...Вихрь весенних забот поначалу так захватил Степана, что и не заметил разительных перемен в общем настроении, привнесенных... женским полом. А между тем отгремели первые свадьбы.
И вот, вдруг нате, на оконечнике мая Федор Елизарьевич Елчанинов пригласил его на свадьбу старшей дочки Анисьи. Женихом заделался Звонарев. Как оказалось, старшенькую Елчанинова Поликашка охаживал в бытность еще астраханским десятским. Теперь же молодой пятидесятник стал правой рукой будущего тестя.
Что и говорить, в условиях кропотливой стройки шумная свадьба - дело мало местное. А Елчанинов кичливостью не страдал. Посему под открытым небом возле недоведенной его избы собрались те лишь, кто сыскал охоту и время. Бердыш поспел, с того берега, когда гулянье перевалило гребень.
Девахи в нарядных сарафанах и ярких кокошниках водили хороводы, старухи-плакуши наводили удручающую тоску, слагая унылые причети о красавице-невесте.
Бледная, несмотря на обильные румяна, исстеснявшаяся Анисья сидела подле широко улыбающегося здоровяка Поликашки. Хорошо еще, город молоденький, старух в прижиме, а точнее две, и обе выдохлись скоро.
Уже кончали одаривать молодых, когда к столу приблизился Степан, вот только смывший в Волге пыль. Наскоро опрокинул корчажку браги, поклонился родителям невесты, новобрачным, хотел было ступить к ним, поздравить и подсесть... Да тут еще поднесли - прямо из бочажины. Бердыш прокашлялся, пожелал "столько счастья и детей, сколько за столом гостей" и "столько горестей и зла, сколько в студене тепла", осушил вторую корчажку.
Пошатываясь малость, подвалил к молодым, преподнес невесте припасенную еще в Астрахани яхонтовую пронизь, а жениху - серебряный нагрудный алам, искрапленный самоцветами - память от воеводы Лобанова. Сверх прочего был им водружен на стол мешок соли и головка сахара. Бедная невеста стыдливо потупилась. Смеющийся Звонарев поцеловался с другом, принял подарки, бережно надел ожерелье на тонкую шейку Анисьи, а алам - себе на раскидистую раму, звонко подогнал его кружкой, захохотал. Тут народ и потребовал: "Горько, горько!!!" Богатырская грудь была велика, и она показала что такое богатырский поцелуй.
Жарким мороком пьяная одурь стелилась в мозгу. Ударив по голенищам, Степан вспомнил юность. И пустился в пляс. Честно говоря, такого от него никто не ждал. Одобрительно загудели. В круг ринулись еще. Каждый хотел хвастнуть "крендельным искусством".
Бердыш был неотразим. В выделывании коленцев равных ему не нашлось. Пляска целиком поглотила воина. Веселью отдавался, как, наверное, ни разу в жизни. Никто и не подозревал, что в этом вечно суровом сбитке деловой воли и служебной узды - столько ребяческого задора и русской разухабицы.
Час назад Степан и сам бы не поверил, что в миру что-либо способно перевернуть его. Но случилось. Дикий, рвущийся из тайников зачерствевшей души разгул радостного восторга... Восторга перед красотой... Как предуходная вспышка утомленного, задерганного сердца, годами не знавшего ласковой передышки и домашнего уюта. Восторженный разгул Бердыша будоражил, заражал, окрылял...
Конечно, Степану приходилось напиваться, но пьянки лишь робко и ненадолго унимали страшное напряжение, обманывая кажимостью облегченья. Сейчас же он ощущал всплеск счастья, редчайшего и бодрящего.
Вот море перекошенных смехом лиц, вот плывущие кругом ладные молодухи. Восхищенные его удалью, две прямо-таки одолевали, жаркими руковертами бросая вызов его задору. Зов здоровой плоти снедал Бердыша...
Поощрительно сыпля прибаутки, он игриво подмигивает красоткам.
Глядя на бурлящий взводень плясунов-ухарей, не выдерживают старики. И вот уже пир пяток оглавляет сам хозяин - Елчанинов. Необоримый в разливе поток славянского веселья всасывает и вбирает все по пути. Ничто не в силах застопорить его - ни смерть, ни огонь, ни даже землетрясение...
Степан вращается все быстрее, коль подпрыгивая, так на весь аршин. Вот кувырок через голову. И вот уже вместо заманчивых красотулек перед лицом плывут лебедушками две беленьких девы. Не шибко размахивая платочками, улыбаются самую малость. Не манят, не соблазняют, а просто нежат глаз природной миловидностью. Обе в нарядных киках, и обе прелестны.
Только Бердыш заледенело вбурился лишь в одну: пригожую, с золотисто-карими бездонными очами. Ах, этот ласковый взгляд, ненавязчивое свечение проникающих в тебя и сквозь тебя глаз... Нутро похолодело от чего-то, внезапно защемившего огромное его сердце. Ну, да, это была, безусловно, та самая...
Та самая Надежда, дочь Елчанинова. Твои глаза, твой чудный взгляд я приметил еще в Астрахани. Твой цвет глаз я не мог запомнить, ибо их глубь вместила в себя всю радуницу...
Но, врешь, не это тебя взволновало. Лишь вот только, только сейчас ты сознаёшь, почему так запал в твою душу сей взгляд необъятных карих глаз. Да ведь эти глаза... Ну, конечно же, эти глаза, глаза Нади - это глаза и Нади и всех-всех - да - одновременно, всех тех женщин, которых так неудачно любил ты.
У каждого человека, есть сугубо им выстраданное представление о красе женского лица. Так вот невлипчивые глаза Нади воплощали для Бердыша его образец женщины, женской красоты... Да, такие глаза бывают у хрустальной парсуны, создаваемой воображением человека в первые же дни того состояния, когда посещают его наплывы будущего нового взгляда на всю прекрасную половину рода человеческого.
Потрясающие, сокровенные эти очи... Эти ровные, маленькие, источающие, кажется, ягодную сладость губки. Да еще прямой, чище подснежника нос. Все это взрывало его невозмутимость. Его - мужчины, к тому же одурманенного хмелем и нежданно прорвавшимся весельем... Взрывало раз и навсегда.
Но где были твои глаза там - в Астрахани?..
Степан схватил Надюшу за руку и завихрил...
Для чего выпил еще один, в полведра, овнач, после он объяснить не мог. Нашло, и все тут...
Угар объял общину. Елчанинов вел по кругу круглую супругу. Потом Степана закачало. Позднее вспомнилось, что вроде бы ушел за угол избы. Чтобы потом?.. Вроде как стоял и раскачивался, глубоко вбирая, вернее клубьями вхватывая в себя прожаренный воздух... Затем сообразил, что возле кто-то есть. Поднял отупевшую голову... То была она.
Попытался взять себя в руки. Удалось. Частично. Ноги держались прочнее, много прочнее и крепче... головы. Мозг был слаб. Помнил странный взгляд прекрасных Надиных глаз. Вроде и упрек, и нежность. Такой взгляд бывает у человека, узревшего что-то заветное, долгожданное и недоумевающего: как же это? Наконец-то оно, это заветное, отыскалось, но почему ж оно, это долгожданное, так мало похоже на все, в том числе и на то, каким оно являлось в мечтах?
Пьяно-удалой Бердыш возгордился, приписав срезанную победу молодецкой своей неотразимости, беспроигрышному воздействию мужской лихости и стати. Бессильным убрусом заплескался обычно скупой язык...
Несвойственная хвастливость жижилась откуда-то, делаясь удивительной и мерзкой самому. А она молча внимала. Потом опустила головку, тая то ли улыбку, то ли укор. Преисполнясь самодовольства, Степан попытался обнять...
Полетел, едва не расквасив нос... Хмель выветрился малость. Скукожась, он исподлобья разглядывал девушку. Ее локотки, гневно прижатые к трепещущей груди.
Мгновенной воронкой всосало немереную болтливость. Засопел, забормотал нелепые извинялки. Было хотел сбежать. Бежать без оглядки. От стыда. Ему стало жгуче совестно перед этой чистой красавицей за скотскую разнузданность. За то, что позволил себе быть не собой.
Зачем?
Еще раз взглянув, облегченно выдохнул: отступив на шаг, она улыбалась. Эта кроткая улыбка все довершила, все высветила: никуда-то тебе, молодец, не убежать. И он расплылся в ответном новолунии губ.
...Сплетясь перстами, медленно шагали по ночи. Говорить было не о чем, да и ни к чему. Надя двигалась, не дыша. В Степане гулкой медью все еще стучал и свинцово бухал хмель, подливая, как спасение, неизбывную нежность. В душу, что осторожно распахивала запоздалой весне свои заиндевелые уделы.
Так бродили много часов. Усталый месяц выкресал редкие денежки, а потом взял и выпростал серебряно-сверкливую и сонную порошу. Вечный спутник влюбленных и поводырь по ночным заимкам. Млечный путь.
Давно умолкли припоздалые плотники и свайщики, зачахли выкрики подгулявших гостей. Стеня и Надя гуляли. И ничего другого не желалось. Ничего. Только бледный звездный путь, только ущербный свет небесной лампадки. Только могильная тишь, чернотемь да ветряной щекот мягких пальчиков, каких не знала еще широкая черствая ладонь богатыря.
Его охватило волнение, томное и ужасное. Он не мог ничего трезво осмыслить. Он гнал все мысли и докучливые протесты рассудка. О десятилетнем разрыве. О скитальческой, не приспособленной для любви и супружеского уюта, непутевой жизни своей. О челе, обезображенном в боях, не личащемся с ее красотой... О крутостенном своем остове, перед коим упругое ее тельце - сиротская хороминка. О лопатной ладони, в которой ее ручка - утлый наперсток.
Он лишь подспудно угадывал: все перевернулось. Ни о чем плохом и не думалось. Сладко, прия-тно. Лучше, чем у теплого камелька с мурлычущей на коленях кошкой. Стократ приятнее, пленительнее, теплее и уютнее. Лишь бы безустанно вкушать изумительное питие горней благодати - вбирать устремленные на тебя светлые, сказочные глаза дорогого пышноволосого существа, чья дурманно пахнущая макушка под сбившейся кикой едва достигает твоего плеча. Только бы осязать, впитывать согревающую царскую роскошь от всего лишь касанья пальчиков из пуха.
...Уже когда обручами сдавило его виски, Надежда вытянула свою ладошку, пристально поглядела в глаза, откинула вольную прядь с его высокого лба и исчезла. Ах, да еще мизинчик скользнул по рву его шрама. Еще много часов пойманный Степан полавливал это упоительное скольжение.
...С утра помогал устанавливать пушку на роскате самой высокой башни. Но вот диво: кипучие государские заботы не могли уж заслонить будоражливость дум. О ней - о Наде. Не мог забыть, как вдруг она ушла, а он ошалело тряс башкой, долго еще не в силах стряхнуть потрясение и оцепенелость. Здравые и злые доводы ума вернулись, заелозили, закололи. Трезвый, он завздыхал по поводу немыслимости настоящей любви. Ну, что может слепить, а главное удержать его и очаровательную дочку головы?
Но, верно, вдосталь ты все-таки хлебнул в жизни гари и тлена, раз выжженная душа отыскала-таки местечко для той страсти, что, пылая, внесет истинную и заслуженную радость жене... Жене! Надо ж, до чего доквакался!..
...Следует избегать ее, твердо порешил он и нагрузился обозом поручений и забот. Увы, и закаленному вояке, похоже, не уйти от неблекнущих воспоминаний, ворошащих и, словно четки, перебирающих одни и те же минуты, одни и те же вздохи и прикосновенья. Мыслью он непрестанно переносится в истому того неповторимого вечера.
...Спустя три дня, не выдержав одиночества и лукавого самообмана, явился прямо в дом Федора Елизарьевича. Елчанинов удивился. Этого парня уж точно не отличал червяк, нудящий шастать по гостям.
А Степан уже завел... совершенно никчемушный разговор о сосновых, дубовых и березовых лежнях, о том, как их сподручнее закидывать наверх, цепляя комли толстой вервью. А исчерпав эту занимательную область, умолк...
Эпизод романа «Степан Бердыш, или Горький мед Жигулей» (1985)
Использована репродукция иллюстрации Юлия Колесника к роману
http://proza.ru/avtor/plotsam1963&book=26#26