ВИКТОР БОГДАНОВ
ПОТЕРЯННЫЙ ДОМ
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. Рассказ о психологии и метафизике любви "ПОТЕРЯННЫЙ ДОМ" содержит ненормативную лексику, богохульства и грязную сцену насилия. Лицам, не достигшим 18 лет, а также праведникам и литературным девственникам читать не рекомендуется.
Я уже так долго бродил по сумрачным промозглым переулкам, хрустящим льдом, что, наконец, остановился, подумав, зачем я здесь, – и понял, что забыл дорогу домой...
Ты всегда была тем, кто заставлял меня сделать шаг, когда вокруг зияла пустота, тем, ради кого я вставал, если вставать не хотелось. Благодаря тебе, я открыл рот и заговорил, хотя думал, что больше не издам ни единого звука. Едва я увидел тебя – ты стала кровью, как зверь, несущейся в моих жилах и стучащей в виски, ты стала спермой, бьющей от прикосновения твоих губ, ты стала словом, пронзавшим мои мозги, загаженные смесью литературы и громогласной безглагольности плебса, и криком, впервые исторгнутым моим горлом, – горлом, высушенным жалкими оргазмами пустынножителя. Стоило мне уткнуться лицом в твою грудь и несколько мгновений подышать тобой – как любая боль моего существа проходила, а навязчивый и занудный бред окружающего – лопался, точно мыльный пузырь. Мало того, часто мне казалось, что ты, как Бог, сотворила меня. И, только зная, что сотворён тобою, я мог жить и, если не говорить этому дерьмовому мирочку «да!», то, во всяком случае, терпеть его и, по возможности, не замечать. Впрочем, отныне его и не было почти: по крайней мере, социум, доставший меня самоуверенно-тупыми притязаниями, занял теперь своё законное собачье место, а ты, создав меня, обволокла влажным душистым теплом. Ты стала моим творцом – и моим мирозданием...
Я почему-то всегда ждал этого, я знал об этом, но я не думал, что это будет так страшно. Ты превратилась в силу, день и ночь уничтожающую меня. Это происходило с перерывами, зато круглые сутки – одни, вторые, третьи, пятые... Мои руки и ноги сделались какой-то зудящей и трясущейся ватой, уши заложило так, будто в них влили по тонне воды, в горле – ком, в голове – оглушительно кипящий хаос. Я не мог есть, и меня тошнило, но едва я проглатывал что-нибудь, и меня тошнило ещё сильнее – я чувствовал, что вот-вот начну потоками выблёвывать самого себя, пока не сдохну. Мебель, предметы то уплывали в стороны, то наваливались на меня, как живые. Лицо горело, губы пересохли и лопнули. Кроме того, все мои старые болячки, одна за другой, стали бить и жрать меня с невероятной настойчивостью. Желудок – сплошная язва, отдающая болью в сердце, в лёгкое, в печень; простату сводило такими судорогами, что я не мог помочиться, а позвоночник... от позвоночника темнело в глазах, и я едва завязывал себе шнурки. Но самое жуткое творилось ночами: я пил стаканами и ел горстями снотворные – все эти пустырники, валерианки, корвалолы и донормилы, а – хоть бы хрен! Меня трясло, меня мутило, как перепившего щенка, а в черепушке с бешеной скоростью прокручивались твои слова – одни и те же, одни и те же тысячи раз. Я гнал их разными способами: считал, дрочил, проклинал тебя и себя, искал в них противоположные смыслы, я мечтал, что выебу этот сраный мир, в который ты меня выкинула – и тогда мне станет хорошо. Я по секундам перебирал наши последние встречи: каждый твой взгляд, каждую интонацию, каждую обмолвку. И я понимал одно: ты отталкиваешь меня. И за твоими фразами я слышал только одну: «Иди ты, со всем своим добром, на ***!!!» И это повторялось бесконечно, бесконечно, бесконечно... Я говорил себе, что зациклился на словах, но слова убивали меня – слова, единственное, что я любил здесь. Я говорил себе, что Бог не может отказаться от собственного творения – тем более, от творения, обожающего Создателя, не может выставить его без защиты на космический сквозняк, не может убить... Я говорил себе, что все мои вопли и корчи должны же дойти до тебя через этот ****о****ский вонючий город, разделяющий нас... Я говорил себе... Я целовал тебе ноги – а ты их вытерла об меня. Я сдувал с тебя пылинки – а ты плюнула мне в лицо. Я носил тебя на руках – а ты толкнула меня в канаву с человеческим дерьмом. Я посвятил тебе стихи, каких больше не посвятит никто – но ты оглохла. Я трахал тебя – и мне казалось, что я трахаю божество и обладаю вечностью, и мы родим от этого что-то прекрасное, но мир, который проваливался в жопу небытия, едва лишь ты оказывалась рядом со мной, трахнул тебя сильнее – и через несколько лет, заёбанная сим миром до бесчувствия, ты превратишься в жиреющую тётку с обвисшей грудью, с половником в руках, квакающим чадом в ногах и изъеденной сифилисом позитивизма извилиной в мозгах. И, когда я сдохну, ты даже не икнёшь третьеводняшним мещанским супом... Каждую ночь я часами катался по кровати, разрываемый болью, бредом, отчаянием, и не мог уснуть, потому что из сна меня выбрасывало удушье. И не только за то, в чём, возможно, был виноват перед тобой, мне казалось, я, как Христос, расплатился на этой дыбе за грехи человечества. Я умолял тебя прекратить, вернуть меня к жизни, а того *** в пальто, который всё это придумал, я умолял, чтобы он, подлая сука, наконец закрыл мне глаза. Но никто из вас ничего не слышал. Вы оба подвесили меня в каком-то промежутке, в какой-то смрадной инфернальной промежности – и занялись другими делами. Ну да, для вас, создавших меня, я же был вещью. И, наверное, вам хотелось посмотреть, могут ли вещи сходить с ума. С ума от любви и ненависти к своим Создателям. Да – я стал сумасшедшей вещью. Холодеющим ошмётком витальности, кандидатом в компанию тех, кто всегда мёртв. Но у меня были ещё слова и четыре стены – и возможность спастись от бреда, зиявшего теперь во мне, или хотя бы смыть людские помои, в которых вы определили мне место... Просыпаясь, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог поднять голову – точно накануне, как скотина, жрал алкоголь. Ты так настойчиво заталкивала меня в смерть, а твой приятель столь же упорно туда не пускал. Вы – единственные для меня, вы, сливавшиеся во мне в одно, – издевались надо мной так, как не издевалось всё остальное – то, чего я не любил, но что всегда на меня посягало. Вам же, любимым мною, я был не нужен... Чтобы выдержать ад или же из ада вернуться, необходимо одно: маленькое движенье того, кто тебя в него поместил. Иначе ничего не поможет. И я ждал твоего поцелуя, прикосновенья, хотя бы голоса, хотя бы слова... Как максимум, мне хотелось нырнуть между твоими ногами, зарыться лицом в твоё гладко выбритое, темнеющее на глазах лоно, и смешать мои слёзы с пахучей влагой, вытекающей из тебя от судорожных поглаживаний моего языка. Поверь, это было бы самое безгрешное, самое божественное соитие во вселенной!.. Но я лежал с дикой болью в пояснице, стреляющей в бока простатой и чугунной головой. Я ждал – и чувствовал себя куском дерьма. Иногда я начинал думать, что тебя больше нет – нет нигде, кроме моих стихов и воспоминаний. Ничто и никто не выжимал из меня слёз. И вот теперь вся метафизичность моей любви обернулась рыдающим воплем тела, терзаемого болью органов, которые после ещё догложут черви. ****ые мир, Бог, моя возлюбленная, моя любовь и я сам! Если всё так, пусть нас трахнет и пропустит через свои трансцендентные кишки какая-нибудь метафизическая личинка!.. Обида? Ненависть? Но это было куда серьёзней. Я вправду сходил с ума. От непониманья, как можно отвергнуть самое высшее из возможного в этой шелестящей тупизмом и алчностью куче дерьма. От непониманья, как можно бросить меня, созданного любовью, на поживу червям банальности, пошлости, смерти. Да, не я любил тебя, а это ты была любовью, творящей из пустоты. И теперь ты швыряла собственное творенье в помойку смертного мира. Зачем?!.. Тут я чувствовал, что мои мозги, моё сердце действительно начинают разрываться, ибо никакая материя не выдержит обрушивающейся вечности. Кажется, от происходящего со мной кошмара, даже грамматика под моей черепушкой деформировалась. Временами я кричал – хрен знает кому, потому что кричать было абсолютно некому: кроме тебя, для меня нет женщин, для меня нет людей, нет вещей, нет слов, кроме тебя, для меня нет меня, кроме тебя, для меня нет ничего, кроме тебя, нет ничего вообще, кроме тебя, нет тебя... Я сошёл с ума, но ещё не стал совершенно безумным: ты брела по дороге и пинала невесть откуда выкатившийся к тебе мячик, и думала, что, когда он тебе надоест, хорошо бы вернуть его туда, откуда он прикатился – к хозяевам, домой, или же просто мощным ударом заебенить его наугад в небеса...
Бог умер прежде, чем умерло творение. Любимая, ты тоже умерла! А я ещё корчился, развоплощался. Меня уничтожала не ты, а твоя смерть. И, чтобы как-то отвлечься от собственной агонии, я выходил на улицу.
В городе какой-то вечный мартабрь: влажный промозглый сумрак, шелест шагов, шин, листьев, слизь, слякоть, грязь, хруст тонкого льда. Каждый вечер я бродил по окрестным улицам и скверам, приглушая пивом тошноту, бессмысленность, боль. Город казался мне декорацией, призрачным пейзажем, данным лишь для того, чтобы в нём находилась ты – потому что надо же тебе где-нибудь находиться. Смотря сквозь толпу, запрудившую тротуары и остановки, я ждал, что в ней, наконец, мелькнёт твоя кепка, – и я увижу, как ты идёшь мне навстречу своей подпрыгивающей походкой. И всё исчезнет: суетливая людская масса расступится и ляжет на землю скучным бесплодным прахом, мокрая панель пойдёт передо мной под уклон, ветер толкнёт меня в спину – и, опрокинувшись, упав, я заскольжу страницей с расплывшимися чернилами, дрожащим сгустком отчаяния и любви к твоим ногам... Я так сильно хотел этого, что ты не могла не явиться – из пронзительного осеннего воздуха, из пустоты, перегруженной телами, предметами, звуками. Но ты не являлась, и я начал думать, что тебя не было никогда. Однако, шатаясь в мрачных проёмах между домами, деревьями и оградами, я слишком хорошо помнил всю географию наших прежних прогулок. Я помнил каждую лавочку, на которую мы садились, и каждый пятачок, где, внезапно остановившись, ты целовала меня, я помнил места, где ты рассмеялась, споткнулась, закашляла, где твоя холодная ладонь прижалась к моей и где она от меня ускользнула. Господи, я помнил даже траектории окурков, брошенных тобой!.. Любимая, поцелуй меня! Любимая, посмотри в меня своими невозможными распахнутыми глазищами! Помнишь, как, провожая тебя домой, я закрывал тебя от ветра на остановках?.. Любимая, меня никогда не было! Никогда, никогда... Потому что я скоро сдохну, а ты не успеешь обнять меня... Любимая, все губы мира – пошлая пародия на твои, это просто устройства для заглатывания пищи, для жевания слов и смертной плоти. Любимая, все глаза, кроме твоих – это просто оптические приборы со стёклами, исцарапанными прахом бытия. Любимая, твоё лоно похоже на душистый, клейкий, только что развернувшийся берёзовый лист. Оно похоже на чашу с красным вином, покрывшуюся радужной испариной... Помнишь, как однажды я писал слова на твоём свежевыбритом лобке, на твоих ягодицах, а потом впился в твои пунцовые прелести – и ты кончила, и смыла эти слова под душем? Любимая, все слова, которые есть, я пишу теперь на тебе, о тебе, тобой, для тебя. И когда-нибудь ты поймёшь, что такое оргазм, а если нет – ты самое несчастное существо... Сейчас я не вижу тебя. Потому что жильцы этого дебилограда, этого вечно ухмыляющегося до ушей собственной ничтожности тупобурга, затащили тебя в свои клоаки. И они смотрят на тебя, говорят с тобой, прикасаются к тебе, соблазняют тебя, быть может, даже спят с тобой. Но и что с того! У них нет для тебя глаз. У них нет для тебя слов. И ты никогда ничего не исторгнешь из них, кроме их жалких мещанских эмоций, крысиной спермы и бледных фраз, надёрганных с уличных вывесок, зоопарковых плакатов, уст кровных предков. Любимая, ты живёшь во вселенной кротов. Косноязычных, забитых, трусливых кротов, от которых ты не дождёшься даже предательства – потому что им нечего предавать. Любить – это видеть, любимая. И если я больше не вижу тебя, то лишь от того, что каждая женщина, взглянув на тебя, должна рассыпаться в пыль или провалиться сквозь землю, а каждый мужик – наделать в штаны и пустить пулю в свой лоб, а каждый ребёнок – тут же стать стариком и свихнуться на почве маразма и онанизма. Но, извини, с ними почему-то ни ***, ну просто ни хуюшечки не делается! Знаешь, любимая, раз уж они так не хотят устраняться, давай вместо них – за них за всех – сдохну я. Если слепые не мрут от своей слепоты, пусть кто-нибудь помрёт от слишком острого зрения. Да, любимая: я должен умереть, чтобы ты поняла: я не мог без тебя жить. Я знаю, как это сделать. Аминь.
В один из таких вечеров, на перекрёстке, где я обычно сажал тебя, мой маленький гений, в автобус, ко мне подошла девица – попросить огонька. Это была даже не девица, скажу тебе, а прямо какая-то «воплощённая манда». С тупой, хотя и красивой, фигурой, с тупой мордой, с тупым голосом. В её бессмысленные развратные зенки, казалось, вложен весь кретинизм универсума. И вот, давая ей прикурить, я представил, как хватаю её за шиворот и тащу в какую-нибудь тёмную подворотню. Я представил, как пинаю её раздолбанную, вшивую, вонючую ****у, уляпанную засохшим семенем плебса, как бью своим членом по её одутловатой роже и ебу её сифилитический рот со вставными зубами. Я представил, как она визжит, кусается и плюёт мне в лицо. Мне хотелось крикнуть: смотри, любимая, я ебу бабу ягу! Мировую Бабу Ягу! Я трахаю всю мерзость мира. Я трахаю мир – за то, что он победил мою любовь. Смотри, любимая, последняя шлюха вселенной плюёт в меня – потому что ты меня больше не хочешь. Смотри, любимая, этот за****ряченный в анус Господа Бога социум сейчас разорвёт меня на куски – потому что я больше не нужен тебе. Смотри, любимая, сейчас я умру – за то, что любил тебя не так, как они, – и ты подойдёшь и, усмехаясь, бросишь камень в мой труп... Я снова поглядел на вечернюю по****ушку и увидел, что в её физиономию кто-то вставил твои глаза. Мне показалось, что всё моё существо вспыхнуло и рассыпалось в прах, но я просто бежал по замороженной улице собственного предсмертья. Потом я упал, отдышался и вдруг понял, что загнал тебя в ловушку слов, порождённых тобой же. А ещё... ещё я не мог вспомнить, как мне вернуться домой.
Мне был знаком район, в котором я теперь очутился, знал я и то, что он расположен весьма далеко от места, где я живу. Однако сообразить, в каком направленьи идти, чтобы попасть домой, почему-то не удавалось. В голове что-то стёрлось – и мне стало страшно. Если схожденье с ума имеет ступени, то я спустился ещё на одну. Я посмотрел на свои ободранные грязные руки и куда-то побрёл, чтобы не стоять зря. Уже зажгли фонари, было мрачно, холодно и пустынно. Я шёл по этим чужим грязным улицам и сам себе казался нелепым призраком. Я мог бы спросить дорогу у редких прохожих, но – наоборот – сторонился их, точно они хотели меня ограбить. В сознании по-прежнему не прояснялось. Иногда я словно засыпал на ходу, а очнувшись, видел вокруг совершенно другие дома, улицы, перекрёстки. Наконец я обнаружил, что пришёл в центр. Теперь оставалось только миновать парк, за которым я жил. Но я не чувствовал ничего: ни облегченья, ни радости. Внутри было пусто. Я двинулся по главной аллее, но парк не кончался. Тогда я поднял голову и увидел, что моего дома нет. Всё окрест было таким же, как раньше, но вместо дома продолжались газоны, деревья, тропинки, тусклые фонари. Я не удивился этому. Я сделал ещё несколько шагов до ближайшей скамейки, сел на неё и заплакал. Потом кто-то тронул меня за плечо...
Ты была в моей любимой пушистой кепке. В твоих пальцах белела незажжённая сигарета. Ты спросила: «Эй, у тебя есть зажигалка?» Я начал суетливо шарить в карманах и достал смятый листок. Моим почерком на нём было написано: «Потерянный Дом». «Что это? – удивилась ты и взяла бумагу. – Господи, но тут же ничего нет! Вечно ты таскаешь с собой всякие пустые клочки! Где зажигалка?..» Зажигалка нашлась. Ты прикурила, а страницу бросила в урну. «Послушай, что происходит?» – выдавил я. «Ничего». «То есть как?..» «А разве что-нибудь происходит?..» Почувствовав, что сейчас снова заплачу, я крикнул: «Но где хотя бы мой дом?!..» «Не знаю», – ответила ты. «Но здесь же всегда был мой дом!» «Здесь никогда не было никакого дома», – твоё лицо казалось совершенно непроницаемым. «Наверное, я сошёл с ума», – пробормотал я. «Да, ты сошёл с ума. Ты сошёл...» Я не знал, о чём ещё говорить. «Любимая, поцелуй меня! Может, тогда я смогу хоть что-то понять». «Мне пора», – был ответ. Ты стрельнула окурком в темноту и поднялась. Я понял, что если сейчас ты уйдёшь, я больше никогда тебя не увижу. Я судорожно схватил тебя за рукав и притянул к себе. «Отпусти! – твой голос был бесконечно чужим. – Слышишь, отпусти!..» Но я вцепился в тебя ещё крепче – потому что с тобой от меня уходил весь мир. Я знал, что не отпущу тебя, даже если мою руку отрубят. Я посмотрел в твои глаза и увидел в них страх и ненависть. Потом ты дёрнулась, что-то щёлкнуло, блеснуло – и я почувствовал, что лежу на земле. Мне стало так тепло, легко и спокойно, как не было никогда. Я лежал на промёрзшем асфальте, слышал хруст твоих удаляющихся шагов, жаркое влажное струенье грело мне спину, но мне казалось, что я подымаюсь по ступеням знакомой лестницы – домой...
10 марта 2003,
6 октября 2004.
ПУБЛИКАЦИИ:
Богданов В. В. Потерянный дом: Рассказ // Вольный лист: современный журнал независимой литературы. – Омск, 2011. – Январь – март. – № 5. – С. 25 – 31.