Главы романа-дилогии "По волнам водолазной юности" (2)
Книга первая
«ЧФ. Севастополь. Школа водолазов».
Из раздела
Часть первая: «Курс молодого бойца».
Глава четвёртая
Первые наряды. «Хлор-пеклин»
(В сокращении. Время событий – ноябрь-декабрь 1977 г.)
Свой первый наряд на службе – суточное дневальство по роте, самый противный из нарядов – Олег проводит под началом всё того же командира смены Быдайко. В наряде с Олегом ещё два курсанта – Коля Косенко и Шура Шаппо. Косенко – земляк Симахина, киевлянин. Николай ростом с Олега, чистокровный хохол, но не менее чисто говорящий по-кацапски. У него интересное по конфигурации вытянутое лицо и большой, мясистый, чуткий нос. Простодушного киевлянина русскоязычный его земляк Фёдор поначалу прозвал «Мыколой» и даже переменил «хфамилию» с Косенко на Носенко. Но чуть позже Олег станет называть безобидного Колю иначе, иронично- ласково: «Парень с носом». И Косенко не будет обижаться. Нравом Коля мягок, как и его выдающийся - в буквальном смысле - шнобель.
А Шура Шаппо – русский, но он из Дагестана, из Махачкалы. Шура тоже высок, но несколько сутул и суетлив. При разговоре немного картавит, а при волнении может чуть заикаться. Но ведь это не изъян характера, и Шаппо - сразу видно – парень свойский. Позже Шура станет известен в роте тем, что его никто не сможет обыграть в шахматы, поскольку на деле окажется, что он имеет первый спортивный разряд по «древнейшей на земле игре мудрецов». Так Шаппо с гордостью говорит о шахматах. Но пока курсантам не до игр с пешками и ферзями, тем паче в наряде.
Несение наряда заключается в круглосуточном стоянии на рыбине, где дневальные сменяют друг друга через каждые два часа. По несложной арифметике можно высчитать, что за двадцать четыре часа каждый из троих нарядников выстоит на данном «боевом посту» по восемь часов. В обязанности стоящего на рыбине входит наблюдение за порядком на входе в роту и голосовое оповещение, если в неё войдёт кто-то из старшего комсостава, например, командир подразделения Данильченко. В этом случае главное - не прозевать появление офицера, а отдать честь и громко, чётко известить-скомандовать: «Рота, смирно!», даже если на тот момент никого в коридоре и в роте нет. Но Данильченко – он нормальным человеческим шагом ходит. А вот уследить за шустрым, подвижным, маленьким старшиной роты мичманом Кочневым невозможно. Как метеор влетает он по трапу (этажная лестница в роту) сразу под нос дневальному – быстрый, неслышный (если молчит, а так – голосище у него, бог дай: гаркнет – уши в трубочку завернутся!). «Вертолётом» прозвали Кочнева с первых же дней в новом поколении курсантов. Но Кочнева не надо встречать оповестительной командой. Во-первых, не положено по званию, а во-вторых – не успеешь: до того стремителен мужичок! Его тоже, как и Прималенного, курсанты ещё не успели рассмотреть, как следует.
В остальное, «свободное» от рыбины время дневальные не имеют права быть не занятыми какой-либо работой. В поте лица они поддерживают порядок во всех помещениях - производят влажную приборку в часы отсутствия личного состава, и ревностно следят за чистотой при его появлении. С удвоенным вниманием нужно наблюдать за скольжением матросских прогар по палубе, безжалостно оставляющих на ней подошвами (каблуками и рантами) чёрные, трудно смываемые полосы. Да недаром же на рукаве «рыбников» (так ещё можно в обиходе называть их) светофорит красная повязка с надписью «Дневальный роты»! Обязаны тебя, дневального, слушаться курсанты! Здесь, в наряде – единственное место, где ты командир над ними. И слушаются, если наорёшь на товарищей - погрубей да поматерней. А разиней, мямлей будешь – так на тебя самого накричат, да ещё и пошлют подальше.
И только в ночное время, в часы между стоянием на рыбине, дневальный относительно отдыхает. Но поспать ночью полных четыре часа удаётся лишь одному из тройки. И то - в одежде, поверх одеяла.
Олег устал. Он устал от этой жёсткой брезентовой робы, которую не снимешь, когда тебе того хочется. Он устал от бестолковой толкотни собратьев-курсантов; от окриков и злых команд старшин; от непреложного распорядка дня; от недосыпания; от строевого шага; от неимения ни минутки личного, ни от кого и ни от чего независящего времени. Хорошо ещё, что бритьё его не замучивает, как других: светленьких волосков на щеках Олега - раз-два и обчёлся, не то, что у Андронаке. Олег может по два дня не бриться – и не заметит никто. Но не в том спасение: он, курсант Фурманов, чувствует, как глупеет, а точнее, тупеет от хаотичного и хронометражного ритма такой службы.
Первое острое, катастрофическое отчаяние, которое он испытал в новой и «враждебной» перемене его жизни, прошло. Тогда, на второй или третий день по прибытии сюда, Олег спрятался от посторонних глаз в зелёные маскхалаты туй и дал волю мальчишеским слезам - совсем как в детстве, когда тебя несправедливо обидели, а жаловаться кому-то не позволяют гордость и стыд. Так горько и беспомощно стало ему, оторванному от родителей и родственников, от гражданских друзей, от дома и знакомых мест, от всего привычного и свободного. И здесь - в городе, в части, в роте - всё показалось чужеродным, грубым, издевательским, - тем, сковавшим и затянувшим тело и волю, как стальной обруч, тем, от чего никуда не деться и чего не вынести нормальному человеку.
И вдруг в туях-ёлках кустарника его заметил какой-то офицер. Строгий с виду, он подошёл к курсанту и тихо, доброжелательно спросил:
- Вы, почему плачете, матрос?
Олег не мог ответить. Но офицеру и не нужен был ответ.
- Не надо плакать, - продолжил он спокойным голосом. – Сейчас всем вам трудно. Но, поверьте, ко всему привыкает человек. Надо выдержать. Это значит, что надо становиться мужчиной.
Офицер смотрел в открытое мальчишеское лицо курсанта. На своём веку он видел разных людей. И, чтобы рассмотреть и удостовериться в том, что этот стройный, временно подавленный парень не из числа тех, кто пройдёт службу, прячась от невзгод в углы и щели, ему не надо было подносить бинокль к глазам.
- Поплакал - и, хватит, не стоит слёзами землю поливать. Нужно взять себя в руки и служить, как мужчина, потому что Вы и есть мужчина. Идите в свою роту, матрос.
Ровный, не приказывающий, а дружеский голос был у офицера. Такой нужный для Олега голос - взрослый, уверенный, офицерский! И они разошлись - офицер пошёл в своём направлении, а курсант отправился в роту.
«Надо становиться мужчиной... Вы и есть мужчина...» - нет, не простые это слова», - думал Олег, всё более распрямляя плечи на подходе к роте.
Да не ко всему сразу привыкаешь и не со всем получается смириться в этой действительности, задавливающей твою волю и унижающей твоё человеческое достоинство. Почти всё в службе отторгает твой организм, твоё обидчивое, протестующее сознание, твоё самолюбивое «я». Это и есть ломка – до хруста, до боли, до слёз. И только остатки терпения и упрямства заставляют переносить непереносимое…
Днём ребята получают письма. Доставляются они посыльным из штаба, а приятная раздача их входит в обязанности дежурного или дневальных роты.
Получение письма – о, это такое волнующее событие! Можно, выкрикнув фамилию, подразнить счастливчика конвертом - пусть попрыгает или спляшет. И счастливый адресат беспрекословно и скачет, и танцует. А когда схватит конверт, разорвёт его - тут же и уткнётся в листы, жадно глотая строки, позабыв обо всём на свете.
Сколько на лицах курсантов, получивших письма, света и радости! Олегу пока нет вестей из дома, а вот Серёга уже получил, да два письма сразу. Вон он - тоже уткнулся, читает. Потом, конечно, поделится новостями, расскажет, от кого пришли весточки. Письма он получил заслужено: сам много и многим пишет. Головастый друг попался Олегу, с хорошо подвешенным языком. На сборе взвода Иванова за говорливость и назначили агитатором, что, понятно, не даёт ему привилегий, а наоборот, только добавляет ответственности. Но Олег немного гордится тем, что у Серёги появилась такая должность.
К концу дневальства ноги нарядников гудят и болят. Мало того, что нельзя присесть лишний раз, так ещё - попробуй разуться. Быдайко заметит – сразу наряд схлопочешь, не пожалеет, что и без того сутки в наряде пухнешь. А в прогарах за 24 часа ступни так запревают, что кожа между пальцев лопается до живого кровоточащего и зудящего мяса. От этого уже постанывают и Коля, и Шура, только на Олега прогарная напасть меньше влияет: он суховат телом и кожей, а это многое значит в подобных условиях.
Когда ты не в наряде, а живёшь по обычному распорядку – день, сутки пролетают так быстро, что и оглянуться некогда. А вот в суточном наряде минуты ползут хромой черепахой, а часы – инвалидом-улиткой. Ждёшь - не дождёшься конца дневальства и сдачи его. Но сдача-то и выматывает больше всего.
Новая, полная сил смена, привередлива. Такие же, свои, ротные курсанты, но из другого взвода, придирчиво принимают прибранные, вымытые по нескольку раз помещения, начиная от входного трапа и гальюна с умывальником, и заканчивая Ленкомнатой. Сменщики тщательно проверяют чистоту в самых малоприметных местах, а старшина нового наряда может позволить себе демонстративно провести платочком по палубе, и если на ткани останется след, то звучит сквернейшее:
– Та-ак! Наряд не принимается. Грязно. Ещё раз всё выдраить - до блеска! А мои сменщики, товарищи недобросовестные дневальные старого наряда, подождут: торопиться им некуда, нашему времени суток отсчёт пошёл...
Но иногда старшине, заступающему дежурить, как бы безразлично, в каком состоянии принимает его наряд ротное ведомство (делать-то приборки всё равно им, «духам», а не ему, командиру). В таких случаях он говорит своим подчинённым, иногда жалеющим измученных однополчан и не придирающихся к их работе чрезмерно:
- Ладно. Принимайте, как знаете. Но всю оставшуюся грязь сами и будете вылизывать – на карачках!», - и провоцирует тем самым курсантов старого и нового нарядов злее, враждебней и беспощадней относиться друг к другу…
Дневальство Олега выпало на субботу-воскресенье – тем и обидней. В воскресный день подъём производится на час позже – в 7.00. Целый дополнительный час бесценнейшего сна! И все девять, если отбиться, как положено в субботу, в 22. 00 (чего, увы, пока не практиковалось). Но даже и полных восемь беспробудных часов (которых тоже вряд ли бывало) пролетают как восемь минут. Кажется, дали бы суток трое на сон – и их оказалось бы мало.
Кроме «дополнительного» часа, воскресенье освобождено от физзарядки и от тренировочных маршировок у роты и на плацу. А в спальном помещении и Ленкомнате в выходной день проходят различные досуговые мероприятия, в том числе с прокруткой художественного кинофильма, когда личный состав довольно вольготно размещается на средней палубе.
Сегодня перед обедом (в воскресенье он тоже, как и завтрак, выигрышно отличителен по калорийности), после обязательной телепрограммы «Служу Советскому Союзу!» («Служу по первому!», так иронично называют программу здесь), майор Ятлов читал лекцию о воинских преступлениях. Лектор майор искусный, образный в речи, любит пошутить по теме и отступая от темы, за что сразу понравился курсантам.
Ятлов ширококост, приземист и полноват. Вопреки внушительным погонам, выглядит он по-домашнему, и тем притягателен. Добрый такой городской дядька. А если замполит и строг порой, то, вероятно, лишь для виду, чтоб соответствовать должности и званию.
Как бы там ни было, но ни одному матросу роты за всю их службу в учебке он не объявит ни единого наряда…
Лекцию майор начал с выемки мятого листа из красной папки.
- Вот, товарищи курсанты, у меня в руках находится вещественное доказательство вашего разгильдяйства и прямого разглашения военной тайны, а именно: наглое извращение воинской действительности!
Вступление было более чем серьёзным, и рота, елозящая задницами по баночкам, моментально затихла.
– Человек я, чтоб вы знали, наблюдательный, - продолжил замполит. - А для военного человека это качество должно быть непреложным. Военный человек не имеет права не реагировать на некоторые разговорчики некоторых болтливых сослуживцев. И если вы думаете, что майор Ятлов ничего не слышит и не видит, проходя мимо вас, то это совершенно неверно.
Ятлов обвёл взглядом - совсем не комиссарским, а отеческим - бритые головы курсантов, светящиеся перед ним на средней палубе, как крепкие кругляки вызревшей белокочанной капусты на огородной делянке.
- Я слышу и вижу - всё! Вот этот документ, который выставляет на посмешище всех вас, воинов Вооружённых Сил! – он помахал тетрадным листком. - Я достал его из… мусорного ведёрка. Да-да, я не побрезговал, а полюбопытствовал, или, правильнее сказать, проявил профессиональный интерес. А скомкал и бросил в мусор это «псевдо личное» письмо один из вас – то есть действующий защитник нашей Родины, готовящийся присягнуть ей на верность. Фамилию его я оглашать пока не стану – по нравственным и этическим соображениям. Но послание сие зачитаю, дабы другим и, прежде всего, самому ему, свистоплясу, неповадно было!
- У-у!.. – гуданул, зашевелился средний проход, запереглядывались курсанты: за кем-то грешок выявится?
Майор вынул очки из очечника, расправил листок и хорошо поставленным, актёрским голосом, стал читать:
«Здравствуйте, мои дорогие…».
Он оторвал взгляд от листа, посмотрел поверх стёкол на оживившихся слушателей и вместо личных имён, следовавших в письменном обращении, тактично вставил:
- Ну не важно кто, имярек.
Лектор вернул глаза под стёкла.
- «Служу я на Краснознамённом Черноморском флоте в городе-герое Севастополе. Хочу сообщить, что попал я в секретную водолазную школу…».
Здесь по роте прокатился первый робкий ветерок смеха. Ятлов сделал короткую паузу и продолжил считывать содержание компромата:
- «… в секретную школу, и сразу же был назначен командиром спецвзвода диверсионной роты!»…
Шквальный хохот потряс спальное помещение. Смеялись все – от дневального, стоящего на отдалённой рыбине в коридоре и улавливающего голос докладчика, до старшин, возможно слушающих эту, или подобные истории от майора, не впервые. А Ятлов, дав всем вволю похохотать и успокоиться, читал дальше:
- «Мне тут же присвоили звание старшины первой статьи…».
Новый вихрь хохота не дал лектору читать далее. Заулыбался и он, не в силах сохранять серьёзность на лице. Курсанты качались на баночках, смотрели друг на друга, захлёбываясь от гортанного гогота, хлопали соседей по плечам и лысинам. Давно в роте так не смелись, вернее, ещё никогда здесь так не смеялись, по крайней мере, в наборе курсантов этого осеннего призыва.
- «А недавно мой взвод получил первое боевое задание особой сверхсекретности…», - продолжил майор и был вынужден прервать цитирование.
Смерч иступлённого хохота потряс роту до такой гражданской недисциплинированности, что кто-то затопал, засучил ногами по палубе, а кто-то даже свалился с баночки от переизбытка чувств. У многих на глазах выступили слёзы – первые слёзы, вызванные на службе весёлостью, а не обидами…
Майор нахмурился, посуровел лицом и голосом, попросил слушателей вести себя сдержанней. Рота, всхлипывая и утирая слёзы, слюни и сопли, примолкла, готовая жадно проглотить любую очередную строку курсантского послания и вновь сойти от неё с ума.
- «Наш ракетоносец…», - попытался ровным слогом оглашать повествование Ятлов далее, но…
Безмолвствовать при таком сообщении уже никто не мог, как бы ни толкали соседей и не цыкали друг на друга курсанты.
Майор опустил листок на стол, за которым стоял, и терпеливо стал ждать, давая слушателям успокоиться. На этот раз приступ смеха смолк скоро: всем хотелось услышать, о чём будет хвастать дальше их неизвестный собрат.
- Так вот, - сказал Ятлов, взяв листок в руки, - продолжаю: «…Наш ракетоносец был направлен к берегам Турции, где мы с честью выполнили спецзадание Главнокомандующего Вооружённых Сил СССР…».
После этих строк хохотать было уже тяжко. Заболели животы у курсантов, заныли шеи. Многие только и делали, что молча трясли плечами и головами, да издавали одни междометия. А замполит мужественно продолжал:
- «…За выполнение задания особой государственной важности мне объявил благодарность и пожал руку сам адмирал флота! И теперь, как отличнику боевой и политической подготовки, мне предстоит отправиться в район Тихого океана…».
Более воспринимать оглашаемое ротному составу стало совершенно невозможно. Видя, что продолжать чтение бесполезно, Ятлов раскрыл папку и, положив в неё недочитанное письмо, захлопнул.
Когда «пик» истерии смолк под красноречивыми взглядами и шипением старшин, майор возобновил лекцию. Теперь он стал говорить о злободневном – о правонарушениях и преступлениях, совершаемых военнослужащими. А завершил лекцию Ятлов рассказом о трагическом случае 1967 года, когда матрос срочной службы, «корабел» (с корабля, значит), находясь в увольнении в нетрезвом виде, во время задержания его городским патрулём, выхватил из ножен патрульного штык-нож и заколол патрульного матроса насмерть. Второй патрульный был тяжело ранен, долго находился на лечении в госпиталях и был комиссован по состоянию здоровья. А морячку-убийце трибунал вынес приговор: высшая мера наказания - расстрел...
И вновь замполит зачитывал документ - стенографию последнего слова осуждённого, посягнувшего на жизни своих товарищей и потерявшего вместе с одним из них и свою жизнь.
Впечатление от прослушивания этого «письма» у курсантов было колоссальным. С воскресной лекции, так весело начавшейся, все разошлись серьёзными и задумчивыми.
По роте, парочкой под ручки, разгуляют простуда и грипп. Треть личного состава забивает лазарет части.
- Хлипкий народ «духи», - рассуждают старшины, забывая о собственной давней своей «оклематизации» в своенравном на погоду Крыму.
- Больше «шлангуют» (в данном контексте - притворяются, симулируют), что болеют...
Но кое в чём старшины бывают правы. На теплой больничной коечке куда уютней, чем в роте. В лазарете части - там и медсестрички смазливые есть, и уход за больными персональный, как на «гражданке», и кормят «с ложечки». Вот и норовят курсанты хоть на денёк попасть в комфортный уголок.
Сырой и дождливый ноябрь на исходе. Простудно ветреный ноябрь. На утренних приборках территории ёжатся матросики, кутаются в коротенькие и жёсткие воротники шинелей, натягивают «сопливчики» на подбородки и носы. «Сопливчик» (галстук официально) как нагрудная, нашейная вставка под шинель, заменяющая шарф, не согреет ни открытую шею, ни подбородок. Подбородки, щёки и покрасневшие да посиневшие уши растирают курсанты: плоскую бескозырку тонкого сукна на лопухи не натянешь, в узкие ленточки «пельмени» не завернёшь...
Лишь с первого декабря обещают перевести роту на тёплую форму одежды – выдать зимние шапки и шерстяные перчатки (это из верхней одежды), а из нижнего белья - утеплённые тельники с начёсом да байковые кальсоны.
А когда же бушлат будет? Он хоть и короче шинели, но, говорят, значительно теплее и, вообще, удобнее и красивее сидит на моряке. Вот в нём на волю выйти – в город, в увольнение! – это да! Это гордо и это - волнующие душу и плоть, девичьи взгляды в твою сторону! Только бы правым плечом к ним не поворачиваться: невыразительно выглядит единственная лычка на рукаве, констатируя не перспективность долгосрочного до демобилизации жениха...
Так мечтают курсанты-матросики о смене формы и о выходе в ней из заключения воинской части. И первый выход за её пределы из друзей Серёги и Олега выпадает Феде Симахину.
На дневных строевых занятиях на плацу Фёдор получил от Бончарова замечание, огрызнулся и тут же заполучил наряд. А вслед за этим нарядом заработал на десерт наряд от Быдайко. «За пререкание со старшим по званию!», - то есть с Бончаровым, мотивировал причину объявления наказания старшина-днепропетровец. Итого - сразу два наряда вне очереди. Не хило…
После ужина Фёдор стал готовиться к заступлению на сутки, ещё не зная, куда его определят. Скверное настроение было. Загнали его в наряд в то самое время, когда Олег и Серёга на очистке картошки на камбузе, куда их бросили по разнарядке, затарились несколькими банками сгущёнки. Купили деликатес по дешёвке у старшины из кадровой команды, прикреплённого к камбузу, и теперь перед отбоем собираются славно попировать в узком кругу, увы, без Феди.
Но зря печалился Фёдор над своей участью: полбанки сгущёнки ему ребята оставили (даже больше, чем сами слопали), и припрятали в дальний уголок его тумбочки. А настоящим подарком для Феди стало то, что наряд нести пришлось вне части, на водолазном полигоне, почти в открытой городской черте! Это, конечно, не выход в увольнение (до принятия Присяги увольнения не положены), но это уже свободный, не строевым шагом (!) переход в тысячу метров (!) от ворот учебки – вниз, по городской улице, к морю! А улица - она с гражданскими прохожими (!), с троллейбусным движением! И проходить по ней мимо ресторана «Дельфин» до ворот учебного полигона, расположенного прямо на руинах Древнего Херсонеса, того самого, что возведён ещё при Римской империи! Но самое впечатляющее – это, всё-таки, море: настоящее, живое, остро пахнущее, горько-солёное на вкус, различное на цвет, громадное и необъемлемое даже в замкнутой акватории Карантинной бухточки с хорошо различимым противоположным берегом! Как мечтал Федя увидеть морскую стихию! И вот на целые сутки он с нею - вдали от затхлой, шумной роты, от бестолковой суетни курсантов, от свирепых взглядов старшин и их глумливых команд.
Несение наряда (почти полноценная морская вахта!) проходит в стоянии у ворот КПП полигона и на постовой вышке, что тут же, недалеко от ворот. Внутри помещения КПП в вечернее и ночное время наряд, свободный от поста, отдыхает - дремлет и чаёвничает. Сухой ночной паёк получен и принесён с камбуза! В дневные же часы вахтенные заняты неизменной приборкой - на территории, на КПП, у ворот полигона и на водолазных постах, которые пока убирать некому, так как учебные спуски не начались.
Вечером Федя независимо, как на берегах Днепра, сидит да прохаживается у моря на свежем ветерке, а в ночное время долго наблюдает водную массу стоя или на ходу. Ночью не днём - леденящие ветреные порывы налетают с бухты, не насидишься на продуваемом бережку. Ясная луна новогодним шариком висит над морем. Тёмные волны плещутся о сваи водолазного поста, и в прибрежные камни – там, где, проходя по маршруту, находится наблюдатель. Разные думы – о Киеве, о матери, о гражданских друзьях, заполняют сознание Феди. И ему – удивительно! – впервые совершенно не хочется погрузиться в положенный природой и не положенный несением службы сон.
Под утро небо светлеет, море начинает голубеть, приобретать цвета. А на дальней стороне бухты холодным красным жаром разгорается полоса зари. Такой широкой, распахнутой зари из-за забора части не увидишь!
После 8.00 нарядчики (кроме матроса-привратника и «вышкаря» - того, кто стоит на вышке) идут в сопровождении старшины на завтрак в часть. Затем, по возвращении, тот же старшина отводит на завтрак привратника с «вышкарём».
Не сложен, не трудоёмок, даже познавателен полигонный наряд. Вот и днём Фёдор, как тот курортник, гуляет за прибрежной оградой, рассматривая ещё одни руины Херсонеса, не столь древние. Это грандиозные останки каменной церкви, разбомбленной немецкими оккупантами в годы Великой Отечественной войны. Бои в городе, по рассказам недавно выступавшего в роте ветерана – участника обороны Севастополя, проходили ожесточенные.
«Всю страну война изувечила, - размышляет Федя. - Сначала Киев немцы разбомбили, потом сюда добрались. Как хорошо, что мир сейчас!». И он с особым умилением засматривается на мирных чаек...
А когда наряд сдан и бодрый Симахин (подумать только: сутки на вахте прошли как на отдыхе!), переполненный новыми впечатлениями, приходит с напарниками в часть, то оказывается, что рота их… пуста. Весь личный состав отправлен на помывку в баню. Это гигиеническое мероприятие происходит в первый раз за все две неполные недели службы. Федя, конечно, жалеет, что не вымоется вместе со всеми. Но с другой стороны он, как бы, уже омыт чудесным свиданием с морем, нежданной свободой у его вольных волн. Чего ж печалиться?
А рота его полчаса назад с воодушевлением протопала на долгожданную помывку. Для курсантов это тоже первый выход из части. Высокие металлические створки ворот её распахиваются перед колонной, как врата в отобранный, желанный мир. Даже дышать за ними становится взволнованней и сладостней: широко, глубоко - во всю грудь. Но бдительные старшины взводов - конвоиры, разве что без автоматов. Сопровождают они колонну с обеих сторон, и, знай, покрикивают на курсантов - перед городскими людьми стыдно становиться. В роте, что ли, не наорались? И если бы не слышать их, то - солидно, монолитно на переходе: впереди и позади колонны матросы с сигнальными красными флажками в руках ступают, и флажки сами собой семафорят: «Внимание! На проезжей части улицы рота военнослужащих, посторонись!». И что там прохожие – автомобили сторонятся, к обочинам прижимаются!
Подмышкой, либо в руке каждого курсанта - сменное бельё, завёрнутое в полотенце. Тоже, как знак отличия...
Пройдя дорогу, колонна сворачивает в жилой квартал. Горят в окнах квартир домашние электрические огни, а из некоторых форточек даже пирожками горячими пахнет, или это только чудится? Ух, до чего же соблазнительны позабытые запахи «гражданки»! С ума сойти!
Через двадцать минут перехода роту подводят к месту помывки. Жаль, что место это так близко от части: любой курсант готов пройти по городу ещё хоть сто километров! Рядом с корпусом банно-прачечного комбината, куда их подвели, находится трёхэтажное здание - то ли школа-интернат, то ли общежитие профтехучилища, а, может, техникума. В любом случае, в здании полно подростков и молодёжи. Матросикам они машут руками - из окон, с крыльца, с лавочек возле входа. Курсанты улюлюкают, а те, кто посмелей, даже под церберским надзором старшин, высмотрев девушек, острят:
- Эй, подруги, пошли с нами мыться! Не пожалеете!..
Но ещё острее ответный, звонкий и насмешливый девичий голосок:
- Ишь ты, размечтался! Перебьёшься!
- А зря, я бы тебе та-ак корму выдраил! - хамит матрос, играя на солидарность своего сообщества.
И тогда гражданская сторона выдаёт такое, чего и старшинам не придумать:
- Ты сначала свою жо… и причиндалы отмой, карась вонючий! («карась» - уничижительное прозвище молодых матросов на флоте).
Громыхнул гоготом строй. Ну и отрезала, лярва!.. Всем наука и подтверждение, как грамотно здесь разбирается гражданское население во флотской неуставной терминологии и в нашивках на матросских шинелях.
Душевой зал просторен, но маловат для роты, и в нём моются в два этапа: сначала первый взвод с половиной второго взвода, а затем немытая часть второго взвода совместно третьим. Пока полроты моется – вторая её половина ожидаёт, куря во дворе, да травя байки в предбаннике. Затем всё происходит в обратном порядке.
Эх, хорошо и бодро возвращаться в часть с лёгким, вымытым, не совсем обсохшим телом!! Лишь влажные сантиметрики волос на затылках чуть леденит, а головам тепло - распарены, да и шапки, наконец-то, выданы! Зимний сезон начался!
Ещё темнее стало в городе, пока мылись, и ещё светлее от электрического освещения. И, согласно вечернему времени, в нём появилось больше гуляющих парочек. С завистью поглядывают на обнимающихся влюблённых курсанты, вспоминают своих подруг и любимых...
А вон у подъезда дома группка подвыпивших парней. Курят, матерятся, из горлышек бутылок бормотуху тянут. Балдеют... Ух-эх, воля-волюшка, сладкая, грешная!.. Но ничего, скоро кому-то из этих гражданских салаг тоже робу напяливать. Влезут ещё в матросскую шкуру, нахохочутся, «духи» завтрашние...
Изменения в форме одежды, а, точнее, получение шапок, порождает комичные ситуации. Не всем они выданы по размеру. Но в гладильной комнате стоит специальный станок для увеличения размеров головного убора – этакая раздвижная механическая болванка в виде полушария. Натягиваешь на неё шапку, если она мала тебе, крутишь ручку, и болванка, как цветок, распускает свои металлические лепестки. Шапка на ней аж потрескивает. И здесь важно не перекрутить объём, то есть ручку. А перекрутил – так замачивай головной убор и просушивай, чтоб сел, или подшивай изнутри нитками, чтоб на уши не спадал. Да помечай свою шапку, подписывай спичкой, обмоченной в хлорном растворе.
С шапками всегда путаница. При одевании для выхода (выбега) из роты их впопыхах хватают с вешалок, роняют, путают, нахлобучивают не свои шапки, которые, как правило, не по размеру. А курсанту Цыкину из 26-й смены кто-то вообще свинью подложил. Шапку его втихаря растянули на болванке так, что на ведро надень – она и на ведре закрутится вокруг своей оси, как глобус. Зато, какой смех поднялся, когда выбежав на построение, Цыкин, не ведая о том, надел её. Шапка скрыла не только его оттопыренные уши, но и глаза с переносицей! Поматюгался курсант, да для хохмы таким и оставил головной убор. И носит теперь шапку, как скоморох, пока наряд не получит, намозолив глаза кому-то из старшин.
«Шкодный хлопец» - охарактеризовал его Олег.
С наступлением декабря участились строевые занятия на плацу - просторном и широком, как футбольное поле. На безукоризненно ровном его покрытии - белая разметка для расстановки рот и взводов. Разметка нужна также и для строевых занятий, и для торжественного прохождения перед смотровой трибуной, где вскоре будет находиться высший комсостав гарнизона. Объявлено, что через неделю состоится генеральный смотр части. Принимать его будет заместитель командующего КЧФ контр-адмирал Мясоедов! Вот и усердствуют старшины, изгаляются, муштруя подопечных.
Занятия всё чаще проходят при боевом оружии. Единственное приятное дело в этих днях – лишний раз сфотографироваться с личным автоматом. В части от роты к роте переходит профессиональный гражданский фотограф – двухметровый, улыбчивый мужичина (его надо бы в роту глубоководников определить на срочную службу, чтоб жизнь мёдом не казалось: там все такого роста). Свои фотоаппараты курсантам в учебке иметь запрещено. Предприимчивый фотограф работает без простоя, и уже стал поставлять первые, отпечатанные, глянцевые фотоснимки. Радостно и трепетно получать их и рассматривать себя – возмужавшего, в военной матросской форме! Гордо подписывать такие «фотки» для родных и любимых, и вкладывать в письма.
Боевое оружие выдаётся курсантам не только для строевых занятий. В один из дней их ведут к каменным бункерам, что находятся в части. Предстоит проверка боеготовности личного состава и испытание вверенных ему противогазов учебной газовой атакой.
Весело ребятам при инструктаже. На здоровом дневном воздухе проводят они предварительную тренировку. Смеются как школьники, показывают пальцами друг на друга, натянув на лица болотно-зелёные маски-хоботы с круглыми застеклёнными глазницами – «намордники», да и только. Не очень сложны операции с противогазом. Сначала, при команде: «Газы!», нужно молниеносно расстегнуть сумку, выхватить маску и надеть её на голову, предварительно сняв с головы шапку. При этом не забыть вынуть резиновую пробку-заглушку с корпуса противогаза, висящего в подсумке через плечо. Ну и шапку удержать, не выронить: сыро на асфальте перед бункерами.
Во втором действии, при команде: «Замена соединительной трубки!», необходимо отвинтить гофрированный дыхательный шланг, якобы повреждённый, - разомкнуть его сразу и с маской, и с корпусом - и затем снова соединить, то есть вернуть в исходное рабочее положение.
В одном из бункеров за металлической дверью находится «газовая камера» - герметично закупоренное помещение. Закончена последняя тренировка и бойцов разделяют на группы, чтобы партиями по восемь-десять человек заводить в бункер для «дезинфекции», как ухмыляется Быдайко.
Коля Косенко отваживается идти в первой группе. Возглавляют её Бончаров и подмастерье Трошин. Они тоже при противогазах. А старший учений Прималенный и его «подсундук» Быдайко остаются с остальным взводом снаружи.
Тусклый электрический свет в камере, квадратурой приблизительно десять на десять метров. Закрываются - но не запираются! - двери, изнутри свешивается на них брезентовый, легко откидываемый полог. Выстраиваются по периметру бойцы. Застоявшийся, сыроватый, ничуть не протравленный газами воздух в бункере. Бончаров обводит внимательным взглядом подчинённых: все ли готовы к первой газовой атаке? Убедившись, что всё в порядке, даёт звонкую команду: «Газы!». Он ловко расстёгивает сумку, выхватывает маску-«намордник», натягивает его на голову, а уже на голову в противогазе надевает шапку. Безукоризненно у него получается всё это. Но наблюдать за старшиной некогда. Все – не так сноровисто, но проделывают тоже, а потом оборачиваются, смотрят друг на друга выжидательно и недоумённо.
Газа…нет. Вернее, присутствие его ничем не проявляется.
Коля толкает соседа Витьку Мамонтова, мол, ну что, чувствуешь?
«Бу-бу», - доносится из-под «намордника» Витьки. Не разберёшь: «да», или «нет».
И вдруг Коля понимает, что под загнувшийся на его шее край резиновой маски проползает что-то инородное, резкое, ядовитое, и он неприятно ощущает его своим дегустаторским обонянием. Коля судорожно нащупывает пальцами край маски, расправляет рубец-лазейку. Резина плотно прилипает к коже.
«Е хгаз!» – чуть ли не ликует Коля в мыслях (думает и говорит с собой он на родном языке, изрядно перемешанным с русским). - «Ось вин якый кусачий, похганый!».
Косенко поворачивается к Мамонтову, глухо кричит в хобот, наклонясь к его зарезиненному уху (с курсантами Коля общается по-русски):
- Есть газ! Я почувствовал!
- «Бу-бу!», - кивает Витька утвердительно.
Другие тоже поняли, что невидимый, коварный газ уже заполнил камеру. Но теперь им предстоит произвести ключевую операцию: снять, а потом возвратить на место соединительную дыхательную трубку. Бончаров и Трошин подходят к флангам пэобразной шеренги, вплотную к бойцам, чтобы зорко пронаблюдать за действиями каждого. Голосами и жестами даётся вводная: «Замена трубки!». Однако сами при этом операцию - ни тот, ни другой - не проделывают. Не рискуют, начальнички.
Коля слышит, как закашлялся рядом Мамонт, как бросился к выходу с трубкой, болтающейся в руках бесполезным шлангом, квадратный молдаванин Баяш. А вслед за ним ещё кто-то полетел к спасительному дверному брезенту на полусогнутых – кто, не рассмотришь из стекляшек очков, ограничивающих угол зрения. И Коля, уже взявшийся по команде отвинчивать свою трубку и блокировать дыхание… не решается на дальнейшие действия. В поднявшейся беготне и панике старшины, не дошедшие до него, не заметили, что курсант сфилонил, сделал вид, будто операцию завершил досрочно. И Коля вслед за несколькими, сумевшими без ущерба произвести генеральное действие, достойно выходит из бункера.
Курсанты Баяш и Грабарь (Грабарь - тоже украинец, из города Котовска Одесской области) отхаркиваются и кашляют в стороне от обалдевшего взвода, ожидающего своего испытания. Витька Мамонтов трёт руками красные слезящиеся глаза. Игорь Певный, сорвав с шеи «сопливчик», сидит на корточках - без шапки, с маской-намордником в одной руке и разъединённым от него шлангом в другой - делово покашливает и сплёвывает обильные слюни.
Коля снимает «намордник» и ощущает, что вдыхает - с себя, с одежды - остатки запаха «учебного» газа с предупреждающим ядовитым названием «Хлор-пеклин».
Всему взводу теперь не до смеха. Лица курсантов, увидевших последствия газовой атаки стали серьёзными, а кое у кого и заметно испуганными.
Вторая группа выстраивается шеренгой перед бункером.
- Газы! - командует весёлый Быдайко.
Все знают, что команда предупредительная: газы будут в бункере, а не здесь. Но курсанты лихорадочно облачаются в резиновые забрала.
- Готовы? Тогда – пошли! Вперёд, в отсек!
Подопытные гуськом, по одному ныряют в страшные двери пыточной камеры. Вслед за ними, неторопливо надев противогазы, заходят Бончаров и Трошин. Двери прикрываются, полог свешивается.
Первая группа, хлебнувшая газку, всё ещё приходит в себя от пережитого, протирает глаза, сморкается. Курсанты из оставшейся группы, чья очередь заходить в бункер последними, участливо расспрашивают пострадавших: что и как там? Как будто не видно и что, и как там, благодетели.
Лишь совершенно здоровый Косенко чувствует себя неловко. Тайные мысли бродят в нём, досаждают:
«Затурбувался, перелякався… Гарно, шо ныхто нэ побачив».
Но оттого, что «ныхто нэ побачив», Коле почему-то стыдно даже перед самим собой.
«Уси хлопцы накуштувалысь цёго хгазу, та не вмерлы. И зараз спокийно чистым воздухом дыхають, без поганых думок»…
Коля стоит в стороне от всех – и от своей отравленной группы, и от готовящейся быть отравленной, и от «высшего командного состава». И со стороны комсостава в Колино ухо ветерок доносит слова Прималенного к Быдайко:
- Это что – учебный газ, слабо поражающий. Нас раньше зарином* травили, боевым…
Праздные рассуждения комвзвода перебивает истошный крик:
- А-а-а!
Это из бункера вылетает первый боец, хапнувший «слабо поражающего» газа «хлор-пеклин».
«Був, був, був!», - стучит следом за ним прогарами по асфальту второй поражённый.
Но уже заулыбались болезненными лицами испытанные бойцы Певный и Мамонтов, глядя на свеже пострадавших товарищей: нашего, траванутого, полку прибыло!
И снова, довольный, лыбится Быдайко:
- Это вам не гороховые газы под одеялом нюхать!
Одному Коле не до усмешек. Он сосредоточен. Но он уже не казнит себя. Он теперь знает, что сделает.
И когда на завершающую пытку выстраивается третья шеренга, Коля становится в неё. Бончаров - снизу вверх - удивлённо смотрит на курсанта.
- Косенко, ты ведь, кажется, был уже, вначале?
- Был, товарищ старшина второй статьи. И ещё раз хочу, а то толком так и не понял на вкус цёго хгазу. – Коля от волнения переходит на «ридну мову».
- Так ведь это и хорошо, это, значит на «отлично» всё выполнил, – недоумевает старшина.
Но Коля, боясь, что будет удалён из строя, жалобно просит:
- Разрешите, я ещё раз попробую, товарищ старшина…
Бончаров оглядывается на Быдайко.
- Да пусть идёт, раз не распробовал, - равнодушно машет рукой Быдайко.
Не возражает и безучастный Прималенный. И Коля вторично входит в газовое чистилище.
И снова в бункер запускается учебный газ. Коле даже кажется, что он слышит его шипение... Но по настоящему хлор-пеклина он вкусил, глотнув его в момент манипуляций с трубкой, не до конца сдержав дыхание. Зато всё упражнение Коля проделывает на месте, не выбросившись наружу со сдёрнутой маской. Соединив трубку, он не выбегает, а торопливо выходит из бункера при полной выкладке, то есть с собранным противогазом. Однако дышать через него вне зоны поражения Коля не в силах. Он срывает «намордник», хватает свободным ртом открытый, не стесняемый фильтрами и гофром воздух, и захлёбывается им до кашля.
От пригублённого ранее газа у Косенко, как и у всех, слезятся глаза, текут слюни и сопли. Коля натужно прокашливается, просмаркивается, молча утирает лицо.
Нет, он нисколько не подавлен! Он не матерится и не жалуется на судьбу, как кое-кто... В отличие от них, Коля очень и очень удовлетворён этой учебной газовой атакой, в которой, он, Николай Косенко, преодолел - как мужчина, как советский матрос - прежде всего, самого себя!
* Зарин – бесцветная жидкость нервно-паралитического действия; смертоносная концентрация в воздухе 0, 75 мг/л при экспозиции 1 минута.
(Продолжение следует)