Часть 3.
1915 год, продолжение
Очень любопытные воспоминания о Первой мировой войне оставил Алексей Андреевич Поливанов. Сам он был крайне неординарной личностью, сумел сделать удивительную карьеру:
«С апреля 1906 г. Поливанов бессменно был шесть лет помощником двух военных министров, Редигера и Сухомлинова, имея непосредственное сношение с законодательными палатами, и особенно с Государственной думой. Личные качества Алексея Андреевича приобрели ему большую популярность среди членов Государственной думы, а через нее - и общественных кругов…
Поливанов в 1912 г. был отчислен от должности помощника военного министра с оставлением членом Государственного совета, которым он состоял с 1 января 1912 года.
После ухода из Военного министерства Алексей Андреевич очень сблизился с великим князем Александром Михайловичем, приняв на себя главное руководство по сбору пожертвований на воздушный флот. Когда началась мировая война, Поливанов принял ближайшее участие в работе принца А. П. Ольденбургского по эвакуации раненых, пока, наконец, в июне 1915 г. не получил поста военного министра. Это время он подробно описывает в своих мемуарах.
При советской власти он, после долгой изоляции, в 1920 г. быстро пошел в гору, заняв место члена Законодательного совета и Особого совещания при главкоме. В том же году он поехал в составе делегации для ведения мирных переговоров с Польшей в Ригу, где скончался от тифа.
Такая необычная карьера и судьба была у этого бывшего военного министра Российской империи.
Вот что он писал об усилиях по «добыванию» винтовок для русской армии в 1915 году:
«Более всего продолжала озабочивать затруднительность в получении из-за границы столь необходимых для нашей армии винтовок: заказы, сделанные в Америке заводам Ремингтона (1 200 000 винт.) и Вестингауза (2 000 000 винт.), могли начать поступать лишь в январе 1916 г., из заказа, данного американскому же заводу Винчестера (269 000 винт.), поступило пока 31 000. Казенные же наши заводы, как об этом уже упоминалось выше, доставив в июне 65 000 винтовок, могли прогрессировать в дальнейшем их выпуске лишь весьма медленно.
Такое крайне тяжелое положение дела с винтовками не могло оставаться в тайне, и потому оно вызвало множество предложений на поставку винтовок, к которым, невзирая на сомнения, ими возбуждаемые, приходилось все же относиться со вниманием. Было, например, предложение приобрести 500 000 германских винтовок Маузера, действуя через знакомства в Испании; другое, и тоже относительно 500 000 таких же винтовок,- через знакомства в Бразилии. В первом случае сделавшее предложение лицо получило средства побывать в Испании, но испанские винтовки оказались мифом; во втором случае пошли дальше - сделали уже распоряжение, чтобы наш крейсер "Аскольд" шел в Рио-де-Жанейро для конвоирования оттуда драгоценного груза, уплата за который, конечно, должна была производиться по мере его сдачи, но и в Бразилии этих винтовок в конце концов не оказалось. Почти каждую неделю появляется какое-нибудь новое предложение о поставке партии винтовок из-за границы и также внимательно исследуется. Несомненным плюсом в деле снабжения винтовками было постепенное поступление свыше 600 000 винтовок, приобретенных, с патронами, в Японии…»
Как видим, положение с винтовками было настолько сложным, что правительство не брезговало услугами откровенных прохиндеев, предлагавших своё содействие в их приобретении даже в Испании и … Бразилии!!! Конечно, никаких винтовок там не оказалось, и всё это было чистейшим надувательством со стороны тогдашних проходимцев, которых ещё не додумались называть «эффективными менеджерами». Чуть было крейсер в Рио-де-Жанейро за винтовками не отправили… Остап Бендер позавидовал бы ловкости тогдашних жуликов.
На деле – «помощь» в виде своих винтовок и патронов к ним (за наши деньги, разумеется) оказала России союзная ей тогда Япония.
В 1916 году, кстати, царь вполне серьёзно рассматривал и вопрос о привлечении ЯПОНСКИХ ВОЙСК к боям с немцами на Восточном фронте. (Об этом речь пойдёт в главе о событиях 1916 года).
Разумеется, на фронте этот снарядный, орудийный и винтовочный «голод» приводил к огромным жертвам и деморализации войск.
Командир роты Уфимского полка А. Успенский вспоминал, о боях ноября 1914 года в Восточной Пруссии:
«В это время немцы засыпали нас артиллерийским огнем, не жалея снарядов. Наша артиллерия обидно мало стреляла. Сосед - командир батареи лично показывал мне приказ командира артиллерийской бригады, не тратить более 3-x снарядов на орудие в сутки, под угрозой смещения с должности!»
Вот ТАК обстояло дело со снарядами в русской армии, ещё в НОЯБРЕ 1914 года!!!
Интересующимся реальными событиями тех лет стоит обратиться к воспоминаниям генерала Павла Григорьевичем Курлова: «Гибель Императорской России».
П.Г. Курлов занимал высшие правительственные посты в эпоху Николая Второго. При Столыпине — он товарищ министра внутренних дел, заведует делами департамента полиции, в германскую войну — генерал-губернатор прибалтийских губерний, он пережил русскую революцию, отречение от престола императора, своё заключение в Петропавловской крепости и Выборгской одиночной тюрьме, наконец, эмигранта. Ему были ведомы многие тайные пружины тогдашних событий…
Он достаточно откровенно описывает весь жуткий бардак, который воцарился в стране с началом мировой войны. Не успели русские войска войти в Восточную Пруссию, как Курлов был назначен … генерал-губернатором ещё не завоёванной территории:
«10 августа 1914 года военный министр сообщил мне по телефону, что он получил от верховного главнокомандующего телеграмму с приказанием отправить меня и бывшего московского градоначальника генерала А. А. Рейнбота в распоряжение главного начальника снабжений армий Северо-Западного фронта, а генералов графа Бобринского и барона Кноринга на Юго-Западный фронт; при этом генерал Сухомлинов предложил мне выехать немедленно, так как на меня будут возложены обязанности военного генерал-губернатора Восточной Пруссии, что являлось неотложным, вследствие быстрого продвижения наших войск в этой части неприятельской территории….
Главнокомандующий (генерал Жилинский - прим.), ранее мне знакомый, принял меня очень холодно и заявил, что ему ничего не известно о причине моего вызова, но что он не преминет запросить ставку верховного главнокомандующего. Как впоследствии оказалось, эта холодность объяснялась тем, что генерал Жилинский как варшавский генерал-губернатор продолжал считать себя таковым и на занятой нашими войсками германской территории.
Ответ получился в тот же день и в довольно резкой форме: «Генерал Курлов назначается генерал-губернатором Восточной Пруссии для введения в ней строгого порядка». Приходилось преклониться пред волей великого князя, спорить с которым его подчиненные не дерзали. Генерал Н. А. Данилов приказал мне безотлагательно представить проект управления Восточной Пруссией и выехать туда, не теряя ни одной минуты времени…
Я ходатайствовал о назначении в мое распоряжение бригады пограничной стражи, так как ее офицеры и нижние чины были хорошо знакомы с немецким языком и прилегавшей к границе местностью. Проект мой был утвержден главнокомандующим, но на следующий день при свидании генерал Н. А. Данилов сообщил мне, что главнокомандующий 2-й армией генерал Самсонов двинулся со своими войсками в обход неприятеля и тем оторвался от телеграфа. Вечером происходил военный совет у главнокомандующего, и в эту ночь то давались, то отменялись распоряжения генералу Ренненкампфу начать наступление на помощь генералу Самсонову. В окончательной форме распоряжение о наступлении так дано и не было, а между тем получилось донесение о разгроме самсоновской армии, и оказалось, что в своей собственной инициативе двинуться на выручку генерал Ренненкампф был остановлен главнокомандующим.
Конечно, говорить о поездке в Восточную Пруссию не приходилось. Вслед за тем генерал Жилинский был уволен от командования фронтом…
На том же вокзале ко мне подошел один из знакомых мне чинов министерства внутренних дел К. В. Гюнтер и заявил, что министр внутренних дел приказал ему экстренно выехать в Белосток в качестве губернатора одной из местностей Восточной Пруссии. Таким образом, одновременно с распоряжениями верховного главнокомандующего министр внутренних дел отдавал свои собственные. Так окончилось мое кратковременное генерал-губернаторство, и я остался при главном начальнике снабжения без определенных функций».
Потрясающая постановка дела: на пост генерал-губернатора Восточной Пруссии (вторжение в которую ещё только НАЧИНАЛОСЬ), УЖЕ было НАЗНАЧЕНО ДВА человека (П.Г. Курлов и К. В. Гюнтер) да и сам главком Северо-Западного фронта Жилинский был не прочь «порулить» дележом шкуры неубитого медведя»!!!
Но в связи с поражением 2-й армии Самсонова, и поспешным отступлением 1-й армии Ренненкампфа из пределов В. Пруссии все три претендента на управление ею остались не у дел.
Весной 1915 года была предпринята третья (и последняя) попытка наступления в Восточную Пруссию. В нём принимала участие 1-я бригада 68-й пехотной дивизии под командованием начальника дивизии Апухтина, которая была выдвинута на правый берег Немана к Таурогену. Она прикрывала северный фланг 10-й армии, но была подчинена начальнику Двинского военного округа.
«Бригада получила приказ наступать в направлении на Тильзит. 1 марта Новоржевский и Гатчинский полки выступили в поход и 2 марта подошли к местечку Тауроген близ немецкой границы.
Наступление происходило следующим образом: 270-й Гатчинский полк должен был обойти Тауроген с правого фланга и выйти немцам в тыл, 269-й Новоржевский полк должен был наступать на Тауроген в лоб по шоссе.
3 марта новоржевцы пошли в атаку. Позиции немцем были сильно укреплены, прикрыты проволочными заграждениями. На позициях было развернуто значительное число пулеметов. Две легкие батареи 68-й артиллерийской бригады активно поддерживали наступление новоржевцев, но подавить пулеметы и разрушить проволочные заграждения не смогли. Командир Новоржевского полка, полковник Филимонов, был против лобового штурма. Однако начальник дивизии генерал Апухтин требовал именного такого образа действий.
3-й батальон атаковавший первым, подвергся массированному обстрелу, 4-й батальон идя уступом за левым флангом начал выдвигаться на подмогу. 1-й и 2-й батальоны наступали западнее шоссе.
Подойдя к проволочным заграждениям 3-й и 4-й батальоны бросились в атаку но под сильным огнем залегли. Потери в батальонах были значительны. Командир 3-го батальона капитан Затеплинский был смертельно ранен. Командир 4-го батальона капитан Питка получил тяжелое ранение. Во главе батальонов встали командиры рот: поручик Домброво принявший 4-й батальон был тут же ранен, его заменил поручик Осипов...
Бой шел по всему фронту, отсутствие тяжелой артиллерии не позволило добиться успеха. Однако штаб дивизии требовал продолжать атаки, напрасно полковник Филимонов просил отвести батальоны, чтобы прекратить бессмысленное их истребление. Полк продолжал вести бой, осколком тяжелого снаряда был контужен Филимонов.
Наконец был получен приказ отступать, цепи медленно отошли и заняли исходные позиции перед Таурогеном. 5 марта полк вновь перешел в атаку на Тауроген. К этому времени немцы были обойдены Гатчинским полком и не стали ввязываться в бой, а спешили отступить из мешка.
Через несколько дней немцы собравшись с силами начали контратаки. В течении трех суток русские полки вели непрерывный бой. Части не получали горячей пищи так как немцы артиллерийским огнем обстреливали тылы. Только ночью можно было доставить боеприпасы и хлеб.
В ночь с 13 на 14 марта бригада получила приказ отходить. Рота 269-го пехотного Новоржевского полка прапорщика Федуленко оказалась последней русской частью ушедшей с германской территории в войну 1914-17 гг.
Полки 68-й пехотной дивизии были отведены на отдых в г. Скадвили. Однако отдых был прерван наступлением 6 немецких дивизий в середине апреля. Полки 1-й бригады стойко отражали превосходящие силы немцев. 14 апреля Скадвили был оставлен, в арьергарде двигался 269-й Новоржевский полк. 17 апреля полки вели бой у Шавли (Шауляй), немцам удалось окружить их. Только обозы и штаб дивизии смогли утром проскочить к Митаве.
269-й и 270-й полки 1-й дивизион 68-й, артиллерийской бригады пошли на прорыв, для их прикрытия на месте остался 4-й батальон Новоржевского полка, насчитывавший не более 600 человек. Обстоятельства сложились так что батальон оказался окружен немецкой кавалерией и отрезан от главных сил. Несколько раз немецкая кавалерия пыталась атаковать Новоржевцев в конном строю, но была отбита. В ходе боев к Новоржевцам присоединился батальон Гатчинского полка. В течение четырех суток этот сводный отряд под командованием капитана Питка пробивался из окружения, от усталости и голода люди падали и засыпали мертвым сном. Отражая непрерывные атаки немцев, отряд расстрелял все боеприпасы, на третью ночь бой велся только штыками. 22 апреля отряд вышел к реке Западная Двина, где присоединился к дивизии. Остальные батальоны Новоржевского и Гатчинского полков под командованием полковника Филимонова во время эпопеи отряда капитана Питка сражались у д. Янишки. Немцы засев в каменных домах ожесточенно обстреливали русских из пулеметов и винтовок. Артиллеристы 68 артиллерийской бригады с помощью пехоты подкатывали орудия на прямую наводку и разбивали эти дома огнем. Пехота штыками и прикладами доканчивала дело».
Это – одна из официальных версий тех тяжёлых (а с немцами – других и не было) боёв.
Всё вроде бы достойно и понятно. Тяжёлые бои, нехватка артиллерии, отступление, героические контратаки, прямая наводка, штыковые бои, в которых наша героическая пехота традиционно «доканчивала дело».
А вот как описывает те события П.Г. Курлов:
«Во время первого наступления германцев, в апреле 1915 года, когда они остановились в нескольких верстах от Митавы… заставили меня пережить очень тревожные дни. Главному начальнику Двинского военного округа было приказано сформировать небольшой отряд и направить его в Мемель, который, по полученным сведениям, был совершенно незащищен. Экспедиция имела успех, и наши войска продержались в Мемеле несколько часов, последствием чего было ответное наступление германцев в пределы Курляндской губернии. В этой местности, кроме отряда генерала Апухтина, насчитывавшего до 20 тысяч человек, было несколько ополченских дружин, находившихся в разных пунктах Курляндии…
Вскоре С. Д. Набоков сообщил мне, что генерал Апухтин отступает к Олаю, германцы приближаются к Митаве, поэтому и он уезжает в Ригу. Вслед за тем меня вызвал к телефону генерал Апухтин и передал, что его, по-видимому, обходят и что дорога на Ригу свободна. На мой вопрос, следует ли приступить к эвакуации, он ответил, что приказания об этом отдать не может, но находит начало эвакуации своевременным. Днем же я получил от генерала Данилова в ответ на мое донесение о переходе германцами границ Курляндии телеграмму, требовавшую спокойной работы. Об эвакуации нечего было и думать, в особенности ввиду доклада мне начальника Риго-Орловской железной дороги о том, что все подвижные составы посланы на встречу подходящих подкреплений, которые должны были, хотя и с опозданием, постепенно прибывать с пяти часов утра следующего дня…
Произвести эвакуацию Риги в несколько часов было немыслимо, и всякое начало ее вызвало бы неизбежную панику, которая могла ежеминутно развиться до угрожающих размеров, так как город был взволнован движением по улицам в течение целого дня обозов отряда генерала Апухтина и массы беженцев из Курляндской губернии.
Как начальник гарнизона я имел 70 человек ополченцев и конвойную команду. В моем распоряжении не было ни одного орудия и ни одного подрывного снаряда, вследствие чего я послал состоявшего при мне ротмистра Л. Н. Канабеева к коменданту Усть-Двинской крепости с просьбой дать хоть две пушки для защиты железнодорожного моста или по крайней мере несколько динамитных шашек для взрыва его в случае крайней необходимости. На ополченцев рассчитывать было нельзя, так как они разбрелись по городу и соединились с дезертирами отряда генерала Апухтина, которые затем были задержаны в Риге, в количестве двух тысяч человек.(!!!) Я решил воспользоваться конвойной командой и приказал ее начальнику выставить сторожевое охранение. Вернувшийся посланный доложил, что комендант не имел в своем распоряжении ни одного полевого орудия и подрывных снарядов. Мы пережили ужасную ночь, так как вечером удалось вывезти только ценности государственного банка и собрать необходимые автомобили для дел моей и губернаторской канцелярий и нашего отъезда в последнюю минуту. Я мало рассчитывал на своевременное прибытие подкреплений, потому что приехавший в Ригу губернатор С. Д. Набоков передал мне, что вблизи Митавы и по дороге к Олаю замечены германские кавалерийские разъезды, а я понимал, что достаточно двух эскадронов, чтобы занять Ригу, где сосредоточивалось значительное количество не эвакуированных банков, и набег мог повлечь за собой неизгладимый вред, так как один взрыв железнодорожного моста надолго задержал бы подход подкреплений к Митаве.
Утром прибыли первые эшелоны отряда генерала Горбатовского и проследовали прямо к Митаве, перед которой германцы почему-то остановились, а с приходом новых наших войск отступили и за пределы Курляндии. Вскоре в Митаву прибыл штаб 5-й армии, и я сложил с себя обязанности начальника гарнизона. Насколько положение в Риге было трагичным, доказывает ходатайство коменданта Усть-Двинской крепости, генерала Миончинского о том, чтобы возложить охрану переправы через реку Аа на полицейскую стражу, что и было осуществлено вице-губернатором Подолинским. Полицейская стража Курляндской губернии проявила вообще выдающееся мужество, содействуя нашим войскам в несении разведочной службы, благодаря прекрасному знанию местности».
Вот такая битва произошла. Похоже, что немцы предприняли обычное демонстрационное наступления на Митаву, небольшими силами. (Не случайно они «почему-то» остановились перед городом).
Однако Апухтин позвонил губернатору, сказал, что его «обходят», что дорога на Ригу – «свободна» и выразил уверенность в «своевременности» эвакуации города!!!
И это едва не вызвало паники и попытки эвакуации Риги (в то время – ТРЕТЬЕГО промышленного центра Российской империи).
Губернатор, в свою очередь, понимал, что для захвата Риги «достаточно двух германских эскадронов».
Но самое ужасное – даже не это, а ЧИСЛО ДЕЗЕРТИРОВ из отряда генерала Апухтина.
Вдумайтесь, из 20 тыс. человек его отряда ТОЛЬКО В РИГЕ и ТОЛЬКО ЗАДЕРЖАНО было задержано 2 ТЫСЯЧИ человек!!! А ведь наверняка задержали-то далеко не всех и задерживали этих дезертиров тоже не только в Риге…
Более 10% солдат отряда дезертировали… Дело происходит в АПРЕЛЕ 1915 года.
И ЭТО, увы, было ДАЛЕКО НЕ ЕДИНИЧНЫМ явлением…
Не случайно генерал А.А. Брусилов в начале лета 1915 года подписывает следующий документ:
«Приказ Командующего VIII армией генерала Брусилова А.А. от 5 июня 1915 г:
«Кроме того, сзади надо иметь особо надежных людей и пулеметы, чтобы, если понадобится, заставить идти вперед и слабодушных. Не следует задумываться перед поголовным расстрелом целых частей за попытку повернуть назад или, что еще хуже, сдаться противнику. Все, кто видит, что целая часть (рота или больше) сдается, должны открывать огонь по сдающимся и совершенно уничтожать их.
Мы начали отступать не по своей вине, но отступаем уже второй месяц. Пора остановиться и посчитаться, наконец, с врагом как следует, совершенно забыв жалкие слова о могуществе неприятельской артиллерии, превосходстве его сил, неутомимости, непобедимости и т.д. А потому приказываю:
…
Второе - для малодушных, сдающихся в плен или оставляющих строй, не должно быть пощады. По сдающимся должен быть направлен и ружейный, и пулеметный, и орудийный огонь .... Хотя бы даже с прекращением огня по противнику, на отходящих или бегущих действовать тем же способом, а при нужде не останавливаться также перед поголовным расстрелом».
(Источник: М.К. Лемке. «250 дней в царской ставке». Минск. Харвест. 2003). Н.А. Свиридов)
Как видно, требования у Брусилова жесточайшие: «Не следует задумываться перед ПОГОЛОВНЫМ РАССТРЕЛОМ ЦЕЛЫХ ЧАСТЕЙ (!!!) за ПОПЫТКУ (!!!) повернуть назад или, что еще хуже, сдаться противнику». Такого даже в приказах грозного Народного комиссара обороны СССР в годы Великой Отечественной войны нигде не встретишь. А ведь ситуация в 1941-42 г.г. на фронте была для Сталина куда сложней, чем у Брусилова в 1915 году…
В ходе тех боёв под Митавой артиллерист Ф.А. Степун получил тяжёлую контузию и долгое время находился на излечении в московских (!!!) госпиталях.
У него остались самые отвратительные впечатления от организации военно-санитарного дела в русской армии, жуткого бюрократизма и бездушия ДАЖЕ по отношению к РАНЕНЫМ ОФИЦЕРАМ:
«Госпитально-эвакуационный тыл решительно ужасен и отвратителен. Я не знаю более гнусного и подлого учреждения, чем 1-й московский эвакуационный пункт. Помещается он за городом, куда извозчик берет не менее 5 р. в конец. Помещается на 3-м этаже, на который ведет лестница без перил, обледенелая, скользкая и ничем не посыпанная. Ждать своей очереди приходится в грязном, узком коридоре, в котором стоит один рваный диван и очень ограниченное количество венских стульев. Многие раненые офицеры принуждены потому сидеть на подоконниках. При этом в спину так сверлит холодом, что, ей-Богу, кажется, что у тебя в самом позвоночнике свистит ветер. Просиживать в такой обстановке доводится целые часы, пока старческая, шамкающая и, очевидно, бездельная комиссия соизволит тебя принять.
Кроме визита во врачебную комиссию приходится два раза в месяц, 1-го и 20-го, отправляться в канцелярию, в хозяйственную часть за получением жалованья. Канцелярия помещается, конечно, как нарочно не в том же громадном доме, и даже не на том же казарменном дворе, а в совершенно особо стоящем на другом конце площади офицерском собрании, и опять-таки во втором этаже. Нужно, таким образом, два раза подняться на костылях на второй этаж, два раза спуститься с него и два раза пересечь широкую, снежную площадь. Своего жалованья, однако, на эвакуационном пункте, несмотря на все эти мытарства, получить нельзя. После двухчасового ожидания, неизбежного потому, что десятки прошений толпы офицеров пишут за маленьким столом всего только в две ручки, ты снова получишь не деньги, а всего только аттестат, который надо везти в казенную палату, дабы после нового стояния в двух хвостах выручить наконец причитающиеся тебе 56 р. Таково обращенье с офицерами, каково же с солдатами?
Скажите же на милость, что это все, как не прямое надругательство над теми людьми, которые как-никак жизнь свою отдавали за спасение родины и престиж русского государства. Ей-Богу, удивляться надо и рабьей долготерпимости русского человека и махровому хамству нашего административного аппарата...
Нигде война не производит такого страшного впечатления, как в лечебнице. Здесь у нас в «тяжелых» палатах царствует голое, тупое и совершенно беззащитное страдание. Мне никогда не передать вам того жуткого инквизиционного холода, который каждый раз леденит мою душу, когда я прохожу мимо светлых, чистых, теплых, белых операционных комнат. Верите ли, операционная много страшнее всякого окопа.
…если бы вы знали, что делается в военных госпиталях, где больные мрут, как мухи, а здоровые кутят и безобразничают.
Потом, едва поправившись, недавние тяжелые поедут во врачебную комиссию на описанный мною эвакуационный пункт, поползут на костылях на третий этаж по обледенелым лестницам, где благополучные тыловики встретят их, как прикидывающихся ловчил и вымогателей казенных субсидий».
Ну и как вам ТАКАЯ организация санитарного дела?! Да ещё не где-нибудь в забитой провинции, а В МОСКВЕ, под носом у начальства!!!
Военно-санитарное дело, помощь раненым было поставлено в русской армии плохо. Занимались этими вопросами очень влиятельные и популярные лица (от членов императорской фамилии, принца А.П. Ольденбургского и А.А. Поливанова до депутатов Государственной Думы А. Гучкова и Пуришкевича, которые лично ездили с инспекциями по фронтам.
Однако, у семи нянек, дитя, как известно – без глаза.
Нужны были не инспекторские поездки, а черновая, ОРГАНИЗАТОРСКАЯ РАБОТА, которой никто толком не занимался. Вот что вспоминал командир роты А. Успенский про организацию помощи русским раненым на поле боя:
«Врачебная помощь в первом нашем бою оказалась очень слабой; перевязочные пункты были далеко, санитаров с носилками для переноски раненых совершенно не было видно.
Не могу забыть некоторых тяжело раненых вблизи меня офицеров и солдат с разорванными внутренностями или перебитыми ногами, страшно кричавшими и стонавшими, Так, один молоденький солдат, когда я во время перебежки добежал до него, корчись в агонии, кричал: "мама, мама!" Другой, тяжело раненый в живот (все кишки у него вылезли), вперил в меня свой страшный взгляд и почему-то хрипел одно слово: "товарищ!" "товарищ!"
Никогда не забуду я этих предсмертных криков! …
Между прочим, во время этого боя мне пришлось видеть (в бинокль), как у немцев, почти на самом фронте, где рвались наши снаряды, действовал их полевой госпиталь, устроившийся в огромном сарае. Я своими глазами видел, как самоотверженно работали их санитары под сильным огнем, перенося из разных мест боя на носилках раненых...
Невольно, с горечью сравнивал я нашу санитарную помощь - где она?! Почему во время боя мы ее не видим, нe чувствуем? Почему наши тяжело раненые обречены или на смерть, или на помощь уже только со стороны... врага?! Так, напр., все тяжело раненые в этом бою 25 окт. офицеры и солдаты, как потом выяснилось, попали в плен к немцам…»
А вот другой его эпизод из зимних боёв в В. Пруссии, при попытке прорыва из окружения, куда попали части ХХ русского корпуса:
«В штыковом бою на улицах Махарце взяты в плен 5 строевых офицеров и 3 санитарных, более 500 солдат, 6 орудий, 2 пулемета, иного снаряжения несколько обозных повозок.
Овладев дер. Махарце, полк занимает позицию восточное деревни и окапывается, продолжая вести ружейный и пулеметный огонь по отступающему к лесу противнику.
…
К 1 часу ночи полк прибыл в дер. Серски-Ляс и расположился на ночлег, частью по сараям и чердакам, а частью у костров-под открытым небом, потому что вся деревня была переполнена ранеными в бою нашими и немецкими и обратилась в сплошной лазарет! Крики и стоны неслись из многих хат.
Интересно, что врачебную помощь оказывали и немецкие врачи - наши пленные! Своих врачей было у нас очень мало.
... Пламя костра на мгновение освещает их бледные, изнуренные лица. Доктор (младш. врач Сарат. полка) перевязывает у костра наиболее тяжело раненых солдат и ругает «вовсю", вслух свой лазарет, подло "удравший", как он говорит, из Сувалок 30-го января с последним поездом. Нет теперь ни лекарств, ни инструментов для самой простой операции... Даже легко раненые обречены на гибель! Мы вполне понимали его возмущение, в нашем полку даже и младшего врача не осталось, а между тем почти все мы больные!»
Вот так была, зачастую, организована медицинская помощь на передовой и в тылу русской армии. Конечно, не везде и не всегда, наверняка были и многочисленные примеры заботы, самоотверженной помощи и соучастия раненым, но и безобразий было слишком много…
Вот как была «организована» эвакуация русских раненых ещё в сентябре 1914 года. Из воспоминаний капитана генерального штаба Б.Н. Сергеевского:
«Поезд, которым я выехал из Гродны, простоял в 2-3 перегонах от Гродны несколько часов и, Бог знает, сколько ему еще приходилось стоять. Его обгоняли один за другим шедшие на фронт санитарные поезда. Я пересел в один из них с разрешения старшего врача. Это оказался роскошно оборудованый поезд имени Цесаревича. Снаружи весь белый, с красными крестами, внутри еще совершенно не тронутый - он шел на фронт в первый раз. …Кажется, никогда в жизни я не был предметом такого внимания, как в эти два дня странствия с ними. Два дня! а разстояние было верст 60... Головная станция Августов была забита, забиты все разъезды, а для разгрузки их видимо не было достаточно энергичной руки. В двух-трех разъездах от Августова мы застряли окончательно. Дежурный по станции заявил, что надежды на скорое движение вперед нет никакой, а на разъезде скопилось четыре санитарных поезда. Все они рвались к фронту, но увы....
Уже вечерело. Вдруг на станции все служащие забегали и вслед затем стало известно, что нас сейчас отправляют. Пришел старший врач и разсказал, что дежурный по станции получил по телеграфу с впереди лежащего разъезда сообщение, что на станцию Августов, где скопилось много тысяч раненых, приехал автомобилем член государственной думы Пуришкевич, страшно шумит, избил лично начальника станции и его помощника и что... машина заработала!
Действительно, через несколько минут один за другим ушли все санитарные поезда, мы последними. Теперь уже полным ходом и безостановочно прошли мы до Августова. Сейчас же, в темноте, при фонарях, началась погрузка раненых. Говорят, что их скопилось у ст. Августов и в ближайших местах у полотна до 12.000 человек. Без пищи, без медицинской помощи, кроме первичной перевязки, большею частью под открытым небом, эти несчастные провели здесь много дней. Их эвакуировали к железной дороге, или они сами добирались до нее. Здесь же, повидимому, не было никакой организации. Впрочем я видел каких то сестер, грязных, мокрых от дождя, совершенно изнеможденных от усталости...
При виде этого, превосходящего всякую меру безобразия любой человек мог потерять хладнокровие. Я понимаю Пуришкевича. И он прав: как только вес имеющий человек начал драться, так все оказалось возможным сделать!
Наш поезд в 2-3 часа времени принял 700 раненых. По словам сестер вид и состояние их были ужасны. Смрад от гниющих ран был отвратительный, почти у всех в ранах копошились черви. В операционном вагоне всю ночь делали ампутации, вызываемые не характером ранений, но исключительно появлением гангрены.
Поезд мог уйти только на другой день.»
Начальник штаба русской Х армии А.П. Будберг вспоминал, какую «медвежью услугу» оказал в январе 1915 года его армии другой известный политик А.И. Гучков. В ходе второго вторжения русских войск в Восточную Пруссию, Х Армия оказалась в крайне тяжёлом положении.
Под ударами германских войск часть её соединений была разбита, часть попала в окружение, остальным войскам было необходимо срочно отступить, чтобы вся армия не попала в «мешок»:
«С очень большим трудом удалось добиться решения отойти сразу же в одни сутки на линию Сталюпенен-Гольдап-Маргграбова-Лык, но судьбе было угодно внести гибельную для нас поправку и в это половинчатое решение.
Совершенно неожиданно в штабе армии появился Главноуполномоченный Красного Креста А. И. Гучков и заявил Командовавшему армией очень резкий протест по поводу отданного мной приказания оставить в Лыке всех тяжело раненых и тифозных больных и сосредоточить их в одном из тамошних госпиталей для передачи немцам порядком, установленным Женевской Конвенцией.
Такое приказание было отдано мною только потому, что с отходом армии к Маргррабову прекращалось железнодорожное сообщение между Лыком и Сувалками, а вместе с тем кончалась и возможность полной эвакуации Лыкских госпиталей при помощи санитарных поездов, задержанных снежными заносами на перегоне Рачки-Сувалки. В силу этого приходилось переключить направление Лыкской эвакуации на шоссе из Лыка на Райгрод и выполнить ее колесными транспортами т.е. таким способом, который не допускал перевозки очень тяжело раненных и тифозных, каковых о самым тяжелым сердцем приходилось оставить на месте, воспользовавшись для этого правилами, специально для таких случаев установленными.
Такое решение было уже утверждено Командовавшим армией и приводилось в исполнение. Причины, побуждавшие нас к принятию столь тяжелой для нас меры, были сообщены А. И. Гучкову, но он продолжал изливаться в громких фразах на тему о недопустимости для Русской Армии бросать своих раненных и оставлять их неприятелю и, наконец в очень резкой и императивной форме заявил генералу Сиверсу, что если бы последний задержал отход армии настолько, чтобы выиграть одни сутки, то он, Гучков, брался подать в Лык необходимое количество санитарных поездов, на которых и могла быть произведена полная эвакуация всех Лыкских госпиталей.
К глубокому моему удивлению генерал Сиверс стал на сторону Гучкова; мой протест об опасности для нас такой отсрочки остался безрезультатным; не помог и доклад о фактической невозможности подать в Лык необходимое число поездов, так как все железнодорожные пути, а в особенности многочисленные выемки, были завалены глубоким снегом. Первоначальная редакция приказа об отходе была изменена и первый переход был растянут на двое суток.
Выполнить своего обещания Гучков не мог и, конечно, не выполнил; в действительности в Лык с очень большими затруднениями был подан только один санитарный теплушечный поезд, на котором и вывезли около 300 раненных и больных, причем часть их была помещена на крышах вагонов.
Таким образом, задача полной эвакуации Лыкских госпиталей не была осуществлена, но суточная задержка в исполнении нашего отступления отразилась самым невыгодным образом на общем положении всей армии, а в особенности XX корпуса, более других вклинившегося неприятельское расположение и отходившего по наиболее длинному пути. Вся система отхода походными колоннами под прикрытием арръергарда была разрушена, и корпуса были осуждены на отход длинными боевыми фронтами и по ночам, со всеми тяготами и лишениями, связанными с ночными маршами».
В результате этой бездумной попытки Гучкова «отличиться», ХХ корпус не смог оторваться от противника, был окружён и, после ожесточённых боёв, его остатки были захвачены немцами в плен.
Завершить рассказ о событиях 1915 года лучше всего словами историка А. Керсновского:
«В кампанию 1915 года были уничтожены кадры регулярной русской армии — добито все то ценное, что не было перебито на берегах Бзуры и Равки. Отныне армия превратилась в ополчение. Потери этой злополучной кампании можно было пополнить, но их нельзя было заменить».
На фото: отступление русских войск 1915 г.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/03/18/456