http://www.proza.ru/2011/03/13/1356 Предыдущая часть
«А что физиономия? У нас ведь не Мосфильм, а плотничать и копать можно с любой физиономией. Да и на Мосфильме теперь перестали считаться с внешними данными. Возьмут актрису пострашнее, причешут немножко, если у нее уши нестандартные – нарочно уши выставят – и готово, пускают играть красавицу. Вокруг нее страсти кипят, все в нее влюбляются, а зритель смотрит и не верит…Не знаю, может, я отсталый человек, но мне кажется, что по условностям современное искусство план перевыполняет.»
«А что, разве нельзя влюбиться в некрасивую женщину?»
«Не передергивайте, я этого не говорил. В жизни можно, конечно, но в искусстве все должно быть убедительным. Декорации отменили, грим и костюм отменили – ладно. Правдоподобие сюжета упразднили – новая условность. Хорошо. А характерным актерам зачем давать неподходящие роли?»
«А если громадный талант?»
«Э, матушка, у Раневской такой громадный талант, что громадней не надо, а она Анну Каренину не играла…Она хоть и любит смешить людей, да только не таким способом.»
Он подошел к двери, снял одно из ружей, осмотрел его, снял другое, тоже осмотрел. Его доброе лицо исказилось: «какой это дьявол не чистит ружья? Это уже в который раз! Ну, я его найду, не поздоровится ему…» Ольга знала, что «дьявол» - это Феликс, но промолчала. Миловидов повесил ружье на плечо.
«Феликс с Наташей скоро должны появиться – у них продукты взяты на три дня. Как только они явятся, вы можете ехать. Если, конечно, этот оболтус машину починит. Да и я к тому времени вернусь, наверное. Дверь запирайте, если будете выходить. Счастливого лечения!» Дверь хлопнула. Щелкнул английский замок.
Ольга продолжала делать опись. Закончив, она вырвала лист из клеенчатой тетради и стала писать письмо матери, чтобы отправить его вместе с деньгами.
Елена Вячеславовна, Ольгина мать, всегда меня недолюбливала. Мы с ней обменивались короткими вежливыми фразами и спешили отвести глаза в сторону: у меня, как у многих нервных людей, с детства была способность чувствовать, как ко мне относятся окружающие. К тому же Ольга, пренебрегавшая дипломатией, сказала однажды: «я сегодня с матерью поссорилась – она тебя назвала мещанкой». Мне удалось улыбнуться и молча пожать плечами, но удар был такой силы, что у меня в душе остался от него незаживающий след; он и сейчас еще дает о себе знать. «Что же это такое»? – Недоумевала я – «Как у нее язык повернулся?» Принадлежность к мещанству, считала я, предполагает наличие определенных «мещанских добродетелей». Их у меня и в помине не было. Я не отличалась ни аккуратностью, ни бережливостью, была равнодушна к вещам и к дому, мою беспорядочность мама определяла словом «богема» (когда хотела оставаться в рамках вежливости, в других случаях она прибегала к менее лестным терминам), все свободное время я читала или писала, лежа на нашем продавленном диване…Разве позволительно такого человека называть этим мерзким именем? Дальше меня от мещан стояли только сами Вышнеградские, но они же вообще вне конкуренции…Я была тогда двадцатилетним глупым мышонком. Должно было пройти еще двадцать лет, чтобы я начала догадываться о том, какие качества связывала Елена Вячеславовна с понятием мещанства.
При всем моем уважении к Ольгиной матери, у меня тоже были к ней свои претензии, которые я могла выражать только взглядами. С течением времени мои взгляды становились все более выразительными, но вряд ли их замечала Елена Вячеславовна.
Она работала в институте Мировой литературы, и в единственной комнате Вышнеградских вечно жили какие-то бездомные поэты и прозаики, которым негде было преклонить голову. При помощи ширм были сделаны закутки, в них стояли или раскладушка или какие-то невообразимые допотопные козлы, или просто три табуретки, взятые у соседей. Их комната напоминала вокзал, а сами они со смехом называли ее пересыльной тюрьмой: когда одни таланты, как-то устроившись, исчезали, их вскоре сменяли другие. Свой скромный заработок Елена Вячеславовна щедро тратила на еду для непризнанных талантов, а иногда и на железнодорожные билеты для них. В итоге бывали дни, когда семье было просто нечего есть. Соседи-литераторы, очень любившие Вышнеградских, подкармливали Ольгу и Лильку, давали им деньги на транспорт и выручали другими способами.
Подобное меценатство со стороны женщины, имеющей двух дочерей и скромные средства, казалось мне хотя и благородным, но ненормальным и неуместным, и я про себя очень жалела девочек и удивлялась, как они могут жить в такой обстановке…
…Под окном пробежала повариха Настя, черноглазая крепкая женщина далеко за сорок, обычно сердитая, но иногда веселая. Она часто ругается, что нет нужных продуктов, что все «не как у людей» и что «уси скаженни». Впрочем, все давно знают, что ругается она исключительно для самоорганизации, и чем больше ругани, тем лучше у нее идет дело.
Настя – большая экспедиционная ценность. Кормит она всегда до того вкусно, что трудно не объедаться. Супы из давно надоевшей тушенки она делает неузнаваемыми, заправляя их какими-то дикими травками; всегда у нее стоит в баночке букетик травок. А пироги с картошкой – Настино фирменное блюдо. Но самое ценное в ней – это ее умение приспособиться к любым условиям. Понадобилась ей печка – собрала валуны, сложила, обмазала глиной, вместо трубы приспособила ведро без дна – работает печка, за милую душу. Нет скалки – раскатывает тесто бутылкой. Не было стирального порошка – выпросила из аптечки пачечку пургена, добавила в мыльный раствор – все ее тряпочки и полотенца и фартуки сияют белизной. В народной медицине она тоже смыслит: вылечила Наташу от болезни желудка, похожую по симптомам на дизентерию. И чем вылечила, кожицей от птичьих желудков! Кому бы в голову такое пришло? Всю аптечку перепробовали, ничего не помогло.
Тихов высказал предположение, что Настя происходит по прямой линии от Робинзона Крузо. Он даже спросил ее об этом, на что она серьезно ответила, что Крузовых не помнит, в роду у них были Карпенки и Чоботари, да еще Мирошниченки с бабкиной стороны. Так и остался открытым вопрос Настиного родства со знаменитым путешественником…
Продолжение следует