ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГРЮ-ДОМРЕМИ
(декабрь 1415 года)
Манускрипт был очень древний, крайне ценный и содержал такие тайны, за которые в Риме по головке не погладили бы. Да и во времена Ги Бульонского, чьим именем манускрипт был подписан, их тоже, судя по всему, следовало тщательно скрывать. Иначе зачем было могучему герцогу, предку нынешнего Карла Лотарингского, возводить вокруг этих тайн целую охранную организацию, именующую себя Сионским приоратом.
Сам герцог Карл держал документы предка в особом хранилище, никому никогда не показывая и тем более не выдавая. Даже мадам Иоланда тщетно пыталась получить доступ в это хранилище и довольствовалась лишь жалкими крохами, которые перепадали ей во время теологических бесед с герцогом. Поэтому отец Мигель и в самых смелых своих мечтаниях не мог представить, что когда-нибудь возьмет один из этих документов в собственные руки, а тем более прочтет! Он и теперь, глядя на покрытый древней пылью футляр, всё еще не верил, что герцог сдержал слово и прислал документ именно из своего драгоценного хранилища, да еще под клятву, серьезнее которой отец Мигель в жизни не давал! Нарушив её, монах рисковал потерять всё - от расположения герцогини Анжуйской до самой жизни, но… Как и у герцога, у него были свои «особые обстоятельства».
Пару месяцев назад, по велению герцогини Анжуйской, отец Мигель прибыл в Лотарингию с письмом для герцога Карла и прошением от мадам Иоланды позволить её духовнику пожить какое-то время в деревеньке Грю, что рядом с Домреми. Письмо содержало довольно скупое сообщение о Жанне-Клод, и герцог только скептически усмехнулся, когда причитал о ней.
- Еще одна предреченная Дева, - сказал он, убирая письмо. – Не знаю… Если бы об этом написал кто-то другой, я бы, наверное, посмеялся. Но, из уважения к её светлости, просто оставлю без внимания. Хватит нам и одной…
Примерно такой реакции отец Мигель и ждал. Однако его очень удивило, что при беседе присутствовал сын мадам Иоланды - Рене. То есть, само по себе присутствие мальчика было вполне объяснимо - приехал духовник его матери. Но отца Мигеля удивило другое: за спиной Карла стоял стол, который был буквально завален старинными манускриптами, писанными на пергаменте. Одни, обернутые вокруг деревянной основы, ждали своей очереди, а другие, уже разложенные и прижатые по углам для удобства, Рене явно изучал перед приходом святого отца, вместо того чтобы биться со сверстниками во дворе на деревянных мечах. Зоркий на такие вещи глаз францисканца сразу углядел знаки и печати Сионского приората, а более всего то, что и герцог, и сам Рене явно старались отвлечь отца Мигеля от этого стола и от этих рукописей.
Что ж, прикидываться простачком ему было не впервой. Но затем монах крепко задумался…
Судьба послала герцогу Лотарингскому – наследнику и хранителю чрезвычайно интригующих тайн - одних дочерей. Уж не решил ли он, что сын мадам Иоланды - женщины умной, практичной и влиятельной - подходящая кандидатура для членства в приорате, и не готовит ли он его в свои духовные преемники?
Мигель еле сдержался, чтобы открыто не рассмеяться. Все-таки герцогиня получила доступ к секретному хранилищу! Не сама, так через сына! И эта дальновидность патронессы в очередной раз восхитила её духовника. О! Мадам всегда знала, что и для чего делает!
Но одного она явно не предусмотрела: Мигелю тоже безумно хотелось заглянуть в бумаги приората. И ради этого он готов был превысить даже данные ему полномочия…
Вопрос о проживании решился легко и быстро. Отец Мигель поселился в Грю, в доме мэтра Обери и его жены, мадам Жанны. Для всех в округе монаха представили испанским родственником мадам, и та отменно играла свою роль, оправдывая ложь, за которую было щедро заплачено. Но как бы она ни старалась, окружая отца Мигеля заботой, неотличимой от родственной, все же главным достоинством этой дамы было то, что приходилась она одной из крестных матерей странной девочке из Домреми. И все эти крайне удобные, как ложные, так и косвенно-родственные связи, сделали вполне естественными беседы мнимого испанского родственника с этой самой девочкой…
Они действительно много беседовали. Мадам Иоланда велела своему духовнику убедить ребенка, слышавшего голоса фей и деревьев, что это глас единого Бога и никого больше. Но вот беда - чем больше они общались, тем слабее делались убеждения самого монаха, и вся его вера, считавшаяся до сей поры незыблемой, вдруг дрогнула, сдвинулась подобно вековой льдине, попавшей в теплые воды, потеряла строгие очертания, и словно поплыла по широкой бескрайней реке впечатлений – многоводной, доселе неведомой – вливаясь в неё, новым притоком. Бедный Мигель чувствовал, что теряет все свои позиции и жизненные устои и, как за спасительную соломинку, ухватился за ту мысль, что древние рукописи из хранилища Карла Лотарингского вооружат его достаточно крепкими аргументами и позволят хоть немного приравнять странное мировоззрение Жанны-Клод к общепринятому. Этим отец Мигель словно оправдывал предстоящие действия, которые собирался сделать втайне от герцогини, и долго себя убеждать ему не пришлось.
Всё началось чуть больше месяца назад, когда в этой же самой комнате, глядя через это же низенькое деревенское окошко на льющий с самого утра дождь, Жанна-Клод вдруг тихо и печально сказала:
- Сколько грязи… Никогда не думала, что земля может быть такой грязной.
Отец Мигель в это время писал письмо в Анжер и, решив, что чего-то не дослышал, переспросил:
- Какая земля, Клод?
Но девочка вместо ответа обхватила лицо ладонями, скрючилась на скамье словно её ударили, и зарыдала так горько, что отец Мигель забрызгал начатое письмо чернилами и опрокинул стул, бросаясь к ней.
- Что с тобой, Клод?!!!
- Мне очень больно…
- Где?! Где?! – метался вдоль скамьи переполошившийся монах.
- Здесь. - Девочка ткнула себя в грудь. - Всё болит, как будто тысячи ног и рук месят во мне землю, и она превращается в грязь…
- Господи! Клод! Надо послать за лекарем!
- Нет! Нет! Не надо! Всё равно никто не поможет…
Она пришла в себя так же внезапно, как и зарыдала. Вот только глаза… Такой тоски Мигель в них никогда прежде не видел и смутился, как перед великим, безутешным горем.
- Какое сегодня число? – спросила Жанна-Клод.
- Двадцать пятое, - пробормотал Мигель. – Октября двадцать пятого…
- Я бы хотела вычеркнуть этот день, - зашептала девочка, не отводя отчаянных глаз от его лица. – Ты мудрый, Мишель, ты много знаешь, скажи мне – кому этот день был так нужен?..
Он тогда ничего не смог сказать и ничем ей не помог. Даже пониманием.
А через несколько дней скорбный звон, начавшийся под Азенкуром, заполнил печалью всю Францию и долетел до Лотарингии. И отец Мигель вспомнил – «октября двадцать пятого»…
Вот тогда он и решился окончательно
Найти предлог для визита в Нанси труда не составило. Первое же письмо от герцогини, пришедшее после Азенкурской трагедии, дало ему такой повод. Мадам Иоланда просила своего духовника принять исповедь и отпустить грехи её сыну: дескать, так она будет к нему словно бы ближе в эти тяжелые дни. И отец Мигель, собравшись в мгновение ока, поспешил в замок.
Мальчик добросовестно покаялся во всех своих грехах, после чего получил их полное отпущение с перечнем тех молитв, которые ему следовало непременно прочесть перед сном. А потом отец Мигель приступил к главному и, простившись с Рене, попросил герцога Карла уделить ему пару минут.
- Как не по годам умен этот мальчик! – говорил он, идя с его светлостью из замковой часовни по крытой галерее к воротам внутреннего двора. – И как благостна его юность, наполненная светочем познания. Мудрейшие из учителей - те, кто дарует именно такой светоч, а не меч карающий.
- Мадам Иоланда желает, чтобы Рене изучал прежде всего науки духовные, - отозвался на эту цветистую речь Карл. – Я не препятствую, хотя это и против правил обычного воспитания. Но, справедливости ради, должен заметить, что последнее время и в искусстве боя мальчик тоже стал хорош.
- С его умом, чистотой и происхождением трудно унизить себя до посредственных успехов, - кивнул головой Мигель и приостановился, словно любуясь окрестностями.
Пришлось остановиться и герцогу.
- Мне кажется, - задумчиво продолжил монах, - что с возрастом Рене мог бы стать одним из величайших богословов нашего времени. Вы так не считаете, ваша светлость?
- Я считаю, что нашему времени более всего нужны воины, - нахмурился Карл.
Отец Мигель опустил глаза.
- Вы правы. Но ходят упорные слухи, будто военную победу Генри Монмуту принесло его благочестие. Кто знает, может быть наше время тем и ознаменуется, что бОльших успехов добьется не воин, но богослов… Пусть даже и надевший доспехи. Мнение света переменчиво. К великому несчастью, мода на тех или иных людей становится схожей с модой на платье. Я вижу в этом падение нравственности. Но, чем ниже нравственность, тем выше делается ответственность за души юные, которым придется определять приоритеты времени грядущего. Об этом в последнее время часто приходится думать, и тогда я кажусь себе таким слабым и беспомощным из-за того, что девочка, вверенная моему попечению её светлостью, скоро выйдет из счастливого детского неведения и познает мир таким, каков он есть. Её сверстники ничего ей в противовес дать не могут, а мои познания так малы… Я не готовил себя ко встрече с таинственным и теперь жалею…
На лице герцога отразились досада и скука.
- Вы всё еще полагаете, что эта ваша крестьянка из Домреми помечена Божьим откровением?
- Так считает её светлость, - уклончиво ответил монах.
- А вы? Вы же общаетесь с ней. Вы сами - что думаете?
Отец Мигель собрался с духом и, стараясь не вспоминать о мадам Иоланде, которая лишила бы его и доверия, и покровительства, услышь она то, что он собирался сказать, произнес совершенно крамольное:
- Я думаю, что для Девы, которую всем скоро предстоит считать отмеченной Божьим откровением, требуется много больше, чем одна только королевская кровь. И моя подопечная обладает этим «большим» в полной мере.
- Вы так считаете, или есть доказательства? – спросил герцог.
- Доказательства есть… И они поразили меня совершенно… Я даже её светлости не решился об этом написать, ибо не в силах постичь природу того тайного, что мне открылось.
Отец Мигель выдержал достаточно завлекательную паузу, а затем рассказал заинтригованному герцогу о видениях Жанны-Клод в день Азенкурского сражения. Рассказ получился весьма отличным от действительности – монах готовил его долго и тщательно – но то, что Жанна-Клод могла предсказывать исход событий, которые еще не свершились, он донес в полной мере.
Он бы расписал всё еще цветистее, но было одно, о чем отец Мигель не счел себя в праве говорить. Это было выше любой корысти, любой благой цели и любой тяги к познанию… Это было НЕ ЕГО. И потому монах промолчал о той боли, которую девочка тогда чувствовала.
Герцог в ответ тоже молчал очень долго. На лице его не было больше ни скуки, ни досады. И даже когда холодный ветер, гулявший по галерее, распахнул полы его плаща, Карл, погруженный в свои мысли, этого не заметил.
- Так вы говорите, она предсказала исход сражения еще до того, как оно закончилось? – спросил он, наконец.
- Да.
- И вы в это верите?
- Абсолютно.
Герцог снова помолчал.
- Ладно, - сказал он, на что-то, похоже, решившись. – Я вам помогу. Мне всё это стало интересно… Её светлости знать об этом не обязательно. Хотя, в конечном итоге, мы делаем одно дело, но все же… Одним словом, завтра вам доставят рукопись… Прочтите её этой вашей пророчице, а потом непременно сообщите мне, как она это восприняла. Посмотрим… Королевская кровь способна повести за собой войско людское, но я уверен, что в этой войне победят только воины Бога…
Отец Мигель вздохнул, обтер пыль с потертого кожаного футляра и осторожно, двумя пальцами, вытащил свернутый трубой большой плотный лоскут пожелтевшего пергамента. Если слухи о хранилище Карла Лотарингского правдивы, то может быть хотя бы здесь он почерпнет опору для своих убеждений. Или окончательно растворится в тех безмерных просторах, которые открывались перед ним после бесед с Жанной-Клод…
Монах невесомо провел ладонью по пергаменту, расправляя его, и старинный лист разогнулся, точно ворчливый старик.
Никаких узоров и рисунков. Только нетвердые, не слишком умело написанные буквы, больше похожие на те значки, что рисовал когда-то наощупь по мягкой земле Сарагосской общины слепой мудрец Телло.
- Что ж, давай, расскажи, что ты хранишь, - прошептал Мигель, склоняясь над рукописью. – Я не такой уж новичок в тайнах, и много запретного на своем веку перечитал. Не обмани и ты моих ожиданий…
С трудом продираясь сквозь старо-французский, он перевел для себя несколько первых строк и сразу понял, что текст списан с чего-то еще более древнего. Причем это «древнее» было скорей всего языческим - то есть ересью, поэтому переписчик осторожничал, что сделало язык рукописи скованным и очень туманным. «Прежде услышь. Но не ищи глас сказавшего подле себя, потому как идет он из места, на котором стоишь ты, и надо сдвинуться, чтобы слышать дальше…»
Мигель оторвался от чтения. Недавно он снова расспрашивал Жанну-Клод о том, как именно она слышит голоса тех невидимых, кто с ней говорит, но девочка не понимала и объяснить не могла. Для неё это было так же трудно, как любому другому трудно объяснить, что значит слышать вообще. Или видеть. Или дышать…
- Ты можешь слышать, как и я, - пожимала она плечами. – И все могут. Просто все боятся слышать ТАК.
- Я ничего не боюсь, - возражал Мигель.
Но девочка считала иначе.
- Ты жил дольше и видел больше. Ты знаешь о болезнях, об опасностях и несчастьях, и слух твой стал, как полотно, через которое матушка цедит молоко - он не всё пропускает. Она ведь цедит потому, что боится впустить зло в нашу еду. И каждый, кто так боится, думает, будто потом выгнать это зло уже не получится. Но зло заползает и через глаза, и через дыхание, и через мысль… Хочешь, я научу тебя его изгонять?..
Отец Мигель тряхнул головой…
Да, она бы научила. Она действительно может многому научить. Но почему всякий раз, когда она говорила: «Хочешь, научу», первым его желанием было крикнуть: «Нет!!!»?
«Уединение ума оплатишь скорбью, ибо познавать будешь сам себя», прочел он новую строку из манускрипта. И новое видение поплыло перед глазами.
«Всё знать страшно», - сказала Жанна-Клод при первой встрече…
Нет, что бы там она ни могла, Мигель не хотел у неё учиться! Всю жизнь мечтая постигнуть самые сокровенные тайны сущего, он – самый любопытный из монахов Сарагосской общины – насмотревшись в глаза этой девочки, понял вдруг, что со страхом всезнания не справится. И как только подумал - тут же ощутил другой страх.
Уже не за себя, а за девочку, обреченную видеть суть вещей без каких-либо обрядов посвящения, и воспринимать чужую боль острее, чем, может быть, свою собственную.
Он снова попытался читать, но слова старинной рукописи и собственные мысли, цепляясь друг за друга, повлекли отца Мигеля дальше и дальше. И первое сочувствие - сейчас, над этой рукописью - обернулось вдруг пугающим осмыслением. «Мы не готовы, - бормотал он сам себе, сжимая руками виски и испытывая в душе едва ли не панику. – Мы, все! И служители церкви, и миряне – от короля до последнего раба… Даже наши папы… Никто! Никто не готов стать перед этой девочкой, когда она обретет в полной мере всю свою силу! Чему смогу научить её я – жалкий и ничтожный, один из многих?.. Мы думаем, что искренне помолившись и покаявшись в грехах, уже получаем право жить дальше, согласуясь только со своими интересами и убеждениями. Но все мы нечисты! И когда в глазах этой девочки отразится наш облик, даже на самых белоснежных одеждах проступят грязные разводы завистливого собственничества, пятна властолюбия и черные складки всевозможных обстоятельств! Чтобы стряхнуть всё это понадобится уединение ума. Но никто не захочет познавать себя, ибо, познав себя, познаешь всё! А всё знать страшно, потому что жизнь сначала не начнешь…».
- Смотрите, святой отец, вот и Жанна!
Голос хозяйки вернул отца Мигеля к действительности.
Стряхнув оцепенение от поразивших его мыслей, монах выглянул через оконце и увидел, что по ровному, выпавшему недавно снегу, идет, переваливаясь словно уточка, Жанна-Клод. Оно шагала, высоко поднимая ноги, чтобы следы оставались ровными и четкими, и постоянно оглядывалась, любуясь отпечатанной на снегу цепочкой. Светлые косы уже не торчали задорными хвостиками, а отрасли и чинно выглядывали из-под краев теплого платка. Плотно перехваченный в талии кафтан был немного великоват, как и сумка из грубой холстины, переброшенная через плечо и болтающаяся из стороны в сторону в такт шагам.
- Чистый ангел! – умильно сложила на груди руки мадам Жанна, выглядывая из-за плеча своего якобы родственника. – На обе деревни лучше девочки не сыскать!
Накануне ей заплатили очередное щедрое вознаграждение за предоставленный кров, и потому голос её звучал особенно убедительно.
- Мне бы хотелось немного почитать Жанне из старинных манускриптов по богословию, - сказал отец Мигель. – Пошлите её ко мне, как войдет.
Мадам активно закивала, почтительно протиснулась мимо стола, на котором лежала рукопись и, перекрестившись пару раз, удалилась, сообщив уже от дверей, что испекла капустный пирог, который подаст к обеду. Так что пусть малышка Жанна после чтения сразу не уходит.
«Уйдет она, как же, - мысленно проворчал Мигель, окончательно вернувшийся на грешную землю. – Каким бы ангелом Жанна-Клод ни была, вкусно поесть она любит, как обычный человек. А в этом доме готовят не хуже, чем в Анжерском замке…».
Он с тоской посмотрел на манускрипт, и отголосок недавнего страха неприятно кольнул сердце.
Может, не читать ей ничего? А герцогу сказать, что с девочкой снова ошиблись… Но тогда пребывание здесь отца Мигеля становилось бессмысленным. Герцог сообщит мадам Иоланде, та отзовет духовника обратно, и это было как раз то, чего Мигель хотел сейчас менее всего. Мало того, что придется объясняться с герцогиней, которая на слово может и не поверить, приедет разбираться и уличит отца Мигеля во лжи со всеми последствиями, так еще и сам он прекрасно понимал, что уже не в состоянии покинуть Жанну-Клод, не разобравшись толком, кто она есть на самом деле – ангел, посланный, как Чудо, или человек, способный научить переосмысливать всё сущее и даже… Мигель испуганно перекрестился – о, Боже, он на грани ереси! – но все же мысленно закончил: и даже веру, которая чрезвычайно запуталась в ходе бесконечных войн, и в противоборстве трех пап…
Стук деревянных башмаков затих перед его комнатой. Жанна-Клод возникла на пороге, вся окутанная морозной свежестью, румяная, как всегда улыбающаяся. Увидев, что Мигель крестится, она перекрестилась тоже и звонко возвестила:
- Добрый день, Мишель! Дай мне грифель, я хочу кое-что записать!
Монах удивленно округлил глаза.
- Разве ты умеешь?
- Для себя умею, - охотно сообщила Жанна-Клод. – Но мой грифель сегодня утром совсем раскрошился, а угольки слишком пачкаются.
Для пущей убедительности она достала из сумы на боку несколько плотных листков, на которых в монастырях и аббатствах обычно записывают хозяйственный приход-расход, и протянула отцу Мигелю, демонстрируя чумазые следы по краям.
Монах с интересом рассмотрел листки
Совершенно непонятные значки покрывали их сверху донизу, но сбоку на некоторых красовались смутно узнаваемые изображения цветов и птиц, подкрашенные кое-где соком ягод, чистотела и пережженной древесной корой.
- Что это? – развел руками Мигель. – Это же невозможно прочесть!
- И не надо, - решительно заявила девочка. – Это только моё.
- Но на каком языке ты пишешь?
- Ни на каком. Я пишу значками, которые сама придумала, чтобы никому не мешать.
Отец Мигель истолковал её слова по-своему.
- Но я охотно обучу тебя и письму, и чтению. Будешь писать, как все... - начал было он и осекся.
Жанна-Клод смотрела так, словно монах предложил ей обучиться чему-то совершенно бессмысленному.
- Я никому не хочу мешать, - повторила она. – И себе тоже. Что надо придет само, зато ненужное останется неведомым… Так ты дашь грифель?
Отец Мигель смущенно кивнул и принялся обшаривать стол, довольно бесцеремонно спихнув на пол футляр от манускрипта. Жанна-Клод тут же подбежала, подняла его и зачем-то понюхала, прикрыв глаза и втягивая запах глубоко и медленно. Потом положила футляр на стол. Заинтересованно заглянула в манускрипт, потрогала его кончиками пальцев.
- Ты снова что-то читаешь?
- Да, - спохватился Мигель, - и хотел бы почитать это тебе.
- А про что там?
- Ну-у, видишь ли, так просто этого не объяснить… Давай я лучше прочту.
Но девочка, подумав не более секунды, отрицательно покачала головой.
- Не сейчас, ладно?
И улыбнулась широко и обезоруживающе. А потом, кивнув себе за спину, доверительным шепотом добавила:
- Меня там ждут… Я уже обещала, что послушаю его. Поэтому и нужен грифель - всё записать!
- Что послушаю? – не понял Мигель. – Кому обещала?
- Сейчас…
Стуча башмаками, Жанна-Клод убежала в соседнюю комнату, откуда крикнула: «А мы у тебя, ладно?!» и вскоре вернулась с толстым, ленивым хозяйским котом, которого тащила, обхватив обеими руками за обширный живот.
- Вот - ему!
Она пристроила кота в оконную нишу, схватила протянутый грифель, один из листков, пристроилась рядом на скамью и стала выводить свои непонятные значки медленно и старательно. Удивило отца Мигеля то, что презиравший все на свете, своенравный кот сидел смирно и громко мурчал, так, что со стороны казалось, будто он действительно что-то рассказывает.
«Чушь какая! – подумалось монаху. – Я полный идиот, если позволяю ей этим заниматься!». Но еще большей глупостью представилось ему, почему-то, что сейчас он отнимет у девочки её грифель и листок, прогонит кота и усядется читать ей о тайных мистериях, обрядах посвящения и отправных точках веры…
«Для неё это всё, как азбука для ученого, – заговорил в Мигеле кто-то другой, более спокойный. – Это нам, обычным людям, кажутся безмерно важными всякие тайны, мистические озарения и выдуманные условности. Это мы прячем для чего-то друг от друга собственную мудрость, чтобы не вступала в противоречия с теми глупостями, которые творим. А этой девочке дела до всего этого ровно столько же, сколько и хозяйскому коту. Она даже с ним играет не так, как другие дети, начавшие свои жизни с подражания взрослым – то-то и сидит он смирно, как привязанный, словно чувствует с ней связь древнюю - намного древнее, чем самый сокровенный манускрипт из хранилища герцога Лотарингского… Коту в жизни тоже никто не мешал…. «Что надо придет само…»».
«Бог с ней, - слились в едином решении оба Мигеля. – Герцогу скажу, что учить эту девочку нечему, и сам не стану ей мешать».
Но Жанна-Клод, как будто услышав его мысли, вдруг оторвалась от своего занятия и замерла, глядя в окно.
- У нас осталось очень мало счастливых дней, Мишель, - пробормотала она еле слышно, и монах готов был поклясться, что в глазах Жанны-Клод стоит сейчас такая же тоска, как в день Азенкурского сражения. – Новые холода принесут новые беды… Еще больше грязной земли и грязных тел… А ты скоро уедешь.
- Куда уеду?
Девочка опустила глаза, тяжело вздохнула и прошептала:
-Хоронить кого-то...
Продолжение:
http://www.proza.ru/2011/04/08/1473