Это должно было когда-нибудь произойти. И дело случилось, но как-то очень уж неожиданно, в осенний вечер – начале сумерек, старые чувства, как казалось давно остывшие, и время соответствовало полному забытью – серое и унылое, с мелким, холодным дождём, вдруг, вспыхнули с новым неистовством и решительно завернули злую память на три года назад, и встреча эта закончилась безрассудным действием, которое должно было произойти давным-давно, но созрело только вчера из дальних, давних помышлений. То, давно отслужившее и себе и этим двум, нежданно встретившимся в этот вечер, мужчинам, время полыхнуло недоговорённым ранее злорадством одного и невоспроизведёнными мстительными помыслами другого, воскресло, будто и не бывало расстояний, пройденных от него в другие, разные стороны этими людьми. Такие роковые события обычно называют стечением обстоятельств, выше которых только Господь, но какая-то закономерность присутствовала накануне этой встречи, она должна была произойти давно, и не случилась только по неведению судьбы в её надобности и верою в невозможность продолжения отношений двух заклятых врагов, в разумении самих мужчин. Но она произошла, эта встреча, вопреки всему взаимодействию небесных и земных сил: один из них во время бесшабашного загула зашёл допить окончание дня в кафе на улице, расположенной на пути следования другого. Тот другой закончил рабочий день, позвонил в службу охраны, сдал свой магазин на сигнализацию и отправился домой, сжимая в кармане нечто холодное, но удобно разместившееся в кулаке своей безбоязненной уверенностью правоты силы. Этот предмет хранил в себе молчаливое согласие на встречу с любым живым препятствием на пути следования своего хозяина. Мужчина того не знал, но совсем не ощущал того одиночества, томившего его последние годы, и благодарно сжимал рукоять ножа, будто руку старого, доброго друга.
В его антикварно-комиссионный магазин, уже перед закрытием, вошли два парня с глазами, таящими во взгляде бездушный холод пустыни, последствие уже свершившегося перевоплощения радости жизни в поиск её рассыпавшихся искр в дозе наркотика, и предложили купить нож. Изделие было прекрасно само по себе (нажатие незаметной кнопки, вертикальным выбросом, извергало из рукоятки, отделанной чёрной костью, в виде двух змеек, поднявших свои головки к клинку и, завивая тела книзу, изогнув хвосты в стороны для упора руки, тонкое лезвие замечательно сверкающей стали), но ещё и таило в себе угрозу (как сразу понял хозяин магазина) ограбления, при получении отказа от предложенной сделки. Не выдавая своего страха перед недобрым взглядом клиентов, хозяин отсчитал требуемую сумму денег и, проводив их глазами за двери, облегчённо вздохнул и принялся изучать предмет своего нынешнего восхищения и будущей скорби. Покупка без всяких сомнений, невзирая на пережитый, скрытый страх, совершилась удачной. Он решил не оставлять это изделие, исполненное зэками Мангышлака, что передавали кому-то привет, чему соответствовала мелкая запись на рукоятке, обнаруженная при близком рассмотрении через лупу (живуча подкованная блоха), для продажи, а забрать домой, чтобы дополнить коллекцию ножей, справедливую гордость собственного тщеславия, этим великолепным произведением невольных человеческих рук. Чтобы не забыть, тут же сунул нож в карман куртки.
Когда он увидел, по дороге домой, одиноко стоящего человека, в длинном чёрном плаще, истуканом замершего на крыльце, под сверкающей рекламой кафе, сердце его дрогнуло, шаг замедлился – то память отсчитывала кадры жизненного фильма в обратную сторону. Ближе, ближе (он тоже хотел зайти в кафе, выпить чего-нибудь после рабочего дня), и вот они стоят лицом к лицу два бывших друга и пожизненных врага.
- А это ты, урод. Ещё живой, - начал разговор тот, что стоял на крыльце. Рука в кармане непроизвольно напряглась, сжимая рукоять, и он почувствовал необъяснимую лёгкость в теле и мыслях:
- Я живой и буду. А ты, козёл, не вставай больше на моём пути.
- И что ты сделаешь, на что ты способен? Вы мне, со своей шлюхой, всю жизнь сломали. Твари, - он начал медленно сползать с крыльца.
- Это я тебе жизнь сломал? Ты увёл мою жену, забрал сына, а я виноват? Тебя убить мало! – выкрикнул стоящий внизу, ещё желая сдержать приближение врага.
- Убить меня-я. Ты урод, и твой сын вы****ок, - его руки потянулись к горлу врага, и никто из них не заметил, как дёрнулась из кармана рука, весело звякнула пружина, вынося смерть на острие клинка, и кинулась к груди нападавшего. Он даже не успел подумать о содеянном, так внезапно легко вошёл в тело нож, будто рука просто махнула на прощание с кем-то в пустоту, но враг, ухватившись за ворот куртки, стал оседать, потом упал на колени и, повалившись набок, как мертвецки пьяный человек, упал у ног своего нечаянного убийцы в ужасной, неестественной для живого человека позе. Наступила тишина – отлетала душа убиенного, и лишь беззвучные огни рекламы высвечивали несуразный ворох тёмной массы, лежащей у ног человека, замершего над ней, с отведённой в сторону рукой. Когда он опомнился, то разум подсказал ему не о том, что случилось, а куда хотел зайти до происшествия и он двинулся к дверям кафе. Как совершенно ненужный и зачем-то забытый в руке предмет, он бросил нож в урну у крыльца и вошёл в двери. В туалете вымыл руки, ополоснул холодной водой начинающее пламенеть лицо и, вошедши в бар, спросил себе сто пятьдесят граммов водки с лимонным тоником. Уже выйдя из кафе, изрядно нагруженный алкоголем, он всё же заметил, что у крыльца толпились люди в погонах, зеваки, машины с мигалками, но его никто не остановил, ни о чём не спросил и он спокойно добрался до дома, где ещё немного позвенел бутылкой о стакан, переключал с канала на канал телевизор и, не нашедши ничего подходящего для покоя пьяной души, успокоился сном в своей постели.
Во сне ему явился образ отца. Нет, не родного, исчезнувшего еще в детстве, а Отца отцов, образ всегда близкий, но недоступный. Он поманил его за собой и, обернувшись темной фигурой монаха, двинулся через горы, реки, степи, леса и озёра, не оборачиваясь, и бессловно. Он шёл за ним, обдирая в кровь ноги, руки, часто падая в изнеможении, но вставал и как мог, на ногах, на четвереньках, следовал за призраком ночи и когда тот исчез, оказался у огромного дерева, что семью ветвями, похожими на щупальцы чудовищного спрута, уносилось в тёмные небеса. У самого основания ствола этого дерева, на высоте полуметра от земли, нашлось дупло, где на взгляд могло поместиться до сотни людей со всем скарбом, необходимым для жизни. Нужно было войти туда и уже на входе, внутри, загорелся яркий свет, и человек в белых одеждах ввёл его в помещение подобное храму. В средине этого вечного дома стоял сундук, где ему нужно было отыскать ранее потерянную вещь. И вот сундук открыт и он, повыбросав из него коробки, шапки, шубы, какие-то свёртки, видит на дне тот самый нож, купленный у наркоманов, ярко горящий сталью лезвия во внутрихрамовом свете. Он влазит внутрь сундука, наклоняется за находкой, но тут крышка захлопывается и наступает такая темнота, что невидимо даже движение рук, шарящих по полу в поисках пропажи. Никак не может найти, падает на спину и тут же сверху загорается свет, движение к которому заграждают толстые прутья металлической решётки. В едва видимых светлых высотах парит ангел и потом всё исчезает.
Проснувшись, Федор (так зовут нашего героя, что остался нам для продолжения повествования, другой уже не проснётся никогда) долго разбирался в мыслях, где явь, а что можно назвать сном, но даже похмельный разум быстро расставил всё произошедшее по местам, неприятно-трусливо засосало под ложечкой и ему, вдруг, стало жаль выброшенного ножа и денег, потраченных на его покупку. Он нисколько не сожалел о содеянном вчера и совсем не думал об ответственности, не считая совершившееся за преступление. И вот почему.
Они выросли по соседству и дружили с детства, как говорится неразлей-вода – Витя и Федя. Закончили школу, вместе поступили на электротехническиё факультет энергетического вуза, жили в общаге, ходили на танцы, не давали друг друга в обиду, дрались за девчонок – всё было, как у многих молодых парней. Разница была только в семейных отношениях – Федора воспитывала одна мать, а у Виктора семья – полная чаша и родители все на месте, но это неравновесие сил не особенно замечалось до взросления ребят, когда на вечеринках в институте стала видна скромная одежда Фёдора и новомодный прикид Виктора. Ничего необъяснимого между ними не произошло, но Федор, поняв, что без денег и хорошей одежды путь в общество золотой молодёжи ему заказан, начал своё отступление к одиночеству. Серьёзно занялся учёбой в институте и собирательством старинных вещей, кои во множестве находились на городской свалке (в жизни общества начинал главенствовать модерн – отрицание прошлого), где подчас можно было отыскать вещи бесценные по стоимости, но совершенно неупотребимые для нынешней жизни – по сути. Возвращённые из прошлой жизни вещи Федор сносил в антикварный магазин, за что получал некоторые деньги, но всё заработанное отдавал матери, и покупал справочники и другую литературу, где выискивал в памяти этих книг свой интерес к культуре прошлого, проникался уважением к умению мастеров, создавших уникальные произведения искусства. Антиквар-старичок, заметив любопытство своего частого клиента, неожиданно предложил Федору службу в своём магазине. Потом они очень подружились и, казалось, что в магазине работают отец с послушным сыном. Скоро Федор освоился, изучил каталоги, мог определить ценность предмета на глаз и стал зарабатывать неплохие деньги. Вот тут и появилась – она. Но до этого уже произошли некоторые события. Федор оставил учёбу, справедливо считая, что техническое образование не поможет ему в распознании антикварных ценностей, но продолжал дружить с Виктором и другими институтскими ребятами и посещать их весёлые посиделки. Там они и встретились. Катя пришла в гости к своим подружкам. Училась она в медицинском, желала стать стоматологом и каким-то особенным своим поведением и яркой женской красотой покорила друзей, кокетничая с обеими и оставляя каждому из них шанс стать единственным, любимым. Около года продолжалась эта неразбериха, предложения руки и сердца поступали от обеих сторон, и она, в конце концов, выбрала более материально самостоятельного и устроенного Федора. К тому времени старичок-антиквар умер, а так как был совершенно одинок, то завещал имущество и сам магазин любимому ученику и последователю. Федор неожиданно стал наследником неплохого состояния, что и сыграло не последнюю роль в отношениях с Катей. Но тогда он этого не знал, об такой случайности выбора своей невесты не думал, считая молодость и мужественность главным правом на обладание любимой женщиной. Но и в пылу свадебных торжеств и в последующих днях семейного счастья, он сумел заметить, что дружеские отношения с Виктором основательно ослабли. Виктор окончил институт, устроился в крупную энергетическую фирму и быстро пошёл в рост по службе. Снова стал заезжать к Федору, демонстрируя свою шикарную машину, приглашал в ресторан и как-то очень уж часто подвозил жену друга к дому. Катя, вдруг, очень переменилась, стала нервничать по пустякам, задерживалась на работе. Федор мало чего замечал, творящегося вокруг себя, прикипел сердцем к подрастающему сыну, отводил его в детский сад, забирал оттуда, гулял с ним, и совсем было перестал замечать неопределённость своего семейного положения (жена уже позволяла себе отсутствовать ночью), как, вдруг, получил повестку в суд, куда он должен был явиться в качестве ответчика. Он явился и попал на собственный бракоразводный процесс, где жена обвинила его в импотенции, он попытался защищаться, но судья очень сердито его перебивала, и в конце скорого заседания объявила, что они более не муж и жена. Жена отняла у него сына, не забыв подать в суд на раздел имущества, и ушла к Виктору, оставив его у почти разбитого корыта. Он на всю жизнь запомнил злорадную ухмылку бывшего друга, когда тот приехал забирать Катины вещи, и жажда мести полонила его мысли. Он жил этим чувством, оно давало ему силы, хотя никаких действий не предпринимал, но бесконечным числом, снова и снова продумывал сцены казни своего врага, причём некоторые из них отличались видениями такой жестокости, что Фёдор невольно содрогался от этих своих мечтаний, которые никогда бы не смог исполнить наяву. Потом узнал, что Катя «кинула» и Виктора, поделив его круглое состояние, и отвалила в Америку с другим, теперь уже заморским принцем. Мстительные мечтания свершились без его участия, и только неугасимая тоска по сыну порождала новые видения истребления врага. Уже исчезла сама цель кровавых мыслей, не имелось никакой возможности возвращения любимых людей, но месть жила в нём, то ли ожидая свершения, а, может, служила вдохновением для продолжения самой жизни. Парадоксальность этих злых мыслей, применимая к его тихому, совсем никак не выдающемуся бытию, доброму характеру и верой в справедливость не могла ожесточить разум и подвигнуть к убийству, если бы не случайная встреча и агрессивное поведение врага и нечаянно оказавшийся в кармане нож. Хотя он издавна собирал ножи, и немалая коллекция инструментов убийства поражала разнообразием выдумок изощрённого злодейства. Покойный наставник Федора, старичок-антиквар, осмотрев собрание режущих предметов, поцокал языком и выразил надежду такими словами: «Хорошо, если это ружьё никогда не выстрелит. Будьте осторожны, юноша. Опасность влечёт пуще всего».
Дело было сделано, сомнения не мутили душу, только похмелье мучило неприкаянными мыслями голову и, подкрепив ослабевшее тело литром кефира, Федор отправился на работу. Мимо злополучного кафе он прошёл без дрожи в коленях, не ощутив даже малого чувства раскаяния, заметил урну, доверху заполненную мусором и бомжа, оседлавшего ступени крыльца, махнул ему рукой и тот сразу последовал за ним (он всегда убирал территорию у магазина – мёл, поливал цветы, деревья и получал за это деньги на утреннюю опохмелку). Странно, что сегодня он ждал хозяина не на рабочем месте у магазина, как поступал раньше, а нашёлся у кафе. Но такие мелочи не волновали антиквара, он мало замечал происходящее вокруг, любил не перемены в жизни, а само бытие – размеренное, спокойное, и, наверное, потому считал, что убил не врага, а свою тревогу мыслей о нём. Федор открыл магазин, бомж получил инструмент для работы – метлу, совок, ведро и тут хозяину в голову закралась мысль о возвращении орудия убийства – ножа. Он по привычке протирал витрины, перекладывал и выкладывал из сейфа товар, но мысль развивалась, росла, крепла, пока не стала необходимым желанием её исполнения. Тут появился бомж, сдал инструмент, получил деньги и, было, двинулся на опохмелку, но хозяин остановил его, что-то долго нашёптывал ему на ухо, тот согласно кивал и ушёл, заговорщицки подмигнув Федору. Скоро он вернулся, передал хозяину что-то завёрнутое в грязную тряпку и, получив благодарность, ушёл. Федор ненадолго зашёл в подсобку, пустил из крана воду и скоро вышел в салон, протирая полотенцем блестящий предмет – не что иное, как тот самый нож, о потере коего он жалел всё утро наступившего дня. День прошёл нормально, покупатель заходил толковый, нож лежал в сейфе, и настроение у хозяина было отличное.
Рабочий день заканчивался, Федор убирал наиболее ценный товар в сейф и тут появился внеплановый посетитель – бомж и попросил денег. Его поведение насторожило своей необычностью: он никогда не приходил в такое время, а главное, как показалось, меньше просил, чем требовал. От неожиданности действий уборщика-бомжа дяди Саши, как он звался в округе, Федор дал испрашиваемую сумму и, по уходу того из магазина, пожалел о своём сговоре с этим антиобщественным элементом.
После, когда он сидел в кафе, выпивая вечернюю чарку водки с лимонным тоником, разузнал у бармена новости, относительно вчерашнего убийства.
- И кто это сделал? Уже знают? – спросил он бармена.
- А Бог его знает. Никто не видел и не слышал. Пырнули прямо в сердце, наповал, и пикнуть не успел. Сразу видно профессионал работал. Он, покойный, тут, вон за тем столом сидел. Пил весь вечер, потом бродить стал по залу, приставать к бабам. Хотели уже выставить его силой, но он сам ушёл. Оказалось навсегда, - пояснил бармен.
- Бывает, - будто о чём-то совершенно незнаемом вздохнул Федор. – А я вышел вчера от вас, менты кругом, выпил много и стороной, стороной – ушёл домой. Думаю, заберут, в свидетели запишут, а я и не видел ничего, - выговаривал свою правду антиквар.
- Им только попадись, затаскают. Они и тут всех опрашивали, а кого и с собой прихватили. А если в натуре взять – люди гуляют, зачем им ваши ментовские дела? – посочувствовал бармен. Федор ещё недолго посидел за стойкой, немного выпил и отправился домой, ни в коем случае не причисляя себя к участникам события, взбудоражившего тихое, уютное кафе. По дороге он раздумывал над неблаговидным поступком бомжа – дяди Саши и находил его действия неправомерными по отношению к себе и даже обидными. Он заплатил ему за находку, но вместо благодарности он ещё припёрся и за добавкой. Жадность фраера губит. Надо объяснить ему эту блатную аксиому. А лучше всего найти другого уборщика: на улице осень, слякоть, как говорится в народе – крах босякам, потому любой бродяга согласится подработать, да и самому можно подмести, не барин. Да и чего собственно напрягаться из-за какого-то бича. Сегодня он есть, завтра нет, а искать никто не станет. О чём это он? Нет, нет, пусть живёт, коптит небо, надо просто объяснить ему свою позицию в этом вопросе. Он все равно ничего не видел, не знает, а что до ножа, так это… Да нет, это как раз и есть та самая причина, что возбудила наглость бомжа. Ладно, завтра поговорим, пока не о чем беспокоиться, но и дразнить его и потакать ему не следует, совсем обнаглеет, лучше в морду дать покрепче – силу все уважают», - с такими мыслями он закрыл дверь своей квартиры на ключ, тем самым отгородившись от суеты и непостоянства тревожного мира.
Ночью ему снился дядя Саша-бомж, тряс грязной, патлатой головой и грозил кулаком в сторону его, Федора магазина и потому он проснулся уже не совсем уверенным, что доверительно-вразумляющий разговор окажет исцеляющее действие на загустевший от палёного пойла мозг дяди Саши, и развеет его надежды на новый доход от устрашённого им антиквара. И всё-таки Федор был решительно уверен в благополучном разрешении проблемы, созданной им самим и двинулся на работу в светлом утреннем настроении. Опять увидел бомжа, сидящего на крыльце у кафе и подумал: «Чего это он здесь охмуряется? Всегда у магазина встречал. Боится забыть, что в этой урне было найдено. Вот сволочь». Будто узнавая его мысли, дядя Саша поплёлся следом. Получил инструмент и пошёл заниматься своим делом. Федор на время забыл о нём, готовился к наплыву клиентов и просто любопытных посетителей, но когда тот вернулся, получил расчёт, он, вдруг, уловил в пристальном взгляде бомжа угрозу своему спокойному житию, ещё неясно в чём выражавшуюся, но уже поселившуюся в глазах, движениях, ставших менее подобострастными, этого никчёмного, ещё вчера безгласного и не в меру угодливого человека. «Навязался на мою голову, - думал он, провожая взглядом растрёпанную фигуру бродяги. – Надо бы припугнуть его», - тут вошёл знакомый коллекционер, и они заговорили о других вещах и временах, их скрывающих.
Дядя Саша явился в окончание трудового дня, спросил, как само собой разумеющуюся плату за молчание. Он даже приложил палец к губам, мол, молчу, молчу, но знаю о чём. Федор, ещё не зная зачем, приказал ему подождать за дверьми, на улице. Спокойно, без суеты, закрыл витрины, сейф, позвонил в охранное бюро и вышел, прихватив с собой всё тот же острый и красивый нож, бутылку красного вина, штопор и пару мандаринов. Надвигались быстрые осенние сумерки и он, поманив за собою бомжа, двинулся во двор соседних домов. Нашёл тихое место, у забросанных до самого верха всякой дрянью мусорных баков, открыл бутылку, очистил мандарин, изрядно отпил прямо из горла и протянул сосуд подоспевшему бомжу. Тот ухватил бутылку, засунул в рот горлышко чуть не наполовину и забулькал (кадык заходил ходуном). «Хорошего вина хоть попьёт напоследок», - зло подумал Федор и ненависть к этому бульканью, выпершему кадыку, запрокинутой морде бомжа, его грязной руке, сжимающей длинную бутылку, и пьющего доброе вино, как бормотуху, поразила его разум – рука выдернулась из кармана, и лезвие ножа впилось в разбухшую печень алкоголика. Дядя Саша от толчка упал на спину, не выпуская бутылки из руки и рта, но вино уже лилось не внутрь, а вместе с кровавой пеной заливало лицо, впадины глаз наполнились бордовым цветом, образовало лужу кругом головы и при свете из окон ближнего дома являло собой фантасмагорическую картину в стиле позднего постмодернизма. Стало страшно и, забросив нож в мусорный бак, Федор бросился бежать темнотой закоулков ближе к своему дому. Ему было неведомо, что за этим происшествием, из-за контейнеров, забитых отходами, куда он выбросил нож, наблюдала пара глаз. Без всякой ориентировки он выскочил прямо у кафе и сразу же бросился в дверь. Как и в первый раз, тщательно вымыл руки, ополоснул холодной водой лицо, пригладил растрепавшийся от быстрого движения волос и, выйдя из туалета, подсел к стойке бара. Бармен налил ему любимую дозу водки, добавил тоника, Федор выпил и как-то сразу, быстро, успокоился. Дрожь беспокойного страха исчезла, «Бичёвское» дело принялось обретать отдалённые, нереальные черты, он перестал думать о неприятном, тут к нему подсела дама, потом они перешли в зал, продолжили знакомство за уютным столиком, разговорились, и любопытство к интересной женщине возобладало в чувствах антиквара над всеми другими событиями.
Доверчиво оставив милую женщину досыпать в своей квартире, окрылённый внезапной любовью, Федор чуть не бегом, но всё равно опоздав, добрался на работу, где его ожидал неприятный сюрприз. Сразу после открытия в магазин вошла старушонка, довольно помятого вида, и стала толкаться у витрины. Отметив опытным взглядом, что такие особи, как эта бродяжка, не принадлежат к знатокам антикварного искусства, он строго спросил, зачем она здесь. Старушонка подсеменила к нему вплотную и заговорила быстрым, девичьим голосом: «Тут ваша вещичка нашлась. Вот принесла, поди, сокрушаетесь о потере, - она сунула Федору бумажный свёрток. – А Сашке, так ему и надо. Нас завсегда обижал. Последнее отбирал, коли чего найдём. Такой мародёр был, спасу не было. А вы уж нам немного подсобите, ради Бога. Трое нас, тут недалече в подвале проживаем». Только приняв свёрток в руки, он сразу понял, что в нём есть. Словоохотливая старушка получила своё, рассказала, где она обитает, со товарищи, и ещё бы долго продолжала болтать об ироде-Сашке, о своей скудной жизни и всё просила помочь, но Федор вытолкал её из магазина за дверь и тогда развернул бумагу. Так и есть – нож, окровавленный, но всё также сверкающий острой сталью и даже пасмурный свет осени за окном не мог погасить этого жуткого, злодейского блеска. Основательно вымыв нож и протерев сталь сухой фланелью, Федор положил его в карман куртки, точно зная зачем. То, что знает один человек – скоро будут знать многие. Если тайну будут знать трое – узнают все. Такой расклад в познании его действий не устраивал Федора, и он решил посетить ночлежку бродяг. Зачем, он пока не знал, но угрозу, исходящую от неизвестности мысленных движений в головах «бичей», чувствовал.
После работы вышел на улицу и задумался, у него сегодня был выбор – идти домой, где его ждала милая женщина или на разборку в бомжатник. Но для того, чтобы начинать новую, счастливую жизнь нужно закончить все старые дела, мешающие продвижению к счастью. Первым делом набрал в магазине водки, закусок (нужно усыпит бдительность бродяг – у них чутьё, как у волков, потому живы) и пошёл меж домов, мусорных баков, где вчера оставил Сашку-бича, к указанному дому, влез в низкую дверь подвала и двинулся по коридорам клоаки на свет и едва слышные голоса. Когда подошёл ближе к помещению, где горел свет, и слова стали различимы для слуха, понял, что говорят как раз о нём. Тот же визгливый, девичий голос хвалился? «Я ему говорю, дескать, Сашку давно надо было убить. А он мне денег и просит, чтобы молчала. А чего бы не молчать, платить будет и мы ни гу-гу». «Будете тихо себя вести. Куда денетесь», - подумал Федор и вошёл в обитель бомжей. Те нисколько не удивились его появлению, только старушонка засуетилась, притащила откуда-то стул, подстелила газету и пригласила гостя присесть к столу, то бишь к перевернутому на дыбы ящику, где стояла початая бутылка водки, желтели мандарины, лежал наломанный хлеб и нарезанная крупными ломтями селёдка. «Неплохо устроились», - заключил гость и стал доставать свои припасы. Мужики, заросшие щетиной до самых бровей, одобрительно закивали лохматыми головами, ощерились улыбками. Их было двое, ещё не старые, но уже безразличные к жизни без выпивки. Они тут же начали открывать бутылки, наливать (нашлась посудина и для Федора), сразу выпили, неизвестно за что, но уверенно, без сомнений. Гость тоже выпил, отломил кусок колбасы, стал жевать, оглядываясь вокруг. Пара старых продавленных диванов стояло у дальней стены, здесь бомжи, по-видимому, почивали от трудов праведных, тяжких. Помещение было заплёвано, заблёвано, валялись окурки, тряпьё. «Чего не приберётесь», - спросил Федор. «Старуха наша вконец обленилась. Пить горазда, а работать не хочет», - пошутил один из мужиков. Выпили ещё и ещё. Мужики хлебали дармовую водку полными стаканами, быстро опьянели, что-то бормотали под нос, но, вдруг, один из них вполне чётко произнёс, растягивая пьяную речь: «Мы то чё, мы могила, вот менты могут достать, уже приходили, спрашивали за Сашку. Но мы ни-ни, в несознанку пошли. Нам сочувствие человеческое важно, а ежели его не будет, сдадим и глазом не моргнём». «Вот суки, - пронеслось в голове Федора. – Мою водку жрут, хлеб едят и меня же пугают. В могиле вы будете молчать», - в груди его распалялась ярость гнева на обидные слова бича. Он налил по полной, они сглотнули водку и совсем потеряли дар речи, только смотрели мутными глазами на своего гостя, как на добычу. Старушонка захихикала и юным голосом пропела: «Болтают по пьяни, что попало. Вы их не слушайте. Он хорошие, а грозятся от жизни собачьей». Но гость уже поднялся, выхватил нож и всадил его в глотку мужику, только что говорившего о его, Федора, возможной сдаче ментам. Второму бомжу лезвие угодило в грудную кость, скользнуло влево и меж рёбер вошло в сердце. Старушонка бросилась бежать, но он быстро её нагнал, приволок обратно, зарезал и бросил на пиршественный стол, окончательно разрушив всю радость бомжатского праздника. Не помня себя от дрожащей внутри ярости, Федор пробрался через все препятствия загромождённого всяким ненужным хламом подвала, вышкребся на улицу и попал под холодный осенний дождь, что враз остудил его полыхающую гневом голову. Размахнувшись изо всех злых сил, он забросил злополучный нож далеко-далеко в сырую тьму и, подняв воротник куртки, заспешил подальше от места действий своего спасительного, злодейского умысла. В этом беспокойстве неуёмных мыслей о страхе содеянного он вбежал в подъезд, не помня себя, а только «бичёвские» рожи, слыша предсмертные хрипы мужиков, визжание пойманной им в охапку бомжихи, всё это сменялось в голове в какафонию мерзких звуков и жутких видений, попытался поскорее открыть дверь, чтобы скрыться от наступающего безумия в знакомом тепле домашнего уюта, но ключ не поворачивался, а когда ему открыли изнутри, очень испугался, но, увидев на пороге улыбающуюся женщину, ослаб, прижался к ней и тут же воспрял от ужаса совершённого им деяния к жизни и любви. Спрятать свои прежние чувства Федор поспешил в ванной комнате, где дал волю слезам, искупляющим боль души и вымывающим из глаз страшную картину убийства сразу троих, пусть полулюдей, но всё же, всё же – это противоестественное состояние для человека, созданного Господом для Любви. Он долго купался под душем, а слёзы всё лились и лились, пока не наступило легчайшее блаженство опустошённости, как будто в детстве, когда, выплакав горькую обиду на груди у мамы, снова оживал к жизни в светлом и беззаботном мире забытия прошлых, мелких огорчений. Он вышел после купания ожившим телесно и просветлённым неожиданным покаянием не разума, но самой души и был приятно удивлён, увидев красиво накрытый стол и услышав ответ на немой вопрос своего минутного ошеломления:
- Ты уж извини, я тут немного похозяйничала у тебя. Хочется как-то отметить нашу необычную встречу.
- Да нет, просто непривычно, отвык от женской заботы. Слушай, - вдруг, вспомнил он. – Мы прожили с тобой целую ночь, а я даже не знаю, как тебя зовут, моя хозяюшка.
- Вика. Виктория – победа, правда, не знаю над кем. Они так редки эти победы, даже над собой не всегда удаётся осуществить, ощутить торжество такого чувства. А если так бывает, то ненадолго.
- А я Федор, Федя, так просто меня назвали. На брудершафт, - налил он в рюмки невесть откуда взявшийся в доме коньяк, в толстенной бутылке, с лукавым ликом некоего француза-ловеласа, запечатлённого на этикетке.
- Поцелуи уже были и не только, и пить – пили, но я согласна всё это повторить, - Вика улыбнулась, подняв бокал. Они выпили, поцеловались и, как показалось Федору, в комнате просветлело. «Это от неё исходит свет, - подумал он. – Неужели – она, так нечаянно, случайно. Почему только сейчас. Раньше, раньше надо было». Но спросил о совсем другом:
- Где живёшь, Вика? В кафе как попала?
- Живу с мамой, замужем была, но не смогла задержаться в умном обществе. Думаю несколько по-другому, чем он и его друзья-подруги. Да и сейчас считаю, что от лишнего ума у женщины возникает много огорчений. Не захотела умнеть и осталась одна. В кафе с подругой и её мужчиной пришли. Вытащили меня, чтобы развеселить малость и это удалось намного больше, чем всем хотелось. Я тут твоим телефоном воспользовалась – маме позвонила, сказала, что хорошего человека встретила. Может, ошиблась? – взглянула ему в глаза женщина. «Просто замечательно», - горечью дохнуло сознание, но ответ прозвучал близкий к реальности:
- Не знаю, не знаю. Но мне всё это очень нравится.
Прошло несколько дней, он начал привыкать к началу какой-то иной жизни, ещё не совсем семейной, но уже не одинокой. Он рассказал о неудаче в первом своём браке, но жену с новым мужем сразу отправил в Америку, утаив правду о друге-враге. Дал почувствовать в полной мере свою тоску-любовь к сыну, поведал многие печали, но всё произошедшее недавно осталось в тайне и не для собственных размышлений об этих событиях, а в желании полного забытия смутного времени своего безумия. Вика в свою очередь познакомила его со своей мамой. Встретили его тепло – мать желала дочери счастья и одобрила выбор, хотя сама никогда не была по-семейному устроена в бытовом плане, мысли её были издавна заполнены романтическими впечатлениями девятнадцатого века, почерпнутыми из классической прозы и поэзии того красивого времени, но такими остались её мечты, в жизни она придерживалась здорового консерватизма в отношениях мужчины и женщины, но не стала наставлять дочь к осторожности быстрого замужества, положилась на её личный опыт супружества и развода. Она знала, что такой опыт редко приносит добрые плоды, каждая новая любовь кажется вечной, единственной, но дочь светилась радостью, и такому светлому мгновению счастья не хотелось мешать. Федору уже не казалось, он понимал, что жизнь заладилась по-новому – честно. Вика не поднимала, для выяснения, никаких финансовых вопросов, не спрашивала о заработке и самих денег, работала в каком-то коммунальном хозяйстве, приносила домой продукты, вещи и вовсе не напоминала тёплыми словами своих разговоров споры и скандалы первой жены, всегда обращённые в сторону нехватки денежных знаков, бесследно пропадающих в её загребущих руках. Но в этом покое, нежданно нагрянувшей жизни, его томила неизвестность будущего. А, вдруг, вдруг, всё переменится.
После расправы с «бичами», он прочитал в газете странное для себя сообщение корреспондента по фамилии Мозговатый, что в их городе появилась группировка молодых людей, которые называют свою организацию – «Волки-санитары», и занимаются они чисткой города от деклассированного элемента – бичей, бомжей, алкашей и прочей шушеры, что позорят достоинство звания человека разумного – попросту убивают и уже есть жертвы – четыре человека убиты в микрорайоне(называлось место совершения преступлений), а также прогнозировалась новая волна насилия в городе. Такое неожиданное алиби его действиям выписали местные газеты в расчёте на сенсацию и повышение интереса к своим изданиям. Но он был рад этим журналистским домыслам и, читая бред бульварной прессы, начинал верить и в организацию волков и в дело их рук, как исключающих его участие в произошедших событиях. Правда, в магазин заходил следователь, спрашивал, узнавал про дядю Сашу, мол, работал тут у вас «бич» по уборке территории, но сильно не напрягал, записал, что хотел, выпил стакан коньяка, предложенный Федором, и удалился в добром настроении. Но прежде, чем следователь отворил дверь на улицу, Федор успел задать вопрос о пресловутой организации «волков-санитаров. Тот, полуобернувшись, устало ответил: «Где бы ещё найти эту банду? Больное воображение журналиста, помноженное на информационное рабство читателя, и создаёт общественное мнение». Загадочный ответ. Эти слова немного поколебали уверенность Федора в своей непричастности к событиям дней минувших. И всё-таки он был уверен, что находится вне подозрения. Боялся одного случая – возвращения орудия убийства – ножа. Это чудовище может вернуться к нему и тогда всё повторится, хотя сам он и жестокость убийства – разные вещи. Он никогда не думал о таких страшных вещах, всему виной ненависть к Виктору, его агрессия и нож – остальное случайность. Забыть, забыть и жить, как подобает простому человеку – обывателю.
Такая жизнь уже получалась, развивалась и становилась понятной, приятной – хотелось идти домой, где его ждала Вика. Никто его не опекал, не принуждал пересмотреть взгляды на жизнь, изменить привычки – принимали таковым, как есть и даже потакали его капризам. Он никогда не был занудой, но трёхгодичная привычка к одиночеству давала себя знать и, иногда, выражалась недовольством к изменениям установленного порядка и перемещение вещей в доме. Всё это были мелкие неудобства, пропадающие во времени привыкания к ним, они воспринимались без гневного шума, ссор, а отдельная комната, где хранились его коллекции и книги о прошлом и вечном, служила убежищем отдохновения души. Здесь он не только рылся в каталогах, изыскивая из прошлого жизнь и ценность некоторых вещей в ней, но и мысленно существовал в минувшем времени самим собой прожитых лет. Вспоминал маму, что растила его одна, без всякой поддержки, и уж никак не могла воспитать в нём жестокого, хладнокровного убийцу – была верующей женщиной, ходила в церковь и в тоже время участвовала в общественной жизни различных комитетов – на работе, в школе. Умерла она рано, утомившись от забот, хлопот и чёрной человеческой неблагодарности, которая охоча часто напоминать о себе людям, сострадающим чужим бедам. Он всегда помнил о ней, посещал место её упокоения по датам смерти и рождения и просто так, от нагрянувшей внезапно сыновней тоски по родному материнскому теплу. Похоронил он и старичка-антиквара, поставил на могиле памятник, достойный его доброты и тоже нередко захаживал сюда почтить память человека, доверившего ему профессию и накопленные средства для продолжения своего дела на Земле. Федор и мысли не допускал об изменении приглянувшегося ему порядка жизненного строя, если бы не корыстолюбивая жена и предавший друг детства, что разрушили семейное счастье и, не достигнув своего, однако, уготовили ему череду лет мстительных мыслей и тоски по недолюбившему отцовству. Эти причины и обратились следствием его безумных поступков. Он защищал себя, своё светлое и доброе прошлое от посягательства тёмных мыслей, которые были привнесены в его жизнь злыми поступками близких людей. Он просто ответил случайным злодейством на зло, тщательно спланированное его женой и другом. Виноват ли он, что так случилось? Такой вопрос мучил его совесть, то, оправдывая собственные ответные действия, но нередко обвиняя себя в жестокости. Во снах он видел картины избиения «бомжей» и никогда последнюю, трагическую встречу с Виктором. Душу тяготила вина в смерти несчастных, невинных людей, заступивших ему дорогу выхода из провала в грех мстительных мыслей. Он хотел свободы от памяти унизительных событий прошлого и, свершившаяся, пусть случайно, месть освобождала его мысли от ненужных воспоминаний. Но бомжи почему-то помнились.
Получилось у Федора две жизни. Одна прошлая – короткая, но страшная своей немыслимой жестокостью и нынешняя – покойная, оберегаемая нежной любовью женщины, продолжалась и длилась, и в ней хотелось находиться, жить. Совместить эти два времени жизни не было никакой возможности, они боялись друг друга и не могли объединиться между собой, слишком разные человеческие качества содержались в однажды прожитом и живом. Нужна была веская причина, чтобы объединиться в третьем пространстве новой жизни, где произойдёт событие, что помирит разногласие душевных порывов – пустоты и созидания, существование на белом свете обретёт цель, ради которой необходимо жить в согласии с душой, телом и мыслями или пропасть куда-то, в чём-то – навсегда.
Сегодня Федор возвращался после работы в тревожном состоянии духа. Опять приходил следователь. Нет, он совсем был непохож на того дотошного сыскаря, что шаг за шагом раскручивал Раскольникова в романе Достоевского. Это был усталый от рутинной работы человек – неудачник, кому поручали бесперспективные дела, так называемые «висяки», но и раскрытие их не сулило ни должностей, ни наград из-за ничего незначимой ничтожности лиц, выбывших из жизни в результате совершённых преступлений, и в данной ситуации никого не интересовали ни пострадавшие, ни преступники. Организацию «волков-санитаров» обнаружить не удалось, а без газетного шума аплодисментов не сорвать. Следователь спрашивал о Сашке-биче, записывал, а потом выразил своё недоумение к произошедшему логикой сыщика:
- Если предположить, что Сашку убили трое последних потерпевших, по словам местных бродяг, они враждовали, но кто тогда убил их – всех троих. И как так получилось, что все они, и Сашка и другие, согласно экспертизе, убиты одним и тем же оружием? И тот первый мужчина, что зарезан был у кафе – тоже убит этим же ножом. Заколдованный круг. И мы тоже в этом кругу. Каков выход?
- Я-то тут при чём? – выразил несогласие с замкнутостью безвыходного положения Федор. – Ну, приходил, убирал, брал деньги и пропадал, а куда – Бог весть.
- Вот так и все – на Господа уповают, а мне куда обращаться? Видали, знали, а что потом произошло – глухо, как в танке, - и он ушёл, оставив хозяина лавки в печали, поводом к которой служила невозможность помочь человеку в его поисках истины.
Дома его ожидал ужин, душистый чай с яблочным пирогом у телевизора и новость, которая стала и жизнью и целью, смертью прошлого и рождением будущего, выраженной пока ещё только словами надежды на все эти перемены. Вика как-то очень несмело сообщила, что она беременна и почему-то вопросительно-нежно засмотрелась в глаза Федору. Он не отвёл глаз, ему нравилось тихое сияние её взгляда, нежность, с которой была высказана новость. Как-то, вдруг, появились слова, неожиданные к откровению женской радости: «Завтра идём в загс. Ребёнок должен иметь своё имя», - и всё. Но эти собственные слова разволновали его, и он заходил пол комнате, будто немедленно собирался осуществить задуманное. Так и сумев успокоиться, Федор провёл ночь в отрывках сна и полудремы, встал рано, долго брился, мылся и после завтрака они отправились в загс. Там их расписали без лишних слов и срока на обдумывание этого поступка, торжество обстановки украсила бутылка шампанского и коробка конфет, вручённые служителям заведения. Скромность брачной церемонии – прозрение мудрости в людях, оставивших эмоции тщеславия в прошлом, усвоивших ошибку своих стараний к пышности праздника любви на глазах неистребимого сочувствия зависти. Отметить событие решили дома, по-семейному, с тем и разошлись по работам, до вечера.
День прошёл в радостно-суетливом движении; он очень внимательно относился к покупателям, старался угодить, убедить, но в то же время поскорее выпроводить из магазина, почему-то считая, что их присутствие мешает течению времени рабочего дня, хотелось быстрее освободиться и бежать домой на праздник новой жизни. Перед закрытием он позвонил в цветочную лавку, что находилась неподалёку и ему принесли богатый, красивый букет роз, соответствующий свое свежей прелестью прекраснодушию влюблённого сердца, волнительным ритмом биения спешащего в чертоги вечной любви. Федор, склоняясь над выдвижным ящиком кассы, подсчитывал дневную выручку, с целью убрать деньги в сейф, когда входная дверь отворилась, и в магазин вошли люди. Он поднял к ним глаза и так замер, согнувшись и с деньгами в руке. Он сразу узнал парней, что продали ему нож, который своим сверкающим лезвием разделил его жизнь на до и после. Теперь их было трое, но взгляд их глаз – бестрепетно-холодный, будто единое обещание недобрых вестей, выражал усталое пренебрежение к жизни и человеческим ценностям. Федор успел разогнуться и встал у прилавка за букетом цветов, приготовленным к встрече с любимой, пытаясь этой красотой отгородиться от опасного, чужого мира, явившегося ему в образе извращённого сознания радости бытия. Парни не торопились, как в первый раз, видимо, недавно влили в кровь дозу «счастья», оглядывали витрину, будто интересовались стариной, переглядывались между собой. Воздух в помещении стеснился, напряжение в нём между хозяином и поздними покупателями нарастало. Рвануло из груди Федора, когда один из парней выложил на прилавок нож, тот самый с приветом от Мангышлака, блеском лезвия вывернувший весь ужас страха, рожденного появлением этого предмета. «Купи, шеф. Знаем – твоё, но выкуп положен», - парень ухмыльнулся. Федор подался вперёд, вытянул руки с деньгами и, дико выпучив глаза, захрипел: «Берите деньги, всё берите. Нож не надо, не надо, не надо…». Он был близок к припадку истерики, ожидал быстрой развязки события, но отравленный разум наркоманов усмотрел в его словах угрозу «кайфу», недолгой своей радости в жизни и принял неожиданное для нормального человека решение. Один из парней ухватил Федора за руки, сжал запястья с нечеловеческой силой, будто клещами, другой перескочил через прилавок, схватил нож. Федор не почувствовал боли, грудь его полыхнула горячим блаженством, он повалился на бок, но упал не на пол своего магазина, а в сундук, что снился ему во сне, в храме, в дупле старого дерева, но крышка не захлопнулась, а на грудь ему упал пышный букет роз. Воздух храма наполнился пронзительным светом неземного происхождения, светом истовой молитвы, ангел, парящий в высях, взмахнул крылами и стал удаляться. Сундук закачался, поднялся к вершине белого света и помчался вслед ангелу, унося Федора в глубины бесконечного Неба.
28сентября2009г. г. Талгар.