Грызёт сосульку как ребёнок. Сосулька в ладонях тает. Руки замёрзли. Ничего не замечает. Плачет как в детстве. В детстве они все так плачут, не заботясь, что некрасивые при процессе этом. Чисто, искренне плачут... Последняя надежда её осталась в здании с вывеской «Центр планирования семьи и репродукции». Там вердикт вынесли окончательный, понятный и раньше - бесплодие. Мужу пустоцвет не нужен оказался. Ещё три дня назад ушёл. Навсегда. Размножаться.
Десять лет назад ей сложно, конечно, было выбор правильный сделать. Я уж ей, какие только доводы не приводил! Безуспешно, там такая тоска в душе была у неё, со звериным оскалом. Разъедала она всю душеньку ей. И страх липкий был, противный такой, бр-р. Страх перед всеми – родители, друзья, учителя соседи… А сама дитя ещё совсем. Да и парнишка тот пропал сразу, как узнал. Испугался, исчез как морок. Оставил после себя токсикоз и мрак в душе её.
Сон она перед абортом видела: будто едет в ПАЗике. Рядом мальчик, года три. Родной-преродной. Головенкой к груди прижимается, ладошками лицо её к себе разворачивает, всё в глаза заглянуть ей хочет. Только отворачивается она. Боится. Знает, посмотрит глаза в глаза и всё - приехали. Выходить из автобуса придётся с ним вместе, да назад возвращаться. Доехал ПАЗик этот до конца земли будто. Дорога там кончается и расстилается озеро чёрное без конца и края. Чёрное, от того, что листья палые на дне лежат, а вода чистая, прозрачная, спокойная. Только страшное спокойствие воды этой. Мёртвое…И стала она его с подножки ссаживать. Малыш ручонками цепляется за неё судорожно. Плачет. Она отрывает его от себя, отстраняет. Тогда он за дверцу цепляться стал. Кричит: «Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй!» Пальчики отогнула она его и легонько так в грудь толкнула. Дверцы и закрылись. Развернулся автобус и назад поехал.
От наркоза отходила когда, всё кричала: «Верните мне сына, разворачивайте автобус!...» Потом сознание прояснилось, неловко стало перед другими, которые в палате лежали..
Десять лет прошло. Стоит она около клиники, смотрит на лужу, подёрнутую тонким ледком, вода в которой прозрачная и листья черные прошлогодние на дне. Стоит и плачет навзрыд, некрасиво так скривив лицо. Потом будто решив что-то, с яростью откусывает сосульку, жуёт с хрустом, и тут же, словно вспомнив что-то, снова кривит лицо и плакать начинает. Это она Богу сказать хочет: «Ну не жестоко ли меня ТАК наказывать? А потом, вспомнив, как пальчики сыну отгибала, чтоб дверцу автобусную отпустил, понимает - нет, не жестоко…
-Послушай, может, хватит грызть уже эту сосульку?! Не хватало тебе сейчас ангину заработать. Через неделю ведь столько побегать придётся, столько справок собрать… Будешь бегать земли под собой не чуя. По инстанциям , этажам, кабинетам… С дурацкой такой улыбкой на лице, потому что лишь одна картинка перед глазами будет, как стоишь ты в «доме малютки» и тебе дают на руки одномесячного малыша-отказника. «Мама отказалась, сама дитя ещё, восемнадцать лет всего, да и парень бросил…» - издалека будут доноситься до тебя слова педиатра. Малыш смотреть будет в глаза тебе недетским взглядом, а потом ручку из пелёнки выпростает, да и хвать тебя за кофточку… Да цепкий такой… Вдруг улыбнётся тебе беззубым ротиком. И ухнет сердце твоё, но не вниз, а вверх куда-то, а в груди бабочки, часто - часто так крылышками… Нет, ну глянь на неё! Не слышит совсем меня! Господи, ну почему они все такие глухие-то? Он родился ведь уже, слышишь?! Уже ждёт тебя! Брось ты эту сосульку! Да простили тебя, прости-и-или!!! Ну, наконец-то, услышала! Ну и куда ты теперь на красный понеслась! Ох, горе ты моё!
Ты только это, слышишь, первого сына не забывай, от счастья-то. Все вы от счастья черствеете. Молись. Акафист есть такой специальный. Его всю жизнь читать надо. Не слышит… Ну ничего эмоции улягутся, ещё скажу. Должна услышать. Последнее время слух у неё улучшился значительно…Спаси её, Господи и помилуй, и прости ей вся согрешения вольныя и невольныя…