В соавторстве с Андреем Кокоулиным
http://www.proza.ru/avtor/yovil
– Сдава-а-айтесь! Вам не-е-екуда бежа-а-а-м-у-у-ть!
Барабеков съежился.
Туман висел между голыми осинками, уже в пяти шагах ни черта было не разобрать, но басовитый рев, казалось, доносился сразу со всех сторон. И был он столь подавляющим и мучительно-кошмарным, что хотелось зажать уши руками и ввинтиться в почерневшую прошло-годнюю листву.
– Мы не бу-у-удем нака-а-азывать, мы вас нако-о-ормим!
Кричала, судя по голосу, дядьвасина корова. Ее это было мыканье, ее слюнявая пасть разевалась, оглашая редкий лесок членораздельной речью.
Леха с Терёшек (в далекой прошлой жизни виделись как-то на ремстанции) потянул Барабекова за рукав, махнул: отползаем! Николай заспешил, запятился на карачках в холодный овраг.
Склон насквозь пропитался талой водой. Колени и локти скользили по сочащейся водой прели, бледный мох расползался под пальцами, не давая опоры. В конце концов Барабеков просто сполз вниз, оставляя за собой глубокую борозду. Вот Алексей, тот удержался, распластавшись лягушкой.
– Сюда, – махнул Кирьян Полуянов, стоя по щиколотку в ржавом ручье. – Никого больше не видели?
Николай мотнул головой.
– Тогда валим быстрей, пока они собак не послали!
Собаки! О собаках Барабеков и забыл.
Все под коровами да под коровами, мирными в ранешнее-то время. Они и сейчас не так злобивы, если слушаться и рта лишний раз не раскрывать. Но если тупить начнешь или от работы отлынивать – пеняй на себя. Анна Селиванова, мир праху ее, как упала в грязь, услышав «Пади!», так и лежала до самого конца. Только булькала нутром, пока Пегая ее топтала, зверея от собственной силы и непротивления жертвы.
А ведь есть и собаки – почитай, в каждом дворе по доброй псине держали, а кто и по две. Сейчас, понятное дело, ушли они из деревни, караульную службу несут, границу охраняют, но позвать их – секундное дело, услышать коров они смогут на любом расстоянии. Вопрос лишь в том, сколько им времени понадобится, чтоб отдельную стаю сбить, да сюда подогнать…
-Да быстрее же! - крикнул Киря.
Потом прошлепал мимо Барабекова и, подпрыгнув, сдернул осторожничающего Леху за штаны. Шум, всплеск. Готово. Все в ручье.
Николай посторонился. Кирьян за шкирку протащил смешно перебирающего руками Леху за собой.
-Ну же!
Так и пошли. Полуянов - первым, терёшкинец - в середине, Барабеков - замыкающим.
Лучше всех было, конечно, Кирьяну. Кирзачи у него были короткие, сильно не доставали колена, но зато крепкие. Плюс дорогая «аляска» с отороченным натуральным мехом капюшоном, вязаная шапка на голове – одет он был подходяще для середины апреля, ничего не скажешь. И даже Леха в зеленых широкогорлых резинках и черной болоньевой куртке выгля-дел уместнее в сумрачном овраге, в середине болотистого ручья, чем Барабеков. Дядьвасина промасленная телогрейка, первой попавшаяся под руку и наброшенная поверх футболки, домашние джинсы с обильной вентиляцией на бедрах, разбитые кроссовки – вот и вся экипировка. Никто ведь не сказал, что погонят в Криводановку, лишь: «Всем одеться и собраться перед клубом», - других пояснений не было.
– Леха! – окликнул он идущего впереди.
Тот коротко оглянулся, но только дернул плечом, даже шаг не замедлил. Но Николай не собирался отставать.
– Леха, а ты-то как у нас оказался?
– Потом!
– Не, погоди! – Барабеков чуть подбежал, брызгая водой. – Мы с Кирюхой – понятно, мы местные, но тебя-то за десять верст за каким чертом в Ильичовку притащило?
– Да отстань ты! – он тоже убыстрил шаг, приблизившись к ровно шагающему впереди Полуянову.
– Ты поди-кась, под Танюху Маслову приехал клин бить? – не утерпел, позлорадство-вал Николай. – А тут тебе полный облом с революцией в полный рост!
Кирьян резко остановился – так, что Алексей с разгона ткнулся в него грудью.
– Тебе чего надо? – прошипел Полуянов, обратив к Барабекову свой прищур. – У тебя от жопы отлегло, так решил своими деревенскими разборками заняться? Самое время, посчитал, так?
– Да ты чо? – отшатнулся Николай. – Мне чо, и спросить нельзя?
– Ты вот здесь спроси! – Полуянов шлепнул себя раскрытой ладонью в лоб. – Вот здесь спроси, сопля: где теперь та Танюха Маслова, за которую ты с Лехи ответа требуешь, и где сам ты теперь, молодой да звонкий! Не ныкаешься ли по кустам и оврагам от овец с коровами?
– Уж и спросить нельзя… - примиретельно сказал Барабеков. – Я, чо, не понимаю?
– Понимаешь, мля…
После краткой стычки они прошли еще с километр. Овражек изгибался, принимая в себя все новые и новые ложбинки, ручей наполнялся талой водой, и вскоре идти по нему стало невмочь. Зачерпнув голенищем холодной воды, Полуянов взял правей и с того места брел уже с краешку, где на бережке – хоть и неловко говорить о береге ручья – отложились слоем облетевшие ветки с нанесенной поверх листвой.
Вскоре попалось вывороченная с корнем береза. Когда-то росла она себе на склоне оврага, с трудом удерживая равновесие, а по этой шалой весне и рухнула макушкой в ручей, усеяв все вокруг ломкими сучьями.
– Отдохнем, - буркнул Кирьян, первым забираясь под дерево и примащиваясь на ветку потолще.
– Черт, были бы спички – костерок разожгли бы, согрелись, - замечтал Леха, падая рядом и пряча красные от воды и холода руки в рукава нейлоновой куртки.
– Я тебе дам, костерок, – заметил Полуянов. – Звери за несколько километров дым чуют!
– С-скоты! – с чувством сказал Барабеков.
– Известно, скоты! – поддержал, моргая, Леха. – Потому и скоты, что звери!
– Я не о них, - пояснил Барабеков. – Я о «зеленых», что погань эту придумали – прионы.
– А ты что о них знаешь? – заинтересовался Полуянов.
Леха же сидел молча, навалившись грудью на колени и поджав под нее руки. Этот поворот беседы, похоже, его не интересовал.
– О «зеленых»? Да все знаю! Они ж при мне по дворам ходили, конфетами зверей кормили. Чо я, не видел, слепой совсем?
– А чего ж, если такой умный и не слепой, вопрос им не задал, харю не начистил? – усмехнулся Полуянов. – К моему двору, вот, только подошли, увидели, как я на крыльце курки взвожу, так сразу и отвалили.
Крыть было нечем, потому Барабеков ответил в сторону и, вроде как самому себе, глухо.
– Ты крутой, бля… Фермер… К тебе из района приезжают – ты их на куях домой отправляешь! А чо я, чо дядя Вася – мы простые, мы чай по два раза завариваем… Нам не с руки с начальством ссориться – себе дороже выйдет!
– Вот потому об вас обо всех и ноги вытирают, что вы половиками прикинулись, под ноги стелитесь! – процедил Полуянов. – Вас, таких здоровых и не до конца упитых, миллионов тридцать наберется – хватит еще одному Гитлеру хребет сломить, да тямы нету оторвать жопу от лавки. Ты, что такое прионы, слышал?
– Прионы-пионы… Думать мне нехрена, кроме как об этой ерунде! – пытался отбояриться Барабеков.
– Щегол! Алексей! – обратился Полуянов к третьему беглецу. – А ты что знаешь?
– Да читал чо-то…
– Читал он! Прионы – та самая хрень, от которой коровье бешенство развивается! Не обычное бешенство, которое еще «водобоязнью» кличут, а именно коровье. В Европе лет десять назад на ушах стояли, запреты на английскую говядину вводили.
– Так что, в Англии уже было, как у нас сейчас? – оживился Леха.
– Было, да совсем не такое. Видать, «гринписовцы» чего-то намудрили в своих лабораториях. Они ж головастые ребята, только мозги не в ту сторону повернуты.
– А чего они хотели, Киря? – спросил Барабеков, понимая, что от него, наконец, отстали, и Полуянову самому захотелось высказаться.
– Киря… Кирилл Владимирович меня зовут!
– Да? – растерялся Николай. – А мы привыкли как-то: Киря, да Кирюха…
– Киром меня друзья питерские звали, а где Кир – там и Киря. Это здесь уже до Кирьяна довели, на посконный лад.
– Хорошо… Кирилл… - смирился Барабеков. – Так чего «зеленые» хотели? Сам чо думаешь?
– Думаю, зла они точно не хотели. Пожелания были, которыми известно куда дорога мостится… - Полуянов быстро взглянул на Николая, с сожалением убедившись, что тот его фразы не понял. – Рассчитывали из нас вегетарианцев сделать, от охоты отвадить. Мол, если зверь с тобой на человеческом языке изъясняться будет – рука на него не поднимется.
– Ну, и? – встрял Леха. – Я и без того ни одной животины не обидел. Кошки дома не переводятся, собаку не пнул ни разу!
– Вот-вот, - поддакнул Кирилл. – Все так и думают: кто, мол, в чем и виноват, но я-то белый и пушистый! А гуляш из коровятины ты ни разу не пробовал? А в фарш пельменный свинину не крутил? Или, может быть, всю жизнь в таких резинках… - он кивнул на Лехины сапоги, - …пробегал, не довелось по крайней бедности кожаной обуви нашивать?
Терёшкинец промолчал. Спорить было не о чем.
– Не знаю уж, - продолжил Полуянов, - о чем они там своими головами думали, а только вышло у них, к сожалению, много круче. Звери и без того друг друга без слов понимали, настроение угадывали, а когда у них интеллект в одночасье прорезался, так они вроде как единым целым сделались, оказались связаны между собой. И что одна корова у себя в голове имела, а другая собака о хозяевах выучила – всем доступно стало.
– Телепатия, вроде?
– Да хрен его знает, - сердито ответил Полуянов, - телепатия, резонанс… Они и речью между собой пользуются, лишь когда об отвлеченном пытаются сообщить, об общих понятиях. Ну, или уж нам приказ отдать – мы-то их без слов не понимаем. А уж без нас, ясен пень, и им не жить.
– Это с чего ты взял? – не понял Барабеков.
– Да просто все, как два пальца об асфальт! Гринписовцы хотели дать животным ра-зум для самозащиты – отстаивать свою, так сказать, свободу и независимость. Только если есть возможность, всегда возникает вопрос права. Кто им может гарантировать, что человек по собственной воле от звания царя природы откажется, перестанет скот на мясо бить, да шкуры драть? Это одним высоколобым могло показаться, что мирный протест – единственный выход для животных, всё, на что их интеллект сподобится. А они ведь проще привыкли думать, рациональней, они душевными муками себя не изнуряют. Потому сразу дотумкали, что лучшее средство обороны – нападение. Взять власть над человеком, поставить под контроль, заставить трудиться – единственный способ обезопасить себя от всех его действий, искоренить самостоятельность.
– Сами посудите, - наклонился к ним Полуянов, выставив сухое длинноносое лицо, обветренное и смуглое от постоянного пребывания под открытым небом, - коровам на зиму сено заготовить нужно? Нужно. А кто это сможет сделать, сами они, что ли? И картошку со свеклой для свиней, и овес лошадям – для всего руки нужны, инструменты, механизмы. И хранилища нужны, да хоть ямы силосные! Потому в полной ликвидации людей они никак не могут быть заинтересованы: сколько-то нас нужно, чтоб их обслуживать, и чего-то они и нам должны выделить, чтоб мы от холода и голода с болезнями не передохли. Как-то извернуться из этой ситуевины нужно, только ни хрена я им помогать не буду и вкалывать на них не стану – хватит, нагорбатился на дядю в своей жизни!
– Все, - оборвал Полуянов свой монолог, - хватит лясы точить, пора дальше двигать! – Он встал, расправил залипшие в паху штаны, двинулся к ручью. На ходу скользнув ладонью по березовой тонкой ветке, сорвал несколько почек, словно семечки бросил их в рот.
Подглядевшему это вороватое движение, Барабекову захотелось вдруг пошутить, про-блеять, например, знаменитую фразу из «Джентльменов удачи»: «А в тюрьме сейчас ужин! Макароны!» Но удержался. Горькая вышла бы шутка. Ведь вторые сутки не жрамши: день перед клубом проторчали, ночь провели внутри, сбившись по углам темного фойе и согревая пахнувший резиной линолеум собственными ягодицами. А утром их погнали в Криводановку. Зачем, для какой надобности – кто их, животин, разберет?
Вдруг мысль, уже несколько часов бродившая в голове, оформилась в безупречный кристалл. Николай рванулся вперед, обгоняя Леху.
– Слушай, Кирилл, а ведь хренотень выходит!
Тот оглянулся через плечо, но шага не укоротил.
– Чего?
– Не могут, говорю, звери разговаривать!
– Совсем не могут? – хмыкнул Полуянов.
– Совсем! – Барабеков шел теперь с ним вровень, даже на мокрые до колен ноги перестал обращать внимание. – Нам еще в школе учителка говорила, что у них гортань по-другому устроена, связки голосовые, язык…
– Попугаи с воронами, выходит, не знают об этом, - заметил Кирилл. – Учителки у них не было, поэтому говорят, как могут!
– Я ж не об том… - растерялся Николай. – Я ж серьезно!
– А если серьезно, камрад, то вопрос о животной речи открыт до сих пор. Проблема, видишь ли, не в том, что звери или птицы не могут общаться – общаться они могут, с этим никто и не спорит. Проблема в том, что человек их речь понять не в состоянии. Был не в состоянии, - поправился Полуянов. – Эмоции мог определить. Недаром же говорят: «жалобное мяуканье», «рассерженный лай», «призывное ржанье» - общий смысл мы угадывали, а конкретное содержание – нет. Теперь представь, что смысл сообщения звери тебе прямо в голову передают…
– Взглядом?
– Вряд ли взглядом, - качнул головой Полуянов. – Взгляд у них – вроде прицела, чтоб наверняка дошло, а звук – волна, траектория… Вот скажи, - оживился Кирилл, будто его только что озарило, - ты как их слышишь?
– Хорошо, - ответил Николай и, вспомнив низкое мыканье коров, передернул плечами. – Даже слишком хорошо!
– Да не о том речь, - оборвал его Полуянов. – Человеческое было произношение, или животное?
– Всяко, животное! Овцы мекали, коровы мычали!
– Ну вот! Это и доказывает, что звуки они издают прежние, свойственные породе, но в слова они превращаются уже в нашей голове, - Кирилл ткнул себя ладонью в лоб, - в мозгах переводятся!
Разговор требовалось обдумать, но Полуянов не дал.
– Так, парни, - остановился он. – Отсюда я местность хорошо знаю. Вон ту кривую березу видите? – он ткнул рукой вперед, где примерно в полукилометре высилось согнутое штыком дерево.
– И чо?
– Хрен через плечо, - беззлобно ответил Кирилл. – Там дорога идет на Ивановы Выселки. Пару часов потопать, и будет нам счастье: двери, крыша над головой, может, и прибарахлимся чем. Хоть и брошенная деревенька, но скарбу в ней хватает – чего-нибудь, да подыщем.
– Чего, например?
Полуянов недоуменно оглянулся на спросившего Лёху, нагнулся и вытянул из голенища отвертку – длинную, с рифленой пластмассовой рукояткой.
– Вот такой «струмент» нам бы не помешал, а вилы найдем – вообще кайф!
– Вот же ж… - только и нашелся сказать Барабеков.
Отвертка в руке Кирилла была не инструментом – оружием, да он этого и не скрывал, плотно сжав рукоять и выпустив вперед и вверх стальное жало. Пусть оно было не столь приспособлено для убийства, как лагерная заточка, но дырку в боку могло проделать не менее успешно. Оставалось лишь гадать, каким образом отвертка не оказалась в безобразной куче на заднем дворе мартиросяновского продмага, вместе с топорами, ножами, вилами и разнокалиберными ружьями, снесенными под собачью охрану по первому же требованию животных.
– Ты как это? – спросил, наконец, Николай, показывая взглядом на инструмент.
– А так! – сплюнул Полуянов. – Я, голубы мои, закалку-то репортерскую имею – не всегда фермером был… Да и прямо скажу, что в Питере среди людей не только крыс со свинь-ями, но и волков, и псов хозяйских хватает, да и тигры саблезубые встречаются. А доводилось мне пару раз с такими динозаврами разговоры разговаривать, что их в пору в «Зоологическом музее» на Университетской выставлять и деньги за просмотр требовать. И потому лапшу на уши я сам умею вешать профессионально, не этим… - он криво усмехнулся и показал подбородком туда, откуда они шли, - …со мной тягаться. Для меня, - продолжил он, - любая фраза, начинающаяся с «нужно» – красная лампочка, сигнал тревоги. Кому нужно? – позвольте спросить. – Мне или вам? А с какого хрена, - если нужно вам, - лично я должен напрягаться или от чего-то отказываться? Общества «вообще» не существует, как не существует «вообще» добра и зла – они всегда по отношению к кому-то или чему-то. Вот и растолкуйте мне «за» и «против», потратьте свое драгоценное время. А не хотите, считаете ниже своего достоинства – так я не задерживаю: гуляйте лесом, а у меня своих делов хватает!
Кирилл резко повернулся и снова зашагал по берегу ручья, но надолго запала не хватило.
Они останавливались все чаще, но короткие привалы сил не прибавляли. Голод не чувствовался, уступив место полуобморочной слабости.
– Все, не могу больше… - ноги Лехи вдруг подломились, и он уселся прямо в ручей.
Кирьян пару шагов отшлепал, обернулся.
– Вставай, парень!
– Не могу. Пять минут – дух перевести!
– Вставай!
Полуянов ничего не объяснял, не пытался упрашивать, просто хлюпнул назад кирзачами, без злобы, но сильно двинув отставшего в бок.
– Встал, говорю!
Алексей скрючился, повалился в воду. В обтянутую мокрой болоньей спину Кирьян пинать не стал.
– Вставай, - повторил он устало. - Час продержаться нужно. Скоро на месте будем – там отсидимся. Здесь мы прыщом на лбу: был бы еще нормальный лес, а тут одно недоразумение! Сейчас овраг кончится, поднимемся, будет старая дорога, а там и Выселки. Переночуем хоть под дырявой, но крышей.
– Знаю деревеньку, - буркнул Леха. – Идите вдвоем пока. Отдохну десять минут и догоню.
Полуянов стоял, опустив голову.
– Не зди… И Выселок ты не знаешь, и догонять нас не собираешься. Назад ползти намылился, животинам за горсть пшена продаваться. Думаешь, если в толпу поглубже забиться, удастся перекантоваться с недельку, а там все само собой и утрясется – либо власти очухаются, либо четвероногие взад поглупеют и в стойла вернутся. Да ты обернись, в глаза мне посмотри, сучонок недоразвитый! Не буду бить, не ссы!
Барабеков предпочел бы не смотреть на них, не видеть и не слышать. Кирилл вбивал слова в Леху, но казалось – и в него тоже. Потому что он тоже хотел жрать, и за горсть разваренного несоленого пшена, кажется, все на свете отдал. Даже за возможность полежать, свернувшись калачиком, в яме на влажных прошлогодних листьях. Лишь бы отдохнуть чутка, согреться – пусть напоследок…
– Так вынужден разочаровать тебя, голуба, - продолжал Полуянов нотацию, - никому мы, нахрен, не нужны, и никто сюда ни десантников, ни, тем более, танков не пошлет – с коровами-то воевать! Ни нефтяных скважин здесь нет, ни газопроводов, ни черноземов – одна говняная земля, разваленные коровники да брошенные деревни. И Москве проще с местными властями договориться, не формальными, а реальными – хоть с бандитами, хоть с псами и быками – лишь бы народишко местный в узде держать. Оно и дешевле будет, и быстрей, и надежней… Второй месяц уже, второй — мы!.. А они!..
– Я… все равно… Я лучше со всеми, - всхлипнул Алексей. – Всех не перетопчут!
– Эт точно, всех – нет, - согласился Кирилл, - кого-то на развод оставят. Может, и тебя – если жрать просить не будешь и в работе хребта не пощадишь. Да только жидкий ты, дохлый, а в шестерках – принести-унести – думаю, скоты не нуждаются.
Леха смолчал.
– Да и хрен с тобой, – плюнул Полуянов. – Хочешь в дерьме жить и в дерьме подохнуть – твое дело. Что я, бля, Иисус, в самом деле, - за чужие души биться? На хер бы ты мне сдался!
Он круто повернулся и двинулся на Барабекова.
– Может, тоже с ним?
– Нет, - мертвыми губами ответил тот. – Я с тобой!
После того они долго не произносили ни слова, шли молча и, как показалось Николаю, много быстрей.
Кирилл и вправду знал эти места. Склоны оврага понижались, ручей становился все шире, пока не превратился в маленькую речку. Они взяли вправо и через пару сотен шагов выбрались на едва угадываемую дорогу, огибавшую проросшее березняком бывшее колхозное поле, а там на горизонте зачернели и домики.
– И все-таки, - спросил вдруг Николай, не выдержав, - чего дальше-то делать? Не сейчас, - пояснил он, поймав недоуменный взгляд Полуянова, - а вообще, в целом? Не может же так все и остаться!
– Почему не может? – без тени усмешки ответил Кирилл. – Запросто может! Не вечно, но вполне себе долго: месяцы, годы даже. Народ у нас послушный, ему так долго в лоб да по ушам молотили, что он единственному научился – голову втягивать при малейшей опасности, наподобие черепахи, да дохлым прикидываться. Кто-то, вроде нас, может, и сбежать удумает, чтоб в щель забиться, ну а самые хитрожопые уже сейчас маракуют, как из этого выгоду приобресть…
– Какая здесь выгода?
– Пока не знаю, - пожал плечами Полуянов. – Но и в 41-м были ловкачи карьерку сделать, да карман набить, а тогда с этим дело построже обстояло – могли и шлепнуть! Знаешь, - продолжил Кирилл, молча отшагав десяток метров, - есть такое выражение: не можешь противостоять – возглавь!
– Как это?
– Вот и я поначалу голову ломал, как бы умудриться… А потом понял, что всё – чушь, красивенький прикид на предательской подкладке. Ведь чтобы реально возглавить, сначала нужно к ним переметнуться, своим заделаться, и лишь потом шажок по шажку наверх проталкиваться. К тому времени волчья шкура, знаешь, как прирастет? Во сне подвывать начнешь!
Они шли еще с минуту, прежде чем Николай спросил снова:
– Ты это что, пошутил – насчет превращения в зверя?
– Ну, уж совсем… - хмыкнул Полуянов. – Коровы остались коровами, овцы – овцами. Внешне и человек будет выглядеть человеком, а вот внутри… Думаю, что влиться в них означает навсегда перестать быть человеком, личностью. Станешь говорящим придатком, органом специального назначения.
– Ты серьезно?
– А чего? Мы же все, по сути, из одного мяса сделаны – и звери, и люди. Если на коров гринписовские пилюли подействовали, то почему на нас не подействуют? Да вообще, я думаю, что если человек все это радикально не закончит, то быть ему в дальнейшем вегетарианцем и мяса говорящих зверей не жрать больше. Они сами не дадут. Или, вернее, Оно не даст – если предположить, что отдельных «поумневших» животных уже нет, а все они суть компоненты некоего надразума, родившегося случайно, но…
Тут Кирилл в очередной раз обернулся, проверяя, нет ли за ними погони, и крикнул: «Бежим!»
Мельком брошенного через плечо взгляда хватило, чтоб Николай больше ничего не думал, не спрашивал, не тратил ни секунды времени. Мокрые кроссовки били в холодную землю, коробочки домов мотались под горизонтом, воздух застревал в горле, не успевая ни внутрь, ни наружу, - а позади, некрасиво и как-то вбок занося лапы, но несравнимо быстрее бегущих людей, за ними сворой неслись собаки.
Они почти успели – было рукой подать до дырявой изгороди вокруг крайнего дома. Николай, в своих кроссовках опередивший бухающего кирзачами Полуянова, уже вспарил мысленно, ощутил злорадное: «Что, суки, выкусили?!» - когда услышал сбой в ритме Кирилловых сапог и шум его падения. В следующий миг и сам он с трудом удержался на ногах от сильного толчка в спину.
Их окружили восемь или девять собак различных пород и размеров. Большинство Ни-колаю было незнакомы (да и кто в деревне обращает внимание на лающих из-за каждого забо-ра шавок?) но «кавказца» он опознал безошибочно. Турановский был пес, всю жизнь проси-девший на привязи и люто ненавидевший каждого, возымевшего наглость пройти вдоль хо-зяйского забора. Иродом, что ли его называли? Самая подходящая кличка для этого беспре-дельщика чуть не в пояс человеку ростом и злобными углями глаз, блестящих из-под опущен-ных бровей.
– Все. Конец! – дважды коротко рыкнул Ирод, и Барабеков лично убедился, что пес просто не мог произнести этих слов: язык в приоткрывавшейся собачьей пасти почти не дви-гался. – Хватит! Назад!
– Не слушай его, Коль, - пробормотал Полуянов, поднимающийся медленно и нелов-ко. Он оперся на левый локоть, потом подтянул ноги, толкнулся, сел на корточки, и лишь по-том встал во весь рост. – Совсем не слушай. И не смотри в глаза!
Николай и не смотрел. Стоя в нескольких шагах позади товарища, он искоса наблюдал за собаками, пытаясь перевести дыхание и сообразить, с чьей стороны ждать атаки в первую очередь. Ничего, на первый взгляд, страшного в них не было: пара лаек-близняшек, широко-грудых и с хвостами-крендельками, непонятный грязный барбос с дожьими брыльями, но лохматый и коротконогий, молодая немецкая овчарка, жмущаяся к Ироду, болонка-переросток, лобастый уличный пес, похожий на все породы сразу и ни на одну в отдельно-сти…
– Хватит стоять, пошли! – снова рыкнул кавказец.
– Если что, - не обращая на него внимания и не слушая, проговорил Кирилл, - ты к домам прорывайся! Хватай все, что под руку попадет: камень, жердину, штакетину выломай. Хренотень это полная, что мы на пузе теперь должны перед ними ползать, делов-то – говоря-щие собаки! Мозгов у каждой не прибавилось, а страх перед палкой никуда не делся…
– Молчать! – оскалился Ирод. – Бегом!
– Какой ты борзый! – зло скривился в ответ Полуянов. – А такую штуку ты видел?
Полуянов высунул кулак из рукава «аляски» и крутанул им, блеснув отверточным жалом. Собаки мгновенно отскочили, лишь Ирод остался на месте, вздыбив шерсть на загривке, да державшаяся рядом с ним овчарка припала к земле.
– Оруж-жье! Брось!
– Да куда там! – заявил Полуянов. – Это ключик мой золотой от двери заветной. И шли бы вы своей дорогой, не мешали бы нам ту дверь искать!
– Брось нож-ж! – снова рыкнул кавказец. – Закон – ты и я, без оружья!
– Понял, чего говорит? – чуть обернувшись к стоящему за правым плечом Барабеко-ву, спросил Кирилл. – Предлагает по-честному, один на один, с голыми руками. Как думаешь?
Николай не ответил. Чего тут отвечать? Есть, наверное, люди, что и голыми руками любого пса уделать способны, да только не из таких Полуянов, несмотря на всю свою крутизну, – нет, не из таких.
– А я согласен! – вдруг сказал Кирилл. – Поединок, значит… При одном условии: чтоб на равных – не только я свое шильце брошу, но и ты свои клыки выплюнешь. Идет?
– Р-рви!
В ту же секунду все смешалось в хрипящий, орущий, бешеный клубок. Николай еще успел ухватить взглядом, как Полуянов качнулся назад, подставив пасти Ирода левую руку, и как правой быстро затыкал собаку в бок – дык, дык, дык! – но потом сам лишь крутился, отбиваясь ногами и руками от наседавших на него псов. Их вдруг стало много вокруг, мелькающих оскаленных пастей, и ни по одной он никак не мог попасть прицельно и сильно, зато сами они рвали в клочья полы ватника, и рукава, и мокрые до колен штаны, и раскаленными мгновенными касаниями хватали за икры.
Барабеков сам не заметил, как бросаясь из стороны в сторону и отступая, он отдалился от сбитого с ног Полуянова сначала на десяток шагов, потом еще на десяток, и лишь когда осознал, что атакует-то его единственная собака – тот самый лохматый барбос, а остальные бросили его, окружив рычащим хороводом ворочающегося на земле Кирилла, - только тогда сообразил, что второго шанса может и не быть.
Барбос гнался за ним до самого дома, упорно и безостановочно. Вслед за Николаем проскочил сквозь дыру в ограде, пару раз ухватил клыками за бедра, но в погоне увлекся и по-следовал за Барабековым даже на покосившееся крыльцо. Вот тут ему досталось: Николай одним рывком отодрал едва удерживаемую парой гвоздей доску, нашитую поперек двери, и отмахнулся от собаки.
– Брось! Пор-рву! – рыкнул пес, чудом увернувшись от удара.
– С-сучара! – выдохнул Барабеков, но когда барбос ринулся в атаку, с бешеным каким-то хрипом норовя ухватить человека за ноги, тот не стал тратить времени.
Дверь открывалась наружу и была не заперта. Проушины для большого навесного замка оставались, а вот самого замка не было – видать, хозяин пожадничал оставлять хорошую вещь на бросаемом доме. Поэтому Николай просто ухватился за кованное кольцо, заменявшего ручку, распахнул дверь и ввалился в сырые и темные сени. Пес, сумевший ухватить его в последний момент за щиколотку, заскреб когтями, пытаясь не дать Барабекову скрыться внутри, но не с его массой это было делать, и барбос лишь волокся за ним по давно некрашеным доскам.
Неизвестно, почему вбитый, вколоченный, казалось бы, в самые хрящи и кости зверя инстинкт самосохранения в этот раз не сработал, не заставил отпустить добычу, ускользавшую в тесную деревянную нору. Может быть, рефлекс преследования оказался сильней, а, возможно, Полуянов оказался прав, и индивидуальные потребности пса оказались подчиненными поставленной перед ним задаче. Но он не разжал челюстей даже когда Николай завопил во весь голос от страха и боли, и лишь всхрипнул от первого удара закрываемой дверью. А потом они кричали уже оба: Барабеков от отчаянного желания превозмочь внезапно нахлынувшую жалость к попавшему в ловушку врагу, и пес, зажатый поперек тела – сразу под ребрами – между косяком и дверью. Он отпустил, наконец, ногу Николая, но теперь уже человек не мог прекратить начатое, и все давил и давил дверью, пока собачий визг не превратился в шипение, а потом еще дважды изо всей силы пнул обвисшее тело, вытолкнул его на крыльцо, и лишь с третьего раза сдвинул тронутую ржавчиной щеколду.
Они ждали его снаружи, все шестеро оставшихся псов. Ирода не было – видимо, Полуянов сумел-таки добить его своей отверткой, не сдался сразу.
Собаки держались порознь, метрах в пяти от крыльца, и поведением напоминали обычных деревенских животин: вставали, чесали задними лапами за ушами, выгрызали колтуны между пальцами, то подходили ближе, то отбегали дальше. Иногда опускали нос к самой поверхности и начинали трусцой описывать круги, снова возвращались на старое место и вновь укладывались. Лишь овчарка, утвердившись на дорожке из почти ушедшего в землю кирпича, сохраняла неподвижность. Вздрагивали уши, да изредка вываливался из пасти длинный розовый язык – вот и все изменения. Говорить с Барабековым они не пытались.
В разоренном доме не было ничего, что могло бы сойти за еду. Может когда-то и заваливались за стол сухари, откатывались к плинтусам обломки макаронин, откладывался на подоконник зубок чеснока, но все давно сгнило, поедено тараканами и мышами. Был эмалированный таз со сколами по днищу и с полулитром ржавой воды. Был заварочный чайник с отбитой ручкой, но с сохранившимися цветами на боках – большими, с пятью фиолетовыми лепестками и бордовой сердцевинкой. Как они звались, Николай не знал, но протер красной от холода ладонью и с минуту разглядывал, забыв о ноющем желудке и боли в ногах.
Больше ничего толкового в двух тесных комнатках не было, но вот круглый раскладной стол на прямых ножках и желтые, тронутые понизу плесенью, занавески на окнах в кухне – это да, это могло пригодиться.
Сначала Николай сорвал занавески. Ткань оказалась плотной и упорно не хотела рваться, особенно по краям, где была заложена втрое и прострочена на машинке. Долго он не стал думать, взял давешний чайник с холодной чугунной плиты, отошел на пару шагов от печки и несильно бросил его в кирпичную боковину. С шумом обвалилась отсыревшая глиняная об-мазка, заварник развалился на несколько забелевших сколами фрагментов – то, что было нужно.
Агрессивная псина, загнавшая Барабекова в дом и поплатившаяся за это жизнью, искусала его не так уж сильно. Два десятка мелких ранок, разбросанных по голеням и окруженных багрово-синими кровоподтеками, несколько подсохших капель крови – вот и все.
Потом Николай вернулся в комнату и с грохотом перевернул стол. Сквозь задраенные ставнями окна донеслось невнятное рычание, но он не стал обращать на него внимания. Несколько раз пнув по ножке и додавив руками, он вывернул чуть не метровую деревяшку, расщепив ее толстый конец упиравшимся железным болтом-стяжкой. Ничего, ему и так сойдет – не до красоты. Потом собрал все приготовленное и снес к двери, возле которой и сел, привалившись.
Следовало распустить занавески на полотнища типа портянок. Барабеков подпарывал фарфоровым обломком прошитые края, отрывал длинные тесемки, снова подпарывал. Ткань трещала, раздражая собак, и они сначала изредка подгавкивали, требуя: «Молчи! Тише! Стой!», потом вдруг разом сорвались и запрыгали на крыльце, цокая когтями по доскам.
Было здорово неприятно, когда один из псов бросился на дверь – она вздрогнула, лязгнув задвижкой, и у Николая от неожиданности похолодела спина. Впрочем, он сразу вспомнил, что внутрь зверям не ворваться: дом был вполне себе крепкий, ставни замыкались изнутри, а чтоб высадить дверь требовался напор побольше шести собачьих сил. Демонстрируя уверенность, Барабеков пытался просвистеть несколько тактов песенки «Крутится-вертится шарф голубой», но псы совсем взъярились. «Приказ! Приказ! Выйти! Выйти!» – на разные голоса, - кто хрипло, кто звонко - залаяли они. Николай, растерявшись, и впрямь чуть не встал, да вовремя спохватился.
– А, твари! – вспылил он. – Паскуды шерстяные! Вот я выйду сейчас, всем башки по-отрываю!
Разозлившись, он вдруг вспомнил народные сказки, где звери тоже поголовно разговаривали – и серые волки, и бурые медведи, и лягушки с Коньками-Горбунками, - но вовсе не были безжалостными к людям, с ними можно было договориться. Не то что с этими… Потом мысль неуправляемо скользнула к детству, в котором окружаемый мир казался одновременно и проще и загадочней, затем выскочила из далекого прошлого к настоящему. Вспомнился Кирилл, очевидно и безвозвратно погибший, хотя смерть его никак не укладывалась в голове, не воспринималась фактом. Ведь Николай только час назад, даже меньше часу, разговаривал с Полуяновым, воспринимал его равным, больше даже – признавал его авторитет и преимущество в уме и жизненном опыте. И вдруг – раз! И дырка в мире на месте человека, никчемный набор остывающих потрохов, костей и мяса в том месте, откуда недавно смотрели глаза, и слышался голос, и кипел процесс, называемый сознанием. Выходит, и сам он, Николай Барабеков, неполных девятнадцати лет отроду, способен вот так бездарно прекратить свое существование, исчезнуть насовсем и абсолютно незаметно для окружающих? Прямо здесь – на затоптанном пыльном полу? Да хрен-то!
Он энергичней заработал непослушно-корявыми пальцами, отрывая лоскуты ткани. Собаки захлебывались лаем, и снова непослушной рыбкой выскользнуло воспоминание о первых, самых трудных школьных классах.
Сейчас не так бросалось в глаза, а в мальчишеском возрасте в нем явно просвечивала восточная дедова кровь: жестким черным волосом с заметным пушком над верхней губой, приподнятыми к вискам уголками глаз. Таких не слишком любят, хоть имя у него было русским, и никаким языком кроме русского он сроду не владел и не пользовался. Тупым Николай не казался, по углам не прятался, так что на «чурку» ни у кого наглости не хватило. А вот пофамильничать, это вполне укладывалось в школьные обычаи, так что с первого и до выпускного класса он честно пробыл для всех Барабеком, - да и сам к тому привык. Стишок же, которым его одно время пытались дразнить, тот самый, известный: «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек…» - тот не прилип. Николай не походил на обжору из переводного стишка Чуковского, да и тактику избрал верную: сидеть и улыбаться, наблюдая за кривляниями товарищей. Стишок о Робине Бобине, на его взгляд, вовсе не был обидным: это ж какое здоровье нужно было иметь герою стишка, чтоб сожрать все перечисленное, и испытать лишь тяжесть в желудке! Ведь он, Робин, круче самого Халка должен быть!
Николай хмыкнул, переворошил заготовленные «портянки», остался доволен. «Ро-бин Бо-бин Ба-ра-бек, - начал напевать под нос, - ску-шал со-рок че-ловек…» Собаки за дверью буквально захлебнулись лаем, одна из них, - быть может, та самая молодая овчарка, - принялась остервенело на нее бросаться, шумно дыша высоко над головой Николая. Тот только хмыкнул и затянул громче: «…И корову, и быка, и кривого мясника…» Дальнейшие слова у него в памяти не отложились, но смущаться этого не пристало: на колу мочало - начинай сначала!
«Робин Бобин Барабек! – в полный голос импровизировал Николай, неведомым для себя образом выдергивая из окружающего сумрака сеней размеры и рифмы. – Схряпал восемь псов в обед! И корову, и быка, и свинью, и петуха!» И снова, действуя собакам на нервы: «Робин Бобин Барабек! Заказал себе в обед! Сто кило отборной псины, тонну жареной свинины, и на вертеле гуся, с гречкой в пузе порося…»
А вот есть ему больше не хотелось – хотелось вовсе другого. Будь на его месте Полуянов, тот наверняка подвел бы подо все крепкий базис, проанализировал ситуацию, рассчитал варианты, спланировал тактику. Он мог бы порассуждать о закономерности происходящего, посетовать, что коль скоро возобладал принцип «человек человеку – волк», не стоит удивляться и коровам с овцами, принявшимися воевать с людьми за место под солнцем, право на жизнь и гарантированную кормушку со жратвой.
Будь на месте Николая Полуянов, он мог бы размышлять примерно так. Но Барабеков думал совсем иначе, много быстрей и проще. Ему просто нужно было выжить – не только здесь и сейчас, но завтра и послезавтра, и неделю спустя. Никто не мог этого обеспечить, лишь он один был в ответе за собственную жизнь, и не следовало тратить времени на философские рассуждения, нужно действовать, двигаться, бороться и побеждать.
Он туго обмотал самодельными портянками ноги до колен и закрепил ткань тесемками. Уже хорошо – стало теплее. Еще Николай изготовил два рыхлых матерчатых тючка, набросил на них по паре петель-удавок, с трудом просунул внутрь руки, так что наружу торчали лишь кончики пальцев и кое-как затянул петли. Вышло нечто вроде муфт – желтых, вызывающе-ярких, выглядевших нелепо поверх рукавов ватника. Он очень надеялся, что сразу они не слетят, продержатся хоть пару минут. А больше ему и не надо. В правый «нарукавник» он заправил узкий конец ножки стола и крепко сжал в кулаке. Дубина народной войны – не воровская отвертка-заточка, ее видно издалека и эффект от удара проявляется сразу. Да и собаки любой палки боятся сильнее самых расчудесных ножей с пистолетами. Эх, косу бы ему найти – вот бы пика вышла классная!
Николай, закряхтев, встал, пошатнулся от хлынувшей в голову темноты, отдышался с минуту. Потом, услышав ворчание засуетившихся снаружи собак, потопал ногами. «Барабек!» - крикнул он, и, едва псы снова бросились к порогу, сдвинул щеколду, отступил на шаг и со всей силы вдарил по двери ногой. А потом сам ринулся из дома.
Минуту продолжалась драка, - может, и меньше. Когда, в очередной раз описав полукруг за спину, дубина не столкнулась с летящим на всхрипе телом, Николай потерял равновесие, заплелся ногами и чуть не три метра пробежал боком. С трудом устояв, он оглядел дворик. Победа была безусловной: три пса уже не двигались, овчарка пыталась отползти в сторону на передних лапах, волоча парализованный зад, две собаки еще сучили ногами, но окровавленные головы их были в таком состоянии, что исход был ясен. И тряпки, всюду виднелись разбросанные куски ткани, которыми Николай предохранил от укусов руки и ноги. Картинка…
Лицо было мокрым. Он машинально протер его тылом кисти, поморщился от боли и с оторопью увидел на руке кровь. Даже и не помнил, кто, как и чем его зацепил: слишком быстро все происходило, слишком многое оказалось поставленным на карту, чтоб обращать внимание на сорванный когтями лоскут кожи на щеке. И ведь не все еще закончилось.
– Нормально, - сказал себе Николай. – Нормально, падлы!
И пошел добивать собак, чтоб не мучились. Он ведь человек, не зверь бессовестный.