"Ах, Надя-Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души..."
(Б. Окуджава)
"...Но всё ж командует людьми
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви"
(Он же)
Бывают в относительно равномерном течении реки некие места, где происходит нечто необъяснимое – воронка там на дне или пирамида с иным магнитным полем, пересечение линий-меридианов, нам не ведомых – остаётся только гадать.
Так и в жизни - случаются такие встречи, сколь мимолётные, столь и не забываемые, а главное, не поддающиеся простым объяснениям... Они гораздо сильнее прочих влияют на судьбу, на твоё поведение в дальнейшем, и спустя время (странное выражение – спустить время – как воду в унитазе, что ли?) понимаешь, что эта встреча делит тебя на «до» и «после». И значит, носит промыслительный характер.
Встреча с Надей явилась для меня именно такой точкой, светящейся на темном экране крупного фрагмента бытия женщины средних лет, ярким пульсаром или кометой, словом, телом небесного происхождения.
Дело было в конце девяностых – бурных, хаотично мятущихся, высокотемпературных. Хмарным октябрём я поселялась в общежитие универа, где мне предстояло учиться в докторантуре. Мне дали комнату в «двушке» - общий санузел и два жилых «кубрика». Не буду описывать это своё временное жильё - оно было под стать общей обстановке того разрушающего времени. Или само время разрушалось тогда? Рождалось время с другими свойствами… И отчасти выражалось это в появлении молодых людей нового типа - простите за штамп - странных, не вписывающихся в рамки, обладающих нетрадиционными качествами. Рождённых на тектоническом разломе идейно-бытийных платформ.
Именно такой и была Надя – она оказалась моей соседкой по двушке. И когда вечером я без всякого энтузиазма ввалилась в своё новое пристанище с пакетом ряженки, купленной на ужин (больше не позволял мой тогдашний бюджет), никакие знакомства в мои планы не входили. И в столицу-то я приехала, если честно, не для научных подвигов, а сбежала от депрессии и неких сограждан, видеть которых просто больше не могла… Одиночество и уединение – вот чего искала моя страждущая душа. Ибо люди для меня постепенно становились сотрудниками ада – мучителями, порой проявляющими сочувствие, что еще ужаснее...
Однако правила приличия ёще никто не отменял, и через десять минут я уже старательно-приветливо говорила «здрасте» выглянувшей в темный коридор соседке. Долговязое, белёсо-бесцветное существо в черном обвисающем свитере и таких же по колору лосинах – аспирантка этого же вуза – как представилась она. Взглянув повнимательней и при свете, я испытала шок: такого невероятно огромного лба и круглых, как фары, глаз, я ещё не встречала отродясь. От потрясения у меня пропал дар речи минут на двадцать. Глаза Нади я потом так про себя и называла этим неологизмом – «какфары». Одна какфара и вторая… Потому что для Нади нужно было находить абсолютно новые определения и терминологию. Она вся была из ряда вон… «Ридавон» или «ридафон» – тоже ей подходило. Потому что она не была женского рода, скорее среднего, и её радиационный фон зашкаливал, что не могло мною не ощущаться. Как? – спросите вы. А вот так… Сама не знаю. В отношении Нади ничего понять было нельзя. И тот вечер с Надей, а он оказался единственным, мне не забыть как … что? Как веху, мощный импринт, некую ломку - например, как день встречи с новорожденной младшей сестрой, как первый день в школе, как день свадьбы… Ломку прежнего самоощущения.
- Заходите ко мне через час – пригласила она.
И я пришла - без желания, чтобы не обидеть человека.
В комнате Нади плавал сумрак, подсвеченный настенными лампами. Пахло озоном. Шторы отсутствовали, и в квадрат окна полнокровно вливалась её величество московская ночь. Сама Надя была "нарисована" на белой стене - прислонясь к ней, всё в том же черном одеянии, подтянув колени к подбородку, не шевелясь. Её «какфары» излучали голубоватое свечение. Лунная кошка? Инопланетянка? Биоробот?
Перед Надей стоял единственный стул, и мне ничего не оставалось, как сесть на него.
- Как зовут Ваших родителей? Как Вас зовут? Как зовут ваших детей? – спокойно спросила моя странная соседка.
Я ответила. И поняла, что началось моё сканирование. Эмоций Надя не выражала в принципе. Никаких.
Но то, что она говорила, вызывало затем шквал эмоций у меня.
- Вы живая. И у Вас скоро откроется дар – спокойно-буднично сообщила она. Так, между делом…
И дальше:
- Очень хорошо, что Ваш сын вернётся домой, в Америке жить нельзя… - на это я вообще не обратила сначала внимания (какая Америка?), хотя позже так и произошло, сын уехал по обмену, мог остаться но вернулся - в год падения башен.
С вашего позволения не буду пересказывать прочие сведения из будущего, о коих тогда поведала мне Надя. Они носят личный характер. Скажу лишь, что в числе таких ее прозрений был уход Булата Окуджавы.
Прощупав меня, Надя заговорила - вдохновенно, но не пафосно.
Она говорила - о Земле как о живом существе, о её мыслях, о её строении и связи с другими планетами, о космической миссии людей, об их множественных именах – всё это приводило меня то в ступор, то в восхищение. Кое-что я уже знала из эзотерических книжек, но у Нади это было системно и панорамно.
Главное - с помощью своей «линзы во лбу» она оценила меня как эволюционирующее существо (и это был плюс в ее глазах), но в начальной стадии просветления. Ну что ж… Спорить никто не собирался.
В конце концов я логично поинтересовалась, можно ли мне узнать подробнее о ней самой.
И Надя рассказала, что ей двадцать три, она из Донецкой области, отличница, побеждала на всех математических олимпиадах, так попала в МГУ, сейчас работает (уже! Это в период дикой безработицы!) в специально-научной структуре министерства, занимается структурированием и переводом экономических проблем на язык программирования и математики. «Редчайшая профессия!» – при этом подумала я. Получает за это большие деньги и содержит на них себя и семью родителей с двумя младшими детьми – там, в родном её украинском городишке, им работать негде. Будет платить и за учебу их в вузах…
Без особой горечи, но и без радости, будто давно смирившись с этим, сообщила о том, что среди сверстников она изгой: выпивать не может совсем, курить тоже, а посему на тусовках ей безумно скучно и тогда она, развлекая себя, читает мысли сотоварищей, предсказывает события, наблюдает за ними, пьяненькими, что, естественно, никак не может им нравиться. Иногда спасает от… Да мало ли чего! От раскрытого окна, от сигареты непотушенной…
На вопрос, давно ли у неё эти способности, Надя ответила, что в шесть лет она тонула и уже перешагивала черту между мирами «живых» и «мертвых», между видимым и невидимым, тем и этим…
Её откачали. Но невидимый мир каким-то образом остался с ней – словно эта речная вода размыла некое средостение. И теперь она живёт сразу в двух средах… Она уже привыкла. Ей нравится парить меж звезд, гулять в запредельных волшебных садах, слышать звуки духов неба. Но и грустно бывает порой – от инаковости своей, от одиночества.
И Надя запела мне песню об этом.
Такого необыкновенного голоса слышать мне тоже никогда не приходилось. Вибрации немыслимого диапазона – от самых низких до тончайших, еле переносимых организмом, гортанное звучание и полнота дыхания, а слова – протяжные, почти на одних гласных. Неужели это наш русский язык?
Пела Надя долго и отрешённо. Улётно... И больше мы не разговаривали в этот вечер. Вместо сна этой ночью я ныряла в бирюзовой воде безразмерного водоёма, а потом оказалось, что это небо, а сама я отчего-то похожа на оранжевую спиральку от электроплитки. А перемещаться могла только под прямыми углами, и мне это отчаянно не нравилось.
Вскоре я переехала в отдельную квартирку этажом выше – в узенькую келью. Колченогий столик, панцирная кровать, холодильник, трубящий аки слон в брачную пору – вот и вся обстановка. Но зато и ванная! А окно – на маленький парк вокруг круглого пруда. Никакого телевизора, никакой роскоши, никаких гостей – так я прожила там отшельницей более двух лет. Выходя разве что в билиотеку и погружаясь в мыслительную акваторию ушедших мудрецов человечества. И всё это, особенно моё отшельничество, сама его возможность, было бесценным подарком судьбы.
Потом были музей Высоцкого и игрушечные церквушки на Таганке, букинистический магазин с книжкой святого Григория Паламы, от строк которого я впервые испытала захватывание духа, крещение на Воробьевых горах. правда, смахивающее на фарс - не готова была...
С Надей мы больше не виделись, один раз и то на бегу. Не нужно было… Но мне показалось, что её лбище и какфары стали ещё огромней...
А летом следующего года умер Булат Шалвович. Мой кумир, мой деликатный заочный друг, мой верный камертон и мой родственник на плане духа. Так я считала и считаю до сих пор. Булатом проверяли и меня - когда брали в жёны. Так получилось: главный родственник моего жениха, прибывший на "смотрины", вынес окончательное суждение о невесте только после того, как она, то есть я, обнаружила к нему свою горячую симпатию. Да нет, не к родственнику, а к Булату Шалвовичу и его песням.
Умер он в Париже. А хоронить привезли в Москву, прощались с ним в театре Вахтангова. Тем на редкость душным июньским днём я поехала сдать горящую статью на другой конец города и задержалась – пока пришла толстая капризная редакторша, пока не спеша посмотрела, прихлебывая кофеек, пока покурила… Потом пробки… Как назло! Бег мой от остановки до Арбата можно было вполне сравнить со спринтерским. Быстрей! – приказывала себе я, ну давай же, давай! Но это не помогло. Доступ к театру уже перекрыли. Поставили оцепление. Напрасно я бегала вдоль него, умоляюще глядя на служителей првопорядка – тщетно! Я так и не увидела его, не попрощалась с ним! Его увезли. Усталая досада моя прорвалась давно копившимися слёзами, щёки и ступни горели, сдавленные бока ныли… А может, это росла и болела подростковая моя душа?
Но толпа людей, запрудивших Арбат, волновалась не меньше. Это было единое живое существо, бьющееся унисоном сердце, которое щемило и искало выхода. И тогда все стали петь – песни Булата. И про оркестрик надежды, и про про руки, за которые нужно взяться, и про многое-многое, что наболело и вздулось, и горело, и пропадало пропадом, то, что сегодня уходило безвозвратно, и про то, что оставалось навеки…
Уже темнело, когда я вернулась к себе, купив по дороге бутылку пива. Поминки же… Едва войдя в духоту прожаренной кельи, рухнула на колени и снова слёзы стали душить меня. Кто скажет, сколько же лет собирала я их, сколько кристаллов горькой соли копила в глубинных пещерах того, то зовётся душой? С чем я прощалась? Кого оплакивала? Впервые смертное расставание с близким пришло ко мне тогда… А наревевшись досыта, отхлебнув теплого пива и распахнув окно, я опять запела его песни. Всё, что помнила, а помнила почти всё. Ведь, когда любишь, запоминание естественно…
Пела по нескольку раз, бессчетно. Особенно молитву Франсуа Виньона: «Господи, дай же ты каждому, чего у него нет…» то ходила, то стояла на коленках, время от времени утыкаясь в подушку, и голосила… Благо, соседей уже не было – разъехались на каникулы. Потом я нашла слово для определения этого моего сверхестественного состояния, этих аномальных слёз – катарсис.
Но слово поминки мне нравится больше.
П.С. На следующий день у меня сложилось моё первое стихотворение. Оно называлось "Тишина".
Где и как живёт сейчас Надя, я не знаю. К сожалению...