Помимо отца и братьев, дедов и дядьев, одноклассников и однокашников, учителей и учеников, а также, конечно, сыновей, в твоей жизни было много других мужчин, оказавших влияние на ее течение. На этой Планете мужчин ты все время тыкалась лбом в стену, ища в ней потаенные ниши, и пыталась нырнуть в глубокие воды, чтобы рассмотреть океанское дно, но лоб не лучшее приспособление для сдирания штукатурки, а под водой у тебя режет глаза.
К тому же ты близорука.
О, конечно, ты знаешь, что на Планете мужчин есть и женщины. Они – острова спокойствия и уюта в бушующем океане мужского честолюбия и мужских загадочных целей. А тебя, бишарашку, все мотает по морю-окияну как песчинку и иногда волной прибивает к тихому берегу. Ты едешь поездом в другой город, заваливаешься в шесть утра к подруге и говоришь: можно я тут посплю у тебя, Римка? Она стелет тебе в тихом закутке, и ты спишь сутки, отсыпаешься. А потом она тебя откармливает оладушками. Качает, баюкает. А потом снова сигаешь в бездну.
Женщины друг другу как сестры. Товарки по несчастью. Хорошо это проявляется в роддомах и в больницах. Особенно в некоторых. У одной, глядишь, только что матку вырезали, а другая сохраняется уколами на шестом месяце. Но разговоры задушевные день, ночь, пока кого не выпишут. А скоро уже и имени не помнишь, и о чем говорили не помнишь, и разговоры горячечные, и слезы, и причитания, и проклятия… Помнишь только, что сестры. The Fellowship of the Sex. Или там гендер.
С точки зрения большинства женщин (и ты с ними согласна), правящие миром мужчины очень похожи на детей. Они так наивны и прямолинейны. Так любят навязчивые идеи. И еще детские фильмы. И все время играют. Они такие веселые. И такие уверенные в себе. И о чем-то не таком всегда думают, когда думаешь о них. И все у них всегда так легко. И так ясно. Кроме политики, конечно. Впрочем, политика у них тоже вроде детской игры. Детской игры беспризорников на берегу сточной уголовной канавы.
Да, женщины любят мужчин, правящих миром. Любят их как класс и любят индивидуально. Великодушно и снисходительно. Всем сердцем и понимая недостатки. Благоговея и обожествляя. По-разному. И главное – молча. Пока не разлюбишь. Ведь если мужчину не любишь, с ним можно поговорить, как с женщиной. Да, с ним даже можно поговорить. А когда с ним можно поговорить, ты говоришь, и говоря, меля чепуху, неся чушь, чувствуешь, что ничего никогда ни за что с ним у тебя не будет. Ведь разговоры убивают любовь. Любовь и разговоры находятся в обратной зависимости: чем меньше любишь, тем больше говоришь. Замечали, как любят поговорить разводящиеся супруги? Говорят, говорят, все уже ясно без слов, а они говорят, говорят… Как в театре. О чем говорить, когда нечего говорить?
Очемговоритькогданечегоговорить?
О чем говорить…
Ну, а разновидностью этой разводной болтовни является разводное молчание.
А вот если любовь, то уже ничего нельзя – ни поговорить, ни помолчать. Здесь каждое слово, каждый звук, каждый выдох – на вес золота. С небес на землю и обухом по голове. И сразу волочит в пучину, какие тут разговоры. Тут главное выплыть, главное не задохнуться.
А ты задыхаешься.
У тебя сегодня свидание.
У тебя сегодня свидание. Вы давно не виделись, но дело не в этом, время не имеет никакого значения. Предыдущее свидание – вот оно, как вчера. Ты помнишь все его трещинки, а-а, а-а… ха-ха-ха-ха.
Чем кончится это свидание, ты не знаешь. Но дело не в этом. Важно, что оно вообще будет, грядет, наступает. Оно долго не шло, но вот пришло и наступит сегодня. Неотвратимо. Он тебе уже позвонил. Назначил. Present Perfect. Спланировал все заранее. Past Perfect. Он тебя ждет. А, может быть, даже думает о тебе. Present Continuous.
Ты не знаешь, хочет ли он тебя в Present Continuous, или даже в Present Indefinite, который теперь в грамматиках символично обзывается Simple Present, или уже в Present Perfect, но дело не в этом. Ведь после стольких лет – какая разница? Ты тупо прешься в ванную, тупо моешься, тупо бреешься и тупо разглядываешь себя в зеркале, где стоишь нагишом: любовница хренова.
Спать иль не спать, вот в чем вопрос. Нет вопроса. Потому что дело не в этом. Потому что ничего не изменится от того, будешь ли с ним сегодня спать или нет. И это не имеет никакого значения. В этом смысле тебе все равно.
И все равно ты задыхаешься. Тебе не выдержать без воздуха эту толщу, не выбраться из пучины. Не вынести этого груза лет. Этой ответственности момента.
Что он тебе скажет? Ничего. Потому что любовь.
Ну что вообще может он сказать?
Где носило его столько лет? Как где? От берега к берегу, по волнам.
От острова к острову.
А ты любишь его.
А ты любишь его, потому что он не такой, как те, кого ты не любишь. Потому что он не из тех, кто каждый день приходит домой, надевает поднесенные тобой тапочки и ест приготовленную тобой пищу. Он не из тех, кто проживает каждый день так же, как предыдущий, как следующий, и знает, как будет жить через год, то есть, так, как теперь. Он все время в плаванье, в кругосветном плаванье, в полете к звездам, которых, может быть, уже нет. Он все время в полете. Он – птица. Он не только на грешной земле, где ты, не только в бескрайнем океане, где с тобой, – он еще в небе, в заоблачных высях, где тебя нет. В небе, в которое ты смотришь, задрав голову, и ищешь его. Он живет и дышит свободно, как птица, а не задыхается, как ты. Стихия для него животворна, а не губительна. Он не любит тихого берега, гавани, домашних тапочек. Он не любит загадывать наперед и планировать.
Но он спланировал вашу встречу. Он зачем-то нашел тебя в океане. В интернете. Нашел твой телефон и позвонил, как ни в чем ни бывало. Как будто он каждый день говорит с тобой по телефону. Как будто ты каждый день слышишь его голос, эту его ласковую, ироничную интонацию, в которой ирония прикрывает застенчивость, а ласка – грусть. Он окликнул тебя по имени, а потом коротко рассмеялся, когда понял по твоей оторопи, по твоему еле угадываемому ах, что ты узнала его. А дальше… дальше он говорил с тобой так спокойно, так обыденно, так as-a-matter-of-fact-ly, как ты того не заслуживала и как он теперь выражается. И тем растопил твое жалкое нестойкое сердце, носившее в себе столетнюю обиду. И ты почувствовала, как обида расплавилась, а любовь обрушилась высокой волной и поволокла, задавила. И ты сидела теперь перед телефоном и держала в руках трубку, а в трубке уже шли частые гудки, и ты их не слышала. В ушах у тебя стоял голос, и ты не верила, только ощущала, как тебя заливает любовь.
И там, под этой родной, знакомой до ужаса толщей, ты начала задыхаться…
Любовница хренова, ты стоишь на остановке автобуса. Так он спланировал, твой дружок. Стой на такой-то остановке, сказал он, я буду ехать мимо на таком-то автобусе, махну тебе, ты запрыгнешь, и мы поедем дальше.
Автобусы эти у нас ходят раз в полчаса.
Ты стоишь напряженная, измученная, раздавленная. Тебе тяжело. Так нельзя. В лице ни кровинки, в глазах лихорадочный блеск, глаза не отрываются от той точки в пространстве, где должен показаться этот автобус. Автобус.
Сейчас вы поедете с ним вместе на автобусе. Ранним вечером, залитым закатным солнцем.
Вы уже ездили так. Вы ехали так однажды. Лет двадцать тому назад… Или больше? Так – в смысле, ранним вечером, залитым закатным солнцем. Твою мать, это было, было! Вы ездили навещать твою мать в пригородной больнице. То есть, это ты ездила, а он поехал с тобой. Он был неугодный жених, тайный любовник, хмырем и холерой называла его твоя матушка. Мялся, мыкался один в коридоре. В вестибюле. Ждал тебя. И ты была тогда ласкова с матерью и нежна. И она тоже была ласкова. Она любила тебя тогда. Не знала, что ты приехала не одна, что он стоит и мнется там, внизу, в коридоре. В вестибюле.
Вы возвращались в город на заднем сидении автобуса по узкой сельской дороге, и закатное солнце светило вам в спину. Ты положила голову ему на плечо. Это был такой редкий у вас момент - нежность, тишина, покой. Эта тишина не была молчанием-отчуждением. Она была умиротворением. Ты была благодарна ему за свою мать. Вы оба готовы были нитями протянуться.
Тонкими и прочными нитями серебряными.
В золотой закат.
Как красиво!
А сейчас. У-у-у-… Узнает ли он тебя? Ведь ты, наверное, переменилась. Ты раньше тоже хотела летать. Ты хотела быть вровень с мужчиной на этой Планете мужчин! А теперь стоишь, руки-плети вдоль тела, подбородок вскинула, взгляд в упор, бледная, страшная, узнает ли он тебя?
Ты не задыхаешься уже. Ты просто не дышишь. Время остановилось для тебя. Сжалось до точки вместе с пространством. Милая, очнись хоть на мгновенье, сожми кулаки, сделай глубокий вдох! Нет, все силы ушли на взгляд.
Если автобус все-таки появится, и если в этом автобусе все-таки действительно окажется он, холера, и если у тебя все-таки хватит сил, как он выразился, запрыгнуть, … ты можешь считать, бишарашка, что твоя жизнь удалась.
Твои взрослые сыновья согласятся со мной. Ведь они счастливы со своими юными шаловливыми женщинами в своих южных теплых морях. А их мать стоит на остановке автобуса, опустив руки, и напряженно смотрит вдаль. На остановке ни души. Солнце уходит за спины домов.
Уже не дежавю.
Ну и пусть. Пусть будет и что-то новенькое. Мы хотим перемен!
И тут автобус показывается. В той самой точке. Прекрасный, чудесный, замечательный автобус - маленькая китайская развалюха, отслужившая свое в Европе и купленная нами по дешевке. Автобус стремительно приближается к тебе по полупустой улице. От страха, что он не остановится, ты взмахиваешь рукой. Всплескиваешь отчаянно. И автобус останавливается.
Твой дружок протягивает тебе руку с задней подножки. Тебе, тебе! Зачем ты оглядываешься? На кого? Никого рядом нет в этот час. Иди же, не робей! Запрыгивай! Взлетай! Лети, дуреха! Любовница хренова… Он обнимает тебя. Да, да, это он! Хмырь, холера… седой совсем. Вы садитесь сзади. Это единственное место, где можно сидеть обнявшись. Впереди пластмассовые, обособленные сиденья, там неудобно. Там одинокие поздние пассажиры. Едут домой.
Он обнимает тебя, и вы долго молчите. Это тот момент, тот самый момент! Это тот покой, закатный покой, в котором ты обретаешь дыхание и успокаиваешься. Выплываешь из толщи вод, ложишься на спину и отдыхаешь посередине океана, глядя в тихое небо.
Вы сидите щека к щеке, рука в руке.
Автобус выезжает из ущелья домов и мчится по шоссе на восток. Через какое-то время в просвете домов появляется красный диск солнца. Его лучи достают вас, и вы оглядываетесь. И вас сразу словно отпускает, вы вместе смеетесь. Помнишь? – спрашивает он шепотом. – Конечно, помню. Дежавю.
Вот так бы ехать всегда. Ехать и ехать, плыть и плыть, лететь и лететь, щека к щеке.
Куда мы едем? К тебе?
Ко мне? Да нет… К приятелю одному. Дал мне ключи от загородного дома.
От дачи, что ли?
Может и от дачи, только он так ее называет, выпендривается.
Далеко ехать? Двадцать пятый километр, скоро уже.
Дорогу знаешь?
Сориентируемся.
Стало быть, дача. Чужая дача. Вот так всегда. С небес на землю и обухом по голове. А чего ты ждала? Что на китайский автобус посадит и увезет в Париж? В заветный Лондон или Дербишир? И навсегда, и насовсем? Ждала, что сделает что-то такое, что загладит, залечит, компенсирует эти годы? Всю твою мимо прошедшую жизнь?
Нет, ничего такого ты не ждала. Какая к черту компенсация! Надо жить. Дача так дача. Тебе нечего терять, кроме своих цепей. Тебе до смерти надоело продираться сквозь непролазные чащи. Он – мужчина, ему решать. Это его планета. Пусть делает с тобой, что захочет. Только бы захотел.
Нет, и это тоже не то!
Что-то не так? – он спрашивает. – Я просто подумал… Не хотел в кабак какой-нибудь идти или еще куда… где люди… хотел с тобой побыть… чтобы мы одни… только одни… как тогда… Помнишь?
Да, было дело много лет назад. Тринадцать… пятнадцать… двадцать? После этого ты еще развелась с первым мужем. Или со вторым? С первым. Да, было дело. Ты была тогда его любовницей. Нормальной любовницей, между прочим. Приемлемой вполне. Как это грустно! Сколько же дней вы тогда не выходили из дома? Неделю? Десять дней? Восемь. Ласкал и терзал, качал и баюкал, целовал—миловал, и снова терзал, а потом… Потом совсем озверел от голода, и вы вышли из дому поесть, а потом… Потом снова пошли в дом… Как это больно! Он любил тебя тогда.
Что значит – тогда?
Вы подходите к воротам чужого загородного дома. Он краснеет, путаясь в чужих ключах. Но ты не улыбаешься ему, не подбадриваешь его. Ты чувствуешь, что эйфория первых минут прошла, и смотришь на него немного отстраненно, как чужая. Нет, тебе не досадно, что он так долго возится с ключами, ты просто ждешь. Ты не даешь страху заползти в твое сердце.
Конечно, он – мужчина, противник, злодей, враг. Самовлюбленный, эгоистичный тиран. Изменщик, предатель, трус. Бросил тебя ни за что ни про что.
Хмырь, холера!
Мореплаватель, открывающий новые земли.
Колумб в линялой матроске.
Партизан, уходящий в сьерру.
Хозяин.
Ученый, объясняющий загадки общества и природы.
Поэт, сочинивший вашу жизнь такой, как она есть.
Птица, парящая в облаках.
Да, ты ляжешь с ним сегодня. Если ему захочется на старости лет. Ведь это все равно ничего не меняет.
Я хотел тут… с тобой поговорить, – говорит он, разливая привезенное с собою вино по хозяйским бокалам. – Хотел побыть с тобой сегодня. Подольше побыть, понимаешь… Я уезжаю. Ну, в общем…
Второй Цицерон, он как всегда косноязычен с тобой. Плохо артикулирует. Не умеет сказать главное. Ходит вокруг да около. И в этом тоже специфика ваших долгоиграющих отношений.
Конечно, уезжаешь, ты всегда уезжаешь. Ты – мореплаватель, открывающий новые земли, партизан, уходящий в сьерру…
Нет, я правда уезжаю. И навсегда, насовсем. Больше не вернусь. Мы не увидимся больше. Наверно.
Но почему, не может быть, не зарекайся, да как же это… нет! – хочешь ты крикнуть. Но вместо этого спокойно спрашиваешь: А куда?
В Аргентину.
В Аргентину? Почему Аргентину, мой партизан? На родину потянуло?
Там воздух хороший.
Он берет твои руки в свои.
Ты была права тогда и потом, нам стоило тогда пожениться. Даже твой отец говорил: женись и останься. Но мне ведь было всего семнадцать. Я был молод, а значит глуп. I was donkey then. Я не сообразил.
Но потом тебе было двадцать, тридцать, сорок, думаешь ты, но не произносишь этого вслух.
Правда, потом мне было двадцать, тридцать, сорок… - тихо вторит он твоим мыслям.
И вдруг взрывается:
Но в твоей жизни и без меня хватало мужчин! Все эти одноклассники, однокашники, все эти мужья, наконец! Ты ведь никогда не бывала свободна!
Да, я никогда не была свободна, соглашаешься ты, и не свободна теперь.
Я чувствую это. Ты снова пляшешь под чью-то дудку. И кто же это на сей раз? Муж?
Нет, какой муж?
Любовник? … Прости.
У меня нет любовника.
Но кто тогда?
Да никто. Возьми меня с собой в Аргентину.
Может, дети?
Но ты словно не слышишь вопроса.
Возьми меня с собой в Аргентину.
Пойдем в постель.
О Боже! Он говорит это, как уставший за день супруг.
И точно! Вы – супруги, уставшие за долгую-долгую совместную жизнь.
Но это не так. Эйфория прошла и прошла обида. Но и усталость пройдет, когда вы ляжете рядом, и его нога коснется твоей. Пока вы держитесь за руки, вы просто родные и усталые, и вы задыхаетесь от любви. Но когда соприкоснутся ваши ноги, когда ваши ноги переплетутся, вы задохнетесь не от любви и нежности, а от жара, что ринется из глубин, как магма. И тяжелый, мутный, соленый океан любви отступит перед очищающим жаром земли. Камень, ножницы, бумага. Ложитесь скорей!
Он начинает расстегивать на тебе платье и путается в застежках. Любовница хренова, дурочка ты моя, не могла надеть что-нибудь легко срываемое, сдираемое, отбрасываемое?
Давай дальше сама. Не будем изображать Голливуд.
Вы ничего не будете изображать. Это вам ни к чему.
Просто лечь, вытянуться, коснуться ногой. И испытать жар.
Неужели тебе доведется испытать это еще раз?
Довелось.
А ведь ты думала, что жизнь твоя прошла.
Вы будете лежать вместе всю ночь, под одним одеялом, изредка асинхронно проваливаясь в сон. При свете ночника ты будешь разглядывать его морщинки и трещинки, и эти веснушки на плече, такие любимые. Ты будешь их целовать. Ни одной слезинки не вытечет из твоих глаз, ни одного стона не вырвется из твоего рта. Ты удовлетворена. Ты знаешь, что ничего не выдумала, что все, что происходит, - не сон, а правда, что это произошло и происходит, и так будет всегда. Что он там говорил про Аргентину? Аргентина так Аргентина. Сьерра так сьерра. Какая, в принципе, разница?
Когда ты спишь, он разглядывает твои морщинки и трещинки, и эти родинки на плече, любимые, треугольник равнобедренный. Он целует родинки на твоем плече. Ни одной слезинки не вытечет из его глаз, ни одного стона не вырвется из упрямого рта. Он спокоен. Исправить ничего нельзя. Но он сделал все, что мог. Его совесть чиста. Пора уезжать в Аргентину. Сьерра не ждет.
Когда вы не спите оба, вы целуете и ласкаете друг друга, начиная с любимых родинок и веснушек, с упрямых губ, с припухших век. Он проводит пальцем по вертикальной морщинке между твоих бровей, ты – по шраму на его скуле. Твоя мягкость обволакивает его, его тяжесть распластывает тебя. Вы вместе, вы снова вместе, вы вместе пока. Вы мечетесь в жару, от которого нет спасения. Вы бредите в лихорадке, выхватывающей из вашего сознания слова, которые нельзя говорить. Не уезжай я люблю тебя я твоя я твой не уезжай я люблю тебя ну почему ну почему не уезжай никогда за что ты моя ты мой навсегда навсегда не уезжай я люблю тебя да да да не уезжай…
Он думает, что ты спишь. Встает. Ты любуешься им со спины. Он вполне строен еще, твой семнадцатилетний герой. Твой Marinero. Он наклоняется к брюкам, брошенным на пол. Достает из кармана… что? Сигареты? Нет. Таблетки какие-то. Идет на кухню. Наливает себе воды. Он думает, что ты спишь. Ты прячешь слезы в подушку.
Утром вы торопливо идете на остановку автобуса, боитесь опоздать. Потому что он боится опоздать на поезд в Аргентину. А может, это самолет? Караван? Или все-таки какая-нибудь каравелла? Яхта "Гранма" какая-нибудь, черт побери! Вы вглядываетесь друг в друга напоследок. Ты была бледна, а стала желта, и под глазами круги. А у него под глазами мешки. И скорбные складки у рта. Да уж, поседел совсем твой моряк. Потрепан, потрепан в штормах. И в портах.
Не думай об этом.
Лучше –
Remember.
В автобусе вы сидите, вцепившись друг в друга, и молчите. О чем говорить, когда нечего говорить? Все уже сказано, вырвано из самых глубин. Ты мой. Ты моя. Навсегда. Навсегда.
Не уезжай.
Не провожай меня в аэропорт, говорит он много десятилетий назад на остановке автобуса. В аэропорт не надо.
И теперь ты не провожаешь его в порт, где ждет каравелла.
На этой Планете мужчин есть не просто мужчины. Есть мужчины-птицы. Журавли в небе и альбатросы. И матросы, уходящие в кругосветку. И любимые, покидающие нас ради серебряных стран и чистого воздуха. И партизаны, уходящие в сьерру. Прощай, партизан. Прощай, моя гордая птица.
Ты тоже садишься в поезд. В банальный плацкартный вагон.
- Римка, привет. Я посплю у тебя денек, ладно? Постели-ка мне в закутке.