Никогда прежде высота не пугала. Наоборот, в ее свободных от предрассудков вихрях ощущалось непостижимое величие, та буйность геройства и тот сакральный смысл всей нелепости и невежества жизни. О, как мелочны были в такие мгновенья все законы тяготения, все беды, что простилалась внизу, с отбитыми краями и рваными, мятыми ранами, в грязи и копоти былых баталий, с объедками прошлого счастья! О как смешны были все людские несчастия, что ржавели под солнечными лучами, словно старая посуда на заборе! Высота словно показывала Эну, каким может быть человек, к чему он должен стремиться и как должно всегда биться сердце, если вдруг отбросить нелепости и тягости земной суеты. Как прекрасно может быть небо и бесстрашие чистой мысли! Как честно можно лететь к звездам, не боясь, что кто-то окликнет тебя или укажет пальцем! Здесь в высоте был вкус счастья, и в такие моменты Эн рыдал. И слезы смешивались с туманом туч и падали вниз моросящим дождем. И многие там внизу удивлялись солености этих капель.
Сейчас же магическая сила высоты подхватила Эна и несла ввысь, к самому солнцу с каким-то жутким остервенением. Мужчина жмурился, протягивал вперед руки, словно не хотел подчиняться ее воле. Там внизу на вершине скалы стояла Тишина. Эн чувствовал, как она смотрит ему вслед и как переживает ему. Ему хотелось быть в ее прекрасных глазах отважным, хотелось, чтобы Тишина восторгалась его полету, но страх сковывал все его движения, вредил красоте полета. Он не доверял себе, его кружило, мотало из стороны в сторону и все выходило, как то неловко и неуклюже. Затем Эн стал снижаться, опаленный солнцем, униженный собственным страхом и несовершенством духа, и только сейчас в этом снижении он вдруг стал различать красоту алтайских гор, долин, самой тайги и бесконечных ручьев, речушек и рек. Гармония природы его успокаивала. Он слышал, как щебечут птицы в кедровнике, как рычит на водопое медведица, зовя к себе своих медвежат. Он даже слышал, как жужжит шмель, привлеченный нектаром желтушника и шелест листвы пятилистника, напоминающий ему шепот ребенка. Он вдруг окончательно понял ту невидимую связь, что все эти годы скитаний держала его от последнего отрыва. И что счастья не может быть, если есть раздельность в его высокой душе и земная память. Тишина ждала его, манила взглядом. И ее хрупкое тельце, такое беззащитное и прозрачное, казалось, колыхалось на ветру, словно одинокий стебель пшеницы, пробивший свой путь при дороги, оброненный возможно пьяным барышником. О как сейчас Эн хотел, чтобы Тишина улыбнулась! И в тоже время отвернулась и забыла его, не мучала, оставила, прогнала…
Эн спустился на край обрыва. Тишина обняла его и нежно поцеловала в губы. Он уловил, как зазвенели ее сережки в ушах, как горячо дышит ее сердце, хотел поймать ее за руку, за край цветной рубахи, но она ускользнула, оставив лишь в его пальцах горный воздух. Несколько камней полетело вниз, глухо ударяясь о склоны. И было слышно их долгое «ох-ох». Будто это были старики со своими болячками, пытавшиеся обогнать друг друга в этом падении. Этот глухой звук напугал Тишину. Она исчезла, спряталась в расщелинах гор, укрылась, как пугливый зверь. Эн искал ее взглядом и не находил. Твердь земли успокоила его и одновременно ранила. Из-под его босых ног текла кровь. Она впитывалась в траву, в землю, привлекая внимание таких же багряно-алых бабочек.
- Людей нельзя обвинять в невежестве. - подумал Эн, все еще продолжая жмуриться от солнца, - Нельзя обвинять в слабости и греховности. Люди видят только свои ступни, чувствуют лишь собственную боль. Небо для них лишь занавес, сотканный блестящими звездами. Люди ограничены. Они могут лишь мечтать. Птице же дано больше. И даже с одним глазом она увидит тщедушие, различит вымысел от правды. Люди подобны птицам, когда влюбляются. На крыльях любви все перелететь можно, - шептали его еще влажные от поцелуя губы. Он еще долго глядел, как перед ним простирается бездонная пропасть, как внизу бежит река, похожая отсюда на маленькую блестящую змейку. Солнце слепило прямо в глаза, затеняя путь, но он верил, что ничего с ним не случится. Это вера порою пугала его, туманила мысли и даже веселила. Он сделал шаг вперед, и нога зависла в воздухе, задрожала, не чувствуя опоры. Казалось, время остановилось. Какая-то тонкая грань между жизнью и смертью захватила его в свои тончайшие цепкие, как когти коршуна, рамки, и ему стало так тесно и невыносимо, что он воскликнул имя своей любимой, словно просил помощи:
- Тишина!
- На-на-на... - отозвалось горным эхом, и ветер подтолкнул его к пропасти, раздувал просторные его одежды, волосы, и даже душу, словно парус. И он замахал руками, как птица. И было в этом что-то безумное, но необыкновенно красивое.
Из книги "Иди как можно дальше".