12.
Федя, я у тебя никогда не спрашивал - а что с твоей рукой? В Афгане покалечил? - повернувшись, спросил Степан.
- Да, в Афгане, - сразу помрачнел Федор и спрятал левую руку в карман.
- Федь, а давай-ка мы с тобой шашлыками займемся, - сменил тему Степан. - Выноси мангал. Мы ж сегодня собирались в беседке посидеть. Настя мясо вчера замариновала, а сама уехала. Не пропадать же добру.
- Да и Собаку уже пора накормить, - кивнул в сторону вишни Федор.
Пока садовник собирал мангал, Степан вынес мясо для Лабрадора. Собака вышла на зов, понюхала мясо и стала есть, время от времени поглядывая на Хозяина. Потом Степан вынес шашлычное мясо и бутылку красного сухого вина.
Пока «доходили» шашлыки, Степан вернулся к разговору про Афганистан.
- И как ты не пропал там... Страшно было?
- Да, - потер лоб Федор, - страшно... Я никому не рассказываю об этом...
- Ну, если не хочешь, то и не надо. Степан вспомнил, что Лабрадору
не дали пить. Он сходил в дом, взял подходящую посудину и налил холодной воды. Собака похлебала и улеглась невдалеке. Мужчины устроились на ступеньке беседки. Федор закурил.
- Вот ты, Петрович, про руку спрашивал, - чуть запнувшись, проговорил Федор.
Помолчал и без перехода продолжил:
- В плен я попал по глупости, по неопытности, на первой же неделе. Лейтенант безусый был, дитё. Страха еще не набрался.
Федор докурил, встал и повернул шашлыки. Помолчали.
- Бросили меня в яму. Думал, от жары и голода помру - не выдержу. Я все время про Фанечку думал. Мы ж с ней перед окончанием училища поженились. И не пожили толком. Даже ребёнка не успели завести. Ну как она мою смерть перенесет, думал. Надо выжить, вернуться домой. Уж если помирать, думал, то дома, чтоб рядом с дедом лежать - он же мне за отца был.
Федор разволновался и, чтобы как-то успокоиться, снова закурил.
- Я пока сидел в яме, обо всем передумал. Попробовал Богу молиться - и понял, что ни одной молитвы не знаю, даже самой простенькой. Не был научен ни дедом, ни матерью. Получилось, что кроме «Господи, помилуй» и вспомнить ничего не могу. С этими словами в голодный обморок проваливался и из него же с ними выныривал. Так своими словами и просил о милости, как будто с дедом разговаривал.
А я хоть и крещеный был, но в Бога особо не верил. В детстве дед меня всегда брал с собой в церковь - цветы, мед святить, яблоки. Да и мать моя особо богомольной никогда не была - правда, иногда ходила в храм. Да и на Пасху обязательно яйца святила, куличи, мясо, соль. Мы даже поросенка к Пасхе били, чтоб было с чем праздник встретить. Но это была просто традиция. Наше поколение не было приучено к Богу.
- Вот я сидел и думал, - Федор снова начал тереть лоб, - ну, если бы хоть маломальскому Архангелу или Серафиму было до нас дело, разве ж бы они допустили, чтобы нам, по сути пацанам еще, принять такую мучительную смерть - захлебнуться собственной кровью? Довелось мне это увидеть - меня от страха аж вырвало. А про «тюльпан» знаешь?
Федор некоторое время сидел совершенно отрешенный, как будто память развернула перед ним страшные картины дней минувших, которые он и хотел бы, да не мог забыть.
- Нет, думаю, я на все соглашусь, только бы мне не идти на такую муку мученическую. Мы ж не по доброй воле пришли в эти горы, а по присяге. Да и потом, за что афганцам было нас любить - мы ж в Отечественную немцев били и тоже считали это священным долгом.
Где-то через неделю меня из ямы достали, думал - на смерть, но мне к тому времени было все равно: от голода, жажды, дневной жары и ночного холода я уже совсем одурел. Но нет, дали мне воды, лепешку и подвели к двум старым дехканинам, которые жестами приказами мне идти между ними. Три дня шли.
Как потом рассказывали, меня купили вскладчину две семьи - у них сыновья погибли, работать некому было. И пока я ислам не принял, они меня за человека не считали - просто рабочая скотина. Я в поле работал, уставал до отупения и все время жрать хотел. Не есть, а именно жрать. Я так исхудал, что от ветра падал, с меня и работник был...
Потом я начал некоторые слова на дари понимать, и мне стали предлагать принять ислам. Я обещал подумать...
Федор судорожно вздохнул и начал гладить Собаку, которая подошла и, положив голову на колено садовника, казалось, внимательно слушала исповедь.
- Знаешь, я тогда пришел к мысли, что Земля - это Ад. И нет Светлому Богу до нас ника¬кого дела - что хотите, то и творите... А мы и творим - пьем, воруем, убиваем... Бросил он нас на произвол Черного Бога, который княжит тут, щедро одаривая нас бедами, болезнями и страданиями.
Может, я и ошибаюсь насчет Ада, но если Светлый Бог любит нас, то почему посылает столько испытаний? Голодом, например...
Степан удивленно слушал - он и не подозревал, что садовник может так рассуждать.
- А ведь так и вышло, что я за лепешку душу продал, - голос Федора дрогнул, и он вдруг глухо зарыдал, уткнувшись в голову Лабрадора.
- С христопродавцем вино пьешь, - еле разобрал сквозь рыдания Степан.
Федор плакал как маленький ребенок, который не в силах больше скрывать свою тайну. Но это были слезы раскаяния и облегчения, что он наконец-то смог разделить с кем-то свою невыносимую ношу.
Степан ошеломленно молчал. Да и что тут скажешь. Где взять слова, способные утешить взрослого человека?..
- Ничего, Федя, ты поплачь, никто ж не видит.
Но тот уже справился с собой. Ладонями он вытирал мокрую от слез голову Лабрадора.
- Федь, ты такой же мусульманин, как я - Папа Римский. От вина не отказался, куришь, можешь и матом завернуть, когда молотком по пальцу жахнешь, - чтобы как-то поддержать Федора, сказал Степан.
Федор невесело улыбнулся и, как бы не соглашаясь, покачал головой.
- А хочешь, мы с Настей тебя перекрестим? - вдруг очень серьезно спросил Степан.
- Сами? - удивился Федя.
- Да нет, в церкви.
- А можно еще раз покреститься? - засомневался Федор.
- Да я и сам не знаю, надо с отцом Василием поговорить, он все и объяснит.
- А все-таки Бог услышал мое «Господи помилуй», раз я выжил, - тихо, больше для себя, проговорил Федор. - Но как мне выпросить у него прощение?
Совершенно забыв об остывших шашлыках, мужчины сидели молча. Каждый думал о своем, но это молчание сближало их и было дороже любых слов.
Выходные были потрачены на столярные работы. Сбив домик, покрыли лаком, потом день сушили на солнце. Теперь их участок был украшен еще одной «малой архитектурной формой» в виде собачьей будки. А если быть точным, то это был «коттеджик» для Лабрадора - довольно просторная будка с двойным полом, сверкающая на солнце янтарной крышей.
Будка для Жасмин, так они временно, до приезда девочек, назвали Собаку (ну не Найдой же ее называть), была установлена возле летней кухни. На цепь они ее не посадили, все-таки Лабрадор, да и не нанималась она к ним в услужение. И потом - у них просто не было цепи.
Но наутро собачий дом пропал. Испарился. Небольшое расследование показало, что будка стоит около вишни. Как она туда попала - было непонятно. Ну не сама же она туда переехала! При более тщательном осмотре местности Федя обнаружил на росной траве след от буксировки. Неужели это Собака ее туда перетащила? Вот это упорство!
Как и ожидал Степан, кот не желал уступать своего первенства. С самого утра он искал повод для «разборок», прохаживаясь по двору и недовольно подергивая хвостом. Но Собака оказалась хитрее кота. Чтобы подружиться с Трифоном, Жасмин выбрала самую верную тактику - уважение к хозяину территории.
Как только на пути возникал кот, который был настроен по-боевому, Собака взмахом хвоста приветствовала его и тут же ложилась на землю. Она просто «валилась с ног». Неважно, где ее «заставал сон» - на дорожке, по пути к миске с едой или в полшага от Федора, который ее позвал. Первое время Трифон изумленно глядел на картину под названием «маленькая смерть» - и уходил. Жасмин тут же «оживала» и шла по своим делам.
Потом Жасмин стала подбрасывать коту чуть придавленных мышей. Теперь куда ни ступи - везде валялись полуживые «взятки». Где только Жасмин умудрялась их нарыть - оставалось загадкой (скорее всего, в «еловом лесу»). Трифон первой мыши обрадовался, второй удивился, а потом стал демонстративно обходить их стороной. Тогда Собака собрала все свои «взятки» и сложила их в кучку у яблони. Самолюбие Трифона было удовлетворено, и он «дал добро» на проживание Жасмин.
13.
С утра, нарезав цветов, Лизавета с девочками сходила поклониться родным могилам. Настя, правда, за ограду не заходила, в ее положении это было запрещено, и она, ожидая мать, вызвала на улицу одноклассницу Нинку, живущую неподалеку от погоста, и порасспросила ее о школьных друзьях.
После обеда пошли по гостям - иначе родные обидятся, мол, «загордилась Настька и носу не кажет». Настя всегда одаривала их московскими подарками, конфетами и хорошим чаем. Анастасия рассказывала о новостях, а Василиса «рапортовала» об оценках за год. Домой вернулись тоже с полными сумками. Родня задарила Настю ответными гостинцами - всяческими разносолами, молочком, творожком да сметанкой.
Под вечер сходили к Свете - крестной-маме Василисы. Уж она наобнимала свою крестницу, нацеловала, при этом сумела украдкой от Насти сунуть в карман Лискиного сарафана денежку.
И уже на вечерней заре Лизавета, еще раз проверив по лунному календарю правильность выбранного вечера и приготовив все необходимое для ритуала - громничную свечку, святую воду и соль, позвала внучку.
- Василиса, золотко, посиди спокойно.
Она усадила девочку на низкий стул и начала действо. С поклоном перекрестилась на четыре стороны, зажгла свечу и трижды начертала крест над головой внучки. Потом прочла все необходимые вступительные молитвы, и только после этого приступила к главному - отшептыванию.
- Первым разом, добрым часом... - начала она.
Лизавета брала щепотью святую соль, водила над головой у внучки, как бы закручивая спираль, а затем бросала использованную соль на пламя свечи.
- На Море-Окияне, на Острове Буяне, стоит Камень Алатырь... - шептала Елизавета.
Она дула на макушку Василисы и трижды сплевывала через левое плечо.
Девочка уже не первый раз была у бабушки «на лечении», но всякий раз с интересом наблюдала за происходящим.
- Заря-Заряница, красная девица, всему свету помощница... - крестясь и кланяясь, просила Лизавета о помощи.
Завершила ритуал Елизавета словами:
- Слова мои полны и наговорны,как Окиян-Море,
Слова мои крепки и тверды,как Алатырь-Камень.
Как никто тот Камень не сточит,
Так никто мой заговор не превозможет!
Потом перекрестила внучку, хлопнула чуть пониже спины и со словами: «Гуляй здоровенькая!» - отпустила Василису.
Кивнув головой, но не сказав спасибо, потому что было нельзя, девочка убежала на улицу.
Вообще-то Настя могла и сама «полечить» дочь - после смерти бабушки Серафимы прошло больше семи лет, но она тоже нуждалась в помощи. После очередного стресса Настя не могла спать.
На следующий день, на утренней заре, Лизавета уже Настю усадила на стульчик.
- Ой, мам, хорошо, что мы к тебе приехали! А то я уже не знала, что с Лиской делать. Она ж совсем замолчала. Тут хоть душу утихомирит.
- Да, ты все правильно сделала, доня. А Степа что, не против был?
- Так это он нас к тебе и отправил, - тепло улыбнулась Настя.
- Ну всё, помолчи, повернись лицом к солнцу, - и Лизавета, перекрестившись, приступила к ритуалу.
За неделю Настя, надев перчатки, переполола матери все грядки. Василиса занималась поливом. Она носилась с зеленой лейкой и поливала всё подряд - и огурцы, и цветы, и задремавшего в цветнике Рыжика, и разомлевших под кустом жасмина кур. Этим она немало насмешила маму и бабушку. Кот потом пару часов просидел на груше, обиженно посматривая в сторону обидчицы, но после куска «хорошей» колбасы Лиса была прощена.
Так незаметно пролетела неделя, и вот уже бабушка, расцеловав своих девочек и украдкой перекрестив такси, смотрела вслед отъехавшей машине и махала рукой. Рыжик сидел на заборе, и его усы, казалось, повисли от огорчения. Такси скрылось за поворотом, но Елизавета еще долго стояла у калитки, потом, позвав кота, пошла в дом.
- Вот и уехали мои девочки, - Лизавета подобрала упавшую на пол и оттого не замеченную книгу. - Все-таки забыла, значит, еще прилетит, стрекоза.
Она включила телевизор, чтобы разогнать тишину, и, взяв вязание, устроилась в кресле. Но незаметно для себя погрузилась в раздумья.
«Настенька, детка моя, сколько же тебе еще предстоит вынести. Но деться-то некуда, надо идти по дороге, которая стелется по воле Судьбы...»
Елизавета втайне от дочери раскладывала карты, и они сказали ей то, о чем бы она не хотела знать. Настя тоже просила мать погадать, но та, зная будущее, отнекивалась, ссылаясь на усталость.
Лизавета плела крючком скатерть и вспоминала семейное предание.
- Ох, уж эта Устинья. Это ж надо было так осерчать на сына, чтоб проклясть весь Род до седьмого колена! Ну пусть бы женился на ком хотел. Так нет же...