I ПРО БЕДУ И ДОРОГУ
Когда она собиралась в дорогу – торопливо, впопыхах, сестра, с явной претензией, спросила:
– Ну, и какого хрена ты туда едешь?!
– А как же, конечно, надо ехать, – торопили родители, – беда-то какая! Езжай. Езжай и не о чем тут не волнуйся. За Андрюшей мы присмотрим.
Так между двух огней она и металась.
– Какое тебе дело до отца этого ублюдка? – негодовала сестра.
– Его отец – Андрюшкин дед, – возражала Наталья.
– Делай как знаешь, – шипела сестра, – только тебя поманили, ты и побежала, как шавка безродная.
– О чем ты, Таня? Горе у людей. Беда. Не чужие же. Если никто никому помогать не будет, – Наталья не выдержала, – все и станут такими злющими. Как ты!
– Делай что хочешь, раз тебе на себя наплевать, – и сестра швырнула трубку.
Пробираясь по вечерним пробкам, Наталья вновь прокручивала эти торопливые звонки и размышляла, что, конечно, время и вправду выбрано неудачно, и лучше было бы выспаться и со спокойной душой поехать завтра – все равно к вечеру была бы она уже на месте.
Но не сиделось ей. Вспоминая последние слова сестры, думала, как по-разному отнеслись ее близкие к тому, что случилось в ее жизни несколькими месяцами раньше.
Сперва, конечно, девчонкам на работе рассказала. С утра пораньше. Всю дорогу держалась, а в конторе как разревелась… Стали спрашивать, она и выдала:
– Гена ушел. Другая у него. Другая.
– Вот сволочь, – шарахнула папкой по столу Маринка, – я бы таких кастрировала! Прости меня, пожалуйста, Наташа.
Вспомнила, как повстречала Маринку. Наташка устраивалась на работу и как раз шла за кадровиком по коридору к новому рабочему месту, когда увидела впереди блондинку в убийственном мини и ярко-зеленом топе, ничуть не скрывавшем роскошных форм. Дева, цокая каблуками, свернула в кабинет за номером 205.
– Только не двести пятый, пожалуйста, не в двести пятый, – шептала Наталья, буравя кадровую спину. И, разумеется, судьба-индейка привела ее именно сюда. Выдохнув, открыла дверь.
…Ее окатило перезвоном мобильников, шумом улицы из распахнутого окна, бурчанием ксерокса; параллельно кипел скандал: огромный парень, с мордой красной и распаренной, уже ругался с давешней блондинкой из-за какого-то договора.
– Подожди! Я тебе еще не все сказала, – рычала девица, потрясая бумагами, обращаясь к спине улепетывающего менеджера.
– Милые дамы, разрешите представить, – начал кадровик, но его не слышали. Еще одна мадам, глядя в монитор ореховыми глазами, заорала через весь кабинет:
– Юль, какое назначение платежа клацать?
– Чтоб вы подавились! В том числе НДС, – донеслось из угла, где, не поднимая взлохмаченной головы, стучала по клавиатуре еще одна ее будущая коллега.
Что же они все орут, с отчаянием пронеслось в голове. Во попала, мелькнула вторая мысль.
Вопреки опасениям, обитательницы двести пятого оказались нормальные, душевные даже. Быстро сдружились. Да и немудрено, если честно: так уж Наташка была устроена, что умела подстраивать под себя любое пространство. На новом месте чуток передвинула стол, повесила яркий календарь, поставила семейные фотки – уже стало веселее. Девчонкам, с их вечной диетой, пришлись по вкусу наташкины пирожки. В конторе теперь пахло выпечкой и мандаринами – таскать из дома вкусненькое с ее приходом вошло в традицию. Реанимировала офисные цветы – негодяйки их чуть не сгубили, сливая под корни остывший кофе. Неделька-другая – и на новом месте стало хорошо и уютно – так, как она любила.
Свет фар впереди, сзади, сбоку – куда не кинь взгляд. Пробка, ежевечерний городской пейзаж. Ну, раз уж собралась – деваться некуда. Стой, как все стоят.
…Муж рассказал ей все сам. Столько лет прожили вместе, вот и привыкли делиться. Рассказал, а потом в глаза заглянул:
– Что мы теперь будем делать?
Красиво сыграно, думалось позже, когда отревела свое. Хороший такой ход, честный. Ничего от жены не утаил. И семью сберечь очень хочет. И выбор теперь у нее небогат: закрыть глаза на то, что происходит, сделать вид, что ничего не заметила, как раньше закрывала глаза на мелкие интрижки. И понимать, что тем самым сама выдает карт-бланш на походы дальнейшие. Или отрезать, расстаться. И быть виноватой в том, что ребенок без отца останется. Потому что отвечено сыну будет – так мама решила, а я этого не хотел. Красиво. Со всех сторон.
Разбежались не сразу. Пытаясь сохранить видимость отношений, несколько месяцев еще жили под одной крышей. Хотя, что могло быть нелепей – изображать семью, чтоб не травмировать сына. И уик-эндовая эта пытка, с совместным походом по магазинам и в кино. Чтобы все как обычно. Как у людей. Боже, как было больно!
А на Генку словно надели стеклянную банку. Было невозможно достучаться – он ее не слышал. Не действовали никакие доводы. Твердил словами чужими, не своими:
– Отпусти меня. Я тебя не люблю. Это привычка. Между нами давно все кончилось, – он не говорил так никогда, и было у Натальи четкое ощущение, что за него говорит кто-то другой.
И она срывалась ночью, садилась в машину, и рулила, давая волю слезам, с тем, чтоб найти себя утром на кольцевой в районе Кронштадта. И натягивалась струна, и, как ни крути, должна была лопнуть.
Лопнула. Муж собрал вещи и ушел.
«Поживем отдельно» – мягкая формулировка взрослых, которые все понимают. Дети честнее. Андрюха, уйдя к себе, долго переваривал новости, а выйдя, спросил:
– Ма, а зачем ты ему ключ оставила? Это наш дом. Пусть звонит, если хочет зайти.
И ведь нельзя же сказать, что весть ударила, как гром среди ясного неба. Просто прежде Наталья предпочитала не замечать блестящих мужниных глаз.
А ведь были звоночки, были. Такое чувство, что он нарочно прокалывался. Играл в шпионов: бросал телефон с пикнувшей смс-кой, краснел ушами. Как будто сам провоцировал – поревнуй меня, поревнуй. Если удавалось – пил ее слезы. Что может быть слаще: и там он хороший, и здесь он красивый. И тут по нем плачут, и там его ждут.
Наталья думала, что долго сможет так балансировать. Оказалось, что нет.
Перестроилась вправо, подтягиваясь к отворотке на кольцевую. Судя по плотности пробки, тут предстояло ей провести минут сорок. Мигнули фары, и какой-то форд уступил дорогу видавшему виды фольксвагену. Теперь, пожалуй, двадцать минут. Жизнь налаживалась.
Коллеги к ее беде отнеслись с пониманием. Хотя Наталья заметила, что начал вокруг нее появляться тихий такой вакуум. Лишний раз старались ее не тревожить, не спрашивали, чтобы не бередить раны. А ей от этой тишины становилось только хуже. Ну никак нельзя в такие моменты человеку быть одному.
Подруги же разделились во мнениях.
– Все образуется, говорила одна, – столько лет вместе прожили, перебесится. Никуда не денется. Вернется.
Верить хотелось, но щенячий этот оптимизм казался Наташке наигранным. Будто не хотелось подружке вникать в чужие проблемы, и щебетала она первое, что в голову пришло, чтоб побыстрей свернуть нерадостную беседу.
– Будем влюблять его в тебя обратно, – говорила другая и тащила ее в солярий и по бутикам.
С сомнением глядя в зеркало очередной примерочной, в который раз задавала себе Наташка вопрос – и на фига это все? Если разлюбил, то, сколько не украшайся, не поможет. И, как не запаковывай тушку в новые блузки и платьица, лишние килограммы от этого не пропадут. И чертово ее отражение не трепетной ланью выглядит, а вполне себе откормленным бегемотиком. И какая, на хрен, разница, с каким цветом кожи реветь по ночам: золотисто-бронзовым, как обещает реклама солярия, или серо-зеленым, как бесстрастно констатирует это самое зеркало?
– На хрен он тебе сдался, ты сама справишься и будешь тем счастлива, – убеждала сестра – явно свои задачи решая.
Наташка давно заметила, что чаще всего «не нужны нам никакие слюнявые мамонты» кричат барышни с незадавшейся личной жизнью. И кто виноват – поголовно гадкая вторая половина человечества (все как на подбор, сволочи, бабники, мужланы и тупицы), или природная женская косолапость этих самых барышень – вопрос открытый. И с сестрой можно, конечно, сладостно перемыть кости мужикам вообще и конкретному Генке в частности, но – изредка, под настроение. Потому что для того, чтобы перековать обычную замужнюю женщину, привыкшую иметь плечо, на которое можно опереться, в предводительницу банды феминисток, требуется нечто большее, чем регулярное повторение мантры «я сама!»
– К гадалке надо пойти, его приворожили, – твердила соседка.
Угу, к Бабе Яге в ступе тоже неплохо, мрачно кивала Наташка, а что – связку сушеных жаб разлучнице в грызло – и раскаявшийся милый вновь падает в твои объятия. Только вот в дефиците нынче Бабки Ёжки – переквалифицировались в налоговых инспекторов…
Вырулила на кольцевую. Фонари на обочине замигали быстрее. Разогналась до бешенной скорости, аж 30 километров в час. По радио посулили дожди. Август. Лето кончается.
Вообще, тяжко, конечно, было – она привыкла жить семейными делами, а тут они сократились ровно на треть: осталась вдвоем с сыном, с Андрюхой. Обормот пубертатный, как он изводил ее прежде! Оттачивал подростковое хамство на матери. А тут – изменилось все в одночасье. Повзрослел будто вдруг, сказал:
– Мама, зачем он нам? У тебя есть я.
Не простил отца. Не принял. Вычеркнул.
Сын отрезал, а Генку мотало – привык быть хорошим и там и там. Не мог просто так их оставить. Приезжал, интересовался делами в школе, деньги приносил… Не хотел понимать – уходя, уходи.
Отставив ее в слезах, через какое-то время появлялся снова: они возвращались с Андрюшкой домой, и обнаруживали холодильник, под завязку набитый продуктами, теми, что они любят. Он пытался ухаживать за ними и одновременно жить там. Пытался жить на две семьи.
– Зачем?! – орала Наташка беззвучно, – что за радость отрезать этот хвост по частям? Почему нельзя уйти совсем? – и, вполне естественно, после каждой новой встречи неиссякаемым потоком шли слезы.
Только она успокаивалась – история повторялась по новой. Так и шел все эти месяцы странный тяни-толкай. И до сих пор не может кончиться.
Развестись официально они не успели, и Генка приходил, искренне недоумевая – я же помочь. Вы же мои родные, как же вы тут без меня?
В один из таких визитов не выдержал сын. Отодвинул ревущую мать, сказал:
– Пап. Шел бы ты отсюда. К себе домой, – и выставил за дверь.
Успокаивал Наташку, потом произнес:
– Мам, одевайся. Пойдем гулять. И не слушая возражений, за руку взял и вывел на улицу. Наталье вспомнилась сценка в аптеке.
Строгая фармацевт смотрела на сына поверх очков:
– Ну, и зачем тебе успокоительные?
– Не мне, – терпеливо объяснял Андрей в стеклянное окошко, – маме. Видите, она все время плачет? Только нам такие нужны, чтоб без снотворного, а то нам еще машину водить…
Вот и московская трасса. Стемнело за лобовым. Вечера синющие пошли, осенние. Похоже, доберется она до деревеньки только ночью.
А когда заболели они с сынулей, Генка примчался тут же, притащил горчичники, фрукты. Бегал в аптеку, ставил градусник, шипел озабочено – как я вас тут одних оставлю?
Андрюха башку с кровати поднял:
– Мам, когда он уйдет?
В другой раз разревелась бы, а тут не до того было – лежи пластом. И слава богу? Когда так плохо телу, душе не до рефлексии. И все ж на краешке мыслью чиркнуло – а вдруг останется? Подумалось – и блямкнул телефон. Генка прочел, потеплел глазами. Засобирался. Туда. К ней. Неглупая баба, должно быть. Чувствует. Его чувствует. Держит, не отпускает.
Болела тяжко. Горло саднило, температура зашкаливала, плюс рядом собственный детеныш в том же состоянии. В один из дней накатило, будто на ушко кто зашептал – и кто ты теперь есть? И зачем? И кому ты нужна?
И писал, выводил диагноз невидимый этот кто-то, будто старушка-врач из поликлиники лапкой царапала – неудачница. Никому и ни к чему. И отстукивал секунды в висках метроном-невидимка: Никому. Ни к чему.
Выкарабкивались – потихоньку, с сыном на пару. Того отпустило чуть раньше, и готовил он матери чай, и метался в кухонном чаде с котлетами, и вдруг ощутился Наташкой по-новому, и подтвердил это новое репликой:
– Ма, мне не важно, с кем ты будешь. Главное, чтоб тебе нормально было. Ты – женщина, о тебе заботиться надо.
…Замигала впереди на обочине чья-то аварийка. Пронеслась, осталась позади. Вот и у них – авария по всем фронтам. Затекла шея, Наталья покрутила головой. Глаза устали от дороги; а ей еще двести верст отмахать.
…Отболели, поправились. Перемололось вроде. Холодила горло порой ненужность. Не вообще. Адресная – тому, о ком думалось. И обида. Однако привыкла.
Сын не по-детски, усмешливо, с любопытством даже пялился при встрече в отцовы глаза. Не побитые – растерянные слегка.
Это какой-то бег по кругу, думала Наталья. Уйдя к другой, которая, наверно, лучше, красивей и моложе, Генка так и не определился, с кем ему быть, и продолжал этот марафон.
…Вспомнила странную сцену, которую закатил им бывший муж. Что это было? Ревность? Чувство собственника? Наталья с Андрюшкой собрались на выходные к друзьям на дачу. Генка позвонил и стал орать в трубку. В полном изумлении Наташка слушала его возмущенные вопли. Пока не дошло, что он, как петух, привык контролировать всех своих кур. Даже не нашлась что ответить, хотя билось в мозгу возмущенное: какого черта? Какое теперь ему до них дело?
На развод они пока не подали, и не тревожили поэтому родителей – ни его, ни ее. Как раз на днях собирались идти писать заявление и, когда Гена позвонил, Наталья была к разговору готова. Но услышала совсем другое.
– Наталь. У меня батя пропал, – голос Генки звучал глухо, издалека. В лес пошел и не вернулся. Я сейчас туда еду. Мама при смерти. Лежит, не встает. За ней ухаживать некому, соседка только… Я хотел попросить, чтобы ты приехала, – и, не успела Наталья рот открыть, закричал в трубку, – да все я понимаю, не имею никакого права тебя просить, но некого мне просто, понимаешь?.. Пожалуйста. И, не давая ей сказать, продолжил:
– Я сейчас из связи выпаду, скажи – ты приедешь?
– Да, – выдохнула она, – Приеду.
– Спасибо тебе. Спасибо.
По крайней мере, не было проблем с родителями – беду они восприняли, как свою. А вот сестра сказала то, что сказала. От того у Натальи на душе было паршиво.
– Он тебя использует, слышишь? Как делал это всегда. Он вытрет об тебя ноги и выбросит. Опять. Сейчас ты ему нужна, а потом он снова тебя отпихнет…
Может, она и была права, но Наталью удивляла та горячность и злоба, с которой, пусть даже и близкий ей человек, пытался решать ее судьбу.
… Слепили в лицо фары встречных машин, мелькали предместья. Впереди ждали леса – глухие, новгородские. Неслась навстречу дорога – лихая, с колоннадами елок по сторонам. А Наташка рулила себе и думала – как там у Генки дела?
II ПРО ЛЕШАЧЬИ ШУТКИ, ДОМОВОГО И СУПЧИК
А Генка носился целыми днями с мужиками по лесу.
– Ауууу!
– Семеееен!
День за днем – овраги, буераки. С утра пораньше и до позднего вечера. Зябко утром – недосып и сырость. Ежась, зевая, в машину прыгали, прочесывали лес, орали, сигналили.
Короткий перекур – и неслись опять.
– Эге-гей!
– Кажись, там аукнулось, – бегом, только ветки хлещут да паутина к лицу липнет.
Ох и веселился, наверное, хлопал в мохнатые ладоши леший, посвистывал да постанывал, да водил кривыми дорожками незадачливую команду.
И взревывала на ухабах Нива, мерцала фарами. Хоть погромыхивала, но обороты держала.
Один говорил – надо у озера искать – летели к озеру. В овраг скатился, говорил другой. Неслись к оврагу; чуть не ломая ноги, спускались вниз:
– Семеееен!
…Ухала издевательски безымянная птица. А может, леший хохотал, за щеки держался. Все одно – без ответа, хоть заорись. Куда дедок сгинул?
А к вечеру ближе чуть не до смерти напугали одного.
Огонек увидали и понеслись. Может, он? Может, сигнал дает? Или греется? Рванули на свет. А там – идиллия. Костерок в черной глади воды отражается. Лесной пруд – воронка от снаряда, у пруда – грибничок, тушенку из банки трескает.
Только фляжку поднял за удачный поход – подлетел в клубах пыли замызганный джип, и вывались из него с матюгами пятеро здоровенных заросших мужиков.
Бедолага струхнул, да так и застыл с фляжкой. А они трусцой вокруг костра обежали, мужика со всех сторон осмотрели:
– Не он?
– Не он.
– Мужик, ты никого тут не видел? – спросили, да на морду его поглядев, поняли – не дождутся ответа. Плюнули, выматерились, обратно в машину прыгнули и были таковы.
Долго еще в ступоре просидел бедняга. Не исключено, что после этого он и пить зарекся.
Усталость. Матюги. Безнадега. А к вечеру и вовсе кажется, нет ничего бессмысленней, чем вот так метаться по лесу и драть осипшие глотки.
– Ну, что, на сегодня хватит?
– Давай домой, темнеет уже, все равно не увидим ни черта.
Вломились в холодную избу, и опять – не первый день уже – обнаружили, что жрать нечего. Генка за занавеску заглянул:
– Мама, ты как?
– Плохо, сыночка. Совсем плохо.
Вскрыли консервы – тушенку, нагрели чай. Проглотили, не заметив, и попадали на матрасы, засыпая в полете.
Один Генка ворочался, маялся. Мать в лежку – горем подкошена. Слава богу, соседка к ней ходит. Ему некогда – отца искать надо. Наталья должна бы уже приехать – и не позвонить, как она там, скоро ли доберется – барахлит сеть, плутают радиоволны над лесами.
Когда пропал отец, понятно стало – кому-то к матери ехать надо. Ага, Генка тут же представил – кроме этой беды, он еще сюда с Маринкой заявится. Нет, она, конечно, может матери и понравится, только куда ее тут? Мать еле живая, а тут – новый стресс, сын семью поломал, с сожительницей приехал.
Да, если честно, не очень-то он и представлял Маринку тут, в деревне. В городе другое дело – слушает его, в рот смотрит, хлопает глазами-блюдцами. Плохо ей одной было, у нее же совсем никого. Родители далеко, детей нет, мужа и подавно. Поэтому Генка для нее – свет в окошке. Хотя, если по-честному, встреться ему Маринка случайно, он бы, может, и внимания на нее не обратил. Но по работе все время пересекались. Она секретарем в их конторе работала, он – водителем… Подвозил ее пару раз. Заметил, что бойкая эта лиска с ним наедине вдруг становилась смущенной и тихой. Нравился он ей, Генка чувствовал. И невинная эта игра грела душу. А потом… Что потом? Заигрались. Пожалуй, что так. Она хорошая, ласковая. И ценит.
А Наташка привыкла, разбаловалась. Есть муж рядом. Как в анекдоте прям «Рядом, я сказала!». И никуда он вроде не денется. Конечно, не испытывал Генка злорадства – не чужой она человек, не хотелось ей больно делать. Жаль, что так вышло. Но она сама должна была понимать? Ясно, что к хорошему привыкаешь быстро… А ведь, между прочим таких, как он, еще поискать...
Вспомнил коллег – один спивается, у другого – пузо до земли в неполный тридцатник, третий на глазах сыпется – язва, сердце. А послушаешь, что про семью говорят… Жена – убил бы сволочь, задолбала, дети – тупицы, теща с тестем – людоеды-мутанты…
Наталья привыкла. Есть он, Генка, и не денется никуда. Встаешь в пять, машину ей прогреть, почистить, чтоб на работу села и поехала. В ответ – спасибо, вскользь. Будто так и положено. Угу, поплясала бы сама на морозе с утра… Да нет, вроде и ценила она его, и сама заботилась, тут нет претензий. Но как-то это… обыденно все было, что ли.
...Вспомнил распахнутые Маринкины глаза, когда заявился к ней вечером с охапкой роз. Как она расплакалась – мне никто никогда такой красоты не дарил! Блин. Приятно быть первым. Волшебником стать из-за пустячного, в общем, подарка. Влажным сияли ее глаза, хрупкие руки обвивали генкину шею, и чувствовал он себя настоящим мужиком. Не мужем, семейной шлейкой к жене пристегнутым, а мужиком. И прямились плечи, и рядом с миниатюрной Маринкой чувствовал он себя высоченным и мускулистым. А на наташкином фоне вечно терялся – бывшая жена проходила, хм, по другой весовой категории… Хотя лет пятнадцать назад, до Андрюхиного рождения, была такой же хрупкой и невесомой, как его Маринка сейчас…
Баюкая, вертелись, калейдоскопом менялись перед глазами картинки – Маринка с охапкой роз, мельтешение елок перед лобовым, зареванная Наташка… Только б не заблудилась она по дороге. Только бы мать в себя пришла. Только б отец нашелся. Только б… Так и заснул.
Анна Степановна проснулась в восемь, мужиков уже и след простыл.
Помирала она четвертый день. Как пришла страшная весть, так и легла. Только сперва стаканчик хлопнула, для храбрости. А куда деваться? Раз прибрал бог милого друга, и ей следом пора. Ну, скажите на милость, что теперь? Старая. Одинокая. Никому не нужна. А дети взрослые, у них своя жизнь теперь.
Только пока что-то не помирается. Может, сегодня? В домишке сыростью тянет – протопить бы. Хотя зачем? Не вернется Семен – предчувствие у нее. И ей за ним, на тот свет, пора отправляться. Нечего тут рассиживаться. Надо бы за дела приниматься, а нету сил. Одна она теперь. Одна.
Разве что соседка заглянет, бульончиком попоит, да в ночи уже мужики примчатся – голодные, заросшие. И снова с пустыми руками. Пожуют всухмятку консервов да огурцов, и рухнут, чтоб вскочить в полпятого и опять унестись.
Хороша деревенька у них – домов пятнадцать, и старики, и молодежь вот есть. Не первое лето уже они тут проводили – полгода в городе жили, полгода здесь. И в деревне их знают – и она, и Семен из этих мест. И в лес всегда вот ходили, и огородик сажали – как все. Три дня назад, как обычно, пошел Семен за грибами. И пропал.
Сын вот приехал, невестка в пути, племянники. А толку? Старый, он, больной. Ладно, собака с ним. А может, их уже волки съели. Или дед ногу сломал. Или сердце ему схватило. Лежит где-то в чаще, может, еще живой. А все равно не найдут. Носятся без толку. Надо бы приготовить поесть им чего? А сил нет.
Анна Степановна поставила чайник, в окошко взглянув. В окне, как обычно – небо без края, да синеет лес. По тропинке вдоль леса кто-то шагает. Женщина, с сумкой через плечо. Бодро идет, как молодая. Людмила, что ли? Обещала помочь. Только будет ли толк?
…С проселка Людмила свернула на тропинку, в лес. И сразу почувствовала, как изменилось вокруг пространство. Запахом, шелестом, густотой воздуха обозначилась территория, на которой людские правила значили совсем немного. Поздоровалась – про себя, позерство неуместным тут было. Шла по тропе, вспоминая-освежая старые приметы – сломанное дерево, гигантский муравейник. Усмехнулась – на самой верхушке залихватски торчал колокольчик.
Ощущала, как он приглядывается. Слушает. Не боялась – своих не тронет. Что чужих он не одобряет, в том Людмила убеждалась неоднократно. Наблюдала, как уходили незваные гости – в болоте промокшие, исхлестанные ветками, обглоданные комарами. С пустыми корзинками шли и сетовали, сколь бесплодными и негостеприимными оказались здешние места. А он ругался им вслед птичьим криком, бросался шишками, застил глаза липкой паутиной.
Жадность и фамильярность – две вещи, которые не выносил. В этом Людмила была с ним солидарна. Неуважение возвращал сторицей. Однако к своим был снисходителен. Не давал пропасть, не раз и не два выводил на нужную дорогу. И, даже если оставлял грибника с пустыми руками, на выходе обязательно подсовывал подарок-извинение – горсть пахучей земляники, выводок опят на березе или просто красивую картинку – ну, хоть как этот муравьиный колокольчик – не серчай, мол, дружище, так получилось.
Холщовая сумка зацепилась за ветку – аккуратно распутать, чтобы не сломать. Не пролилось бы молоко. Молоко и хлеб – простая, веками проверенная трапеза.
Дальше с тропинки следовало свернуть. Точного места Людмила не знала, но направление чувствовала. Пошла влево с тропы, отметив, что на обратном пути солнце должно светить ей в спину.
По правую руку осталось болотце – проходя, поморщилась – боль от этого места – прошлой осенью утонул тут один грибник.
Выведет он своих, не бросит. Только свой ли Семен? Странная они пара – Людмила знала обоих с юности. Какой красавицей Анна была. На ее фоне Семен терялся. Ревновал ее, как бешенный. Аж глаза белели. А потом поженились – и поменялось вдруг, стала Анна угасать, все серей становилась, неприметней, и – пожалуйста – старушка теперь. А Семен? Да бог с этим, в каждой семье свой уклад, сейчас главное – выведет ли? Выпустит?
Кажется, здесь. Нужное место. Пень-выворотень навис вертикально корнями – вышел бруствер в рост человеческий. Рядом – дуб с огромным дуплом.
У пня и остановилась. Поклонилась в пояс. Потом присела на землю, развязала сумку. Достала банку с молоком, хлеб – ноздреватый, вручную выпеченный. Положила на землю. Постояла, на солнце прищурившись, прошептала просьбу. Двинулась в обратный путь. Лес принял подношение, не шелохнувшись.
Наташка все-таки заплутала. Заблудилась в проселках, не найдя нужного указателя. Пока колесила дальше – фары не высветили ни одной надписи.
Так и рулила, ругая себя за глупость. С отчаяния остановилась в первой попавшейся деревеньке, вышла из машины, закурила. Заполошно петух заорал, собака мимо метнулась, тявкнула для острастки, подхватили другие барбосы, пошли Наталью облаивать – и зажглось в одном доме окошко. Она ждала, готовая выслушать все, что о ней думают, и прыгнуть в машину в случае чего.
Наконец, у забора показалась чья-то фигура. Слава богу, матом ее не обложили – страдал старичок бессонницей, и на Наташку зла не держал – объяснил, куда ехать. Оказалось, не далеко. Рассветало, и места уже узнаваемыми показались.
…А ведь говорили ей, до утра подожди, выспись дома, нечего затемно ехать. Но как позвонил Гена – батя пропал, сразу бросилась. Родителей попросила, чтоб за сыном смотрели, отгулов взяла на работе и – понеслась. Не сиделось. И результат – только к утру попала в деревню.
Постучала. Открыла свекровь:
– Ой, Наташа, приехала, родная. А я вот помру сегодня… А Гена умчался уже, ищут, все ищут. Ищут. Но не найдут. Чувствую я.
Слипались глаза после дороги, но как вошла, по сторонам глянула и поняла – рассиживаться некогда.
Корвалолу свекрови привычно накапала, да в постель уложила. Печку растопить не сумела, включила электроплитку, поставила чайник, пошла прибирать, открыла окошки, проветрить – дух такой, будто стадо немытых слонов ночевало. Тут тетьМаша, соседка пришла, притащила сумку с продуктами. Сели чай пить, решили Анну Степановну не тревожить.
– Твой как приехал, прыгнули в сашкину Ниву, да в лес. Ищут, все ищут. Только к ночи и возвращаются.
– Как вообще все случилось? Он один, что ли, за грибами пошел?
– Почему один? Я была, Степановна была, со мной Лика – внучка, ну ты ж видела ее в прошлый год. Мы, значит, на грузди набрели. А их знаешь, как искать: ползай себе на четырех костях, да смотри внимательно. Они ж стайками растут. Ну, а Семен и говорит: что это за грибы на одном месте. Пойду вокруг побегаю.
– Ну, дед. Добегался, – Наташка головой тряхнула, – а вы так его и отпустили?
– Да кто ж знал-то?! – возмутилась соседка, – и потом, собака за ним увязалась. Ей тоже, понимаешь, на одном месте неинтересно. Мы все перекрикивались, как положено. А потом он отзываться перестал.
Степановна и говорит: он, наверно, дома уже. Ее, значит, воспитывает, чтобы ходила с ним, как пришитая. Мы, главное, всю обратную дорогу еще кости ему мыли, – тетьМаша всхлипнула, – дескать, совсем избаловался к старости, вечно недоволен. А Степановна, – тут тетка нагнулась к Наташке и понизила голос, оглянувшись на кровать, где дремала свекровь, – и говорит, мол, так замучил уже, хоть бы и вовсе не возвращался! – и посмотрела на Наталью, оценивая произведенное впечатление.
– ТетьМаш, – протянула Наташка с укоризной, – ну вы что, – продолжить не успела, зашевелилась свекровь, поднялась, побрела к столу.
– Анечка, как ты сегодня? – засуетилась тетя Маша, – давай, чайку тебе плесну, а то Наташа уже едва на ногах держится.
– Спасибо, Машенька, я сама. Сама, – руки нетвердо взялись за чайник. Наташка смотрела во все глаза. Ну, актриса! Она заметила уже давно – стоило на семейном горизонте замаячить какому бы то ни было событию, Анна Степановна немедленно заболевала. Любые семейные перипетии: переезд на дачу, дни рождения детей и внуков, даже приход сантехника неминуемо влекли за собой внезапные свекровины хвори. И несся Генка через весь город выручать больную мамулю. А сейчас? Сейчас сам бог велел. Повод-то какой, прости господи.
Наташку всегда потрясала разница между ее матерью и свекровью. Ведь ровесницы почти! Мама – не старая подтянутая женщина, свекровь – вечная мученица в засаленном халате. Другой закваски совсем. Такие женщины как будто старушками рождаются. В семнадцать выглядят на тридцать, а с замужеством – если повезет – минуют транзитом молодость и вписываются в интервал тех, кому за сорок, пока не придет окончательное время перекочевать в старость.
– Людмилу сегодня видела, – сообщила свекровь, прихлебывая чай, – в лес пошла.
И говорит она по-другому, думалось Наталье, шепчет почти. Хворобы – повод для странной гордости. Болячки возведены в ранг личных заслуг. Интересно, зачем? Вколачивать себя в старость, сужать мир, в котором живешь. А мир обижается и сереет. Засаливается, как халат.
– Сказала, сделает все, что сможет, – авторитетно подхватила тетьМаша, – говорит, если живой еще, – голос дрогнул, – то она поддержит. А тебе, Ань, верить надо. И молиться. А то заладила – чувствую, чувствую, правда? – повернулась к Наталье.
– Конечно, – рассеяно ответила она, – найдется, – повторила твердо. И спросила:
– А кто такая Людмила?
– Да ты что, – всплеснула руками тетьМаша, – не знаешь? Выпрямилась на стуле, сказала строго: – Бабка она, ясно?
– Я же тебе, рассказывала, Наташенька, – покивала свекровь, – она меня лечила в прошлом году. И теперь обещала помочь. Вот и тебе бы тоже к ней сходить. Может, если и ты попросишь, она все лучше сделает?
Бабка. Наташка не знала, как относится к этим историям. Самой как-то не приходилось сталкиваться с потусторонними явлениями. Колдунов видела разве что по телевизору, да и кто знает – колдуны ли они?
Хотя… Случилась не так давно одна история у отца на даче. Наталья тогда так и не поняла, что же произошло на самом деле.
– Сходит, раз надо – значит, пойдет, правда, Наташа? А сейчас тебе поспать надо, с дороги, а я тут пока за Аней пригляжу, – предложила соседка.
– А ведь верно, всю ночь не спала, – засуетилась свекровь, – приляг, родная, а я тебя к вечеру разбужу. А к Людмиле завтра заглянем, ладно?
Наталья не стала спорить, прилегла в соседней комнатушке. Засыпая, слышала уютное бормотание женщин за стеной, и в полусне вспоминала ту историю с ее отцом…
…Пропали часы у отца. На даче, после праздника урожая. Собирались вместе по осени пенсионеры-дачники, давно спетая команда, отмечали. Песни пели, наливки дегустировали, компотами-соленьями делились.
А часы пропали. Оставил их отец на столе в саду – старом, клеенкой покрытом – снял, чтобы не разбить, когда яблоки собирал, и забыл. А потом не нашел. Вряд ли кто из соседей позарился, кому они нужны – дешевые. Ему только и дороги. С памятью. Давно у него.
Решили, ворона утащила, эти любят блестящее. Их гнездо на сосне. Не стали разорять весной, пожалели, хотя вред один от этих ворон... По утрам орут, первые ростки зеленые норовят сожрать. Чума, а не птицы.
Папа расстроился, конечно, ну да ладно. Наталья все равно хотела новые часы ему подарить. А тут приехал отцов брат, посидели, и вспомнили про часы.
Брат и говорит – а может, домовой прибрал? Посмеялись. А ты, продолжает, возьми молока в блюдечке, хлеба корку посоли, как себе, да в темный уголок поставь угощение. Уважь, значит, домового. Может, часы и найдутся? Ну, и в шутку, за общим трепом, так и сделали.
Утром отец к телевизору подходит – лежат часы, будто всегда и были на этом месте. Верь – не верь, а предмет налицо. Что это было?
Наташка тогда подумала, может, разыграли отца, специально часы припрятали, а потом назад подложили. А сейчас, здесь, в деревеньке среди глухих лесов эта история уже не казалась такой невероятной…
Через пару часов проснулась, вскочила, и по новому кругу пошла: готовить, намывать, менять простыни, приводить домишко в жилой вид.
Свекровь, Наталью разбудив, легла помирать за полог, не без интереса принюхиваясь к запахам готовящегося ужина, соседка ушла, а от Генки с командой не было никаких известий.
И ведь не виделись с ним уже бог знает сколько, как они встретятся, подумалось мельком. Но Наталья тут же себя одернула – не до того сейчас. Увидит мужа – тогда и решит. Не главное это сейчас. Пустое.
…Затемно ввалились в дом мужики. Оживились, почувствовав жилые запахи. Обрадовались. Генка подошел, чмокнул коротко:
– Привет, как дома, как добралась? – такой же, как обычно, только похудевший и замотанный. Наталье вдруг почудилось, что и не было у них всех этих городских передряг – просто усталый муж вернулся домой.
– Все нормально, как у вас, какие новости?
Новостей не было. Забирались они сегодня на многострадальной Ниве все дальше, чуть не до псковской области. Один лесник вроде видел мельком человечьи следы у лесной речушки и вроде как рядом даже собачий след шел. Они полдня прочесывали берег вверх-вниз по течению, да так никого не нашли.
Мужчины попадали на стулья, и Наташка бросилась их кормить – наливала суп, с перепугу кромсала хлеб на чудовищных размеров бутерброды, заваривала чай. Смотрела. Заросшие, осунувшиеся, усталые и голодные – как дворовые псы. И она кормила, поила, стелила чистое. Мужики гремели ложками, хлебали, причмокивая, тянули сладострастно:
– Сууупчик… горяченький!
Потом моментально осоловели и рухнули спать – только храп пошел.
Генка потолкался было около нее, да, чувствовалось, тоже с ног валится, Наталья и сказала:
– Ген, иди спать, вам вставать рано, а я пока приберу и на завтра что-нибудь сготовлю.
Кивнул, спокойной ночи пожелал и ушел. А Наташка, в глаза глядя, родные и усталые, лишь на мгновение поймала внутри давний, с юности подзабытый, вопрос-томление: – любит? И тут же осеклась – не до того сейчас. Сейчас есть адская нервотрепка, и дело, которое нужно делать, и в награду – простая радость от того, что, в конце концов, можно будет вытянуть ноги и рубануться.
Перемыла посуду, приготовила завтрак, настрогала бутербродов – сухой паек ребятам на завтра, и, засыпая, успела подумать еще, как, несмотря на большую беду, легко сейчас все и просто. И неважно, кто кого ревновал и кто кому изменял. Все сейчас при ней, все на месте, и у каждого своя задача: мужчины ищут, она готовит им еду, свекровь помирает – она усмехнулась – а Людмила-бабка колдует. И все правильно. И так, как надо. С тем и заснула.
III ПРО БАБКУ-ПСИХОАНАЛИТИКА
Наутро Анна Степановна собиралась к Людмиле. Охая, влезла в свежий халат: фланелевый, с сумасшедшими огурцами. Запахнувшись, подвязала пояс. На голову намотала теплый платок. Глянув в окошко, высветившее жаркое августовское утро, Наталья прикусила язык и в тихом изумлении наблюдала дальнейшие сборы: серый плащ поверх халата, синие галоши на белые носки. Бабка, как есть. Мамулю хватил бы инфаркт, если б ей предложили в таком виде показаться на людях. Хотя, думается, предложившему самому пришлось бы спасаться бегством.
Людмила жила на другом конце деревни, и все равно – не больше пяти минут ходу. Свекровь шла, согнувшись, опустив голову, по-стариковски шаркая галошами. Дополняя образ, Наталья взялась поддерживать ее под локоть. Ну, правда, рухнет ведь в такой обуви. А с шерстяным платком на голове вообще тепловой удар может случиться. Так и добрели, под сочувственными взглядами всей деревни.
Людмила, дородная дама в возрасте, встретила их на пороге. Провела в дом, глядя на свекровь, только головой качнула:
– Ань, мы ж погодки с тобой. Я на класс младше тебя училась. Ты на себя-то глянь?
Погодки? Наташка во все глаза глядела на «бабку». Одного взгляда хватало, чтобы понять – бабка – это должность, звание – вроде фельдшера или председателя колхоза. Ухоженная, со вкусом одетая. Золотой крестик на шее и пара колец на пальцах, и красиво собрана копна темно-русых волос. Ясные глаза, румянец. В возрасте, да. Но никак не старуха.
Людмила тем временем успокаивала свекровь.
– Живой он, Ань, живой. Ослаблен только сильно. Если б совсем ушел, я б знала. А так – здесь он, искать надо. А мне, тебе и всем близким надо его держать. Держать, Аня, слышишь? – свекровь хлопала глазами и глядела на Людмилу, а Наталья гадала, кто перед ней – растерянная женщина, сама не своя от горя, или актриса, заигравшаяся настолько, что перестала видеть разницу между реальностью и игрой.
– Пока ты, я, дети, родные, – внушала Людмила, – говорим с ним, думаем о нем, представляем его живым, мы даем ему силы. Это очень большие силы, Ань. Ему сейчас много сил надо, чтобы выбраться. Он, конечно, не знает, что от нас поддержка идет, но все равно, ему легче. Он живой, Аня, ты меня слышишь? А ты сейчас в себя приходи. Вы с ним пара, столько лет прожили. Если ты помирать будешь, и он помирать станет, ты меня поняла? Ты должна держаться сейчас, и выздоравливать, и ждать. Чем ты живее, тем ему легче, ты меня поняла?
Свекровь кивнула неуверенно. Людмила подошла, взяла ее за плечи, в упор посмотрела в глаза:
– Аня, ты хочешь, чтобы Семен нашелся? – спросила резко. Та захлопала глазами:
– Не найдется… не найдется, – прошелестела еле слышно. Людмила глубоко вздохнула и осенила себя широким крестом, явно с трудом сдержавшись, чтоб не слетело с губ крепкое словцо, и повторила вопрос:
– Ты хочешь, чтоб Семен нашелся?
И тут Анна, наконец, проснулась:
– Господи, да конечно, хочу! Да как же я без него? Да вдвоем-то как хорошо. Сядем у телевизора, я ему чайку налью, и он рядышком, да так все ладно! – забормотала она.
– Вот так и скажи. Позови его, Ань. Скажи, что ждешь. А он тебя, дай бог, услышит.
Со свекровью что-то происходило. Похоже, актриса выпала из образа. Подошла к окну, тихо поскребла пальцами по стеклам и произнесла:
– Семен, Семушка, родной, вернись, пожалуйста. Я тебя жду, слышишь? Выходи скорей. Возвращайся, родной. Мне без тебя очень плохо, – и заплакала. Тихо, по-бабьи. И тут до Наташки, наконец, дошло: эта поза, это ее вечное умирание были связаны только с одним: свекровь просто не умела, не умела и не хотела переносить большую беду, а, когда, наконец, дала своему горю волю, обратилась в обычную женщину – усталую и очень несчастную.
Людмила подошла и обняла ее.
– Вот и хорошо, и правильно. Ты поплачь, поплачь по нему. Твои слезы дорогу найдут. Он поймет, он тебя услышит. А теперь – иди домой, вот тебе образок, – сняла с полки маленькую иконку, – помолись. Помолись и поплачь, полегчает. И, милая, в зеркало посмотри. Ну, представь, выйдет твой Семочка, а ты его в этих огурцах встречаешь. Да он с перепугу опять в лес сбежит! – свекровь нашла в себе силы улыбнуться, подняла руки к голове, с удивлением обнаружила там платок, встряхнулась, будто просыпаясь.
– А сейчас иди, Анечка, иди. А мне с твоей невесткой еще пошептаться надо, – Людмила проводила ее до двери.
В окно они наблюдали, как она спустилась с крыльца и двинулась к дому. В походке ее появилась едва заметная целеустремленность человека, у которого есть, наконец, настоящее дело.
Наталья смотрела на это с легкой оторопью, и про себя отметила – неясно пока, какая Людмила колдунья, а психолог – замечательный.
А сейчас на нее глядели теплые голубые глаза.
– А ведь не зря тебя сюда занесло…
Рассказать – не рассказать – разрывалась Наталья. Смолчать? Спросить совета? Или она и так все знает? Хотя с кем еще поделиться? Даже свекровь вот сумела привести в чувство.
А Людмила продолжала:
– Боли у тебя головные частые, вот здесь, – приложила ладонь себе чуть пониже затылка, показывая, – и здесь – прикоснулась к правому виску, поморщилась, – спину часто прихватывает, пятый-седьмой позвонок, а последние месяца три у тебя еще вот тут стало тянуть, – положила ладонь себе на грудь, – и воздуху не хватает, да?
Наталья кивнула. С тех пор, как Гена ушел, несколько раз в месяц она просыпалась ночью, задыхаясь.
– К доктору тебе надо, – сказала Людмила, – обследоваться, анализы сдать, таблеточки попринимать.
Наталья подняла бровь – очень уж странно смотрелось сочетание ведовства с фармакологией.
– Ну, а что ты удивляешься? У меня медицинское образование, полжизни медсестрой проработала. Да и как лечить, анатомии не зная? Значит, головой и спиной надо заняться – сходишь к эндокринологу, к мануалу, а жаба вот эта у тебя – показала ладонью на горло и пошевелила, сжимая и разжимая кулак, – от беды, той, что на сердце лежит.
Наташка вздрогнула – действительно, когда она просыпалась ночью в той тьме безвоздушной, ей снилось, что на груди у нее сидит огромная жаба и ухмыляется прямо в лицо.
– Гуляет твой-то?
Кивнула, сглотнув комок:
– Ушел он…
– Знаю, что ушел. Иначе тебя бы тут не было. И его сейчас по лесу мотает, дурь выветривает. Надо, чтобы он ко мне тоже пришел.
На том и расстались.
А тем временем по лесу неслась замызганная, как участница автопробега «Жижа-2010», Нива. Внутри шел ленивый разговор. К пятому дню навалилась усталость, и признаться, никто уже не верил в успешный исход предприятия. Поиски продолжались скорей по инерции. Кроме Генки и Сашки-водителя, в машине были еще Колька с Серегой – бывшие одноклассники – они присоединились в самом начале. Рулили по очереди, в перерывах трепались, не забывая смотреть по сторонам.
– Не, главное, МЧСники хороши, – буркнул Сашка, – нету техники, нету людей. А болото, главное, есть. Чего, мол, вы от нас хотите?!
– Ну, правда, а что они могут сделать, – возразил Серый.
– Знаешь, пропади тут особо важный дед, ВИП-дед какой-нибудь, не нашему чета, прости меня, Гена, отец министра там или свекр, то тут же налетели бы вертолеты и набежали все розыскные собаки северо-запада!
– Эт точно.
Справа за ветками мелькнула рябь.
– Притормози-ка, Санек, – кажись, озеро. Может, привал? Жрать охота, – напарники глянули на Генку, тот кивнул. От усталости ли, от недосыпа, пребывал он в состоянии автопилота, когда происходящее воспринималось отстраненно, как документальный фильм, не вызывая внутри ни чувств, ни эмоций. А звуки при этом – рев ли двигателя, чирканье спичкой или плеск воды, треск сухой ветки или птичий гвалт слышались предельно четко и раздражали так, будто долбили прямо в барабанную перепонку.
Бросив машину, подошли к озерцу. Сашка умылся, потом, тряхнув башкой, произнес:
– Вы как хотите, а я искупнусь. Разит как от козла, а дома все-таки, – поднял указательный палец, – женщины.
Мужики поддержали идею. После дружно сохли на берегу, жуя сухпай.
– Молодец Наталья у тебя, Генка, – сказал Николай, – подумала. Пока мы дрыхли, и завтрак сделала, и бутерброды в дорогу…
– Нелепо было бы, – отмахнулся тот, – не ей же по лесу бегать целый день…
– А мы как-то кошку в лесу оставили, – начал рассказывать Серега, – прикинь? Уезжали километров за пятьдесят за морошкой, и потеряли. Да не специально, конечно… Доча так просила, давай, грит, возьмем. А та от запахов ошалела – и в чащу.
Девка в слезы, а что делать? Не нашли. Домой вернулись. А по зиме кошка пришла. Облезлая, тощая, орет под дверью. Мы ее впустили, дочка вся в радости, а кошка с нами потом месяц не разговаривала. Пожрет, и демонстративно спиной сядет – что ж вы, гады, так со мной…
– Кошка – не человек, – заметил Николай.
– Так собака с Семеном, не даст пропасть.
– А может, она сбежала уже давно?
– Если б сбежала – дома уже была бы. Если нету – значит, с Семеном. Либо плутает с ним, либо, – Серега замялся, – либо тело сторожит. Они такие. Пока сама не будет от голода подыхать, тело не бросит.
Генка рассеяно слушал. В первый день поисков парни легко за такие разговоры могли б получить в рожу. Но теперь, после стольких дней бесплотных мотаний, он к этим разговорам относился безо всякого суеверия.
– А все-таки повезло тебе, гаду, – сказал Николай, дожевав последний бутерброд, – вон, жена примчалась по первому звонку, и ни пилила тебя, ни слова в укор… молодец. И баба красивая. Извини, конечно, – ни тебе чета.
Генка ухмыльнулся, но глаза остались серьезными. Свербило почему-то, что посторонние его жену расхваливают. Непорядок.
Ну да. По деревенским меркам Наталья вообще красавица. Тут пышные формы в почете. Попытался представить, как восприняли бы приятели его Маринку. Мысленно попробовал поставить ее и Наташку рядом. Сравнить. Но рассыпалась лесу картинка, и вместо Маринки мерещилась Наташка, моложе лет на пятнадцать, и меньше на столько же килограмм. Как он тогда ее ревновал! Бесился, чуть подушку ночами не грыз. Она умница, и повода вроде ему не давала, а свербило, что на нее посторонние гады заглядываются. Как вот сейчас свербануло.
– А руки такие хорошие. Тарелку поставит, хлебца отрежет, – встрял Серый.
– Ну, да, ты за бутерброд готов родину продать, – отшутился Генка.
– Ну не в этом дело. Я наблюдал вчера: спокойная такая, в разговор не встрянет, знай супчик наливает.
– А этот все о супе. Заткните проглота!
Готовит Наташка, действительно, классно. Печет здорово. Только недобрую службу ей выпечка сослужила. Как ребенка родила, дома осела. И ей хорошо, и ему спокойней. Поменялась Наташка, вышла уютная. Мягкая. Генка ее Мамой Чолли звал. Это такая негритянка, толстая и добродушная. Джаз-мама, типа. Накормит, обогреет, позаботится. Слова против не скажет, обидишь – заплачет. Господи, да почему же она все время ревет? Накатило раздражение.
И чем сейчас она недовольна? Он же помочь старается, не бросает их. Что, лучше одной сына тянуть? Если Генка звонит узнать, как дела, разве трудно ответить? А вдруг проблемы? А если у парня в школе неприятности? Почему вместо этого реветь все время надо?
Вспомнилось, на контрасте, как тогда, много лет тому, глядел в пылающие Наташкины глазищи, и горела скула от пощечины, и думал – убью! А она наступала на него яростно и орала – не смей! Никогда больше так со мной не разговаривай! И столько силы было в маленькой этой девчушке, что тогда Генка совсем и пропал… Куда же делось все это все потом? Где растворилось? Как превратилась Наташка его в Маму Чолли? И как, уж простите, мог он теперь с мамой спать? И кому еще надо плакать – ей или Генке?...
Тряхнул башкой, поднялся:
– Ладно. Хватит загорать. Поехали.
Домой Наталья не спешила. Визит к Людмиле опять всколыхнул старое. Что теперь? Сможет ли она помочь?
«Девочка, не стоит он ни здоровья твоего, ни слез…» - сказала бабка ей напоследок. Но, здесь, в деревеньке этой, в который раз поняла Наталья, что родной же он ей, не чужой! Что она не так сделала? За что?
…Они практически не ссорились. Она старалась сгладить острые углы. Если Генка надувался на что-то, мог молчать неделями. Наталья так не умела, и шла мириться. Худой мир лучше. Проглатывала обиду. Понимала. Всех и всегда понимала. Даже, чтоб лишний раз не провоцировать мужа, стала одеваться попроще, чтоб поводов для ревности ему не давать. Хотя тот и твердил всегда – я? Ревную? Да даже и не надейся. Я не знаю такого слова!
Врал. Это она знала наверняка. Потому что рассказала ей однажды свекровь, как в один, далеко не прекрасный день, собрал свекр всю косметику, все украшения Анны Степановны, выкинул духи… И объявил – ша, хватит. Нечего хвостом тут вертеть. И смирилась свекровь, и стала такой, какая сейчас. Зачем, спрашивала Наташка? А знаешь, как страшно, когда он кричит, отвечала свекровь. У него же глаза белые… Лучше пусть так. Спокойнее.
И, если разобраться, Наталья тоже шла этим путем – видя, как яростью горит мужнин глаз, как зеленеет лицо, слыша обидные вещи, тихо глотала обиду и все понимала. Он же хороший. Просто такая наследственность...
Собралась Людмила быстро: надела брюки, ветровку, сапоги. Взяла сумку, сунула спички в карман. Вышла из дому, скорым шагом пошла в сторону леса. Медлить было некогда. Топая по тропинке, оглянулась – казалось, деревенька нахохлилась и замерла в ожидании. Людмила чувствовала – сегодня что-то произойдет.
Шла к лесу, вспоминая утренних своих посетительниц. Жалко было обеих – хорошие. Что свекровь, что невестка. Но знала она и другое – просто так ничего не происходит. Вот Наташку хотя бы взять.
…Привозил ее Генка, лет сто тому, с родителями знакомить. Людмила помнила, как сияли у молодых глаза. Закрутило их сейчас, заморочило. И ее понять можно, и, что греха таить, его тоже. Какая была Наташка и какая стала? Ребенка родила, изменилась. Сама доктор, знала Людмила все женские оправдания: после родов сбился гормональный фон… Ну-ну. У одной из десятка, может быть, что и сбивается.
И не только в гормонах дело – меняется все в голове после родов. Сама она помнила, как, проведя неделю в роддоме, выходишь обратно совсем другой… и себе уже не принадлежишь, и ритмы, и устремления, и жизнь твоя вся подчинена только маленькому этому человечку… Не успеваешь спать, только и вслушиваешься – как там малыш?
…А мужу ты тоже нужна – прежняя. А тебе не до него, и на себя-то у тебя времени нет... И нормально это, и плох тот мужик, который того понять не способен. И все б ничего, но забыв обо всем, находишь вдруг, год спустя, когда появляется чуток времени, себя перед зеркалом совсем другой. И вдруг замечаешь, что любимый не так теперь на тебя смотрит. И огорчаешься, и, гори все огнем, и опять идешь к холодильнику…
Нырнула в лес и пошла прямо в чащу, с тропинки свернув. На смену шалому птичьему гомону шло полуденное затишье. Лес молчал, приглушая чужие звуки – лай собак, стук далекого поезда, крики мальчишек да гуденье сверхзвукового самолета. От пряного воздуха голова чуть кружилась. Брела, дорогу не примечая, благо не промахнешься. Выведет. Болиголовом пахнуло сладко. Здесь. Смахнула с волос паутину, раздвинула ветки.
Болото начиналось почти от дороги и тянулось на многие километры в лес. Сапоги были не лишними – тут водились и змеи. К ним питала Людмила атавистический прямо-таки ужас, и перестраховывалась, потому что проверять, кто перед ней – гадюка или безобидный ужик, вопя во все горло и летя прочь, не разбирая дороги, ей не хотелось.
Осторожно ступая, от кочки к кочке продвинулась вглубь. Пройдя несколько шагов, остановилась, прислонившись к деревцу. Раскрыла сумку. Извлекла ярко-зеленые стеклянные бусы. Руками осторожно развела изумрудную ряску. Образовалось бурое водяное оконце. Несколько раз хлопнула ладонью по воде, прошептав одной ей ведомые слова. Достала из сумки свечку, зажгла. Не переставая говорить, поводила огоньком над водяным оконцем, словно давая кому-то сигнал, после чего опустила украшение в воду.
Поднялась, отряхнувшись. Теперь можно было двигать в обратный путь.
Вернувшись домой, Наталья обнаружила, что свекровь развила бурную, по ее меркам, деятельность: на стуле у кровати свекра появилась чистая одежда, рядом лежали полотенце, носки и бритвенные принадлежности. На тумбочке у изголовья стоял графин с морсом и журнал «Крестьянка» за прошлый месяц.
– Семен-то придет, сначала помыться захочет, побриться. Переоденется, потом приляжет отдохнуть. Тут ему и морсик. А он иногда журнал очень любит полистать, – пояснила свекровь.
Сама она тоже слегка изменилась: переоделась в юбку с блузой, причесалась. Выглядеть стала мило и по-домашнему, но, зная свекровь, Наталья понимала, что она оделась так, будто ждет самых высоких и дорогих гостей.
– Пойду у Таси свеклы попрошу, а то моя в этом году не уродилась. Семен очень винегретик уважает, – засобиралась Анна Семеновна.
Похоже, свекровь бросило в другую крайность. Теперь она ждала мужа так, будто он только что ушел и вот-вот должен вернуться. Ну и пусть, рассудила Наталья. Если он жив – пусть порадуется такой встрече. А если, не дай, бог… Тогда свекровь еще успеет вернуться в привычное старушачье состояние.
IV ПРО КАЩЕЯ, БАРБОСА И БОЛЬШУЮ СЕЛЬСКУЮ ПЬЯНКУ
…По обочине, пыля сапогами, брел дед. Сам едва ноги переставлял, а на руках собаку нес – вислоухую, рыжую. Ну и пара.
Грузовик притормозил, из окна глянул водитель:
– Подвезти, отец?
Рассмотрел поближе и обомлел. Кащей. Натуральный Кащей. Худой как смерть; черные круги под глазами, ввалившиеся щеки, запавшая челюсть. Да и собака не лучше – грязная, клочкастая, в репьях. Покосилась недобро, рыкнула. Вышло тихо и неубедительно, однако намерение обозначилось. Взгляд был больной и мутный. Смирившись с неудобной позой, сидела на руках у деда и не дергалась – непонятно, как вообще дышала – скрюченные пальцы накрепко вцепились в шкуру.
– Ты откуда такой, дед? – водитель соскочил с подножки, подбежал к старику, – подвезти, может? Живешь-то где?
До ближайшего поселка верст двадцать. Кругом леса – аккурат граница новгородской и псковской области. Откуда старик вышел – непонятно.
Дед зашамкал губами, силясь ответить, но пересохшее горло не выдавило ни звука. Водитель метнулся в кабину, схватил колбу, и на ходу откручивая колпачок термоса, протянул деду чай:
– Держи, отец. Пей. Да отпусти ты собаку-то, – аккуратно попытался разжать стариковы руки. Шавка напряглась и зарычала, оскалив зубы. Дед замотал головой, всем видом показывая, что псину не отдаст.
Вот черт, свалились на мою голову, – растеряно думал шофер, – и куда их теперь? Довезу до райцентра, а там пусть разбираются.
– Вот что, отец. Давайте-ка в кабину, оба. С ветерком прокатимся…
…В окно забарабанили поздней уже ночью, когда все спали:
– Вставайте! Нашелся, кажись, ваш дед!
Вмиг поднялась суета: заголосила свекровь, рванулся к машине Генка… Сшибаясь лбами, бросились на выход мужики…
– Обязанностей у меня много, а права одни. Наталь, ты поведешь, – объявил муж.
Села за руль, зевая отчаянно – такая уж неделька выдалась, что по ночам рулить приходится.
Не подвело сарафанное радио: сегодня в райцентре была Колькина жена, а муж ее подружки и подобрал старика с собакой. Дед ничего не помнит, молчит и норовит все время заснуть. Собака рычит и скулит.
– Так это ж наш, – ахнула женщина. Мой Коля который день его ищет…
…Гомонили мужики, сидел Генка – прямой, весь вперед устремленный. Не подгонял, но Наталья чуяла его посыл-ускорение: что так медленно, быстрее, быстрей давай…
Старалась, хоть в темноте да по ухабам непросто было. Гнала от себя, не пускала мысль – а наш ли? а вдруг ошибка?..
У нужного дома тормознули, высыпали. Внутрь прошли она да Гена. Сперва Наташка деда даже не узнала. Щетиной заросшие, запавшие щеки, глаза закрыты. Закутан одеялом, на кровати лежит. Мелькнуло – да жив ли? Рядом, под койкой в ногах – собака.
– Батя, – бросился Генка к отцу. Тот глаза открыл, глянул безучастно. Хозяин – тот самый водитель, подобравший деда, – в который раз стал рассказывать, возбужденно размахивая огромными лапами – как нашел, да едва в машину запихал, как намучился с собакой…
– Еле отцепил ее, дед держал так, что пальцы свело. А псина рычит еще. Я ее хотел покормить – жрать хочет, да от деда отойти боится. Кинул ей колбасы – ниче, проглотила. Я вот думаю – сколько верст он по лесу отмахал? Я ж его на границе со Псковской областью выловил…
Семен, хлопая глазами, сел на койке, беззубый, потерявший, как потом выяснилось, вставную челюсть, укутанный в просаленный ватник, и не проявлял к происходящему никакого интереса.
Напирали мужики из-за двери. Дальше смешалась ночь, пошла хороводом, и не упомнить всего… Вспоминалось потом Наташке, как они с Генкой пошли благодарить, обнимать водилу, как вломились в избу мужики, и моментально стало тесно. Как оказалось вдруг, что обратно поедут не все, потому что уже не влезут, и очень кстати на столе тут же булькнуло, и Колька остался гостить, а Гена укутал свекра в одеяло, и тот лишь на мгновение впал в беспокойство, глазами ища собаку, а увидев, моментально заснул, и его на руках, как ребенка, понес Генка на выход. И все утихли, взглядами проводив его и собаку, которая, как привязанная, за дедом пошла, а как закрылась за ними дверь, загомонили и тут же про них забыли, и пошли праздновать чудесное это возвращение.
А они двинулись в обратный путь. И рулила снова Наталья, пробираясь во тьме по тем же ухабам. И с той же задачей – из пункта Б вернуться обратно в А. И стучало в висках – слава Богу. Живой.
Приехали. Деда, легкого, как перышко, Генка на руках вынес из машины и уложил в постель под плач Анны Степановны. Семен, на мгновенье открыв глаза, ничего не сказал и заснул снова. И остальные тоже попадали, кто где, аккурат, когда за окошком на небе обозначилась первая светлая полоска.
Утром Наташка проснулась от стука. Первой явилась тетьМаша – слух о Семеновом возвращении быстро разнесся по всей округе.
Анна Степановна, в парадном халате, сновала по хозяйству. Передумала, кажись, помирать, подумалось спросонья. Продравший глаза Генка сидел перед отцовской кроватью.
– Бать… Баааать… Ты как?
– Да не тронь ты его, дай человеку чаю попить, суетилась свекровь, - Семушка, а бульончик будешь?
Свекр, похоже, после суточного почти сна постепенно приходил в чувство. Пошарил рукой на тумбочке, нащупал очки, нацепил на нос:
– Гена? Наташа? А вы чего здесь? Почему не в городе, не на работе?...
В дверь просунулись физиономии мужиков – генкиных напарников по лесным гонкам.
– А эти что здесь? – недовольно спросил Семен, – Ань, откуда у нас столько народу?..
После продолжительной паузы сын осторожно спросил отца:
– Папа, а ты что вчера делал?
Семен раздраженно ответил, что был в лесу, вернулся после обеда и прилег подремать. А проснувшись, обнаружил дома непонятную для него толпу.
Подала голос тетя Маша:
– Семен, а какое сегодня число, ты помнишь?
– И ты здесь! – всплеснул в досаде руками дед, – ну, двадцать четвертое. До дней рождения наших с Аней – полгода еще. Что вы все у нас делаете?
– А двадцать девятое не хочешь?! – тетьМаша явно наслаждалась выпавшей ей высокой миссией, – Тебя пятые сутки вся деревня ищет!
– Да иди ты! – дед досадливо махнул рукой, и отвернулся к стенке, закутавшись в одеяло, – вот пристали, отдохнуть спокойно человеку не дадут!
– И правда, дайте ж ему покоя, – забормотала свекровь, – Ему отдыхать надо, ну что навалились?
И, довольно энергично для вчера еще умиравшей старушки, принялась выдворять из избы посторонних.
В красном углу зажгла Людмила лампадку. Выпустил лес Семена, сберег. Видать, своим-таки оказался. А может, подарки понравились. А может, собачья верность спасла.
И хорошо как устроена человеческая память – когда надо, отключится, когда миновала опасность – включается вновь. Сумел бы он выбраться, если б не впал в то спасительное забытье? Не сошел ли с ума, не лег бы умирать в безнадежности?
…Пойдут обрывками воспоминания у деда только через несколько дней. Как шел он. Шел, не переставая. Как ложился на землю спать, а собака сверху валилась – грела его.
Как потом лаяла, будила, скулила и тянула его вперед, вперед… Как собирал, на карачках стоя, и ел ягоды, как свалился в овраг в темноте, да еле встал, а челюсть вставную там так и оставил, не нашел. Как тянула псина его за штанину – вставай, мол, пошли, разлегся чего? Как забрел он в болото, да чудом там не потоп, да в обход побрел, и заплутал окончательно. Как слышал гудки да крики, а ответить силенок уже не хватало.
А когда и псина ослабла, как поднял ее на руки, да так и нес. Потому что – живое это тепло, одно у них на двоих. Так и прилепились друг к дружке – оттого и не выпускал он собаку из рук, знал, в тепле ее его жизнь.
… Под навесом во дворе накрывали стол. Соседи деликатно просовывали в дверь головы, стараясь не тревожить спящего. Качали башками, удивляясь везучести Семена. В рубашке родился, не иначе, восклицали, представляя, что пришлось пережить деду, четыре ночи подряд ночевавшему в диком лесу. Генка нес вахту у входа, вежливо, но твердо давая понять, что отцу необходим покой.
А тем временем радостная новость неминуемо тянула за собой то, без чего не может обойтись в деревне ни одно мало-мальски значимое событие – большую сельскую пьянку. Несли соседки припасы – капустку квашеную, грибки соленые, огурчики, помидоры. Гонцы-добровольцы, вооруженные пустыми сетками и денежным боезапасом рванули в район, чтобы вернуться, звеня стеклом и распространяя запах свежего хлеба. Сияющая Анна Степановна, чуть стесняясь, достала из подвала мутную двухлитровую бутыль – презент от свата, и гигантский шмат сала.
И тут, за сборами на стол, в хлопотах, не тревожных, праздничных, в шутливых перепалках с соседками, Наташку, наконец, отпустило. Исчезло напряжение, которое держало ее последние пять дней – с момента звонка Генкиного. И не только оно. Пропала, растворилась боль, словно событие это, безусловная эта общая радость смыла все прежние обиды и горести. И смогла, она, наконец, прямо взглянуть на мужа – нечего ей стеснятся. Все она правильно сделала. Пусть теперь он стесняется, если что.
Главное, кончилось все хорошо. Все же живы, правда? А их передряги – такой пустяк по сравнению с этим. Живы.
И под вечереющим небом деревня пошла гулять. Звенели стаканы, звучали слова. И желали здоровья Семену в веках, будто праздновал он сегодня второе свое рождение. И спал именинник в избе, а верная собачья душа охраняла его покой, порыкивая, когда просачивался в избу новый гость – салютнуть самогоном да лишний раз подивиться.
И, как водится, были песни. И нашелся баян, растянулись меха, и умелые пальцы пробежались по кнопкам… И опять закружился август – по-хорошему в этот раз, извиняясь будто за предыдущие тревожные вечера.
И галантно шаркнул галошами семидесятилетний Пал Палыч, сосед, Наташку танцевать приглашая. Ох, не промах Пал Палыч, не промах. Ай, ревели от него девки лет сорок тому.
И зарумянились наташкины щеки, и пошла она в пляс – среди шуток да комариного пения, и плыло над макушкой черное августовское небо, и качались сумасшедшим куполом новгородские звезды…
Блестели Наташкины глаза, и перепихивались локтями соседи – ох, повезло Генке-недотепе, ох какую жену себе отхватил!
И летела душа, и думалось – ну и пусть. И пусть она знает, что завтра накроет ее опять бедами городскими, неважно это сейчас. Пусть кружится август. Пусть будет, как будет. Пусть.
А Генка, пошатываясь чуток, наблюдал за Натальей. Как накрывала она на стол, болтала с соседками, танцевала. Поймал неожиданно теплую эту волну – ох, молодчина она у него. У него? И сам себя одернул. Может, стоит теперь объясниться? Крякнул, двинулся к ней:
– Наталья, поговорить бы нам надо…
А она, раскрасневшись, вынырнув из круговерти спонтанного праздника, только что Генку заметив, оглядела и поняла, что супружник ее неверный, сволочь ее любимая, пьян теперь не на шутку. И говорить им совсем сейчас не о чем, и не хочет, не имеет она просто права день этот хороший, светлый, слезами опять заканчивать. И ответила поэтому:
– Завтра поговорим. Гости сейчас, и вообще. Устала я очень, пора закругляться и спать. Завтра.
И опешил Генка – чуть не впервые сказала Наталья наперекор. Как тогда, в юности. А она как-то ловко праздник свернула, одной, другой соседке шепнув, дала знак к отходу. И потянулись гости на выход, и долго еще жужжала-гудела вечеринка по-над озерцом – молодые пошли дальше гулять.
И заснула Наташка с легким сердцем, без снов, в каморке свекровкиной. А где благоверный ее ночь скоротал – ей про то неизвестно.
… А Генке не спалось. Продолжала деревня гульбу, гомон и смех далеко звенел по округе. Двинулся было следом и он, да передумал. Не хотелось толпы, но и завалиться спать он не мог сейчас тоже. И побрел вдоль домов, помахав гулякам рукой.
…Как все на них с Наташкой смотрели! Рады им были – видно. И как на душе потеплело, когда она приехала. Он и не переживал даже, не сболтнет ли она чего лишнего. Знал – не в ее правилах судачить и сор выносить. И не для того она приехала, чтоб мужа вернуть, а потому, что иначе не может.
А в следующий раз он тут с Маринкой окажется. Вот пересудов будет. Ну и что? И приедет! Кому дело какое до них двоих? Заживут они, новой семьей, и полюбят родные Маринку, и примут, как Наташку когда-то…
Вспомнил, как по молодости волновалась Наташка перед встречей с его родней. Суетилась, в который раз проверяла, везде ли порядок. Одобрительно крякнул отец, и мама шепнула на ухо – хорошая.
…У Маринки дома никогда не было хлеба. Смеялась: ну, не ем я его, вот и опять забыла тебе купить. И салфеток, цветных, не было, и джунглей цветочных под потолком…
Вспомнил, как метался у нее на кухне с утра; тихо зверея, гремел с непривычки посудой, кося взглядом в комнату, где Маринка спала. Рассказал ей, шутя, в тот же вечер, она и расстроилась, и обещала, что будет, будет вставать, чтоб собрать его на работу. Просто устала вчера очень… А он подумал тогда – вот я свинья, замучил совсем девочку…А в ее глазах мелькнуло на мгновенье не то выражение. Тут же растаяло, но занозка осталась. Где ж его Генка видел? Вспомнил – когда заболели жена и сын, он им звонил. И поймал тогда этот взгляд. Придушенное раздражение. На словах она волновалась – как там Андрюша? А глаза выдали. А недавно поймал себя Генка на том, что опять начинает прятаться с телефоном. Как от Наташки когда-то скрывался.
А еще контраст. На работе Маринка – бойкая, яркая лиска. Где сядешь, там и слезешь, в обиду себя не даст. Дома с ним – беспомощная и нежная. Над цветами рыдает… А настоящая где? Которая?
Как она отпускать его не хотела, хоть и понимала, что ему надо ехать. Не предложила поехать с ним – ну, зачем тебя в дурацкое положение ставить?.. Он бы, конечно, и так отказался – но могла б предложить. Хотя, положа руку на сердце, и хорошо, что так вышло.
…Добрел до кромки леса. Чернели елки на фоне звезд, покачивались. Пошел неспешно вдоль, продышаться. Спросил в лесную глубину – что ж ты так долго батю мотал моего? Померещилось спьяну – взмахнули лапами елки, и что-то непредставимо большое то ли вздохнуло, то ли башкой качнуло досадливо – ох, и балбес же ты, братец… И оттолкнуло – спать иди, дурья твоя башка! Пожал плечами – как скажешь… Я ж так, спросить просто. И побрел потихоньку домой.
Но ведь не зря, не просто так он ушел от Наташки. Бросил дом, перестав ощущать себя мужиком. Зеркалом стал для мамы Чолли. А все равно, ох как ему скучается! А на две семьи жить не получится. А вот, например, если б к наташкиной чуткости и заботе, да чуток маринкиной благодарности и новизны? Или вот если бы быть с каждой из них по очереди? Или если б Наташка перестала реветь и чуть больше похожей бы стала на себя прежнюю?..
Дошел до дома, толкнул калитку. Подумал – а ведь никуда та Наташка не делась. И сейчас, в непростой этой ситуации стало понятно – здесь она, здесь. Не пропала – потерялась просто. И она потерялась, и он ее потерял. Позабыли друг дружку. А он ее все в Маринке ищет, ищет и удивляется, что никак не найдет. А Маринка – другая. И что теперь ему делать? Задача. Мотнул головой, да и спать побрел.
V ПРО ТО, ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИЛОСЬ
Наутро Анна Семеновна собирала делегацию – благодарить Людмилу за помощь.
– Вы уж сходите, сыночка, без меня. А я, как папа в себя придет, с ним вместе к ней и зайду.
Они шли вместе по улице, и Наташка думала о том, что все, кто их видит, радуется, какая дружная они пара и как хорошо все в семье у них получилось. И какое счастье, что люди эти не знают всего. И еще, здорово очень, что скоро она уедет и можно будет перестать, наконец, притворяться.
Людмила провела их в комнату, которая казалась слишком просторной из-за высокого потолка. Неуют ее дома с лихвой компенсировался радушием хозяйки – Наташка ощущала идущее от Людмилы тепло, и больше всего ей хотелось подойти, и как теленку, ткнуться лбом в теплый материнский бок.
Хозяйка усадила гостей за стол у окна. Женщины оказались друг напротив друга, Гене досталось место лицом к окну. Так он и просидел, глядя в окно, весь разговор, не посмев взглянуть на Людмилу. А она внимательно разглядывала Наталью, потом обернулась к Генке и произнесла резко:
– Я тебя вообще не понимаю! Какого рожна тебе еще надо?!
Разложила карты – обычные, игральные, сильно потертые. Посмотрела, спросила:
– Это сколько ж можно так над человеком издеваться? Я же все ее слезы вижу, – потом обратилась к Наталье.
– Переставай плакать. Слезы вытри, да вокруг посмотри. Вон, какие красавцы-орлы
вокруг ходят. По сторонам гляди.
Неожиданно возмутился Гена:
– Чего это она на других должна глядеть?
– А на кого? – с непередаваемой интонацией спросила Людмила, – на тебя, что ль? Что в окошко уставился? В глаза смотри мне. В глаза!
Гена упрямо таращился в окно, в котором, кроме выцветшего забора и клумбы, не было ничего интересного. И тут Наталья поняла, что муж ее, надежа и опора, боится бабку, как огня. Как нашкодивший школьник на директора, не смел он поднять на Людмилу глаз.
Глядя в карты, она продолжила, обращаясь к Наталье так, будто Гены здесь не было:
– Ну да, есть у него какая-то красавИца, – с ударением на «и» слово это прозвучало непривычно и в высшей степени пренебрежительно, – но ты, – посмотрела на Наталью, – даже не переживай, – и попросила, извинившись:
– Подожди минутку в той комнате, мне Гене пару слов наедине сказать надо, а, когда Наталья вышла, продолжила:
– Любви у тебя там никакой нет. Один блуд, – и спросила, пристально глядя на Генку, – Хочешь, чтоб жена померла до срока? Будешь дальше так жить – жену потеряешь. Ее хворобы – из-за тебя. Погубишь женщину, которая тебя любит. Которая мать сыну твоему. Которую любишь сам, чего бы себе не навыдумывал. Блудил – едва отца не лишился. Мало тебе? Мало по лесу тебя мотало, дурь выветривая? Думаешь, просто так? Ну-ну. Проверяй, коли охота. Только знай – как останешься один, своих потеряв, сам в петлю полезешь. И не спасут тебя любови сиюминутные. У красавИцы твоей – корысть. Не веришь? Дело твое. Но я тебя предупредила, – и после этого небрежным взмахом отправила Генку восвояси, – иди теперь.
Тот поспешно встал и покинул дом, не прощаясь. Вернувшись, Наталья была поражена, как быстро исчез ее муж.
– А теперь ты послушай, Наташа. Плакать переставай. Здоровьем займись, собой. Вспомни, какой ты была. А теперь? Хватит прятаться, дома сидеть. Живи. О себе думай, не только о нем. И все у вас наладится. КрасавИцу эту даже в голову не бери. Нет там ничего, пустое. И звони мне, если что. Обязательно звони!
Вышла Наташка с новым чувством – вроде полегче стало дышать, и показалось, будто сдвинулся с мертвой точки этот их с Генкой тяни-толкай. Что-то происходило. Происходит прямо сейчас.
Генка ждал ее за калиткой – запаренный, с красными ушами, будто из бани.
– Ты чего такой?
– Жжжуткая женщина. Не пойду к ней больше.
– Людмила? Она же теплая такая, милая. Ласковая. Она как… как… булочка сдобная. И глаза у нее добрые.
– Ничего себе, булочка! Она этими добрыми глазами чуть дырку во мне не провертела, – заявил муж, поспешно шагая в сторону дома, – Ведьма, точно.
– А что сказала тебе? Ты хоть за отца поблагодарил?
– Не успел. А сказала… – Генка вдруг затормозил, да резко так, что Наталья в него врезалась, – что ты – моя женщина. И я могу тебя потерять, если… Ну, в общем… Короче, Наталь, я домой вернусь, ладно? Давай, ничего не было, а? Подумай, я не тороплю. И, – замялся, – прости меня. Подумай, ладно?
Ухнуло сердце вниз, забилось, кровь к лицу прилила – теперь и сама стоит пунцовая. И вроде ждала этого все время – подспудно, не веря, а ждала. А с другой стороны – вдруг все опять заново начнется? Второй раз она этого не выдержит. Вдруг начнется опять этот адский тяни-толкай? Вернутся они в город, позвонит Генке она… И опять, как в «Осеннем марафоне»? Собралась, выдохнула, и ответила, как есть:
– Ты не горячись, Ген. Сам подумай. Сказал сейчас, а через полчаса передумаешь. Или вдруг твоя позвонит. И тебе станет стыдно. А виновата опять буду я? Я не могу уже так больше. Ты сам подумай, Ген. И не спеши.
Генка открыл было рот, чтоб сказать: знает, мол, что делает, не надо решать за него, и вдруг понял – а ведь права Наталья. И не с чего, абсолютно не с чего ей ему доверять. Сам виноват. Рот закрыл и рванул вперед, с ушами красными, как гриб-подосиновик.
А она побрела по деревне. Зашла в гости к знакомым, посидела за чашкой чая. Потом всю дорогу останавливалась поболтать – окликали ее, расспрашивали. Всколыхнула история всю округу. Не спешила домой, давая время себе и Генке. Отвечала, улыбалась соседям, и, незаметно, добрела до окраины.
И взглянула, наконец, на лес – тот, что водил мужиков хороводами, что мучил безвестностью женщин. Глянула и удивилась. Совсем не страшным лес показался. Не злым. И еловый частокол распался вдруг на отдельные елки, и звенело меж них птичьим криком, и гулял теплый ветер – с запахом мха и трав. И подмигнула ей высь оранжевым глазом – не бойся, прорвемся. Как будет – так тому и быть.
И ощутила Наташка, что кончается тут для нее вся эта история: свекр приходит в себя, свекровь помирать раздумала. И оба уже ненавязчиво интересовались – а вы, ребята, когда домой? И естественной была эта прямота стариковская... В лесу так бывало не раз, когда набираешь грибов, и тянет долу корзинку приятная тяжесть. И усталость уже ощущаешь, а еще бы чуток походить. И тогда лес, ненавязчиво, но твердо – веткой ли в глаз, комариным укусом в самое ухо, сапогом, нежданно в болото провалившимся и промокшим насквозь – дает понять, что закончена аудиенция. Пора и честь знать. Вот и Наталье уже пора. Домой. Кивнула лесу на прощанье, и обратно пошла.
А навстречу ей спешила тетя Маша, да на всех парах, и по лицу соседки было понятно, что стряслось еще что-то; и немедленно стукнуло сердце, и завертелись мысли одна другой хуже.
– Господи, он же сожрет его! – на бегу кричала соседка, и Наташка бросилась следом, понимая, что, кого бы сожрать не пытались, нужно это дело немедленно прекратить.
Оказалось, пока Наталья по знакомым гуляла, Генка дрова теть Маше для бани колол. И рассчиталась она, как водится, местной валютой – самогоном. Ох, и хорош в этот раз получился, зарраза – заборист да крепок.
Посидели они с Генкой совсем чуток – глядя на блестящие соседкины глазки, Наталья в этом усомнилась – поболтали о том о сем, да и пошла хозяйка гостя выпроваживать. А его развезло, на старые-то дрожжи, он только до бани дошел, и стоит, качается. А у нее там Лютик привязан. А тот чужих на дух не выносит. Возьми и сорвись.
Наталья похолодела. Лютиком звали дворового пса; и невинное цветочное имя было сокращением от полного имени – Лютый. Как раз оно и выражало истинную песью сущность. Злющий – сама тетьМаша его боялась. Два года назад разорвал пришлого кота, и соседка ревела тогда навзрыд – пристрелю гада! Фашист, а не пес.
Генка успел в баню прыгнуть и дверь прихлопнуть. И теперь он внутри кукует, а пес – во дворе. А если уж Генка выйти надумает, даже подумать страшно, что может быть.
Спеша за соседкой, ругала себя Наташка на чем свет стоит: надо было вместе домой идти! И не было б ничего. А она, как героиня бразильского сериала, пошла, понимаете ли, подумать. Разобраться в себе, угу. Идиотка. Только б Генка из бани не сунулся. Если что, в райцентре больница…
Соседка затормозила у собственного забора. Наталья подлетела следом, глянула, готовая, если что, идти в рукопашную, и замерла.
…На пороге бани сидели человек и пес. Невыразимо пьяный и совершенно несчастный Генка, запустив в волосы пятерню, говорил:
– Только ты! Только ты, псина, меня и понимаешь. А она больше мне не верит. И правильно! Я же скотина. Ты даже не знаешь, какая я скотина… А я ведь ее люблю...
И дворовый пес по кличке Лютик, порвавший два года назад заезжего дачного кота, тот самый Лютый, о котором сосед ПалПалыч говорил уважительно: «Он – рецидивист», тот самый пес, которого боялась собственная хозяйка и чья шишковатая, в шрамах, башка лежала сейчас на генкиных коленях, сочувственно глядел в потерянную физиономию непутевого наташкиного мужа, и совершено по-человечьи вздыхая, лизал его прямо в раскисшую от самогона морду.