Part 1V
Что со мной? Тусклое сознание раскачивается на медленных качелях унылого безразличия, бессильного спокойствия, незаинтересованности, скуки. На гигантских качелях настроения: чуть вверх, чуть вниз… Вокруг долгая ночь бесприютности и неподъемных размышлений о бытии. Бессонница выстывшего отчаяния и тупой покорности, безысходной лени и равнодушия. Колючая звезда истончившейся надежды тускло помаргивает из черноты бесконечности, ничего не обещая. Вместо определенных слов устремления с языка как-то боком слетают плевки оправданий, вместо песни о самом главном из замытаренной души, медленно клубясь, струится туман свинцового безволия и апатии.
Гигантские пространства нереализованных возможностей томятся молчанием между тусклым приблизившимся небом и пыльной зыбкостью бесконечной тверди. За осыпающимися кручами не преодоленных препятствий унылые, непредсказуемые тропы мои тянутся, петляя, все дальше от множества неузнанных мест. Там я мог бы быть счастлив, прояви необходимые к случаю движения сердца. Но, увы, это мой рок: смотреть с беспримерной сосредоточенностью в пустоту, пытаясь разглядеть там неизвестно что – миражи будущего, несбывшееся настоящее, погубленное прошлое? – и порой не видеть за этим зримых очертаний яви – настоящих красок реальности, бесконечных радужных переливов повседневности. Запоздалые движения души, напрасные порывы нетерпеливого сердца, пустые горькие слова оправданий – вот и вся моя нелепая повесть.
Что со мной? Марево затаившейся сумеречной дали приближается и, как сон обволакивает все мое сломленное разочарованиями существо. Смутные видения, сплетаясь зыбкостью очертаний, постоянно преследуют меня, то удаляясь, то настигая. Иные исчезают, меняются неузнаваемо, иные… Слабо чертыхаясь, вздыхая, плетусь дальше и дальше по безысходностям лабиринта: памятного, прочитанного, придуманного самим, случившегося… Где я? Что это так томит душу?
Там позади, в закатившемся за горизонт представлений, бесконечном, пустынном городе, навсегда остался не знавший отца, растерянный мальчишка, осознавший материнское равнодушие и бесприютность ледяных улиц. Где-то сбоку, за углом школы, за смердящим мусорным баком, лижет разбитые губы отчаявшийся подросток с потерянным взглядом. С другой стороны, в невыносимо стылом октябрьском сквере сидит пьяный плачущий парень, а за деревьями, быстро удаляясь, мелькает светлый женский плащ… Когда, когда же это, наконец, кончится? Я не знаю.
Разное, больше неприятное, выпирает без спроса из придорожных дебрей предвзятости болезненного равнодушия… Это давно и безнадежно наскучило, но сворачивать не имеет смысла: будет все то же, все так же. Отвожу унылый, заученно ироничный взгляд, и все застывает, сворачивается, засыпается песком душного молчания. Блекнут замысловатые фигуры, стушевываются дали, растворяются в непознанном пространстве вечерние какие-то тени. Мысль глохнет в моховых наслоениях заповедных углов покинутого. Значимые образы начинают казаться карикатурными, заветная музыка – пошлым подобием истинной, а собственные вымученные слова – жалким подражанием человеческой речи… Любой возглас здесь падет в пустоту и бесследно рассыплется в пыльных объемах гулких комнат.
Где, за каким бесконечным меридианом слез, осталось пронзительное то утро? То, которое мурашками пробегает по коже, то, которое, даже опустошенное естество, заставляет вздрагивать и не отворачиваться «успокоено» после увиденного несоответствия великих смыслов. Где пронзительное это зарево, что розовым безусловным светом своим разгонит наконец опостылевший полусвет неудовлетворенности? Но может быть, оно наступит только после того, как эта чахлая, угасающая звезда наконец погаснет? Когда безнадежный мрак неизвестности заледенит окончательно усталое существо…
Тогда, после этой проклятой полутьмы, не скуки – не тоски, и блеснет режущий непривычные к нему глаза свет беспредельной ясности. Свет новизны – долгожданный свет… Косые лучи у темного горизонта, прорвавшись сквозь сумрачные облака, ринутся радостно к земле. Станет слышно забившееся тревожно сердце ребенка, долго испуганно плутавшего в темном чужом коридоре и – вот чудо! – вырвавшегося, наконец-то, из-за тяжелой двери на слепящее утреннее солнце…
***