Бедности стыдится, бензин вдыхает и судьбу клянет. И я его безупречно понимаю. Имперский мрамор и гранит, холодновато от таких поверхностей. Хотя из Нижнего уезжал – зима, в Санкт Петербург въехал – черт те что. Солнце лупит, носильщики бегают, как бодрые кентавры, паровоз стреляет дымом из-под колес (ну, это я загнул). Короче, радость и приподнятость, даже на касках-сферах саперов с собаками.
Я тут раньше часто бывал, можно сказать, постоянно. По Невскому прогуливался, бывало. На канале Грибоедова стихи сочинял. У Мойки слезы лил над злосчастной судьбой русской Эрато и т.д. Пиво, помню, пил на Стремянной, дрался потом. На Большой Миллионной извозчика отчитывал: я ему – двадцать копеек, а он, дурак, уперся – полтинник.
Ладно.
Начну по порядку.
Двадцать лет на поездах не ездил, очень обрадовался приключению, за час на вокзал приехал и прыгал под мокрым снегом, дымя сигаретой. Но как вошел в вагон и сел на свое нижнее боковое, тут же возрадовался. Чисто, тепло, хорошо. Вокруг все пластиковое, проводник в синей шинели с воротником, двери в тамбуре открываются после нажима соответствующей кнопки, с приятным шипением. Министерский вагон, право слово. Соседи такие славные – детский хор имени М.М. Кацюбинского, всю дорогу репетировавший.
Не дорога, а песня.
Приехал, огляделся, вроде, узнаю местность. Вон там похмелялся в девяносто первом году перед посадкой (двусмысленная фраза получилась, ну да ладно), тридцать первого декабря. Новый год в поезде встречал, первого января еле из вагона вылез, точнее меня из него вынули. Дальше не помню.
Потом Марусю встретил и поцеловал в нос, а потом мы пошли гостиницу искать немного не в том направлении. Честно говоря, абсолютно в противоположном. Но все равно нашли, не без помощи добрых людей и десятка телефонных звонков, но нашли. Мини-отель называется, расположенный прямо в жилом доме на Марата. Вот я удивился, в своей отсталости, тут же наткнувшись в подъезде на бомжа с забытой ныне авоськой.
Вселились, расположились, обнялись с друганом Петей и потопали гулять.
И я тут же устал. Сказался-таки вечер (и полночи) украинской народной песни. И дома еще какие-то на Невском бесконечные и самому проспекту ни конца, ни края не видно (бедный Евгений). Отвык я от линейных просторов в своем купеческом городе, тяготеющем к поворотам и мрачным изгибам. А здесь воздух другой, скорость выше, людей больше, а вот запахи те же. Пахнет отчужденностью и лобовым расчетом, и только свернув с магистрали в колодец, чуешь прежний запах замышляемых творческих актов. В любом смысле.
На следующий день, было как раз то самое событие, ради которого мы и приехали. И было хорошо, я, например, в полной мере осознал, что такое «тусоваться» и где этот фуршет. Здоровался с кинозвездами (растерялся и не поцеловал ручку Светлане Письмиченко, вагоновожатой из Балабановского «Брата»), подавал закуски художественным бродягам (профессионалам), заглянувшим на огонек. Глубокомысленно замирал перед картинами и отирал рукавами беленые стены выставочного зала. Повидал всех кого хотел: Александра Николаевича с Элей и Лукой, Юлечку, Петю, Наташу, и даже знаменитого фотографа Самарина с двумя палками в руке, в берете набекрень и громогласным темпераментом. Было интересно. Маруся только успевала меня от курительного подоконника оттаскивать, со словами:
-- Ты опять здесь? А ну быстро в зал!
-- Сейчас.
-- Слушай, Макоша, я ведь тебя и в баню могу послать.
Но вместо бани, после выставки и презентации, мы пошли в кафе, оформленное под электричку. То есть на улицу из стены торчит морда живого паровоза, в зале стоят скамейки как в пригородных поездах, в стене межвагонная дверь, а меню сделано под железнодорожное расписание. Там Юля подарила мне книжку со своими чудесными рассказами, и вечером я, как истинный скупой рыцарь, присовокупил ее к Петиной и Наташиной, упрятав на дно рюкзака.
Юля спросила:
-- Ты что будешь заказывать?
-- Мясо.
-- И я мясо. А с чем?
-- С картошкой.
-- И я с картошкой. Буду потом всем рассказывать: я ела то же самое, что и Макоша.
А Маруся добавила:
-- И мне тогда мясо с картошкой, буду потом рассказывать: я ела то же, что Вертела, а она то же, что Макоша. Пусть он за все отвечает.
И мы заказали четыре порции, потому что Юлькиному Сереге деваться было некуда, пришлось есть что дают.
Следующим утром мы уже уезжали. Маруся пораньше на Невском экспрессе, а я позже на перекладных собаках. Мы попрощались с Петей, сдали ключи и отправились на вокзал, строго придерживаясь инструкций, и ни разу не заблудились. При входе нас прозвонили металлоискателем, понюхали собакой и пожелали счастливого пути.
Чмокнув Марусю традиционно в нос и помахав ей в окно отъезжающего поезда, я остался один на один с городом. Вдруг раздался телефонный звонок.
-- Это я – сказала Маруся.
Я быстро обернулся, но увидел только огромные двери здания.
-- А это я.
В запасе было три часа, я пошел побродить под начавшимся (вот ведь) мокрым снегом. Заходил в попадающиеся книжные магазины, листал Берроуза, пил кофе в кафе с зеркальными стенами, читал все вывески подряд, и брал из рук мальчиков и девочек рекламные листовки. Я их теперь коллекционирую. Не мальчиков с девочками, а листовки. И вот что я заметил, город не отторгал меня, но и не заманивал, был равнодушен с уклоном в доброжелательность. А значит, безупречно вежливым.
Я не против.
Назад ехал в плацкартном вагоне с женской футбольной командой.
Не шучу.
Приложение:
Осип Мандельштам
ПЕТЕРБУРГСКИЕ СТРОФЫ
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке, —
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход —
Чудак Евгений - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Январь 1913