Часть третья. Мы – арийцы!
ГЛАВА I.
ПО ОСТРЫМ КАМЕШКАМ. 1937
В РЕСТОРАНЕ НА ПУШКИНСКОЙ
Мужчины шуршали газетами, их на русском языке выходило 32 издания, но это не были издания для русских, они отражали интересы всего населения. Статьи о политике, о культуре, объявления о публикации стихотворений начинающих авторов за счет самих авторов.
С двойственным чувством смотрел редактор газеты «Бессарабское Слово» на экипаж с двумя подружками-поэтессами – Гелей Мазур и Верочкой Кантакузен. Румяные, жизнерадостные барышни писали на русском, румынском, французском одинаково плохо, так что молодой, амбициозный поэт Николай Костенко правил их стихи с презрительной усмешкой. Девицы сочиняли исключительно о загробной жизни, о смерти и несчастной любви, плохо, скучно, но их отцы щедро оплачивали, давая рекламу, «работу» настоящего поэта.
Впрочем, скоро Верочка выходила из игры – она была просватана. Застенчивых юношей с горящими глазами, пишущих тоже о несчастной любви, редактор печатал бесплатно, иногда выдавая ничтожный гонорар – это была высшая награда.
Тиражи были небольшие, прославиться было сложно. Рекламировались многочисленные проекты возведения памятников, в том числе и королю Фердинанду, посвященные Объединению, но они не были реализованы. Но сразу стал знаменитым памятник Штефану Великому, созданный скульптором Александром Плэмэдялэ. Здесь любила бывать его жена – очаровательная Ольга Яковлевна, которая училась в Петербурге балету у известной балерины Ольги Преображенской. Уроженка Кишинева, она пользовалась успехом, выступая в любительских спектаклях, и руководила балетной студией. В ее компании как раз сожалели о том, что Национальный театр, открытый в 1921-ом году, был уже закрыт, многие артисты остались без работы, а драматурги – без надежды быть поставленными на этой сцене. Видимо, властям Румынии не нравилось то, что в нем ставили – эти молдаване думали только о себе. В Кишиневе бредили мифом о старой доброй России, и сюда съезжались много русских знаменитостей, артистов, писателей. Поэт Игорь Северянин посвящал стихи Пушкину кишиневского периода и писал о том, как «вишнево» в Кишиневе, и на его вечера стекались эмигранты и здешние русские. Эмигрантам из Советской России новая Россия была непонятна, они все хотели жить тем, старым миром, искали его в русском Кишиневе.
Но как бы ни был красив город, уютен, приятен, они здесь надолго не задерживались. Кормиться, если не было поместий или службы в госучреждениях, а таковая здесь была только для новых хозяев - румын, не было никакой возможности. Публикации в газетах, реклама никак не способствовали процветанию – население в целом было нищее. Сборы были ничтожные, гонорары убогие, в душе был только патриотизм, а за душой ни гроша. Они ехали в центры цивилизации, где кипела жизнь – в Рим, Париж, Вену, Берлин, Нью-Йорк.
Но из Берлина стали приходить какие-то странные вести…
В этом ресторане, хотя агенты сигуранцы сидели, конечно, и здесь, принято было говорить без купюр. Все еще отголоски великой революции бродили в умах, и свобода оставалась любимым словом. Ее давно уже не было в действительности, но какой это сладкий был миф.
… Эти трое, в ресторане на Пушкинской сошлись не зря. Их связывало нечто вечное. Один из них – Петр Головин – приехал из России и наслаждался неразбавленным вином и почти забытым покоем. Звучали русские романсы, и не томила душу странная рабоче-крестьянская лексика, этот новояз, язык масс, навязанный России косноязычным интернационалом, чтобы она забыла свой, пришедший к ней из глубины тысячелетий. Милые обращения «сударь» и «господин» звучали, как самая сладкая музыка, вместо опошленного комиссарами слова «товарищ».
……………..
Сергей Пантелеймонович Орлов был родовитым москвичом, но революция вытряхнула его родителей вместе с ним и сестрой в Париж. Сестра стала кинозвездой немого кино – новый вид иллюзии, как говорил Сергей – а он выучился на инженера и работал в одной фирме. С сестрой виделся редко, слышал о ее успехах и романах, а дружил с тетушкой, которая примирилась со всем и проявила в новых условиях хватку, держала в Париже на Монмартре бистро «У Елены». Туда любили ходить русские и заглядывали немцы, раскинувшие свою шпионскую сеть по всей Европе и Азии, да и агенты ОГПУ находили здесь питательную почву. Но внешне это было простое и удобное заведение, где можно было выпить и закусить. Простота и относительная дешевизна привлекали сюда богему. Бистро «У Елены» стало популярным после того, как испанец Пабло Пикассо оставил тут свой рисунок на салфетке вместо платы, а потом стал входить в моду. С художниками никогда не знаешь, что из них выйдет. Сергей Пантелеймонович любил тоже посидеть за чашкой кофе, хотя наедине умная тетушка предупреждала его, что за столиками сидят разные люди, не только бедные художники и писатели, будущие знаменитости, как Эрнест Хемингуэй.
Там Сергей познакомился с человеком, который объяснил ему, что значит этот медальон со свастикой, и послал на эту встречу. Человек этот был серб, старинной фамилии, которая Сергею была неизвестна. В роду Орловых передавались эти пластины и медальон. Европа содрогалась от забастовок, бредила мировой революцией, новыми левыми идеями, которые тоже были далеко не новыми, только назывались по-новому. Появилась – очень робко сперва, свастика – древний символ плодородия у арийцев. В этой путанице трудно было разобраться. Большинство не понимало, что она значит, и не обращало внимания. Маги, чародеи, астрологи и спириты наполнили западный мир гаданиями и страшными знаками.
Сергей был рад человеку из России – Петру Головину. Что происходило в Кишиневе, он не знал, это скорее волновало Витольда Лисовского – он жил с семьей здесь, знал всю подноготную, да и не особенно Сергея волновала обстановка в этом городе. Пограничная территория, от России не убудет, а вот что в России? Это его волновало. Он увидел еще очень молодого человека с тонкими чертами лица, в плохо сшитом костюме, с физиономии которого медленно сходила озабоченность. Он был худ и поглядывал на еду жадно.
Витольд был из них самым богатым и угощение взял на себя. Гостей решили устроить в гостиницу, дабы не возбуждать в жене лишнего интереса, иначе мадам Кондря и мадам Мильдова будут все знать на следующий же день о гостях, а через них и… кто угодно. Витольд любил свою жену, именно это женское начало в ней и было ему мило, однако и вызывало опасения. Ревнующая, устраивающая ему иногда скандалы, взбалмошная и красивая Ирена была ему дорога, но не стоило ее впутывать в мужские дела.
– Прекрасное вино, – сказал Петр.
– Да, пожалуй, лучшего вина нет в Европе. Молдавский хозяин умеет сотворить чудо, – охотно откликнулся Витольд, он был патриотом. – Кошмарный этот двадцатый век.
………………..
***
Трое аристократов, представителей старинных родов не знали ни своей судьбы, ни судьбы новгородских дощечек.
– Мы – арийцы! Но в России мы прежде всего православные. А русское арийство связывается в нашем сознании с язычеством Древней Руси, а оккультно-теософское арийство противоречит Православию.
– Арийство не было под запретом в царской России.
– Нашей России.
– Вы правы, Петр Иванович, нашей. Простолюдины из века в век на воротах вырезали солнышко – а ведь это арийский знак, не отрицал его и наш великий писатель – пророк Федор Достоевский.
– Говорят, императрица Александра Федоровна накануне расстрела в доме Ипатьева – подумать только! Нарочно не придумаешь – судьба Романовых – венчаться на царство в Ипатьевском монастыре под Костромой, и погибнуть в доме Ипатьева – она оставила на стене записи и изображения свастики – сакрального знака арийцев. А убийцы пририсовали после расстрела звезду Давида…
– Ведь не случайно есть «северный цикл» в священных книгах арийцев «Авесте» и «Ведах», что и говорит об их прародине. А у поэта северного Николая Клюева «белая Индия» о севере – было такое понятие, он его не придумал.
– Сам термин «арья» в пеласго-греческой основе ар – ареон – означает «высший», в ведических книгах агуа – благородный. Это прежде всего расово-цивилизационное явление в человечестве, а не ремесло в древнем социуме. В советских источниках арий – выводят от «орало» – плуг или «орать» – пахать, то есть «арий» значит пахарь. Такая рабоче-крестьянская трактовка. А ведь в авестийно-ведической арийской иерархии пахари-земледельцы занимали третью ступень после жрецов и воинов и не были посвящены в тайны арийского учения. Производить арийцев от иранцев абсурдно. Само же название Иран происходит от Арианам, что является производным от «Айрианам-Баэджа», то есть «Арийский простор», но не наоборот. Таким образом, «Иранский простор» есть часть «Арийского простора».
– Жизнь праславян на огромной территории от Дуная до Китая на востоке в эпоху арийского расселения – явление настолько значимое, что следует его замалчивать как можно дольше. Все великое в истории праславян и их несчастных предков русских веками замалчивалось, в лучшем случае!
– Вот потому, – продолжал Орлов, – и в Азии мы находим сарматов, их племя роксалан, рокс, рукс – по-ирански, гуска – по-индийски, «светлый», «роуш», «равш» – блестящий, золотой, то есть русых алан. Русые волосы – это волосы русов.
Об аланах, роксаланах писал историк Аммиан Марцеллин: «Почти все аланы высоки ростом и красивы, с умеренно-белокурыми волосами, они страшны сдержанно-грозным взглядом своих очей. И во всем похожи на гуннов, только с более культурным образом жизни.»
Почему, сидя в ресторане «У Миши» на Пушкинской улице, они обращались к такой давней, спорной, сложной истории? Почему им это было важно? Медальон со свастикой и люди со свастикой на рукавах заставляли их вспомнить древность, которая никогда не умирает.
… Орлов собирался в Париж – там тетушка оставила ему в наследство бистро «У Елены». Надо было оформить документы, вступить в права наследства. У каждого был свой путь, и этот разговор хотя что-то и прояснил для каждого, но за информацией нужно было ехать в Берлин.
Там сейчас творилось нечто.
Хранители тайны – трое молодых людей, как и положено по традиции.
За соседним столом сидело двое мужчин и черноволосая красивая женщина. Сначала разговор шел в дружеском тоне и троица приятелей их не замечала, занятая своими делами. Но вдруг раздался звон разбитой рюмки, они оглянулись – девушка дала пощечину одному из своих кавалеров, а тот … дал ей сдачу. Завязалась драка – обычный вульгарный мужской мордобой…Фогельсон наблюдал за потасовкой – дрались немцы. Петра задели и он тоже ввязался в драку. Витольд скрестив руки равнодушно наблюдал со стороны.
Заступник за девушку смущенно протянул Петру руку
– Иоганн. Из Берлина.
Когда дерущихся растащили официанты и посетители, все вернулись за свои столы.
– Вы собираетесь ехать в Берлин? – выяснил Иоганн у Петра.
Тот кивнул.
– Собираюсь. Немного поживу в Кишиневе и в Бухаресте. Есть несколько дел связанных с бетоном. А потом в Берлин махну.
– Вы строитель?
– Архитектор. По крупнопанельному строительству…
– О, это очень модно теперь, – восхитился немец. – А я, знаете ли собираюсь домой. Там сейчас такие дела разворачиваются. Старушка Европа содрогнется. Слишком сытая и сонная. Мы, немцы её разбудим, вздыбим… Я остановился в гостинице . Вы не известите меня, когда надумаете в Бухарест. Вместе бы и поехали.
Так и получилось, что в Бухарест Петр Головин ухал с попутчиком. Оказалось, что у Иоганна там тоже были какие-то срочные и важные дела…
ГЛАВА II
ЛЮДИ СО СВАСТИКОЙ
…………………….
***
В Риме, на приеме у Бенито Муссолини Гитлер почувствовал острую головную боль, даже на миг потерял дар речи. Как-то врач сказал ему, что это плата за экзальтацию на митингах. После этого на встречи с народом стали посылать двойника.
Сейчас он не хотел обращать внимания на себя, но к нему наклонился молодой человек, который своей хламидой и амулетами резко выделялся среди немецких и итальянских военных мундиров.
– У вас головная боль, герр Гитлер?
– Да,– прохрипел Адольф.
Гитлер спросил глазами у Бенито – Кто это? Тот успокаивающе улыбнулся.
– Выйдемте на веранду…. – предложил незнакомец с черными волосами до плеч – типичный представитель итальянской богемы.. Гитлер в сопровождении адъютантов пошел к двери.
– Вы врач?
– Можно сказать и так. Юлий Фаустино, астролог.
Астрологов в окружении Гитлера было предостаточно и он сразу потерял к нему интерес. Но тут он заметил, что боль в голове прошла и появилась уверенность, прилив сил… Гитлер остался. Пригласил Юлия Фаустино в Берлин. Юлий, отлично говоривший и по-немецки, сразу прижился в пестрой компании из окружения фюрера. Юлий мог быстро снимать у него головную боль.
Правда собеседник он был странноватый – все время говорил Гитлеру о каких-то пластинах, о возможности создать какое-то необычное новое оружие по рецептам древних… Это мало интересовало Гитлера, хлопоты вызывали неудачи по совершенствованию новых вооружений. Но он с любопытством слушал человека, который непостижимым образом умел его лечить без уколов и таблеток.
Гитлер решил придержать лекаря при себе, предложил ему соответствующее воинское звание. Европа одевалась в мундиры, но Юлий вежливо отказался и попросил создать лабораторию для изучения пластин древних.
– А… астрология, – протянул фюрер и разрешил.
Но однажды в одну из бессонных ночей, Юлий заговорил на странную тему – о каком-то эликсире бессмертия арийских богов.
– Арийских богов – заинтересовался Гитлер. – Это интересно.
– У египетских жрецов есть запись о гибели Атлантиды. Но не мог же погибнуть материк и чтобы никто не спасся. А у греков даже сохранилось название эликсира – амброзия – напиток долголетия.
– Неужели это не просто легенда?
– Вот вы говорите о тысячелетнем рейхе, но кто будет создавать этот рейх, если жизнь фюрера так коротка? Наследники? Исказят идею… Разве не так?
Эти слова стали всё чаще вспоминаться фюреру. Так родилась организация «Наследие предков», где одним из организаторов и руководителей был Юлий Фаустино – доверенное лицо фюрера. В эту организацию он стал собирать ученых, обещал занятия чистой наукой, понимая, что далеко не все жаждали работать на войну, а в Европе уже пахло войной.
И началась охота за рукописями, артефактами, пластинами, буковыми дощечками новгородских жрецов, за кипарисовыми дощечками египтян.
……………
¬ГЛАВА III
БАРЫШНИ ИЗ БИБЛИОТЕКИ
Людмила сидела за столиком в библиотеке и слегка нервничала – Геля Мазур опаздывала на работу. Что скажет их заведующий Аурел Урсу? Геля появилась к вечеру, ничуть не смущенная тем, что пропустила целый рабочий день. Она казалась взволнованной, встревоженной и летящей куда-то, от вопросов о прогуле просто отмахнулась.
;– Ах, Милочка. Оставляю тебе ручную кофемолку, спиртовку – на память. Будешь пить кофе и вспоминать свою подружку Гельку.
Людмила недоуменно смотрела на нее.
– В чем дело?
– Уезжаю!
– Далеко?
– Скажу по секрету – в Америку. Жалко папу – он начинал учеником портного у господина Мойше Давида, он столько трудился, у него была каторжная юность. Он все вытерпел. Теперь у него самый модный салон в городе – и он должен все это продать и куда-то ехать? Сама госпожа Лидия Липковская заказывала у него туалеты, а она знает в этом толк. Ну, все. Салон продан. Гликманы-Леонарди, у которых был магазин музыкальных инструментов и нот, тоже продали свой магазин, и теперь ноты будешь покупать у новых хозяев – у Попеску. Да и Миша Фогельсон прикрывает свой русский ресторан. Люди со свастикой что-то слишком шустро маршируют по Европе. Везде они.
Людмила вся светилась добротой и нежностью молодости, но её красота – тонкая – то вспыхивала, то пропадала. Тоненькая, стройная, хрупкая, как березка, она была очаровательна. Клаудия, девушка с Валя Дическу, наоборот, была невысокой, плотной, но красота её была устойчивой – черные пышные волосы, что называется соболиные брови и густые ресницы, чистая кожа и румянец, аккуратный носик – все дышало прежде всего здоровьем. Геля тоже была по-своему хороша – грива черных вьющихся волос, черные библейские глаза и только нос – папин! – портил лицо – большой, с горбинкой. Как мечтала Геля уехать в Америку, сделать пластическую операцию и стать красавицей. Мечта её стала сбываться.
Она уехала в Америку, сделала операцию, вышла замуж за сына банкира и умерла при родах. Фатум. Стоит ли бежать от опасностей, если не знаем, где они нас подстерегают?
Еще вчера их заведующий Аурел Урсу – спокойный семьянин, немного и в самом деле похожий на медведя, любил поэзию Михаила Эминеску и свой виноградник, да еще в закутке похлопать по попке зазевавшуюся «девочку», а теперь и он как-то подтянулся, вступил вроде бы в легионеры Румынии, как ему советовали в министерстве, и надел значок со свастикой. После этого он стал придираться к Геле, к которой относился всегда почтительно, так как в салоне ее отца его супруге со скидкой шили самые модные наряды.
Людмиле от слов Гели стало не по себе. Она бывала на вечеринках у Гели, где собиралась еврейская молодежь. Ставили патефон и танцевали до упадку. У Гликманов-Леонарди она покупала ноты, они бывали на литературно-музыкальных вечерах в библиотеке. Гликманы были потомственными музыкантами, а Леонарди – итальянскими купцами в прошлом веке.
Мойше Фогельсон служил у своего дяди с четырнадцати лет в ресторане и кем только не работал, пока – полысевший и потолстевший – не унаследовал ресторан. Он назвал его русским, собирал русских знаменитостей, подкармливал русских артистов, ходил по субботам в синагогу, жертвовал на бедных евреев деньги. И вот он уехал… Но не все могли уехать. Уезжали богачи, модные портные, владельцы ресторанов, а мелкие ремесленники оставались, как и бедный племянник Гликманов с больной матерью.
Цыгане – кузнецы, музыканты, соперничающие с евреями, певицы и плясуньи, ремесленники и кочевники, все эти прорицательницы и предсказательницы, когда-то вывезшие из Египта тайны черной магии, не сумели составить гороскоп собственной судьбы – они тоже пока жили, ни о чем не подозревая.
Гитлер решил устроить миру великую чистку, забывая, что арийская раса была учительницей народов, но не истребительницей. Да и на великом древе арийской расы германцы были всего лишь веточкой. Да и за тысячелетия арийская раса перемешалась со столькими народами!
Было понятно, что гонения на евреев –это соперничество в борьбе с ними за мировое господство, это захват еврейских капиталов, попытка ослабить их влияние. Славяне приготовлены были к истреблению, потому что владели еще пока огромными пространствами, но чем мешали цыгане? Был вынесен приговор – они бесполезны!
Придирался Аурел и к Людмиле, стал говорить с ней свысока, потому что русские стали не в моде. Но ей-то некуда было бежать. Она жила с матерью недалеко от рынка и Свято-Георгиевской церкви в собственном небольшом доме.
Как любила Людмила эту тихую и нарядную Пушкинскую улицу, где была расположена их библиотека в одноэтажном уютном доме, а выше – женская гимназия сестер Дическу, где все они учились: она, Клаудия, Геля и дочери Аурела тоже, а ниже по Пушкинской – русский ресторан «У Миши»…
На углу Александровской сияла роскошной витриной, где красовались три поросенка из шоколада, кондитерская грека Попандопулоса. Мечта всех детей, особенно с окраин. Девочек сводила с ума кукла с шоколадным личиком, а из чего были сделаны её розовые платьица и белые кружевные панталончики и представить было трудно… Клаудия как-то призналась Людмиле, когда они пили здесь горячий шоколад, что эта кондитерская была мечтой её и сестренок в детстве. Но только в Рождество мама иногда водила сюда девочек, чтобы полакомиться.
Любила Людмила также ходить в собор, где Березовский создал великолепный хор с солисткой Марией Чеботарь. Сад вокруг собора был ухоженный, старинный, в нем любили гулять кишиневцы по вечерам. Все это был родной ей мир.
Аурел с семьей жил в особнячке недалеко от скромного дома поэта и священника Алексея Матеевича, стихи которого обожал. Клаудия жила на Валя Дическу, в небольшом уютном собственном доме, за которым тянулся большой сад и ухоженный виноградник. Геля обитала в центре города в большом двухэтажном доме, где внизу был салон ее отца и красивая витрина, привлекающая взоры молодых женщин модными нарядами.
И вдруг все обрушилось. Насколько знали Аурела девушки, он всегда был вальяжный, опрятно одетый по европейским меркам, красивый, хотя они на это не обращали внимания. Осенью приносил в библиотеку свое вино, собирал все высказывания о вине, чтобы на различных застольях говорить интересные тосты, здравицы. А также пел романсы на слова Михаила Эминеску. Целая полка книг в доме была посвящена его увлечению. Что еще можно было сказать о фашисте Ауреле? Жена – маленькая и въедливая, впрочем, из хорошей семьи, и двое дочек – Лючия и Миранда. К своим сотрудницам он неизменно относился по-отечески, все они для него были домнишоары – барышни – Геля, Людмила и Клаудия. Любил устраивать литературно-музыкальные вечера, на которых пел приятным баритоном. Но пришли новые времена и он надел «значок».
– Господин Урсу, а что такое фашизм? – спросила Клаудия наивным тоном.
Аурел сделал глубокомысленное лицо и задумался.
– Это, ну как вам сказать, чтобы было понятно… для женского ума. Это идея, которая возродит нашу Румынию. Работать, работать…
Вот и весь ответ. Свастика – явление новое. Из Европы доносились какие-то отголоски – Муссолини, Гитлер – новые имена. Хорошо это или плохо?
Девушки не знали, что творится в министерстве культуры, и не понимали, что господин Урсу надел этот значок, потому что боялся – на его место пришлют кого-то из Румынии, как было сплошь и рядом, хотя место было и не хлебное, зато спокойное. В легионеры он не вступил, а отделывался этим значком – мол, сочувствую. А эти девочки безответственные, ничего не понимая в высокой политике, донимают его вопросами и насмешками. Хихикают за спиной. Господин Урсу чувствовал одно – мир тихо сходит с ума. Сходив на собрание кишиневских румын-фашистов – их было немного – Аурел, послушав их высказывания, решил про себя, что это какая-то секта сумасшедших. Чего они хотят? Убить всех евреев? И славян? Очистить Великую Румынию? Разве это возможно? Убить тысячи людей?
Еврейская газета «Бессарабская жизнь» писала в свою очередь: «Еврейство рисуется воспаленному воображению Антисемита в виде страшного зверя, грозящего кончиной арийскому миру. И эти страхи имеют основание. Такое же приблизительно чувство государства испытывают при виде возникающей среди них и быстро крепнущей новой и юной державы. Подобно всем великим державным народам, еврейство имеет мировой размах, орлиный полет и львиную дерзость. В дерзании и проявляется державная порода нации. Кто смеет, тот и может. А еврейство смеет участвовать в самых рискованных шагах, в опаснейших событиях мировой жизни. В те бурные моменты, когда маленькие народы, подобно птицам перед грозою, прячутся в свои гнезда и боязливо умолкают, евреи смело и властно действуют на авансцене. Их мнение выслушивается, их воля учитывается гигантами. Их нельзя не выслушивать, потому что они являются одним из факторов свирепствующей бури.»
Вот еще претендент на мировое господство! Аурелу Урсу, молдаванину, интеллигентному человеку, бессарабцу по воспитанию, не нужно было мировое господство. Он любил свой небольшой, но уютный, красивый город, и хотел жить здесь долго-долго. Пусть некоторые говорят, что это не Бухарест, не Париж, не Вена, а захолустье Европы, но это его родное захолустье, и, судя по сшибке мировых сил, ему грозило множество опасностей.
От мыслей о высокой и тайной политике у Аурела заболела голова, он переключил мысли на то, что надо пойти в министерство и еще раз напомнить об обещанном ремонте библиотеки. Об этой «мелочи» никто, кроме него, не позаботится. Сколько паршивых книжек было издано за эти годы! Все эти «Убийства в ночном доме», «Румын-супермен», «Женщина-убийца» – их тысячи. А настоящая литература издается ничтожными тиражами и дорого стоит. Он-то старается поменьше ерунды брать в фонды библиотеки.
Иногда приезжали из Ясс, из Бухареста румынские писатели. Конечно, Джордже Баковия, Лучиан Брага, Тудор Аргези, Ион Барбу гремели там, в столице. Это была европейская поэзия. Приезжали писатели менее известные, а в городе жил поэт Джордже Топырчану, который, как видный общественный деятель, бывал и в его библиотеке. Аурел Урсу искренне интересовался румынской литературой – островком духа, как он выражался, в бездуховном пространстве обывательских интересов.
Если бы речь шла о культуре! Как было бы хорошо! Но нет – с тебя требуют еще саму душу, отрекись от всего, стань арийцем! Истинным арийцем!
Он ненавидел это слово и не знал, что на самом-то деле он и был арийцем, и в этом слове не было ничего агрессивного, дурного, а содержало высокий духовный смысл единения с большой семьей народов.
Но то, чего требовало от него время, было нечто другое, чуждое его душе. ХХ век в Европе – век тотального насилия. После первой мировой войны насилие духовное вынашивало в своем чреве ещё более сильное, страшное. Аурел – сын благодатной земли – ни к кому не чувствовал ненависти. Он был воспитан в Православии, и хоть ходил в церковь по праздникам, в душе хранил заветы Христа – любовь , тайную молитву, тайное милосердие… Этих же испепеляла ненависть к любому чужому…
Но жизнь шла: крестьяне обрабатывали землю, барышни ходили в гимназию, учителя учили… Аурел думал про себя, что вся эта буза началась с России, с ее обученных прусскими и английскими профессорами студентов-разночинцев. Константин Стеря тоже был петербургским студентом – революционером. Боролся здесь, в Кишиневе за воссоединение с матерью – родиной Румынией. Наверное, теперь занимает высокие посты в Бухаресте, а ты тут приспосабливайся. Все началось там, – думал Аурел, – а потом все сбежали сюда, сидят в русских ресторанах и плачутся о своей России. Или он ничего не понимает? Да, это правда, ничего не понимает. Сын учителя гимназии, он привык к своему небогатому, но достойному существованию в своем не таком уж большом городе, где на улицах люди вежливо раскланивались друг с другом. Теперь эти девчонки смотрели на него с недоверием, как на чужака. А что делать? На одном винограднике не проживешь.
Родители дружили семьями с Александром Бернардацци до его отъезда в Одессу. Архитектор оставил после себя достойное наследство – красивый город, а эти, новые?… Аурел вздыхал.
После отъезда Гели Аурел взял на работу свою старшую дочь – Лючию. Высокая, рослая, похожая на отца своими глазами-черносливами, смешливая. «Беспокойный элемент», как сразу окрестил ее отец, «не может понять, что это не гимназия, где всякие шуры-муры, а государственная служба». Частенько он вызывал ее в кабинет для взбучек. Лючия после этого вела себя как ни в чем не бывало. Как-то к ним зашел румынский офицер. Потом опять, представился девушкам – Санду Сореску стал бывать чаще. Аурел обеспокоился – «Что нужно здесь румынской армии? Ищут русских шпионов? Контрразведка? А эти мои барышни такие болтушки».
Он очень любезно относился к молодому человеку, уводил его в свой кабинет, рассказывал о поэзии Эминеску, он мог долго говорить об этом, но офицер поглядывал на часы, извинялся. После службы он приглашал девушек в кафе напротив, угощал кофе и пирожными, и они весело щебетали.
Как-то заведующий вызвал к себе Клаудию.
– Что это за офицер к вам зачастил?
– Санду Сореску. Он такой образованный, умница и шутник.
– О чем вы там болтаете?
– Да обо всем… ни о чем.
«Втирается в доверие к этим дурочкам. Одно слово – барышни».
– Надеюсь, вы говорите по-румынски?
– Он же не знает русского.
– А обо мне, о библиотеке он расспрашивал?
;– О вас? – Клаудия распахнула глазищи. – Никогда.
Клаудия, девушка с Валя Дическу, видимо, была в восторге от Санду. Аурел заметил, что его домнишоары в последнее время стали приходить на работу нарядные, подкрашенные, шушукались. Что-то происходило за его спиной.
– Ладно. Идите. Работайте.
Аурел знал, что недавно сын владельца виноградников, которые тянулись с Валя Дическу до Дурлештъ, в которого влюблена Клаудия, женился на богатой невесте.
Кто же мог предположить, что будет война, что в 1946 году неумолимая советская власть отберет то, что останется после войны, что он всю жизнь проработает в мастерской по ремонту машин и проживет с нелюбимой женой, а когда Клаудия умрет, высокий старик будет одиноко сидеть на её могиле и думать, что Господь дает человеку любовь, но тот меняет её на что-то другое. И вздыхать, вздыхать…
Через пару месяцев Лючия Урсу стала мадам Сореску. На свадьбе дочери, поглядывая на эту, как все говорили «красивую пару», Аурел с тоской думал: «Боже мой! Что за жизнь! Дело житейское – молодой человек ходит к трем барышням, а я решаю пять месяцев шарады – что нужно румынской армии в моей библиотеке! Дожил. Довели…».
Еще через пару месяцев мадам Сореску пришла попрощаться – мужа переводили в Бухарест. О, Бухарест, маленький Париж, столица! Она была счастлива.
А вместо нее Аурел взял на работу свою вторую дочь – маленькую, изящную, как статуэточка, со склочным характером своей мамочки – Миранду.
– Да, это не Лючия, – как-то сказала Клаудия.
– Да, – подтвердила Людмила. – Это та еще штучка.
Миранда, моложе их обеих, тем не менее стремилась к лидерству. Везде быть первой – вот ее установка. И никакого альтруизма.
В это-то время и появился в библиотеке Петр Головин. Людмила почему-то запомнила его. В тот, первый приезд он был странно одет.
– Добрый день, госпожа Людмила. Европа такое скверное место и такая, в сущности, маленькая дыра: сел в поезд – и я у ваших ног, Милочка.
Этот молодой человек, одетый в скромный, но сшитый по европейской моде костюм, мало выделялся среди других посетителей, но глаза его сияли нежностью, и что-то дрогнуло в сердце девушки.
– Позвольте пригласить вас выпить кофе.
– Мы так мало знаем друг друга, – пробормотала она.
– Ничего, Милочка, узнаем, вся жизнь впереди, – улыбнулся Петр. – Вы сохранили мой пакет?
– Конечно.
Он шутил оттого, что рад был ее видеть – о, чудо, на том же месте – неужели это может быть?
А букет сам что-то говорил сердцу – темно-красные розы, пахнущие дождем – язык цветов понятен всем. Он даже не заговорил о книгах, которые хотел бы взять, а только смотрел на нее и улыбался, и улыбка преображала, смягчала его худое лицо.
История с Эльзой сделала Петра взрослым мужчиной. Он стал совсем другим. Он сделал сознательный выбор – именно эта чудесная девушка Людмила, ничего не знающая о своей красоте, была человеком близким, нужным ему. Он это понимал всеми фибрами своей души. Но все-таки он помнил ту сумасшедшую страсть и ревность, которые испытывал к Эльзе и знал, что будет таить в себе это до самой смерти. Слава Богу, что Милочка никогда не узнает о ней. Какое счастье, что она так и сидит в своей библиотеке, словно ждет его из странствий.
Может быть, в сердце каждого мужчины есть такая тайна – тайна страсти. А иначе он бы так и остался в душе подростком.
Потом, когда он будет писать дневники, он вспомнит Эльзу – как человек, он должен был ненавидеть ее, он понял ее игру, ее роль в этом деле, но как мужчина он знал, что не может ее забыть никогда.
Они обвенчались в Свято-Георгиевской церкви, и стали жить. Он был прикомандирован к архитектурному управлению, заключил несколько контрактов с частными фирмами, у него появились леи. Какие-никакие, но деньги. Как радостно было приходить в дом, где две счастливые женщины - жена и теща – щебетали, показывая покупки, наливая борщ, улыбаясь, рассказывая всякие истории.
Неожиданно нагрянул «старый добрый друг» Иоганн.
– Проездом, дружище, – говорил он радостно, обнимая Петра, словно и не было того скандала с «сестрой» и пластинами.
«Что ему нужно?» – спрашивал себя с тревогой Петр, сделав над собой усилие и улыбаясь, что бы не тревожить жену.
– Мы с русскими теперь союзники, наш Геринг учился в Липецке летать, там у него даже есть русская любовь. А давно вы видели своих друзей?
«Ах, вот в чем цель визита – охота за Хранителями…» – догадался Петр.
– Нет, я давно не поддерживаю с ними связи. У каждого своя жизнь. Я вот женился, позвольте представить мою жену – Людмилу.
Иоганн не отставал – пришлось накрыть стол, он, как всегда, напился, этим и закончился визит «старого доброго друга». Петр с женой вывели Иоганна на улицу и отправили с извозчиком в гостиницу.
В выходные он возился с домом – ремонтировал. Женщины убирали, вешали новые занавески. Они с Людмилой ходили в гости к Клаудии и сами принимали гостей – Клаудию, Миранду, Аурела, сослуживцев Петра. Никто не говорил о политике, все только о житейском. Давали молодым дельные советы по обустройству. Петр впервые чувствовал себя счастливым. Поэтому появление Орлова его не обрадовало – он хотел забыть о Берлине, Париже, фашизме и всех сложностях.
– Здравствуй, брат! – расцеловался он с Сергеем. Людмила познакомилась с гостем, стала накрывать на стол. Они вышли на веранду и сели в тени виноградника, который оплетал ее всю.
;– Рад тебя видеть, Петр. Но вижу, что ты смущен – молодая жена, дом, другая жизнь, а тут я, явление из прошлого.
– Да, пожалуй. Тем более, что недавно здесь был Иоганн.
– Что ему было нужно?
– Спрашивал о тебе и Витольде. Сказал, что давно вас не видел, это в общем-то, правда…
– Понимаю. Но Европа в огне. Я уехал из горящей Франции. Наши русские многие отпрыгнули от фашизма, если будет война с Россией – отпрыгнут все.
– Не думаю. Есть еще, Сергей, идея: Гитлер – освободитель от коммунизма.
– Да уж… Тысячу лет германцы теснят нас, а тут Гитлер, уложив пару миллионов немцев, отдаст бедной русской аристократии победу. Мыслимо ли это? А что скажет Ваня, если его Маню немец изнасилует – будет ждать, что Ганс освободит его от коммунистов? – нет, задушит своими руками. В этих рассуждениях интеллигенции за границей нет мнения русского народа, а он пока что жив. А Гитлер – это новое язычество.
– И жертвоприношение – миллионы людей?
– Кстати, он не признает славян арийцами – ему идеологическая база нужна для того, чтобы громить нас, как и тысячи лет назад. Признать арийцами, значит признать равными.
– Что же ты решил делать, Сергей?
– Сотрудничать с ОГПУ, – кратко ответил Сергей.
– Что? – ужаснулся Петр. – Ты не представляешь себе, что это за организация!
– Даже не интересуюсь. Что мне их организация? Есть Россия. Сегодня она сталинская, завтра еще какая-то. Будет Россия, так всех Гитлеров переживем. А я вхож в разные высокие берлинские круги, восстановился в фашистской организации, вступил в немецкую национал-социалистическую партию. К тому же там давно работает один знакомый по Генштабу граф. Буду двигаться по карьерной лестнице. Сверху все виднее, и больше пользы можно принести.
¬– Восстановил связь с русской разведкой? Каким образом? – изумился Петр.
– Через твоего берлинского «друга» Антона Комова. Я сразу понял, кто он такой, этот «инженер», еще предостерегал тебя, помнишь? А в Берлине нашел его и сказал всего два слова: «Я – русский, будет война!». Как пароль. Он меня понял.
Коммунист Комов и антикоммунист Орлов нашли общий язык.
Петр ошарашенно смотрел на своего друга.
– Какое странное время!
– Страшное.
Антикоммунист, аристократ, Сергей Пантелеймонович Орлов стал агентом ОГПУ без всякого принуждения. Такова метаморфоза.
Астры для русских солдат
Сороковой год застал их у колыбели сына Миши – Петр назвал его так в честь приемного своего отца – дворника, татарина Шамиля, которого все в доме звали дядя Миша. Ещё в Берлине, по рекомендации берлинского знакомца Антона Комова, Петр сменил фамилию Ниязов на свою настоящую. К его удивлению, начальство не возражало. Представитель из посольства, когда он менял документы, даже пошутил:
– Не из бывших ли будете?
– Нет, из настоящих, – ответил с улыбкой Головин.
Людмила, уроженка Кишинева, была счастлива, что Россия снова вступила на эту землю. С утра, с большим букетом астр из своего садика, побежала встречать Красную армию, а сам Головин испытывал двойственное чувство – счастье, что он оказался само собой в пределах России, и смуту на душе, что эта Россия была сталинской. Ее он побаивался. Стоя рядом с сияющей женой, он не улыбался, с симпатией глядя на этих простых русских солдат, которых встречали с цветами, со слезами на глазах, улыбками и приветственными криками. Командиры Красной армии прижимали к груди эти цветы и улыбались, а солдаты невозмутимо шли строем, но глаза их сияли. Так встречают освободителей.
Петр вспомнил Францию и разговоры с Сергеем Пантелеймоновичем Орловым. Что с ним сейчас? Какой мундир он носит? Можно не сомневаться только в одном – он работает на Россию. Есть ли еще бистро «У Елены»? Или трагические события уже смели его с лица земли? На письма, на его безобидные письма Сергей не отвечал: не исключено, что он решил никому не писать.
* * *
В сороковом году, с приходом Красной армии, Аурел снял значок со свастикой. Хорошо, что Людмила повесила портреты Гоголя и Пушкина, а новый заведующий, брошенный партией большевиков на культуру, попал как раз на литературно-музыкальный вечер для бойцов Красной армии, где Аурел, вспомнив вдруг русский язык, который всегда прекрасно знал, пел русские романсы. Он их и раньше когда-то пел, но в последнее время перед приходом русских прямо-таки кидался на своих «домнишоар»:
– Не болтайте в библиотеке по-русски, чтоб я этого не слышал! Да и в кафе, на улице не болтайте. Только по-румынски!
Все русские книги упрятал куда-то подальше, говорил только по-румынски, и хотя никаким русофилом себя не выказывал, они его все-таки теперь «спасали». Он даже удивился немного. Просто, они все были заодно. Но его сразу сместили в простые библиотекари. Новый заведующий Иван Семенович Коновалов был из Ярославской области, кончил рабфак, но с книгами, видимо, имел мало дела. Выставил тома Ленина, Сталина и Маркса, и больше его ничего не беспокоило.
– Боже, он путает имя и отчество Гоголя, – стонала дома Людмила.
– Да-а… узнаю советскую родину, – вздыхал Петр, – все не на своих местах.
Но жили, как жили – Петр Иванович трудился в архитектурном, уже наркомате, Людмила в библиотеке, а малыш рос на руках у матери Людмилы. Началась национализация, перестройка всего и вся, рушился привычный уклад жизни. Новая жизнь, так хорошо знакомая Петру и так плохо Людмиле, становилась агрессивней с каждым днем.
Эйфория потихоньку оставила ее, и все как бы встало на свои места.
– Ладно, – говорил Петр по ночам – пусть все будет хотя бы так. Лишь бы не было войны.
* * *
И все – таки война началась.
В конце июня сорок первого из Кишинева спешно все эвакуировались. Райкомы, театры, заводы – устремились от немцев. Казалось, что это бегство временное. Июнь стоял жаркий, люди уходили в чем были – в лёгких платьях, почти без еды, без шуб, теплой обуви.
Кишинёв бомбили.
Людмила была снова беременна, мать ее слегла, они остались. Петр пошел записываться в добровольцы. Судьба решила за него. Теперь для него уже не было важно – сталинская Россия или нет. Не имело значения, какая она. Это была Россия, которой грозила смертельная опасность, все остальное не имело значения. Вечная Россия грозила превратиться в затонувший град Китеж. Он понял Сергея Орлова – тот в новой Европе увидел не нового цивилизатора, а нового завоевателя. Петр смотрел на войну другими глазами, не так, как молодые солдаты, но уже не воспринимал советскую лексику: она, раньше вызывающая такую досаду, теперь была ему безразлична.
Перед разлукой они пошли с Людмилой в Свято-Георгиевскую церковь, где когда-то, так недавно, венчались, и помолились, чтобы Людмила родила благополучно, а он – чтобы вернулся в этот дорогой его сердцу дом, где он был так счастлив. Эта горячая молитва была их единственной защитой в рушившемся мире. Но им казалось, как и всем, что война скоро кончится. Сталинская пропаганда подействовала даже на Петра. На рассвете следующего дня он ушел.
Уходя, Петр сказал жене: «Что нам остаётся? Хранить веру, крепить свой дух и стоять насмерть…»
Она плакала, и он утешающе её поцеловал. Кто знает, вернется ли он? Что будет с этим домом?...
ГЛАВА IV
НОВЫЕ ХОЗЯЕВА
………………….
ГЛАВА V.
МИСТИЧЕСКИЙ БОЕВИК «ПОХИТИТЕЛИ ТАЙН»
Конечно, мистический боевик «Похитители тайн» казался Дмитрию бредом, выдумкой сценариста Мирчи, но почему-то дневники деда связывал какие-то события воедино. Образ молодого человека Петра Головина, его страдания, ошибки. мировоззрение, все было дорого Дмитрию. Дневник каким-то непостижимым образом соединял времена…
………………….
Теперь, когда речь шла о сериале "Похитители тайн", Дмитрий вспомнил о записях деда и внимательно их прочел. Он даже захватил эту папку для Акимыча – вдруг поможет ему. Возникла мысль издать книгу – воспоминания о своём деде и его дневниках – они того стоили. Может, так и назвать – "Хранитель тайны жизни". Он и был хранителем жизни, всего доброго в ней.
– Смотри, Акимыч, – сказал он утром сценаристу, – интереснейший материал. Бери, пользуйся, только обязательно верни: я книгу на базе этого дневника и воспоминаний о своём деде издать хочу.
– Что это такое? – заинтересовался Мирча.
– Да ничего особенного, дневник моего деда-архитектора.
– А о чем?
– О жизни. Воспоминания. Хочу книгу издать "Хранитель тайны жизни". Найти спонсора.
– Интересно.
Но Мирче отдавать этот дневник Дмитрий не хотел – отдашь, пообещает – и с концами... трудный на отдачу, проверено.
ЦЕЛИТЕЛЬ