Гусары полюбили Сашку за веселый нрав, неистощимый запас шуток, за остроту стихов, которых он, не задумываясь, бросал направо и налево. Этот вертлявый чертенок стал для них настоящим откровением - в нем таился неистощимый запас сочных, насмешливых, точных строк, прямо бьющих в цель! И с удовольствием приняли его в свой круг.
А Сашка, всегда предпочитавший общество взрослых, включился в жизнь гусар органично, как будто всегда и был здесь. Она казалась ему восхитительно веселой: пирушки, романсы, рассказы о приключениях, шампанское, бесшабашное удальство.
Однажды ночью, вернувшись к себе и перебирая в уме проведенный среди них вечер, он вскочил и схватил перо и бумагу и набросал:
Покину кельи кров приятный,
Татарский сброшу свой халат,
Простите,девственные музы!
Прости, приют младых отрад!
Надену узкие рейтузы,
Завью в колечки гордый ус,
Заблещет пара эполетов,
И я – питомец важных муз –
В числе воюющих корнетов!
Что и говорить,его к гусарам тянуло неодолимо. «Директор думает, что меня, «испорченного мальчишку», главным образом к ним тянут одни пирушки. Но это не так! Он просто не знает, какие они замечательные, ученые люди. Например, взять, вот, Чаадаева. Какая у него глубина и сила мысли! Какая в нем решительность! А какие жизненные идеалы?.. А Николай Раевский? Он, хоть и сын знаменитого генерала Отечественной войны, но совсем простой. А Петя Каверин - воспитанник Московского и Геттингенского университетов. У них знания не сравнимы ни с чьими. Не зря же гусар привечает у себя и Николай Михайлович Карамзин! Чувствует, видимо, что вот это - главное в них. В отличие от Энгельгардта!"
Петра Чаадаева он впервые увидел в доме у Карамзина и его сразу поразило, как маститый историограф говорит с двадцатидвухлетним гусарским корнетом - уважительно, с интересом к его мнению… И Каверин рассказал, что Петр Яковлевич еще студентом Московского университета сдружился с писателем Грибоедовым, с Иваном Якушкиным и Николаем Тургеневым и другими видными людьми. Но он оставил учебу и с началом Отечественной войны вступил в гвардию, участвовал в ней до конца, находясь в заграничном походе русской армии. В четырнадцатом году в Кракове вступил в масонскую ложу. Теперь продолжает военную службу корнетом лейб-гвардии гусарского полка. О его храбрости, сдержанности Сашке говорил не только Каверин. Испытанный в походах офицер,благородный, безукоризненный во всех отношениях - вот что о нем говорят все гусары. Теперь и сам знает, у Чаадаева есть, к чему прислушиваться.
Как всегда, мысли Сашки опережали время, и очень скоро он метко окрестил его «грациозным гением» и решил:"Петр Яковлевич - вот образец для подражания!»
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут,
в Афинах - Периклес,
А здесь он – офицер гусарской.
И чем дальше он разговаривал с корнетом, тем больше его ошеломляли глубокие знания Петра Яковлевича - во всех сферах науки, искусства, литературы. Беседовать с ним было одно наслаждение! "А какой он мудрый, выдержанный! Никогда не горячится, не повышает голоса; даже тогда, когда другие гусары кричат о том, что царь – безвольный человек, который во время Отечественной войны обещал преобразования, а сейчас все забыл". - Возмущения не раз выливались в горячие тирады, споры, уничижения несогласных. Один Петр Яковлевич спокойным, но твердым голосом убеждал в том, что царь равнодушен к России,что он доверился Аракчееву, и всем заправляет этот подлый временщик. Только голос повышался немного при этом вопросе: «Ну, и где свободы для граждан? Где вольность для народа?».
Очень наблюдательный, Сашка не зря сразу же почувствовал к Чаадаеву трепетное отношение, заметил, что самые отчаянные гусары в его присутствии не говорят о пустяках и воздерживаются от сильных выражений. «Он пользуется у них несомненным уважением. Это, наверное от того, что все несерьезное остается вне пределов его незамутненного никакими пирушками разума», - размышлял Сашка о новом, всегда трезвом своем друге. Невольно следя за ним, видел, что Чаадаев стремится направлять и сдерживать чувства и эмоции товарищей в нужное русло. Именно он ввел своих товарищей по полку в дом Николая Михайловича Карамзина.
Теперь, благодаря союзу молодого, но очень трезвого и рассудительного гусара и маститого ученого, Сашка полюбил эти ежедневные собрания. Его, как ничто другое, тянет к Карамзиным, где накаляются политические споры, рождаются слова и речи, которые ему сначала казались странными - они звучали намеками, но обещали какие-то изменения в будущем.
Однажды на одной из таких встреч Николай Михайлович, пытаясь увещевать отчаянно спорящих гусар, произнес:
- Друзья мои! В нашем отечестве невозможны свободные установления. И вы знаете почему - просто потому, что по размерам своим Россия никогда не может быть республикой.
Чаадаев, со спокойным лицом, блестя умными глазами, твердо отразил это мнение:
- А как вы смотрите на то, что вчерашние герои войны, освободители(!) Европы, у себя на родине превратились опять в бесправных и жалких крепостных рабов?
Вмешался нетерпеливый Каверин:
- Не пришла ли пора действовать?
Страсти снова закипели. Опятьпрозвучали негодующие, резкие, обличающие слова в адрес царя, Аракчеева, подмявшего всю страну под себя.
Саша видел, что гусары благоговели перед Карамзиным, но, тем не менее, не хотели согласиться с ним, и сам был на их стороне. Ему тоже хотелось быстрых результатов, действия, а не выжидания чего-то, что может не наступить никогда.
Гусары Николаю Михайловичу возражали с жаром, политические страсти накалялись. То, о чем в лицее говорилось шепотом, намеками, гусары обсуждали открыто, прямо.
Еще после первой такой беседы, не сумев и дальше оставаться равнодушным после услышанного, Сашка вечером ворвался к Каверину, сидящему в белой рубашке с расстегнутым воротом, с бокалом в руке, у окна, и с ходу стал читать:
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились.
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит,
На Рим простер ярём, отчество бесславит;
Ветулий римлян царь! О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
К концу чтения комната Каверина уже была полна гусаров, привлеченных его звонким голосом. Все сразу отлично поняли скрытый смысл этих стихов. Хоть речь здесь шла о Риме, о поработившем страну любимце деспота, развратном юноше Ветулии,никого не обманул «римский» колорит.
У гусар глаза горели воодушевлением,когда Сашка с жаром закончил:
Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;
Во мне не дремлет дух великого народа.
Гусары схватили автора и стали в восторге тискать, а он, смеясь, вскричал:
- Дайте же докончить, черти!
Свободный Рим возрос, а рабством погублен...
Кто-то тихо прервал:
-Мы тоже убеждены, что так и будет…
Так проходили вечера у «отчаянных гуляк». Егор Антонович Энгельгардт и не подозревал, что тот самый несерьезный, «высоко вознесшийся пустой Пушкин» внес свой вклад в свободолюбивые мечты гусар своими стихами - «К Лицинию»…
В лицее же воцарился свободолюбивый дух. И, если сам Сашка проводил все свободное время, в основном, в кругу новых друзей - у Чаадаева Петра, Раевского Николая, Каверина Петра и Молоствова Памфамира, - то постоянные посетители лицея: Пестель Павел, Глинка Федор, Муравьев Никита выбрали в друзья других.
Сашка, зорко замечающий все, что творится вокруг, спросил у Пущина:
- Жанно, я смотрю, ты с Вилей ,Тосей, Суворочкой стали постоянными гостями офицерского кружка «Священная артель»?
- Т-с-с! О таких вещах громко не говорят! Раскричался!
- Да, я тихо… Ну, скажи, о чем же вы там беседуете?
- Да, не о том, о чем вы с Кавериным и Молоствовым – о женщинах, шампанском и драках!
- Ты чт-о-о?! Мы не только об этом… Нет, ты скажи, или не доверяешь мне? - В его голосе прозвучала обида.
Жанно помолчал, а потом неохотно поведал:
- Да, о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне…
Сашка буркнул:
- Как будто мы не о том же самом говорим на своих сходках... Только тайные общества, типа вашей «Священной артели», мы не создаем.
Оба разошлись, недовольные друг другом. Сашка понял, что Жанно ему не доверяет. Он и до этого замечал, что о своих занятиях вне лицея Жанно пытаелся и раньше умалчивать.
Перед сном Сашка долго сидел, вертя в руках перо. Но уже вскоре оно заскрипело,сажая кляксы на синий листок - никак не мог отойти от разговоров у гусар:
В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,
На Марсовых полях он грозный был воитель,
Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,
И всюду он - гусар.
Просмотрев написанное, рассмеялся - вылитый Каверин!
«Теперь, чтоб не обидеть и Памфамира Христофорыча, вот и ему эпиграмма:
Я сам в себе уверен,
Я умник из глупцов,
Я маленький Каверин,
Лицейской Молоствов.
-Завтра обрадую их», - сверкнул белозубой улыбкой. И заснул со счастливой миной на лице.
…Теперь в лицейскую «республику» стали все чаще проникать запрещенные рукописи и книги, и они их переписывали украдкой. Сашка тоже,по примеру друзей, завел себе сафьяновую тайную тетрадь, куда заносил все запрещенное. И прятал, как и все лицейские, очень надежно.
Об этом обмолвился в своем «Городке», написанном в подражание Батюшкову, такими словами:
«Я спрятал потаенну
Сафьянную тетрадь»…
Олося Илличевский об этих событиях писал закадычному другу - Павлу Фуссу, оправдываясь в своей неаккуратности в переписке:
«У нас появились книги, которые по истечении срока, должны были отправиться восвояси, - я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделал преступление против дружества…»