Часть 1
Подготовка к кандидатской диссертации
Часть 2
Разработка запатентованных открытий
Предисловие
Данная глава в сокращенном виде включена в эту книгу не ради саморекламы, а для того, чтобы люди, не имеющие отношения к медицинской науке, могли получить хотя бы небольшое представление о том, каким образом происходит подготовка и написание кандидатской диссертации. Потому что без знания и понимания этих особенностей и закономерностей невозможно понять отличие обычного врача от доктора, имеющего звание кандидата медицинских наук. И не только в плане уровня квалификации, но и в методологических особенностях подхода к диагностике и лечению нервно-психических нарушений и заболеваний. Что имеет не просто некоторое отличие, а часто принципиальное. Причем, как по форме, так и по сути.
Также желательно понимать и отличие между стандартной методикой лечения и запатентованной, что для большинства людей звучит в лучшем случае абстрактно.
Как я писал кандидатскую диссертацию
Мои родители приучили меня стараться все делать добросовестно, так, чтобы не было стыдно за свои результаты. Когда я первый раз пришел в библиотеку для написания диссертации, то ощутил некоторый ужас от того, что не имел представления о том, что же я смогу написать на 120 страниц. Я примерно представил себе объем своих мыслей по теме диссертации. Он составил по предварительным подсчетам около 30-40 страниц. А откуда же я возьму недостающие?
Пришлось настраиваться на психологический и на логический диссертационный тон. Для этого пришлось несколько диссертаций прочитать и даже сделать ряд выписок, которые для моей диссертации не имели непосредственного отношения. И уже потом для литературного обзора выписал ряд цитат из некоторых статей, косвенно касающихся моей темы.
Для того, чтобы можно было писать комментарии к полученным данным, их нужно было провести через статистический анализ. Но это легко сказать и непросто сделать. В институтской библиотеке я взял руководство по статистике. Но в нем было всего 120 способов расчетов. Три месяца ушло на попытки освоиться с новой наукой. Пришлось просмотреть два десятка диссертаций, чтобы выявить наиболее информативные, распространенные и престижные виды статистической обработки данных.
Тогда у меня еще не было компьютера, поэтому пришлось обсчитывать данные на калькуляторе. Но и он давал лишь относительное преимущество, потому что нужно было для каждой цифры по одному виду расчета выполнить 35 действий. В итоге на расчеты первого этапа ушло больше месяца по 8-10 часов ежедневных расчетов. Расчеты порой я был вынужден прекращать, так как утомление головного мозга достигало такой величины, что не было сил читать даже художественную литературу.
Для того, чтобы понять правильное направление расчетов, пришлось сделать ряд объемных вычислений, которые не только не высвечивали тонкости и нюансы, своего рода изюмины диссертации, но совершенно скрадывали даже то, что казалось абсолютно очевидным. Требовалось настолько вжиться в свой материал, чтобы буквально кожей чувствовать его сильные и слабые стороны. Так, применяя американскую программу компьютерного анализа (предложил один профессор, помогающий мне в лабораторных анализах), я убедился в ее принципиальном несовершенстве и непригодности для своих данных.
Для того, чтобы понять основу моего недовольства я проведу параллель с тем, как вычисляют среднее арифметическое значение в доходах нищего и миллионера. При суммировании доходов этих двух людей получается миллион. А при разделении на двух получается по 500 тысяч на каждого. И если по результатам такого анализа получается, что оба живут припеваючи, то реальная картина весьма далека от теоретической. Получилось, что мои данные, при всей их новизне и выразительности, не только не имеют особой ценности, но и вообще никакой. С этим я не мог смириться.
Для облегчения ряда статистических вычислений мне пришлось разработать облегченный алгоритм расчета, в ходе которого были составлены специальные аналитические таблицы моего собственного изобретения и составления, глядя в которые можно было уже без 35 действий сразу понять является статистически достоверной та или иная цифра или нет. И таблица четко и однозначно показывала еще и степень статистической достоверности.
Только для литературного обзора мне пришлось пару месяцев сидеть в библиотеке и выписывать названия того, что мне нужно прочитать и изучить. Оказалось, что строго по теме моей диссертации в нашей стране почти нет публикаций. Все нужно было переводить с иностранных языков. Пришлось запастись специальными словарями английского, немецкого и французского языков.
Тщательно была просмотрена часть картотеки нашего института (более 50 ящиков по 2000 карточек в каждом), центральной медицинской библиотеки (более 200 ящиков), библиотеки имени Ленина (более 250 ящиков), специальное американское издание "In¬dex mеdicus" (240 томов: за 20 лет по 12 томов, каждый по 2000 страниц энциклопедического формата и шрифта). Поиски многих иностранных изданий подобны были приключениям в джунглях. Потому что в одной картотеке конкретный журнал был, а в другой картотеке его не было. По данным картотеки журнал был в наличие в хранилище, а на самом деле - нет. Подписка библиотеки на журналы была подобна шахматной доске: один год подписка имелась, а другой - нет. В течение одного года, при наличии подписки на журнал номера за 1, 3, 5, 7, 9 месяцы были, а в остальные месяцы отсутствовали… Пришлось внимательно прочитать и проштудировать более 170 первоисточников на русском языке и более 300 на иностранных. Одно лишь перечисление этих первоисточников заняло более 60 страниц. Этот гигантский объем информации нужно было проанализировать, систематизировать, понять сильные и слабые стороны научных работ, определить и понять возможные причины этих сторон, выявить явные и скрытые, практические и теоретические тенденции положительного и отрицательного характера, постараться вжиться в этот материал, чтобы интуитивно ощутить нужные направления исследований, подводные камни, возможные логические трудности и еще многие другие моменты, играющие важную роль в исследовании и в диссертации.
Оставалось придумать аспекты анализа своего материала. Вспоминаю, как в метро попытался набросать эти аспекты. Первый раз их получилось что-то около пяти. Спустя несколько дней к ним добавилось еще три. Даже эти моменты были подобны проклевыванию цыплят из яиц, каждое из которых требовало к себе особого отдельного внимания и заботы. Через несколько месяцев число аспектов анализа составило уже более сорока… Трудность составления списка аспектов состояла в том, что было совершенно не понятно то, какие из них являются главными, а какие - второстепенными вообще, и применительно к моей работе, в частности. Не говоря уже о том, какие их них окажутся наиболее информативными.
Одна из библиотекарей, видя мой долгий и упорный труд, предложила мне просто-напросто взять и переписать нужную мне информацию из чьей-либо диссертации. На что я ей ответил, что даже если бы я и хотел сделать так, то это невозможно в силу того, что неоткуда переписывать. Нет информации на русском языке не только по моей теме непосредственно, но даже косвенно затрагивающей мою тему. Не говоря уже о том, что нет исследований в нашей стране, использующих международные анкеты, тесты и шкалы.
Сложность написания диссертации заключалась в первую очередь в том, что я не знал того, как именно она должна быть написана. У меня вначале не было даже примерного плана, не говоря уже о стилистических тонкостях, которые нужно было узнать, понять и научиться применять на практике. Ибо в дальнейшем мне пришлось переработать почти все главы моей диссертации, так как мой непосредственный начальник считал, что я употребляю слишком вольный (публицистический) для диссертации стиль. На мой аргумент, что в США пишут еще более свободным языком, он ответил мне, что мы живем не в США. И, следовательно, должны действовать по неписанным законам науки своей страны. Иначе говоря, писать сухим и черствым языком, которому в принципе чужда какая бы то ни была публицистическая свежесть и яркость, неординарность и выразительность.
У меня не было ни малейшего представления об основных методологических основах анализа информации, ее систематизации и оформления применительно именно к диссертации. И это было чисто психологически неприятно и вызывало мощный дискомфорт. Ибо я хотел, чтобы моя диссертация была естественным отражением моей добросовестности, интеллекта, практического и теоретического (пусть даже не самого гигантского, но все же) опыта, творческой сути моей личности, особенностей моего мышления и т.д. Но как это было сделать - этого я не знал.
Самому человеку очень трудно взглянуть на свой труд со стороны, потому что он в него вложил столько сил, ума и души, что почти сроднился с ним. Какая бы ни было степень несовершенства результата труда человека, он стал уже бесконечно дорогим для него. А то, что нам дорого, не может быть для нас плохим. Заедало меня и банальное самолюбие, потому что некоторые сотрудники нашего отдела периодически старались показать мне, что вот они - старожилы отдела и большие специалисты в психиатрии, а я - новичок и поэтому не знаю и не понимаю не только специфических моментов в научной политике отдела, но и в психиатрии, как в большой науке.
Отчасти первоначально так это и было. Но я был против выставления меня полным ничтожеством. Конечно, любому новичку требовалось время для вхождения в курс дела как в научных тенденциях конкретного института и отдела, так и в общероссийских тенденциях психиатрии. Это был своего рода период психологической и интеллектуальной, научной адаптации новичка. Но мне хотелось показать и доказать, что этот период для меня уже пройден и пройден успешно и что я могу уже что-то свое сказать в науке. Пусть не обязательно что-то принципиально новое (для этого был недостаточен мой общий профессиональный, да и научный стаж работы), но все же что-то свое, свое личное мнение по ряду вопросов психиатрии.
Для меня была непереносимой мысль о том, что после написания моей диссертации кто-либо из наших профессоров или оппонентов из других институтов в качестве предварительного резюме по поводу моей диссертации скажет что-то вроде того, что "если бы он познакомился с кандидатской диссертацией моего ученика, защитившегося не так давно, то и качество его собственной диссертации было бы значительно выше…"
Для меня более естественным (да и более приятным) было бы резюме, что моя диссертация может служить примером для других молодых диссертантов. Конечно, я не считал себя самым умным и самым талантливым среди всех диссертантов Москвы. Но, что-то никто нам не рассказывал о том, что в недавнем (5-10 лет) прошлом или в настоящем есть диссертант-вундеркинд, примеру которого всем нам следовало бы подражать. Это наводило на мысль о том, что все мы, молодые диссертанты, находимся примерно в равных интеллектуальных категориях (хотя бы с чисто формальных позиций).
Именно поэтому для меня была непереносимой мысль о том, что кто-то из соображений элементарной научной добросовестности напишет диссертацию, значительно превосходящую по основным качественным критериям мою собственную. И именно эта диссертация будет поставлена мне в пример. Конечно, я не собирался конкурировать даже с кандидатскими диссертациями нынешних ученых-корифеев. Самое большее, на что можно было рассчитывать при этом, так это на то, что следовало бы поучиться на этих диссертациях, как нужно подобные работы планировать, оформлять и писать. Но при этом был еще и дефицит времени, потому что от практической работы в отделении психозов никто не собирался никого освобождать. И работа над диссертацией должна была идти только в нерабочее время, то есть после 16.00. и в выходные дни. Проштудировать же десяток кандидатских диссертаций, не имеющих отношения к моей, - это было непросто, хотя во многом и необходимо.
Я сознательно указываю лишь кандидатскую диссертацию, так как у хороших докторских диссертаций уровень исполнения почти всегда значительно выше, чем у кандидатских (выше изначальный уровень требований к диссертации, да и больше теоретический, практический и методологический опыт диссертанта). И поэтому ставить для себя задачу писать свою кандидатскую так, как другие писали докторскую - это была не только не совсем разумная, но и опасная, как оказалось, идея.
Оказалось, что число глав диссертации (как и число страниц…), как для кандидатской, так и для докторской, имеет свой разумный диапазон. И если человек пишет меньшее число глав, чем указано в этом диапазоне, то его диссертация по официальным мотивам не принимается к рассмотрению. А если он пишет, особенно в кандидатской, число глав, которое положено для докторской диссертации, то это может вызвать резкую негативную реакцию у членов ученого совета. Так как, при этом, диссертант как бы бросает им всем вызов в том смысле, что вот он может написать сразу работу, достойную быть не кандидатской, а докторской. Чего, вроде как, никто из них в свое время сделать не смог.
Получается своего рода невольный упрек ведущей профессуре Москвы и СНГ в принципиальной интеллектуальной неполноценности. Что было бы верхом неприличия с моей стороны человеческого, научного и личностного характера. Никто из них не собирался пропускать мимо своего внимания подобные выпады. Иначе говоря, такая диссертация, даже при самых замечательных достоинствах, почти обязательно должна было быть признана неправильной и отправлена на принципиальную переработку и сокращение до норм, приемлемых для кандидатской.
Конечно, при этом как бы оказывалось уязвленным самолюбие не только самых амбициозных профессоров, но и всех остальных. Потому что все они прошли вначале этап написания и защиты кандидатской, а уже лишь потом докторской. И именно поэтому большинство из них не было готово согласиться с тем, что кто-то, пусть даже самый замечательный человек, уникальная личность и самый любимый ученик, может сразу получить докторское звание. Об этом меня предупредил наш второй профессор, весьма доброжелательно относящийся ко мне. В связи с чем мне и пришлось в дальнейшем почти в два раза уменьшить объем своей диссертации.
Надо сказать, что сокращение объема моей диссертации проходило в несколько этапов:
1. при утверждении темы диссертации (соответственно и плана) в два раза;
2. перед апробацией - в два раза;
3. в творческом отпуске (после совета второго профессора) при написании диссертации и ее оформлении - в два раза.
В итоге диссертация составила лишь 1\8 от первоначального предполагаемого объема. Но при этом она была примерно в 1,5 раза больше стандартной кандидатской. А, по мнению моего оппонента, в ней содержалось сразу две отличные полноценные кандидатские диссертации (но все же не целая докторская - оппонент не желала мне зла!). Этот же оппонент высказала даже некоторое недовольство тем, что обычно она читала диссертации как бы "по диагонали". А диссертацию Алтунина ей пришлось внимательно, вдумчиво и кропотливо изучать, что потребовало от нее времени и сил в несколько раз больше, чем обычно.
Другая оппонент нашла целый ряд уникальных изюмин в моей работе (что делает честь ее удивительной добросовестности, человеческому, личностному и научному достоинству и порядочности). Каждая из которых, по ее мнению, могла быть самостоятельным украшением любой, даже самой замечательной кандидатской диссертации. Не говоря уже о том, что подобные изюмины придавали моей работе не только большой практический вес и ценность, но и, что особенно важно, чисто теоретическую, научную ценность.
Черновой вариант диссертации печатала машинистка без медицинского образования, поэтому не мудрено, что у нее были грамматические ошибки в сложных профессиональных терминах, написанных моим не самым лучшим почерком. Один из моих оппонентов из другого института в числе главных выявленных ею недостатков указал грамматические ошибки. Когда я после защиты высказал удивление по этому поводу нашему ученому секретарю, то она ответила мне, что оппонент - на то и оппонент, чтобы выявлять ошибки и недочеты. А если, мол, она указала в числе главных лишь грамматические ошибки, то это означает не больше того, что ничего другого серьезного она просто-напросто не нашла. И не обижаться на нее за это нужно, а радоваться, что все так хорошо получилось. Было бы гораздо хуже, если бы нашлись методические или другие фундаментальные ошибки.
Оппоненты из других научно-исследовательских институтов держали мою диссертацию еще три месяца после моей защиты. Когда я в очередной раз позвонил и спросил причину подобного положения дел, то они мне ответили, что их диссертанты переписывают мою диссертацию для себя и для них (не понятно только почему они для этого не использовали ксерокс - это было бы быстрее и проще, но возможно - дороже, если в платном порядке делать).
- А зачем они ее переписывают?
- Теперь ваша диссертация является для них образцово-показательной. И если их диссертации будут хотя бы наполовину такими же хорошими, то я буду полностью довольна ими.
По итогам года дирекция нашего научно-исследовательского института решила поощрить наиболее отличившихся сотрудников. В частности, за высокий уровень исполнения диссертации из пятисот сотрудников и из пятидесяти диссертаций я (и еще двое) был премирован в размере двухмесячного оклада. Что было для меня полнейшей неожиданностью. Особенно, если учесть, что за три года моей работы в институте никто не был за свою диссертацию премирован, даже мой непосредственный начальник за свою докторскую… Моя премия была неожиданностью и для него… Его самолюбие было очень сильно уязвлено. И потом это рикошетом ударило по мне. Но это было потом.
Как выяснилось в дальнейшем, были интересные особенности и по срокам написания диссертаций в отделе среди самых умных и самых шустрых (в нашем отделе были только такие сотрудники даже в сравнении с научными сотрудниками других отделов нашего института).
У меня на написание диссертации ушло три года работы в отделе. А сотрудник, пришедший в наш отдел за 5 лет до меня, ушел из отдела без защиты диссертации через год после моей защиты (5+3+1=9 лет работы в отделе). Другой сотрудник, пришедший за 3 года до меня, ушел без защиты через два года после моей защиты (3+3+2=8 лет). Третий сотрудник, пришедший за четыре года до меня, ушел сразу после моей защиты рядовым врачом (4+3=7 лет), хотя для него были открыты все дороги не только в плане кандидатской, но и докторской диссертации и вообще научной карьеры. Так как его отец, выпускник нашего же отдела, был уже доктором медицинских наук, работал в нашем институте и всячески мог помогать своему сыну в решении научных, формальных и неформальных вопросов. Четвертый сотрудник, пришедший за 5 лет до меня, прошел апробацию (первый этап защиты диссертации) одновременно со мной, а защиту лишь через год после меня (5+3+1=9 лет). В итоге оказалось, что я написал свою диссертацию быстрее всех других сотрудников моего возраста в нашем отделе. В том числе быстрее тех, кто кичился перед мною своим интеллектом и шустростью.
А профессор еще за год до моей защиты спрашивал меня о степени моей готовности к защите и предлагал провести ее раньше, чем это было в моих планах. Я, понимая свою небольшую готовность, вынужден был огорчить своего профессора. А он, словно чувствовал, что жизнь сложится непросто. Поэтому примерно за полгода до моей реальной защиты назначил вместо себя руководителем моей диссертации моего непосредственного начальника. Это был просто-таки элемент его прозорливости. Потому что, если бы он не сделал этого, то моя защита могла не состояться не только в предполагаемые сроки, но и вообще когда-либо, так как за четыре дня до назначенного дня моей защиты он умер.
Надо выразить благодарность одной из сотрудниц института, которая была по долгу службы причастна к оформлению сопроводительных документов к диссертации (общий объем которых был почти такой же толщины, как и сама диссертация). Она за несколько месяцев до моей защиты очень серьезно предупредила меня о том, что я слишком долго "тяну резину". А есть достаточно большая группа влиятельных людей - сотрудников института, которые всячески препятствуют моей защите вообще или, как минимум, стараются затянуть ее на наибольший срок. И что, если я еще несколько месяцев проведу в прежнем безмятежном состоянии, то потом буду горько за это раскаиваться…
Но даже когда диссертация была уже написана, мои приключения на этом не закончились. Нужно было написать еще и автореферат к диссертации, своего рода краткое изложение всей диссертации на 12-15 страниц. И в написании автореферата тоже имелись свои методические особенности, которых я не знал. Профессор, когда я спрашивал его об этих особенностях, отправлял меня к моему непосредственному руководителю. А тот больше критиковал мой автореферат в абстрактном порядке, не указывая конкретных недостатков. Профессор, будучи уже тяжело больным, восемь раз отправлял меня к моему руководителю на доработку автореферата. Когда он отправил меня в восьмой раз, я понял, что это может тянуться до бесконечности. И не исключено, что мой так называемый руководитель входит в число людей, являющихся моими "доброжелателями" и именно поэтому не только не помогает мне, но и всячески мешает, не боясь даже гнев профессора вызывать на себя. При мне профессор несколько раз звонил моему так называемому руководителю и выговаривал ему за его лень и своенравие. Но воз оставался и ныне там же. Ничего не оставалось, как взять и самому отредактировать на свой страх и риск автореферат. Когда я принес свой вариант редакции автореферата, то профессор прочитал его и сказал, что нужно было давно так сделать и все было бы нормально. Он не понимал, почему мой руководитель лишь на восьмой раз разобрался с моим авторефератом. Но я ему объяснил, что данная редакция автореферата является моей собственной.
Профессор был удивлен и одновременно обрадован подобным положением вещей. Я почувствовал, что он проникся ко мне еще больше и уважением к моему интеллекту и симпатией к моей личности в целом. И что там скрывать, мне было приятно не только то, что я, наконец, закончил эту эпопею с авторефератом, но еще больше то, что я смог доставить радость своему профессору Григорию Яковлевичу Авруцкому. Которого я не только уважал как начальника, ученого, организатора, гигантскую талантливую и неординарную личность, но и еще любил как мудрого и замечательного человека, психологически тонкого и изящного, доброго и чуткого, искреннего и внимательного, проницательного не только в больших научных вопросах, но и в обычной человеческой жизни.
За год до моей защиты у нас в отделе защитился другой сотрудник А.Молодецких. С моей точки зрения он представлял собой образцово-показательный пример истинной выдержки и самообладания. За три года работы я практически ни одного раза не видел его в плохом настроении или в раздраженном и недовольном состоянии. Достаточно сказать, что однажды, когда он вместе с профессором ехал на международный конгресс по психиатрии в Германию, его сняли с поезда на границе и отправили обратно из-за того, что его загранпаспорт был неправильно оформлен. Андрей Владимирович рассказал мне об этом настолько спокойно и хладнокровно, словно речь шла о том, что он пошел в магазин за хлебом, а хлеба там не оказалось…
Но когда этот сотрудник вспоминал процесс сбора сопроводительных документов к диссертации, то в его голосе прозвучала столь искренняя и выразительная эмоция неудовольствия, что это походило на вспоминание страшного и кошмарного сна, заставившего человека проснуться в холодном поту. Я помню, как поразила меня тогда его реплика. И я подумал о том, что же это за такое своеобразное дело - сборка документов, если она так основательно вывела из душевного равновесия такого невозмутимого человека. Потом и я сам прошел все эти круги и получил массу "удовольствия".
Нужно было заказать в типографии несколько десятков экземпляров автореферата. Потом в мастерской заказать переплет для 10 экземпляров диссертации. Один экземпляр я должен был сдать в центральную медицинскую библиотеку, второй - в библиотеку им. Ленина, третий оставить в своем институте, еще два в разных научно-технических библиотеках. Двум оппонентам и двум рецензентам нужно было домой привезти по экземпляру диссертации.
В оформлении диссертации были и свои особенности: все графики должны были быть исполнены на фотографиях. То есть, первоначально их нужно было нарисовать на листах простой бумаги, а потом каждый лист сфотографировать и сделать фото. Для выступления на Ученом Совете нужно было свой доклад сопровождать показом слайдов. Которые тоже нужно было сделать. Благо, что в институте был свой фотограф, с которым мне удалось договориться обо всем этом. Готовые фотографии приклеивались к листам диссертации по всей своей поверхности. Это обеспечивало как сохранность фотографии в самой диссертации, так и сохранность первоначальных данных, отображенных на фотографиях.
Для того, чтобы быть уверенным в отсутствии стилистических огрехов, я отдал диссертацию на корректуру своему знакомому редактору с 30-летним стажем работы в научном издательстве. После тщательного изучения она сделала несколько второстепенных замечаний, но при этом высказала искреннее удивление в том, что более 200 страниц текста не имели каких-либо особенных стилистических или других ошибок. Так что и правитьто ей, как оказалось, практически нечего было.
Апробация диссертации проходила, как обычно, на заседании проблемной комиссии. У помощника ученого секретаря я взял эпидиоскоп, с помощью которого я показывал слайды. Доклад прошел успешно. Ничего не подозревая, я взял этот же аппарат и на защиту диссертации на Ученом Совете. Но оказалось, что перед этим им попользовался другой сотрудник нашего отдела. Что выяснилось уже после моей защиты. А на самой моей защите оказалось, что в него вставлена другая лампочка, которая в несколько раз менее мощная, чем была прежде. И поэтому ни о каком показе слайдов речи не могло и быть. И в этот, мягко говоря, своеобразный момент, я вспомнил, как на чемпионате мира по фигурному катанию при выступлении Родниной и Зайцева вдруг сломался магнитофон с записью музыки для их выступления. Тогда они быстро сообразили, что это умышленна диверсия и ждать быстрой и эффективной помощи не приходится. Поэтому они откатали всю программу без музыки и стали вновь чемпионами мира.
Так как я сам рисовал и анализировал все графики диссертации, то их примерный рисунок я неплохо помнил. И поэтому с помощью обыкновенной указки экспромтом изобразил их на доске докладчика.
Надо сказать, что на заседании Ученого Совета мое выступление было вторым. Первой делала доклад диссертантка директора института. Ученый совет состоял из 45 профессоров нашего института и трех других. Голосование по поводу докладов проходило тайное. Поэтому каждый имел возможность высказать свое искреннее мнение, как положительного, так и отрицательного характера. Неожиданным для меня моментом был тот факт, что при голосовании за диссертантку директора был один голос против. А относительно меня было единогласное решение о присвоении звания "кандидат медицинских наук".
Дочь профессора Авруцкого, вспоминая о моей защите, сказала: "Ты выступал на ученом Совете так, словно Григорий Яковлевич сидел в зале…" А что еще мне оставалось делать, если даже мой так называемый руководитель диссертации попытался сорвать саму мою защиту и даже после принципиально положительных выступлений рецензентов пытался скомпрометировать диссертацию в целом, создавая нелепую ситуацию... Его выступление было резко оборвано профессором из другого института.
После моих ответов на вопросы членов Ученого Совета выступил один из ведущих профессоров нашего института (Московского НИИ психиатрии МЗ РФ) А.Г.Гофман - человек весьма принципиальный, серьезный и строгий, который никогда и ни перед кем не лицемерил и был всегда естественным и честным, не менял своего мнения в угоду кому бы то ни было. И сказал: "За последние 15 лет работы мне очень редко приходилось держать в руках автореферат, выполненный на таком высоком уровне…"
Спустя пару месяцев после моей защиты ко мне подошла рецензент из нашего института и попросила меня помочь двум ее диссертанткам подготовиться к выступлению на проблемной комиссии для утверждения темы диссертации, так как первое выступление обеих было неудачным.
- Вы так хорошо овладели методологией планирования диссертационных исследований, что можете уже делиться опытом с молодежью, - сказала она.
Для меня это был еще один предельно приятный комплимент с ее стороны.
Особое впечатление осталось от моей защиты и оттого, что впервые за годы моей работы почти все 40 членов Ученого Совета, независимо друг от друга, подошли и поздравили диссертанта (меня) с успешной защитой. И высказали просьбу-наставление о том, что они надеются встретиться со мной еще раз (имелось в виду на защите докторской диссертации). Я был даже несколько растерян оттого, что диссертантку директора института поздравили лишь несколько профессоров нашего института, лично знавшие ее еще до защиты. А меня поздравляли не только все свои профессора, но и те, кого я не знал даже по фамилии, не говоря уже об имени и отчестве.
Такие поступки бывают только искренними и бескорыстными. Да и интонация их голоса была удивительно доброжелательной, если не сказать, что по родительски нежной. Как старшие товарищи по науке они радовались моей диссертации. Я, откровенно говоря, не был готов к такой ситуации и поэтому с трудом находил нужные слова. Чаще я лишь благодарил за такую удивительную внимательность и чуткость по отношению ко мне и обещал по возможности оправдать их надежды и особое доверие.
Успешная защита диссертации, безусловно, словно прикрепила большие невидимые крылья у меня за спиной, наполнив меня мощным энергетическим потенциалом, заставив ощутить истинное удовлетворение от долгого и трудного пути длиной в 16 лет (с момента принятия решения о том, что я буду кандидатом медицинских наук в возрасте 16 лет) и последних трех лет почти без выходных и праздников. От чрезмерного волнения по поводу диссертации за год до защиты я попал в больницу с обострением моей язвенной болезни 12-перстной кишки и пролежал больше месяца. Но даже в больнице я старался заниматься статистическими вычислениями. Что и было в последствии отмечено как прекрасно выполненный математический анализ в числе основных достоинств диссертации. После защиты моя язва вновь обострилась и после месяца амбулаторной терапии мне пришлось опять месяц провести в больнице.
Еще одной радостью для меня было то, что на моей защите присутствовал человек, являющийся для меня близким и дорогим другом, который оказался свидетелем не только моей сложной работы над диссертацией, но и официального и неофициального триумфа. Ведь истинный друг - это не только тот, кто делит с тобой горести, но и тот, кто адекватно реагирует на твои радости и победы, признание тебя личностью с большой буквы.
Радость большого успеха буквально переполняла меня, как личность. А вот неофициальное чисто человеческое участие ведущей профессуры Москвы, да и всей страны делало меня безгранично счастливым как молодого ученого и человека.
***
Часть 2
Как я оформлял свои первые изобретения
Большинство людей, которые не связаны с изобретательской деятельностью, имеет весьма смутное представление о том, что это такое: изобретение, патент, запатентованная методика лечения и т.п. Когда изобретается новый двигатель, самолет, автомобиль, ракета, то мы в большей степени интуитивно понимаем, что что-то тут есть на самом деле существенно более совершенное. И даже понимаем, что это "что-то" более совершенное касается технических деталей и т.п. Что же касается медицины, то тут все гораздо менее понятно и более туманно.
Некоторые представители старшего поколения возможно еще помнят способ скрепления костей при переломе, названный аппаратом Елизарова по фамилии его автора. Несмотря на то, что свои первые патенты Елизаров оформил еще в 50-х годах, все возможности его метода в травматологии, хирургии, ортопедии и просто патофизиологии далеко не исчерпаны и по сей день.
Многие слышали о силаче Дикуле, который после тяжелейшей травмы позвоночника поднялся сам вопреки мнению всех ведущих отечественных и зарубежных научных светил. И вылечил потом тысячи людей, которым уже никто и ничто не могло помочь. И поэтому на больных до этого, условно говоря, вешался ярлык "пожизненный и неизлечимый инвалид". Самые квалифицированные и добросовестные, опытные и талантливые врачи только разводили руками, оправдывая себя тем, что "современная медицина в данном случае бессильна". А Елизаров и Дикуль доказали, что самый тяжелый перелом - это не вычеркивание человека из активной профессиональной, личной и социальной жизни, а лишь временный этап нетрудоспособности. Заставляющий человека серьезно и основательно пересмотреть свои взгляды и представления, принципы и убеждения психологического и духовного характера.
Сам Дикуль стал наперекор судьбе тяжелоатлетом. И легко манипулирует тяжестями такой величины, что его номера из разряда чисто спортивных легко переходят в цирковые. Настолько значительно превосходят возможности Дикуля не только способности здорового неспортивного человека, но даже большинство профессиональных спортсменов-тяжелоатлетов.
Эти люди творили почти чудеса, потому что весь мир, все самые известные и крупные научные светила и величины Европы и Америки отказывались даже консультировать особо тяжелые виды травм или какой-либо врожденной или приобретенной патологии. Каждый из них мог по отдельности то, чего не могли все остальные вместе взятые. Причем, в самых сложных и тяжелых случаях. Вот что значит собственная запатентованная методика лечения.
Для того, чтобы не быть слишком абстрактным, расскажу о том, как лично у меня происходили разработки новых методик лечения психических нарушений и заболеваний. На первом этапе работы продолжительностью 5-10 лет идет накопление информации о том, как лечили твоих больных до тебя другие врачи: какие лекарства они использовали, в каких дозах и схемах, сочетаниях и комбинациях. Насколько полный и быстрый эффект давало это лечение у больных с различными симптомами и синдромами (кроме десяти ведущих синдромов есть и еще десятки их сочетаний), с разной продолжительностью и тяжестью заболевания; у больных с разным возрастом начала заболевания и возрастом для лечения на данный момент. При этом учитывался и пол больного, его профессиональный и социальный статус, вес и рост, наличие сопутствующих заболеваний и нарушений в организме.
Проводится лечение больных традиционными способами лечения: таблетки, уколы, психотерапия и т.д. Спустя годы собирается вполне определенная статистика по эффективности лечения конкретных симптомов теми или иными препаратами. И процент эффективности во многих случаях оказывается в пределах 20-40%. Особенно, если дело касается больных с юношеской шизофренией (как наиболее злокачественной) или больных, заболевших в более старшем возрасте, но имеющих длительность заболевания более десяти лет.
И тогда в тебе начинает все сильнее и сильнее звучать чувство профессионального возмущения и недовольства такими результатами. Коллеги говорят, что не стоит расстраиваться, потому что неудачи - это не результат профессиональной недобросовестно¬сти, а проявление ограниченности возможностей медицины на современном этапе ее существования. Страдания же больных и их родных заставляют тебя искать новые пути и способы лечения.
Мне в определенном смысле повезло с тем, что я попал в клинику корифея отечественной психиатрии, лауреата государственной премии СССР, профессора Григория Яковлевича Авруцкого. Человека с безграничной любовью к науке и людям, мощным интеллектом и нестандартным мышлением. Высочайший профессионализм сочетался в нем с уникальной интуицией и научной прозорливостью. Многим своим сотрудникам он подсказал наиболее интересные и результативные направления исследований. Не был исключением в этом ряду и я. Несколько гипотез, высказанных Авруцким в начале моих исследований, блестяще подтвердились в ходе анализа итоговой информации. Рядом с Авруцким была пройдена прекрасная школа анализа и ведения больных, разработки новых научных подходов и решений.
Несомненным достоинством любого научного исследования является тщательно продуманная методическая база: что делать, как, когда и с кем. Нужно было отработать критерии включения того или иного конкретного пациента в исследование. Как и критерии его исключения. К сожалению, иногда возникают независящие от врача обстоятельства, которые в принципе делают невозможным участие конкретного больного в том или ином исследовании. Например, у больного возникла аллергия, заставляющая отменить применяемый препарат вообще. Или родные больного вдруг по непонятным причинам настаивали на выведении больного из исследования.
Сложность исследований, да и обычной лечебно-диагностической работы в психиатрии заключается в том, что невозможно заранее даже примерно предсказать конкретный результат лечебного воздействия. Действия психиатра-профессионала, в отличие от обычного врача (даже находящегося на должности зав.отделения или главного врача), основываются не столько на формальных и стандартных схемах лечения, сколько на своей личной интуиции. Поэтому в ряде случаев профессионал (не по образованию или стажу работы, а по состоянию ума) не может четко и однозначно объяснить то, почему больным с внешне одинаковым состоянием он назначил совершенно разное лечение: одному по полтаблетки, другому - по одной таблетке, третьему - по две таблетки. И одним больным в качестве основного был назначен один препарат, а другим - другой, третьим - два-три.
Психиатрия - это единственная область медицины, где величина дозировки лекарственного препарата является определяющей в плане курсовой эффективности. Если терапевт назначит, например, ношпу пациенту не по одной таблетке, а по половине, то в ходе 2-4 недельного лечения эффект будет примерно такой же, как если бы больной принимал по целой таблетке. А в психиатрии то, что хорошо помогает одному, может совершенно не помогать другому и вредить третьему… И даже более того, замечательно подобранная дозировка к конкретному больному будет хорошо лечить его в начале и середине курса, но вредить к концу.
Психическое состояние может изменяться в течение любой недели терапии, что будет требовать от врача особой бдительности и внимательности, осторожности и добросовестности. Небольшая небрежность может привести к тому, что побочные эффекты терапии будут перекрывать основное терапевтическое его действие, нередко самостоятельно вызывая серьезные и сложные состояния, требующие длительного и интенсивного лечения для их устранения. Так, даже в амбулаторной терапии мама одной больной по своему усмотрению, без согласования с лечащим врачом, отменила всего лишь на два дня все лекарства, которые больная перед этим принимала непрерывно пять лет (организм должен был за это время в достаточной степени адаптироваться к препарату и остро не реагировать на изменения в лечении). Последствия этой отмены пришлось интенсивно лечить более шести месяцев…
С методической точки зрения разработка новой методики лечения выглядит примерно следующим образом. Первоначально изучается отечественная литература по данной теме. Потом зарубежная (на иностранных языках). Это от 30 до 80 статей, которые нужно перевести, записать, проанализировать, логически и интуитивно понять суть проблемы. Причем, как ее явную, чисто внешнюю сторону, так и скрытую (условно говоря, своего рода подводные рифы и глубинные течения). Берутся некоторые стандартные методики лечения и начинается их различного рода модификации в сочетаниях и комбинациях. Например, не помогает больному препарат трифтазин в суточной дозе 30 мг (10-14 дней), ему назначается курс лечения в дозе 45 мг (10-14 дней). Проводится детальная фиксация результатов лечения с помощью специальных тестов и оценочных шкал. Если эффекта нет, то доза увеличивается до 60 мг (10-14 дней) (если позволяет переносимость организма больного в плане побочных эффектов). Следующее увеличение идет до 90 мг (10-14 дней).
Если положительного изменения нет, то к 30 мг трифтазина добавляется 15 мг галоперидола на 10-20 дней, если улучшения нет даже самого символического, то при этом доза галоперидола увеличивается до 30 мг на 10-20 дней. Потом доза может быть увеличена до 45 мг на 10-20 дней. Вот и получается, что исследование с одним больным для установления эффективности предполагаемой методики может длиться от 3 до 5 месяцев. И может в результате оказаться, что даже 60 мг трифтазина вместе с 60 мг галоперидола воспринимаются организмом больного как обычная водопроводная вода. И тут очень важно понять истинную подоплеку конкретной ситуации: что это на самом деле - индивидуальная особенность конкретного больного, которую нельзя переносить на других больных с аналогичной патологией или это все же одна из закономерностей течения шизофрении вообще. И на то, чтобы это понять уходят не месяцы, а годы (даже самый объемный и основательный анализ литературы может помочь выявить лишь некоторые общие тенденции ведения больных вообще, но ничего не подсказать применительно к конкретному больному).
Потому что отсутствие эффекта у одних больных обусловлено привыканием их организма к конкретному препарату (нередко и ко всей данной фармакологической группе препаратов). И поэтому для достижения положительного эффекта нужно всего лишь сменить основной препарат на представителя другой фармакологической группы. В другой группе больных (понятие "группа" формируется не до лечения, а после получения определенного результата терапии) нужно лишь повысить дозировку. В третьей группе нужно дать сочетание двух препаратов похожего действия. В четвертой группе больных к основному нужно добавить вспомогательный препарат. И опять же именно в определенной дозировке… В пятой группе нужно применять только лишь электросудорожную терапию.
Накопление практического опыта - это процесс долгий и постепенный и далеко не всегда однозначно успешный. Потому что он может быть пассивным или активным, с привлечением творческого мышления человека или без него, с участием интуиции или без таковой. Иначе говоря, здесь встречаются два очень своеобразных и весьма неоднозначных фактора: стереотипы профессионалов, имеющих стаж работы 20-40 лет, и индивидуальные особенности личности конкретного врача, в той или иной степени помогающие или препятствующие его профессиональному росту. И в каждой отдельной ситуации соотношение этих факторов между собой конкретно и неповторимо.
И поэтому порой даже наличие большого объема информации еще не означает его реальную практическую или теоретическую ценность. А опора только на мнение других специалистов означает утрату творческой сущности врача (если таковая еще имела место изначально). Опора лишь на собственные мнения и суждения может привести в полнейший тупик даже самого умного и талантливого врача. А где золотая середина в каждой конкретной ситуации - этого никто не знает, потому что это в лучшем случае познается путем проб и ошибок. Именно поэтому в Польше за каждых двух его больных, участвующих в научном исследовании, врачу дополнительно платят в размере его месячного оклада. А у нас не платят вообще ничего…
Поэтому истинным профессионалом можно назвать лишь того, кто может интуитивно, опираясь на минимальную информацию о больном, сделать достаточно объективный прогноз относительно его лечения, который в последующем подтвердится на практике на 70-80% (обычная вероятность 10-20 %).
Чувствительность организма каждого больного к тому или иному препарату индивидуальна. Это обусловлено степенью злокачественности болезненного процесса у конкретного больного, набором симптомов и синдромов и их соотношением между собой, который может быть как стандартным, так и индивидуально-специфичным. Участвует в процессе определения дозировки и такой параметр, как "органика" (частичная неполноценность головного мозга на физическом уровне на 20-70%): чем она более выражена, тем меньшую дозу лекарств может выдержать организм больного без осложнений. Но заранее определить эту степень врачу невозможно, потому что нет четких и однозначных критериев ее диагностики.
Есть только косвенные и вспомогательные методы по ее выявлению, которыми, к сожалению, пользуются далеко не все врачи даже с большим профессиональным стажем работы. По степени чувствительности к побочным эффектам лекарств психотропного профиля всех больных можно разделить на несколько групп: 1. с низкой чувствительностью; 2. со средней чувствительностью; 3. с высокой чувствительностью. Аналогичная ситуация и в плане терапевтической чувствительности: А. с низкой; В. со средней; С. с высокой.
Даже если мы проведем анализ только по этим двум параметрам, то получится уже гораздо большее число групп больных: 1А, 1В, 1С, 2А, 2В, 2С, 3А, 3В, 3С - 9 групп, каждая из которых требует своей тактики ведения болезни. Можно к этому добавить и фактор органики, который может быть: а. малым; в. средним; с. выраженным. И тогда число групп будет равно уже 27. И чтобы понять хотя бы некоторые особенности каждой из перечисленных групп больных нужно лично пролечить в каждой из них по 30-40 человек. А число параметров, по которым можно условно разделять больных, как это выяснилось в ходе выполнения диссертационного исследования, само превышает число 40. Иначе говоря, число исследуемых групп больных может быть равно величине 3 в 40 степени. Это 81 в 10 степени или 6400 в 5 или 10 в 19 степени (что больше числа всех людей на планете в миллиард раз). И это лишь для того, чтобы получить более или менее конкретные ориентиры для проведения качественного и результативного научного исследования, результаты которого могут составить предварительную базу данных для подготовки изобретения. Решение вопроса о лечении конкретного больного, таким образом, представляет из себя уравнение с 40 неизвестными, или, как минимум, 30… Потому что эти факторы находятся между собой в самом различном соотношении, для получения хотя бы общего и схематического представления о котором врачу необходимо постоянно наблюдать и лечить больного минимум пять лет. А больной вот он - уже в стационаре и этих 5 лет у врача нет и, скорее всего не будет, потому что лечить нужно уже сейчас, а не через пять лет…
Не забудем, что и другие врачи, особенно более опытные и знающие также проводили многочисленные исследования по преодолению устойчивости организма к лекарствам. И поэтому придумать даже чисто теоретически что-то принципиально новое очень трудно, если не сказать, что почти невозможно. Для подачи заявки на изобретения научный сотрудник или врач должен представить данные, что его предложенная методика, как минимум, в полтора-два раза эффективнее всех на данный момент известных. И о ней не должно быть даже косвенного намека не только в отечественной, но даже в зарубежной литературе. Оно должно быть действительно новым и незнакомым никому. Это уже когда патент оформлен, то о его сути и содержании может каждый желающий узнать из публикации в специальном реферативном журнале института патентоведения. Другой вопрос, что большинство наших врачей не только не читает этот журнал, но даже и не знает о его существовании. А те, кто знает, не любят себя утруждать. И в этом величайшая драма нашей государственной психиатрии амбулаторного и стационарного типа.
Когда я первый раз пришел к патентоведу нашего научно-исследовательского института психиатрии с предложением оформить заявку на изобретение в виде моей собственной методики лечения психически больных, то вместо живого и искреннего участия к себе встретил высокомерно-пренебрежительное отношение. И это при условии, что я уже проработал в институте 2,5 года и имел должность не младшего научного сотрудника, как многие мои коллеги, да и я сам первоначально, а уже на одну ступень выше - научного сотрудника.
Следующее звание - старшего научного сотрудника, как правило, присваивали только тем, кто уже защитил кандидатскую диссертацию. У меня же защита диссертации стояла в планах заседаний Ученого Совета только лишь спустя полгода. Но, тем не менее, дата уже была указана.
Собственно, ироническо-скептическое отношение к моей идее оформить изобретение в виде патента я встретил в мягкой форме еще от своего профессора Г.Я.Авруцкого. Потому что я, сообщая ему о своем намерении, уже в самой чисто внешней словесной формулировке своей мысли допустил грубейшую ошибку профессионального и производственного этикета (я правда тогда этого момента просто не знал, а просвещать меня никто не собирался, чтобы я, как и все учился на собственных ошибках). Я сказал профессору: "Я хочу подать заявку на изобретение". А нужно было выразить свою мысль принципиально иначе: "Я хочу подать нашу с вами совместную заявку на изобретение". И вторая формулировка была гораздо правильнее и точнее. Ибо еще в самом начале моей научно-исследовательской работы в отделе профессор высказал мне несколько своих идей-гипотез, которые в последующем я основательно проанализировал. И выводы из практической лечебной работы с научно-исследовательским уклоном потом уже сформулировал в виде двух своих изобретений.
Мой же непосредственный начальник просто-напросто пытался поднять меня на смех. Язвительности его не было предела. Отчасти такая позиция имела под собой реальную логическую основу: никто за всю историю института никогда не оформлял изобретений, не будучи при этом хотя бы кандидатом медицинских наук. Хотя неоднократные попытки, тем не менее предпринимались. Мой начальник сказал мне, что, вроде как, страдаю манией величия. Ибо из 500 научных сотрудников института, проработавших 20-30 лет в НИИ, как минимум 450 не имели даже одного изобретения. Причем не только личного, но даже коллективного (в соавторстве с другими). Следует отметить, что за 15 лет работы и он сам не имел ни одного изобретения. Можно отчасти понять его весьма ущемленное самолюбие, если молодой (не по календарному возрасту, а по сроку работы в НИИ) сотрудник уже спустя два года пытается оформить какие-то там изобретения.
Пытаясь меня переубедить, мой начальник использовал самые различные аргументы: "это не изобретение, а ерунда какая-то" или "это давно уже всем известно, поэтому ваша идея и изобретением-то служить не может и т.д. и т.п.
Скептицизм патентоведа был вызван не анализом моих данных, а предварительной гипотезой: "этого не может быть, потому что быть не может". Да и не было прежде никогда. Позиция патентоведа была столь жесткой и принципиальной (если только это слово приемлемо в данном случае), что я понял полную неэффективность своего первого визита к ней. И уже после того, как я успешно защитил свою диссертацию, где я с безупречной (по мнению оппонентов) математической точностью были описаны мои новейшие методики лечения шизофрении, их несомненное и значительное преимущество по сравнению со всеми остальными, общепринятыми, я вновь отправился к патентоведу.
Второй раз она была ко мне значительно более лояльной. Но дала понять, что она настолько загружена своими делами, что ей просто-напросто нет времени заниматься моими делами. Пришлось сделать ей несколько небольших подарков, чтобы наше общение обрело серьезный и практический характер. В мой третий визит она объяснила мне процедуру предварительной подготовки документов для оформления заявки на изобретение.
В последующем я еще больше десяти раз посещал патентоведа, прежде чем она разобралась в сути моих методик, тщательно проанализировала их эффективность с помощью клинического и математического анализа. И оформила официальные сопроводительные документы к самой первой заявке.
В заявке были указаны многие статистические данные из моей кандидатской диссертации. Например, что по данной методике (лечение острых приступов шизофрении) было пролечено 25 больных. Результаты этого лечения сравнивались с итогами в других и контрольных группах по 25 человек в каждой. В общей сложности в диссертационном исследовании участвовало более 600 больных. Особой изюминой моего изобретения было то, что однократно вводилась большая доза лекарства, а побочных эффектов при этом было гораздо меньше и они были менее выраженными, чем при назначении стандартной схемы лечения.
Можно отметить и существенно меньшую болезненность моей методики для пациентов: стандартная схема предполагала проведение трех внутримышечных инъекций ежедневно. Только за один месяц лечения их набегало более 90. Обычный курс лечения составляет 2-4 месяца. А при моей методике больному за месяц производилось только 4 инъекции - т.е. в 22 раза меньше. Местные осложнения были более безобидными и возникали в 5-10 раз реже. Выздоровление наступало при меньшей месячной дозе лекарств на 2-3 недели быстрее.
Однако не всегда все было так хорошо и однозначно. В наш отдел терапии психических заболеваний съезжались самые тяжелые больные со всего Советского Союза. Иначе говоря, те, на ком все местные врачи и научные светила поставили большой и жирный крест окончательно и бесповоротно. Один из проблемных моментов лечения больных шизофренией с продолжительностью заболевания десять-пятнадцать лет заключался в том, что организм больных переставал реагировать на какие-либо лекарства вообще. В любых количествах и сочетаниях. Количество же психиатрических коек в нашей стране таково, что на них одновременно можно разместить только 1% от числа больных шизофренией. Поэтому держать до бесконечности в стационаре больных, не поддающихся лечению, даже чисто физической возможности нет. Конечно, существовали некоторые способы преодоления терапевтической резистентности (устойчивости к лекарствам): электросудорожная и инсулино¬коматозная терапия.
В первом случае с помощью разряда электрического тока, выбранного врачом напряжения и длительности, значительно замедлялась активность клеток головного мозга в целом. Но это было необратимое изменение, в ряде случаев довольно-таки выраженное и касалось оно абсолютно всех центров мозга, отвечающих за управление всеми функциями организма. При этом также происходила определенная встряска всего организма, изменяющая чувствительность клеток головного мозга к психотропным препаратам, применяемым при лечении острых и затяжных приступов шизофрении.
Во втором случае с помощью больших доз инсулина больной на некоторое время (20-30 минут) вводился в искусственное коматозное состояние. При недостаточно внимательном отношении к больному со стороны врача или среднего медицинского персонала (медсестер) в ряде случаев происходил вывод больного из комы с некоторым запозданием. Что приводило к декортикации больного (выпадению всех высших психических функций, отличающих человека от животного). В лучшем случае, происходил мощный гормональный сдвиг, приводящий к быстрому и значительному увеличению веса больного (на 20-50 кг). Для молодых женщин это непростой момент.
Все другие методы и способы борьбы с нечувствительностью организма к лекарствам желаемого результата не давали. Это была большая проблема в психиатрии. Я подобрал в нескольких отделениях больных, которых врачи уже не знали, чем лечить. И стал проводить в максимально осторожной и щадящей форме свое исследование. Выяснилось, что при определенной дозе и схеме назначения некоторых новых препаратов (новых для СССР, а для Европы и Америки они были известны с 1970 года) удается добиться не только некоторого, но и значительного улучшения у самых тяжелых и первоначально безнадежных больных. При применении моей методики проблемность пребывания этих больных, как в стационаре, так и в домашних условиях уменьшалась буквально в несколько раз. Сколько миллионов нервных клеток у родных больного при этом сохранялось…
Но нечувствительность больного ко всем известным ведущим препаратам выявлялась далеко не сразу. Ясность картины возникала, чаще всего, после нескольких месяцев лечения в конкретном лечебном учреждении (больнице, центре, НИИ и т.д.). Из районной (городской) больницы больной спустя 2-3 месяца переводился в областную, из нее через 3-4 месяца в республиканскую, откуда больной попадал в Москву или Ленинград через 3-4 месяца. И нередко 2-4 месяца, проведенных в столичных клиниках, почти ничего нового, к сожалению, к состоянию больного не добавляли. А драгоценное время, да и здоровье уходило все больше и невозвратнее.
Однажды к нам на клиническую койку отдела поступил мужчина средних лет, которого более трех месяцев лечили в НЦПЗ (Центре Психического здоровья АМН РФ на Каширке). Его консультировало более десяти кандидатов медицинских наук и пять профессоров. В день больному делалось от 5 до 15 инъекций самых различных препаратов и без всякого эффекта. Жена больного уже просила назвать ей какое-нибудь импортное лекарство, которое она может привезти из-за границы, что может помочь ее мужу. Но никакого конкретного препарата ей не было названо.
После поступления в наш отдел больного поручили вести мне. Применяя одну из своих новых методик, я добился улучшения в его состоянии уже через две недели. Приехала целая делегация из НЦПЗ, которая не поверила жене больного, что в НИИ психиатрии молодой сотрудник так быстро и вроде бы легко (два укола) добился ощутимого улучшения. И лишь беседуя больше часа с больным вся делегация вынуждена была с удивлением развести руками, повторяя один за другим слово "чудо". Никак иначе они не смогли объяснить то, что они видели.
Другая моя методика с достоверностью в 90% позволяла в течение одной недели и с помощью всего одной инъекции четко и однозначно выяснить вопрос о том, следует ли лечить конкретного больного лекарствами или необходимо использовать нелекарственные методы. Это экономило силы больного, его родных, врачей, персонала, деньги государства. Учитывая, что в стране таких больных более 100 тысяч человек. И с каждым годом становится все больше, можно себе представить о каких гигантских суммах может идти речь. Один месяц пребывания больного на койке стоит государству не менее десяти тысяч рублей (дневной стационар обходится в 8000). Перемножаем 100000 на 10000 и получаем 100.000.000 рублей. И это, как минимум, за один год.
Правда, в отличие от своих западных коллег, я со своих изобретений не имел и не имею ни копейки. Да и врачей, особенно жаждующих узнать о моих методиках лечения, как ни странно, практически нет. Даже те, кто работал со мной на одной территории и даже в одном из трех отделений, не стали себя утруждать ознакомлением с ними. Собственно, на совместные институтско-больничные научные конференции, не говоря уже о защите диссертаций, из 140 больничных врачей приходило иногда всего 2-3 человека. Остальные не считали нужным.
Единственным соавтором моих изобретений я указал моего профессора Г.Я.Авруцкого. И не только в тех патентах, которые я начал оформлять еще при его жизни (3 штуки), но и во всех остальных, имеющихся да данный день. И во всех, которые, возможно, еще когда-то будут. Это дань моей памяти и уважения этому удивительному и замечательному человеку, прекрасному организатору и великолепному начальнику, талантливому ученому, гигантской и неординарной личности, неутомимому энтузиасту отечественной науки, привившему истинное профессиональное достоинство десяткам своих учеников. О соавторстве я сказал не случайно, так как с этим вопросом ситуация имеется весьма неоднозначная.
Мой коллега по результатам своих научных исследований написал статью в научный журнал. Так впереди его фамилии стояло еще 17 тех, кто о его исследованиях вообще никакого понятия никогда не имел.
Когда я обратился за поддержкой к человеку, ставшего на место профессора (после его трагической смерти), то он сказал мне, что я должен вписать в соавторы чуть ли не весь наш отдел и в том числе тех людей, которые мне постоянно и всячески прямо и косвенно мешали и вредили. Подобное положение дел не устраивало меня в принципе. В итоге ни мой непосредственный начальник, ни исполняющий обязанности профессора в моих соавторах не оказались.
Более того, я предлагал целую серию совместных исследований одному руководителю отдела в нашем институте с тем, чтобы его самого и его некоторых сотрудников в дальнейшем вписать в соавторы в свои статьи и патенты. Но он категорически отказался. В итоге у него за 25 лет работы в НИИ имеется лишь одно изобретение, а десять остались без его имени и отсутствуют в его научном багаже достижений.
Постепенно накапливался опыт проведения исследований и оформления их результатов в статьи и материал для заявки на изобретение. При этом важно было правильно выбрать не только практически актуальное направление исследования, но и интуитивно почувствовать его наиболее результативную суть. Потому что в большинстве случаев желаемых результатов первоначально ни в одном исследовании получить не удалось. Или статистически они были недостоверными по своим отличиям с традиционными методами лечения. На каждую удачу было 10-20 неудач. Поэтому мне пришлось подключать к исследованию много больных с других отделений. И договориться об этом порой было очень непросто, ибо загруженность обычного больничного врача и так была очень большой. Анализ неудач давал тоже ценную информацию.
Эффективность и практическая полезность моих методик в последующем была доказана самой жизнью. Хотя и до этого на институтских конференциях ведущие профессора выражали мне большую благодарность за ценную и интересную информацию, что я им рассказал и показал на примере конкретных больных, пролеченных по моим методикам.
Каждая методика требовала от меня предельной осторожности, потому что мне хотелось, чтобы мои исследования никак не отразились отрицательно на состоянии больных и физически и психически. Приходилось чаще всего или перестраховываться на 200% или хотя бы по возможности подстраховываться от возможных осложнений и тяжелых побочных эффектов. И я могу со спокойной совестью сказать, что ни одному больному не был причинен какой-либо прямой или косвенный вред. Хотя выводить больного из середины исследования - это всегда момент болезненный для доктора и его работы. Это время, силы и нервы, потраченные напрасно. А такие вещи всегда неприятны и обидны.
Единственным утешением для меня было то, что еще и до этого меня жизнь приучила, что даже небольшие достижения давались мне только после долгой и напряженной работы. И поэтому рассчитывать на легкий и быстрый успех мне не приходилось.
После первой принятой заявки отношение патентоведа ко мне принципиально изменилось хотя бы чисто внешне. И несмотря на то, что уже имеется больше 50 патентов, полученных мною, у меня есть еще задумки, как минимум еще на 20. Проблема заключается в том, что нет чисто физически достаточного времени для проведения исследований на должном научном и практическом уровне. Да и помощников толковых и добросовестных пока не удается найти. Вот и остается только мечтать о собственной лаборатории и группе сотрудников-единомышленников. И копить данные о результатах лечения своих больных.