Глава одиннадцатая
ВХОЖИЙ
И вот утративший способность к полетам колдун лежал в могиле. Бросив последний ком, я отошел в сторонку привлеченный тремя, находящимися рядом надгробиями. Ещё когда могилу рыли, делая нишу уже в готовом уходящим вглубь параллелепипеде, Семушкин неосторожно ткнул лопатой и провалясь в пустоту, она ударилась о что-то твердое, послышался треск, пахнуло тленом. Зажимая нос я заглянул в образовавшуюся дыру --и увидел, как в трухе от развалившейся крышки лежит хоть и с голубизной смерти на щеках, но довольно неплохо сохранившаяся девочка, сжимающая в руках энтомологический сачок.
-- Что там? -- спросил Саватеев. Они повыскакивали из ямы, потому что невозможно было дышать.
--Девочка!-- ухватившись за Серегину руку, последовал я поскорее за ними, потому как мне показалось - девочка распахнула глаза, повернула голову в мою сторону и готова была уже совершить скачок, чтобы накрыть меня сачком.
--Заваливайте быстрее!--крикнул я.--А то не успеем новую выкопать. Ну и местечко нам подсуетил сторож!
--Так всё по Мишиному завещанию! Чтобы рядом вот с этой могилой. Это какая-то бывшая его жена, говорят! Следователь Воробьев выяснял. И когда меня допрашивал после этого ДТП , высказал версию, что, возможно, это месть. Кто-то срежиссировал это ДТП, воспроизведя некоторые детали позапрошлогоднего суицида на улице Ватутина. Ну это, Кость, в доме напротив твоего. Помнишь. Три синих трупа, отравившихся газом. -- сказал Толик.
-- А дети? -- спросил Семушкин.-- Это что --его дети?
-- Может, и его. А, может, ещё чьи. Наше дело маленькое, --подвел итог Серега.
Быстро закидав ямку, мы принялись рыть другую -- опять дыра, вонь, торчащие из гроба женские ноги в черных ажурных чулках в туфлях на шпильках. И ещё одна попытка-- и опять то же самое. Теперь в открывшийся провал я увидел в гробу мальчика с двумя игрушечными машинками и прижатым к груди тряпичным клоуном. Мы перепахали столько земли, что пот лился с нас градом. И тогда мы решили отступить от завещанного покойным -- и вырыли яму в пяти метрах в стороне. Правда, когда начинали рыть, наткнулись сначала на трупы дохлой собаки и вороны, непонятно кем здесь закопанные, но это нас не смутило. Ниже было чисто.
И вот дело было сделано. Слушая последние всхлипы духового оркестра, я разглядывал фотографии на обелисках потревоженных нами могил. Я пялился на эти уже тронутые желтизной фотки и прозревал. Конечно--что такое фотографии на обелисках, уже испорченные сыростью? В любой из них можно опознать кого угодно. Но все же мне было не очень приятно увидеть в прикрепленном к большому обелиску овале- мою блондинистую соседку, за которой я подглядывал в бинокль из окна своей квартиры и которая стояла на перекрестке в толпе зевак, прижимая к животу голову девочки с сачком в то время , как мальчик держался за её юбку.
Принявшись разглядывать надгробья, я увидел здесь -- и старушку из толпы, и похожего на Джона Леннона хиппака, и даже себя. Да. На одном из надгробий красовалось моё фото, и было написано «Константин Лученков». Вот только годы жизни не были указаны, будто здесь был похоронен вечный.
Когда я вернулся к Мишиной могиле, оркестр сделал последний вздох траурного гимна и начал поминать. Трубач Григорий подошел к свеженасыпанному бугорку и устроил стакан наполненный плещущей через край водкой возле Мишиного фотопортрета. Сверху водрузил кусочек хлебца. Положил рядом огурец. Если Миша и был магом или чародеем, то прежде всего магом граненого стакана, чародеем кристалла, наполненного водочкой. Так что пусть -- и на том свете! Мне показалось, что из-под болониевой курточки Григория выглядывает белоснежное крыло. Его трепыхания помогли мне вернуться к мыслям о скрытой сути михаилова существа. Заполнившие пространство между оградками, подходили к могиле, чтобы дотронуться до холмика рукой, и уходили, чтобы загрузиться в доставивший нас сюда автобус. Его сын уводил её дочь, чтобы вместе с матерью усадить её в посвечивающую за стволами сосен легковую. Глядя на его спину, я убедился: у него папина походка! Быстрая. Стремительная. Придающая скорость беспокойного ртутного шарика, появляющегося везде и повсюду. Вошел-вышел. Есть –нет. Вот-вот! ВХОЖИЙ, ловил я ускользающую СУТЬ. Неужто его СУТЬ состояла в том, что он был ВХОЖИМ, ТРАНЗИТНЫМ не во что сильно не углубившимся? ВОШЕЛ и ВЫШЕЛ. Но где же он - этот ВХОД, где ВЫХОД? Что ВХОДИТ? Что ВЫХОДИТ?
-- Все, я ховорю тебе, простенько! -- хихикнул Миша, стоя у края заготовленной неподалеку впрок ямы и спихивая туда босой ногой комья глины.
-- Как, ОПЯТЬ!
-- Опять, опять! Полезай в ямку-то!
Кто-то баловался с клавишами СОН-ЯВЬ. Наверное, рыжеволосая медсестра реанимационного отделения, где лежал в коме водитель Дима, с которым наши сознания то и дело обменивались телами, перетекая туда-сюда, щелкнула каким-то не тем тумблером. А, может быть, продев руки в резиновые рукава в стенках прозрачного колпака, Чучельник начинает очередную трепанацию? Или, решив показать все цветные сны Кали-Юги, Будда забавляется с законом кармы? Ведь пока он, как неофита, водит меня вокруг да около, не спеша показать лик самой многорукой богини Кали. Не исключено было, что слизеобразные гурги продолжали свой эксперимент с умыкнутым с Земли экземпляром. Да и ящичек в аппаратной Давида Каифера мог натворить делов!
Все перевернулось вверхтормашками. Переставилось местами. Я лежал в гробу. В крышке домовины имелось застекленное окошечко. Я был спеленат смирительной рубашкой скоморошнического похоронного кооператива, организованного на основе взаиморасчета донорскими почками и радужками глаз, что настиг меня на улице Советской, когда я спешил к звонившей по телефону Алёне, а потом мы попали к Чучельнику. И похоже тот прежний кооператив был упразднен по причине наличия криминала, а на его месте образовано ООО «Харон», которое возглавил циничный Толик Саватеев. Этот подлог(меня хоронили вместо Михаила) обнаружился только сейчас, сию минуту. И мне было не до филисофствований на вечные темы. Миша в моих красных трусах с белыми лампасами, в рубашке моей клетчатой и пуловере греб волосатой ногой глину, комками и вроссыпь валившуюся на крышку.
Пукал, гундел и дребезжал оркестрик.
-- Это было многообещающее, совсем ещё юное дарование!-- гудел голос Дыбина, -- но, нервное истощение. Вялотекущая шизофрения. Падучая...
-- И кто мог подумать! Шизофреник! Такое написать! О коллегах! -- сокрушалась, стоя у края могилы Надежда Сергеевна, прекрасно видя через застекленное на крышке окошечко, что я живой, что я ору и бьюсь, хоть и накрепко спеленат.
--Мишенька, да ты лопатку-то, лопатку возьми. Что ж ты на босу-то ногу? Сколько он может над нами глумиться! Невтерпеж уже...
Савкин ухватил лопату-штыковку. Синюшная его подружка косматая Катька, размалеванная как индейский вождь, видимо, опасаясь моих законных требований насчет джинсов, майки и кроссовок, которые были отняты у меня в морге, пыхтела с другого края канавы. А тут ещё рыча и взвизгивая, задрав ногу и оросив смотровое стекло упругой струей, забрасывает меня суглинком, яростно загребая задними лапищами черный ризеншнауцер. Да и мечущийся над ямой ворон какает и какает. Мухи и мотыльки толкутся непроглядной тучей. Все. Оконце, залитое мочой, уляпанное птичьм пометом, уже закидали. Ничего не видно. Крышка трещит от навалившейся тяжести. Дышать нечем.
-- Пустите, пустите меня! ЖИВОЙ! ЖИВОЙ Я!
Рассказ К. Лученкова в избирательном штабе партии « Вечная Россия», для местного отделения которого он выпустил газету «За пределы возможного»
То ли рыжеволосая, носящая белый холатик на голое тело седсестра наконец-то вернула тумблер в прежнее положение, то ли Чучельник перестал копаться в моих мозгах и, подсоеденив все проводки на прежнее место, вынул руки из вделанных в саркофаг перчаток, чтобы покурить под пальмой, но видения переменились и, возвращаясь с Заельцовского кладбища, автобус застрял в пробке: опять автокатастрофа на перекрестке. Я, кажется, закимарил. Хотя никакой уверенности в том, что закопали -- ВСЁ ЖЕ НЕ МЕНЯ – не было, нет и быть не могло. Не стоит забывать и того, что зеленая слизь в отличие от меня не дремала, а крылатая рать её спасительных пожирателей как всегда запаздывала. И откуда ей быть этой уверенности, если что-то давило, мешало дышать и перед глазами маячило то ли мутное стекло, обрамленное уплотнительной резиной, то ли взболомученные сапогами искавших меня сержанта, комбата и двух санитарок воды Пандшжера. Автобус тарахтел совсем так же, как нутро обернувшегося Вечным Вороном «черного тюльпана». В гробу пахло цинком, трупной гнилью, собственной мочой. Там, в яме, я тоже, кажется, был в какой-то металлической, снабженной мотором капсуле. Неужто для того, чтобы передвигаться под землей? Или это просто такая конструкция саркофага, разработанная похоронным кооперативом? Раз-два -- загерметизировали, закрутили на винты -- и уже не пикнешь! Ну а тарахтит встроенный рефрижератор с питанием от аккумулятора.
-- Ты чё такой смурной? -- толкнул меня под бок локтем Толик.
-- Да так.
Едем мы на улицу Гоголя, в однокомнатную келью Мишину. Помянуть. А что ПОМИНАТЬ-ТО, если мы о нем практически НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ. ВОШЕЛ. ВЫШЕЛ. А зачем он ВХОДИЛ? Для того, чтобы накачать информашек по телефону? Про удои? Про привесы? Про намолоты рекордные? Урвать командировочку в район за счёт радиокомитета и газеты "Всесветная Сибирь" разом и где-нибудь в Черепаново пожуировать с райкомовскими девочками? Ах, девочки, девочки! Они значили в жизни Михаила немало! И те самые, райкомовские, которым он слал телефонные поцелуи и стишки на открытках, и эти, редакционные. Любил Миша ездить в Черепа-ново.
Вот он, ВХОЖИЙ в наши редакционные теснины, сидит в опрокидистом кресле между моим писменнным столом и МЭЗом, комодоподобным студийным магнитофоном-ветераном, на котором мы монтируем, монтируем, монтируем, выстригая все эти "ну", "э-э", "так сказать"... Над плешью Михаила, нахлобучившего на колено свою пижонскую шерифскую шляпу с широкими полями, -- полочка с кувшинчиком, из сосуда торчат ежистые колоски ржи. И никакой мрачной селеджеровской пропасти. Никаких бегущих к ней светлоголовых отроков( той спмой деочки с сачком и мальчика с игрушками в руках), которых надо спасать. Никакого маниакально-депресиивного Марка Дэвида Чепмена, который вот-вот выхватит из-за брючного ремня ковбойский кольт и разрядит его в упор, в беззащитную спину главного «битла». Ну разве что деревенские из Чумаков заявятся с осиновым колом, чтобы проткнуть ночного летуна над деревней… Разве, женщина с двумя маленькими детишками заявит права на алименты! Или обнаружится какой-нибудь череп мамонта в окрестностях Черепа-ново. Бивни-во. Кость на лбу, как танковая броня. И беря в руки тот бивень, и стуча пальцем в ту кость, ощутит Михаил близость пропасти под названием неумолимое время. Это и есть пропасть, которая заглотит тебя, не успевшего из мальчика превратиться во что-то большое и самостоятельное, вместе с твоей сестричкой.
-- Миш, ну давай что-нибудь из серии еврейских, -- просит Света.
-- А вот, я ховорю тебе, едут Абрам и Сара в поезде...
Девочки покатываются со смеху. В окно торкается пастернаковская сирень. О раму почесывается пантами окуджавская ель. Черный тарантул смерти забился в самый дальний угол гитарной деки и сидит там до времени, конспирируется.
-- Я работаю только до обеда, как Чехов, -- говорит Миша. -- Это на хлеб, на водку. А после обеда я отдыхаю...
-- А мы вот весь день, как проклятые, -- вздыхает Надежда Сергеевна.
-- Нет, нет! Так и исписаться недолго. Вечером я - так. Посмотрю телевизор и - за стол. Писать произведения!
Эти произведения, создаваемые им вечерами при свете предрасполагающей к думным философствованиям настольной лампы! Эти келейные бдения в рабочем писательском кабинете в виде однокомнатной малогабаритной "хрущевки" с совмещенным санузлом, куда он сокрылся от своих официальных жен, и куда мы теперь направлялись с ними, пожухшими цветами его юности, чтобы помянуть, но не могли пробиться через пробку на Есенина. Где-то впереди аварийки растаскивали кранами и лебедками столкнувшиеся легковые. Вот так же столкнулись и две наши вдохновенных бальзаковских мансарды, блуждавшие в смоге по-прежнему производящего все для фронта все для победы – города. И теперь—растаскивай –не растаскивай—радиаторы вляпались друг в друга, горючее из оборванных трубок пролилось во все стороны. «Да моя машина помята, радиатор разбит, и разбита фара, даже крыло покорежено», -- надиктовывал кто-то у самого уха. Да нет же, что касается фары, то она выклевана. А крыло –так точно, товарищь сержант! – покорежено. Оно и покорёжено и сожжено. Результат равный тому, который достигается от удара крыла о высоковольную линнию, выступ горы, твердыню небоскреба. Пух. Прах. Перья. Металлолом. Так рушатся на землю падшие ангелы, превращась по мере падения в демонов. «Это верно, но я ни в кого не врезался. Это ошибка. Просто, когда я открывал ворота в гараж, я случайно шоркнулся радиатором об угол. Там очень тесно и такое случается», -- продолжал диктовать гундосый голос. Ну, как не врезался! Две бальзаковских мансарды выехали из разных пунктов навстречу друг другу. Даже не две. Три. Мишина городская келья и его чумаковский сруб против моего письменного стола в собственной детской, где зажились последние игрушки человечества – надоедливые химеры воображения. И вот ... «Да я слышал, что он в больнице... Да, ужасные раны». Один в больнице. Другой –на кладбище. Мансарды две, а тела –три. Одно мертвое, второе полуживое, третье—живое. И какому из этих тел теперь принадлежит мое Я? Вот вопрос. Заперевшись в своих монашьих кельях мы делали записи в одну и ту же книгу кармы…Два буддийских монаха в пустыне, два задеревеневщих корня в подземелье пещер …Ведь просиживания за столом в квартирке на Гоголя, медитации в деревенской тишине были для Михаила столь важны! Эти оцепенелые бдения в той печере и были СМЫСЛОМ СУЩЕСТВОВАНИЯ Михаила. И вот теперь два этих смысла, перетекая друг в друга, становились одной большой бессмыслицей. Абсурдом. Да и исход столкновения был ясен: в финале я все равно должен был быть завален рухнувшей на меня русской печкой, оглоушен вьюшкой, придавлен наличником, пронзён рубленным в лапу бревном.
-- У меня сорок томов полного собрания уже написано! Дописываю сорок первый и задачу жизни можно считать выполненной! – заявлял Савкин, обездвиживаясь, как монумент.
Он так много говорил об этих уже написанных томах, об этой ЗАДАЧЕ своей жизни, что в его квартире так и мерещились стеллажи, ломящиеся от пухлых папок с рукописями. И мне не терпелось взглянуть на них. Пока возились мы с трупом, укладывая его в ванну, а потом уже приодетого -- в гроб -- было не до того. Скользнув по полкам вглядом, я ничего такого особого не приметил. А теперь, когда мы ехали его помянуть... Будь бы он каким-нибудь заурядным членом союза писателей - эти рукописи так не манили бы своей загадкой. Чего загадочного в номенклатурных писателях-деревенщиках, обкатанных, поставленных на конвейер? Избы-пятистенники. Ставни на оконцах. Баньки. Прясла. Поскотины. Диалектные изыски. Но разве и среди этой публики не могло быть какого-нибудь деревенщика-диссидента, соорудившего из все тех же избушек, телушек и балалаечного бренчания какие-нибудь картинки Гойи? А вдруг Миша откопал в Черепа-ново или Чумаках какого-нибудь Князя Тьмы из главных зоотехников? Вия -- из секретарей райкомов?
- Мише-е-ель! -- Так когда твой первый-то том выйдет?-- пела Наденька, труня над расходившимся Гоголем Савкиным.
--Скоро, Наденька. Скоро. Вот как раз в Москву собираюсь. В редакцию...
Он все время собирался в Москву. И, кажется, даже был там целых два раза. Поил водкой какого-то литературного пройдоху, у которого романы шли косяками. Зачитывал ему по-пьяни куски из своих эпопей. Но того, что случилось в Чумаках при читке «Ведуна», больше не повторялось…Одним словом, он был ВХОЖИМ не только к нам в кабинет. Но и в редакции толстых московских журналов, ресторан "Прага" на Арбате и в дежурную комнату милиции на Казанском вокзале. И все-таки ВХОЖЕСТЬ в теснины сельскохозяйственной редакции Новосибирского радио была наиболее устойчивой из всех других ВХОЖЕСТЕЙ и ВСХОЖЕСТЕЙ Михаила. Потому и осталось такое сильное чувство, что ВЫШЕЛ он не откуда-то, а от НАС. Мы, а не кто-то, похоронили Савкина. Но у ВХОЖЕГО оказалась хорошая ВСХОЖЕСТЬ.
Закопанное в землю зерно домовины с трупом Михаила внутри тут же дало мощный росток. Прежде всего он пророс в свое докатострофическое прошлое и зеленел там пышным древом жизни.
Тощий, импульсивный брюнет Савкин, и русый бородач Сёмушкин, мягкий не только характером, но и всеми движениями и манерами. Цыганистоглазый Михаил Юрьевич. И синеющий взглядом врубелевского Пана Фрол Фалеевич. Большего контраста быть не могло. Ещё более контрастно выглядел на фоне этой пары молчаливый Филимон, манерами и фигурою -- в стареющего короля ринга Кассиуса Клея. И тот и другой имели скорбь мысленную и томление душевное по поводу еврейского вопроса.
-- Да, и Кутузов был масоном, и декабристы! Тайные общества откуда? Вот оттуда все пошло -- с французской революции! -- говорил Савкин, сверкая цыганским глазом. -- Знаешь ли ты, мил человек, что всё ленинское цэ-ка состояло из евреев? Ленин – немецкий шпион! Он от еврейских банкиров деньги на русскую революцию получал! И дед у него -- еврей!
-- Ленина, Мишенька, не трожь -- то русский буревестник! -- Ёжился Семушкин от крамольных речей.
Во вздрагивающем от внезапных толчков, норовящем выбраться из пробки автобусе Семушкин сидел как-то нахохленно. Смотрел на едва продвигающиеся легковые, грузовые и притёршийся к боку нашего автобуса пучеглазый троллейбус как-то отрешенно. Без сомнения грустил по поводу того, что смерть русского патриота Савкина – суть осуществление одного из засекреченных пунктов вселенского заговора, и нужно было только накатить по первой, чтобы получить развернутое обоснование этой версии. Хмур был и притиснувший Савкина к окну Филимон. Они как бы слиплись бок к боку там, над канавой, куда опустили мы Михаила, склеились как два комка глины, и теперь, скорбные, так и не могли разлепиться, ополчившись внутренне против происков мировой закулисы. В окне отстающего от нас троллейбуса появилась смазливая женская мордашка. Девушка смеялась, откинув назад голову. Зубы блестели. Волосы разметались. Кто ж её так насмешил? Присмотревшись к сидящему рядом, я увидел что это БЫЛ САВКИН! Значит все-таки МЕНЯ, МЕНЯ ЗАКОПАЛИ! И никакие не агенты тайного ордена, а Михаил с подружкой Катькой. А Миша теперь втихушку пробирается на троллейбусе на собственные поминки?!
На Мише была шерифская шляпа, он склонился к девушке так, что тень от шляпы падала на его лицо. Он был таинственен, как Холмс. Сквозь пыльные стекла всё же видны были кончик заостренного носа, шевелящиеся губы, подбородок. ОН! ОН! Ну ладно, оркестранты, распечатавшие уже ещё одну бутылку! Но как этого не видят Семушкин с Филимоном, Света с Надеждой Сергеевной, сидящие впереди, наконец - две жены Михаила, хоть и бывшие!? Правда, когда мы вместе с кооперативщиками «Тантоса» укладывали Савкина, подумывая на тот счет-приколачивать ли его к гробу, фиксировать ли проволкой, делать ли инъекцию, – я к немалому своему удивлению совершил для себя одно из бесконечной череды открытий: жены Савкина были никем иным, как все теми же двумя фуриямими, с которми и попал он в автомобиольную катострофу. Еще в больший шок меня повергло другое открытие – Алиса и Девочка с Сачком по имени Таня были одним и тем же, говоря юридическим сленгом, лицом. Не то чтобы Девочка враз повзраслела до двадцаи пяти лет Алисы. Нет. Она продолжала резвиться с сачком и мотыльком на своем газоне, она безжизненной куклой сидела на коленях старухи -Смерти, и катала по перешибленной ноге похожую на каплю крови машинку модели «астрон-мартин», но она составляла одну сущность с Аленой. Двойную. Взаимозависимую. Вполне возможно, эта сущность возникла из неосуществлённости дальнейшей жизни какой-нибудь погибшей в катастрофе Девочки. В ранней юности Маккартни любил ездить на мопеде, и врезался в стоб, потом он купил «асторон-мартин» и носясь на гоночной машине по Ливерпулю вполне мог сбить какую-нибудь девочку.
Девушка смеялась. Девушка была просто прелесть. Ещё бы ей не быть прелестью! Ведь это была Алена. Миша вкладывал ей в ладошку визитку -- этот залог будущих встреч –я ринулся, я уже намеревался ПОКОНЧИТЬ С ЭТИМ НАХАЛЬСТВОМ. Все-таки место покойника -- на кладбище, а не рядом с хорошенькими девушками! Но тут труп поднял голову (почувствовал мой взгляд?) и оказалось, что глаза его закрыты, а по обращенному к Алене виску льется кровь. Девушка отшвырнула визитку. Лицо её исказилось гримасой крика. Она думала, что это какой-то родитель одного из учеников школы глухонемых, а тут такое! Миша ещё что-то пытался ей сказать, но глаз открыть так и не мог, а кровь из виска уже заливала струей Аленино демисезонное пальто.
-- Смотрите! Смотрите! -- с ужасом вскрикнула сидевшая у противоположного окна Света.
-- Ах, какой у ж а с! – кажется, впервые за весь день произнесла хоть что-то одна из бывших жен Михаила. Мы как раз поравнялись с местом катастрофы, и могли видеть из-за чего вот уже полчаса двигались по-черепашьи в колоссальной автомобильной пробке. Эта медлительная процессия автотранспорта словно бы продолжала уже завершившиеся похороны. И вот -- перекресток. Светофор. Толпа зевак. Кран, будто рыбак зацепивший щуку–крокодила, -- тащит на крючке что-то смутно напоминающее легковую машину. Десяток строгих милиционеров оттесняют напирающую толпу. Скорые. Белые халаты. Носилки. С ближних носилок свешивается безжизненная рука. Голова покойника свалилась набок. Лицо! Где я его видел? Борода. Волосы вразмет. КАК! ЭТО ЖЕ Я! Я открываю глаза и вижу, что на соседних носилках лежит Михаил.
-- Ты думаешь -- кто НАС ТАК?
-- Я думаю самосвал...
-- Эх ты! -- сокрушается Михаил, натягивая пропитывающуюся кровью простынку до подбородка. – Мало тебе, что ты в коме лежишь, а они над тобой измываются, опыты проводят! Ты "Протоколы хазарских мудрецов" почитай -- там всё про этот случай на перекрестке написано. Ты "Бег Кагана" проштудируй! Малуша-ключница была хазаркой. Выходит, и Владимир киевский тоже был подвержен! Вот с каких пор они нами правят!
-- А может, все же самосвал?! А? Миш? -- налегал я на свою версию, хотя безжизненная моя рука волочилась по шершавому асфальту. -- Может -- девочка? Сачок?
-- Дундук ты наивный! Погляди -- чо они творят-то прям у тебя на глазах!
Я приподнялся на локоть той руки, что не волочилась. Парочка бейтаровцев садила из "акаэмов" в плотное скопление под трехцветным черно-желто-белым флагом. Флаг держали Сёмушкин с Филимоном.
-- Хазаре продали Россию хазарам и даже кадровое офицерство ходит под хазарами! -- гремел алюминиевый вечевой колокол в кулаке у казачьего атамана с мегафоном. Папаха на голове казака заблеяла и, спрыгнув с начитавшегося «Бега кагана» калгана есаула, кинулась вскачь, ища просвета между колёсами и ногами. Кроме мегафона у него ничего в руках не было. Даже шашки.
- Я не разделяю экстремизма по отношению к малому народу, но за Россию! -- сказал Филимон.
- За Россию! -- шагнул Семушкин вперед, намереваясь повторить подвиг Матросова.
- Постоим! – зыкнул Коля Крапилов и , замахнулся гитарой на ближайшего мента.
-- Назад! Назад, дундуки! У них БТРы, Массад! -- руководил ополчением похожий на раненого Багратиона Миша. -- У них все генералы куплены! Впрочем, это был уже не совсем Миша. Я разглядел. Оказывается, вместе со мной в карету скорой помощи только что пытались утолкать полковника Чернова. (Таков был сценарий разработки с садистическим розыгрышем.) И теперь, расправив крылья пальто, он кружил над полем боя. Как кружил по кабинетам радиокомитета после знаменитого скандала, названного среди радиорепортерского люда хазарским погромом и последовавшими за ним поисками секретного излучателя частот для манипуляции полчищами вшитых. Как всякий заговор –эта акция родилась в пылких сердцах романтиков, а подавлялась рукою Старухи в окровавленной водительской перчатке. Были, конечно же, в том заговоре и тряпичные куклы, и ухватисто-крючковатые, охочие до чужой славы завистливые пальцы, раздражителем для которых послужил богемно-независимый Буранов.
- Никакой он не Александр, а Арнольд! – распрямил указующий коготь то и дело превращающийся в подполковника Чернова Миша Савкин. – Он не только трактат сочинил! Он состоит в родственных связях с клевещущим на Родину эмигрантом…
Голос неугомонного Миши пресекся, словно на катушке кончилась пленка. Два ловких факира недопиливших Савкина в домжуре возникли на фоне массовых беспорядков и – опять за свою двуручку-вжиколку - допиливать. Раз. Два. Обнажив фиолетовый кишечник, Мишино тело распалось на две половинки. Этого даже не заметили санитары, собирающие трупы на носилки по мере того, как бейтаровцы, СПЕЦНАЗ -- крепкие ребята со свастиками на рукавах, и просто парни с автоматами АКСу и винтовками с оптрическими прицелами вели отстрел бушевавшей, напиравшей на щиты муниципальной милици массы, где уже не видно было трехцветного флага. Вместе с носилками меня бросили в "скорую", здесь на дне уже валялось штук пять разнополых трупов. Мишу упихивали рядом. Всем руководил только что притворявшийся им Чернов. Но заминочка вышла: не влазил, к тому же надо было утолкать сбоку продырявленную пулькой старушку с медалью "За Отвагу" на заношенной кофточке. Моя свесившаяся рука тащилась по чьему-то холодному, липкому от крови лицу. Носилки запихнули под наклоном и, если бы я не был к ним пристегнут ремешками, -- я вывалился бы из них. Я торчал как-то под углом и отлично видел, как чернявые санитары в промокших кровью халатах не знали, что делать со старушкой и Михаилом. Волосатая лапа эскулапа сорвала кругленькую медальку и сунула её в карман. Она уже полезла к бабке в рот, чтобы сдернуть золотой мост, когда старуха оскалилась и оттяпала медбрату палец. Палец задрыгался в окровавленном рту ветеранши. И плюнув им влицо санитара, бабка крикнула:
-- Фашисты! Верните мои пенсионную книжку! -- и умерла окончательно.
И тут, словно вырвавшись из ладони медбрата-марадера, соскользнув с матовой поверхности медальки в задымленный выхлопами бесчисленных машин мутный осенний воздух, перед моими глазами опять возник танк. Лязгая гусеницами, он пер по улице Танковой. Казалось сейчас он наедет на санитарную машину, куда я был втиснут поверх скользких тел на манер трупа Григория Отрепьева, выставленного на погляд московитам. Белохолатники ринулись врассыпную. Подскочил молоденький литературовед в штатском. Танк остановился, скрежеща траками по асфальту. Откинулся люк, будто в чьей-то тупой башке пробило чакру. Из чакры выглянул танкист. На нем были лейтенансткие погоны. Сбитый на затылок танкситский «шлем Патрокла», с тремя «петушиными гребешками». Из-под черного края шлема торчал белобрысый чуб. Хорошо были видны канапушки на вздернутом носу…
--Где тут дворец Амина, Рейхстаг, резиденция Дудаева или хотя бы Белый дом! Ни черта не могу понять! По рации все время отдают противоречивые команды…По рейхстагу я, вроде отстрелялся. В этом городе ещё сплошь дома с крытыми черепицей крышами…Как стрельну, так попадаю в какой-то другой город… То в Кёнигсберг. То в Дрезден. То в Берлин. Сейчас вот видел таблички на домах—улица Танковая, тут что одни танкисты живут? По дворцу Амина пытался стрелять – снаряды проходят как сквозь дым. Ну там и без того наши делов наделали…Стрельнул – и без толку. Зато перенесся в какой-то советский город. Похоже, Кавказ. Вроде—Чечня, судя по переговорам по рации. Фамилии какие-то незнакомые - Басаев, Дудаев и еще все какой –то Лёха со своими докладами про то, что разводится с женой, в эфир лез, надоел, блин, хуже горькой редьки…Потом опять приказали стрелять. Вроде, по своим, но приказ есть приказ. Опять снаряд летит сквозь стены как сквозь бесплотный мираж…Стрельнул—здесь очутился. Теперь слышу ругаются – одни кричат – стреляй, другие – не стреляй…Где хоть этот Белый дом - не знаешь?
Не в силах произнести ни слова, я во все глаза смотрел на танкиста и его танк-призрак. Я понимал, что кроме меня, его никто не видит. И знал, что этот танк ещё увидят. Но не здесь. На экранах телевизоров. Но своими призрачными выстрелами он расстреляет каждый дом, грохоча и лязгая, вломится во все квартиры. Я хотел что-то крикнуть танкисту, но уже не было ни его, ни танка с болтающимся в петле на дуле разбухшим салагой. Так и мотало этого, выломившегося из растревоженных земных недр гусеничного мамонта по временам с маятником суицидника на хоботе…
Даже не став созерцателями этого видения, в автобусе все оцепенели. Такого скопления народа ещё на наших улицах не видывал никто. Даже пикетирование и штурм НИИЭТО было не столь грандиозным. Удивительно было и то, что мы каким-то чудом оказались на пересечении улиц СОВЕТСКОЙ и ОКТЯБРЬСКОЙ. В этом невообразимом столпотворении толпы, стрельбы, криков можно было всё же увидеть, как червем извивается на асфальте откушенный палец. Гнетущее чувство разъятости, моё одновременное пребывание и в автобусе, и в толпе, и в санитарной машине и под колпаком в реанимационном отделении-- длилось и длилось. Не исключал я и того, что Проксима Центавра достигнута – и всё это происходит на планете, где реальное и ирреальное беспрепятственно меняются местами. Отыскивая взглядом палец санитара, я увидел черную морду ризеншнауцера. Извиваясь как червяк, палец норовил спастись от свирепого пса. Пёс принюхивался. Его "усы" и "борода" намокли от крови.
-- Анубя! Взять! -- раздался знакомый женский голос.
На псе сидел верхом вельможный господин в парике с буклями и косицей, треуголе и с голубой лентой через малиновый камзол. На ленте сверкала бриллиантовая звезда. По асфальту волочилась шпага. Гремели шпоры на ботфортах. На плечах ездока восседала трупачка Катерина. С её плеча свешивалась на отлете наподобии даломана сумочка с бисерными висюльками. Из сумочки торчала коробочка с засушенными мотыльками на булавках. Прицелившись сачком, она выловила палец санитара, который на манер гусеницы полз по бамперу "скорой". Вечно голодный ризеншнауцер впился в нижнюю половину Михаила и, распугивая косивших под факиров «духов», поволок фиолетовые, желтые, оранжевые кишки Савкина по асфальту, будто это были связки сарделек и пастромы из хлебосольного холодильника. Призрак молоденького священника в длинной рясе и тень белогвардейского офицера нырнули в толпу, вливаясь в участников акции протеста по поводу разгула экспериментов с трансплантацией сознания, напитывая их энтузиазмом патриотического порыва. Что-то жужжало , мельтешило и льнуло к стеклу рсплющенными носами.
Я отвернулся от окна, чтобы не глядеть на все это. Я только успел увидеть, как, пнув пса, санитар зашвырнул всё, что осталось от Михаила в микроавтобус. Транспортное средство, в самом деле, походило на холодильник в квартире покойного. Из этого вместилища банок с солениями нередко извлекалось что- нибудь вроде собранных в Караканском бору соленых рыжиков, закусывая которыми мы совершали свои вояжи во времени.
Автобус дернулся, заурчал и на первой скорости въехал прямо в поминальный стол. А, может быть, сам стол, заставленный бутылками водки и тарелочками с разложенными на них уже хорошо прожаренными и порезанными пластиками Мишиными внутренностями въехал в салон автобуса, где все уже сидели по местам, как на летучем совещании.