Чича Божий, или Завербованная любовь

Чича Божий, или Завербованная любовь

(Авторский перевод с украинского языка)


НЕ КУКЛОВОД И НЕ МАРИОНЕТКА
Она проснулась, как всегда, внезапно. И сразу, сбросив ноги с кровати, вслепую нащупала разношенные тапочки. С головой было хуже. Надбровье полыхало, будто кто-то изнутри подложил горящие угли.
Вот ведь, снова запила. Когда-то с ней такое уже было. В то время ей исполнилось двадцать три, она только родила вторую дочь, а ее супруг-эгоист, мягкотелый Васька после десятилетнего с  академическими перерывами, студирования медицины не сдал госэкзамен и устроился тестомесом в пекарню.
Жилье тогда не светило, чтобы иметь возможность и дальше снимать частную комнату, ей пришлось возвратиться на работу спустя три месяца после рождения младшей дочери, отдав ее под опеку соседской бабуле, которой самой уж было впору обзаводиться присмотром.
Корректура трех номеров газеты в неделю занимала с утра и зачастую к ночи понедельник, среду и пятницу. А во вторник и четверг можно было уложиться с вычиткой  страниц в два-три часа. Метранпаж и линотипистка в эти два дня заносили ей оттиски полос домой. Поначалу совестливо подчитывали ей с оригиналов, а потом вытаскивали из хозяйственной сумки бутылку «Столового», и она, из благодарности за их чуткость, выпивала с ними. Сначала – символически, потом – ради порядка, в конце концов – и каждый день, когда возвращалась с приятельницами с работы, появлялся повод, чтобы причаститься кислым вином будто бы для разрядки после осточертевших правок и переверстываний.
Так прошел год, и в самый разгар антиалкогольной кампании, когда в гурьбе типографских коллег она возвращалась с какого-то юбилея и была чуть ли не трезвее остальных, ее утащили в райцентровскую «капэзэ» милицейские сержанты, которых народ тогда окрестил «нюх-нюхами». Одного она укусила за указательный палец, а он ей в ответ вывернул ногу. Зато другой – дежурный по камерам – исподтишка всю ночь «стрелял» для нее сигареты, усадил за своим столом, дал бумагу и ручку и удивлялся, как это она так сноровисто и чин чином писала заявление начальнику райотдела на подотчетного ему костолома. Тогда в милиции еще попадались люди, уважающие чужой интеллект, – да, по-видимому, только среди охранников.
А с утра ее опять отвели в застекленный угол дежурного, и весь личный состав, рапортуя о приходе на службу, имел возможность рассматривать ее, будто на торжище. Ей не было стыдно, когда прыщавые и запухшие после вчерашнего перепоя мужланы  в мундирах что-то там изрекали в ее адрес. Она осталась внешне невозмутимой даже тогда, когда ее узнал майор, с которым она не была знакома и даже не могла вычислить, откуда же он может знать ее.
«Это Христина Креминна? Жаль, такая талантливая дивчина была… стихи писала…». Скользнул пренебрежительно-сочувствующим взглядом и устремился вглубь коридора. А ей хотелось вдогонку крикнуть: «А не пошел бы ты! Была? И есть! И будет!».
Тот майор зацепил в ней давно угнетенное невыносимым бытом честолюбие. И благодаря его обидной, вовремя брошенной, реплике она покончила с пьянством. И вновь начала писать.
Между пеленками, кипячением бутылочек и сосок, детскими болезнями и хроническим недосыпанием, между стиркою и глажкой спецовок мужа (хирургические или же пекарские – разницы никакой, этим, видимо, он  и утешал себя, боясь сознаться в собственной ущербности и житейской бездарности), между неблагодарным корректорским трудом и указаниями для няни, каким образом кормить младшую и чего не позволять старшей – между всем этим она писала. Сначала – текстовки в четыре стихотворные строчки к газетным фотоэтюдам, потом – шутливо-психологические зарисовки под рубрикой «О чем говорит детвора». А еще упражнялась, дописывая «дырки» в статьях редакционных журналистов. За такую инициативу ее не бранили: зачем самим морочиться, если корректор – мастер на все темы и стили. Даже редактор на одном из совещаний в области, отчитываясь о реформировании работы в районке, похвастал, что «воспитал в коллективе пишущего корректора». И вскоре перевел Христину на должность корреспондента
А между тем, она не была создана для журналистики. Скованность в общении с людьми ей постоянно мешала. Каждому корреспондентскому маршруту предшествовали длительные настраивания на беседу и тревожные мысли: а удастся ли разговорить  человека, о котором редактор поручил написать зарисовку. Беседы и в самом деле удавались не всякий раз. Но она умела подмечать множество внешних атрибутов, которые собирали вокруг себя герои ее будущих материалов, и с помощью этих вещевых подробностей пыталась создать эскиз или хотя бы фон для портрета. Иногда она надолго зацикливалась на поисках  ключевой детали, которая помогла бы сконструировать статью, и мучила свой мозг, ставя ему задание даже перед сном – искать зацепку. И нужные ассоциации или аналогии обязательно появлялись. Как правило, тогда, когда к сроку отправки материала в набор оставалось несколько часов. Из ее долгих творческих мучений что-то стоящее рождалось только тогда, когда ситуация угрожала превратиться в экстремальную редакционную «запарку». Нет, она не была лентяйкой, но борзописания избегала и сознательно, и подсознательно.
И все же газетный ритм ею постепенно овладел: заставил ее резвее думать, принимать решения, писать и… быстро забывать об уже выполненном. Появление все время новых тем непрестанно удерживало Христину в напряжении, но в то же время и отвлекало ее от того внутреннего сосредоточения, без которого талант не развивался, а только тлел, время от времени спонтанно прорываясь на третьей полосе газеты. Тут уж она не обязана была придерживаться рамок официоза, тут хватало простора для творчества и самовыражения, тут она оттачивала стиль.
… Пора было собираться на работу.
«Лишь бы не с самого утра редактор заданьице втемяшил, а то как с похмелья писать? До обеда эта гадость как-нибудь продышется», – не совсем убедительно успокаивала себя.
Входная дверь скрипнула. Васька пытался тайком проскользнуть в свою комнату после  ночных пьяных гулянок. Они уже два года спали врозь.
Христина хрипловато позвала с кухни:
– Иди-ка!
Давно в ее сознании  созревший – даже интонационно – монолог уложился в десять минут. Василий понял, что прощению больше не бывать. И смирно ушел собирать свои вещи в дорожную сумку – поезд должен был отправиться через какие-то два часа.
– Пока! – выбегая из дому, бросила примирительно, потому как знала, что с нынешнего дня его не увидит. И сама пить уже не будет.
Иногда Христина задавалась вопросом: отчего люди так нечувствительны друг к другу? Высшие создания! А почему-то конкретные двое не могут почувствовать, как же они изолированы ото всего мира, если они не вместе, а каждый в отдельности. Какая же, к дьяволу, высокость?! Нужно вылакать бутылку, упасть плашмя, чтобы в конце концов осознать, что ты шага не сделаешь без помощи того, кто с тобой рядом. В противном случае просто расквасишь нос.
Но быть кукловодом она не хотела. Как и марионеткой в свои без пяти минут тридцать лет.
У КГБ СВОЯ ТАКТИКА
Начальник глянул на Романа. Одухотворенно улыбнулся и коротко изложил:
– Теперь приступим к попу. Но для этого ты должен сходить в редакцию и договориться с Голоснюком, чтобы с обеда взять того елейщика в разработку. Голоснюк уже в курсе, знает, что и как писать. Иди.
Роман в районном КГБ работал почти два года. И ему не впервые доверяли самостоятельное оперативное дело. Зато какое! Склонить без пяти минут униата Боговича свидетельствовать против своих единоверцев. А тот – авторитет среди подпольных греко-католиков, хотя сам еще в православии. Но с его стороны это – сугубо тактическая  задержка, через несколько недель о переходе священника в гонимую, но возрождающуюся конфессию станет известно всему религиозному сообществу области. У КГБ же своя тактика – поп должен дать интервью для газеты с осуждением униатства.
В редакции в тесном коридоре его пришибла неожиданным известием перепуганная и заплаканная секретарь-машинистка:
– Голоснюк? А он этой ночью умер...
– А редактор где? 
– У себя в кабинете.
Здоровенный усач сидел опечаленный, просматривая бумаги. Роман представился, хотя в этом не было надобности – в небольшом райцентре быстро узнавали о новоприбывших, оперативниках в том числе.
– Андрей Федорович, наша служба готовит вместе с вами газетный проект. Вам известно, о чем я. Это срочно. Кто заменил бы Голоснюка?
– Даже не представляю. В любом случае три дня будем заняты. Должны все организовать, семью  поддержать, гражданская панихида, похороны, поминки. Это же наш старый редактор, двадцать лет газетой руководил… Разве что попробуйте с Креминной. Она не больно опытна в таких материалах, но подскажете, подправите.
И с чувством облегчения от найденного решения крикнул в направлении соседнего кабинета:
– Христина! 
Она вошла. И у Романа, вопреки желанию, перехватило дыхание. Как-то на ступеньках в райотделе она налетела на него, спускаясь бегом со второго этажа, да так, что он еле устоял. Но ее он все-таки успел попридержать, и на мгновение их взгляды встретились. Ее – дикарский и задиристый, его – насмешливый и печальный одновременно. Он тогда вдруг для себя определил, что это может закончиться катастрофой. Она же промурлыкала что-то извиняющееся и убежала.
Значит, это Христина Креминна. С ее газетными публикациями он был знаком и даже искал их в районке прежде всего. Ее журналистское письмо не было примитивным хронологическим пересказом событий, в каждом случае ей удавалось так разрулить отдельной фразой всю тему, что она приобретала неожиданный смысл. Однако не фальшивый. 
«Как у нее получится с Боговичем? Ведь она устремится напролом, ее не остановишь никакими предостережениями и ограничениями», – Роман мысленно настраивался на разговор с Христиной.
Редактор оставил их в своем кабинете с глазу на глаз. Не из тактичности, партийному  номенклатурщику было прекрасно известно, что именно так обязан поступить – КГБ деловые  беседы ведет без свидетелей.
– Комитет намеревается поручить вам, Христина Дмитриевна, исполнение очень важного для политической стабильности в обществе задание. Вам необходимо взять интервью у батюшки Володислава. Вы его, возможно, знаете, его приход – в Лужанке. Почему  возникла такая надобность? Дело в том, что по нашей оперативной информации Богович является неформальным лидером униатской паствы в области…
– Так ведь он служит в православной церкви! – Как Роман и предугадывал, Христина мгновенно выставила ему словесный шлагбаум.
– Да. Но нам известно, что переход его к униатам должен произойти на протяжении двух – максимум трех недель. Потому-то и просим вас подготовить этот материал в ближайший номер газеты.
Они смотрели друг на друга с противоположных сторон широкого редакторского стола. Роман заметил, как Христина выпрямилась, даже изогнулась, что было сил упершись обеими ладонями в дубовый стол. Но ответила неожиданно несмело:
– Вы знаете, я, наверное, с этим не справлюсь. Я не смыслю в религии.
«А она все же умеет хитрить», – удивился. И сразу почувствовал себя сильнее, припомнив уроки по языку жестов, которому их обучали в школе КГБ, – неосознанным движением она себя выдала. Широко заулыбался. Знал, что его улыбка покорит и ее.
– Что вы, Христинка, это не составит для вас труда. Ведь вы будете брать интервью, как проделывали это уже со многими разными людьми.
– Но ведь я не имею представления, о чем его расспрашивать.
 – Мы об этом подумали и подготовили вопросы, которые вы ему естественным образом сможете задать, как человек, которому интересно все, что касается духовности, веры. Да и я поучаствую в вашем разговоре и между вашими также задам ряд вопросов, на которые намерена услышать ответы наша служба. Вам нужно будет всего лишь подробно записать их.   
И не позволив ей прийти в себя, подытожил:
– Сегодня, сразу после обеда, зайдете к нам. У входа звонок. Вам откроет наш сотрудник. Скажете: к Роману Ивановичу. У нас почитаете свой вопросник, и без проволочек поедем в Лужанку.
Рывком распахнул дверь и сразу же обратился к редактору, который уже подхватился предупредительно со старой скамеечки в приемной:
– Андрей Федорович, благодарю за понимание. Думаю, справимся. Когда состоится панихида? 
Слегка кивнул головой в ответ на услышанное и вышел.

НОВЫЙ ЖАНР
«Вот ведь вляпалась!» – Христина дождалась, пока шаги кагебиста утихли внизу, и набросилась на редактора:
– Андрей Федорович, ну почему вы не поручили эту работу Рысько? Он хотя бы что-то понимает в церковных премудростях. А я даже не знаю, как к священнику нужно обращаться.
– Да по имени, отчеству – тоже проблему нашла. А к Рысько в той структуре особенное отношение. Тебе ведь знаком адвокат Олекса Римский? Тот как-то перебрал и на скамье в парке позабыл свой всеизвестнейший портфель. Рысько подобрал и решил над стариком подшутить – позвонил ему на следующий день и сказал, что видел, как его портфель нес один из сотрудников той конторы. Римский студеным потом обливался, когда шел туда за портфелем, напиханным всевозможными документами клиентов. У него чуть было инфаркт не случился, когда ему сообщили, что нет у них никакого портфеля. Ну и догадались спросить, кто же его к ним направил. Поняли, что к чему. А Рысько, да и меня тоже, предупредили, чтобы больше так не шутил.
До назначенной встречи в районном КГБ редактор попросил Христину написать некролог, посвященный Голоснюку. До сих пор в ее письменных наработках такого жанра не было. Но все коллеги и в самом деле отправились в дом покойного на помощь семье, ее же оставили «на телефоне». Такое серьезное и печальное поручение, а она вдруг ударилась в воспоминания о том, каким комичным был Голоснюк, когда навеселе приезжал в типографию, чтобы подписать сверстанные полосы к выходу в мир. Тогда ему, хоть убейся, надо было либо заново переписывать передовицу, либо, на худой конец, хоть  абзацы в ней попереставлять. По два часа он терроризировал линотиписта, метранпажа и ее своими капризами, потом с чувством исполненного долга усаживался в редакционную  легковушку и давал ей указание: «Я подожду в редакции, а ты, когда закончите, принесешь мне сигнальник, чтобы я все еще раз проверил». Она в назначенное время клала перед ним свежие отпечатки, на которых не было запечатлено ни единой из его пьяненьких правок, он просматривал их и триумфально сообщал: «Вот видишь, как все хорошо получилось! Звони девочкам, могут собираться домой». Девочкам не было надобности  звонить, они дружно провели ее до редакции и разошлись кто куда, подсмеиваясь по поводу дежурной подставы.
Написанный некролог лег на стол редактору. Заперла дверь. И направилась к кагебистам.

«С БОГОМ, ДЕТОЧКА!»
Вопросы, которые ей предложил Роман Иванович, быстренько просмотрела и внесла в них несколько собственных дополнений. Что хотела услышать их служба из уст Боговича, – умолчал. Да она и не допытывалась, потому что в голове крутилось общеизвестное: «Здесь вопросы задают они».
Молча ехали в Лужанку на стареньком желтом «Москвиче», вел машину Роман. В кабинете председателя сельсовета их уже поджидали трое мужчин. Хозяина кабинета Христина хорошо знала, так же как и еще одного из присутствующих – старого бюрократа-буквоеда, секретаря райисполкома, который опекал дела религиозных конфессий. Третий, с интеллигентской чеховской, вовсе не священнической бородкой, как оказалось, и был Боговичем. Районный чиновник каким-то подмерзшим голосом представил Боговичу Христину и прибавил:
– Ну, вроде бы все познакомились. Итак, начнем.
Священник лукаво прищурился и деликатно заметил:
– Я не знаю, кто этот молодой человек, – обратил взгляд на Романа.
– Меня зовут Роман Иванович. Я просто вместе с Христиной Дмитриевной вас кое о чем спрошу.
– Ну, просто – так просто, – Богович определенно понимал, кем является его собеседник.
Христина начала озвучивать «домашние» заготовки одну за другой. Богослов совестливо  отвечал, и по временам разговор даже переставал казаться вынужденным и официальным. Ей  понравился этот мудрый образованный душпастырь. Интервью обещало получиться пространным и интересным.
Когда дело уже шло к завершению, Роман прервал их диалог, и наконец вклинился со своим до сих пор скрываемым вопросом:
– Володислав Зиновьевич, вы тут нам подтвердили, что униатские священники находились в рядах ОУН-УПА, а нам известно, сколько зверств националисты творили в отношении мирных жителей. Скажите, пожалуйста, если бы сейчас кто-то из ваших коллег – священнослужителей православной церкви решил перейти в греко-католическую веру, вы отговаривали бы их от такого шага?
– Это, юноша, зависит от того, с кем именно пришлось бы беседовать на подобную тему. Ведь если священник глубоко и искренно верит в Бога, то никому не удастся переубедить уверенного в своей правоте и в своем выборе человека. Прежде всего, имею в виду почтенного возраста панотцов, – Богович поглядел на Романа с толикой доброжелательного разочарования. А Христине внезапно захотелось, чтобы Роман ни о чем более не расспрашивал старика, не уточнял, не добивался более конкретного ответа. И отлегло сразу, как только Роман поблагодарил священника и поднялся первым, дав остальным понять, что разговор подошел к завершению.
Наскоро распрощались. Богович лишь на мгновение коснулся рукой Христининого плеча и тихо произнес: «С Богом, деточка!».
– Твердый орешек этот священник, – заметил Роман, когда уже трогали с места в обратном направлении.
– А мне отец Володислав пришелся по душе. Он умен и сердечен, чувствуется, он по-настоящему любит людей, а не играет среди них роль святоши.
Роман, выжимая газ, усмехнулся в пространство, – будто увидел тайное удовольствие от дороги, по которой надлежало возвратиться в грешный мир.

ОДИН-ЕДИНСТВЕННЫЙ НЮАНС
День у Христины ушел на то, чтобы расшифровать свою стенографию. Почти до пяти после обеда следующего она дорабатывала и печатала текст интервью. Как всегда, положила на стол редактору.
– Что это? Ага! С этим ты должна сходить к Роману Ивановичу, чтобы он дал добро.
Андрей Федорович быстро написал несколько цифр на листочке из блокнота.
– Это его телефонный номер. Позвони, чтобы договориться.
– С удовольствием с вами встречусь. Я как раз на месте, приходите, – сказал ей в трубку Роман. И с какими-то действительно радостными интонациями.
Тяжеленную металлическую дверь ей открыл начальник «конторы» собственнолично. Сергея Анатольевича – представительного, в безупречно отутюженном костюме, похожего на генсека Брежнева в молодые годы, она частенько встречала на совещаниях в  райисполкоме. Он всегда молча слушал выступления, иногда что-то записывал. Садился не на виду, а обособлено и пытливо, жестко зыркал исподлобья на присутствующих.
– Проходите, Христина, к Роману, – и  – надо же! – как-то даже бархатно заулыбался. – Вам ведь уже известно, где находится его кабинет.
Пропустил ее вперед, распахнув дверь к Роману, и прежде, чем мягко ее прикрыть за девушкой, добавил:
– Вы сначала сами тут почитайте, а уж потом, Рома, зайдете с Христиной на минутку и ко  мне.
Роман с чтением управился быстро и, сияя зеленоватыми глазами в сторону Христины, одобрил:
– По мне, можно ставить «отлично». Только вот в этом абзаце… Мне кажется, что Богович не совсем так ответил на мой вопрос, как вы это изложили
– Да нет, Роман Иванович, все дословно, я же стенографировала.
– Ну, ладно, заглянем к Сергею Анатольевичу.
Начальник гостеприимно подвинул Христине кресло и сосредоточено углубился в текст. Роман присел на краешек тяжелой дубовой, с бордовой плюшевой обшивкой скамьи, внимательно наблюдая за реакцией шефа. Когда тот перелистнул последнюю страницу, то потянулся за ручкой и именно в завершающем абзаце что-то решительно зачеркнул и дописал мелко. Вновь блеснул белозубо в сторону Христины:
– Чудесно! Я давно убедился, что вы, Христинка, пишете талантливо, как никто другой в редакции. Тут я уточнил один-единственный нюанс.
– Позвольте взглянуть?
– Конечно, – и протянул лист.
Вместо прямой речи Боговича хоть и мелко, но четко, даже окаменело фигурировало: «Да, непременно, если бы среди моих знакомых были такие священники, я бы сделал все от меня зависящее, чтобы отговорить их от намерения предать православную церковь».
Христина удивленно подняла глаза на Сергея Анатольевича. Тот перевел взгляд на Романа и утверждающе изрек явно для нее заготовленную фразу:
– Ведь он ответил на твой вопрос, Роман, именно таким образом? Ты же так мне говорил?
– Так, – выдохнул тот.
– Нет, не так, – Христина была готова дать отпор. Но кагебистский цензор вновь вошел в образ «своего парня»:
– За это отвечает наш Ромчик. А вы не утруждайте свою красивую головку, Христинка. 
І быстро подвел черту:
– Рабочий день кончается. Проведи, Роман, журналистку и заодно лично передашь материал редактору. Христиночка, заходите к нам еще. С вами удивительно приятно  сотрудничать.

«НУ, ПОЧЕМУ ЖЕ ТЫ ТАКАЯ ЖИВАЯ?!»
Редактор, не читая, пихнул интервью в папку готовых к отправке в типографию материалов и с извинениями касательно каких-то срочных домашних дел откланялся. Христина раскладывала по ящикам стола свой бумажный рабочий бардак, когда Роман заглянул в ее кабинет.
– Ваш редактор ушел, – произнес несколько виновато. – Вы спешите, Христина Дмитриевна? Мне хотелось бы с вами поговорить, объясниться, почему так вышло.
– Я понимаю, почему так вышло. Потому что так нужно вам, – с ударением на последнем слове ответила.
– Христина… Позвольте к вам по имени обращаться? Мне это не нужно, но существуют  государственные интересы…
– А мои интересы определяются тем, чтобы люди, у которых я беру интервью, не плевали  впоследствии на меня за перевирание их слов и приписывание им того, чего они категорически не говорили.
– Вы можете подписаться под интервью псевдонимом...
– Могу, но разве это что-то изменит? Мне все равно будет стыдно перед Боговичем за ложь.
– Да, наверное. Но, откровенно говоря, за псевдоним нас с вами начальник по головкам не погладит, ему в областном управлении было сказано, что автором этого интервью непременно должен быть реальный, живой журналист, у которого в районе хорошая репутация.
Роман терялся: почему он говорит ей о вещах, о которых не должен говорить.
– Я и без хорошей репутации как-нибудь проживу, но хотелось бы возможно дольше оставаться живой, – и подправила себя, – не физиологически, имею ввиду.
– А вы мне такой вот и нравитесь… И даже физиологически.
«Господи, куда же меня занесло!» – мелькнуло в голове у Романа. Она же расхохоталась.
– Нет, пора выгонять вас из кабинета, иначе вы сейчас такого наговорите! А может, здесь какие-то ваши предшественники «жучков» нацепляли, а Сергей Анатольевич умышленно испытывает вас на предмет моральной устойчивости? Или меня – чтобы потом в свой невод затянуть.
– У вас искривленное понятие о нашей службе.
– Возможно. Но вряд ли вам в вашей службе предоставят специальные полномочия, чтобы развеять мои сомнения.
Он вдруг обогнул стол и притянул Христину к себе. Внутренне она мгновенно  подготовилась к поцелую, но он, слегка отклонился, заглянул в ее глаза и отчаянно прошептал:
– Господи, ну почему же ты такая живая?!
И так стиснул в объятиях, что она почти потеряла сознание.
Неожиданно сделал шаг назад, руки его обвисли. Еще секунда – и он стремительно вышел из кабинета.
Вечером дома она достала из недр бюро старенькую, еще ученическую, общую тетрадь, где было с три десятка стихотворений, нафантазированных ею более десятилетия тому. Перелистнула на чистую страницу и, почти не задумываясь, будто кто-то посторонний водил ее рукой, написала:

Джулія Ламберт з моемівського роману –
Велика акторка сцени життя,
Геніальна вже тим, що зроду оманою
Не була для неї власна душа.

А я зі своєю не знаходжу віддавна
Точок зіткнення, площин єднання.
Від вас, здається, піду бездарно,
Не давши й приводу для кохання.


НЕ БЫВАТЬ МИРУ ПОД ОЛИВАМИ
Лихорадочный июль передал правление изнывающему от жара августу. Пока лето, Христине было несложно приспособиться к новой жизни без Василия. Не хватало еще одной зарплаты – перешли с дочками на здоровую пищу. Пареные, вареные, запеченные кабачки стали привычными и оказались даже аппетитными. Осень сулила быть пощедрее.
Когда девочки засыпали, она сидела чуть ли не до утра на кухне, изучая копии всевозможных документов, делая выписки и работая над материалами. В редакции продолжался период отпусков, ежедневно ей приходилось сдавать в типографию почти двукратное количество строк против обыкновенного. Доводилось иногда засиживаться в кабинете до девяти-десяти вечера.
На протяжении почти двух месяцев она ни разу не встречала Романа. Но в один из таких вечеров обычно в нерабочие часы молчавший телефон на ее столе вдруг пронзительно зазвонил.
– Слушаю.
– …
– Алло, слушаю вас!
– Добрый вечер, – и она сразу узнала этот ласкающий баритон. – А почему кое-кто так допоздна трудится?
– А почему кое-кто в такое позднее время подглядывает за мной?
– Я случайно увидел, что твое окно светится. Возвращался от знакомого. А ты еще не разобралась со своими материалами?
– Разобралась. Самое время уходить.
– Не уходи.
– Что так?
– Я звоню из автомата напротив.
И выдержав несколько секунд паузы:
– Так можно мне зайти?
– Заходи-те.
Через полминуты он смущенно появился у входа. А она за те тридцать секунд уже успела прийти в себя после своей неуместной порывистости:
– Проходите смелее, Роман Иванович! Так что же у вас нового? Имеется новое государственное поручение для меня?
– Не иронизируй, прошу. Мне казалось, ты больше не захочешь меня видеть, потому  пытался не попадаться тебе на глаза.
От язвительной Христининой реплики его уберег лист, исписанный короткими строками ее четырехстиший, еще не укрытый от постороннего взора.
– Ты пишешь стихи? Ведь пишешь, кто-то мне об этом говорил!
«Наверное, тот майор из милиции», – догадалась, сокрушаясь. Ведь в редакции все считали, что она забросила поэтическую романтику с первого же дня неудачного замужества. Неожиданный экскурс во времена ее малоприятного знакомства с андроповско-милицейскими порядками вызвал у нее замешательство и переполох – Боже, что же он о ней подумает?!
А Роман между тем потянулся за листочком:
– Разреши прочесть?
Христина отрешенно тряхнула гривой выгоревших русых кудрей, что должно было означать согласие, и отвернулась к темному окну.

Асоціація
На стіні верховинський пейзаж,
Невідомого автора явлення:
Смерічок тінистих міраж,
Засмагла серпнева галявина,
В траві – запізнілі суниці,
Рожевіючий небокрай,
Горбата отави копиця,
В зеленавім серпанку плай.
Все – єдино, немає границі.
Кольори – в світанковій гамі,
Коли сонце приймає світлиця.
Коли ж вечір діткнеться вустами
Розімлілих від спеки вікон, –
Променистість пейзажу згасає,
Ніби стулюються повіки,
Ніби душу тривога торкає…
ХХХ
Як задивлюсь у ваші зіниці я,
Бачу схожість вражаючу з тим полотном:
То перлисто засвітять живицею,
А чи змеркнуть, як бронзою тиснений том.

– Я вообще-то профан в поэзии, но мне нравится. Завидую художнику, картина которого вдохновила тебя на такие ассоциации.
– Его имя мне не известно, но картина висит в моей квартире. И это, пожалуй,  единственный привлекательный пейзаж в нашем недостроенном микрорайоне.
Он смотрел на нее, слегка склонив голову к левому плечу. Ласково и одновременно интригующе, а еще и некая опечаленность угадывалась. Странный, необычный взгляд – подумалось Христине. Профессиональная привычка заставила ее поискать более точное определение.
– О чем ты сейчас думаешь? – вопрос застал ее врасплох.
– О вашем взгляде.
– И каков он?
– Оливковый.
– Это интересно, потому что таким его еще никто не видел, – уголки его губ едва дрогнули. То ли улыбку утаить пытались, то ли преждевременное слово попридержали. – Ты знаешь, один мой приятель, когда изрядно захмелеет и становится одержим откровениями, всегда повторяет, что не бывать миру под оливами…
Роман умолк. Он вдруг осознал, что отныне для нее он вынужден будет подбирать слова так тщательно, как никогда раньше этого не делал.
– Не хотите провести меня поближе к дому, если уж решили прогулять этот вечер? – обыденно так спросила.
– Нет, Христинка. Нас могут увидеть.
– Так что же?
– Это может обернуться неприятностями и для тебя, и для меня.
– Значит, по одному и огородами?
Его глаза внезапно стали трогательно-просящими, но сам он молчал.
Пауза затянулась. Христина встала из-за стола-укрытия, неожиданно нажала на выключатель и, отступив от стены, осипшим вдруг голосом произнесла:
– Так лучше?
В кабинете после мгновенной темноты постепенно проглядывали очертания мебели, с улицы мягко светили фонари.
– Так действительно лучше.
Он подошел и притянул ее к себе. Замерев, дышали друг другом, и Христину увлекла волна безмятежной нежности, которой он ее обволок.
Но вот его пальцы, словно по клавиатуре, пробежали вниз по ее спине и возбужденно сжали бедра, обтянутые узкой юбкой.
– Христинка, я ведь не из железа…
– Знаю…
Его губы с жаждой вонзились в ее еще недосказанные слова, и она прильнула к нему.

РЫБИЙ ХВОСТ С ЧУЖОГО СТОЛА
– Знакомься. Наш новый сотрудник, – Сергей Анатольевич отступил немного в сторону, и в двери появился крепкий простецкого вида парень.
– Олег Монич, – назвал тот себя Роману.
– Бери, Роман Иванович, над юношей шефство, расскажешь ему про оперативную обстановку в районе. Скорее всего, Олег как инженер-электронщик по образованию будет заниматься промышленностью.
Начальник сразу же ушел, а Роман пригласил новичка к себе и больше трех часов в общих чертах и подробно описывал ему состояние дел на местных предприятиях, давал советы и между тем с откровенным интересом изучал своего собеседника. Олег оказался дружелюбным и искренним, не запаздывал с ответами, но и многословия  в разговоре не допускал. Его реплики или вопросы были ко времени и к месту, а присутствие недюжинного чувства юмора у этого молодого выпускника школы КГБ выдавали некоторые интонации и смешливые светло-карие глаза, над которыми почти не было бровей – настолько они выгорели и казались бесцветными на загорелом лице.
Олег был таким естественным, что Роману в его компании даже надоевший казенный кабинет показался уютнее.
В обеденный перерыв они вдвоем наведались в летний ресторан, где кормили довольно вкусными комплексными обедами. «Странное дело, – думал Роман, –  но этому парню, который младше меня на десять лет, я сразу готов доверять, а с почти сверстником начальником так и не получилось стать приятелями».
Возвратились из ресторана вовремя – в его кабинете как раз поднял ор телефон.
– Роман, – услышал голос Сергея Анатольевича, – передай Монича Струтинскому, а сам подъезжай в «Комфорт».
Струтинский, запыхавшийся, вдогонку появился на входе, поэтому Роман сообщил ему об указании начальника и направился к своему старенькому «Москвичу».
Ехал неспешно к загородному кафе, где Сергей Анатольевич приноровился и дела решать, и гулять-так-гулять. По дороге Роман пытался сообразить, зачем тот его туда вызвал. Но версий не было.
Нашел его, как обычно, в отдельной комнате, меблированной по-домашнему – явно диссонансно по сравнению с общим, удушливым от густого табачного дыма, залом, где простой рабочий люд кучковался за грязноватыми столиками с бокалами водянистого пива.
– Садись, – пригласил начальник. – Закажешь что-то?
– Да нет. Только что пообедал.
Сергей Анатольевич прищурился и продолжил:
– Роман, нам вскоре понадобится Креминна.
– Кто? – балластный вопросик, чтобы управиться с бурей эмоций, которые вот-вот выдадут его.
– Та самая журналисточка, с которой ты, кажется, уж и не единожды встречался, – и заговорщицки подмигнул.
 «Откуда ему известно?» – лихорадочность Романа проступила на лице еле заметным румянцем под смуглой кожей. Но задал вопрос невозмутимо:
– Зачем, Сергей Анатольевич? Возникла необходимость в публикации?
– Пока нет. Но появилась надобность в агентуре среди национально-свидомых. Ты ведь знаешь, в той компании всякие писаки и богомазы собираются, а Креминна наверняка может оказаться в их обществе своим человеком. Сколько тебе понадобится времени, чтобы ты подготовил ее?
– Вряд ли она согласится на эту роль.
– Согласится. Ты должен действовать непрямо, и она на все согласится. Ваш роман ведь в самом  разгаре? Это – кстати, она будет готова на все, лишь бы и дальше встречаться с тобой.
Роман молчал. Ему показалось, что он поперхнулся рыбьим хвостом с чужого стола.
– Ты, Ромка, не печалься. Все будет отлично. Она же тебе нравится, а я – не против, развлекайся. И Лиза ни о чем не догадается – прикрою профессионально, ежели что…
«И про Лизу не забыл напомнить. Шантажирует», – Роман испытывал чувство вины в отношении жены. Четырнадцать лет их супружество не давало никаких сбоев. До его встречи с Христиной…
– Не знаю, Сергей Анатольевич… Если я подойду к Христине с таким предложением, она, скорее всего, просто откажется контактировать со мной.
– Не откажется. Надолго не откладывай. По прошествии двух недель я должен получить гарантии, что она будет работать на нас.

ЗА ПОЛУЗАШТОРЕННЫМИ ОКНАМИ
В редакторском кабинете с утра было прохладнее, поэтому Христина попросилась туда писать репортаж о вчерашнем школьном первом звонке. Андрея Федоровича вызвали в райком за очередной папкой каких-то постановлений. И кстати, потому что не отвлекал от  работы шутливыми рассказами о приключениях своих многочисленных номенклатурных приятелей.
В ее поле зрения вдруг попал краешек листа с подписью известного писателя-горца Петра Тайстрюка. Из любопытства она потянула за уголок, который выбивался из-под толстого словаря. «Неужели Петр Николаевич написал что-то для нашей газеты?», – подумала. Печатного текста было густо на трех страницах. «Какой молодец! Как смело!» – читала и восхищалась яркой публицистикой знаменитого, хоть и не титулованного земляка, с которым познакомилась еще в университетской литстудии. Поэт разъяснял  будущему читателю изъяны однопартийной системы и советщины. Он призывал присоединиться к недавно созданному в столице Народному Руху Украины за перестройку. Эта общественно-политическая организация выдвигала партийным и советским органам требование об углублении горбачевских реформ, итогом которых должно было стать провозглашение суверенитета Украины.
Только дочитала статью Тайстрюка, как в кабинет вошел редактор.
– Андрей Федорович, это пойдет в субботний номер? Так сильно написано!..
– Нет. Это не пойдет совсем.
– Отчего? Это же просто просится на первую полосу. Что там такого уж страшного? Да возьмите любой номер «Литературки» или «Огонька» – там и не такое найдете, и обо всем пишут открыто, ведь до каких же пор молчать!
– Щекочихины и коротичи пусть себе пишут. А нам нельзя. Как раз беседовал про это письмо с Красняныком. Он – категорически против этой публикации.
Христина вспомнила, как в прошлом году в районе гостила группа известных украинских поэтов и прозаиков. Сопровождал их на всех встречах с трудовыми коллективами первый секретарь райкома партии Василий Краснянык. Он еще со времен своей комсомольской юности понемногу кропал стишки и его просто распирало от желания  услышать похвалу своему багажу. А чем черт не шутит, вдруг кто-от из живых легенд украинской литературы признает его талантливым и поспособствует изданию книги, даст рекомендацию в союз писателей? Тогда тщеславный Краснянык определил своим посредником земляка и сокурсника Тайстрюка: «Петр, сведи меня з Натальей Живенко. Пусть бы оценила мои тексты». Напросился вечером заглянуть с бутылкой коньяка и конфетами для поэтической дамы в пансионат, где поселился на ночлег писательский десант. И пришел. К радости Петра, который легко оприходовал в одиночку всю бутылку фирменного напитка, раз за разом бросая сочувственные взгляды на Живенчиху, измученную чтением совершенно графоманской писанины самовлюбленного и удивительно притихшего в ее присутствии Красняныка. В его сторону  швырял откровенно издевательские реплики: «Василий, ты – Краснянык, а не Есенин, тебе бы в буриме играть, а не книжки писать. Анны Снегиной ты так и не нашел. Уже и не отыщешь. Позвони там кому-то, пусть еще коньяка привезут. Не мешало бы и Наталье напиться, чтобы она к тебе помягче отнеслась»…
…У Андрея Федоровича явно не было намерения выслушивать ее доводы. Потому Христина отдала ему свой репортаж и ушла из редакции, чтобы посидеть под любимой китайской яблоней в маленьком скверике на задворках городского техникума. Оттуда можно было смотреть на окна служебного кабинета Романа и мечтать о вечернем свидании с ним – в том сейфе-тайнике за запертой металлической дверью, откуда во внешний мир не проникало ни голосов, ни слухов.
Уже больше недели прошло с тех пор, как он не давал знать о себе. После мучительных сомнений  Христина решила сама ему позвонить. Разговаривали, будто перебрасывались словами, но так и не обмолвился, когда же встретятся. А она не смогла спросить – в их  отношениях психологически доминировал он, и она готова была во всем полагаться на него, рассудительного и уверенного. Он казался ей мудрым и предусмотрительным разведчиком исаевской породы, и она никак не могла привыкнуть обращаться к нему на «ты».

Сховали очі в телефонну трубку,
Та в ній не хочу бачить порятунку,
Що в руку тягнеться спокусою.
Бентежусь знову. Й знову змушую
Вас грати у набридле пустослів’я.
Якби ж таких дібрала слів я,
Щоб вигаданих телефонних компромісів
І кабінетних сутінків, навіяних завісами,
Вам стало мало.
Знову марю вами.
Дзвоню. Прийшли. Це справді? Чи в уяві?

Две недели назад он ошеломил всю редакцию, когда забежал к ней в рабочие часы с  огромным букетом разноцветных астр, чтобы поздравить с днем рождения. Конспиративно обращался к ней на «вы» и называл официально по имени-отчеству. Но заместительница редактора была любопытной, а еще более язвительной. Христина любезно приклеила ей уважительное прозвище Фудзи-дама. От нее не укрылись ни внезапное замешательство Христины от счастья его видеть, ни почти юношеское смущение Романа на фоне показной солидности делового партнера, который всего лишь на минутку заглянул, чтобы отдать дань вежливости коллеге по смежному цеху.
Когда же Христина уже на лестничной площадке, провожая, спросила его о времени следующего свидания, и чтобы только вдвоем, он – как отрезал:
– В ближайшие дни никак не выйдет. У нас цейтнот. Пока. Я позвоню.

Проходите поруч. Не озираєтесь.
Даруєте квіти. А я образилась.
Говорите пристрасно. Огризаєтесь.
У що повірити – в слова чи в паузу?
Повірю в паузу, у недомовлене,
Засію пам’ять, підживлю спомини.
А як достигнуть – зберу у течку,
І буде повість про вашу втечу.

Окна Романа были полузашторены. Это означало, что у него – посетитель. «Интересно, с какими людьми он там встречается? – задумалась. – Кто, кроме меня, по собственному желанию приходит в этот каземат?». Однажды Роман скупо, но с понятным для нее подтекстом поведал, что чаще всего вынужден беседовать с подленькими человечками и выслушивать, изображая заинтересованность, разные сплетни или даже откровенные наговоры.
…Она и не заметила, как он оттянул портьеры. Стоял в оконном проеме и зазывно жестикулировал, показывая, чтобы вошла через парадное.

СТАТЬ ЦЕРБЕРОМ
– Наши сегодня на выезде. А меня оставили на хозяйстве, – дал понять, что ей не придется внезапно умолкать от приглушенных шагов или голосов, которые иногда слышались с противоположной стороны его двери, и, замерев, дожидаться новых недолгих минут успокаивающей тишины.
– Как же я по тебе скучал. Иди ко мне.
Нежно, заботливо усадил Христину к себе на колени и молча целовал ее лицо, шею.
Она так же молча перебирала пальцами его темные мягкие волосы. Это умиротворение могло длиться долго-долго, если бы не зазвонил телефон. Роман поднял трубку и несколько раз повторил: «Да… Да… Конечно. Передам».
Улыбнулся ей от стола и перебрался в кресло напротив дивана, на котором только что сидели вдвоем.
– Давай поговорим, – это была обычная фраза в начале их свиданий.
Она подыграла:
– Ну, давай! Поговорим. Говори же!
– У тебя это лучше получается. Расскажи мне, чем ты занималась все эти дни.
– Недели, Ромка! Ты сбился со счета. Что делала? Писала, писала, гонялась за материалами, догоняла каких-то начальников, чтобы взять для газеты комментарии, снова писала, а дома под ночь гонялась за своей детворой, чтобы наконец спать их уложить и самой перестать гоняться. Но почти до самого рассвета опять гонялась – за соседским котом, который зачастил через форточку забегать в гости к нашей Мыцьке. Немного читала.
И вдруг вспомнила утреннюю дискуссию с редактором:
– Ромка! Нужен совет. У нас в редакции лежит исключительный, феноменальный материал Петра Тайстрюка. Его следовало бы непременно напечатать в газете. А редактор говорит, что Краснянык ему категорически запретил. Хотелось бы знать, к кому обращаться, чтобы запретили Красняныку влезать в редакционные дела и чтобы он наконец-то перестал запрещать то, что никаким запретам давно не подлежит.
И Христина увлеченно пересказала Роману содержание статьи Тайстрюка.
Роман нахмурился. Он понимал ее максималистские порывы, знал, каковы ее духовные ориентиры, видел, что она идеализирует определенные моменты в новых общественных веяниях. Он был на ее стороне. Но не мог ей ничего обещать. А теперь еще и остерегался это делать. Если обратиться к шефу с просьбой провести профилактическую беседу с тем ржавым Красняныком и при этом сослаться на нее, – начальник снова потребует ее вербовки. А ведь Роман так отодвигал этот момент – умышленно избегал свиданий с ней, выдумывал для шефа какие-то истории о ее будто бы домашних хлопотах, из-за которых – ну никак! – не удается ему с ней встретиться.
Христина ожидала его эмоционального отклика, а ситуация требовала его хладнокровной  откровенности.
– Христинка, мы должны серьезно поговорить.
– А разве до сих пор было несерьезно? – засмеялась.
Когда он уже умолк, она, глядя ему в глаза, будто испытывая, сказала однозначно:
– Я не могу, Ромка, –  как это называется? – стучать. Я не напишу для вашего Сергея Анатольевича ни одной бумажки. Все, на что я способна, – это писать материалы для газеты и подписываться под ними не псевдонимами, а собственной фамилией.
– Я не сомневался. Я это знаю. Но я хотел тебя предупредить, что Сергей Анатольевич не откажется от своего плана.
– И если я скажу ему «нет», то это отразится на тебе? Так ведь?
– Наверное. Но это меня волнует меньше.
Она размышляла, что ни увлеченному своей повсеместной борьбой за торжество вселенской справедливости адвокату Ляху, ни старому хранителю городских деревьев-экзотов, гимназическому учителю-биологу Глуханичу, ни разносторонне одаренной Галине Вовк, которая из-за брата – бывшего солдата дивизии «Галичина», успевшего эмигрировать от коммунистических репрессий в Австралию, так и не смогла за советские почти полвека нигде себя реализовать, кроме самодеятельного театра в районном дворце культуры, ни остальным людям, к которым она была искренне привязана,  – и в страшном сне не приснится, что их любимица и умница Христинка может стать их цербером.
А может, для этих людей будет лучше, если это будет именно она?
Она сосредоточенно выбиралась из лабиринта. Он отрешенно изучал пейзаж, облокотившись об подоконник.

Удавана ніжність чи справжня?
Досі не можу збагнути,
Коли холодиш ти вустами
Мої розпашілі губи
І м’яко стискаєш плечі –
Аж серцю млосно і тісно.
А погляд ховаєш у вечір,
Що тягнеться в безпросвітність.
 
Ей вдруг показалось, что он отстранился от ее совести. И эта мысль-насильница оплодотворила ее отчаянием
– Так и быть, Роман Иванович, пусть ваш начальник назначает стрелку. Позвоните, когда определитесь.Откройте, будьте любезны. Я ухожу.
Рывком подхватилась и пошла к выходу. Роман растерянно отомкнул ей дверь.

БЕДНАЯ ЛИЗА
Лиза укладывала в дорожную сумку нижнее белье, тщательно набивала единственные туфли на шпильках старыми газетами, чтобы не деформировались в туго набитом саквояже. Утром должна была уезжать. А домашней работы еще невпроворот! Мальчиков Роман заберет из села в ближайший выходной – школа без них потерпит пару дней. А она даже припозднилась с поселением в аспирантском общежитии. Ее и влекло в Киев, и трудно было вновь настроиться на долгие недели расставания с детьми. Еще целый год!
Роман вдохновил ее поступить в аспирантуру после того, как заметил, что она казнит себя за тот случай с семиклассником, который повесился у себя дома на перилах будто бы из-за выставленной ею тройки по истории. Не ее это была вина, как вскоре оказалось. В семье подростка, решившегося на суицид, давно никто из родителей не думал о ребенке. Но она это обстоятельство не считала для себя оправданием. Ее отец-подвижник, выполняя  обязанности фельдшера вот уже четыре десятка лет, в одиночку на большое горное село с восемью приселками, куда зимой приходилось добираться на лыжах, возвращал с того света и продлевал жизнь даже 80-летним бабулям, которые сами уж просили Господа отпустить их. А она не смогла уберечь дитя!

Плавный поворот ключа в замке входной двери – возвратился Роман. Пораньше, нежели обычно, за эти два месяцы ее каникул.
Когда уже баулы расположились наготове в прихожей, она на скорую руку, но с вдохновением приготовила ужин. А Роман посидел с ней за столом, даже не попробовав блюда. Только по-доброму улыбался, наблюдая, с каким удовольствием она поглощает благоухающее красной ротундой, приправленное острой паприкой лечо.

Она пошла расстилать постель в спальне. И немного дольше, чем обычно, нежилась в ванной. Вышла оттуда раскрасневшаяся, пропитанная душистой влагой, слегка прикрыв полноватые бедра полотенцем. Роман стоял в балконном проеме и отстраненно вглядывался в ночную бездну.

Лиза шагнула к нему и просунула руки мужу подмышки. Роман осторожно разнял переплетенные на груди ее пальцы. Она отступила и сразу нырнула под прохладную простыню. Он лег рядом на спину, подложив руки под голову.

– Что-то произошло? – спросила.

– Не знаю, Лиза.

В третьем часу ночи, после двухчасовых попыток уснуть, она поднялась, и уже до рассвета ее убежищем стала кухня. Утром поставила в холодильник большую кастрюлю борща, в морозильник – поднос с его любимыми варениками.

Роман проводил к поезду. У вагона, горьковато пропахшего смоляными шпалами, прикоснулся влажными губами к ее щеке и тихо, отрывисто, словно пунктиром, сказал:

– Все уладится. Как всегда. Не волнуйся.

ОТКОРРЕКТИРОВАННЫЕ ПЛАНЫ
Бесцветно прошла еще одна неделя сентября. Христина вызвалась быть «свежими глазами» в редакции на три номера подряд – чтобы отобрать у себе соблазн снова умчаться в направлении неприметной лавочки в техникумовском сквере. В пятницу после обеда курьер положил для нее корректуру первой полосы. Там был материал Тайстрюка. Она деловито и обрадованно принялась за чтение и правки. Ошибок почти не было – линотипистка Веруня интересные для нее самой тексты набирала безупречно.

В кабинет заглянул Андрей Федорович, и Христина не могла не спросить, с каких таких дел статья Петра Николаевича окажется-таки в субботней газете.

– Да что-то там с Красняныком произошло. Я сегодня к нему с утра зашел, а он сразу с порога: печатай статью, будь она неладна, а то еще сделают из меня врага гласности. Кстати, Христя, с тобой хотел встретиться старый Перецки. Кажется, у него для тебя имеется интересная тема. 

Христине импонировал человек, о котором ей сказал редактор. Золтан Перецки во время Второй мировой был мобилизован в хортистскую армию. Оказался в плену в английском секторе. Возвратился в родной город полиглотом, свободно общался на местном русинском наречии, родном венгерском, немецком, английском языках, пристойно говорил по-чешски, по-словацки и на русском, так же легко освоил и украинский. Еще до войны получил техническое образование и работал инженером на химзаводе, да и позже его обновлял, запускал производство и все время что-то усовершенствовал в цехах. Коренной с деда-прадеда житель городка, он знал тут все родственные, кумовские, сватовские переплетения и был в нем живым хронометром и летописцем. Вместительная пристройка к его домику в аккуратном и капитально построенном химзаводском рабочем поселке, сооруженном еще во времена венгерского правления, была битком набита стеллажами с раритетными книгами, толстыми папками с пожелтевшими и более свежими документами, стопками газетных подшивок. А еще он для друзей составлял астрологические прогнозы и рассказывал о прошедших и будущих перипетиях их судеб по линиям на ладонях. Удивительно, но он и в самом деле все про человека читал будто бы из книги и, как правило, предсказания его сбывались. Но Перецки не забывал добавлять, что верить ему не стоит и что он таким образом развлекает по-приятельски своих слушателей и сам развлекается. 

Рабочая неделя подходила к концу, и Христине хотелось поскорее вернуться домой, чтобы со всеми хозяйственными делами справиться еще сегодня. А субботу и воскресенье посвятить дочкам и себе, да и Перецки навестить.

Только-только отсортировала бумаги – что-то в сумку и домой, что-то в ящик стола и до понедельника, как затрещал телефон. И отчего-то Христина сразу же поняла, чей голос услышит.

– Добрый день, Христина Дмитриевна. Хотел узнать, найдется ли у вас немного времени, – почти официально. И после паузы:

– Для Сергея Анатольевича.

Рука с трубкой дрогнула, горло сжало – будто вот-вот закричит. Но ответила безвольно:

– Немного найдется.

– Так я подберу тебя в центре, а то он нас ждет в «Комфорте».

РАСПИСКА НА БЛОКНОТНОМ ЛИСТКЕ
– Рад вас видеть, Христинка, – начальник поднялся ей навстречу с дивана. Роман вошел вслед за ней и присел на стуле возле журнального столика. Сергей Анатольевич пододвинул Христине кресло.

«Это уже было, – подумала она, – подслащивает».

– Прежде всего поговорим о делах, – начал после недолгого молчания. – Роман вам уже сообщил, что мы заинтересованы в вас как в способном и порядочном человеке.

– Откуда вам знать о моих моральных качествах? Я про себя не сказала бы, что уж слишком обременена нравственными обязательствами, – иронично приостановила его навязчивые банальные комплименты.

– Ну, Христинка, не вы должны себя оценивать, это уж люди пусть судят. А тот, кто вас хорошо знает, отзывается о вас вполне доброжелательно..

– Сергей Анатольевич, Роман Иванович мне довольно подробно объяснил, из каких соображений вы именно меня выбрали для определенной миссии. Если это можно назвать миссией… Давайте без пышных предисловий. Что я сегодня должна сделать? Что-то  подписать?

– Письменное задание ми ненадолго отложим. А в самом начале я обязан вас проинформировать о тех задачах, решение которых государство возлагает на нашу службу. Убежден, что именно вы, как никто иной, поймете, как важна наша работа, и поможете нам. Видите ли, ваша профессия позволяет вам бывать там, где, к примеру, присутствие Романа показалось бы не совсем уместным.

Христина уперлась взглядом в кончик носа своего вербовщика – откуда-то знала, что так у него создастся впечатление, будто она смотрит ему прямо в глаза, расправила плечи и слегка откинула голову на спинку кресла. Начальник заприметил ее демонстративно вызывающую позу – она его забавляла. «Девица с гонором, – подумал, – но отсюда выйдет шелковой».

Он еще долго вещал общими фразами, сдабривая банальной лестью, обещал какую-то поддержку и вдруг спросил:

– Да, а как там с материалом Тайстрюка? Будет в газете?

Христина невольно взглянула на Романа. Тот уткнулся глазами в противоположную стену.

–Да-да, именно так, это Роман мне рассказал историю з Красняныком. В цензоры наш райкомовский поэтишка решил переквалифицироваться! Пришлось с ним пообщаться и указать ему его место.

Христина была уж и не рада, что статья Тайстрюка печатается в завтрашнем номере. Ей даже показалось, что этот материал появился в редакции не случайно и так же не случайно попал в ее поле зрения.

– А почему вы так хлопочете об этой статье, Сергей Анатольевич? – спросила. – Ведь Тайстрюк пишет не в унисон с позицией КГБ по этим вопросам.

– Тайстрюк – талантливый писатель и выступает за перестройку. Да и национальные проблемы пора решать. Но без экстремизма. Или вы считаете, что в КГБ все закостенели и не замечают, что обществу необходимы перемены? У вас будет возможность убедится, что эти перемены как раз с нас и начинаются, мы их даже инициируем. Ну, ладно, а теперь будем писать.

И подсунул Христине листок и авторучку, которые уже предусмотрительно лежали на столе. Она с удивлением отметила, что листик в клеточку небрежно вырван из небольшого блокнота. Так торжественно все обставил, а пристойной писчей бумаги не нашел.

– Пишите, Христинка: я, имя, отчество, фамилия, буду добровольно помогать органам КГБ СССР воплощать в жизнь политику Коммунистической партии и правительства Советского Союза. Мое агентурное имя... ну, псевдоним по-вашему. Напишите в кавычках, какой именно, на собственное усмотрение. Дата и ваша настоящая полная подпись.

– А для чего псевдоним? Есть же реальное имя, для меня более естественно пользоваться им.

– Таковы у нас требования. С той целью, чтобы никто, даже из состава нашего руководства, никакие ваши данные не смог использовать против вас. Еще раз повторюсь: у нас вы будете надежно защищены. Об этом документе будет известно лишь нам с Романом, никому другому. А общаться будете в основном с Романом Ивановичем, со мной – в том случае, если лично у вас такая потребность возникнет.

Христина снова взглянула на Романа. Колко. И он смотрел на нее. С несчастной, измученной улыбкой.

– Ну, что же, конец пыткам, – хохотнул Сергей Анатольевич. – Я ухожу, а вас, молодые люди, оставляю. Наверно, найдете, о чем поговорить и без меня. А тут ваш интим никто не потревожит. Рома, ключ потом отдашь буфетчице.

«НЕ НАЗЫВАЙ МЕНЯ ДОРОГУШЕЙ»
– Так у нас есть, о чем поговорить? – Роман попробовал разорвать тягостное молчание, зависшее в комнате.

Ее не обескуражила последняя фраза Сергея Анатольевича. Она осознавала, что начальник провоцирует ее и Романа на адюльтер, потому что так ему легче будет удержать в шорах обоих.

– Я не могу тут оставаться, Роман. Встретимся, когда у твоей конторы появится ко мне  конкретное поручение.

– Подожди, не спеши, – он встал и подошел к ней. Глаза его отсвечивали матовой зеленью настоянного на летнем зное пруда. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. В самом деле, не нужно, чтобы он имел возможность фиксировать все наши встречи. Но я не слышал твой голос почти месяц, это несправедливо, если ты сразу уйдешь. Останься, хоть на полчаса.

И, дожидаясь согласия, присел перед ней на корточках, заглянул взволновано в глаза и сжал обеими ладонями ее руки.

– Христинка, дорогуша, я понимаю, как трудно тебе давалось это согласие, тем более письменное. Я виноват. Прости, если можешь…

– Никогда не называй меня дорогушей. Это слово я не воспринимаю, оно меня унижает, уценивает, что ли. Слышишь?

– Конечно, не буду больше. Но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты не казнила себя и чтобы тебе не надо было переступать через свои принципы.

– Как тебе это удастся? Предполагаю, что отныне мне придется регулярно кропать для вас многостраничные отчеты с диалогами моих друзей, и подписываться под ними тем мерзким псевдонимом. Ведь ты их будешь у меня регулярно  требовать. А что себе в оправдание я должна придумать? Что таким образом набиваю руку, чтобы научиться писать пьесы?

Он рассмеялся:

– С твоим чувством юмора мы не пропадем.

И продолжил уже серьезно:

– Если необходимо будет писать что-либо для нас, делай это как информацию для газеты. Используй правило: что, по твоему мнению, должны знать твои читатели, то же годится и для нас. Только отдавай нам эти материалы прежде, чем они будут опубликованы  в районке или любой другой газете

– Но ведь твой шеф может упереться, чтобы эти информашки были невыхолощенными, с подробностями?

– Нет, не переживай, такого не будет. Фиксировать какие-то вещи или нет – это все на твое усмотрение.

– А если тебя переведут по службе в другое место, смогу ли я отказаться от этой общественной нагрузки?

– Да, это можно будет решить.

Все будто бы встало на свои места. Его уверенность передалась ей, от облегчения она уткнулась носом у его волосы и… беззвучно заплакала. Слезинка скатилась ему за воротник. Ее прикосновение растрогало его и пронзило таким неуемным желанием, что он подхватился сам и подхватил, приподняв, ее. Голова ее вновь оказалась над его взъерошенными волосами, а ноги оторвались от земли. Его дикая страсть обессилила Христину еще до того, как в ней самой взбурлили невыносимо обжигающие волны сладкой боли.

Серце тріпоче, губи шепочуть:
«Поцілуй мене. Ще…».
Моє жадання, наскрізь жіноче,
Пристрастю обпече.
Бачу – бунтує, бачу – не радий
Владності почуттів.
Боже мій праведний, дай пораду
Йому, не мені.
Збав його болю і дай спокою.
Хай не відчує гріх,
Коли захоче мене земною
Не для розваг і втіх.

ХРАНИТЬ ПАМЯТЬ
Золтан-бачи (дядя – венг. уважительное обращение к старшему по возрасту мужчине)  поджидал ее в своей пристройке.

– Прости, золотко, что я не в анцуге (костюм – нем.) тебя встречаю, – Перецки привычно вставлял в речь немецкие и венгерские словечки, – Розика оставила меня битанґувать (русинское – в этом случае, дурью маяться, чувствовать себя неприкаянным) холостяком, а сама в больнице укрылась.

И он поведал ей сенсационную для их городка историю о фильтрационном лагере для интернированных венгров, действующем тут в 1944 году, когда край заняли советские войска. Она еще накануне прочитала об этом в отчете о сессии областного совета, где излагалось выступление одного из местных венгерских поэтов. Этот отчет в областной газете был скуп подробностями, но даже из краткого, в один абзац, текста загорелась желанием провести собственное журналистское расследование. Тема была болезненной – поэт-венгр, член Венгерского культурного общества, говорил об этой странице из русинско-венгерско-советского прошлого с неприкрытой, незаживающей обидой, поэтому и нельзя было о ней умалчивать. И Христина была готова рассказать обо всем, отыскав свидетелей того жестокого времени.

А такие жили и в городе, и Перецки одного за другим называл ей людей, с которыми ей надлежало увидеться. Каждому давал характеристику и предостерегал: с кем-то ей будет трудно общаться, а кто-то и вовсе откажется от беседы. В его списке были и лагерные пленные, удивительным образом выжившие в тех жерновах, и обслуга с охранниками, бывшие советские военнослужащие и тогдашние чиновники из местных выдвиженцев. В лагере из-за огромного скопления людей, которых сюда согнали со всего края и даже из соседних местностей Словакии и Венгрии, началась какая-то пошесть – люди умирали десятками ежедневно. Лагерное начальство хоронило жертв неподалеку, в специально вырытом котловане, на месте которого в 60-х годах построили бензозаправку. Человеческие кости перезахоронили, но ни креста, ни какого иного знака на новом погосте не установили. И это был отдельный сюжет и другие свидетели и участники варварской попытки избавиться от человеческой памяти. И с ними также Христине предстояло встретиться, чтобы дать им возможность исповедаться и покаяться.

С понедельника на «летучке» сделала заявку редактору на тему о лагере. Андрей Федорович выслушал заинтересованно. Фудзи-дама же не удержалась, чтобы не полезть перед батька в пекло с язвительным замечанием: «Христя, а тебе не кажется, что кишка тонка такую тему да еще и на нашем уровне поднимать?». Но редактор одобрил и даже попросил ответственного секретаря Люду Католик разгрузить Христину от остальных редакционных заданий на всю последующую неделю.

Но работа не давалась легко. Как и предвидел Перецки, ее просьбы и уговоры на многих участников тех событий не возымели действия. Бывшие интернированные просто боялись воспоминаний о собственном унижении властью, которая не изменилась и до сих пор. А один из охранников лагеря рассказал о будто бы организованной лагерным начальством такой пытке для пленных, в которую она не способна была поверить.Потому что не укладывалось в голове, что по специальному приказу повара в котлы с баландой для интернированных умышленно подсыпали толченое стекло. А бывший военный водитель лагеря – россиянин, который сразу же, еще в 45-ом, приженился в их городке, и вовсе не пожелал беседовать с Христиной: «Уходите, не помню я ничего. Уходите».

И после долгих раздумий она решила попросить Романа помочь ей устроить разговор с этим военным, в свидетельствах которого нуждался ее будущий материал.
А еще она призналась себе, что уже должна его увидеть – ей хотелось снова подышать им. Пусть без близости, но хоть рядом с ним. Полчаса. Этого ей достаточно на неделю. А может, и дольше.

ОНА ОПЯТЬ ЕГО УДИВИЛА
– У меня к тебе интересный разговор и просьба, – обратилась по телефону без лишних предисловий про «как дела».
– О чем, Христинка?
– Есть тема для газетного материала. Но она может заинтересовать и вашу службу.
Он минутку помолчав, будто прикидывая расстояние, на котором она находилась от него, и суховато согласился:
– Ладно. Заходи через часик.
Чтобы скоротать время, Христина вытянула из недр стола чистый блокнот и взялась систематизировать в нем свои наметки на ближайшие дни. И не заметила, как редакционные и домашние планы на письме приобрели форму насквозь интимного дневника.
Роман встретил ее и провел в кабинет. Телефонных жестковатых интонаций в его голосе уже не было, и она обрадовалась этому. Села в креслице возле роскошного вазона с китайской розой. Роман взял стул из-за рабочего стола и примостился с противоположной от цветка стороны. Яркие карминные кисточки задиристо глазели изнутри деревца, и помещение от этого цветочного веселья казалось оживленным и уютным.
– Поговорим? Да? – с тихой приязнью спросил.
– Давай поговорим. Значит, слушай.
И Христина рассказала ему обо всем, о чем уже было известно ей. И в завершении – о  военном шофере:
– Ромка, ты не мог бы попросить этого старика-водителя, чтобы он все-таки встретился со мной. К тебе как к сотруднику безопасности у него совершенно другое отношение, чем к какой-то «девочке» из редакции, тебе удастся без особых усилий его убедить в том, что его свидетельства необходимы. Согласись, у ветеранской гвардии особенный пиетет в отношении вашей службы.
Роман внимательно смотрел на нее. Она опять удивила его. Внутренней потребностью сопереживать даже не отдельному человеку, а целому народу. Таких знакомых у него больше не было.
– Христинка, дорогуша… дорогая, я постараюсь тебе помочь. Но что у нас со временем? – бросил взгляд на часы. – Да, уже пора разбегаться. Я тебе позвоню. Видимо, завтра после обеда.
И неспешно поднялся со стула, подав ей руку. Христина на мгновение прижала его ладонь  к своей щеке.
– Прохладная такая и ласковая! – улыбнулась. – Как бы ее с собой забрать?

ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ПЕРЕБОРА
Он все для нее сделал еще вечером. Встретился с районным военным комиссаром, и тот пообещал «мобилизовать для важного разговора с представителем редакции» старого вояку, как и «вернуть ему память». После дождался Сергея Анатольевича и известил его о сущности задуманного Христиной расследования. Начальник отреагировал одобрительно:
– Знаешь, в управлении уже был разговор об этом лагере. Документов почти не сохранилось. Даже не известно, сколько вообще людей прошло через этот сборный пункт. А Венгерское культурное общество требует предать гласности число жертв и всех реабилитировать. Мы, скорее всего, тоже будем с этим работать. Так что помогай ей. Но поосторожнее с фактажем. Просеивайте. Эти свидетели – они ведь все уже престарелые маразматики.
Ровно в два пополудни Роман позвонил ей. Она подняла трубку после первого же гудка.
– Редакция. Слушаю вас, – услышал слегка хрипловатое ее контральто.
– Добрый день, редакция. Без роботы не умаялась?
– Ага, немного есть, – засмеялась.
– Ну, так принимай отчет о выполнении твоего архиважного задания.
Они еще поговорили о каких-то милых мелочах – таким образом конструируя фразы, чтобы никто из случайных гостей в их кабинетах не смог догадаться, о чем же они беседуют. Эта игра в конспирацию тешила их. Так они создавали собственный язык, иногда и без слов, который понимали только они и который никто другой не должен был растолковать ни при каких обстоятельствах.
В самом конце она не удержалась:
– Мне к тебе можно сейчас?
– Нет, это перебор. Потом как-нибудь, позже.
Почему перебор? Когда позже? – Без ответа.

Ти не втікаєш, я тобі потрібна.               
І дорогою ти мене назвав.               
І, як коштовність крадену, нерідну,            
У темну скриню заховав.               

Я з неї вибратись не можу,               
Гукаю тебе, кличу – все дарма.               
Безсила незворушність розтривожить.      
Ти наче в мене є.               
Й тебе нема.

ОБНОВКА ДЛЯ ВХОДНОЙ ДВЕРИ
И осень помчала сломя голову. Еще вчера было ясно и лазурно, а в субботу с утра налегла белесая слякоть. Выстиранное Христиной белье изнывало в детской пластиковой ванночке – пока распогодится. А тем временем рассохшаяся за лето входная дверь поскрипывала в такт легкому сквозняку из подъезда и упорно не желала закрываться.
Христина вытянула из шкафа отрез дерматина и примерила его к полотнищу дверей. Кажется, в самый раз. В ящике на кухне еще с весны лежали приготовленные декоративные гвозди. Где-то в кладовке был и молоток. Взялась обеими руками за дверь и попробовала приподнять ее вверх и на себя. Не поддалась. Стукнула трижды кулаком в стену в гостиной. С обратной стороны послышался такой же приглушенный ответ.
Соседка, дородная и легкая на подъем Юлка, появилась в ее жилище спустя минуту.
– Юлишка, я решила свою дверь обить.
– Надо было тебе Василия отпроваживать после того, как он бы это сделал. Разве мастера поискать?
– Не нужно. Помоги дверь снять с петель.
Юлка решительно ухватилась за дверь и в мгновение ока уже держала ее на весу.
– Куда тебе ее положить?
Примостили вдвоем на полу в просторной гостинной. Соседка еще чуть поприсутствовала на сеансе примерки обновки для двери и ушла к себе, пообещав вернуться, когда нужно  будет снова насаживать петли на штыри.
Обивку следовало чем-то утеплить. Поролона не было. И Христина взялась распарывать теплые вещи девочек, из которых те уже успели вырасти. Уложила ношенный трикотаж ровным слоем на внешнее полотно дверного прямоугольника, прикрыла кожзаменителем, прорезала в нем отверстие для щеколды и подсчитала, сколько гвоздей понадобиться на всю конструкцию.
Через два с небольшим часа все было готово, и она вновь постучалась к Юлке. После декорирования дверь потяжелела. Вдвоем они ее нацепили. Но пришлось опять снимать – под собственным весом просела, и замочный засов оказался ниже, нежели ему полагалось.
– Где-то у меня были подходящие металлические кольца, – и Христина занялась поисками. В деревянной шкатулке с бижутерией отыскала браслет из металлических звеньев, нанизанных на обвязанную разноцветным ирисом резинку. Разрезала. По два колечка было достаточно для каждой петли, чтобы дверь наконец торжественно заняла свое законное место.
Юлка вышла в коридор, оценивающе закрыла за собой обновленную дверь, снова приоткрыла.
– Слушай, если из редакции выгонят, переквалифицируешься в столяры.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ
В воскресение Христина проведала пожилого лагерного водителя. В этот раз он уже не отнекивался. Напротив, долго и с подробностями рассказывал, как тайком провозил в кузове грузовика пакеты с пищей для пленных, которые передавали им жены и матери. Самым важным продуктом был чеснок – им лечились ото всех инфекций. Но с воли его передавали мало. А баланда из гнилой селедки косила голодных подростков и дедушек, – ведь зрелого возраста мужчин там почти не было, они либо еще, либо уже не вернулись с фронтов, – практически под корень, почти поголовно.
Вечером, когда дочки уснули, села на кухне писать. К четырем утра статья была готова. Но спать не хотелось. Пошире распахнула форточку и вдохнула влажный ночной воздух. Двухдневный дождик наконец закончился, и в небе за окном мерцающими точками взблескивали отдельные звезды. Девочек еще не скоро будить в школу. Значит, можно достать свою ученическую тетрадь.

Звичайне явище:
         Без тебе сумно.   
У пам’яті до губ 
         Твій поцілунок тулиться.
А місяць з неба –
         Круглий, незворушний –
Моїй нудьзі затятій не дивується.
         Терплю нестерпно.
Не засну нізащо.
         Сеанс екстрасенсорики –
Безмірність часу й простору.
         І ніч – пропасниця.
І я – пропаща.
         Не сплю, чаклую.
                Нині ти
Не будь від мене осторонь.

ХХХ

Дочка спросоння захлинулась кашлем,
Ячить до зір пташина у гнізді.
На кухні у халатику домашнім
Я мрію – бути вірною тобі.
І зможу. Але ти мені не віриш.
А якщо правду – віриш не мені.
Чому ж мене з собою знову мириш?
Аби здригалась знову у пітьмі
Від спалаху надій, які бентежать
Й висвічують самотність уночі?

ПРАЗДНИК НАКАНУНЕ
Октябрьский суетливый коловорот втянул Христину в общественно-политический марафон. Ее избрали депутатом райсовета и сразу же включили в депутатско-правоохранительную комиссию. Расследовали нарушения покупательской очередности в городском мебельном салоне и злоупотребления заведующей этого магазина. Судья районного народного суда настоял на том, чтобы Христя стала народным заседателем. Приходилось участвовать в заседаниях по криминальным делам. Статья Тайстрюка вызвала большой резонанс в среде пассивной в общем-то интеллигенции и сплотила с десяток человек, создавших инициативную группу будущей ячейки Народного Руха Украины за перестройку. Экологическая тематика, которой она среди журналистов редакции преимущественно уделяла внимание, привлекала к ней и стихийных, и профессиональных охранников природы. В Христинином кабинете эти люди собирались после работы – благо, редактор делал вид, что не замечает этой увлеченной вечно спорящей толпы. Зато Фудзи-дама пускалась вразнос на летучках, отпуская реплики наподобие «топчутся тут всякие». Но умолкала, лишь только Андрей Федорович по-партийному фундаментально напоминал ей, что газета является не только коллективным агитатором и пропагандистом, но и организатором. И заговорщически подмигивал Христине.
Ее «Местечковый ГУЛАГ» вызвал настоящий шквал читательских откликов. Знакомые останавливали ее на улице, незнакомые подходили, чтобы пожать руку, местные долгожители писали, звонили, пересказывали столько новой для нее информации, что ее хватило бы на книгу. Потому спустя две недели она подготовила еще целый разворот в продолжение темы, дав высказаться в газете очевидцам тех событий.
Редакция готовилась к 45-летию со дня выхода первого номера районной газеты. Ежедневно проводили совещания, где планировали предстоящее празднование, согласовывали, кого из рабселькоров награждать и чем именно. Христина с бухгалтером редакции Лесей Петровной совершали рейды по городским магазинчикам со скудным выбором товаров в поисках интересных и не слишком дорогостоящих подарков для внештатных авторов. Редактор потел над текстами торжественных выступлений – собственного и Красняныка. Кто-то из коллег вдохновенно занимался заготовкой гастрономии для неформальной части праздника.
На одну из таких планерок к ним пожаловал сам Краснянык. В последний раз он заходил в редакцию лет пять тому назад. Как правило, партийный контроль журналистского коллектива производил исключительно из персонального райкомовского сибаритско-бюрократического  кабинета. Секретарша его приемной – 27-летняя чернокосая красавица Мальвина, тайную зависимость от шефа которой выдавали ее горьковато-утомленный взгляд да официальное семейное положение одинокой матери, – обычно звонила Андрею Федоровичу и извиняющимся тоном сообщала: «Зайдите, будьте добры. Вызывает».
В духе демократических веяний Краснянык не занял место во главе редакторского стола, а выбрал для себя кресло, в котором по неписанному закону всегда коронно восседала Фудзи-дама. Ей пришлось удовольствоваться пролетарским стулом, потому что диванчик покомфортнее в кабинете уже заняли Люда, Леся Петровна и Христина.
– Что ж, товарищи, относительно вашего завтрашнего юбилея. Мне известно, что вы хорошо подготовились. Конечно, с нашей помощью, – монументально начал свой доклад первый секретарь райкома. – Но еще один пункт предстоящего торжества хотелось бы обсудить коллективно, посоветоваться с вами. Я имею в виду награждение лучших журналистов районным комитетом коммунистической партии. У нас, естественно, имеются свои кандидатуры. Среди них персонально и Андрей Федорович, и вы, Людочка, как заместитель секретаря первичной партийной организации, и образцовый член партии – фотокорреспондент Илья Самойлович. Но есть мнение, что в вашем коллективе и кое-кто из беспартийных товарищей заслуживает достойной оценки за сознательное отношение к работе..
У Фудзи-дамы нервно задергались ножки под столом – «мнение» ее не касается, ей не светит. А Краснянык, растроганный собственным и партийным великодушием, продолжил:
– Мы давно обратили внимание, что активно и плодотворно в газете работает Христина Дмитриевна Креминна. Не хотелось бы сейчас критиковать некоторых присутствующих здесь творческих работников – членов партии, но им следовало бы брать пример с этой молодой журналистки. Думаю, согласитесь, чтобы в числе работников редакции, котрым будут вручены почетные грамоты, мы отметили и Христину Дмитриевну.
Все, естественно, согласились.

Самоіронічне
Був день ясний і сонцю радий,
Мене хвалили на нараді,
У відповідь когось критикувала
Й дня завтрашнього зречено чекала.
Жду завтра. Чи тебе побачу?
Не варт загадувать задачу,
Де щонайменше трійко невідомих.
Кепкуєш, знаю. Це мені знайомо.
Був свіжий день. Тягнуло вітром.
Душа спалахувала й квітла.
Зверталися до мене: «З вами згодні».
Святкую.
Але ж то – напередодні…

ЗАЩИТА МОЛЧАНИЕМ
Когда до окончания рабочего дня оставалось ровно пять минут, зазывно тренькнул Христинин телефон.
– Слушаю. Редакция.
– Добрый день.
– Здравствуй, – обрадовалась, что в кабинете не оказалось свидетелей ее мгновенно засиявшего лица. – Неужели у тебя появилось свободное окошко? Или кто-то шепнул, что я еще здесь?
– Сорока на хвосте принесла. Мы можем сегодня увидеться. Только вот не знаю, Христинка, где бы встретиться. У нас тут коллега из области. Будет ночевать в моем кабинете на диване. Может, в «Комфорте»?
– Нет, Ромка, мне туда не хочется. Давай я предложу лучший вариант. Мои девочки уже уехали к деду и бабушке на выходные, мне ведь завтра некогда будет заниматься с ними из-за редакционных торжеств. Так что ты можешь прийти вечером ко мне домой.
– Не уверен, что так будет правильно…
– На нашей улице даже фонарей нет. А людей еще меньше, – настойчиво убеждала.
– Ну, хорошо. Сразу после девяти. И пусть бы в гостиной и детской не было света, чтобы я был уверен, что ты одна.
Она помчалась домой. В запасе было еще три часа, чтобы убраться. Как же она ожидала именно такого свидания – под собственным уютным кровом, где она хозяйка, где не испугают чужие голоса и непрошенные визитеры, где стены ей помогут.
На протяжении получаса до условленного времени Христина нетерпеливо вслушивалась в редкие шаги снаружи. Эти – слишком тяжелы, не он. Это соседка дробь   отстукивает на шпильках… Вот. Он. Бросилась в прихожую и распахнула дверь, чтобы сразу вошел. Захлопнула. И прильнула к нему с такой жаждой и надрывом, будто кто-то вот-вот его заберет.
– Ромка! Рома… Любимый мой…
– Ну, все, все… все же хорошо… я уже у тебя. Приглашай меня в свои хоромы. Я хочу наконец увидеть собственными глазами предмет твоих художественных ассоциаций, – приговаривал как несправедливо обиженному и милому его сердцу ребенку.
Пейзаж в рамке задумчиво поглядывал на них, пока они пили в гостиной чай и, как бы стыдясь такой тесной и всеобъемлющей близости, только ласкали друг друга глазами
– Христинка, ты покажешь мне другие свои стихи? Я охотно почитал бы.
– Ладно. Только скажешь мне потом, какие они. Может, мне и не стоит писать.
Христина принесла тетрадь и присела так, чтобы видеть его лицо. Она немного побаивалась. Как ученица, которой любимый учитель вот-вот укажет на издержки и оплошности в поведении.

У скронях бринить нетерпіння:
Озвись і скажи мені: «Здрастуй».
А в трубці задирливим півнем:
«А хто це? Дзвоніть йому завтра».
До завтра несила чекати.
Душа виливається ртуттю.
Дробиться й ховається в шпарки.
Чи зможеш усе це збагнути?
Я хочу до тебе в кишеньку,
Погрітись у ній, полежати,
Побути хоч трохи маленькою –
Такою, що гріх ображати.

ХХХ

Три дні без тебе – наче в пустці
І в пастці гострих почуттів.
Три дні з тобою у розлуці.
Я знаю: ти цього хотів.
Хотів від мене відпочити,
Хотів збагнути, в чому ж суть,
Хотів три кроки відлічити.
До мене? Чи в зворотню путь?

ХХХ

Речитатив відчаю

І не скаржусь, і не плачу,
Що тебе так рідко бачу.
І не тішусь, і не мрію,
Що твоє життя зігрію.
Не порядна й не пропаща,
Не з бридких, але й не краща
Вже дружиною не буду,
Та не навернусь до блуду.
І не стану на коліна,
Щоб любов була нетлінна
І без тебе не заскніла,
А з тобою все стерпіла.
Не ображусь, не віддячу,
Не метнуся по удачу.
Не весела й не гнівлива
Покочусь собі безкрило.

ХХХ

Мені наснилось: ти живеш в фортеці,
Куди мені потрапить зась.
Кохання ділиш, ніби у аптеці,
На точно вивірених терезах.

ХХХ

Гладіаторе мій з Стародавнього Риму,
Мужній, рідний і лагідний воїне мій,
Я кохаю тебе так безтямно й нестримно,
Що здається, тебе викликаю на бій.

ХХХ

Я знов мовчу у телефонну трубку,
Під почуттєвим натиском розбіглися слова.
Нестримно, у зсудомленому жмутку
Моя образа покотилась по дротах.
Ти не мовчиш. Ти щось питаєш м’яко.
І онімілий смуток мій розвіять прагнеш знов.
За це б тобі щось вимовить в подяку.
Але мовчу.
Ображена тактовністю любов.

ХХХ
Занудьгував мій телефон, образився.
Сіріє поруч і мовчить,
Свердлю очима, щоб покаявся,
Але не смію покрутити диск
І притиснуть до вуха трубку,
З якої вирине твоє «алло»
І увіллється в душу трунком,
І грітиме хмільним теплом
Слів – обнадійливих і щирих,
Яких ти шкодував учора.
Дзвінок. І я немов на крилах
Лечу до тебе, мій суворий.

Поднял голову от тетради и долгим-долгим проникновенным взглядом смотрел на нее. Христине вдруг показалось, что в его глазах она расшифровала сочувствие к себе, такой расхристанной и оголенной в чувствах. Но Роман сказал:
– Это безусловно талантливо. Ты обязательно должна писать. И выпустить сборник.
– Что ты! Знаешь, сколько нужно для сборника написать! И вообще, все это слишком  узнаваемо, да ведь и писала не для того, чтобы публиковать. Во всяком случае, в ближайшие годы. Разве что дочки издадут мамино поэтическое наследство. А быть может, тогда уже и гонорары будут платить, хоть сколько-то детям толку с меня, – пошутила.
– Неужели тебе хочется обречь меня на роль своего единственного читателя? – улыбнулся. – Это несправедливо по отношению к человечеству. Но ты права, стихи в самом деле очень откровенны. И я из них узнал о некоторых особенностях твоего характера, которые до сих пор не были мне известны. Если мне понадобится  психологический ориентир в общении с тобой, – я закажу тебе новое стихотворение, – снова рассмеялся. И уже взволнованно добавил:
– Тайна ты моя, иди ко мне. Я хочу тебя еще и по-другому разгадать… Можно?
Ее белая-белая постель в спальне утратила последние остатки целомудрия. Подушки, которые долгими месяцами щедро обещали ей в мечтах эту ночь, валялись на полу обиженные и скукоженные. Христина потеряла власть над собой. Сознание помрачилось от вдруг разбушевавшейся страсти, которую так долго вынуждена была скрывать. Роман и в темноте видел блеск ее зрачков. Она возбуждала в нем желание единственно своими глазами – он еще раньше заметил у себя эти телесные отклики на один-единственный ее взгляд. Обнаженная, распластанная на этой, слишком вместительной для нее самой, кровати она выглядела такой безоружной, такой беззащитной и уязвимой, что Роман не посмел безоглядно и неистово вонзиться в нее, как того требовала его плоть. Мягко развел ее ноги, немного придержал их, словно спрашивая, можно ли уже, и только потом упруго и уверенно вошел в ее лоно. Она легко поплыла наперегонки с волнами его внимательной и теплой размеренности…
Лежала расслабленная. И покорная уже вновь нарождающимся внизу живота стонам желания. Рука осторожно тронулась в путешествие к его бедрам. Но Роман внезапно отвел  ее кисть и своей твердо прижал к простыне.
– Не надо, Христинка. Я должен идти.
– Почему? Еще ведь не поздно. Что-то не так?
– Наверное. Нам нельзя терять голову. И так встречаться больше нельзя.
– Но ты ведь любишь меня, Ромка! – отчаяние делало ее слабой. – Ведь любишь? Скажи!
Роман поднялся с кровати и вслепую оделся. Включил свет. Она лежала лицом вниз, плечи чуть заметено вздрагивали. Он присел на краешек постели и повернул ее к себе. Глаза Христины были полны слез. Он не мог оставить ее наедине с отчаянием. И не мог ей обьяснить, что его собственное отчаяние граничит с сумасшествием и что сходит он с ума в свои мужичьи тридцать шесть из-за этой неожиданной и несвоевременной, страждущей и недозволенной, запоздавшей, но первой и единственной любви – к ней. Он был не вправе говорить ей, что любит ее почти до безумия. Он должен был ее защитить. Своим непоколебимым молчанием. Спустя годы это заживет. Когда его у нее уже не будет.
– Ну, что ты, маленькая. Так не годится. Мы же не на век расстаемся.
Подмостил Христине под голову подушку, укутал одеялом.
– Давай лучше с полчасика еще поговорим. Я тебе расскажу про одного старого-престарого седого деда из Яворника, а ты засыпай потихоньку. А когда уснешь, я уйду. Огородами. Как повеса-распутник.

ЯВОРНИЦКИЙ АГАСФЕР
И он поведал Христине об этом чудаковатом человеке. Тот жил одиноко, в компании со старческими болезнями в горном Яворнике. Жильем для него служила полуобрушившаяся после прошлогоднего снегопада хижина, где он  в нужде обреченно ожидал своего конца. А когда-то о нем среди земляков шла добрая слава как об одаренном художнике, умелом маляре. Хоть и не относился к тем, кто за словом в карман лез, все же мало кому из односельчан рассказывал про свою молодость.
– Понимаешь, Христинка, когда он мне сообщил о своих жизненных перипетиях, то они меня поразили. И это – человек, которого в селе считают юродивым и уличным клоуном.
Некоторые факты из жизни Василия Варги, пересказанные Романом Христине, поначалу ошарашили. Потом вызвали чисто профессиональное недоверие, а еще через некоторое время своей невероятностью, а значит, вполне возможной достоверностью (такого не придумаешь), заставили ее в конце октября, когда ударил нежданный первый заморозок, поехать в Яворник, чтобы самой встретиться с дедом Василием и попытаться его разговорить.
Жилье, к которому привел ее знакомый учитель сельской школы, оказалось без крыши, а своими чересчур скромными размерами походило даже не на вагончик, а скорее – на железнодорожный контейнер. Рядом с запертой изнутри дверью на почерневших досках – дисгармоническая яркость домового номера, выписанного свежей краской на новенькой жести. Хозяин открыл им, вынырнув из темноты свого пристанища. Поразили его глаза – ярко-синие, живые и приветливые.
«Разве возможно, – подумала, – чтобы такое безудержное сияние лучилось из слепого нищенского угла?!».
Пробрались за дедом узким проходом, заваленным всевозможным барахлом, в его укрытие. На четырех квадратных метрах полметра занимала печь, полтора – лежанка из досок, остаток пространства заставлен мешками, набитыми неизвестно чем, и подгнившими головками капусты.
Христина вспомнила песковський «Таежный тупик» – быт аналогичен тому, о котором с любопытством прочитала не так давно в «Комсомольской правде». С той лишь разницей, что Агафья Лыкова жила в щедрой дарами природы тайге, да уже, слава Богу, и не одна, а Василий Варга – в богатом, со всеми благами цивилизации селе, в кругу земляков, большинству которых до дедовых 80 еще ой как не близко!
Старик старательно прикрыл для нее и учителя чистым покрывалом лежанку, чтобы сели, а сам уместился на нескольких сантиметрах где-то между печью и капустой. Прямохонько над Христининой головой – дыра в потолке, сзади и напротив – окошка с выбитыми стеклами. На плите, между тем, весело булькает какое-то варево со знакомым запахом фасоли.
Дед несколько смущен их визитом, но помалу поддается уговорам учителя-земляка:
– Расскажите, Василий Юрьевич, этой женщине о том, как вы в мадьярской армии служили, и о тех евреях – так же, как мне рассказывали.
Рассказ старика продолжался более трех часов. Было заметно, что Василий Варга, как и большинство его ровесников, страдал склерозом. Некоторые моменты своей жизни он описывал очень детально, а отдельные, в том числе, и такие существенные для Христины подробности, как названия улиц, имена людей, которые были бы способны засвидетельствовать правдивость его рассказа, припомнить не смог.
Родился он в многодетной семье яворницких крестьян. С малолетства проявилась его одаренность к рисованию, поэтому, когда исполнилось парню восемнадцать, родители по совету «ученых» людей отправили его в науку к маляру аж в Чехо-Словакию. Ремеслом овладевал в местечке Мшино неподалеку Праги, у чоловека по имени Богумил Вацек.
В 39-ом, когда страну оккупировали фашисты, неопытный юноша, несмотря на предостережения жены своего мастера, поддался пропагандистским призывам гитлеровцев – решил добровольно пойти на работу в Германию. В приемном пункте вояке-арийцу не понравилась внешность Василия, требовал доказательств, что у того нет в роду иудеев. (И Христина во внешности Варги усмотрела семитские черты Вечного Жида, и у нее созрело название будущей статьи – «Яворницкий Агасфер». В конце концов, Василию выдали направление на работу в рейх – после свидетельств знакомых чехов, подтвердивших христианское вероисповедание батрака из Подкарпатской Руси.
Выпросил путевку в землю Саар – ближе к Бельгии, где в то время работала его старшая сестра. Но встретиться с нею так и не довелось.
Попал на крупный металлургический завод, где до весны 1942-го горбатился землекопом. Однако, как и остальные «добровольцы», а таких, уверял, было достаточно, он пользовался относительной свободой – по крайней мере, в том, что касалось передвижения по городу. Более 900 поляков, французов, чехов, словаков обитали в большущих комнатах общежития из нескольких этажей. Поселялись по национальному признаку.
Василию Юрьевичу долго не удавалось завоевать доверие чехов, которых считал самыми близкими к своему русинского роду и к которым стремился всем сердцем. От него, новичка, требовали продемонстрировать какие-то особые способности, что-то такое, что никому в комнате не удавалось сделать. Он попытался похвастать малярской сноровкой. Но таких и среди чехов было предостаточно. Откликнулся на предложение побороться с признанным силачем – и таки уложил того на лопатки.
Но «пропуск» в свой блок братья-чехи выдали Варге лишь после того, как показал им действо, которое мало кому удается воспроизвести, если привык в работе пользоваться в основном правой рукой. Фокус состоял в том, чтобы несколько раз перекрестно и попеременно похлопать ладонями по коленям, а потом сразу же правой коснуться левого уха, а левой – кончика носа. И дед залихватски продемонстрировал Христине свое умение.
Каждодневно крошил грунт и доставлял его на ручных носилках в паре с дедком-немцем. И все же ему было легче, нежели бедолагам-пленным, которых фашисти силой согнали-свезли из оккупированной Европы.
В 1941-ом Василий впервые среди толпы пленных услышал уже подзабытое родное слово – это были украинцы. С тех пор ежедневно носил из общежития на завод свою пайку хлеба и папирос (сам никогда не курил и на пальцах может пересчитать, сколько раз случилось выпить чарку) и тайком отдавал людям, которых считал земляками.
По истечении некоторого времени передачи несчастным стали пообьемистей – свою лепту начали к Васильевой добавлять и цимборы-чехи, и местные девушки-немки. Необычайно выразительно предстает перед Василием Варгой увиденная в те дни картина: заводской охранник от нечего делать бросил гранату в зарыбненный пруд, расположенный на территории предприятия, и милостивым жестом указал девчатам-украинкам, работавшим неподалеку, мол, возьмите себе. Надо было видеть, с какой жадностью пленницы бросились вылавливать оглушенную рыбу! Живую надкусывали и окровавленную прятали за пазуху.
Разве мог спокойно созерцать это голодное отчаяние?! Потому и носил харчи, чтобы хоть крохами поддержать жизнь в этих изможденных телах, а еще – веру в их душах в то, что не сгинут, дождутся освобождения.
Весной 42-го заболел, воспалилось горло, лихорадило несколько дней подряд. Соседи по общежитию вызвали врача, а тот отправил Василия в заводской госпиталь. Когда уже почти выздоровел и дело шло к выписке, за ним и еще двумя соседями по палате – чехами пришел охранник: их срочно вызывали в администрацию предприятия. Перед конторой обратил внимание на то, что виселица, на которой время от времени казнили непокорных пленных и они там висели по несколько дней «с воспитательной целью», – пустая.  Почему, – понял через полчаса. Предназначалась для них троих…
В администрации канцеляристки на каждого из прибывших заполнили анкеты. Василию запомнилось, как девушка, которая фиксировала его биографические сведения, все время  повторяла: «Известно ли матушке, где сейчас ее сын…». Лицо от листа не отрывала, и только слезы капали, как сливы, размывая чернила.
После его завели в другое помещение. На стене – портреты Гитлера и Геринга. За столом – два гестаповца и один довольно молодой человек в гражданской одежде, еще – женщина-секретарь в военной форме. Гражданский по-немецки начал задавать вопросы, сверяя ответы Василия с записями в анкете. «Где родился?». И вдруг ударил по столу рукой и…обратился к Василию по-русински: «Так ты из Яворника?! Я в 39-ом остался на ночлег у ваших соседей в Веречах, когда добирался из Ужгорода в Хуст. Там порядочные люди живут. А ведь и я из Подкарпатья…».
Неожиданно встретившийся земляк (а был он то ли судьей, то ли следователем) быстро разъяснил офицерам, что допрашиваемый слабо владеет немецким языком и что он будет общаться с ним на том наречии, которым сам хорошо владеет, чтобы определить, виноват ли тот в совершенном преступлении.
Вкратце изложил Василию, что по доносу кого-то из персонала больницы его подозревают в пособничестве пленному советскому офицеру, накануне убежавшему из госпиталя с украденным из кабинета главврача револьвером. Беглец заставил шофера больницы отвезти его на машине до границы с Бельгией.
Василию, конечно же, было известно о невероятном госпитальном происшествии. Более того, он как выздоравливающий свободный пациент имел возможность наблюдать за житьем-бытием лечебного учреждения без каких-либо ограничений. А потому ему было известно, что советский офицер просто воспользовался симпатией, а может, и влюбленностью старшей медсестры госпиталя. Но о том, как все было на самом деле, Варга мог, понятно, только догадываться. И умолчал про свои догадки, потому что смельчак пришелся ему по душе.
Но в земляке уже почувствовал своего спасителя. Тот действительно подтвердил, что его сейчас отпустят, потому что он объяснит гестаповцам, что не нашел аргументированных доказательств вины Василия. Но посоветовал в течение двух дней уехать из города.
Варге это удалось. В рабочей комендатуре молодая немка-приятельница помогла парню получить документ-открепление, с которым он смог, наконец, после шести лет мытарств возвратиться домой в Яворник.
Но спустя пару дней после возвращения в родной дом за ним пришли – чтобы забрать в мадьярскую армию.
Рекрута отправили в Пешт, в казармы, носившие имя Франца Йожефа. Муштровали, но на фронт не посылали – к русинам-верховинцам доверия не было: а вдруг к вражим славянам переметнутся. Использовали малярские навыки новобранца. Вскоре начали сооружать какое-то здание на территории казармы, ему же поручили обеспечивать стройку песком и глиной, которые следовало заносить во двор с улицы. Для грязной и тяжелой работы в казарму пригнали четыре десятка местных евреев-мужчин, живущих на соседней улочке.
Однажды Варге было приказано взять под личный присмотр двух иудеев, дабы те таскали на стройплощадку песок. Сделали с ношами одну-другую ходку за ворота, а подопечные несмело просятся: отпусти нас, добрый человек… И о чем-то толкуют, но Василий мало что понял, на венгерском языке тогда разве что пару команд армейских знал. Слегка призадумался: людей этих пригнали в казармы, как скотину, разве что сосчитали. Кому там их имена известны! «Отпущу, – решился, – скажу, что сбежали, а я не смог остановить, потому что хоть и в форме, но без оружия». Когда доложил старшему про случай с «беглецами», тот только отмахнулся: иди, возьми других.
Через пару дней отпустил еще двоих, придумав схему похитрее. Вывел невольников из казармы непосредственно перед сменой сторожевых на воротах. С улицы через ограду забросили во двор казармы носилки, и евреи ушли. А Василий, как сменились часовые, вернулся – так, будто только один-одинешенек и выходил. Такие проделки удалось безнаказанно совершить еще несколько раз, до тех пор, пока не поручили другой работы.
А вскоре ему дали выходной и он выбрался в город. Неподалеку от казармы, в скверике подошел к нему элегантно одетый человек и спросил: «Узнаете?» Василий присмотрелся – один из отпущенных им. Среднего возраста иудей вытащил из кармана пачку бумаг: «Возьмите это и положите в банк на свое имя». То были, считал Варга, либо облигации, либо акции. Но он не взял. Почему? – и сам не знал. Видимо, побоялся. Однако человек понял его опасения и заверил, что за благодарностью его спаситель, если будет жив, сможет прийти на это место в любое время и после войны. Если его самого тут не окажется, пусть не сомневается: Василия узнают его соплеменники и обязательно к нему подойдут, и подсобят в случае надобности.
Еще одна история приключилась с Варгой ранней весной 1944-го. Его откомандировали из казармы ночью патрулировать город, назначив старшим вооруженного патруля. За углом улицы на перекрестке остановились, услышав, что в их направлении двигается группа людей. Стук крепких каблуков долетал промеж едва слышное шарканье, словно кто-то шел в растоптанных домашних тапках. Яркая луна высветила четверых военных, ведущих между собой двоих юнош и двух девушек 16-18 лет.
Василий в ту пору уже осознавал, что война вскоре должна закончиться, и не в пользу  Гитлера и его союзников. Известно ему было и то, что в городе продолжается  целенаправленное уничтожение евреев, их вытаскивали ночью из собственных жилищ и вели на мост, там расстреливали, а тела сбрасывали прямо в Дунай.
Сдерживая дыхание, шепнул другу, этническому словаку из Венгрии: «Ну уж этих они не убьют». И побежал наперерез конвою. Укрылся за толстым стволом каштана и, выставив дуло автомата, скомандовал: «Жиды, четыре шага вперед и шаг в сторону. А вы, вояки, не пробуйте стрелять – я это сделаю проворнее. Кто не верит, пусть поднимет карабин прикладом вверх – в щепки разлетится от моей пули, доказательства вам больше будут не нужны».
Конвоиры тихо переговаривались. К Василию тем временем и друг-словак присоединился. И так же из-за дерева повел агитационную работу: «Имейте совесть, мадьяры, разве вы должны убивать невинных людей, как это делают немцы? Они уже не долго будут вами командовать. Отпустите этих детей, не берите грех на душу».
То ли агитация, то ли дуло автомата произвели впечатление на конвоиров, однако они развернулись и ушли восвояси. Когда уже отдалились, Василий спросил спасенных, нужно ли им сопровождение. Нет, – ответили, сами уже найдем, где укрыться.
Варга с приятелем подождали, пока утихли и топот сапог, и шамканье тапок, и только потом осторожно обходным путем вернулись в казарму – чтобы не столкнуться вдруг с теми, у кого отобрали «добычу».
А когда фронт приблизился к Будапешту, Василия и остальных рекрутов-славян собрало начальство казармы, каждому дали понемногу хлеба, еще какого-то провианта и отпустили на все четыре стороны.
Василий почти год жил у друга-словака на востоке Венгрии, помогал ухаживать за виноградником, хотел даже жениться на местной девушке. Но в 1945-ом решил проведать  Яворник, свидеться с родней. Вернулся в село и с того времени за границей больше не бывал. Грянула советская действительность.
Работал художником-оформителем в местных леспромхозе и колхозе. Все время – по  договорам, трудовой книжки не имел, потому и пенсию получал минимальную – по старости. Не женился.
– Почему? – спросила Христина.
–  Да некогда было! – засмеялся. – Сначала эту хижину себе строил, односельчанам помогал сооружать дома, класть печи, разукрашивать светлицы, в церкви образы-иконы писал. Вот и дожил до того, что и хижина разваливается, и ноги еле служат.
Советовала: может, вам бы, дедушка, переселиться к родне. Дождь пойдет – затопит вас тут, а нового снегу этот потолок уже точно не выдержит.
– Нет, – говорит, – никуда не пойду. Мне когда-то в Чехии шатровые (кочевые – русин.) цыгане предсказали всю мою жизнь, какой она была и какая уж есть. Я не имею права что-то менять – так мне сказано и так сужено.
Дед – фаталист, оказывается.
Скрипнула дверь. Заглянула полная средних лет женщина. Принесла старику молоко и свежеиспеченный кукурузный хлеб. Переговорили про дедов быт. Оказывается, двоюродный племянник носил деду картошку и подсолнечное масло. А фасоль старик сам сажал, да только на мороку, потому что ее надо было еще и оборвать.
В хижине-контейнере уже не было даже намека на то, что это – жилье творчески одаренного человека. Старческое, неухоженное, холостяцкое стойло с кучей ненужного хлама. И сквозняки – предзимние, морозные, от которых за три часа Христина промерзла до иголок в ногах. А ему – нипочем. Сельский учитель рассказал Христине, как старик в прошлую зиму спал тут в 20-градусный мороз и даже огонь ночью в печи не поддерживал. А потом снегом крышу провалило. Председатель сельсовета предлагал ему перебраться к кому-то из односельчан, потому что никому и в голову не приходило, чтобы эту трухлявую будку ремонтировать.
Христина удивлялась, что отшельник разговорился с ней. Она думала: а может, дедов стоицизм дал-таки трещинку? Может, как раз подошло время прийти ему на помощь? Кто знает, не оттого ли доверил он «женщине из газеты» подробности своей неприкаянной жизни, что теплилась в нем надежда на то, что о нем узнают те, кого он в свое время уберег от неминуемой гибели. И хоть не была уверена, что к событиям, о которых поведал дед, был именно он, а не кто-то иной, причастен, все же считала, что в свои 82 вряд ли кто-то  решился бы сказать неправду, о которой всю сознательную и без склероза жизнь молчал.

ОТБРОСИВ ВТОРОСТЕПЕННОЕ
Поздняя осень упорно обнадеживала неожиданными приливами остатков тепла и вспышками беспощадно яркого, неимоверного в предзимье солнца. Христина открыла форточку. За окном виднелся город, он был окружен со всех сторон лесом, до сих пор не сбросившим листья кленов, буков, диких черешен, темным смарагдом отливали вкрапления елей. В ее кабинете от теплых, уже запущенных на зиму батарей центрального отопления белые хризантемы раскрыли свои лепестки и стали похожими на невест под конец свадьбы – немного увядшие и расхристанные, но от этого не менее привлекательные, а еще – притягательные волнующей душу горчинкой. Вопреки местным традициям, для Христины хризантемы были цветами жизни. Они ведь расцветают, когда все остальное отмирает, причем цветут смело и в такой богатой гамме, что буйной их роскоши, жизнеутверждающей силе невозможно не удивляться. А сколько разновидностей хризантем! Такая щедрость природы – только благодаря жизни и ради нее. Эти цветы для Христины ассоциировались с пережитым-прочувствованным прошлым и будущим – богатым и изменчивым, неповторимым в оттенках и очень мужественным. А еще – ярким на фоне почти сплошной серости.
Можно было идти домой. И, как всегда, накануне выходных, не хотелось. Надеялась дождаться звонка Романа. Хотя зачем себя терзать? Ведь он еще на прошлой неделе  попросил ее не переживать: если не звонит дольше, чем обычно, значит – занят. А если ей покажется совсем уж невмоготу дожидаться от него весточки и телефон в его кабинете долго не будет отвечать, то – позвонить Моничу, и тот обязательно сообщит, где находится Роман и когда появится у себя.

Самоіронічне
Гори – грудка пластиліну,
Переплавлена на сонці.
Іграшкова тиха днина
Аплікується в віконці.
Горобці крізь шибку – титри.
Шелестить через кватирку
Целофанове повітря –
Дрібно й стрімко, без зупинки…
Ось і склався вірш на тему,
Як стовбичу в кабінеті,
Мов зів’яла хризантема
В подарунковім пакеті.

Христина виделась с Романом в начале недели. Он позвонил ей еще с утра и назначил свидание у себя сразу после рабочего дня, предупредив, что будут не одни.
Она без объяснений догадалась, что третьим будет его начальник и что опять ее совесть  будет мучиться мерзким похмельем. Но когда в кабинет Романа зашел Сергей Анатольевич и, как бы мимоходом, сказал ей, что Роман закончил дело, связанное с лагерем для мужчин-венгров, сначала удивилась. А через мгновение обуяло такое желание поцеловать Романа прямо на глазах его шефа, что еле превозмогла его. Поражена и счастлива была, что он этим тоже занимался. Понимала, что дело ему могли поручить и «сверху», если брать во внимание опубликованное в прессе официальное заявление членов Венгерского культурного общества. Но в тот момент у нее появилось ощущение, будто бы делал это для нее, ведь у нее первой узнал про лагерь.
Сергей Анатольевич в ответ выразил свое читательское восхищение «Яворницким Агасфером» Христины. А потом плавно изменил выражение лица и обратился к теме, которой она боялась.
– Последние ваши информации для нас, Христина Дмитриевна, безусловно, хорошо подготовлены. С подробностями. По существу. Неплохо также, что в них присутствует попытка проанализировать то, что вы видели и слышали. Однако… однако нас не совсем устраивает то обстоятельство, что вы практически сразу и почти в неизмененном виде печатаете их в газете. Случаются, видите ли, такие моменты, что их огласка  способна навредить нашему делу.
– У меня, Сергей Анатольевич, есть основная работа. И редактор еженедельно требует, как и ото всех остальных коллег, определенного количества газетных строк. Поэтому я вынуждена, образно выражаясь, совмещать «красивое с полезным», каким-то образом находить выход из этой ситуации. Потому что, как только потрачу время на выполнение вашего поручения, то для редакции его уже не остается.
Начальник зыркнул остро-хитро на Романа:
– Зачем же ты так нагружаешь Христину, Роман? Все второстепенное стоит отбросить, когда на кон поставлены дела гораздо более важные.
Христина физически ощутила плевок в лицо. И попыталась создать впечатление, что не заметила его. Была к такому повороту готова с утра.
Романов шеф так же бархатисто-плавно сменил гнев на милость:
– Но что это мы все о работе да о работе. Как известно, каждая работа требует стимула. У нас так же принято ценить помощь наших штатских коллег, – и засмеялся, обрадовавшись собственной изобретательности, – наши внештатники, как и ваши редакционные, тоже получают гонорар. Для вас имеется небольшой подарок. Кстати, выбирал Роман. Убежден, что вам понравится.
Тем временем Роман, предупредительно бросив в сторону Христины умоляющий взгляд, вытащил из-за стола объемистый пакет в оберточной бумаге, крепко перевязанный шпагатом.
– Тут весьма интересные для вас, Христина Дмитриевна, книги – произнес. И добавил:
– Я заставил девчат из книжного магазина отпереть для меня все их тайники.
Книги были в страшном дефиците. На полках магазинов было пусто или же серо от какой-то кооперативной псевдолитературной гадости, напечатанной на такой же грязноватой бумаге.
Христина поняла, что ради спокойствия Романа должна проявить в присутствии его начальника заинтересованность подарком. Как сумела, так и проявила. Кажется, Сергей Анатольевич остался удовлетворен собственной щедростью.
А когда он ушел к себе, Роман приложил палец к губам, что значило «еще немного помолчи – его скоро не будет». А сам взялся нарочито громко и подробно рассказывать, как с сыновьями в выходные устроили в квартире генеральную уборку. Через несколько минут металлическая дверь тихо всхлипнула и умолкла – можно было не таиться.
– Этот пакет, Ромка, извлекает из моего сознания не совсем положительные ассоциации.
– Какие же?
– Убеждает меня в том, что и наши отношения – это купля-продажа. Ты покупаешь меня вместе с моими чувствами к тебе для своей службы, или вернее – для абсолютно несимпатичного мне Сергея Анатольевича.
Роман тревожно заглянул в ее потемневшие и какие-то отрешенные глаза.
– Христинка, дорогая, ну, зачем ты так?! Это же всего лишь ни в чем не повинные книги, очень хорошие книги.
– Да я знаю, что кони не виноваты. Но мне известно и то, что в такие вот, как сегодня, моменты все выглядит так, будто не только меня кто-то покупает, но и я тебя покупаю. А я не хочу покупать, все время только и думая о цене того, что для меня выше всякой цены. И продавать свои чувства тем более не могу. Я их отдаю. Но мне необходимо знать, что они тебе нужны, что не лишние в твоей жизни.
«Сейчас снова будет этот вопрос, – мысленно с щемящей горечью признался себе Роман. – Как, как ей это сказать?! Чтобы не сказать».
– Христинка, я уже свыкся с твоим максимализмом. Но ведь не все в этом мире только черное или белое. Да ты это и сама прекрасно знаешь. И чувства твои для меня не лишние – и об этом тебе известно, даже если бы я этого не подтвердил сейчас. И не словами все это измеряется.
Он обнял Христину и попытался отвернуть за ухо ее непокорную курчавую прядь волос.
– Ну, скажи мне, Ромка. Шепотом скажи. Это же только для меня.

Це слово, у якому сповідь
Одверта, праведна, земна,
Це слово, у якому подив
І віра, й сила, і весна, –
Хіба для тебе воно зайве,
Це заклинання від незгод,
Від розпачу, розчарування,
Від втрат і болю, і тривог?
«Люблю…» – твої уста не зронять.
«Кохаю!» – погляд не змовчить.
Чому ж боїшся ти промовить
Те, що в душі давно звучить?!

– Ну, как же тебе объяснить? Я не могу сказать, что люблю, и не могу сказать, что не люблю. В моем понимании этого слова, я люблю детей, Лизу люблю, родителей. А то, что я чувствую по отношению к тебе… это другое.
– Что же?
– Мне необходимо, чтобы ты была. И чтобы ты была счастлива, и чтобы твои глаза не становились металлически-серыми, а все время были такими же голубыми, как эта твоя блузочка, – он всячески пытался отвлечь ее. – И чтобы ты была моим товарищем.
Христина раздраженно поморщилась. Роман усилил сказанное:
– Товарищем по всему, Христинка. И все это составляет мое понимание того, к чему мне трудно подобрать правильное слово. Ты дорога для меня. Не дорогуша.
– Товарищ – это от «товар», Ромка.
– Я ведь не филолог…

Вірю лиш денній прозорості
Й крапелькам суму у голосі,
Й погляду очі в очі – в зеленосинь.
А ночі, цій легковажній мрійниці,
Зовсім уже не віриться.
Усе то вона, облудниця,
Мені дорікає й нудиться
Бентежністю почуттів.
І зіткана нею тінь
В мою зазирає уяву…
Чи станеш для мене оманою?
Чи якось у денній прозорості
З краплиною суму у голосі
І поглядом очі в очі – в зеленосинь –
Пробачиш мене за ту тінь?..

– Ты не донесешь этот пакет одна. Я тебя подвезу до дома. Но не буду заходить – нельзя. Ну, что ты, выше нос! Не всегда же так будет. Во всяком случае Гайдар с Явлинским нам пообещали, что все изменится за какие-то там пятьсот дней.
…Только Христина собралась покинуть свой уютный и уже сонный кабинет, как вдруг телефон завелся, словно безжалостный по утрам будильник.

ВЕЛИКАЯ КИТАЙСКАЯ СТЕНА УСТОЯЛА
– Мне хочется тебя целовать, – неожиданно послышалось из трубки, – пятьсот дней не выдержу. У нас случайное затишье. Можешь зайти?
– Да, Ромка. Уже иду.
На улице последнее золото осыпалось к ногам, и сияющая под ярким солнцем красота ослепляла.

Тополі у циганському намисті
Ряхтять гіллям з блискучими дукатами.
Розвихрилося карнавально місто
Перед зимовими важкими втратами.
Промерзлий сніг іще глухим свинцем наляже.
А нині ворохобить осінь багрянистим листям.
Шалена, безсоромна, як коханка княжа,
Скидає в пристрасті юпки тонкі й барвисті.

ХХХ
Феєрверки хризантем салютують осені,
Шибеником вітрогон мчить в небесній просині.
День – суцільний зорепад. Горіхи вгодовані
Астероїдно летять – прикривай-но голову!
Метеори з лип і кленів устеляють килимом
Асфальтівку закоцюблу, невмиту й запилену.
Легковажить листопад шатами барвистими,
Хоч заручник вже зими в вельоні імлистому.

Ее ничуть не угнетала кабинетная обстановка. Она ее не замечала. И только очень хотела, чтобы эта близость с ней была для него особенной. Он бросился к ней так изголодало, что она даже не поняла, каким образом ее отутюженная широкими складками юбка оказалась у нее на голове. Тихонько рассмеялась. До замученного их предыдущими объятиями дивана не дошли. Стола и даже пола было мало. Она удерживала собой глухую стену, а он пробивал ее изнутри – и этому не было и не было конца. Стена устояла.
Наконец изможденные упали. За окном давно стояла ночь. Великое молчание зависло, как великая китайская стена. Христина боязливо попробовала на вкус свои губы. Они были слегка солоноваты.
– Тебе пора домой, – жестко и беспрекословно. И уже приговор самому себе:
– Я сошел с ума, так нельзя было. Уходи, пожалуйста, мне нужно побыть одному.

БЮСТ И КРАСКА
В первый день декабря ее угораздило угодить в рытвину на ровной дороге. Это было заявление совета ветеранов с осуждением акта вандализма в отношении памятника Ленину. Кто-то ночью заляпал краской бюст перед райкомом партии. Возмущенное открытое обращение бывших фронтовиков объемом в три стандартные печатные страницы в редакцию принесли уже рано утречком после ночного происшествия. Казалось, что бедные ветераны нетерпеливо дожидались момента свершения акта обливания вождя и сразу же побежали упражняться в эпистолярном жанре, чтобы на рассвете осудить всех националистов-экстремистов, будто бы причастных к этой страшной диверсии. Посыльный объяснил, что заявление ему указано передать из рук в руки Христине Креминной или, если ее не окажется на месте, самому редактору.
– Андрей Федорович, и мы это напечатаем? – спросила у редактора. – Я бы оставила  отлежаться, пусть еще милиция поработает, что там было и как.
– Должны, Христя, напечатать.
– Как можно?! Да вы взгляните на эту махровую лексику, тональность, стилистику! Это же какой-то ненормативный жанр. И что они предлагают? Прямиком в светлое прошлое. Хорошо еще, не написано, что всех руховцев нужно пустить в расход. В конце концов, такие вещи и в таком виде просто непристойно публиковать в газете.
– Христя, надо.
– Сдавайте это сами в набор. Не хочу быть к этому причастной, – отрезала. – Я – у себя, буду дописывать материал о проверке в мебельном. 
Закрыв за собой дверь, Христина вдруг замерла от заставшей ее врасплох мысли. Интуитивно почувствовала, что с этим заявлением еще что-то не так. Почему эту бумагу должны были передать редактору – понятно. Но почему – ей? Это ведь нарушение субординации. А почему не Фудзи-даме, не ответственному секретарю, не завотделом общественно-политической жизни? Почему – именно ей? Не иначе, как Сергей Анатольевич «работенку» подкинул. Она же лично допытывалась у ветеранского курьера, кто конкретно его откомандировал с заявлением: «Это ваш председатель?». А шустрый дедуля ей ответил: «Ну, да. Начальник распорядился».
Христина приступила к работе над запланированным материалом, но строчки не склеивались. «Нужно перезвонить Роману», – перебирала варианты влияния на ситуацию с явно провокационным заявлением. Но сначала решила сходить к начальнику райотдела милиции Петру Булаху.
В приемной Булаха было тихо. Секретарь, сосредоточившись над какими-то бумагами, махнула ей, чтобы проходила. Петр Александрович, как и всегда, радушно встретил ее. Когда-то он был влюблен в тетю Христины, такую же привлекательную и порывистую, как и ее племянница сейчас. Но Оксана сохла по его другу, и он отступился.
– Наконец-то, зашла! И, конечно же, по делу. Но от кофе не откажешься, правда?
– Не откажусь, угощайте.
У Петра Александровича всегда был наготове ежедневный объемистый термос с ароматным горячим напитком – «на тот случай, если личному составу придется освежить мозги». Он налил ей чашечку, пододвинул поближе.
– Выкладывай, с чем пожаловала.
– Вам известно, надеюсь, что ночью памятник Ленину облили краской?
Милицейский начальник кивнул в знак согласия.
– А ваши люди уже выяснили, кто это сделал?
– Пока нет. А в чем дело, Христинка?
– Из совета ветеранов спозаранку нам принесли заявление, в котором грязью обливают руховцев и остальных, кого они именуют экстремистами и буржуазно-националистическим элементом. Я уже с Андреем Федоровичем едва не поругалась. Может, позвоните ему, посоветуйте не торопиться с публикацией. А то завтра выскочим с этим заявлением…
– Христинка, не знаю, что тебе сказать. Это, видишь ли, не наша парафия. Скорее всего, вся эта катавасия исходит от соседей. К нам не поступало ни одного заявления ни от ветеранов, ни еще от кого-либо, прокуратура тоже пока молчит.
«Соседи» – значит, КГБ. Христина знала, что Булах именно так называет эту структуру, служебные помещения которой были размещены в том же здании, что и милицейские. Получается, нужно все же обращаться к Роману. Чтобы не тратить попусту время, быстренько попрощалась с приветливым Булахом и побежала обратно в редакцию. Железная дверь могла открыться только после телефонного согласия.
В ответ на ее звонок Романов телефон откликался нескончаемой монотонностью длинных гудков. Она набрала номер Олега Монича. Тот сообщил, что коллега уехал на химзавод и появится где-то через полчаса. Столько времени еще можно подождать.
– Олег, передайте Роману Ивановичу, что мне крайне необходимо с ним увидеться. Пусть бы сразу мне позвонил.
– А к «крайне необходимо» можно еще какое-то более действенное словосочетание  добавить? – пошутил по-дружески Олег.
– И даже очень нужно. Только у своего шефа словарь синонимов одолжите. А то он у него там весь пылью покрылся, – весело отпарировала общительному собеседнику.
Роман ответил ей даже немного раньше, нежели предполагал Монич.
– Что случилось?
– Будто бы и ничего особенного, но непонятно, какими могут оказаться последствия. Да, кажется, это не телефонный разговор.
– Дай ключ, я попробую определиться.
– Бюст и краска.
– Добро, заходи.
Роман уже понял, о чем она будет говорить. Эту краску покупал он и он же вчера вечером отдал ее пожизненно пьяненькому слесарю водоканала. Потому что и о первом, и о втором попросил Сергей Анатольевич.
Выслушав Христину, Роман на какое-то мгновение отвел взгляд, словно ему вдруг показалось, что что-то мелькнуло за окном. Но овладел собой:
– Христинка, ты, наверное, лишнего себе понапридумала. Синица море подожгла, – улыбнулся. Но Христина уже давно распознавала оттенки его улыбок. Эта имела в себе некоторую опечаленность и извинение.
Оставила без ответа его шутку и испытывала его подчеркнуто удлиненным молчанием. Требуя правду. Но правду он не мог ей сказать.
– Послушай, ко всему следует подходить с холодной головой.
– Да ведь от такого любая голова невольно окажется горячей. И потом. Почему именно мне велено было передать это мерзопакостное заявление? По мне, так это значит, что ветераны принимают меня за свою, то есть вашу. Кто им об этом говорил? Ты? Или это Сергей Анатольевич устроил мне какую-то идиотскую проверку на вшивость? У меня слишком много вопросов, чтобы после всего этого моя голова оставалась холодной, Ромка. Я ото всего этого начинаю делиться напополам, потому что не могу понять, где правда, а где ложь. И начинаю ненавидеть людей, которых мне хочется любить. Господи, кому все это нужно? Эти упражнения в политике на детсадовском уровне, эти обвинения и попытки уличить, после которых только озлобленность наступает и ни одного человеческого доброго желания не появляется. Это общественное противостояние, разводящее в противоположные стороны даже родных друг другу существ. Ничего, кроме опустошения и уничтожения душ в этом мире, кажется, уже не существует. А ты мне про холодную голову…
– Я могу всего лишь передать Сергею Анатольевичу, что тебе необходимо с ним встретиться.
– Если ты не в состоянии объяснить мне, что происходит, то, вероятно, и в самом деле будет лучше выяснять все детали, касающиеся вашей службы, непосредственно у него. Без тебя. Тогда и тебе полегчает – не позвоню, даже если море заполыхает. Не придется  мои рефлексии выдерживать, создавать впечатление чуткого и понимающего…
– Прекрати. Если уж я тебя не понимаю…
И замолчал.
– Ну так и оставайся здесь со своим великим пониманием. И мензуркой отмеряй его для кого-нибудь другого. А я тебя не хочу видеть!
И Христина рывком распахнула дверь и демонстративно встала спиной к нему на главном  выходе. Роман пошел следом за ней, и только попытался отомкнуть мудреный замок, как засов привели в движение снаружи. Вошел начальник.
– Что случилось, молодежь? – сразу оценил обстановку по растерянным лицам обоих.
Первым в себя пришел Роман.
–Христине Дмитриевне необходимо побеседовать с вами.
– Так прошу, Христинка, проходите, – широко отворил дверь к себе.

НЕДОРАЗУМЕНИЯ СЛУЧАЮТСЯ И В БРАКЕ
– Наверное, зимняя депрессия таким образом на вас действует, – сочувственно отчитывал ее старший чекист. – Поверьте, наша служба не прибегает к мелким провокациям. Но с ветеранами необходимо считаться. Я читал это заявление. Вы там, может быть, в тексте уберите лишнее. Но ведь факт фактом – варварство совершено, и на него необходимо отреагировать.
– Скажите мне, Сергей Анатольевич, а почему не последовало реакции, когда повредили только что установленный памятник местному поэту? Почему никому нет дела до того, что в парке на бюсте Франко выросла уже целая папаха голубиного помета?
– Ну, Христинка, не во все же нам вмешиваться. Существуют коммунальные службы…
– Значит, там вы не вмешивались, а тут таки вмешались, – подловила его.
– Понимаю, отчего Роману трудно находить с вами общий язык, – развеселился. – Давайте сделаем так. Отдохните. Я бы вам советовал и в редакции взять отпуск. Но нас, и Романа тем более, не избегайте. Он сегодня, наверное, просто не настроен беседовать на рабочие темы, потому что дома возникли хлопоты с младшим сыном – приболел, да и сам он не вполне здоров. Все же вам, по большому счету, с Романом общаться легче и удобнее, нежели со мной. Психологически вы подходите друг другу. А случайные недоразумения… они случаются. Как и в браке.
И снова самодовольно заиграл в ее сторону усмешкой, радуясь собственной находчивости в выборе сравнения.

ЗАБАВКА В БОЖЬИХ РУКАХ
В отпуск она не попросилась. Половина редакционного коллектива грипповала, можно было вешать на двери табличку: «Все ушли на фронт по борьбе с болезнями». За весь день – на рабочем столе неполные две странички замученного и недописанного материала, который уже давно следовало бы сдать в типографию. Странно, и редактор не допытывается, где шлялась и чем занималась.
А в голове не утихает ни на минуту болезненное сверло: зачем, зачем выплеснула  столько эмоций на Романа! Теперь уже он не захочет ее видеть. Как с этим справиться? Как из этого выбраться? Как выйти на ровное?
И это чертово заявление. Его следовало хотя бы причесать, Андрей Федорович этого не сделает, потому что ему никто этого не предложил сделать. Зайти и напугать его тем, что ходила в КГБ? А почему, собственно, он должен пугаться? В его шкафу тоже полно скелетов.
И Христина направилась к редактору. Он до сих пор что-то дописывал в своем кабинете, хотя на улице уже давно залегли сумерки. Это не было на него похоже, потому что, как правило, во второй половине рабочего дня он исчезал – ездил на легковушке по селам, где у него было полно приятелей, с которыми привык встречаться в подсобках коопторговских магазинчиков. «Вчера мы в Ракове с Михаилом выпивали пивдецы (50 граммов водки – русин.), и он мне такое выдал про Матия, чича Божий. Слушай!», – такой зачин обычно предшествовал рассказам Андрея Федоровича об услышанных во время застолья комедийно-хмельных историях из внутрирайонной жизни.
 Однажды она его спросила, что означает это его «чича Божий». «Ты, когда игрушку дитяти даешь, каким образом его заманиваешь? Смотри, какая чича! А чича Божий – это забавка в Божьих руках». – «А почему слова у вас в родах не согласуются?». – «Все, Христя, согласуется. Они должны быть в паре – женско-мужской. Как оно и происходит в жизни нашей греховной, чича Божий».
– Андрей Федорович, вы уже сдали заявление в типографию?
– Нет. Когда тебя еще не было, мне звонил кагебешник. Предлагал, чтобы я от тебя избавился. Говорит: гони ее в отпуск, а то достала. Я, чича Божий, понял, что ты там уже успела сегодня отметиться. Спрашиваю у него, чем, мол, отличилась Христя? А он говорит: с ветеранами решила воевать, так помогай спасать, если она тебе – ну, то есть мне – в редакции еще нужна.
Христине стало веселее. Редактор продолжал:
– Я ему в ответ на это: у меня, кроме Христи, никого-то и не осталось, остальные – по лазаретам. И что я тебя так работой завалил, что ты и симпатичных мужиков рядом с собой не замечаешь. И что сам вынужден писать с утра до ночи без пивдецы, а моя Надя, когда трезвым домой возвращаюсь, не верит, что с работы. Короче говоря, он мне сообщил, что заявление нужно слегка прополоть и что ты это сделаешь. Так ведь?
– Сделаю. Правда, не знаю даже, с какой стороны к нему подступиться.
 – Отложи на завтра. Даст Бог день – даст и думку, чича Божий. А сегодня давай выпьем по капельке, а то Надя снова мне скандал закатит.
– Ну, наливайте.
Его угощение расположило к откровенности. Да она и без этой порции спиртного давно искала в его лице друга, способного выслушать. Не могла больше удерживать внутри себя этот груз, боясь, как бы не выплеснуть на кого-то «не того» свое отчаяние и порывы.
Редактор, старше ее на пятнадцать лет, слушал ее взволнованный рассказ – от момента знакомства с Романом и до финала в кабинете начальника КГБ. И лишь когда она сама умолкла, проникновенно спросил:
– Неужели бывает, чтобы так любить? Христя, не стоит он тебя. Краснобай и слабак.
– Не говорите так.
– Христя, нельзя же без меры и безоглядно. Мужчины боятся такой любви. Поверь мне, старому пьянице. И это же надо, я сам тебя в их волчье логово отправил. А ведь мог предугадать, что этот хитрозадый Серый тебя обведет… Но знаешь что? Почитай-ка мне свои стихи.
Снова слушал и после каждого стихотворения кратко подгонял: дальше, дальше… Немного помолчав, предложил:
– Поместим в субботу, на литературной странице.
– Что вы? Это нельзя печатать.
– Ты, конечно же, не Леся и не Лина, но печатать можно и даже нужно.
– Вы не понимаете…
– Я понимаю, что тебе необходимо от этого вылечиться. Чувство, которое со стихотворением выйдет на люди, тебя больше не будет разрывать на части. Я ведь и сам писал. И любил. Я все это прошел. И не серчай, что я его слабаком обозвал. Не мне судить. Видимо, не слабак, но эта служба… чича Божий.

ХХХ

– Поцілуй…
Губами ледь торкнувся.
Підштовхнув легенько.
Посміхнувся:
– Йди, тобі – пора.
На порозі знову обернуся,
Знов до тебе тісно пригорнуся.
– Час вже. Ну, бувай.
Але я не відізвуся,
Довкіл тебе обів’юся
Міцно, мов кора.
З докором у вічі подивлюся:
Ну, невже ні на що не згоджуся?
– Пісенька стара.
І настирливо в любові зізнаюся,
І з невірою твоєю знову б’юся.
Я ж твоя. І край.

*Чича (русинское) – что-либо красивое, яркое, здесь – игрушка, забавка.
*Леся и Лина - здесь Леся Украинка и Лина Костенко.

ВНЕШНИЕ ПРИЗНАКИ ТИПИЧНЫХ ОДНОЛЮБОВ
На следующее утро Христинин бумажный стог был разобран на отдельные снопики и успешно отправлен в типографию. Но весь городок ошеломило ужасное известие. Ночью кто-то изуродовал ножем лицо недавно избранного главврачом районной больницы талантливого хирурга Евгения Дешко. Уже пошли слухи, что останется без глаз.
Христина позвонила Петру Булаху, но тот попросил пока ни о чем не спрашивать и позвонить спустя день-другой. В городе только эту тему и обсуждали на всех перекрестках. В большинстве своем люди утверждали, что это – дело рук одного из больничных кланов. А кто-то высказывал предположение, что нападавший – ревнивец, муж одной из хирургических медсестер, будто бы любовницы Дешко.
Христине было жаль этого порядочного, глубоко интеллигентного человека, который без протекции защитил кандидатскую диссертацию, блестяще выполнял сложные операции, дневал и ночевал в хирургии, спасал людей, не дожидаясь подмоги из области или Киева. Он, несомненно, помешал местным коньюнктурщикам от медицины, возглавив больницу. Однако Христина хорошо знала и тех особ – они бы не решились на такую зверскую расправу. Что касается версии с любовницей, то она ее отбросила сразу же. Но беспокоило, что, пока суд да дело, Дешко грубо и безжалостно извозят в грязи. А он же и не попытается себя защитить. Она прикидывала, каким образом повлиять на общественное мнение, как сформулировать для газеты информацию о преступлении, не бросив в ней ни единого жирного пятна на личность потерпевшего врача. Так или эдак, нужно было дождаться известий из уголовного розыска.
И Роман не выходил из головы. Она встретила его с Олегом Моничем в обеденный  перерыв в центре города. Вышли прямо на нее из-за угла, куда она свернула. Избежать встречи или пройти мимо было невозможно. Роман остановился. Было заметно, надеялся, что коллега уйдет вперед. Но Олег, непосредственный и искренний, оказался бесчувственным. Потому Роман, смущенно улыбаясь, всего лишь поинтересовался у Христины, как дела, и сообщил, что остается на больничном – прихватил радикулит, когда выгружал из машины мешки с картофелем на зиму. Христина тоже терялась, что ему сказать. О том, чем завершился вчерашний разговор с начальником? Но Олегу этого знать не следует. Чтобы позвонил? Казалось, неудобно – Олег и в этом случае мешал. Ощущала себя виноватой. Попрощались, да и все. Наверное, до его возвращения с бюллетеня. А в последний момент почувствовала, что он ее поцеловал. Глазами.

День минув. І рік мине.
               І все минеться.
І любов твоя до мене
            не всміхнеться
Із примружених очей
               і лагідного погляду,
Перетліють всі образи
              й розлади.
І довір’я скривджене
               не забунтує.
Тільки раптом десь
                чуттєвість зануртує,
Як насняться
               руки й дотики,
Що не вміли берегти
                від опіків.

Телефон молчит, и день подходит к концу. А так хочется самой позвонить! Он, наверное, дома с мальчиками. Они у него почти взрослые, в их присутствии он не сможет свободно с ней беседовать. Поэтому разумнее не мучить ни его, ни себя недомолвками.
Лучше сосредоточиться на рабочем плане на завтра. Ей  предстоит отсидеть сессию горсовета и сразу написать отчет для газеты, строчек на двести, а после обеда с милицией  отправится в рейд на международную автотрассу – чтобы выявить местных перекупщиков дефицитных товаров у польских туристов. И этот материал придется писать по горячим следам, то есть ночью, чтобы с утра на следующий день занести в типографию Веруне…
И только лишь она отвлекла себя от мыслей о Романе, аппарат затрезвонил, жизнерадостно и требовательно.
– Здравствуй снова. Ты знаешь, я опять на работе. Петро Булах попросил подключиться к их мозговому штурму по Дешко.
– А больничный?
– Как-нибудь обойдусь. Меня в больнице обкололи новокаином, терпеть можно. Ты не слышала, случайно, каких-то версий относительно Дешко?
– Слышала, Ромка, но, скорее всего, и вам они известны .
– Может, зайдешь? Расскажешь. А вдруг какие-то новые для нас подробности проявятся.
И она, конечно же, побежала, радуясь неожиданному приглашению. Ей так хотелось  помочь ему, работать, думать вместе с ним – она чувствовала себя счастливой, когда он в ней нуждался.
Роман усадил ее на диване, а сам оперся о кафельную печь.
– Не могу, Христинка, сидеть – больно, – и виновато улыбнулся. – Ну, так что ты слышала обо всей этой истории?
– Говорят о больничной мафии. Только сомневаюсь, что месть недовольных новым начальством может так далеко зайти. Еще слышала о терапевте-наркомане, которому якобы Дешко перекрыл доступ к инъекциям. Это – вероятно. Но этот промедольщик – брат моей приятельницы, и несколько дней назад она мне рассказывала, что он сам, по собственному желанию, согласился побыть под домашним арестом, а жена ставит ему капельницы. О Татьяне также слышала. Но это бессмыслица. Ее муж не мог на такое пойти  – он сам успешно в гречку скачет. А Татьяна не может быть любовницей Дешко. Разве что хотела бы. И где-то в кругу своих приятельниц выдает желаемое за действительность. Все это сплетни. А на самом деле  – интима у них не могло быть. Ведь Дешко на своей Шуре женился – заметь, женился впервые! – в тридцать шесть лет, и, очевидно, по взаимному глубокому чувству, потому что она ушла к Евгению Васильевичу от мужа-профессора в чем из дома вышла. И переехали они, чтобы не мозолить глаза ее первому мужу, из Киева сюда семь лет тому назад – сразу, лишь только расписались. Так что не было ему дела до Татьяны, не мог он с ней изменять Шуре. Он любит свою жену. Да и нравственный он человек, таких мало. И типичный однолюб.
– Говоришь, однолюбы – типичные? – рассмеялся Роман. – А имеются у них какие-то внешние признаки? На кого похожи?
– На тебя, например, – ответила.
Роману показалось, что серце в его груди замерло на несколько секунд, а потом заколотилось с троекратным напряжением. Она прочитывает его душу, его чувства к ней! Эта способность появляется лишь у тех, кто по-настоящему любит.
– Давай к Дешко возвратимся, – попытался овладеть собой. – В общем, и у меня похожие соображения. Но таким макаром все версии перечеркиваются, а мы так и не знаем, в каком же направлении дальше вести поиск.
– Да, я понимаю. Преступление без мотива. Словно какой-то сумасшедший виновен. И в самом деле, только сумасшедший способен на такое.
Роману вновь перехватило дыхание. Господи, она же права! Как он об этом не подумал?! Она интуитивно, как бы случайно указала на преступника, и Роман уже наверняка знал, кто именно покалечил главврача.
– Какая же ты молодчинка, Христинка. Что бы я и делал без тебя. Посиди немного, я быстро обернусь. Нужно поделиться с Булахом.
И Христина мгновенно трансформировала использованное ею интуитивное словечко в прозрение, и так же, как и Роман, поняла, кто же совершил насилие в отношении благородного Дешко.
Она знала этого человека, когда-то талантливого поэта-песенника, работавшего почему-то  в районном отделе землепользования. Беспричинные приступы агрессии появились у него неожиданно, но вскоре дошло до того, что жена с детьми вынуждены были запираться от него на ночь. Когда  же у него случились припадки немотивированной злобы и в отношении коллег по работе, и просто прохожих на улице, его отец, уважаемый в городе руководитель одного из предприятий, обратился к медикам. И подозрения оказались оправданными – у сына диагностировали шизофрению. Его лечили стационарно, а после определили группу по инвалидности и предупредили родню о том, что болезнь чревата рецидивами. Сумасшедший жил почти рядом с Дешко и ненавидел соседа за то, что тот подписал направление его в психбольницу. И именно он постучался той страшной ночью в окно к Евгению Васильевичу. Знал, что тот откроет, как открывал всегда, когда его руки требовались в хирургии и когда за ним приезжала карета «неотложки». Окно находилось низко, сумасшедший – рослый, Дешко немного наклонился над подоконником – и нож попал в лицо.
Роман возвратился через несколько минут.
– Булах пообещал, что выразит тебе благодарность в присутствии всего личного состава и усилит тобой уголовный розыск.
– Ты говорил ему, что я у тебя? – хотела пожурить за нарушение им конспиративности  их свиданий.
– Он тебе симпатизирует. Видел в окно пару раз, как ты входила в помещение, но до его  кабинета так и не добиралась. И даже вычислил, что не Сергея Анатольевича ты посещаешь с визитами, и не Олега или Струтинского. Олег – слишком юный и позже у нас появился, а Струтинский, как и начальник, якобы не твои психотипы.
– Психолог, оказывается, Петр Александрович.
– И опытный оперативник, не забывай, – и дальше шутил.
В тот вечер они не уходили из кабинета допоздна. Выключили свет и стояли посреди комнаты, прижавшись друг к другу. Роман не целовал ее, а только без устали разглаживал  ее курчавые волосы. Христину это рассмешило, и она рассказала о том, как один из ее университетских преподавателей с вполне серьезным видом исповедовал теорию о неких особых чертах, присущим кудрявым людям.
– Знаешь, он утверждал: «У них и мозги такие же кудреватые и крученые».
– Мудрый человек. Я бы ему дал Нобелевскую премию, если бы он мне об этом сказал еще до нашего с тобой знакомства.
Она со смехом закрыла его рот своими губами. Оторвалась и с трепетом в голосе произнесла:
– Тебе хочется меня поцеловать? С сегодняшнего дня я именно так к тебе буду обращаться, когда мне опять приспичит вопрос, на который ты боишься отвечать. Годится?
– Я все время хочу тебя целовать, кудрявая моя.

Був час: словами, наче хмизом,
Я підкладала вогнище кохання.
Боялась: згасне і застигне,
Не спалахнувши у вогкім світанні.
Я дорікала, що не бачиш,
Як я вартую те тремке горіння,
Як хмиз шукаю, ледь не плачу,
І хочу в нім знайти спасіння.
А хмиз зникав з іскристим тріском.
І я, підвладна мареву, безтямна,
Не вірила, що ватра розгорілась
Твоїми дужими доглянута руками.

ГОЛОДНАЯ ДИЕТА И СЛОВА С ОБЩИМ КОРНЕМ
Леся Петровна выдала зарплату, и Христина сразу направилась в книжный магазин, где несколько дней тому заметила на полках «Акцентуированные личности» Леонґарда. Продали книжку с «нагрузкой» – детским комиксом. Комикс решила попридержать до дня Святого Николая, чтобы положить младшей в сапожек. А Леонґарда намеревалась начать читать еще вечером. Совершенно не хватало денег на покупку книг, но не могла себе отказать.
Слабенькой оказалась ее продуктивность на работе. Сделала небольшую вставку к предыдущему материалу, подготовила экологический бюллетень для следующего номера и «организовала» по телефону комментарий к решению облисполкома от имени старшего инспектора комитета охраны природы Василия Яковлевича Кравчука.
Весьма «оригинальное» решение, между прочим. Впечатление от него – будто облисполком не усматривает дел более значимых, нежели создание всяческих преференций для членов общества охотников и рыболовов. И предписано управлению внутренних дел способствовать в этом «важном» деле – оружием, транспортом и боеприпасами. Копытных у нас, оказывается, плохо отстреливают. Ну их к черту!
Яковлевич сразу согласился «раздраконить» в районке этот гнилой документ, изданный в пользу должностных браконьеров.
С самого утра день оказался каким-то взбаламученным. Христинин кабинет превратился в подсобку, где делили продуктовый паек, слезно выпрошенный у директора горторга для всей редакционной братии, собирали деньги и купоны, позже просто болтали, поджидая именинницу, корректора Наташу, из типографии, которую потом торжественно поздравляли.
Звонил Роман. А Христине удалось перекинуться с ним всего лишь несколькими фразами на «ихнем» языке, так как в это время у нее в кабинете было еще трое душ. Однако поняла, что работы у него много, как никогда раньше, что у них слишком многолюдно и что его начальника куда-то отправили в командировку на целый месяц. И обрадовалась, потому как это означало, что появится возможность чаще видеться.
Но у Романа не появилось ожидаемого ею «окошка» ни завтра, ни послезавтра, ни спустя еще две нескончаемо длинные недели. Она время от времени звонила ему, но он отвечал сухо, не поддавался на ее шутливо-хитренькие уговоры, до сих пор действовавшие на него почти безотказно. А однажды со злостью – в свой или ее адрес, не поняла – спросил, как отрубил кусок железяки: «Послушай, Христина, разве не слишком далеко мы зашли? Может, настало время посадить себя на диету?». И она бросила трубку, и бросилась домой, чтобы закрыться в ванной, подальше от любопытных дочек, и нареветься там до жестокой головной боли и пустынно обезвоженных и воспаленных глаз.
Диета, по его выражению, причем полностью голодная диета, не способствовала ее выздоровлению Она не находила себе ни места, ни занятия и только безустанно пытала себя  – позвонить или не звонить?

Сиджу. Чекаю.
           Мабуть, вітру з поля.
Його ж звідтіль
            не повернуть ніяк.
Чогось ще жду.
            Чи не пориву долі,
Що на міражний
             звірилась маяк?
Тебе не буде,
             ти сьогодні в справах,
А я у маячні,
             яку не зупинить.
Калейдоскопом настрою
             невправно
Кручу в надії
             на яскраву мить.
 
ХХХ

Боюся, вже не вистачить терпіння
Чекати несподіваного щастя.
Моя надіє, ти – моє спасіння,
Не кинь мене напризволяще.
Замкнусь, зіщулюсь, утечу від себе,
Блукатиму якимись манівцями.
І вже на тебе, мабуть, не розсерджусь
За те, що ти не зміг пообіцяти.
Жахаюся збайдужіти, то, власне,
Страшніше, ніж не бачитись з тобою.
Любити хочу, а не тихо гаснуть
І біль топить прогірклою сльозою.
Моя надіє, ти – моє спасіння,
Не кинь мене напризволяще,
Перетворись тремтливим сновидінням,
Не обірву тебе нізащо.

В эти дни она взялась за чтение подаренной им «Каторги» Пикуля. И магия узнавания преследовала ее чуть ли не на каждой странице, в каждом диалоге Аниты и Полынова:
« – Скажи – ты уже любишь меня?
– Вот он, этот вопрос, на который я не могу ответить.
– Так не отвечай! Только поцелуй меня…»
Христина осознавала, что их отношения не имеют будущего. Она знала, что он никогда не разведется с женой, и не только потому, что в КГБ ему этого не позволят, а если и решится, то вынужден будет оттуда уйти и этим может перечеркнуть себе всю жизнь. Однажды она видела их в городе с Лизой. Та была маленькая, изящная, с тоненькой талией и красивыми округлыми бедрами, удивительно женственная, с тонкими чертами чувственной и, видимо, скрытной натуры. Христине и тогда не удавалось убедить себя, что Роман влюблен в нее, потому что не любит жену. Любит. И не может делить себя.
«Действительно, я все придумала про его взаимность ко мне. Это не взаимность, это обыкновенная терпимость тактичного человека. И, может, сочувствие. И искушение, которым сама его немилосердно испытываю. Разве имею право играть на этом ради удовлетворения собственных капризов? – размышляла Христина. – Пусть даже не капризов, а душевных желаний или сексуальных потребностей? В конце концов, он сам перестанет меня уважать. А может, и не уважает. Потому что любовь не имеет права начинаться с согласия на сексотство, с купли его для себя. И разве это случайность, что «сексот» и «секс» так созвучны, чуть ли не с общим корнем?! Наверное, в их структурах был какой-то мыслитель-циник, придумавший такое прозрачное по смыслу и хлесткое, как розги, сокращение в обозначение таких, как я».
Это самоедство довело ее до измождения. И накануне дня Николая она все-таки попросилась в отпуск. И оставила редактору свои стихи для литературной страницы.

ХХХ
Нескінченна пустота, у якій живу.
Тож навіщо про любов знов тобі кажу?
Відповіді не даєш. Що, мовляв, слова?
То від них луна в душі надто голосна.
Подих стримаю. Змовчу. Сходами збіжу.
І про що не говорив, в собі збережу.
Можеш ти не промовлять –
Я, мов та луна,
Знов повторюю слова. Ті, яких нема.

ХХХ

Ну, й сердься – друкую поезії,
Не вмію ховати кохання,
Хоч знаю, що маєш бажання
Дорікати, що бавлюсь лезом я.

І справді, живу балансуючи,
Боюся раптового болю
Й до сцени тягнуся, де ролі
Поділені вже непасуючим.

ХХХ
Як змусити себе заплакати? Не знаю.
Лише в душі зіщулений заскиглить біль,
Знов пориваюся до тебе й обираю
Вже звично хибний шлях до втрачених надій.
Заплакати б, образитись на себе й долю.
І вилляти в сльозах увесь полин утрат,
І відімкнути біль, і випустить на волю –
І стане серцю легше у стократ.
А я не можу пожаліть себе. Мов ворог,
Суджу себе, караюсь вперто і мовчу.
І в тій розпуці скам’янію скоро.
Та від кохання не втечу.

ХХХ
«Ну, все, – сказав ти, – все. Побігли».
Й зриваєш те, що не достигло.
А я втрачаю мови дар.
І вже без слів благаю небо,
Аби нас вберегло від чвар.
Ні, це не я, це ти – бунтар,
Який бунтує проти себе.

ХХХ
Я засинаю з думкою про тебе.
І прокидаюсь – хоч невчасно і не треба.
А сльози, мов плакучі верби,
з моїх очей вже випили півнеба.
Йду на роботу, проковтнувши кави,
Життя мені не обіцяє слави,
Лиш тягнеться шляхом безбарвним,
Де не духмяніють у росах трави.
Окреслюються аркуш нерухомо й ручка,
Рядків на шпальту треба з двісті сорок.
Тверезливо блищить твоя обручка,
Пітьму рознявши й обірвавши морок.
А я – ще незаміжня і цнотлива,
Тебе в собі ніяк не відокремлю.
Незаймана, немов лілова слива,
Аби зотліти, падаю на землю.

ЗАПРЕЩЕННЫЕ ПРИЕМЫ

Святой Николай пришелся на рабочий день. Девочки за завтраком рассматривали гостинцы из сапожек и радовались им. Собрались в школу, одев новенькие яркие шапочки и шарфы – по- детски непосредственно горды тем, что Святой Николай их уже навестил.
Христина быстро убралась на кухне, села в гостиной со вторым томом Ярослава Ивашкевича и увлеклась чтением так, что даже вздрогнула, когда несколько нерешительно и жалостливо подал голос входной звонок. Было девять тридцать – бездумно глянула на часы. Может, соседка? Открыла дверь и замерла на пороге.
– Здравствуй. А я вот подумал, что ты меня утренним кофе угостишь.
Роман был растерян. Вчера он наконец проводил коллег из управления, которые почти три недели подряд ревизовали их отдел, и позвонил Христине. Но трубку подняла эта манерная и величавая заместительница редактора, которую Христя всегда шутя называла Фудзи-дамой, и пока удосужилась сказать ему про ее отпуск, минут пять времени и настоящий фейерверк женских хитростей израсходовала на то, лишь бы угадать, кто же это ее младшую коллегу разыскивает. И все-таки узнала: «А, уже знаю, знаю. Вы, верно, тот, кто нашу Христиночку на занятия поэзией вдохновил. Приятно, что в нашем КГБ такие интеллигентные молодые люди работают».
– Проходи, – Христина отступила в сторону, чтобы пропустить его, и закрыла дверь. – Раздевайся и иди в гостиную. Кофе я сейчас приготовлю.
У нее еще на кухне ложечки упали на пол, а когда заносила кафе в комнату, мелко задребезжали чашки на блюдцах.
Он осторожно взял танцующие чашки из ее рук и поставил на журнальный столик.
– Жаль, что у тебя дома нет телефона. Я вчера тебе звонил и нарвался на вашу заместительницу, она лично мне по секрету сообщила, что ты решила от кого-то укрыться. От кого?
Христина молча рассматривала укрощенные чашки.
– Не молчи. Лучше гневайся и кричи на меня. Не молчи, Христина. Это же силовой прием, ты кладешь меня на лопатки. А я уже и так упал в собственных глазах, ниже – некуда. Я знаю, что мучаю тебя, и себя казню. Но я не хочу, чтобы мы разбежались. Я хочу, чтобы мы договорились, как нам дальше с этим быть, – помолчав. – Наконец, я хочу, чтобы ты и впредь меня спрашивала, хочется ли мне тебя целовать.
– Роман, это уже с твоей стороны силовой прием.
– Ну, наконец-то. Если ты будешь так по-детски обижено капризничать, мне придется и вовсе недозволенные приемы применить.
– Это какие же? – она осторожно зыркнула на него. А он, уже смеясь в ответ, нарочито  пугал:
– Скажу Николаю, чтобы этой капризной девчонке подарков не передавал.
И вынул из кармана и открыл маленькую коробочку. Там были часы.
– Дай-ка руку.
– В КГБ и на Николая стимулы предусмотрены для сексотов? – хлыстом по себе самой.
– Не надо, пожалуйста. Это мой подарок. 
– Чтобы шиворот-навыворот прочитать пословицу о счастливых и часах? – саркастичная усмешка.
– Я не знал, что тебе подарить, но очень хотелось. Ну, и о себе позаботился. Может, перестанешь всякий раз на пять-десять минут на свидания со мной опаздывать, – Роман что было сил пытался предупредить назревающий срыв.
Он взял ее руку и застегнул на ней маленький хронометр.
– Твоя кисть стала тоньше, с тех пор, как я ее держал в последний раз.
– Еще что изменилось? – убийственное равнодушие.
– Христинка, прошу тебя. Я не могу так.
– И я так не могу.
– Я это понял по вчерашней газете. И понял, что должен тебя сегодня увидеть.
Он привлек ее к себе, коснулся губами ее сухих глаз. И это уже был недозволенный прием. Она неистово зацеловывала его, а он сбрасывал одежду и с нее, и с себя, и только раз за разом горячечным шепотом вопрошал: «Скажи, это нужно? Христинка, это нужно? Нам это нужно?». И это было стенанье обреченного.

ЗАПИСЬ В ЕЕ ДНЕВНИКЕ
«Вчера мы согласовали предложенный им меморандум наших отношений. Итак, ради поддержания стойкого взаимопонимания я должна верить ему на слово всегда, особенно  – когда он не имеет возможности мне объяснить, почему и чем именно в определенный  конкретный момент он занят. Памятуя это, не сердиться, если он не поддерживает  телефонный разговор из-за нехватки времени или присутствия в его в кабинете посторонних. Не думать о том, когда именно он может мне позвонить, не бояться пропустить его звонок, потому что как только появится свободное время, – позвонит сам. И, когда не видимся, а душа тоскует и беспричинно тревожится, записывать все свои чувства и ощущения в дневник для него – он прочтет.
Но запишу и для себя, то, что должна помнить без его напутствий, в чем сама определилась. Прежде всего, не забывать, что объективно ему известно обо мне больше, нежели мне о нем. И он помнит о том, что я, не ведая обо всех нюансах его работы, могу обидеться. И что именно потому на мои «взрывы» он не сердится и не укоряет – понимает их подоплеку.
Все это для меня очень важно помнить, дабы не злоупотреблять его пониманием и терпением. После этого мне должно стать полегче, должны появиться во мне сдержанность и сила, чтобы ждать. А если позволю себе сбой, очередную «свечку», – буду считать себя пропащей истеричкой, не имеющей права на человеческое к себе отношение. Все. Как говорит малая София, "загипнотизировалась", что на ее детском диалекте звучит – «загипсировалась»».

НЕ ИСКУПЛЕННОЕ ПОКАЯНИЕ
Полноценного отпуска не получилось. Уже через неделю в один из вечеров редактор приехал к ней с просьбой на следующий день присутствовать на учительском митинге и написать оттуда репортаж.
– Возьмешь отгулы потом. И Люду придется тебе заменить, она должна находиться  в онкодиспансере рядом с мамой.
С ленцой, как бы нехотя митинговали педагоги. Фактически все их неурядицы с самого начала огласил заведующий районо. После с дельными предложениями выступили двое или трое учителей. Дальше еще к микрофону подходили какие-то люди и требовали повысить им зарплату в два раза, а также ежегодно выделять вне очереди по пять легковых автомобилей. Христина не воспринимала таких заявок. Трудно приходилось с заработками всем. Что уж говорить  про студентов, пенсионеров. Да и у газетчиков зарплата была раза в два скромнее учительской. Вероятно, митингующие сами чувствовали, что на общем социальном фоне их требования выглядят мелкими, незначительными. Потому и не проявляли активности. Что наболело у них – наболело у всех, болело тупо и приглушенно.
Смотрела поверх людских голов на Романа, который пришел на митинг ближе к окончанию и стоял неподалеку с немного знакомым ей человеком – учителем одной из сельских школ. Он также видел ее – прикипел глазами, словно монах в не искупленном покаянии к святому образу. Когда объявили о завершении выступлений и толпа начала расходиться, они оказались по две стороны полосы опустошения. И не переступили. Обоим было известно, что должны миновать эту капканистую пустошь.
Во время митинга она встретила сестру. Заведующая Наталки обязала ее побыть массовкой в райцентре от их детсада. Наталка-сорванец поупражнялась в ироничном комментировании выступлений старших коллег, а потом потащила Христину в парфюмерный отдел городского универмага и назло всем врагам, не согласным повысить им зарплату, купила два флакончика жутко дорогих – аж по семнадцать рублей – духов «Ника». Они оказались какими-то удушливыми и слишком приторными.


Цього року гроза не квапилась
Розігнати задуху,
Що застигла, мов стронцій,
Без руху
На моїх і твоїх почуттях.
Навпростець, увесь світ обійнявши,
Щодуху
Стало боляче бігти…
Мов стяг,
Майоріло твоє наді мною мовчання,
Святим
Прикидаючись
Духом.

До конца дня она написала репортаж. Смакетировала номер, вычитала все оригиналы, которые нашла в Людкиных загашниках, скрупулезно исправила Верунины «блохи» в корректурных оттисках, сделала на два предшествующих дня наставления корректору и отправилась домой собирать баул. Утром с родителями выезжали в Словакию.
Из Михаловцов возвратилась спустя двое суток вечером, уставшая от «коммерческой» деятельности, замученная голодом, холодом и отсутствием возможности выпить в течение  двух дней хоть глоточек кофе. Дома сразу же заварила его полную чайную чашку и нырнула на час в ванну. Потом – в постель, и, счастливая теплым посапыванием у себя под боком малой Софии, уснула ровно до шести утра.
Проснулась, радостно осознавая, что не снились кошмары с заваленными товаром михаловецкими прилавками и о том, как она плетется между ними без единой кроны в кошельке. Дома чувствовала себя получше – тут хоть не было что купить, зато купонов хватало надолго.
После двух дней разлуки с редакцией она встретила ее читательским неравнодушием. Пришел первый (единственный ли?) отклик на ее репортаж об учительском митинге, с шестнадцатью подписями удивительно оперативных яворницких сеятелей доброго, разумного, вечного. Обвиняли Христину в надменно-ироничном тоне, в том, что предала свою учительскую профессию, протестовали против ее трактовки их требований.
Накануне на «летучке» редактор, заместительница и прочие уже поразмышляли вместо нее и предложили напечатать в следующем выпуске письмо учителей со спокойным, но красноречивым редакционным комментарием. Тот коллективный отклик был злым, обиженным и одновременно каким-то мелочным и склочным. Потому и не зацепил ее. Разве только утвердил в предыдущем мнении. Она не считала необходимым опровергать свой материал или что-то к нему добавлять. Однако с редактором спорить не хотелось.
Предложила новую тему.
– А что если подготовить статью с анализом деятельности существующих в районе партийных организаций, движений, общественно-политических формирований?
– Это было бы любопытно. Но найдешь ли достаточно информации?
– Про Народный рух и республиканцев мне все известно, сама в их котле варюсь. Есть еще общества Духновича, «Просвита», «Зеленый мир», «Мемориал», Венгерское культурное общество – и там не откажут. КПУ – на виду. А вот партия и общество подкарпатских русинов… Попытаюсь разобраться, искусственные это образования или все же естественный плод, порожденный местным менталитетом.
– Да, это тема не одного дня. Работай, конечно, – согласился редактор. – А тем временем сбегай-ка в горсовет. Там председатель предлагает свой комментарий к новому закону о самоуправлении. Хвастал, что отныне будет получать отчисления с заводов для города в миллионах.
– С каких заводов? С тех, что на ладан дышат?
– Иди уж.

РАССТОЯНИЕ ДО СПАСЕНИЯ ДУШИ
31 декабря она окончательно поняла, что забеременела. Новый год встретила в паре с книжным шкафом. А уже на второй день января записалась на прием в поликлинике.
– Небольшой срок, пять-шесть недель. Может, еще недельки две походишь так? – спросил у нее гинеколог после того, как она настояла на прерывании. – Существуют определенные риски, не хотел бы сейчас это делать, лучше – позже.
– У меня теперь что-то вроде неиспользованного отпуска, а потом некогда будет зализывать раны.
– Ну, ладно. Сдавай анализы. Через два часа жду в отделении.
Процедура чистки уложилась в пятнадцать минут. «До смерти – всего четверть часа. Еще четверть часа…», – маячило в притупленном сознании.  Ей не было больно – доктор подготовил ее надлежащим образом. Только ноги бешено вздрагивали, и она сжимала их своими же руками вплоть до багровых подкожных кровоизлияний. Тело неистовствовало и не желало отдавать плод любви. Ушла из отделения сразу, лишь только медики все закончили.
В четыре утра проснулась. Простынь была горячо-липкой. Закрылась в туалете. Кровь стекала тонкой и непрерывной струйкой. Время от времени меняла туалет на ванную, рвала какое-то тряпье. Но кровавая струйка беспощадно-монотонно истекала. В семь ей уже никуда не хотелось. И осознавала: скоро наступит конец. И ничуть это, оказывается, не страшно. Только похоже на самоубийство. И он так будет считать. Потом. Когда узнает. А как же, узнает. И ему с этим жить? И детям? И родителям? Какая же ты …
Сверток в пакет, сверток между ног, обуть сапоги, снять с вешалки пальто, засунуть руки в рукава, застегнуться, напялить шапку. Где она, кстати? Обойдется. Все. На выход.
Вчерашний эскулап увидел Христину в фойе и с одного взгляда все понял. Мигом в кабинет, накинул куртку на халат и потащил ее к своей легковушке, чтобы довезти до отделения. До спасения ее души было ровно сто метров.

ХРАМ РВЕТСЯ В НЕБО
После Рождества, когда она уже возвратилась на работу, ее посетил знакомый учитель из Яворника. Рассказал, что на самый Святвечер помер старый Варга. Ушел тихо и ласково, будто к возлюбленной белой зиме в приймы подался. И не из своей хижины-контейнера, а из теплого светлого жилища троюродного племянника. За час до своего конца попросил родственника передать Христине единственную сохранившуюся у него картину, которую писал двадцать лет тому назад. На небольшом полотне – старый, вросший в землю, потемневший за века деревянный яворницкий храм. Сельская церковь, сгоревшая  несколько лет тому назад от удара молнии, из-под кисти Варги восставала в ореоле золотисто-оранжевого солнечного света между январскими лиловыми облаками морозного рассвета. Она будто вырастала из земли, из снеговых сугробов и рвалась в небо…
Каким-то образом Христина сумела сосредоточиться и в течение трех утренних часов отпечатала восемь страниц подборки «живых» информаций из милицейских оперативок. Сдала редактору и взялась планировать себе работу на следующие дни. Тоска и сарказм в отношении себя самой одолевали.
Из ее дневника: «Трижды кто-то звонил и не откликался. К чему это молчание?!
Лучше бы уйти сейчас домой, тем более, что опять хочется спать, до сих пор чувствую  слабость. Но не худо бы и прогуляться по городу. Чтобы себе самой не докучать тошнотворным настроением. Милицию, к примеру, проведать. Может, Булах еще подкинет криминальной хроники. В горсовет заглянуть, понаблюдать, как народ «оталонивают» и «окупонивают». Делают счастливым, короче. По магазинам пробегусь, составлю отчет о пустых прилавках, вычислю пропорцию продавцов и количества товара, ими реализуемого. Но все это неинтересно, и смысла в этом будто бы никакого. Форма есть, а смысл отсутствует. А я же – неформал. Так Роман говорит. Ничего он не говорит. Молчит. И я молчу».
Заныло. Резким движением отправила блокнот в дальний угол ящика. Заперла на ключ. Набросила пальто и выбежала на улицу.

ХХХ

Блокноти, вірші і листи – в грубку.
І пам’ять викрутити, мов губку.
Все викинути, вщент забути
І щастя миті, й безмірність скрути.
Слова і погляди, сум’яття совісті,
Пориви праведні і грішні помисли –
Все знищить, що тобою дихає.
Спалить мости.
І все затихне?
І не болітиме? Й не буде терпко?
Навіщо долю катувать уперто?

ХХХ

Безсилою була б й знадлива мавка
Перед тобою – ідолом самообмежень.
А я слабка лиш жінка, і це знав ти,
І не вагавсь, і застережень
Ти не приймав. Бо я в твоїх долонях –
Мов стиглий плід, якого скуштувати –
Як шибку відхилить від підвіконня,
Щоб потім порух той гріхом назвати.

РАЗГАДКА ВРАЧЕБНОЙ ТАЙНЫ
Нужно было разобраться с бумагами, но Роману не работалось. Вчера приятель и сосед Антон излил ему душу: едва избежал непоправимой врачебной ошибки, обошлось, благодаря тому, что пациентка все же вовремя добралась до поликлиники.
Это была она, Христина.
Антон не ведал, каким грузом для собеседника обернулось нарушение им врачебной тайны. Роман сознавал, что Христина решилась на аборт, чтобы не связывать его, не создавать для него трудностей. И от этого было горько и одиноко. Представлял себя уродцем-выкидышем, от которого все отвернутся. Она – первой.
В дверь заглянул Монич.
– Что с тобой, голова болит? Давай сгоняем на кофе!
– Ладно, одевайся, – согласился Роман.
Когда приближались к горсовету, оттуда вышла Христина. Олег радостно помахал ей:
– Христина Дмитриевна, третьей будете? Мы – на кофе. Идемте, не отказывайтесь, – подал ей руку.
Романа обожгло бессилие. И боль вцепилась в сердце, когда заметил ее бледные губы.

Коли прямуєш ти мені назустріч,
Я ж поспішаю, маю безліч справ,
І розійдемось неминуче,
Бо гнів за нас вже шлях обрав, –
Жалкую, що на двох не маємо весла
І що не вмієм кермувати у буденній бистрині ревучій,
Й шукаємо рятунку, втрапивши на злам,
Не руку даючи, а прикипівши поглядом колючим
                Одне до одного.
Хто ж править бал в стосунках двох?
Кому адресувать протест,
Що виділено двом такий лиш простір,
Де тільки ранить погляд гострий
І кожен самотіє, яко перст?

– Здравствуйте, Христинка, – совладал с собой. – В самом деле, составьте нам компанию.
В кафе было тепло, уютно и шумно. Олег встал в очередь за напитком, оставив Романа и Христину за столиком.
– Ты бледная, – произнес тихо Роман.
Она усмехнулась:
– Да, немного дурной крови из меня сцедили.
– Что произошло? Скажешь?
– Нет.

Моє кохання в це життя не вміститься,
Чи віднайду тебе в житті наступнім?
Чи ті життя нам знову не сумістяться
Й опинимося знову на розпутті?

Зустрінемось, зупинимось, здригнемося.
«Стривай!» – «Не клич. Нам знов не по дорозі».
Благаю мовчки. Далебі, даремно все.
Відходиш. Наздогнать тебе не в змозі.

Стояли без слов, пока подошел Олег с чашками горячего кофе.
– Христина Дмитриевна, вы что-то давненько к нам не заходили. Но на Старый Новый год, надеюсь, заглянете.
– Нет, наверное. Я такие праздники преимущественно дома с детьми отмечаю.
– Конечно же. Но ведь это – еще и день рождения нашего Романа Ивановича. Неужели не захотите поздравить?
Роман осуждающе зыркнул на Монича, а тот, без малейшего сомнения, шутливо-диктаторским тоном продолжил:
– Устроим вечеринку с пивом и красной рыбой. Я сам вам позвоню. После работы. Когда начальника уже не будет, – смеясь подвел итог.

БЕСПОКОЙСТВО О ЧИСТЫХ ПРОСТЫНЯХ
– Послушай, Христя, тебе сегодня вечером придется поучаствовать в рейде с милицией и комсомольцами по общежитиям, – определил редактор задание для нее на летучке. – Позавчера – может, слышала? – мастер ПТУ изнасиловал пятнадцатилетнюю ученицу. Пришел в качестве куратора, якобы проведать ее, и поиздевался над ребенком. Девочка – сирота. Живет в летней кухне чужой для нее бабули. За кровать со стипендии ежемесячно полтора червонца платит.
С рейдом управились ближе к полночи. Согласовали с инспектором детской комнаты милиции и одним из секретарей райкома комсомола, что в статье она обязательно укажет фамилии всех должностных лиц, занявших студенческое жилье.
Когда газета с материалом вышла, Христина была готова к выяснению отношений со всеми названными ею обидчиками ученической молодежи. Но в защитники чиновничьей братии вызвался Краснянык.
Секретарь-машинистка, прижав к трубке ладонь, испуганно зашептала: «Представляешь, сам…».
– Христина Дмитриевна, добрый день. Я вот тут читаю свежий номер районной газеты. Хотелось бы обсудить с вами статью, которую вы подготовили по материалам рейдовой проверки. Загляните, пожалуйста, в райком компартии.
При том, что «сам» демонстрировал вежливость, Христине послышались выразительные нотки раздражения, и она уже знала, о чем предстоит разговор.
– Проходите, Христина Дмитриевна, – Краснянык попытался подняться навстречу ей. Однако солидное кресло вновь втянуло его в себя – как галушку из дрожжевого теста в густую сметану.
– Прошу, садитесь, – и вельможным жестом указал на дальний от себя стул.
Христина прошла мимо предложенного и умышленно оседлала ближайший к собеседнику.
– Слушаю вас, Василий Васильевич.
– Очень хорошо, что редакция принимает участие в рейдах правоохранителей. Такой метод работы позволяет всегда оперативно реагировать на общественные проблемы. Однако необходимо помнить, что все обнаруженные факты должны быть тщательно взвешены и объективно оценены. К сожалению, в вашей сегодняшней статье я этого не заметил. Вот вы, например, упоминаете в негативном контексте фамилию инструктора райкома компартии. И забываете при этом, что он выполняет весьма ответственную работу, порученную ему партией. Ну, не может, не имеет права человек ежедневно тратить время на поездки из села в город и обратно. Кстати, именно из этих соображений я лично хлопотал перед дирекцией техникума, чтобы нашему товарищу предоставили какое-нибудь место в общежитии. А вы в своем материале все изобразили таким образом, будто бы партиец пренебрегает интересами подрастающего поколения.
– Василий Васильевич, он, во-первых, занимает не какое-нибудь место, а целый двухкомнатный блок, где существует возможность разместить восьмерых девушек или ребят. Во-вторых, вашему инструктору доехать на рейсовом автобусе из родного села до райцентра – это пятнадцать-двадцать минут времени. В столице люди добираются до работы с двумя-тремя пересадками в течение часа и дольше. Я, к примеру, от свого микрорайона до редакции энергичным шагом иду полчаса. В-третьих, этот ваш коллега – холостяк, молодой, крепкий, легкий на подъем. Вероятно, несколько рановато создавать ему тепличные условия.
– Не забывайте, Христина Дмитриевна, что вам благодаря райкому компартии их создали. Вы ведь в трехкомнатной квартире обитаете? Втроем, с дочками? А с мужем развелись? Или как?
– Или как. Не обо мне и моих супружеских отношениях разговор. В то время, когда общежития учебных заведений почти на пятьдесят процентов заполнены взрослыми трудоустроенными людьми, чиновниками, о надлежащих бытовых условиях которых вы хлопочете лично, подростки из отдаленных районов вынуждены снимать жилье у частников. Это и немалые средства, и постоянное беспокойство родителей за детей, и всяческие ЧП в молодежной среде нашего города. Жила бы эта девочка-сирота в общежитии, под присмотром воспитателей и коменданта, вряд ли подобрался бы к ней этот вожделеющий псевдопедагог, которого вы, по-видимому, лучше меня знаете…
Христина не сдержалась. Ей было известно, что насильник водил дружбу с Красняныком, а ко всему прочему они приходились друг другу еще и кумовьями. Булах накануне доверительно посетовал, что приближенный к «самому», скорее всего, избежит наказания – следователь прокуратуры уже освободил того из-под стражи, а сейчас под телефонные инструкции Красняныка спешно ищет подоплеку для прекращения уголовного преследования в отношении преступника.
Краснянык покрылся свекольными пятнами.
– Нам о вас тоже кое-что известно. И достаточно способны припомнить, если возникнет такая необходимость. Я посоветовал бы вам, Христина Дмитриевна, побеспокоиться о чистоте собственных простыней.
– Спасибо. Не сомневаюсь, что и вы свои отстираете как следует. Особенно перед тем, как доведется собирать чемоданы с этой должности. По всем признакам, уже недолго осталось.
– Да ты!..

Райкомівська орхідея
Колишній перший секретар райкому КПУ,
Чи ти себе спостиг? Чи все про все збагнув?
І як бонбонне личко уже пошерхло зморшками,
Й що ти вже не солодкий, а так, спліснявів трошки.
Хоч десь колись стараєшся ту цвіль відтерти лоєм,
Та поряд не доярки вже з рекордними надоями
Й не втішні комсомолочки в панчохах за карбованець,
І не культтреґер-приятель, твій щирий пристосованець.
Відомо, чим хизуєшся: ти – хижа орхідея,
Всі інші – комашня…
Щось не пахтить ідея.

ДУША БОЛИТ И ПРИ НАЛИЧИИ ЗУБОВ
Роману просто необходимо было увидеться с Христиной с глазу на глаз. Вечеринка с участием Монича для этого не годилась. Но он ее не убрал с повестки дня, лишь попросил Олега, чтобы тот нашел повод оставить их вдвоем.
– Конечно же, сделаюсь растяпой и неожиданно вспомню о незапланированной встрече, – улыбнулся Монич. – А что случилось, если не секрет? Это связано с твоим переходом?
– Об этом я скажу ей позже. А сейчас должен предупредить, чтобы поостереглась Красняныка. Он мстительный, а она слишком прямолинейна, а значит уязвима. Анатольевич нынче обмолвился, что Краснянык потребовал у него какой-либо компромат на Христину.
– Ясно. Так я звоню ей?
– Звони.
Христина пришла с небольшим плоским свертком.
– Это мой вам подарок. Собственно говоря, и не мой. Это – работа покойного Варги. Он попросил передать ее мне. Не подарить, а просто передать. Наверное, для того, чтобы дальше уж я определялась с местом для его храма. Так пускай он остается с вами, Роман Иванович. Как оберег. Нравится картина?
– Да, Христинка. Очень нравится.
Олег прищурился и с расстояния оценивал подарок.
– Цвета какие-то… Зима такой разноцветной не бывает.
– Ежик ты в тумане, Олежка, – рассмеялся Роман. – Влюбиться бы тебе, так и на мир по-другому глянул бы.
Выцветшие брови Олега поползли кверху.  Роман быстренько исправился:
– Может, когда Варга это рисовал, то был безнадежно влюблен в некую яворницкую молодицу. Она, скорее всего, была замужней и верующей. Вероятно, и не знала о его  чувствах. А он, чтобы ее видеть, посещал каждое воскресенье службу Божью в церкви и иконы там писал вплоть до вечерни или всенощной. И этот храм изобразил как место свиданий со своей любовью, как сияние среди грязно-серых снегов.
– Ну, Роман Иванович, ты у нас, оказывается, еще и романтик, – пошутил Олег. И вдруг спохватился:
– Я совсем забыл, у меня через полчаса встреча. Придется идти. Кажется, не успею вернуться, пока вы еще тут будете оставаться. Мой дружеский приказ – Христину Дмитриевну угощать и не обижать.
– Пиво мы сегодня пить не будем, – сказал Роман после ухода Олега. – Выпьем по бокалу шампанского. Но немного погодя. А сейчас поговорим, Христинка. Во-первых, Сергей Анатольевич заинтересован в том, чтобы ты подготовила с ним интервью для районки. Некоторые вопросы сформулирует он, остальные обдумай сама. Это – в плане на следующую неделю. А вот на несколько недель вперед или даже на более длительный срок ты обзавелась врагом в лице Красняныка.
– Откуда тебе это известно? Я действительно разозлила его на днях.
– Он вызывал нашего начальника, расспрашивал его о тебе в определенном контексте. Сергей Анатольевич просил, чтобы ты избегала конфликтов с Красняныком. Потому что он способен свести счеты. К тому же, без каких-либо тормозов.
– Господи, да что он мне сделает! Я не являюсь членом их партии, на бюро не вызовет. Из редакции не уволит. Аморальность разве что припишет за то, что с мужем разошлась. Как-нибудь переживу.
– Я не знаю, что он может подстроить. Но он очень опасен и коварен. Поэтому прошу тебя – будь осторожна. И я ведь не всегда буду рядом. Понимаешь?
– Ну, ладно. Постараюсь не мозолить ему глаза и писать буду в газете исключительно  под рубрикой «Про людей хороших».
– Верится с трудом, – Роман ласково улыбнулся. И мгновение помолчав, спросил:
– Христинка, скажи мне правду. Что с тобой случилось перед тем, как мы в прошлый раз встречались? Ты болела? Тебе сделали какую-то операцию?
– Случилось незначительное кровотечение. Попался добрый лекарь. Заговорил. Все обошлось.
– Что за кровотечение? Зуб удаляли?
– Ромка, пожалуйста, не выспрашивай. С зубами все в порядке. Но и при их наличии душа болит.
– Ты поступила верно. Что бы то ни было, – произнес эти слова, подчеркнув их паузой.  – Не буду допытываться. Но мне ты можешь говорить обо всем.
И Христина поняла, что ему все известно.
– А мне придется идти в отпуск. Просто выпихивают, – умышленно повеселевшим тоном. – С завтрашнего дня. Я предпочел бы работать. Но у нас не спрашивают, какой из видов отдыха нам больше нравится. Спустя два дня поеду в «Смеричку», недельку буду кататься там на лыжах. Лиза приехала, побудет дома с мальчишками. Потом еще неделю погостим в селе у родителей – до окончания Лизиных каникул. А в оставшееся время дома поваляю дурака.
Он подробно описывал ей свои планы, чтобы она наверняка знала, где и когда сможет его найти, а когда не следует искать.
– Можно мне на день к тебе в «Смеричку»? Я так давно на лыжах не стояла.
– Нет, Христинка. Я там буду не один. Вместе с коллегой из областного управления.
– Вы и отдыхаете строем? Меня все время удивляет, как это мужчины – сильная половина человечества с претензиями на превосходство над женщинами – придумали такую вещь, как армия, военная служба, и всю жизнь готовы истратить на то, чтобы подчинятся командам. По команде подниматься, одеваться, есть и спать, детей рожать и любить, ненавидеть и убивать. Вы, наверное, мечтаете и чего-то пытаетесь достичь так же, по приказу.
– Если тебя потянуло на философские обобщения, значит пришло время открывать шампанськое, – Роман достал из шкафа бутылку и бокалы. – И мне вовсе не хочется сегодня с тобой ссориться, Христинка.

ХХХ

Якщо мене з собою забереш у гори,
То перестанеш виглядать таким суворим.
Якщо ж піднімемось з тобою на вершину,
Там зможеш скинути байдужості личину.
Міркуєш, що не варто витрачать зусилля?
Але ж це шлях позбутися безсилля.
Боїшся втрапити у промінь світла?
Але ж душа без нього сліпне.

ИЗ ЕЕ ДНЕВНИКА
«Я давно не спрашиваю у Р., любит ли он меня. Не спрашиваю, потому что он все равно не ответит. Но сейчас мне более всего хочется знать, в каком направлении изменились его чувства ко мне. То ли то начало, когда он все же был влюблен в меня, обернулось охлаждением, то ли, может, наоборот, его внешняя неуступчивость как раз и свидетельствует о глубине чувств?
А как встревожился, когда я, играя словами, пришла к софистскому умозаключению о том, что он любит меня сильнее, чем я его. Так, словно обнаружила наиболее скрываемую им вину. Но это длилось лишь мгновение. А потом рассмеялся. Обнял и спросил: «Еще не прошло?». А ведь не прошло. Ни у него, ни у меня. Хотя и приходится прятаться и от людей, и от самое себя.
Иногда ловлю себя на физически неудержимом желании – опуститься на коленях перед ним, как перед идолом, и неизвестно за что просить у него прощения. Но ведь это уже диагноз!  Смогу ли вылечить себя за месяц его отпуска? Говорят, от сумасшествия можно уберечься, если взвалить на себя каторжную работу – рутинную, грубую, изматывающую, денную и нощную.
Я должна привыкнуть к независимости от него. В противном случае утрачу себя».

Я нічого не боюсь,
Я в тобі захована.
Сміх мій, біль мій, моя лють –
Все у твоїх споминах.
Роздратованість, каприз,
Надвечірня втома,
Сповідь тиха і навзрид –
Все тобі знайомо.
Розпач, гнів і сумнів легкий,
Сльози і пробачення –
Все тобі на пам’ять вперто
Без вагань призначую.
Що отримаю взамін?
Чим заповниш душу?
Серце розділить навпіл
Я ж тебе не змушу…

БУРНЫЙ РОСТ ГРАЖДАНСКОЙ СОЗНАТЕЛЬНОСТИ
– Заходите, Христинка, заходите, – Сергей Анатольевич источал любезность. – Роман где-то на Бескидах снег утрамбовывает. Ну, а мы обязаны работать. Давайте я сначала расскажу вам о том, что, с нашей точки зрения, нужно знать читателям о деятельности КГБ в районе. А потом вы сможете задать мне свои вопросы, как и договаривались.
Гладкие и заеложенные фразы в исполнении начальника Христина стенографировала почти автоматически, даже упреждая сказанное им. Это все известно, никакой новизны. Оживить будущий материал сможет, разве что получив от собеседника ответы на собственные вопросы.
Когда спецслужбист управился с обязательной программой, она переключила его на произвольную:
– Сергей Анатольевич, в городе много говорят о том, что четырехкомнатную служебную квартиру вы приватизировали на имя дочери, взамен горисполком готовит решение о выделении вам с женой жилья в здании детсада. А еще утверждают, что в новом микрорайоне вы сооружаете коттедж и что решение о выделении земельного участка под это строительство вам выдали задним числом. Что из этого соответствует действительности?
– Кто об этом говорит? – начальнику не удалось скрыть спонтанную реакцию испуга и злости одновременно.
– Сергей Анатольевич, я ведь вас расспрашиваю в качестве корреспондента газеты, а значит – не обязана называть вам имена людей, просивших именно это у вас выяснить. Их много, поверьте. Полагаю, оперативного донесения со списком фамилий у меня не потребуете, – Христина постаралась непринужденно улыбнуться.
– Я понимаю, Христинка. Платок на роток людям не набросишь, и говорят, и выдумывают. Ничего я не строю и детсад не узурпирую, и участок не выделили. А если не для газеты, то, скажите, пожалуйста, разве у меня нет морального права обеспечить будущее своему единственному ребенку? Как и у любого из советских граждан. И если имеется возможность приватизировать служебное жилье, то с какой стати я должен от этого отказываться? Но еще раз подчеркиваю: все эти слухи не имеют под собой никаких оснований.
– Хорошо, я так и записываю. Еще один довольно щекотливый вопрос. Почему вас часто замечают в обществе личностей со специфическими прическами?
– Так называемых бритоголовых имеете в виду? Это моя работа, я ведь обязан владеть оперативной обстановкой в районе. Приходится идти с ними на контакт, чтобы знать, чем дышит эта братия. Хотя удовольствия от такого общения, сами понимаете…
– Люди в очереди, – а точнее, в толпе, – к отделу виз и регистраций наблюдают, что вы много времени используете на посещения ОВиРа, причем как раз в сопровождении тех бритых ребят. Поговаривают, что они для вас перегоняют из-за границы автомобили..
– Послушайте, Христинка, давайте сделаем вид, что вы мне этот вопрос не задавали. Но для вас, а не для колхозной  звеньевой из Лужанки, читающей вашу газету, поясню: в числе тех, кто пытается получить максимальное количество заграничных паспортов для обмена рублей на валюту, имеются и наши люди, работающие под прикрытием. Они присутствуют и в ОВиРе, у них есть доступ и к банковской очереди, и за границей действуют среди настоящих махинаторов. Благодаря им мы узнаем, кто и сколько паспортов оформил на чужие имена, какие суммы валюты увез за рубеж, кто перегоняет оттуда иномарки, за какие деньги их продает и в какие регионы нашей страны.
– Понятно. Но зачем все так усложнять? Не проще ли выявить тех, кто способствует  махинациям? Ведь эти люди в самом ОВиРе.
– Нам необходимо отслеживать всю преступную сеть. Это не так просто, как вам кажется.
Как Христина ни контролировала собственную мимику и интонации, но начальник дотошно оценивал смысл ее вопросов и все более убеждался, что до сих пор послушный агент перестает быть управляемым.
«Не Ромка ли оказался причиной такого бурного роста гражданской сознательности в мозгах этой девицы? Нужно побыстрее решить в управлении вопрос о его ротации. А в его отсутствии она меньше будет знать и получше спать. А почему бы и нет? – кагебешник привычно заскочил мыслишкой в скоромное. – Для постели еще как пригодится». Но в беседе пока еще рановато было допускать подобные вольности.
– Хотелось бы попросить, Христина Дмитриевна, о помощи в получении важных для нас сведений. Вы ведь коротко знакомы с Галиной Вовк. На днях приезжает ее брат из Австралии. Комитет разрешил ему посетить наш город, чтобы встретился с матерью и сестрой. Он – оголтелый националист, и мы убеждены, что свои взгляды он попытается привить и местным руховцам. Собственно, уже имеется информация о том, что такая  встреча запланирована. Так что вам необходимо на нее попасть. Думаю, что без проблем найдете такую возможность. Нам нужен подробный отчет.
– Мне почему-то кажется, что такое поручение не я одна получаю у вас. Так, может, не стоит, чтобы кого-то дублировала? Или чтобы меня дублировали? – Христина попыталась уклониться от настырности начальника.
– Христинка, я в общем-то не против того, что Роман вас бережет для более серьезных заданий. Но в последнее время у меня сложилось впечатление, что он просто разленился  или устал от работы. Поэтому и отпуск ему предложили. А этот Корнелий из Сиднея нас весьма беспокоит. Он может быть перевозчиком финансов для местных националистов. Одним словом, у меня надежда только на вас. И поверьте, мне действительно некому доверить это дело, – опять замироточил клейкими сладостями.
Когда Христина возвращалась из райотдела, встретила Монича.
– Вы были у нас? Неужели Роман у себя?
– Нет, я с начальником беседовала. На интервью напросился.
– Да я еще и сам Романа Ивановича не видел. Он уже приехал из «Смерички». Струтинский з ним встретился сегодня, говорит, что чудесно отдохнул в горах, повеселел, но на работу еще не рвется.

«Не бачили його? Вже повернувся.
Засмаглий, гарний, помолодшав».
«Не інтригуйте», – усміхнуся.
І вже не витримаю довше,
І побіжу до телефону,
Й згадаю раптом, що не можна,
Що я не грішниця бездомна,
А просто мрійниця стривожена,
Бо без любові день минає.
Не все життя, а тільки день єдиний,
В якому слів твоїх не пролунає
І посмішка твоя не скоїть дива…
Але в цей день, безжалісно реальний,
Хоч дуже хочеться побуть з тобою
І прагнеться утіх банальних, –
Мов перед іспитом,
               навчаюся любові.

КОНТАКТНАЯ РОДСТВЕННИЦА
Даже по телефону Христина почувствовала, что у сестры что-то не так.
Встретились в центре и зашли в тихое кафе.

– Я не знаю, как такое могло случиться, Христя. У меня ведь ничего еще не было с мужчинами. Ни единого раза. У меня всегда на профосмотрах все было в норме. А эта Магдалина Васильевна считает, что я могла заразиться бытовым путем. Она не допускает меня к работе и требует, чтобы уже завтра я находилась в стационаре.

Христина размышляла над услышанным. Наталка пребывала в вопрошающем ожидании.

– Могли перепутать анализы…

– Она уверяет, что это исключено.

– Скажешь дома, что завтра тебе нужно в Ужгород на семинар. Поедем туда вдвоем. Сдашь анализ в областном диспансере, об этом я договорюсь.

– Но эта докторша угрожала, что в случае, если меня с утра не окажется, она оправит к нам домой  участкового с нарядом милиции.

– Не отправит.

Что-то тут было не так. Какая-то важная деталь. Христине не удавалось ее уловить.
Первым делом направилась к Булаху.

Петр Александрович выслушал и успокоил:

– Езжайте. Несколько дней я тебе гарантирую. Лишь бы все было в порядке. Представляю, как Наталочка переживает.

На следующий день она уговорила школьную подругу – врача областного кожно-венерологического диспансера повторно взять у сестры кровь на RW.

– Понимаешь, мы вообще-то не имеем права этого делать без направления из района. Да ведь такая ситуация… Я тебя извещу о результате сразу же, как только его получу. А Наталка пусть здесь подождет официальную выписку. Переночует у меня.

Два дня Христина не могла найти себе места. Что ожидает сестру в случае, если диагноз будет подтвержден? Срам на все село. Отказ от общения с юношей-соседом, искренне ей симпатизирующим. Длительное лечение с кучей антибиотиков, способными полностью отобрать у нее здоровье в неполных двадцать лет. А замужество? А материнство?

Звонок подруги рассеял страхи, как неожиданная вспышка яркой иллюминации во тьме. И существенная, до сих пор неуловимая деталь высветилась наконец.

– Послушай, Христя, с твоей Наталкой все обстоит наилучшим образом. Нет даже намека на те результаты, о которых Краснянычка заявляла.

Подруга назвала девичью фамилию районной докторши, и Христина в мгновение ока все поняла.

Спустя два часа приехала из областного центра и сияющая Наталка. Со справкой вендиспансера, подписанной лаборантом и заверенной главным врачом, Христина направилась к сестре Красняныка.

В правильности собственной догадки убедилась прямо в ее ординаторской.

– Вы нашей пациентки родственница? Значит, контактная. А она сама из какой такой дыры к нам вот уже три дня никак не доберется? – брутальностью медичка прямо-таки захлебывалась.

– Наталка – не ваша пациентка, Магдалина Васильевна, и вам это отлично известно. Доказательств о фальсификации вами ее анализов у нас пока нет, но если обратимся в прокуратуру, то следователи их отыщут. Если вы будете продолжать преследовать мою сестру, то уголовной ответственности вам не избежать. И вам, и вашему контактному брату.

Довкруг облудні пики,
Гротескні муляжі.
Мовчу я їм до крику:
Не порпайтесь в душі,
Не лізьте, не торкайтесь,
Я – цяця, та не вам.
Я – не абищо, знайте.
Я – Бог. І я – Адам.
І скільки ребер маю, –
З усіх себе створю.
Мені не буде краю,
Як стану я на прю.
Я буду незбагненна,
Мов опік крижаний,
Я буду світло-темна
І як вода безмежна,
Прудка і обережна,
Мов зграйка кажанів.
Я звихорюся смерчем,
Впаду пласким нічим…
Щербатий меду глечик,
А в нім жало стирчить.
Мовчу, мовчу до крику
І чую. І жахаюсь.
І очі не заплющу,
І штурханів лякаюсь.
Довкруг жалобні пики.
На скільки стачить віку
Погратись в невмирущість?
Я замість них покаюсь,
Врятую їхні душі.

ИЗ ЕЕ ДНЕВНИКА
«После каждой прочитанной книги много думается. И всегда хочется к Р. – поделиться этими мыслями. Но его нет, поэтому поделюсь сама с собой.
Вчера за вечер одолела сборник воспоминаний и рассказов Варлама Шаламова и «Исповедь на заданную тему» Ельцина.
Ельцин своей книжкой еще раз убедил меня в том, что он по натуре – авантюрист. Об этом свидетельствуют и его школьные стычки, и описанное им блуждание по тайге, и путешествия автостопом по Союзу. Фактически, даже исходя из его личного рассказа, его выступление на пленуме ЦК выглядит импульсивным, вызванным обыкновенной человеческой обидой.
Тональность его мемуаров – самооправдание и самолюбование. Уж никак не исповедь. До определенного политического уровня поднялся, потому что ступеньки морали и совестливости переступил. Видимо, вскарабкается еще выше. Похож на нашего Красняныка. А чем-то и на меня, родимую, похож. Мне тоже хочется в некоторых случаях себе позволить недозволенное и сделать виновным в собственных неудачах кого-то постороннего.
Что же до Шаламова, то его рассказы – о человеке в экстремальных условиях и о том, что в этих условиях он все же остается человеком, хотя и вправе озвереть, и никто бы не посмел его в этом упрекнуть. Каждый рассказ – это, по существу, в каждом случае иной и, что важно, очень выразительный характер. Удивительно, но в условиях, созданных тоталитарной системой в первую очередь для нивелирования личности, человеческие характеры становятся еще более контрастными и выпуклыми.
Шаламов произвел на меня влияние более глубинное, нежели Солженицин со своими произведениями на эту тему. Солженицин чрезмерно саркастичен. А у Шаламова – понимание, человечность и прощение. Мне это ближе. Может, по той причине, что он и лагерных сексотов оправдывает? А я найду себе оправдание? Меня кто-то оправдает?
Видела вчера Р. рядом с универмагом. Стоял с женой, ко мне – спиной. Каменной. Я приостановилась, уперлась взглядом в его затылок и мысленно повторяла : «Оглянись, оглянись. Только попробуй не оглянуться». Подействовало. Обернулся ко мне всем корпусом и сделал удивленные глаза. Я усмехнулась и пошла дальше с гордо поднятой  головой. Миниатюра называется «Оживление идола».

СВОЯ, НЕ ЧУЖАЯ
Галина Вовк поручила Христине созвать все руховское сообщество на встречу с паном Нельом.
– Ему так хочется познакомиться, пообщаться с единомышленниками, узнать о нас побольше. Я ему и о тебе рассказывала, и о Ляхе, и обо всех-всех. Он рад, что у меня такая  поддержка, и хотел бы каждого поблагодарить. У тебя имеются телефонные номера всех, пригласи, пожалуйста, от моего имени в районную библиотеку.
Просьба Галины Николаевны давала возможность Христине сыграть с Сергеем Анатольевичем условную партию в шахматы. Она известила начальника о времени и месте  встречи с Вовком. Однако того, кого она называла «дублером», туда не пригласила.
Он объявился без ее уведомления. Итак, и ее персонально, и ее так называемые отчеты  контролирует старший кагебешник. Но Христину это даже успокоило – знание ее вооружало, во всяком случае на некоторое время. Хорошо, что она наперед предупредила Галину Николаевну о том, что ее брату в читальном зале библиотеки не стоит рассуждать о политике, с тем чтобы в ближайшие годы не оказаться персоной нон-грата в Союзе и дальше иметь возможность проведывать родных.
«Дублер» явно томился. Беседовали про спорт, геологию, эвкалипты и кенгуру.
Когда Корнелий Николаевич уже уехал, его сестра пригласила Христину к себе домой.
– Нельо привез немного литературы, просил, чтобы ты взяла себе на память. Тут «Крик з могили» Миколы Холодного, подшивка «Північного сяйва»… Он так растрогался, когда  ты написала о его встрече с мамой. Взял с собой несколько экземпляров газеты, чтобы друзьям в диаспоре презентовать. Я дала ему твой адрес, он тебе напишет. Кстати, не хочешь вместе со мной проведать матушку Василину Богович? Нельо и для них подарки оставил. Я как раз к ним собралась.
Христина растерялась. Но Галина Николаевна бодро продолжала:
–  Мы с ней постоянно обмениваемся нитками и узорами для вышивок. И как же она чудесно вышивает! И как было бы здорово, если бы ты о ней написала.
Тропка для отступления еще оставалась.
– Неудобно без приглашения. Да и чужая я для них.
– Что ты?! Не чужая, своя. Им это известно. А приглашение уже есть. Я еще раньше пообещала Василинке, что приду с тобой.
У Боговичей уютно потрескивали поленья в кафельной печке. Тепло хранили и домотканные дорожки на полу, и феерические гуцульские лижныки (укр. регион. – покрывала из овечьей шерсти) на диване и креслах. Иконы и фотопортреты родни – в обрамлении вышиваных рушников. Слегка шероховатую от времени полировку овального дубового стола хозяйка прикрыла белоснежной скатертью, обшитой шелковыми кружевами, плетенными крючком.
Христина лишь пожалела, что радужного многоцветия, сотворенного Боговичкой, ее читатели не смогут увидеть на черно-белых газетных снимках.
Когда старшие женщины взялись организовывать чаепитие, из соседней комнаты вошел отец Володислав. Его бородки уже не было, и от этого лицо священника показалось мягче и более открытым. Хотя взгляд его так же излучал знакомую лукавинку, запомнившуюся Христине с их первой встречи в Лужанке.
Она была уверена: панотец не позволит себе никаких укоров в ее адрес относительно того  заказного сфальсифицированного интервью. Поэтому разговор начала сама.
– Должна просить у вас, Володислав Зиновьевич, прощения. Хотя ваш ответ не я переиначила…
– Христинка, детка, за что вас упрекать? Тот материал на мою паству ни тогда влияния не возымел, ни нынче. Газета ведь коммунистическая – это всем понятно. А вот тот юноша… ну, который «просто» был с вами, – да-да, не удивляйтесь, именно он – нашел возможность передать мне посредством одного из моих знакомых, что имеем дело с наперед спланированной провокацией. Мы ее проигнорировали, кое-кого из верующих пришлось даже предостеречь от неосмотрительных публичных заявлений – и выиграли время, с тем чтобы, наконец, выиграть дело.
Роман снова был вместе с ней – тут, у Боговичей. Хоть отпуск его еще и не закончился.

РАЦИОН С ЯЧМЕННЫМ НАПИТКОМ
Возвращение Романа на работу отметили и пивом, и красной рыбой. Олег ее пригласил, сославшись на поручение Романа. Однако опять не задержался в кабинете, вспомнив, что у него назначена встреча.
Христина весело живописала Роману то, как она в его отсутствие общалась с Олегом.
– Он для меня был, как ячменный напиток вместо кофе. Ну, то бишь тебя замещал, когда мне уж очень хотелось тебе позвонить.
– Что это ты его в какой-то суррогат превращаешь? – подыграл Роман.
– Да нет, настоящий он. Я его, значит, спрашиваю: ну, что с этим окончательно засекреченным Романом Ивановичем делать, если он даже под домашним телефоном замаскировался? А Олег всегда готов помочь. С вашего разрешения, – говорит, – я ему устрою  «разгон», только лишь встречу. Нет, отвечаю, лучше устроить ему «нагоняй», желательно в нужном направлении. Развеселился, оценил игру слов и отрапортовал, что задание ему понятно.
– Да, понял задание и даже пытался его исполнить.
– Что значит «пытался»? Ты не поддался?
– Я поддался, Христинка. Обстоятельства так наподдали…
– Не понимаю, растолкуй.
– Меня переводят отсюда. С завтрашнего дня. Не говорил раньше, потому что предполагал, что это произойдет как минимум на полгода позже.
Христина побледнела.
– Прошу, не переживай. Существуют же телефоны. Да ведь и приезжать пока буду. Хотя бы раз в неделю.
Немного вроде бы распогодилось.
 Роман мягко прижал большим пальцем ее кисть.
– Измеряю, на всякий случай, пульс, чтобы знать, говорить ли дальше, – ласково  убаюкивал.
– Ромка, ты помнишь наш «комфортный» разговор? О том, смогу ли я отказаться, если ты отсюда уйдешь.
– Конечно. Я говорил, что все будет решаться тогда, когда возникнет такая потребность.
– Чья потребность? Нет, ты сказал однозначно: что это можна будет решить. Да ведь и  потребность появилась. У меня. Я не могу общаться с Сергеем Анатольевичем. Мы не воспринимаем друг друга. И не смогу ему доверять, мы только петушиные бои способны устраивать в отношении друг друга.
– Когда первый раунд этого боя начнется, свистнешь? – Роман пытался отвлечь Христину от трудного для него разговора.
– Нет, я хочу быть уверена, что с завтрашнего дня «легко обрываются путы».
– Пойми, это не в моей власти, есть руководство.
– Я считала, что хотя бы для тебя не все средства хороши. А оказывается, и для тебя также. Вы ведь дурачили меня все это время.
– Ну, хочешь, я побеседую с начальником? – и запоздало почувствовал, что предложение ошибочно. – Или сама с ним встретишься?
– Ладно уж, потерплю этого Анатольевича. А если не удастся вытерпеть, то так ему и надо.
Христина заметила, что Романа пугает этот разговор, он становился беспомощным и суетливым. Ей не хотелось обнаруживать его слабость – пусть она останется на негативе, который позже затеряется. Она улыбнулась, чтобы свести на нет несвоевременное напряжение.
Роман успокоился: шутит – значит, снимает тему.
Не мог он сказать ей, что с начальником его дороги отныне разошлись, что тот и его неожиданную ротацию готовил заблаговременно и втайне от него. Лишь бы самому в ротационный конвейер не угодить, не утратить стабильного благополучия и заодно избавиться от конкурента, профессионально его переросшего.
Не мог он сказать ей и о том, что с утра вместе с бравурным уведомлением о переводе в пограничный городок и поздравлением с повышением в должности начальник грубовато и с многозначительным прищуром глаз уверил его, что Христина останется в его надежных руках. Клешнях. Тиски обещал расцепить Олег. Роман ему верил.
– Скажи, Ромка, у нас будет возможность видеться?
– Я вообще не представляю, как это может происходить. Пока не представляю.
– Но ты хочешь, чтобы такая возможность была?
– Сейчас не знаю.
– А когда будешь знать?
– Не знаю, Христинка.
– Ты отвечаешь таким образом, надеясь, что время снимет этот вопрос с повестки дня?
– Может, и так.
Она повернулась к выходу и глухо проскандировала:
– Зна-чит-нет.
Ее категоричность сжала пространство. Открыл дверь и только привычное «пока» заменил на явственно просящее «до свидания». Она уловила этот нюанс.
– Разве до случайного.

Надії кришталеві вже розбилися на друзки,
І тільки гострі скельця ваблять блиском й ранять.
Та я не каюсь. Впораюся з ними самотужки.
А щоб повірив – підфарбую губи зрання,
Пококетую в тебе на очах з твоїм начальством,
А потім, як дурненьке цуценя, сховаюсь,
Щоб крадькома повитягать колючки й поскавчати.
Нехай болить. Я все одно не каюсь.


НАЙТИ БОЛЕВУЮ ТОЧКУ
Она не обращала внимания на мерзлое хлюпанье под ногами. Полусапожки  наглотались  снежной с грязью болтанки и отрыгивали ее, злобно шамкая на каждом шагу.
«Я даже не бывшая любовница. Ведь это благороднее. Я обычная шлюха. Ныне и на остаток того ничтожного сознания, отпущенного мне Богом до конца жизни. Почему у меня все шиворот-навыворот? Почему говорю «да», когда надо «нет» – и по живому, по собственной плоти? Почему изнутри моего обиженного естества будто с перепугу выскакивает «нет», когда нужно было лишь в глаза его заглянуть? Дура! Сколько можно раздваиваться! Пытай себя, хлыстом, да побольнее! Где же та болевая точка, после которой все отомрет? Все?».

Прохолода з вікна. Тверезіє ранок.
Провулками крадеться легіон коханок.
Хтось зайвої хильнув нічної пристрасті.
А в когось від ненависті ще губи стиснуті.
Хтось шаленіє від трунких цілунків,
А хтось ледь тягнеться, мов з дизеля із клунками.

КОЛИЧЕСТВО И КАЧЕСТВО
Ненастный лютующий февраль превратился в мартовское слезливое смятение. Апрель дышал горьковато-терпкой, с привкусом листьев молочая, надеждой.
Христина  в который раз, методично и упрямо, требовала не телефонных отговорок, а прямого разговора у начальника райотдела КГБ.
– Сергей Анатольевич, вы уж извините, но за истекшие два месяца вы так и не удостоили меня аудиенции. Или ваш кабинет уподобился Красняныковой приемной, куда не попасть рядовому обывателю? Количество ваших откладываний на потом в определенный момент преобразуется в качество моей агрессивности. Иногда я способна перевоплотиться в фурию.
– Все, вы меня одолели. Сравнением с Красняныком, – засмеялся в трубку собеседник.  Он знал, чего будет требовать Христина. Но от своей расписки ей не отвертеться, он и дальше будет удерживать ее на жестком поводке.
КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ (Из ее дневника)
«Наконец побеседовали с С.А. Два часа бесплодной дискуссии. Сказал, что той «бумажки» уже не существует в природе. А я не верю.
Снова терпеливо вводил меня в курс «оперобстановки», полчаса пересказывал какой-то телефильм. Столько же оправдывался про виллу, даже вытащил разрешение на выделение земельного участка, пытался убедить, что получил его уже после упомянутого интервью и лишь потом начал строиться. Как если бы в нашем городке это можно утаить. Машина времени сломалась? – смеюсь. И дальше ёрничаю: поздравляю, мол, с таким основательным закреплением в этой жизни. Проглотил. Спрашивал, общаюсь ли с Р. Услышав, что нет, лицемерно пожурил того: как же так, друзьями нельзя пренебрегать, «тем паче, вы же для него – больше, нежели друг». Но, оказывается, «клин клином вышибают» и он «всего лишь на год постарше Р.», и «всегда считал вас своим парнем, но в женской ипостаси вы даже привлекательнее смотритесь». И как отвратительно он жонглирует эвфемизмами. А ведь ничем не лучше Красняныка, который, взяв попутчицей до Ужгорода мою приятельницу, с которой до тех пор разве что официально пересекался, бесцеремонно огорошил ее на полпути к дому: «На часок заскочим в эту гостиницу, перепихнемся». 
В конце концов, я поняла, что «бумажку» мне не вернут, что в покое это заведение меня не оставит. А если и оставит, то разве лишь на краткий период, до того времени, пока нервы мои не угомонятся.
Но ни одного «поручения» С.А. не собираюсь выполнять, и об этом заявила ему со всей определенностью. И от этого не отступлю. Достаточно с него утешительного приза – «дублера».
Не проходит и дня, чтобы не думала об Р. Снится его кабинет. Но почему-то с Олегом. А сам он не снится. Олег, кстати, наверное, не в курсе, что мы с Р. рассорились, вчера предлагал воспользоваться их спецсвязью и «дружным дуэтом» позвонить Р. на работу. А может, и знает, потому что настоял, чтобы я записала его теперешний служебный номер, на который можно звонить через межгород. Но пока не могу отважиться. Умышленно не спрашиваю у Олега, справляется ли обо мне Р., знаю, что они довольно часто видятся, но если Олег и без моих расспросов отчитывается мне про житье-бытье Р., то и ему так же обо мне торочит. Неугомонный миротворец на линии спецсвязи. Тоненькая ниточка между нами. Как та, которую мои девочки протягивают между спичечными коробками из детской в гостиную, но кричат друг дружке через стену, а не с помощью той ниточки. Как долго продержится она, не обрываясь?

Поруч той, що у мені шанує творчу душу,
А навпроти – що регламентує вчинки,
А довкіл – кого всякчас терпіти мушу,
З тими, хто б за мною справив вже поминки.
Нині в гурті цім тебе – строкатім, галасливім –
Вже нема. Й повернення чекать не варто.
Але прагну почуватися щасливою.
Щоб усміхнено тебе зустріти завтра.

СТЕКЛЯННЫЕ ОКОВЫ
– Еду за билетами на братиславский поезд. Могу тебя взять с собой. Поболтаешь с Настей, пока я там оформлюсь с документами, – предложил ей редактор.
– Я с вами.
Христина обрадовалась неожиданной оказии. Редакционной «Нивой» до пограничного городка, где учительствовала ее сокурсница, добраться можно было быстрее и проще, чем по железной дороге или на автобусе с пересадками. Она с прошлого лета не виделась с самой близкой подругой. Настя умела слушать, не давала советов, не судила о чужих промахах, без размышлений отдавала нужное ей самой. «С чего ты переживаешь, что не в тему оделась? Да я сама не в состоянии патлы свои укротить и шпилька, смотри-ка, ободранная. Главное – физиономию держать и рук в карманах не прятать. Примерь-ка этот свитерок. А тебе он больше идет. Забирай», – оптимистически и щедро вдохновляла она.
Не было уверенности, что застанет Настю в школе, но повезло – после занятий подруга дожидалась начала педсовета. За полчаса на весь следующий год не наговоришься. Но Андрей Федорович назначил время отъезда, поэтому Христина возвратилась к легковушке, оставленной на пристанционной автостоянке.
Редактор нетерпеливо переминался с ноги на ногу рядом с машиной.
– Христя, моя очередь еще не подошла, придется тебе часик погулять. А нет, так посиди в кабине.
Христина устроилась на пассажирском сидении со сборником Андрея Вознесенского. Его новаторский формализм в поэзии вскоре поднадоел. Давно сама ничего не писала. Вытянула блокнот. Строчки побежали по листку, словно только и дожидались новой странички.

Мені чомусь і сумно й дивно –
Тебе нема й зі мною поряд ти.
Нема кому зізнатись, в чому винна,
Та є в кого пробачення просить.
Й хоч без палких обіймів зимно,
Твоїм теплом роки зігріті й мить.
Без тебе й полохлива, й мужня –
Боюсь тужливих марень уночі.
А вдень рядки складаю дружні,
Мов з печі свіжі калачі.
І все, що було осоружним,
Здається нині втіхою мені.

ХХХ

Травня кінець.
           Прикордонна станція.
Здмухую з долоні
           пух тополиний,
Наче веду передачу
           по рації
Про останні
           без тебе новини.
Може, мої позивні
           вже до твого вікна долетіли,
Й раптом потягло
           крізь шибку надвір зазирнути.
Постать непевна
           в дотичнім промінні світила.
Пута розбити б скляні
           і усе повернути.

Ей внезапно показалось горячо в полуоткрытой кабине. Откуда-то взялось ощущение, что Роман почувствовал ее присутствие. Оторвала глаза от рукописи и осмотрелась . В трех десятках метров была видна тыльная стена его новой конторы. На втором этаже  – застекленная ниша в человеческий рост. И он стоит. Не фантом. Весь – с головы до ног. И смотрит на нее.
Стоял неподвижно еще полчаса. Хотя солнце слепило и беспощадно обжигало сквозь стекло.


ИЗ ЕЕ ДНЕВНИКА
«Теперь я знаю, как можно одновременно быть несчастной и безмерно счастливой.
Мы не общались с Р. с того январского дня до конца августа. Я же от него ушла, чтобы не возвращаться.
А 19 августа 1991 (определяющие числа - так мне кажется, по крайней мере, поскольку единица начинает отсчет, а девятка заканчивает) передали сообщение о ГКЧП. На утренних посиделках в редакции Фудзи-дама безапелляционно и торжественно заявила, что наконец в государстве наведут порядок. Большинство молчало, прислушивались новой информации. А я выпрыгнула, как чертик из табакерки: «Порядок? Да это путч и хунта. Только физиономии у них какие-то перепуганные и будто с перепоя». Фудзи-дама, как обычно, взялась меня воспитывать: «Христя, тебе стоило бы немного прикусить язык. Да и за твою приверженность к Руху тебя могут вскоре спросить». Андрей Федорович заперся в кабинете, чтобы не вступать в нашу перепалку, и выключил там радиоприемник. А мне почему-то совсем не было страшно. Кто-то в центре, в местном Гайд-парке - под дубом, задел: «Ну что, руховка, собралась уже в подполье?». «Наоборот, - говорю, - выхожу в открытое пространство. И вас приглашаю ».

А 24-го Украина провозгласила независимость. Почти неделю эту новость мрачно «переваривали» в райкоме. Видимо, и дальше страдали бы несварением. Но 30 августа горсовет организовал митинг. На нем перессорились все властные органы города и района, общественные движения и партии. Красняник, который из райкома компартии успел предусмотрительно два месяца назад перебраться в кресло председателя райсовета, прогневался на меня за мое выступление и за сине-желтый флаг, который Лях поднял вместо украинскаго советского. Они чуть не подрались у микрофона. Красняник орал, что нет еще закона о флаге независимой Украине. А Лях ему: «А что Советской Украины уже нет, вы не заметили?». Красняник уныло отправился в свой совет собираться с мыслями.

От чувства эйфории мои друзья долго не могли отойти. Лях потянул нас всех в кафе. Потом еще митинговали под дубом. А остальное время решила протранжирить в кинотеатре на фильме с Натальей Андрейченко в главной роли, а потом еще и у Наташи-корректора - на их домашних сеансах видео (почти вся редакция на них уже неделю бегает). Девушки с наташкиным мужем и их соседом млели от экранной физиологии Калигулы и его окружения. Скажи им «за дело!» - все так и упали бы прямо в наташкиной гостиной. Гнусно от похотливых комментариев и вожделения коллективного оргазма.
Поэтому я тихонько вышла на балкон. Решила там дождаться окончания сеанса растления оптом, не отвлекать Наталью, чтобы выпустила меня из квартиры прежде остальных, - редакционный народ меня бы не понял.

Оттуда увидела, что Р. - дома. Поливал вазоны в лоджии. Он меня не заметил. А я долго наблюдала, как он возился на кухне, включил телевизор в гостиной, опять за чем-то выходил на балкон. Все указывало на то, что в квартире сам.

Возвращаясь от Наташи и распрощавшись с нашей дружной порноредакцией, бросилась к телефонному автомату. Р. поднял трубку (я молила Бога, чтобы не жена). Сказала «здравствуй» и умолкла. А он закричал: «Христинка, дорогая, где ты?» - «Я в центре». Выдохнул: «Приходи ко мне. Слышишь? Приходи!»

Я бежала к колодцу из многоэтажек, будто там остался последний для меня глоток воды, а вокруг - пустыня.

Мы почти не разговаривали. Выпили кофе. Сидела чуть поодаль. Казалось, еще перекинемся парочкой ничего не значащих сообщений обо всем и ни о чем, и я пойду. Не надеялась, но он вдруг притянул мою руку своей и принялся ее целовать. И опять этот жгучий надрыв: «Христина, нужно ли? Скажи, нужно?». Все зашаталось перед глазами. От его рук и незабытого запаха, казалось, потеряю сознание. Он как в бреду искал мои губы, целовал шею, грудь. И это были не умышленные ласки, которыми вызывают желание близости. Это было давно ожидаемое мной его признание. Я не чувствовала его веса. Не он был во мне, а я - в нем. И теперь знаю, что он меня уже от себя не отпустит, что я всегда буду в нем. И независимой от него. И зависимой.

Кто, какие высшие силы подсказали мне накануне заполнить страницы в «его» блокноте теми строками, словами, которые можно говорить только с глазу на глаз! Почему блокнот забрала еще утром из ящика и положила в сумку, хотя до сих пор ни разу за целый год не выносила его из кабинета? Откуда мне было известно, что это надо сделать именно в этот день, чтобы отдать ему? Он его прочитал уже после того, как я ушла.

Утром заметила, что подаренные им часы остановились и уже не заводится. Нет, в ремонт не понесу. Такой вот придумала для себя предрассудок. У всего есть начало и конец. А на любви время просто растворилось. У любви нет времени. У нее две болевые точки в бесконечности - ТЫ и Я. А между ними - неразрывная цепочка неотвратимости из звеньев случайностей. Соединение, казалось бы, несочетаемого».
СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «ЕГО» БЛОКНОТ
Стихне стогін,
            Сплесне легіт.
Млосний подих.
             Ніжний щебіт.
Шурхотіння
             таємничо-чагарниче.
На паломництво до себе
              гріх покличе.
Крапля трунку.
             Дзбан отрути.
Мить світанку.
             Ніч розпуки.
На устах –
             алхімія кохання.
Й ранок не сховає
            чаклування.

ХХХ

Земля парує
             пристрастю у серпні.
ЇЇ вдихаю трунок
             і твоїх обіймів прагну.
І день за днем
               у самоті нестерпній
Живе-щемить
                кохання –
І спрагле
              й безпорадне.
Стелю надвечір
                ліжко одиноке.
Без ніжності
                й жаги твоїх
В нім нуджусь
                і тривожусь.
І ніч калатає
               в тремкий неспокій –
Роз’ятреній чуттєвості
               безжалісна сторожа.

ХХХ

Паломником упертим, спраглим йшла до тебе,
Звірялась з гороскопом, радилась з зірками,
Та покладалася на тебе, не на небо.
Оазис у двомісячній пустелі.
Годинна зустріч не тамує спраги.
Прощаємося. Очі невеселі.
Та поглядом проникливим до щему
Цілуєш, ніжиш і благословляєш.
Коли ж побачимося ще ми?

ХХХ

Не обіцяй мені розлуки,
До розставання не привчай,
Скажи, що будем бавить внуків
І будем пить на кухні чай.
Не докоряй, що фантазую,
Що мрію про примарний рай.
Я справді більше не позую,
За роль невправну не картай.
На шило мило поміняти
Так просто у непевний час.
Але в безвиході тій клятій
Ще, може, й випаде нам шанс.
За даму «пік» тобі зостатись
Не хочеться, повір, мені.
Не зводжу я тобі загати,
Плету лиш капці вовняні.
І вірю, що усі розлуки,
Привчай до них чи не привчай,
Колись та й змусять наших внуків
Гуртом зібратися на чай.

ХХХ

Нині самотою, мов дощем омита,
Стала я подібна на вельможну пані.
Двадцять три троянди в тридцять друге літо,
Смуток від розлуки. Але гості п’яні.

Вкотре обертаюсь на літа щасливі.
Знову я самотня. І облиш ти сміх.
Відцвіли давно вже яблуні і сливи.
Але я сьогодні процвіту для всіх.

ХХХ
Тебе вітаю з днем свого народження,
З днем, у який душа моя стривожена
З’явилась, щоб тебе торкнуть неспокоєм.
Їй бути в світі не віншуй жорстокою.
Не борони від вдачі пустотливої,
Та загадай любов’ю жить і вірою
В те, що тобі без неї нудно й порожньо
Й що невблаганним їй не будеш сторожем.

ХХХ

Не печалься, моя звабо, не тривожся,
Повертаюсь у свій вимір, у свій простір,
У дерева, що не схлипують, не плачуть
І зумисних не випрохують побачень.
В свій оптимізм. В свої поглухлі двері.
Лишаю лавицю самотню в твоїм сквері.
А чуйний явір хай на неї листя стелить,
Нашіптуючи ніжність в порожнечу…
Іду від тебе, похиливши плечі,
В свій вимір. У незустрічі і втечі.

ХХХ

Вдивися у марево зморшок –
Вона молода і нетлінна.
До зір струменить безупинно
Сяючий погляд. Помовч-но!
Не смій дорікати за старість,
За те, що втрачає знадливість.
У вроди є дивна сталість –
Її нам дарують на виріст.
Вдивися у марево зморшок –
Крізь них проглядає діва,
Щоранку і денно, і нощно
Така ж молода і зваблива.

ХХХ

Не дорікай, не лай і не шкодуй
За те, що знову я непрохана.
Долоні й пучки тихо обцілуй,
На мить відчуй себе закоханим.
Моє волосся шляхом припорошене.
Це добре – не помітна сивина.
Я знову юна. Чи ж не дивина?
Жагою скресла рвійно й наполохано.

ЭПИЛОГ-2008
Олег Монич ушел из КГБ, переименованного в СБУ, через год после провозглашения независимости Украины и спустя месяц после того, как забрал из сейфа, неосмотрительно  не запертого начальником, расписку Христины.
Христина свидетельство своего предательства не уничтожила, хранила. Но за полтора  десятка лет чернила на блокнотном листке поблекли, и во время очередной генеральной уборки квартиры, затеянной мужем с младшими детьми, бумажку сочли мусором и выбросили.
«Бритоголовые» в начале 90-х изнасиловали дочь Сергея Анатольевича – тот не исполнил данных им обязательств. Драма закончилась трагедией – в отчаянии спеша домой на ночной автотрассе, чекист разбился насмерть.
Краснянык и в самостийной Украине оставался во власти, меняя «ничтоже сумняшеся» политические ориентиры, до тех пор пока последняя его партийная «крыша» не оказалась на маргинесе украинского общества.
Булах – в отставке. Начал «с ноля» авторемонтный бизнес, политикой не обеспокоен, на первом месте у него – семья и старые, испытанные друзья.
Струтинский как был незаметным оперативником в районе, так незаметно и в отставку ушел. Тихо живет на даче вблизи областного центра.
Володислав и Василина Боговичи переехали в Тернополь, там старенький панотец преподавал теологию в духовной семинарии. Отошел к Богу в 2008-ом.
Люба Католик редакторствует в районке, потому что Андрея Федоровича украинская  демократическая власть досрочно отправила на пенсию. Вопреки всему, он пишет очерки для краеведческих изданий и не разочаровывает свою Надю, чича Божий. На пенсии и Фудзи-дама. Наташа-корректор – чиновница. Линотипистка Веруня, единственная из редакционно-типографского коллектива, построила особняк. Лишь тогда, когда вышла на заслуженный отдых. Могла сделать карьеру начальника строительной фирмы, но оставалась наборщицей, потому что принадлежность к евангелистскому вероисповеданию в советское время отобрала у нее возможность получить высшее образование. Рысько на пенсии откармливает кроликов и развлекает соседей мелкими пакостями-розыгрышами.
45-летняя Мальвина официальным супругом так и не обзавелась. Теперь занята поисками жениха для внебрачной дочери Красняныка.
Настя и дальше учительствует. И друзей не предает, и отдает им то, без чего, случается, самой трудно приходится. Христинина сестра Наталка и дальше весело озорничает по жизни. Она без комплексов прошла через тягостные 90-е, войдя в новое тысячелетие неисправимой оптимисткой.
Закончили свой жизненный путь Галина и Корнелий Вовк, Леся Петровна, Юлка, Василий  Яковлевич Кравчук.
Нет уже среди нас и Золтана Перецки, предсказавшего когда-то Христине тяжелый труд  души, который соединит в единое целое ее сердце и рассудок.
Петро Тайстрюк, ушедший в Вечность, при жизни был удостоен самой престижной государственной премии. До него в Украине ее почти сплошь присуждали умершим поэтам и прозаикам.
Спросите, где Роман? Там же, где и его жена Лиза. А его нынешний служебный кабинет – в Киеве, на Владимирской. Не удалось обнаружить подтверждений тому, что на стене за его рабочим столом висит портрет Президента. Зато известно, что и в этом кабинете, в простенке между большими окнами, нашлось место для небольшого зимнего пейзажа с деревянным храмом посреди снежных заносов.