Летопись конца двадцатого. 1 глава

 
            Все дались диву, что галерея обрушилась,
а накануне  дивились, как это она так долго держится!

            А. И. Гончаров. "Обломов"




                Предуведомление


    Мой первый и покамест единственный роман с русской литературой закончился ветреной и слезливой осенью, теперь уж и не вспомню точно какого года, где-то на четыреста пятьдесят четвёртой странице машинописного текста.
    Погодя я попытался разобраться в некогда снедавших меня чувствах и привести их в маломальский порядок. Летопись сменила название, растеряла с полдюжины героев, изрядно похудела. И как будто похорошела. Но только как будто... /
    Спустя ещё некоторое время я повторно прошёлся по манускрипту пером и ножницами. И что же? Да всё то же! И без того несвязное и пёстрое повествование, лишившееся в результате перелицовок и доработок последних сюжетных скреп, превратилось в угрюмое собрание чуждых друг другу вставных новелл. Да вот только во что вставных?
    Впрочем, могла ли другая, более счастливая судьба настичь произведение, где эпиграфом строки из романа о самой быть может трагической личности российского безвременья? Увы, не спас бы положения и другой эпиграф, бывший в первом варианте летописи, а затем похеренный в окончательном. "Что, батюшка, - слепы - то что ли ? - спросил ключник. - Эх - ва! А вить хозяин-то я!" Сами видите, что Степан Плюшкин - тоже не из тех приснопамятных героев, по ком вздыхает гранит и плачет бронза.
    Прочтя первый вариант летописи, один из двух моих постоянных читателей заметил: "А ведь этот твой Соловеев очень уж напоминает писателя С...". "Так уж и напоминает..." - возразил я. "К тому же очевидна твоя к нему недоброжелательность". "Так уж и очевидна..." - не согласился я. "А С... может на тебя здорово обидеться". "Так уж и может..." - решительно отверг я столь нелепое предположение.
    И всё же, во избежание возможного недовольства невозможных критиков, хочу предупредить, что поэта Соловеева в реальной жизни не было, нет, и, надеюсь, никогда не будет. А вот детский дом в стенах бывшего монастыря - твёрдо установленный факт. И, напротив, Пётр Тимофеевич - проректор Литературного института - лицо вполне реальное, тогда как сам этот институт - художественный вымысел.
    "Нехорошо, - укоризненно покачал головой мой читатель, - нехорошо десятками страниц цитировать Льва Толстого". "Это почему же нехорошо? Во-первых, цитируется не худший из лучших. А, во-вторых, жанр летописи вполне допускает подобную обширную компиляцию. А, в-третьих, случись этой летописи привлечь к себе внимание читающей публики, автор оставляет за собой право и честь признать, что именно этот перл русской литературы оценён по достоинству, а вовсе не его ремесленное обрамление".
    И ещё, не в назидание другим: неблагодарное это занятие переделывать и переиначивать однажды написанное. Здесь как с ребёнком, которого, увы, невозможно ни перевоспитать, ни тем более - перезачать.




                1


    Вот уж полных два десятилетия семь российских городов оспаривают друг у друга честь считаться местом соловеевского вдохновения...
    Вы, конечно же, слыхали о писателе Соловееве? Так я и думал. А читали что-нибудь из написанного им? Так я и знал. Это существенно облегчает мне задачу повествовать без пространных отступлений и сбивающих с толку пояснений. Впрочем, совсем без отступлений, думаю, не обойтись. Да и без пояснений - тоже.
    Если писатель Соловеев так или иначе у мира на виду, то нам, жителям городка, обывающим в стороне от столбовых дорог, просто стыдно претендовать даже на малую толику известности. Но нам и не стыдно. Так как не претендуем.
    Для справки всё же сообщу, что наш окраинный северный городок стоит на излуке прыткой речушки с грустным именем Безрукавка. Странный гидроним этот объясняется скорее отсутствием рукавов, коими так часто разделяются реки в устьевой части, чем какими-то портновскими соображениями. И тем не менее две деревушки, раскинувшиеся на её берегах, называются соответственно: Верхние и Нижние Рукавищи. Город же, основание которого преданием приписывается Ермаку Тимофеевичу, в оны дни именовался Авдотьинском. Не было в его названии ни европейской краткости (Вена, Берн, Брно), ни восточной изысканности (Багдад, Хайдарабад, Катманду), ни латиноамериканской вычурности (Рио-де- Жанейро, Буэнос-Айрес, Парамарибо), а только безыскусственная незамысловатость певучей русской речи. Думается, что никому никогда и в голову не приходило запоминать бабье имя нашего города, с покорной незлобивостью переползающего по ходу истории с одной карты на другую. Главное - кружок соответствующего калибра своевременно оказывался на нужном месте. Любопытствующий вполне удовлетворялся кружком, мирясь и с уничижительной мизерностью городка и со своей расточительной снисходительностью. Так смиряются с неприметным присутствием какого- нибудь забитого подмастерья. Авдотьинск так Авдотьинск.
    Впервые город был переименован во времена крутых петровских реформ, когда вдруг затрещал и рухнул весь многовековой уклад российской жизни, и неповоротливым медным лбам пришлось отвратиться от позлащён- ных крестов проматери Византии в сторону рациональной Германии и деловой Голландии. Пришла на Русь пора табачного дыма, напудренных париков, бритых подбородков. Всякая патриархальность стала ставиться в вину наравне с разбоем (к примеру, строптивым рвали бороды вместе с челюстями). Авдотьинск же живенько переименовали в Мардебург. Итак, Савл стал Павлом. Чем глянулось это название тогдашнему губернатору: созвучием ли с родным Магдебургом (губернатор был из немцев, коих обильно насадил на русской земле "саардамский плотник"), желанием ли угодить падкому на всё иноземное императору - бог весть, но, правды ради, заметим, что имя самого губернатора прочно затерялось в нетях.
    Но если бессмертие петровского подручного несколько смазалось его итоговой безымянностью, то известность городского головы Орлуева, всплывшая на мутных волнах патриотизма четырнадцатого года нынешнего века, держится и по сию пору не на пустом месте. Лишённый, по причине небоеспособного возраста, возможности непосредственно посрамить веро¬ломного врага, городской голова, желая всё-таки внести посильную лепту "в дело победы русского воинства над германской нечестью", подал "нижайшее прошение" на "высочайшее имя" о "возможности переименования истинно славянского города на приличествующий лад". И прошение, ко всеобщей радости, было удовлетворено "высочайше". Благодарные сограждане не преминули достойно отметить душевный порыв первого патриота города и обязали неторопливых каменщиков, что уже второе столетие починяли дряхлую стену городского кремля, выложить в оной фамилию головы белыми кирпичами. Те выложили. И белое шестибуквье орлуевской фамилии навеки легло в красноватую кладку кремлёвской стены. Ну, а стену так до конца и не отремонтировали: война съедала не только людей, территории, деньги, но и, так уж выходит, кирпичи. Просто не хочется добавлять, что какие-то шутники в тот же день приписали рядом с фамилией головы непечатное определение. В рифму. Краску конечно же незамедлительно содрали, но в лучах заходящего солнца эта лапидарная приписка и посейчас читается явственно. Сущая пытка для интеллигентного любителя закатов.
    Город же стал называться Мардеградом. Помогло это победе русского оружия или нет - бог весть, но история с переименованием на этом - так и не закончилась. Пришли к власти красные комиссары и сказали своё веское слово. И слово это было: Новомордовск. Так кокетливая красавица меняет один за другим свои бесчисленные наряды и, устав от переодеваний, вдруг останавливается на самом затрапезном. Понятное дело, что заезжие остряки начинают расспрашивать про мордву и другие малые народы.
- Не проживают ли? - интересуются.
- Нет, вроде, - отвечаем.
- Ну, а евреи-то в ваших палестинах водятся?
- Как и везде...
- Тогда вам есть все резоны переиначить Новомордовск в Мордухайск! - склабятся остряки. - Так сказать, учитывая этнический элемент...
    Глупый народ!
    Вам может показаться, что я излишне скрупулёзен в описании всей этой возни с переименованиями. Так оно и есть. Скрупулёзен. Излишне. Но прошу понять и нас. Очень уж досадны и надоедны все эти низкопробные выпады по поводу пмятворческих промахов наших далёких и недалёких предков. Но и новомордовцев понять можно. Как, скажем, угличан. Прелестный городок Углич. Но приглядитесь к жителям его. С настороженной недоверчивостью всматриваются они в каждого приезжего: не турист ли? Вертлявая и болтливая туристская публика, взрываясь на тихие улочки городка, начинает расспрашивать всех встречных-поперечных о царевиче Димитрии - несостоявшемся правителе России - зарезанном здесь в давние времена. Мол, не знаете ли, как всё это было? Причём расспрашивают с невыразимым восторгом нетерпения - вот насколько оказываются чувствительными к трагической развязке смутных времён эти неистребимые потомки Бориса Годунова. Трудно быть угличанином.
    И новомордовцем. Каково? Новомордовец!
    - Так Вы из Новомордовска? Это где "Орлуев х... в?"
    Слава создателю, что эта глупая матерщина - единственная достопримечательность города, и вряд ли рафинированный турист из-за неё одной станет утруждать себя дальней поездкой. ,
    Я ведь недаром начал свою летопись с упоминания о писателе Соловееве. Как-то в одном из больших кабинетов отцов города раздался оглушительный телефонный звонок, и важный московский аноним сообщил о предстоящем визите в наши края знаменитого писателя. Мол, будьте готовы.
    Вы верно читали соловеевскую повесть "Дряхлые доски"? Ага! Тогда должны помнить необычайный ажиотаж, поднявшийся после её опубликования. Повесть эта - классика особого рода, рассчитанная на людей современных и претенциозных (любителей лечебного голодания, моржовых купаний в январских иорданях, катакомбных врачеваний, восточных единоборств, трусцовых побегов и прочих самоистязаний)^ имела необыкновенный успех. Что тут стало! Невесть откуда всплыли старинные топоры, пудовые замки, фунтовые гири. Засверкали отслужившие свой век секиры. Обнаружилось изрядное количество бронзовых и кипарисовых складней, золочёных крестов, икон, потиров, панагий. В серебряном ореоле безвкусного русского серебра засияли забытые было имена Хлебникова, Сазикова, Овчинникова, Грачёва, Колодкина. Захрустело в неловких руках наших соотичей великолепное стекло Даума, Лалика, Тиффани, Галле. Покатились с красных горок пасхальные фабержевы яйца. А какая бронза вдруг появилась на полках комиссионных магазинов! А фарфор! А живопись!
    Кроме того, засновали из рук в руки старинные пуговицы, давние медные монеты, царской чеканки червонцы, бессмысленные керенки и даже ... совершенно новые доллары. Вот что значит сила таланта! Или азарта... Ведь нельзя же в конце концов недооценивать энергичности известной породы людей, готовых равно целеустремлённо бить иконы, или, если на то выйдет мода, - поклоны.
    А ровно через три года и три месяца Соловеев сбисировал новым шедевром - повестью "Корни".
    Лейтмотивом здесь звучала невнятица невразумительных рассуждений о необыкновенных и загадочных корнях русского народа. Чем необыкновенных и загадочных - не разъяснялось, но понятливый читатель должен был предположить, что речь может идти по меньшей мере о корнях квадратных или кубических. Ну, а главное: подробнейше описывалась российская флора и недуги, ею излечиваемые. Особенно удалась глава о дубовых корешках, пользуемых для поддержания мужской дееспособности. Как вы понимаете, неугомонные приверженцы фитотерапии тут же бросились на поиски чудодейственной панацеи. В наших незнойных местах дубы спокон веков не водились, разве что в душном мезозое, но это обстоятельство ничуть не остановило бурного паломничества в пригородные рощи Новомордовска. К вящему удивлению местных дриад всё лето немолчно звенели лопаты, и взлетали к небесам комья земли...
    Теперь, надеюсь, вам понятно наше нетерпение вживе увидеть писателя, сумевшего на памяти одного поколения дважды взъеролашить инертный по своей природе российский люд на занятия, неинтересные в другом случае даже специалистам? Мы же под рукой подумывали: а вдруг и наши неказистые места возбудят небоскрёбные высоты соловеевского вдохновения на такое... А вот на что? Нет, так сразу и не придумаешь на что могла бы клюнуть неизбывная фантазия знаменитого писателя. Ведь вроде ничего и нет у нас такого, чего не смогли бы как следует разглядеть за свою почти четырёхсотлетнюю историю совсем не близорукие новомордовцы. Разве что орлуевский эпитет...
    Позже, когда горячка ожидания спала, а впечатления от встречи с писателем притупились и потускнели, явственно обнаружилась несостоятельность восторженных притязаний. Мне даже показалось, что неуспех соловеевской миссии даже потряс нас. Но это - моё мнение. Как хотите, но вам придётся положиться на объективность труженика пименовского цеха, беря в расчёт специфику его нелегкого труда: по отрывкам и обрывкам, по осколкам и отбросам, по фальшивым отпечаткам и умышленным опечаткам составлять картину, претендующую на несомненную подлинность. Тяжёлое и неблагодарное занятие! Это всё равно, что по виду смятых простыней восстанавливать динамику пылкого романа. К тому же, часто вспоминаешь вовсе не то, что видел, а в другой раз, напротив, видишь то, о чём и вспоминать не хочется. А с другой стороны, если бы авторами художественных произведений становились люди, умеющие зорко видеть и точно вспоминать, то тогда не было бы лучших писателей, чем профессиональные стукачи...
    Всё хорошо, что кончается. И ожиданиям нашим пришёл конец. Чёрная, с хищным радиаторным ощером машина мягко качнулась и остановилась возле самых ворот монастыря, где и состоялось торжественное сретение высокого гостя. Надсадно крякнув, Соловеев неуклюже вылез из машины. Я, конечно же, узнал его сразу. Как-никак, а автора "Корней" и "Дряхлых досок" должно узнавать даже с закрытыми глазами. Следом вывалился спутник писателя. Гости отряхнули дорожную пыль и согласованно помассировали затёкшие ноги.
    Сразу же спешу отметить выразительность лица Соловеева, подчёркнутую крепостью широких скул, кустистостью рыжеватых бровей и совершенной неприметностью ( цвета "синь с просерью") глаз. Дородное тулово писателя было втиснуто в английского кроя костюм, а могучую весноватую шею плотно стягивала бармица русской косоворотки. Нос, лоб, волосы и прочие идентификаторы внешности - неужели всё это может быть интересно читателю? Ну, скажем, те же волосы... Редковатое руно рыжеватой масти, неаккуратно обрамлявшее просторную лужайку соловеевской лысины, ничего кроме сдержанного раздражения вызвать у настоящего куафёра и не могло. Будучи в Париже, Соловеев зашёл в местную парикмахерскую привести свою причёску в надлежащий вид. Тамошний фигаро так выразительно посмотрел на маловдохновляющий объект предстоящего труда, словно собирался не стричь, а, по меньшей мере, скальпировать своего клиента.
    А вот благородная упитанность писателя - та единодушно принималась всеми окружающими как должное. Ибо Соловеев был из тех отменных здоровяков, которые всегда и повсеместно могли не без понимания предмета говорить о вкусной и полезной пище. Как и все уважающие себя едоки, наш "Моцарт брюха" строго держался рамок гастрономического ритуала: после сытной трапезы он непременно впадал в состояние задумчивого аутизма, будто боясь пропустить звон колокольчика блаженства, долженствующего, по его мнению, звучать после каждого значительного харчения.
    Отмеченная уже дородность, кустистые брови, бронзоватая шея с изрядной подкладкой жира, янтарного цвета зубы, не познавшие радостей стоматологического искусства - всё это - достоинства очевидные. Так сказать, "вещь для нас". Неочевидные же ("вещь в себе") были таковы, что, случись нашему писателю всего лишь пофлиртовать с какой-нибудь дамой, та могла с полным основанием инкриминировать ему групповое изнасилование...
    Прочитал написанное и почувствовал определённое неудовлетворение от представленного портрета. Что-то недоговорено, упущено, смазано. А вот что? Ума не приложу... Что ж, если знаменитый писатель вступает на страницы этой летописи слегка недосотворённым, то, каюсь, вина целиком моя, не создателя. Но что поделаешь? Не всегда удаётся проверить животворным духом алгебры разлагающейся труп гармонии. Ныне ведь не принято описывать каждую морщинку, взгляд, жест, вздох героя. Не принято представлять на обзор читателю и гарнитур его одежды. А то ли было раньше! В романах помимо самого героя предлагался на обозрение весь его гардероб. Божественные были времена! Галантерейные изделия были представлены на страницах тогдашних романов куда полнее, чем на полках нынешних универмагов. Что же касается тела, то здесь, напротив, целомудренно огра¬ничивались "мускулистой рукой, угадываемой за шёлком рубашки" или "мелькнувшим из-под платья указательным пальчиком маленькой ножки". Увы и ах! Те романтические времена ушли безвозвратно. А к современному читателю на козе не подъедешь. И теперь автор опишет на шести страницах, не чураясь сомнительных подробностей (думаете, "указательный пальчик маленькой ножки"?) всю ляжку от напедикюренных ногтей до бретелек бюстгальтера! Как-то одна моя знакомая пожаловалась на трудный язык писателя Н... Мол, оттого и не осилила его последний роман, бросив читать на сто десятой странице. Я нарочно справился, и что же? Оказалось, что Н... как раз на сто десятой странице наглухо застегнул гульфик своему любвеобильному герою. Как видите, сексуальная насыщенность - это примета нашего раскрепощённого века. И не только о литературе речь. Можно ещё объяснить скромные выпуклости мужских принадлежностей на росписях древнегреческих ваз. Понятны и возрожденцы, протаскивающие в библейских сюжетах хефнеровскую вольность: заголённых давидов, пышнозадых ангелочков, сосцовых богоматерей. Так опытный контрабандист протаскивает через таможню героин под видом противозачаточных пилюль, на красочной упаковке которых чёрными буквами - известный библейский императив "плодитесь, размножайтесь" (здесь, видимо, Церковь идёт стопами Минздрава, обязавшего производителей табачной продукции помещать на упаковке зловещее предупреждение о вреде курения). Можно было понять импрессионистов, в своё пуританское время эпатирующих респектабельных буржуа какой-нибудь лубочно-лобочной "Олимпией". Но, скажите, зачем сейчас, во времена всеобщего стриптиза все эти эротические ухищрения?
    Признаюсь, однажды я согрешил, возложив вину на всемирную обнажённость века нынешнего на художников слова века минувшего. Перечитывая как-то Ивана Тургенева, вдруг наткнулся на фразу: "...A чуть позже она показала ему свои колготки". Ничего себе, подумал я, чтоб у Тургенева... Да быть такого не может! И точно. Не Тургенев сплоховал. Я. Следовало читать: "...коготки".
    Спутник Соловеева телом был сух, смугляв (лицо цвета "кофе с коньяком"), черноволос. Ослепительной белизны зубы (скорее всего поддельные), выступающие из-за завесы бескровных губ, да мощные желваки красноречиво говорили о решительности и целеустремлённости их обладателя. Но особенно необыкновенны были глаза. Они неустанно рыскали во всех обозримых пределах, а проницаемость взора казалась прямо-таки фантастической: я чувствовал, что наперстник Соловеева не только держит свои глаза в моих карманах, но и тщательно перебирает их содержимое.
    С вашего позволения, я представлю встречающих без лишних биографических подробностей и возьму на себя труд упомянуть только тех, кто к случаю или не к случаю как-то обнаружит себя на страницах этой летописи.
    Но, роскошествуя в замыслах, страшусь их воплощения: уж очень часто заячий тулупчик закона жанра безнадёжно трещит на могучих плечах воображения. Я ведь знаю: вам некогда читать всё подряд от заставки до виньетки. А уж тем более всю эту генеалогическую трепотню, которой обычно насыщают свои повествования излишне добросовестные писатели. Кому под силу переварить подобный переизбыток? Да и где взять время? Оно найдётся разве что у вышедшего на покой бухгалтера, изощрившего свою точность на долголетней службе Ваалу. Очки сдвинуты на кончик сосредоточенного носа, губы подпрыгивают в такт датам рождения - смерти, и наконец: - Маруся! Послушай-ка, какие здесь автор льёт пули. Если мальчик родился в сентябре, то его матушка никак не могла в феврале...
    Грузная, давно равнодушная ко всему Маруся, просевшая под тяжестью прожитых лет (что ей чужие считать!), застывает в проёме кухонной двери грустной укоризной оплошавшему автору и скорбно покачивает головой, как бы примиряясь с неугомонной дотошностью своего супруга. Что ж, отставной бухгалтер прав на все сто: историограф в первую голову должен блюсти чистоту девятой библейской заповеди. И я, даю слово, буду стараться. А вот удасться ли? Здесь даже великие пророки не без греха. К примеру, в "Первой книге Царств" Саул умирает, бросившись на свой меч. Слов нет, прекрасная, благородная, чуть ли не самурайская смерть! Растроганному читателю есть над чем подумать, когда он обнаружит во "Второй книге Царств" того же Саула, но уже насадившемся на копьё...
    Итак, представляю вам: Хмурова, Лыкова, Бугрова, Юлию.
    Как видите, чем меньше знаешь о героях, тем их легче запомнить. Но и забыть легче, если тот или иной из них покажется неинтересным и скучным. Как скучен и неинтересен бывает в отечественном романе французский текст, если читающий даже русский с трудом разбирает.
    Не представляю вам поимённо и воспитанников нашего детского дом о хотя они и есть наиглавнейшие герои этой летописи. Их немного-немало: десять десятков. Но что могут сказать имена мужские и женские, да ещё в таком количестве? Кстати, я ещё не сказал вам, что наш детский дом обретается в стенах бывшего монастыря? Нет? Так говорю.