журнальными вырезками с голыми бабами, и носки, сушившиеся с последнего "физо". Рядом с носками сушился димонский носовой платок.
Пиксон с Юриком разгадывали очередной кроссворд. Пиксон мучительно вспоминал фамилию участника восьмой сходки петербургских рабочих тракторного завода, а Юрик – название традиционного обряда посвящения чукчей в Героев Крайнего Севера. Это были самые лёгкие слова в этом кроссворде, но на ум не приходило ничего подходящего.
И тут Гаврила чуть не подавился чьей-то ручкой, которую он грыз. Он увидел Голубого, у которого изо рта вылетела муха. Казалось, что оставшийся один Голубой посинел и начал остывать. Аяй вынул линзы, протёр их портянкой, которую достал из ящика своего стола, вставил их назад и снова посмотрел на минчанина. Тот по-прежнему не подавал признаков жизни. И вдруг Гаврила всё понял. Голубой впитывал в себя вентиляцию!
«Фу ты, чёрт, напугал!», – подумал Аяй и внезапно почувствовал, что опускается на левую сторону.
Стол трясся от беззвучного истерического смеха Чиза, в руке которого Аяй заметил свой циркуль. От гнева у Гаврилы потемнели линзы. Как он мог оставить без присмотра этого негодяя в генеральском хэбчике?!
Конечно, тому не составляло никакого труда похитить циркуль и продырявить им колесо гаврилиного "мерседеса" в девяти местах. Аяй тут же представил себя ползающим по барахолке в надежде купить за любую договорную цену колесо или хотя бы камеру взамен старой. Ничего приятного он в этом не нашёл и схватил Вадика за чёлку, которую тот недавно обновил перекисью водорода. Чиз сразу перестал хохотать и сказал Аяю, что если тот не отпустит, то он продырявит и второе колесо, и глаза Аяя – и тому придётся ползать по барахолке до конца своих дней.
Гаврила понял, что ему не справиться с этим человеком.
Тут прозвенел звонок. Все облегчённо вздохнули и начали отрывать центр тяжести от стульев. К доске вышел Пиксон, дежурный по группе. Не обращая внимания на пытающегося что-то сказать Фёдорова, он скомандовал:
– Взвод!
– Я е...щё не за-а-а-кончил, – глухо отозвался подполковник.
Пиксон молча показал ему свои часы. Фёдоров покрылся потом.
– До свиданья, товарищ полковник!!! – с тёплой ненавистью проорал взвод.
Голубой, тряся улыбкой крокодила во все стороны, пошёл провожать Фёдорова. У того первый раз в жизни пересохло во рту.
БЕГ ПО КРУГУ
Следующей парой была физподготовка – сокращённо "ФИЗО". На первом курсе эта аббревиатура расшифровывалась как "физическое изматывание здорового организма". Тяжело было вспоминать толпу свежезамороженных курсантов, бегущих с голым торсом по заваленному снегом полигону – с бледными лицами, на которых застыл вечный вопрос "На кой я сюда приехал?", с изъеденными комбижиром желудками, которые переваривали теперь всё подряд, с планшетами, наполненными крошками и кусочками сахара, сэкономленными на завтраке и рассчитанными на весь день, и в безразмерных казённых сапожищах, стирающих ноги до костей. В руке у каждого был сжат смертельной хваткой хлястик от шинели с нанесённым хлоркой номером военного билета. Трудные были времена, что и говорить.
Сейчас "физо" значило "Финиш, и здравствуй, отпуск". Поскольку эти занятия посещались большинством воинов-спортсменов лишь во время сдачи экзамена или в период долгожданного отпуска.
Итак, шёл перерыв. Кто-то разбудил спящего до сих пор Димона и тот убежал искать кеды.
Взвод неторопливо переодевался, когда в класс вбежал Иванюшин.
– Где Птица?! – это был позывной Кулика.
– Все птицы и вороны улетели на юг, – пробурчал Серёга "Зиборг", натягивая вторую пару кальсон. Иванюшин ушёл.
– Задолбали уже, – не успокаивался Серый. И чтобы поднять всем настроение, он в который уже раз рассказал вслух несмешной детский анекдот про фашистский концлагерь. В конце он добавил: «Или как его там?». И засмеялся. Все засмеялись вместе с ним.
В это время Димон переворачивал вверх дном шкафы в остальных взводах. На свет появлялись самые неожиданные предметы. Например, во 2-м взводе он нашёл садовые ножницы и грабли, неизвестно кем и для чего припрятанные. А в 3-м ему в руки попала шапка на имя Миши Репина и талоны на гвозди. Одним словом, было всё, кроме кедов. И сержант Петроченко уже начал беспокоиться о своих заначках картошки под паркетом, как Димон извлёк из последнего ящика свои старые кеды и вопросительно огляделся.
На кедах были новые шнурки из старого шпагата и не было стелек. Но это не огорчило Димона. Наоборот, его радости не было предела. Впереди собственного крика он влетел в класс и, сбрасывая на ходу китель и ботинки, бросился к дипломату, где лежал спортивный костюм. Все уже были почти переодеты. Гаврила надевал на скрюченные ноги носки, которые он снял с батареи (кто-то по простоте души решил пойти на физо в запасных, а эти, сухие и тёплые, надеть после). И хотя Гаврила мог бы запросто "закосить", как он обычно это и делал, а повод сегодня был самый что ни на есть подходящий, он всё же решительно нахлобучил бескозырку, зажав зубами ленточки. Ему хотелось именно в таком виде приехать к Озерянскому. Чтобы тот видел, как страдает, но не сдаётся перед тяжкими испытаниями судьбы Аяй. Он подтянул гайки на протезе левой руки, проверил, не шатается ли верхняя вставная челюсть и, захлопнув бардачок, поехал к выходу.
В классе остались вскоре двое – Сушкин и Димон. Сушкин никак не мог решить, что ему делать с дыроколом. Он побарабанил им ещё немного по столу, потом по батарее, по выключателю и ещё по чему-то. Но это не принесло ему особенного удовольствия, хотя звук от выключателя исходил самой лучшей душераздираемости.
Что-то ему было не так. Он недолго подумал и, словно оторвав от сердца, аккуратно положил дырокол в ящик. Потом он разбудил успевшего "отбиться" Димона, и они пошли на занятие.
Внизу стоял, ждал и мёрз отчаявшийся 1-й взвод во главе с капитаном Коженовым. На того смотреть было не просто жалко, а даже страшно. Его редкие усики в стиле "ретро" покрылись инеем и безжизненно обвисли. Спортивные штаны, в которых он бегал, наверное, ещё в школе, едва закрывали дрожащие от холода колени, а свернувшиеся в охотничий рожок уши судорожно подёргивались.
Выслушав сбивчивые слова благодарности от взвода, Димон и Сушкин влезли в обледенелый строй. Зазвенев ушами и заскрипев колёсами, взвод направился к КПП.
Ворота КПП были открыты нараспашку. По бокам в полном составе стояли учебный и строевой отделы, отдавая честь въезжающей "Волге" начальника училища. Шторки на окнах машины были задёрнуты и поэтому никто не знал, есть там генерал или нет, но всё равно очень старались. Все пели "Интернационал", причём строевой отдел, держа под руки стекающего на землю Хватышева, выступал первым голосом, а учебный отдел – вторым. Получалось не очень складно, но очень торжественно. Дежурный по КПП осыпал капот "Волги" отобранными пропусками и военными билетами. Генерал, выглянувший на божественные звуки песни из окна, смущённо опустил глаза.
«Какая прелесть, – думал он. – Надо будет это как-нибудь запечатлеть. Обнести, к примеру, училище решёткой Летнего сада, поставить фонтаны из Петродворца и покрыть паркетом плац».
Его мечтания были прерваны пронзительным скрипом тормозов и истошным криком Коженова. Хор мальчиков-полковников застыл с открытым ртом. Последнее, что успел увидеть генерал, была коляска с Гаврилой, пронёсшаяся мимо с космической скоростью, и слова "Адмирал Нахимов".
ПО ПРОЗВИЩУ "ЗВЕРЬ"
Озерянский начинал уже "давать дуба", а 341-й учебной группы всё не было. Он уже десять раз пожалел, что вышел так рано на улицу в лёгкой футболке, спортивных трусах и полукедах. "Всё-таки, не май-месяц!", – вертелось у него в голове.
Ему пришлось сделать 500 отжиманий, или как он говорил, "сгибаний-разгибаний рук в упоре лёжа" и несколько тысяч подъёмов переворотом, чтобы хоть немного согреться.
Он заканчивал 26-й комплекс вольных упражнений, когда увидел приближающийся первый взвод. Впереди ехал Дмитрий Гаврилов, он же Аяй и Гаврила, слепя Озерянского зайчиками холодного ноябрьского солнца, отражающеюся в его линзах. За ним шагал Чиз, гордо подняв над головой книгу записи больных. За Чизом бежал Сушкин, стуча по голове Топы флажком.
Следом за Сушкиным и Топой показался Шмель, грузно ступающий по тонкому льду на лужах. За ухом у него виднелась полувысыпавшаяся беломорина.
Рядом с ним семенил Серёга в резиновой шапочке для плавания. У него кто-то стащил его лыжный "петушок" и теперь у бедняги немного мёрз череп.
Потом бежал Вовка Крайников в спортивном костюме и кедах, выданных на первом курсе. Следующим Озерянский увидел Голубовича с замотанным шарфом ртом. Рядом торопились Датошка и Камээс. Чуть приотстав, бежал Сэм. Он уронил свой шарик и теперь никак не мог его поймать. Едва не натыкаясь на Сэма, бежали Пиксон и Юрик.
Последним волочился Димон, зевая на ходу. Завершал колонну бледный как смерть Коженов. Он еле переставлял ноги. Ему было хуже, чем выброшенной на берег медузе.
Когда все кое-как создали что-то, отдалённо напоминающее строй, Пиксон доложил Озерянскому о присутствии 341-й учебной группы.
"Сам вижу, не слепой", – подумал подполковник по прозвищу "Зверь", но многолетнее влияние художественной литературы, ограничивавшейся Уставом, заставило его круто повернуться к группе и холодно продекламировать:
– Здравствуйте, товарищи курсанты!
В ответ он ничего не услышал, как ни напрягал слух. Дело было в том, что ледяной ветер дул ему в спину, а группе – в рожу. И, естественно, никто не решался не только на то, чтобы что-то сказать, а даже просто открыть рот. Уже не говоря о Голубом. Хотя, если честно, это был первый подобный случай с парнем из Минска.
Выждав неловкую паузу, Озерянский посмотрел на Север и открыл журнал.
– Баграмян!
– Я, – повернув голову в сторону, тихо сказал Сэм.
– Баринов!
– Спортсмен, – подсказал Пиксон.
– Морды бьёт, – объяснил Сушкин.
"Боксёр", – сразу догадался Озерянский. На секунду подполковник задумался. Он увидел боксёрскую "грушу" и маленького человечка в огромных перчатках, отчаянно молотившего воздух рядом с ней. Он уже научился правильно зашнуровывать "борцовки", но по "груше" ещё не попадал, хотя носил значок "кандидат в мастера" и кличку "Камээс".
Значок этот Евгений купил когда-то возле станции метро "Электросила" за трёху. Там ещё предлагали медаль "За отвагу", нашивки за ранения, инструкцию к ручному пулемёту Калашникова и многое другое. Женьке очень хотелось купить нашивки. "Шрамы украшают тело мужчины", – подумал тогда он. Искушение было слишком велико, но денег было слишком мало. Пришлось выбирать. И он выбрал. Теперь у него были шрамы, которые оправдывал значок, но не было нашивок, оправдываемых шрамами...
– Гаврилов! – продолжал Зверь.
– Я! – гордо вскинув голову, громко ответил Аяй.
Он даже выкатился на пол-оборота колеса вперёд и, приподнявшись на подлокотниках, бесстрашно смотрел Зверю прямо в глаза. Порыв ветра сорвал у него с головы бескозырку, которую он до этого крепко держал за ленточки зубами. К горлу Гаврилы подкатил ком. "Сволочь!", – зло процедил он сквозь вставные зубы. Ему показалось, что Озерянский виноват во всех его бесчисленных бедах...
Второй год Гаврила жил в казарме последней очереди. Когда-то начальник курса со звонкой фамилией Побудилин внёс фамилию Аяя в список вечерней проверки 31-го курса. Сделал он это за то, что Гаврила вошёл в канцелярию без стука, да ещё в шинели. Ему, видите ли, надо было уйти пораньше с самоподготовки! На целых 25 секунд!
Побудилин как раз в это время смотрел "Спокойной ночи, малыши!". Степашка с Хрюшей показывали детям какие-то картинки из новой книжки. Майор сидел, обхватив голову коленями и впившись глазами в экран. Его вывернутые наизнанку губы дрожали от кайфа. Со лба, изборождённого глубокими складками, струился пот. Он был весь в напряжении.
– Разрешите, товарищ майор! – донеслось до него откуда-то издалека.
Побудилин начал думать. Думал он над тем, откуда и кем сказаны эти дурацкие, на его взгляд, слова. Он так глубоко задумался, что Гаврила, обеспокоенный тем, как бы чего не случилось, участливо спросил:
– Товарищ майор, что с Вами?
С трудом начальник 34-го курса пришёл в себя. Его лицо исказилось в ужаснейшей гримасе. Он смотрел теперь на Гаврилу и ничего, как всегда, не понимал.
– Гаврилов? – с неподдельным изумлением проговорил он.
– Я... Это... – начал, запинаясь, Аяй.
– Пять суток гауптвахты!!!
Лицо майора приобрело кирпичный оттенок. Гавриле показалось, что у него перестало биться сердце.
– За-за-за-за... что?
– Ещё пять суток! Говорить не умеете! Идите, я вам сказал. Товарищ Гаврилов.
И майор, устало опустившись в кресло, продолжил просмотр мультфильма.
ЧЕЛОВЕК ИЗ БРЯНСКА
Его голова раскалывалась на куски, как старое высохшее полено. Лицо приняло деревянный цвет. Майор тяжело дышал.
Когда Побудилин услышал последние "баю-бай", он понял, что ничего не понял. Если сказать откровенно, то он никогда ничего не понимал. Ему стало грустно.
Он вспомнил родной Брянск, и это стоило ему упорнейших напряжений памяти. Постепенно, сначала смутно и неясно, а потом всё отчётливее, стали вырисовываться картины его детства. Разрушенный и не восстановленный после войны дом, обнесённый высоким частоколом, из-за которого солнечные лучи никогда не попадали на маленького Володьку, получившего при родах хроническое слабоумие. Свинарник, куда его частенько запирал строгий отец за разные шалости и где он, собственно, и получил развитие. Его любимая большая лужа, в которой играло лучами квадратное брянское солнце… И, наконец, деревянная лошадка с нарисованной уздечкой и приклеенными копытами, которую он три раза в день кормил чертополохом. Но у лошадки были плотно сжаты челюсти, и поэтому чертополох Володька с аппетитом съедал сам. От этого у него портились и выпадали зубы, но ничего другого он есть не хотел. И даже сейчас, когда он приезжал домой, он долго бродил по колхозному полю, засеянному озимыми сорняками и купленными по контракту с Австралией кактусами, и задумчиво жевал какой-нибудь корнеплод, выковырянный из потрескавшейся глины.
...По его щеке покатилась слеза и закатилась в ухо. Очнувшись, майор громко высморкался в портмоне Коженова, лежавшее в верхнем ящике его письменного стола, и положил его во внутренний карман замасленного и потрёпанного кителя. Потом, немного посидев и поглядев на стену, где висело большое разбитое зеркало, украденное им лично из автопарка, майор сунул в китель перекидной календарь за прошлый год вместе с подставкой и шахматного коня, валявшегося на полу.
Коня этого он когда-то выиграл у Хатковского на экзамене по гидроаэродинамике. Эту сессию Побудилин запомнил надолго. Тогда ему на халяву досталось два килограмма печенья и пять литров пепси-колы, которую кто-то из курсантов (это был Димон) полдня бегал и искал по блокадному Ленинграду.
***
Каждая сессия проходила для майора, как пир во время чумы. Первый взвод отличался расчётливостью и подхалимажем, вызванным несдаваемыми другими взводами экзаменами.
Например, благодаря тому, что Снитко подарили новый французский набор разных видов лыжных палок, сопромат был сдан на двести пятьдесят восемь процентов. Побудилин вернулся тогда домой с пластмассовыми набалдашниками от этих палок. Ещё Побудилин каждую экзаменационную пору становился чемпионом третьего факультета по шахматам. Он сидел с таким умным видом и с такой потрясающей лёгкостью отдавал, не переставая грызть козинаки, в самом начале игры своего ферзя, что все его противники тут же сдавались. И Хатковский обращался к нему не иначе как "товарищ гроссмейстер".
Побудилин не понимал иностранных слов и не знал, хорошо это или плохо – быть "гроссмейстером". Это слово ассоциировалось у него с автобусным компостером. Он часто ездил на автобусах и никогда не платил за проезд, потому что таскал с собой военный билет какого-то первокурсника, найденный им когда-то очень давно в мусорном баке на Варшавском вокзале. Билет был на имя неизвестного ему Амбарцумяна Карэна Багратовича. Когда кондуктор обращался к висевшему на поручне человеку с вытаращенными плазами и лицом, которое больше напоминало оттиск печати сумасшедшего дома, тот, спрыгнув на пол, начинал долго рыться в вещмешке, который болтался у него на шее. Потом, что-то вспомнив и строго взглянув на кондуктора, он расшнуровывал левый ботинок, снимал то, что осталось от носка, и, закрыв большим пальцем фотографию Амбарцумяна, протягивал ему военный билет.
ТРУДНАЯ ДОЛЯ
Низкое небо было затянуто грязно-серыми тучами и дирижаблями, нависшими над Таврическим садом. Из пруда то тут, то там, торчали скованные льдом хвосты и головы не успевших улететь в тёплые края уток. Сильный норд-ост гонял по аллеям сада детские игрушки и соски, которые незадачливые мамы не догадались привязать к коляскам.
На середине пруда стоял Коженов с большим камнем на шее и долбил этим камнем лёд. При каждом ударе верёвка глубоко врезалась ему в кожу, из-за чего он время от времени выл. Капитан понял, что его бессмысленная жизнь, не принёсшая никому пользы, подошла к концу. Перед глазами у него стояла страшная картина. Он видел себя поставленным к стенке в канцелярии и ствол трёхлинейки, приставленный к его затылку. Генерал Прошлецов медленно нажимал на курок. И когда верёвка снова впилась в его шейные позвонки, Коженов дико закричал. Он подумал, что это пуля.
Трамвай на Суворовском проспекте сошёл с рельсов и въехал в пивной ларёк. С высокого дуба упал скворечник и из него высыпались чьи-то облигации 53-го года. Воробей, летевший куда-то по делам и державший в клюве талон на червяка, упал замертво. "Жалко птичку", – сквозь слёзы подумал Коженов и сунул талон в карман.
ЗИБОРГ
А в это время первый взвод, сделав семь кругов вокруг "Таврика" и двенадцать – вокруг стадиона, разминался под турниками. Разминку проводил Зиборов. Десятый раз Озерянский повторял ему, как правильно надо давать счёт. Десятый раз Серёга повторял своё. Он упёрся, причём уже очень давно. Ещё в роддоме, когда надо было кричать, он, плотно надвинув верхнюю губу на нижнюю, смотрел на акушера прозрачными глазами и многозначительно молчал. Да, он упёрся. И когда медсестра стала лупить его по попке, соблюдая инструкцию общества Красного Креста и Полумесяца, он, перехватив её руку и сжав пальцы так, что у той на всю жизнь остались на руке синие пятна, другой рукой молча показал на дверь. Медсестра пулей вылетела из операционной и тут же повесилась на капельнице. Но ей не повезло. Советская капельница, конечно, не могла выдержать такой вес и тут же лопнула...
– Раз, два. Три... четыре, – вспоминая цифры, командовал Зиборг. Эту кличку он получил благодаря фильму про робота Шварценеггера. Поначалу он, как всегда, обижался, а потом привык. Говоря по секрету, он даже немного гордился ей. Чувствовал, наверное, родственную связь с роботом.
– Не так, не так! – плача, кричал Озерянский.
– А как?! – огрызался Серый. – Раз… Два-три. Четыре. Стой. Смирно! Равнение на... Вольно. Оружие положить! – перебирал Серёга вслух все известные ему команды и энергично смеялся.
У Озерянского заболел живот. Он больше не мог говорить. Железное здоровье выпускника ВИФКа на этот раз подвело. Он отполз в сторону и сел на перекладину.
А Серёга продолжал проводить разминку. Он вспомнил, как тренер по гандболу гонял его скакалкой по спортзалу, и заставлял взвод прыгать на корточках через всё футбольное поле, затянутое льдом.
Зная, что спорить с Серёгой всё равно, что с Александрийским столбом, взвод поскакал. Это было зрелище не для слабонервных. Скакали кто как мог.
Впереди всех, придерживая щёки, прыгал Шмель. Он весь покраснел от усердия и тяжести своего веса, и от него же шёл такой же пар, как от паровоза. Он очень жалел, что на поле нет ни одной сопки или, на худой конец, вулкана, по склону которого он так любил съезжать на своём заднем месте в Петропавловске-Камчатском. Это место было его основной точкой опори.
Но потом он подумал, что для того, чтобы съезжать вниз, надо сначала заскакать наверх. "Ладно, обойдемся без сопок", – решил, прикинув в уме свои физические возможности, Вадя. И поскакал дальше, оставляя во льду глубокие вмятины.
ГАВРИЛА
Если бы кто-нибудь видел сейчас Гаврилу, он бы, наверное подумал, что попал в камеру пыток гестапо. Или что в Таврик вывели на прогулку пациентов психиатрической больницы.
У коляски разъезжались колёса, и поэтому, крепко-накрепко сжав её ногами и пристегнувшись ремнём безопасности, Аяй скакал на руках. Восемьдесят килограмм его курсантского тела не просто дрожали и тряслись. Они ходили ходуном. Гаврила проклинал на чём свет стоит отечественную автомобильную промышленность, выпустившую такую тяжёлую коляску, сделанную из чистого чугуна и давившую на него сверху, доставляя море удовольствия Серёге.
Быстрее всех скакал Димон. Свернувшись черноморской креветкой в тени стойки турника, с которого ветер только что сдул Озерянского, он с частотой вращения пропеллера самолёта дёргал во сне ногами. Ему снилось, что он удирает от акулы, неизвестно откуда взявшейся в Чёрном море. Из-под ног вылетали кусочки земли и резины от кедов. Димон никогда в жизни не видел акулы, но тем не менее очень её боялся.
"Почему-то вода очень холодная",– подумал лежащий на льду Димон.
Его разбудил голос Серёги.
– Димон опять спит?
Клебаныч, как называли его иногда те, кто подходил к нему с неподписанным чертежом или поздравительной открыткой любимой девушке, которой он должен был писать поздравление и объясняться в бесконечной любви и преданности до гроба (чьего гроба, просили не указывать) встал с земли и посмотрел по сторонам.
Взвалив язык на плечо, взвод отдыхал после скачек. В стороне сидел в шинели и валенках Чиз, углубившись в чтение своей любимой книжки, где он был главным героем. На мочке правого уха у него болталось обручальное кольцо. Как он туда его вдел, оставалось загадкой.
Димон нисколько не удивился. Он знал, что Чиз имеет склонность к экстравагантным украшениям, потому что всю жизнь Вадик провёл на концертах тяжёлого и цветного металла. Ему не раз приходилось видеть, как Чиз, нацепив на уши плеер и закатив глаза, орал во всю мочь какие-то нечленораздельные слова. Myзыки, конечно, не было слышно, и в комнату второго отделения набегала толпа со всей общаги, чтобы посмотреть, кто ж там так орёт. И до тех пор, пока Чизу не заливали в рот, зажав его голову в тиски, клей "Момент", в комнатах продолжали вылетать стёкла.
У Димона тоже была слабость поорать, неимоверно фальшивя, какую-нибудь известную песенку. Он мог соскрипеть всё, что угодно. Правда, его песенные возможности были намного скромнее, чем у Чиза, не говоря уже о слуховых данных. Дело в том, что в его солнечном детстве по его голове несколько раз туда-сюда и обратно пробежало неизвестно откуда взявшееся стадо глупых и голодных сибирских мамонтов, про которых часто рассказывал Шмель. Он ещё добавлял, что эти самые мамонты недавно были внесены в Красную Книгу народов Дальнего Востока. Димон же внёс их в свой чёрный список...
После короткой разминки осталось немного времени на проведение занимательных аттракционов, которые Димон как-то нарёк "Весёлыми стартами и грустными финишами". После них, если подлый и коварный Озерянский опять не наврал, должны были играть в футбол.
Серёга построил оставшихся в живых в две колонны, четыре шеренги и три батареи. Это удалось ему достаточно легко. Как только после долгих мытарств и бесплодных поисков Димон, как всегда последний из всех, нашёл своё пулемётное гнездо, Серёга, испуганно посмотрев под ноги, гаркнул:
– Воздух!!!
Коляска с Аяем стала судорожно преодолевать "лабиринт".
В это время ребятишки, игравшие на другой стороне пруда, притащили за локти Озерянского, который был по уши в утиных перьях. Всхлипнув в последний раз, Зверь, не отряхиваясь, грозно посмотрел на Серёжку.
– Неудовлетворительно! Становитесь в строй! Спасибо, дети. А теперь уходите.
– Не хотите – как хотите, – буркнул Сергей и слез с брусьев, на которых он уже было начал делать "солнышко". Озерянский взял дело в свои крепкие, как задняя ось асфальтового катка, руки.
Он подозвал Гаврилу, начавшего при его появлении делать "склёпку", не вылезая из своего драндулета. Потом он построил группу напротив трибун, где сидели и грызли семечки какие-то бабки. Они приходили сюда специально каждый день, чтобы посмотреть на этого маленького привлекательного спортсмена. Побросав в них снежками и не попав, заместитель начальника кафедры физкультуры и спорта взял в руки кирпич, достав его из кармана. Он повернулся к взводу и объяснил, что по его команде, которой будет пущенный в сторону училища связи этот самый кирпич, взвод должен начать сверхзвуковое ускорение в том же направлении.
– Последний будет искать кирпич, – обрадовал Зверь.
Димон посмотрел на него с нескрываемым сочувствием. "Ну, это, как всегда, опять я", – меланхолично подумал он.
Тут Озерянский, разбежавшись от Литейного моста, размахнулся и метнул злополучный кирпич. Тот засвистел и скрылся за крышами жилых домов.
Пробуксовывая, взвод сорвался с места. Преодолев стометровку в полкилометра за каких-нибудь двадцать шесть минут, 341-я группа лежала на животах и тяжело выдыхала пену.
По дороге у Голубого слетел шарф вместе с зубами. У Гаврилы повылетали спицы и запотели линзы. У Шмеля обвисли до земли щёки. У Пиксона вылетели из головы все формулы и гидрорасчёты. Одним словом, всем было как-то не по себе. И только один человек чувствовал уверенность в завтрашнем ужине. Это был Юрик.
ЮРИК
Пройдя курс обучения в специальной школе по формированию боевиков и профессиональных убийц, рэкетиров и костоломов и будучи награждён чёрным поясом и красочным дипломом, на титульном листе которого был изображён поперечный разрез Белого Дома, а на задней обложке – портрет 5-летнего Славика Рашидова, сидящего верхом на мешке золотого песка, – Юрик отжимался на первых фалангах указательных пальцев.
Детство Юрке выпало, как говорится, не щербет. В его кухне, находящейся на восьмом этаже невзрачного домика, вместо стульев на полу лежали битые стёкла. Да и спать ему приходилось, в отличие от большинства счастливых детей Советского Союза (как читал он в газетах) совсем не на убаюкивающе скрипящей кровати. "Вам кофе на батут?", – каждое утро спрашивала у него служанка с острова Крит...
***
Последнего, который должен был идти за кирпичом, на этот раз, к шоковому удивлению Озерянского, не оказалось. Пропитанные насквозь чувством социалистического коллективизма и мгновенно умеющие сливаться в мощный клюв леопарда из взятой кем-то в библиотеке юного каратиста советско-японского методического пособия по всем видам восточного многоборья, все пришли к финишу седьмыми.
Тем временем, не обращая внимания на развязанные шнурки и спущенные до колен трикотажные штаны, Гаврила, вероятно, что-то задумав, куда-то укатил. Никто этого не заметил, потому что Аяй пообещал скоро вернуться. Он хорошо запомнил траекторию кирпича и слуховое окно чердака школы, откуда с воплями вынырнули десятиклассники, нюхавшие там котлеты из школьной столовой.
Обычно перед началом конца занятия Озерянский заставлял взвод играть в какую-нибудь интересную игру из его олимпийского набора. Чаще всего это была детская считалка до четырёх. Но сегодня он решил немного размять ноги. Построив взвод в две шеренги и сделав кое-какие замечания по поводу неправильного общего держания ушей во время ускорения, Зверь, некоторое время покопавшись у себя за пазухой, вытащил оттуда старый потёртый футбольный мяч, бережно завёрнутый в "Советский спорт".
У мяча давно прохудилась камера, и Озерянский набил его, как советовалось в последнем номере журнала "Здоровье", который неизвестным образом попал ему когда-то в руки, кусочками поролона вперемежку со щебёнкой и обрезками старых пружин от дивана. Правда, там имелись в виду инвалиды и глухонемые, но научившийся узнавать буквы только с десятого раза, Озерянский не дочитал до конца и пропустил начало, так как он по совету своего слепого тренера по приёмам рукопашного боя с надувными полиэтиленовыми танками, никогда не читал больше двух предложений в год. Тот ему однажды рассказал, что потерял зрение, прочитав заголовок газеты "Аргументы и факты". Однако, благодаря упорным многочасовым тренировкам, мяч всё-таки научили, хотя это было не так уж и просто, скакать лучше нового. Над этим бились семь лет вся кафедра физкультуры и весь строевой отдел. Положив мяч на газету, Озерянский придавил его ногой так, чтобы вырвать его не смогла даже ударная волна ядерного взрыва.
Потом, откашлявшись и придав себе облик сестры милосердия, он сказал, что раз уж сегодня такая хорошая погода, то он решил сделать взводу бескорыстный подарок и посвятить всё оставшееся время футболу, и что самое главное, – он тоже примет участие в игре. Последнюю фразу Озерянский произнёс как бы между прочим, с небрежностью профессионала международного класса. И презрительно плюнул в сторону сидящих на трибуне старух, которые смотрели на него в театральные бинокли.
После этого он приказал второй шеренге разомкнуться на ширину восемнадцати ладоней, повёрнутых, как обычно, ногтями вверх. Вторую шеренгу он тоже не оставил в покое и заставил притащить из его кабинета во флигеле на крыше спорткафедры две пары больших футбольных ворот, подаренных ему командой "Зенит" после неудачного матча с бразильцами.
И как только выбившаяся из последних сил, которых не осталось уже после построения, первая шеренга приволокла ворота, Озерянский поведал поучительную историю о том, как ещё малолетним сорванцом он работал в прокатном цехе одного сталелитейного завода.
Оказывается, там при монтаже забыли поставить одну малозначительную деталь – конвейер, который потом кто-то унёс через дыру в заборе. И что его, Озерянского, по большому блату внесли в опись имущества цеха вместо пропавшего конвейера. Закончив свой рассказ, подполковник посмотрел на секундомер, заменявший ему часы. "Что-то мой градусник опять барахлит", – подумал он, глядя на циферблат. Стрелка сильно зашкаливала за ноль.
Потом звезда мирового футбола, вознеся с видом Эйнштейна указательный палец вверх, изрёк фразу, которую он считал своим личным физическим законом. Её смысл заключался в том, что играть по ветру может любой дурак, а вот играть против ветра может далеко не каждый. Выдержав долгую паузу, во время которой он проделал в том, что он по ошибке называл мозгами, какие-то сложнейшие расчёты, Озерянский объявил, что он будет играть с наветренной стороны. Якобы для того, чтобы лучше видеть, правильно ли отрывают ногу от земли отстающие по кроссу Клебанов и Баграмян.
ТВОРЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ
Димон в это время любовался, отрешившись от всего земного, живописнейшим пейзажем – отражающимися в зеркале футбольного поля глазами Голубовича, ползущего на четвереньках в поисках своих фарфоровых зубов. Тот уже насобирал почти половину верхней челюсти.
Вспоминая сонет Шекспира в переводе Маршака "Её глаза на звёзды не похожи", посвященное какой-то графине, Димон на ходу переделывал его, постепенно выбрасывая из него слово за словом. Новый сонет он посвящал на этот раз своему начальнику курса, непревзойдённому мудрецу и красавцу всех времён и народов.
Получалось совсем недурно, потому что Димон уже до мозолей набил руку на переделывании песен группы "Машина времени", вставляя в них погоны и портянки. И у него выходила примерно такая ода:
Его слова на русский не похожи,
И смысла в них не стоит вам искать.
Тоску на мир его наводит рожа,
Да и ума забыл Всевышний дать..
С кардиограммой любящего сердца
Легко сравнить движенья этих рук.
А тело пахнет так, как пахнет сенце,
Пройдя в корове по желудку круг.
Вам не найти в мозгу его извилин –
Лишь силуэт кокарды на челе.
Вы знаете, как ходит Побудилин?
Следы копыт зияют на земле!
И всё же он уступит тем едва, ли,
Что звание "майор" кретину дали.
И когда Озерянский сказал, что Димон не умеет быстро бегать, юный Мандельштам перевел взгляд с Голубовича на маэстро беговых дорожек. Уж кто-кто, а Димон-то бегал будь здоров. Ничуть не хуже первоклассных скакунов, постоянно занимающих "Гран-при" на ипподромах Техаса.
Хотя, если открыть душу, ему было глубоко наплевать, где продолжать сочинять стихи. Он ни капельки не обиделся на Авиццену в полукедах, а лишь но привычке многозначительно отозвался:
– Понял.
ГОРЯЧАЯ КРОВЬ
Сэм же, услышав свою фамилию в такой аранжировке, от неожиданности раздавил в кулаке свой любимый шарик. Его глаза наполнились ртутью. Ему на секунду показалось, что вместо Озерянского он видит перед собой грудную мишень, в которую Сэм стрелял из автомата на полигоне.
Ни секунды не думая, он наклонился и снял с ноги большую свинцовую гирю, привязанную крупной якорной цепью. С этой гирей Сэм тренировался быстро ходить за молоком.
Он уже раскручивал её над головой, чтобы швырнуть в Зверя, как это делали его далёкие предки в битве при Константинополе, как к нему подошёл Димон, едва успевавший уклоняться от разлетающихся во все стороны капель расплавленного свинца.
– Сэм, перестань горячиться – у нас с тобой могут быть маленькие неприятности, если ты оставишь на нём синяк.
Повертев гирю ещё немного, Сэм нехотя намотал гирю на руку.
– Зачем он называет мою фамилию?
Димон ответил, что не может понять это уже третий год, но всё-таки убивать Озерянского, пожалуй, ещё рано.
Сэм постепенно остыл. Он вспомнил Чиза, который уже пару раз набил морду безответному курсовому офицеру и получил постоянную прописку на гауптвахте. "Жаль, что это не Коженов!" – подумал с грустью Сэм...
ФУТБОЛ ПО-ПИТЕРСКИ
Итак, разбив взвод на команды, Озерянский делал "шпагат" на ветке молодой березы. Ему надо было размять все. Бабки побросали свои бинокли и достали из авосек телескопы. Тем временем команды разошлись по линиям своих ворот. В команде "Ветер в спину" состав состоял из следующих игроков: Камээс – глухая защита, Серёга – стенка, Юрик – пенальти, Егер – соло на воротах, Озерянский – старший боцман.
Их противниками из команды "Ветер в харю" были: Пиксон – маленький пакостник, Шмель – центр поля, Топа – разводящий, Датошка – игрок больших скоростей, Димон – воздушные ворота и Сэм – главный.
Одним словом, играли двадцать на шесть, потому что Озерянский представлял собой не только два дополнительных комплекта всех игроков, но к тому же ещё группу мальчиков, бегающих за мячом, куда бы тот не улетел.
Вовки Крайникова не было. Он отпросился у Зверя побегать в одиночку вокруг Исаакиевского дворца. Ему очень нравились там большие каменные женщины.
Чиз, дав под зад Озерянскому коленом, ушёл в санчасть продлевать свою повесть "Освобождение".
Голубой, собрав все свои многочисленные зубы до последней пломбы, убежал натирать их засекреченным химическим порошком под кодовым названием "Посудомой". Гаврила шарил по чердакам всех близлежащих школ, пытаясь отыскать кирпич. Он забыл, в какое именно слуховое окно тот залетел. Аяй оставил свою подзорную трубу в классе и, конечно, никак не мог вспомнить лица тех десятиклассников в пионерских галстуках.
И вот, игра началась. Когда Озерянский третий раз топнул ногой, Топа "развёл мяч". И пока Озерянский искал свой мяч, Топа защищался от сыпавшихся на него ударов Шмеу-Линя. Тот весел в воздухе и пытался попасть своей тяжёлой ногой Топе в печень. Он уже знал, где она находится, занимаясь в кружке Полосатых Ниндзя всего лишь пятый месяц.
Отбив провинившемуся Топе всю спину, Шмель пошёл на посадку. Он был очень доволен своей работой...
Проверив все проруби, и найдя, наконец, в самом дальнем и глубоком присыпанный илом мяч, прибежал счастливый Озерянский. Он помолодел на два года.
Все безумно обрадовались, увидев живого Озерянского. Особенно Сэм.
Тут седой, как прошлогодний снег, Марадона засунул в рот большой палец. Потом он повернулся лицом к бабкам:
– Эй, вы, дуры, смотрите!
Вытащив палец изо рта, и на счёт "Раз!" выбросив руку вверх, Озерянский ненадолго задумался.
Со счётом "Два" он еле успел увернуться от кирпича, который нашёл-таки Гаврила.
Потом, поставив Аяю три двойки за "склёпку", он объявил, что раз никто не знает Устава спортивных норм, то он решил отложить футбол до следующей зимы.
Закончив своё выступление, Озерянский сказал, что это ничего, что все немножко замёрзли.
– Сейчас вы у меня согреетесь, – многообещающе заверил медицинский эксперт. Он потёр руки, пуская от наслаждения своими замыслами пузыри.
Потом он быстро выкопал во льду ямку, положил в неё свой футбольный мяч, предварительно завернув его тщательнейшим образом в промасленный "Советский спорт", и попросил Димона, так как он "хорошо пишет", написать на двойном тетрадном листе его фамилию, дабы он смог положить свою визитную карточку рядом с мячом.
Димон ответил, что таких слов он писать не будет. Озерянскому ничего не оставалось делать, и он нарисовал на льду куском угля большую точку...
Сделав на прощание два приседания с вытянутыми вверх руками, Озерянский повёл взвод к выходу. Он уже было совсем собрался раздать каждому допинг "Не отставать!", как путь ему преградили те самые старухи. Оказалось, что это кооператив по охране стадионов. В руках у них были большие вилы. Бабки стели требовать показать им разрешение на использование ворот. Озерянский, применив приёмы рукопашного боя, быстро доказал, что это его ворота. Бабки расступились. Им стало стыдно.
Группа не успела начать бег, как вдруг услышала какой-то неприятный звук. Это был Коженов. Он шёл и плакал. Ему не удалось утопиться. Для этого он слишком хорошо умел плавать. Озерянский посоветовал ему перестать забивать голову всякими неспортивными делами, а лучше помочь понести ворота...
***
Шёл перерыв. От разгорячённых на футболе тел разносился запах усталости. Каждый чувствовал, что неплохо поиграл. Димон с липом благодетеля отдавал поносить свои носки Городку, который пленял его своими золотыми зубами. Шмель стоял голыми пятками на димонской парте, где тот так любил подремать. Гавриле принесли трёхлитровую банку польской помады. Пиксон не хотел дать переписать Димон за перерыв курсовик по вентиляции, мотивируя это тем, что пояснительная записка в 180 листов и три листа ватмана – его подарок на юбилей его бабушке. Димон не отставал. Он явно чего-то не понимал.
Тут в класс вбежал в шинели старшина. В руке он держал свою любимую меру длины – приклад от пылесоса дуто набитый деньгами... Со вчерашнего утра Румянцев пропадал на заводе "Красный Выборжец". Ему предложили самое крутое дело в его умудрённой опытом жизни. И только час назад он закончил протирать от пыли крышу завода.
– Клебанов, дружище, подпиши, – отдуваясь, подскочил он к Димону. – Всю жизнь в наряды ходить не будешь!
Димон, с трудом скрывая слёзы радости, поставил в соответствующей графе подпись председателя местного народного контроля.
Часы при входе в училище, по которым сверялись даже космонавты, показывали, что в Москве полночь.
Чтобы разыграть перед обедом у всех, аппетит, Побудилин устроил построение. Когда наконец все смотрели ему в рот, а Румянцев докладывал ему, что все на месте, у начальника целого курса возникла потрясающая мысль. Он решил со всеми сразу вот так вот поздороваться. Хотя ещё с утра набил на глазах всего курса оскомину.
– Здравствуйте, товарищи!
Лицо его было серьёзней топорища. И когда восемьдесят человек преданно желали ему здоровья, (хотя Побудилин никогда не болел, если не считать хронических заболеваний) майор отдыхал душой. Потом он сообщил, что полчаса назад расстреляли Горбачёва. И чтобы никто не смел ходить за пределы училища – могут погибнуть. В конце он добавил, что возможен сбор в районе свинарника в Приветненском, где высадился десант ангольских диверсантов. Поэтому всем надо проклеймить противогазы.
– Будет проверка! – строго отметил майор. Вид у него был ужасно усталый...
Сегодня утром, пока Коженов делал свои пугающие не на жизнь, а насмерть объявления, отец двух непохожих на него детей был в апогее своего творчества.
Он выбивал ногами, двери в общежитии. Правда, он перепутал общежитие, но это не беда. Изумлённые студенты Института Культуры с ужасом наблюдали, как из окон вылетают тубусы, логарифмические линейки, обеденные сервизы на пять персон, художественные книги и многие другие не нужные никому вещи. Особенно раздражало радостное хрюканье, доносившееся из комнаты.
Три взвода пошли на обед. Первый взвод никуда никогда не ходил, если не считать людей, экономивших деньги.
Голубой сказал Топе и Сушкину, что его знакомый прапорщик с первого этажа пообещал ему сегодня апельсины, и они побежали догонять строй.
В столовой апельсинов не оказалось. Вместо них в меню был мясной бульон и шашлык из копыт горного барана. Голубой прочитал меню и голосом Ньютона, получившего по голове дубиной, проглаголил, что это даже лучше.
Тут в очередь вклинился Женька Баринов с заклеенным глазом. Он сегодня промахнулся и юмор у него от этого стал одноглазым.
– Куда лезешь, морда?! – любя заорал на него второй взвод, отличающийся здоровым спортивным духом.
– К своим...
– Пошёл вон! Мы все свои.
И по голове Женьки затарабанил дождь пронумерованных ложек, выхваченных из потайных карманов.
Голубой сел есть. Из мясного бульона на него влюблённо смотрела большая гайка. "Обязательно расскажу об этом взводу", – решил Голубой и вспомнил, как они с соседним двором не поделили как-то шкуру не успевшего вовремя умереть динозавра.
"Надо будет сказать, что в супе сегодня сварили механическую крысу, – осенило его. – А главное, что я её чуть было не съел".
Не посолив, Голубой проглотил гайку...
ВОЕННАЯ ПЕДАГОГИКА
Третьей парой был семинар по военной педагогике. С первого курса группе объясняли, как надо жить при капитализме, да ещё и в военной форме советского сантехника. Теперь этим занимался Сурин.
Держа в руках библию какого-то Вестибюльщикова, он с жаром выбрасывал нараспев запомнившиеся с детства псалмы. Все слушали с нарастающим вниманием. У Шмеля глаза округлились до радиуса его грудной клетки. Гаврила вытащил из футляра для очков большой дедовский нож.
"Больших успехов!", – было выгравировано на лезвии. И подпись: "НКВД"
Гаврила ещё в детстве дал себе клятву, что отомстит за всё.
И вот теперь он писал реферат с мыслью завернуть в него Сурина и сжечь...
Убитый Михаил Сергеевич пристально смотрел в глаза Ильичу, висящему с другой стороны класса. Тот не выдержал и отвёл глаза на Запад...
Когда Сурин вызвал Димона, тот на вопрос "Каким должен быть облик советского офицера?" посоветовал подполковнику поглубже вчитаться в "Экран соцсоревнования", украшающий место для мусора.
Сурин поставил ему двойку за ответ не по теме и предложил ему свой учебник жизни. Не в меру бестолковый Димон ответил ему, что для него учебник жизни – это Сурин. Сурин зарисовал двойку ещё тремя.
Тут поднял руку Топа. Не дожидаясь вопроса, он встал и начал довольно сбивчиво объяснять Сурину, как надо вести себя на уроках.
Все слушали очень внимательно, изредка подсказывая Тарасу брошенными в него Вестибюльщиковыми. Тарас мог бы продолжать свою тираду ещё месяц, но тут прозвенел звонок.
Сообразительный Сурин мгновенно среагировал, сказав, что надо бы во время перерыва проветрить класс. Не менее сообразительный Серёга выбил рукой окно.
После перерыва Сурин выдал всем по вопросу, на который нужно было ответить. Но их ему никто не вернул. Димон сделал из листка катамаран, Чиз написал письмо жене, Сушкин свернул его в трубочку и плюнул лысому Топе в ухо, Голубой написал рапорт на отчисление, Камээс положил его себе в стол, Шмель сунул листок в свой секретный чемодан, Серёга просто порвал его на 180 частей, Юрик набросал портрет Сурина в общевойсковом защитном комплекте, Вовка оставил его чистым, Датошка завернул в него мандариновые корки, Пиксон вклеил его в большую чистую тетрадь, Сэм порвал его об голову Сурина и только Аяй что-то быстро писал.
Сурин уже решил, что поставит ему пятёрку. Дописав, Гаврила дал Сурину прочитать. Это было завещание.
Сурину повезло – нож вошёл в стену.
– Э! – окликнул Лёха спящего Димона. Димон протёр глаза. Лёха продолжал:
– Ты куда?
– В Африку.
– Запишись на доске.
"Африка – 1" дополнил Димон расход личного состава. Под этим континентом Димон понимал всё, что находится за дверью класса.
***
Самоподготовка прошла неярко. Все посидели, почертили и поуходили.
Кулик открыл глаза. Перед ним висела большая операционная лампа.
"Опять резать будут!" Но вскочить ему не дали. Два работника медвытрезвителя крепко держали его за руки-ноги. Олег никогда не был в вытрезвителе и ему стало дурно. Диагноз ему выписывала лифтёрша.
"Лёгкая амнезия, – строчила тётка. – Типичный случай для буревестников".
Когда Олегу дали подписать свою историю болезни, он начал с восклицательного знака.
ВЕЧЕРНИЙ КОФЕ
Постепенно все стали стекаться к общежитию. На дворе стояла погода 42-го года. По заведённому против часовой стрелки порядку, следующим дежурным был Серёга. Когда его вытолкали за дверь, Серый понял, что в магазин идти всё же придётся. Он полюбовался в зеркале своими буграми и, представив себя на пляже в Майами, весь покраснел...
Саня вернулся из патруля. В дверях он чуть не столкнулся с машиной фирмы "ЗСВ". Войдя в комнату, он недовольно поморщился. В комнате стоял запах черноморских креветок.
Мошенник Димон ходил в "Левисе", а Саня до сих пор ездил на метро. Не проронив ни звука, Саня переоделся. В пиксонской шапке и егерских лыжах Саня бросил в турникет "пятачок".
Серёга шёл по магазинам. В гастрономе "Литейный" что-то давали. Очередь начиналась у кассы и кончалась на Кольском полуострове.
Выхватив из толпы какого-то в очках, Серый вежливо спросил:
– Вы не знаете, что там есть?
Из очков посмотрели лихорадочным блеском.
– Мышеловки!
– Так ведь мыши с крысами давно от голода передохли!
– Дурак. Они же с сыром!
Серёга решил, что стоять не будет. "Всё равно кончатся". Он пошёл домой.
День весом в пять тонн подходил к концу. Заносило снегом афиши с кроссвордами, уходили поглубже в подъезды спиртные бизнесмены. Сумасшедшие трамваи не давали подняться половине Литейного моста.
Третье отделение ложилось спать. Пиксон кушал во сне какие-то стамески. Сэм читал свою книжку про фокусы с завязанными полотенцами глазами и ушами. Саня пил из чайника воду. Серёга, помешав тихонько чай и подняв на ноги весь Большой Дом, слушал магнитофон.
Димон слез со своей смотровой вышки и выбросил свой магнитофон вместе с четырьмя колонками, что приобрёл где-то глухой Серёга, прямо в окно.
Лёха, купив в "Гостинке" пачку новых зубных щеток, поставил будильник на шесть часов и сладко засопел…