М. А. Булгаков в 1925 году. Часть 2

…И   В Н О В Ь   “К Р А С Н Ы Й   П Е Р Е Ц”!


4. Короткие встречи
5. Долгие проводы
6. Сик транзит глория!
7. “Жизни мышья беготня…”
8. Колесо истории




4.   К о р о т к и е   в с т р е ч и



КОСА НА КАМЕНЬ


               На этот раз негласное руководство сатирическим журналом было недолгим, оно длилось у Булгакова всего только месяц – январь 1925 года. Послесловие к нему, в ближайших, уже “не булгаковских” по своему общему облику номерах “Красного перца”, оформлено автореминисценциями из булгаковских очерков на смерть Ленина. Они встречались нам уже в январских номерах.

               Эти мотивы мы видим в рассказе “Жена”, где ведется разговор бывшего красноармейца со своей допотопной винтовкой, и здесь они приобретают характерную для Булгакова пророческую окраску: “Наступили тревожные дни. По голове стукнул кто-то обухом. Ильича нет. Жена и я окаменели... Но на мгновенье.

               Злорадное хихиканье и потирание рук, доносившееся из-за границы, приторное чмоканье «элементов» здесь, в Москве, и в других местах Советского Союза быстро отрезвили нас.

               – Эге, теперь куманькам капут!

               – Врете, Ленина нет, но жив ленинизм. Есть стальная ленинская партия”.

               Образ, описывающий реакцию на смерть Ленина, мы встречали уже в очерке Булгакова “Часы жизни и смерти”. Герои рассказа “окаменели”, у Булгакова в очерке умерший Ленин, подобно Медузе-Горгоне, “окаменил застывшие караулы” у его гроба. Причем – таких же самых людей с винтовками в руках, как и герой рассказа “Жена”!

               Настойчивость в обращении к этой метафоре вызвана, вероятно, тем, что она соответствует фамилии Л.Б.Каменева – лица, которому жена, вернее – вдова Ленина Крупская передала чемодан с мужниным литературным наследием. Рассказ из журнала “Красный перец”, в котором повторяется эта булгаковская метафора, так и называется: “Жена” В другом мемориальном произведении Булгакова – рассказе “Воспоминание…” она, жена Ульянова-Ленина вообще является центральным персонажем.

               В приведенном пассаже звучит фамилия не только Каменева – держателя “антисталинского” завещания Ленина, лидирующего на тот момент партийного и государственного деятеля, хозяина Москвы. Она сталкивается здесь с фамилией его непримиримого врага, с которым в это время, в 1925 году у них разворачивается ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть, – нового вождя, наследника Ленина. Мы выделили соответствующий эпитет в приведенной цитате, наряду с первым. Весь пассаж поэтому приобретает характер скрытой картины той борьбы, которая ведется вокруг наследия Ленина, о смерти которого в этом пассаже сообщается прямо.

               И этот намек повторяется: “Жена, как тогда, в Октябрьские дни, в минуту опасности близко придвинулась ко мне. Я крепко до боли обхватил ее руками и прижал к груди.

               – Готова к бою?

               – Есть!

               Год прошел. Ильича нет, но ленинская линия не погнулась. Ленинская партия – кусок стали”. “Окаменев на мгновенье”– хочется сказать: став сначала сторонниками той части партии, которая шла за Каменевым и Зиновьевым, – герой рассказа со своей странной “женой” тут же догадались перейти на сторону “стали”...




ПОДЛЫЙ ПРИМУС


               Первый “не-булгаковский” февральский № 5 обрамляют две связанные между собой публикации. В центре каждой из них находится предмет, название которого в рассказе “Воспоминание...” участвовало в игре вокруг фигуры Ленина – “первого” человека в государстве.

               Это рассказ Г.Окского “Примус” (стр.3) и рисунок А.Радакова на последней странице обложки, изображающий тот же примус и сопровождаемый стихотворением В.Авилова.

               Как это характерно для некрологической очеркистики Булгакова 1924 года, фигура “примуса” – Ленина подается здесь на скрещении полярно противоположных оценок. Если сюжет прозаического рассказа основан на том, что его персонажи переходят от глубокого недоверия к признанию высоких качеств нового примуса советского производства, – то в стихотворении (вопреки этому рекламно-пропагандистскому заданию соседнего по номеру материалу!) мы встречаем… самую уничижительную оценку того же бытового предмета.

               Казус тем более скандальный, что эта оценка приобретает опасное звучание при соотнесении бытовой зарисовки – с политической сферой:


                ...Взглянув на него, – вы вспомните,
                [аллюзия на название булгаковского рассказа о Ленине! - А.П.]
                Как он, подлый, воняет в комнате,
                Какие возле него хлопоты,
                Какой он мастак насчет копоти.

                Как он приспособился ловко
                На окне поджигать драпировку,
                Какой у него вообще противный вид,
                Как он на всю вашу жизнь шипит!...


               Просматривающиеся в этих и других четверостишиях стихотворения политические аллюзии раскроются в полной мере гораздо позднее, в сатирическом приложении к профсоюзной газете “Труд” – журнале “Бузотер”, где Булгаков поместит три-четыре своих рассказа и тоже поучаствует в роли вдохновителя отдельных номеров этого издания.

               Раскрытие мотивов стихотворения “Примус” мы обнаружим на двух карикатурах 1927 года. Стихотворение начиналось призывом:


                Хозяйки! Домашние и всякие прочие!
                Посмотрите-ка! Вот он – воочию
                Прославленный господин Ваш примус...


Что означала эта оговорка “всякие прочие” – выясняется на “бузотерской” карикатуре В.Лебедева “Правотворчество” из февральского № 7, имеющего следующий диалог-подпись: “ – Значит, ты в Совет выбирала как домашняя хозяйка? Но у тебя же – собственный дом!

               – Что ж из этого! Разве я не хозяйка в своем доме?” (стр.9). Вот эти “хозяйки собственных домов” и имеются в виду в сатирическом стихотворении 1925 года.

               Другой мотив раскрывается в июньском № 24 на рисунке В.Козлинского “В районном масштабе” (стр.6). Примус – “приспособился ловко На окне поджигать драпировку”. Если дело идет о Ленине – это должно означать пожар “мировой революции” (срв. политический смысл, издавна закрепленный за образом окна: “окно в Европу”). И эта предполагаемая в подтексте стихотворения 1925 года конструкция действительно обретает жизнь в диалоге на карикатуре 1927 года. Здесь в открытую происходит аналогичное столкновение политической метафоры и сугубо обыденных, бытовых реалий в сознании собеседников: “ – Опять, матушка, газеты про всемирный пожар пишут.

               – Милуй бог! На нашей улице все дома – деревянные!..” Единство творческой разработки (а отнюдь не тривиального копирования!) мотивов в столь разных и по времени удаленных друг от друга изданиях лишний раз свидетельствует о том, что этим занимался один и тот же автор – Булгаков. Но к роли, которую он играл в “Бузотере”, мы специально обратимся в Приложении. Пока же вернемся к мотивам ленинских похорон, которыми писатель оркестровал окончание своего руководства журналом, название которого стоит в заглавии нашей работы.




ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ


               В очерке “Часы жизни и смерти” у Булгакова возникает видение восточных стран, над которыми некогда “ходила” Вифлеемская звезда, а теперь – протянется очередь к месту погребения Ленина.

               Очередь… разрастается, становится всемирной, огибает земной шар! Таким образом, маршрут, скажем, от Колонного зала, где было выставлено для прощания тело Ленина, до мавзолея на Красной площади, вместо своего кратчайшего расстояния по улицам Москвы, как бы переворачивается в обратном направлении и обходит землю, чтобы попасть опять почти в ту же самую точку. Реальная очередь в Колонный зал превращается в фантастическую очередь из всего человечества – чтобы, добавим, в конце булгаковского очерка превратиться и вовсе в “метафизическую” очередь на “тот свет”!

               Эта географическая фантазия и воплотилась на обложке сдвоенного майского № 19-20, где на рисунке Н.Денисовского изображен земной шар, на котором советский броневик, вместо того, чтобы нести мировую революцию в Западную Европу, едет в обратном направлении. Этот казус поясняется диалогом двух человек, стоящих на том же шаре: “Буржуй. – Ага! Ваша мировая революция отступает!

               Рабочий. – Она не отступает, а только изменяет свой маршрут на Восток. Земля-то, ведь, круглая”. Отметим, что здесь к общей схеме обратного, кругового движения присоединяется тот же мотив “маршрута на Восток”, что и в упоминании восточных “желтых пустынь” у Булгакова.

               Тот же мотив “отступления”, вокруг которого полемизируют “буржуй” и “рабочий”, с другой стороны, связывался, как мы не раз могли наблюдать, с борьбой Булгакова против главного (по должности) носителя идеи “мировой революции” – Зиновьева. И понятно, почему: ход истории заставлял большевиков постоянно… отступать; отступать, в том числе, и от своей собственной политической программы, которая и делала их “большевиками”, “коммунистами”.

               Теперь, однако, исход этой борьбы омрачается некоей безнадежностью, безрезультатностью, неизбежностью возвращения коммунистического кошмара “на круги своя”, вне зависимости от временных побед над отдельными его проявлениями и представителями.




“КУДА ЭТО ТЕБЯ, САША, ВЕДУТ?”


               Эти мрачные тона составляли, впрочем, кульминацию еще в прошлогоднем очерке “Часы жизни и смерти”. М.О.Чудакова увидела в этом очерке проявление апокалиптичности мышления Булгакова, для которого “рождение” нового, атеистического человечества означает крушение христианской культуры:

               “Возможно [...] лозунг [“Могила Ленина – колыбель свободы всего человечества”], прочитанный Булгаковым по дороге к Колонному залу, кристаллизовал его мысль о гробе [Ленина] как колыбели «нового» человечества, разрывающего с христианством, и естественным образом обратил его ко времени рождения христианства и новой эры человечества […] Перед нами – апокалиптическое переживание автора, заключенное в нескольких нарочито нейтрализованных из цензурных соображений строках газетного очерка” (Чудакова М.О. Антихристианская мифология советского времени // Библия в культуре и искусстве. М., 1996. С.332).

               Обращенный в недалекое будущее итог этого очерка воспроизводится в “Красном перце” и завершает булгаковское “послесловие” к участию писателя в создании нескольких номеров этого журнала, тем самым – поясняя смысл его, этого “послесловия”, появления. Это происходит в февральском № 7 на рисунке Ю.Ганфа (стр.11).

               Здесь мы видим, в сниженном варианте, как бы воспроизведение той очереди в Дом Союзов для прощания с Лениным, которая описывается в булгаковском очерке. На этот раз, это толпа людей… идущих в пивную. Специфически булгаковская трактовка слепого, послушного движения подобной толпы раскрывается в подписи-диалоге: “ – Куда это тебя, Саша, ведут?

               – На упой!”

               Выражение “на убой”, звучащее в реплике “На упой!”, равнозначно смертоносному символу “Беломор”, точно так же, с предельно прозрачной завуалированностью, звучащему в словах о людской толпе в очерке “Часы жизни и смерти”: “в море белого света протекает река…”

               Впечатление трагического пророчества усиливалось тем, что реплика этой бытовой карикатуры прозвучала не только на фоне прошлогоднего январского очерка Булгакова, но и на фоне политической карикатуры, появившейся практически одновременно, в январском № 4 “Крокодила” этого года. Рисунок К.Елисеева называется “Несправделивое обвинение” (стр.5); на нем во всю страницу изображены... беседующие тюремщики, а в отдалении, в левом верхнем уголке – точно такая же толпа людей, которых “ведут”... но не “на упой”, а к самым настоящим виселицам. Рисунок и сам загибается в виде буквы “Г” (только в противоположную сторону) – как виселица.

               Тюремщик вынесен на авансцену, чтобы озвучить реплику в подписи под рисунком, опровергающую “несправедливое обвинение” (но не против казнимых, а... против тюремщиков!). Здесь и звучит выражение, которое под покровом каламбура появится в февральском номере “Красного перца”: “ – Большевики говорят, что мы держим заключенных в наших тюрьмах впроголодь. Наоборот! Мы их кормим прямо на убой!”

               Рисунки соотнесены друг с другом самым очевидным образом. Во втором из них, невзирая на весь его неприкрытый трагизм, выражение – тоже включено в игру слов! Переносное значение его – буквализируется; отрицается не то, что заключенные голодают, а то… что их “держат”: на самом деле, не держат – а убивают, так что они не успевают проголодаться! Если в первом случае речь идет о питье, то во втором, соответственно, – о еде…

               О булгаковском значении рисунка “Красного перца” дополнительно говорит фигура, связывающая его с только что написанной повестью Булгакова “Собачье сердце”: на толпу обреченных со стороны смотрит... пораженная их видом собака с текущей из пасти слюной.

               Нелепо было бы думать, наверное, что собака тоже хочет в пивную (хотя, быть может, этим обозначается ее грядущая метаморфоза в алкоголика Клима Чугункина!..): скорее всего это “текут слюнки” у самого М.А.Булгакова (в очередной раз представленного в зооморфной ипостаси!), с тоской глядящего на используемые для всякой вредной ерунды огромные площади советских сатирических журналов, которые с роковой неизбежностью все более и более становятся недоступны ему и с которых ему так хотелось бы снова и снова крикнуть ведомым “на упой” гражданам о смертельной опасности, которая их подстерегает...




“НЭПМАНСКАЯ КВАРТИРА”


               В № 5, помимо примуса, помимо “повешенного учителем” т. Луначарского и надгробия гр-на “О! Свинкина!”, мы встречаемся с одной публикацией, дающей перспективу на будущее творчество Булгакова, которому он хочет себя посвятить после изгнания со страниц сатирической печати. Как мы знаем, это будет триумфальное шествие булгаковской драматургии.

               Об одном из этих произведений и говорит рисунок Р.Гершанина с длинным названием: “«Подоходное место» (нэпманская квартира). (Двухактная комедия)”. Как видно из этого названия, карикатуре придан театральный характер. Она состоит из двух рисунков, представляющих два варианта оформления одного и того же помещения: “По Мейерхольду (для фининспектора)” и “По академически (для себя)”. Обратим внимание, что первое название – “По Мейерхольду...” принадлежало фельетону, которым точно так же заканчивалось – участие Булгакова в издании “Дрезины”.

               Волшебные манипуляции с пространством квартиры заставляют видеть в рисунках не что иное, как… эскиз будущих проделок компании Воланда в квартире М.А.Берлиоза! На первом из них – голые стены, из мебели – табурет и кровать, виден силуэт человека в плаще и надвинутой на глаза шляпе – очевидно, фининспектора (“ревизора”!); все изображение выдержано в духе кубизма.

               На втором (“для себя”) – словно бы в “мнимом пространстве” нехорошей квартиры, организованном для своего временного проживания в ней Воландом, – роскошная обстановка; вместо сыщика-фининспектора мы видим в кресле чей-то затылок (хотелось бы думать, что очень похожий на… булгаковский!), в руке на отлете – дымящаяся папироса...

               Первая часть длинного заголовка этого диптиха представляет собой видоизмененное название пьесы А.Н.Островского: “(по)Доходное место”. Это служит указанием на то... что и вторая часть: “Нэпманская квартира” – это не что иное, как название всем известной пьесы, тоже видоизмененное. И действительно, нам не составит труда назвать эту пьесу. Нужно только подставить вместо имени нарицательного – эквивалентное ему (по социальному статусу персонажа, “нэпмана”) имя собственное: “Зойкина квартира”!

               И это… не первая встреча с еще ненаписанной пьесой Булгакова на страницах номеров “Красного перца” начала 1925 года. В январском № 2 мы уже сталкивались с фантастическими анекдотами о знакомстве с председателем ВЦИК “Ваней Калининым”, которые войдут составной частью в текст булгаковской пьесы. Почему же из всей булгаковской драматургии для “его прощального поклона” (кстати – название новеллы о Шерлоке Холмсе, отдаленном коллеге финансового сыщика с первой половины рисунка) выбрана именно она – вполне объяснимо.




ОТЧЕГО ВЫ В СМОКИНГАХ?


               Появление реминисценции назревало на всем протяжении издания “Красного перца”.

               Мы видели на его рисунках и сочетание валенок с фраком, и гамаши на сапогах, и, в примечании к пародии на фельетон Пильняка “Великая Британия” 1923 года, следующую критику в адрес “иллюстрировавшего” его художника-карикатуриста: “Некультурный, безграмотный художник Л.М. [то есть не кто иной, как Л.Межеричер... заместитель ответственного редактора журнала собственной персоной!], к ужасу редакции, изобразил вместо динэр-жакета – пижаму! Редакция просит прощения у просвещенных и благовоспитанных английских джентльменов... Редакция в отчаянии! К[расный] П[ерец]”.

               Эта нарочно, надо понимать, инсценированная перебранка служит ближайшим эскизом тому диалогу, которым завершается булгаковская комедия. Арестовываемый переодетыми агентами ГПУ граф Абольянинов спрашивает у них с тоской: “Простите, пожалуйста, я хотел вас спросить, отчего вы в смокингах?

               ВТОРОЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ. А мы в качестве гостей к вам собирались.

               АБОЛЬЯНИНОВ. Простите, пожалуйста, к смокингу ни в каком случае нельзя надевать желтые ботинки.

               ВТОРОЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ (Первому неизвестному). Говорил я тебе?!” Срв. также коллегу этих двух “неизвестных” в повести “Роковые яйца”, который оберегает работу профессора Персикова без смокинга, но зато… в не менее старорежимном котелке.

               Вся эта линия в журнале 1923 – 1925 гг. – а она, как мы понимаем, пародийно отражает булгаковскую манеру одеваться, зафиксированную литературно и в его собственных “манжетах”, используемых для “записок”, и в приписываемой ему Катаевым “Крахмальной Манишке”, и в шутовском “керзоновском” монокле (добавим, что именно у Пильняка, в частности – в “Третьей столице”, нужно искать беллетристическое использование, а главное – идеологическое объяснение, этой костюмной коллизии, связанной с фигурой Булгакова), – вся эта линия, говорим мы, и завершается почти откровенным упоминанием еще не написанной Булгаковым комедии – при его “расставании” с “Красным перцем”!






5.   Д о л г и е   п р о в о д ы



В СОПРОВОЖДЕНИИ СВИТЫ


               Мы сказали “при расставании” – и тут же поставили это слово в кавычки. Уход Булгакова из центра редакционной жизни сатирического журнала – вследствие возникновения кризисной (как у Горького в “На дне”!) ситуации, – вовсе не обязательно должен был означать полное исчезновение писателя с его страниц (в отличие от бесследного исчезновения из ночлежки героя упомянутой пьесы), но просто – перемещение на периферию издания. С окончанием роли вдохновителя, изобретателя концепции целого ряда номеров, появление Булгакова в журнале могло просто приобрести эпизодический характер.

               Так было, например, через несколько месяцев после разгрома “Дрезины”, в “Смехаче” осенью 1924 года. Еще в августовском № 14 был опубликован список участников журнала (стр.14), где фамилия Булгакова отсутствовала, а уже в № 16 от 10 сентября – напечатан его рассказ “Египетская мумия”. И это возвращение имени писателя на страницы журнала – факт знаменательный, потому что вокруг публикации, в соседних номерах мы немедленно обнаруживаем материалы, пронизанные характерными булгаковскими мотивами. Это те мотивы, однажды реконструировав систему которых, мы получили возможность прослеживать путь журналистской деятельности писателя в ее полноте.

               Здесь же, в № 16 “Смехача” появляется юмореска “Как еще можно вылететь”, в следующем номере – рисунок “Ревизор на отдыхе”, в № 18 – карикатура “Под дамокловым мечом”. Все эти материалы в книге “Загадка «АИР»” мы уже характеризовали и сопоставляли с булгаковским творчеством.

               Теперь, зная какими анималистическими мотивами сопровождалось вхождение фигуры Булгакова на страницы “Занозы” в том же 1924 году, – нелишне отметить и то, как было обставлено ими тогда, осенью “возвращение” Булгакова на страницы “Смехача”. В № 15 от 31 августа появляется серия рисунков Б.Антоновского с текстом И.Кузьмича, имеющая знакомое нам название “Сказка про белого бычка (и проселочную дорогу)” (стр.7).

               Само по себе это название еще не дает повода для окончательных суждений: оно было вообще популярно на страницах сатирических изданий и вовсе не обязательно связывалось с фигурой Булгакова. Но, зная, что уже в следующем номере появится булгаковский фельетон, мы понимаем, что это заглавие, обыгрывающее ранний псевдоним писателя, служит сигналом о его возвращении...

               Точно такую же функцию несет и рисунок Н.Радлова в самом № 16 (стр.3). На нем мы видим... заглавного персонажа булгаковской повести, которая, вероятнее всего, в это время уже пишется. В левом верхнем углу страницы мы видим свирепого бульдога в ошейнике, оскалившегося на некоего бородача в тельняшке (моряк... вернулся из дальнего плавания...) со словами: “ – Ррр... ррр... Ззаем!!”. Внизу страницы ситуация меняется на противоположную – “моряк” гладит... совершенно счастливого бульдога: “ – Пожалуйте... Заём!”

               Изображение нетрудно “прочитать” иносказательно. Речь идет о “государственном займе” у населения; следовательно – бульдог изображает собой государство и, ;же, прислужившийся к этому государству (в лице Зиновьева) журнал “Смехач”: он, как цепной пес, не подпускает к своей территории проштрафившегося Булгакова, несмотря на долгие месяцы, протекшие со дня их расставания! Но... Булгаков предлагает голодному “псу” заём – свои гениальные произведения и художественные идеи. В результате – страшный “пес” расплывается в счастливой улыбке...

               Именно так, как попытку возвращения Булгакова на страницы сатирического приложения к родному “Гудку”, и можно реконструировать ситуацию появления в “Смехаче” рассказа “Египетская мумия”; это выясняется из “булгаковского” характера нескольких перечисленных публикаций, окружающих этот рассказ в ближайших четырех номерах.

               Но возвращение на этот раз почему-то не состоялось – регистрируемый нами всплеск булгаковского участия в “Смехаче” был очень ограниченным и по объему и по времени. Очевидно, руководство издания оказалось не в силах преодолеть политическое давление, делавшее Булгакова в этом издании персоной non grata.




НА “УРА”


               А о том, что журналисты – участники и руководители “Смехача” хотели этого, вопреки самодурству политического руководства, свидетельствуют, как это ни парадоксально... те самые “анти-булгаковские” публикации первых его номеров!

               “Смехач” был не единственным, кто выступил “против” Булгакова, после того как его участие на страницах издания стало политически невозможным. Но судить о конечном смысле таких выступлений очень трудно. С самого начала можно было заподозрить неоднозначность “анти-булгаковских” публикаций “Смехача”. Мы помним, как не раз и сам “Смехач”, и “Красный перец” буквально-таки разыгрывали враждебность друг по отношению к другу, чтобы партпалачи не могли догадаться о художественном единомыслии этих изданий, вдохновляемых одним и тем же Булгаковым!

               Так не имели ли той же самой цели “отвода глаз”… и публикации, направленные якобы против Булгакова?! Скажем более того: не были ли эти публикации созданы, инспирированы... самим Булгаковым?

               Вспомним (см. первый выпуск нашей книги), с чего начиналось издание “Смехача”: как будто бы с извинений за “памятник двухсполовинному Интернационалу”, с прославления переименования города Петра в Ленинград – да еще прославления, спародированного потом Булгаковым в “Занозе”? Но тут же находится и другой рисунок, тоже как будто спародированный позднее Булгаковым, но который бросает на весь этот комплекс публикаций совсем другой свет. Принося извинения за один пародийный памятник – журналисты “Занозы” тотчас же сооружают другой, еще более криминальный – памятник Ленину, заменивший собой статую Свободы!..

               А позднейшая пародия Булгакова (статуя Свободы – уже со сталинскими усами) не столько высмеивает его, сколько... вскрывает, комментирует его изначальную сатирическую сущность. Таким образом, это выступление означает, что журналисты не капитулируют, а напротив – продолжают борьбу. Об этом говорит само новое название журнала – “Смехач”. Ведь оно заимствовано из стихотворения В.Хлебникова, “председателя Земного шара”, как он сам себя называл, – то есть антипода рвущегося на этот же “пост”, но не в поэтическом своем воображении, а в жестокой исторической реальности, председателя Коминтерна Зиновьева...

               И руководителем этой борьбы по-прежнему выступает… Булгаков. О том свидетельствует применение разработанного им уникального художественного языка в рассмотренных нами “антибулгаковских” и “про-зиновьевских” (по видимости) материалах журнала. Это можно сказать и о самом “некрасивом”, на первый взгляд, стихотворении “Зайчик”, где Булгакову пророчится роль… кандальника – и почему-то в рудниках именно на Урале!

               Но персонаж, под маской которого выступает в этом стихотворении писатель, – “биржевик”, делец с “черной” валютной биржи... А “зайчик” – имеет самое непосредственное отношение к валюте, только неведомой еще журналистам “Смехача”. Это название... современных нам белорусских денег.

               И для нас такое “совпадение” вовсе не является неожиданным, поскольку мы уже видели повторение того же самого “фокуса” в “Повести непогашенной луны” Пильняка. Там в отдаленной исторической перспективе рисуется распад Союза, падение Горбачева и возникновение независимых государств со своей валютой, в том числе – Белоруссии. И одновременно – даются предвосхищающие реминисценции из фильма с тем же названием, что и у стихотворения 1924 года, “Зайчик”...

               Таким образом, оказывается, что стихотворение обращено против носителя той самой художественной идеи... благодаря которой оно и возникло. Между прочим, именно у Пильняка, в повести “Иван Москва” (1927) действие будет происходить на урановых рудниках... на Урале. Мы видим, как в апрельском стихотворении 1924 года встречаются элементы художественной концепции двух повестей Пильняка, которым предстоит появиться два-три года спустя!

               А в январе 1925 года, когда Булгаков возвращается в “Красный перец” и, как мы наблюдали, вспоминает о начале “Смехача” год тому назад, – среди этих специфически “булгаковских” публикаций мы встречаем имя... Ф.Уралов (рассказ “Жена”), и (в фельетоне “Елка в Лондоне”) английского предпринимателя Уркварта, бывшего владельца заводов на Урале.

               И наконец, встречаем даже воспроизведение интонаций современного нам политического деятеля, начинавшего свою карьеру… в столице Урала – Свердловске-Екатеринбурге! Быть может, все это тоже связано с тем, что местом каторжного заключения “зайчика”-Булгакова в 1924 году был выбран Урал?..

               Все это служит несомненным свидетельством того, что инициатива подобных странных публикаций “Смехача” исходила от Булгакова и имела целью тот же эффект, что и мнимая перепалка между “Смехачом” и “Красным перцем”: создать впечатление отмежевания журнала от Булгакова и проведения политики угодничества по отношению к всесильному властелину. Именно при условии такого шутовского маскарада “Смехач” мог получить “отпущение грехов” и продолжать существовать.




ПЕРЕСТРЕЛКА


               Мы так подробно остановились на анализе критической ситуации в издании, не имеющем прямого отношения к теме нашего исследования, потому что она носит архетипический характер. С той же самой ситуацией мы сталкиваемся в начале 1925 года в “Красном перце”, после того, как Булгаков (совсем как самозванец Гришка Отрепьев на Москве!) недолгое время “поцарствовал” в этом издании.

               Создается такое впечатление, что писатель... воспользовался отпуском (или изгнанием, как это было летом 1924 года в “Занозе”?) ответственного редактора – А.Верхотруского и именно на этот срок, на месяц, на законные 24 дня, “прокрался” в редакцию “Красного перца” и учинил там невероятный, скандальный переворот!

               Не исключено, что именно так и было. Устраненный в результате предыдущего, августовского (!) переворота от всякого участия в формировании журнальных номеров, Булгаков не намеревался отказываться от продолжения своей деятельности в этом издании, и мы еще в первой главе настоящего выпуска указали в осенних номерах 1924 года некоторые признаки того, что он собирается взять “реванш” (изображение капиталиста, оседлавшего нефтяную вышку).

               Этого же страстно желали сотрудники журнала – бывшие его единомышленники, стонавшие под игом навязанного им идеологического комиссара. И как только подходящий случай возник – это произошло.

               Заметим мимоходом, что подобная ситуация в совучреждении – и уж, конечно, неслучайно! – живописуется уже в майском № 17 “Крокодила” этого года в рассказе “Весеннее. (Невероятное событие)” за подписью уже знакомого нам по первому выпуску “Михаила Бандина” (за этой подписью в апреле в “Крокодиле” появился “Рассказ о старых традициях”, предвосхищающий мотивы “Стихов о советском паспорте” Маяковского). Все представители администрации, как один, под воздействием хорошей погоды устремляются в отпуска, и учреждением (как будто реализуется пресловутый афоризм В.И.Ленина о кухарке!) остаются управлять служащие самого низкого ранга – уборщицы, курьеры…

               Грамматическая форма заглавия этого рассказа напоминает о рассказе “Зубное”, которым ровно год назад начиналось сотрудничество Булгакова в “Занозе” и в котором фигурирует фамилия... “Булгакиных”!

               А по возвращении Верхотурского, когда он с ужасом обнаружил, что стряслось в его отсутствие, – в мартовском № 10 появилась уже упоминавшаяся нами карикатура Н.Купреянова с изображением задней части коровы. Эпиграф к этому шедевру гласил: “Раньше размер штрафа за нарушение обязательного постановления в сельских местностях достигал 300 рублей. Теперь издан циркуляр, что штраф не должен превышать 3 руб. (Из газет.)”. Слово “газета” звучало в этом контексте несколько двусмысленно. Под рисунком были помещены обращенные к удивительной корове слова нарисованного рядом с ней сборщика штрафов: “Эх, было б тебе коровка, нагадить недельку тому назад. А теперь за такую кучу больше трех рублей и не дадут” (стр.8).

               Струя навоза, бьющая из простодушной коровы, указывала на отношение этого рисунка к Булгакову, поскольку точно в таком же состоянии был изображен печальный ослик-Пуанкаре на “булгаковской” карикатуре “Дрезины”, изображающей “политическую арену”. Автор карикатуры тем самым как будто уничижительно приравнивал Булгакова к одному из осмеянных им самим персонажей, и это как будто бы выражало всю меру негодования, которую должен был испытывать по отношению к писателю Верхотурский.

               В таком случае штраф, о котором шла речь, – означал наказание, которое должно было постигнуть Булгакова за его выступление. Нельзя не заметить, что при этом выражалось сожаление об изменившейся каким-то образом ситуации: оказалось, что теперь, в марте 1925 года Верхотурский, даже несмотря на своих высоких покровителей, уже не мог наказать Булгакова так, как это было возможно еще “недельку назад”, скажем – в августе 1924 года...

               В предыдущем номере находится карикатура М.Черемных, развивающая тот же самый фекальный мотив, однако обращающая его (приносим извинения за невольную двусмысленность) в диаметрально противоположную сторону.

               Извлечен этот “низкопробный” мотив из источника... государственного масштаба! Об этом свидетельствует эпиграф: “Напр., нагадит комсомолец под окном у попа, и думает, что он ведет антирелигиозную пропаганду. (Из речи т. Бухарина)”. Персонаж же, изображенный на рисунке, находится на противоположном конце социальной лестницы, по сравнению с автором процитированной речи: это – уборщица на крыльце дома. А занимается она как раз тем... что “нагадили комсомольцы”: “ – Вот огольцы! Поп месяц тому назад выехал, а они все еще пропагандят!” (стр.9). Булгаков не был “попом”, ни даже поповичем, а всего только сыном профессора богословия. Но “выехал” – именно он, и именно месяц назад: окончательно (как тогда казалось) расстался с ролью “неформального лидера” журнала.

               Карикатуры как бы вступают между собой в отношения полемики, перепалки: если более поздняя утверждает, что “гадит” в журнале (божья?) “коровка” – Булгаков, то более ранняя азартно опровергает ее, жалуется, что это как раз наоборот – Булгакову “пропагандят”, тем или иным способом преследуют его за самоотверженную работу по насыщению журнала высокохудожественными материалами.

               О том, что обе эти, по-видимому взаимно полемические, карикатуры принадлежат одному автору, о том, что полемика носит инсценированный характер, – говорит то, что хронология их “перепутана”: то, что является ответом на реплику – напечатано в более раннем номере журнала, чем сама эта “реплика”, а не следует за ней, как это бывает в реальных диалогах.






6.   С и к   т р а н з и т   г л о р и я!



“ОНА ОТРИЦИТЕЛЬНО ЗАМАХАЛА ХВОСТОМ…”


               Обращает на себе внимание, что в этом “ответе” на обвинение, в эпиграфе к нему, за Булгакова заступается не кто иной, как Бухарин. А Бухарин, верный соратник товарища Сталина и по совместительству – прислужник “капиталистических гиен”, был тогда одним из лидеров политического лагеря, под защиту которого, по нашему предположению, прибегнул Булгаков, спасаясь от преследований лидера противоположной стороны, непримиримого “интернационалиста” Зиновьева. И вот что из этого вышло.

               В том же № 10, что и карикатура с распоясавшейся (вновь приносим свои извинения за каламбур!) коровой, напечатана заметка “Врачу, исцелися сам...” из рубрики “Клещами за ухо”. Героиня заметки, как и злобный бульдог с карикатуры “Смехача”, любящий брать взаймы, имеет близкое отношение к герою только что написанной булгаковской повести и в то же время… аллегорически представляет собой самого Булгакова.

               Отметим, что уже в самом названии заметки содержится очередной  биографический намек на Булгакова – на этот раз не на его происхождение от “попа”, но на его первую профессию врача.

               Как и ее соседка по номеру – корова, героиня заметки тоже... распоясалась (и сходство их поведения, как увидим, имело свой результат в тексте заметки): “В комнату «Красного Перца» ворвалась лохматая собачонка и бурно залаяла. Когда собачку спросили, не бешеная ли она, она отрицательно замахала хвостом и предъявила удостоверение от ветеринарного врача с Миусской площади о том, что означенная собака, здорова как бык. Однако «Красному Перцу» известно, что, несмотря на это удостоверение, собачонка очень удачно искусала гр. Постникову, и та умерла от водобоязни.

                «Красный Перец» знает все подробности этого дела. Он не знает только одного: в каком суде будет слушаться дело ветеринара, выдавшего удостоверение. А хочется знать”.

               Эта феноменальная заметка, пожалуй, из всех встречавшихся нам публикаций наиболее откровенно излагает подоплеку сотрудничества Булгакова в сатирических изданиях середины 1920-х годов! Сравнение “лохматой собачки”... с быком ясно указывает, что под этим звериным персонажем в “басне”-заметке должен подразумеваться обладатель псевдонима “М.Булл”. А под беспорядком, который она учинила в редакции (так схожим с тем скандалом, который якобы закатил повествователь в “занозинском” фельетоне “Веский саботаж” Деспоту), – известные нам случаи его самочинного редактирования целых блоков номеров двух журналов.

               Но все это нам уже и без того известно. Гораздо интереснее, что здесь, еще более откровенно, чем на карикатуре с эпиграфом из Бухарина, находит себе явное подтверждение наша гипотеза о высокопоставленных покровителях Булгакова-журналиста. Миусская площадь, где обитает врач-ветеринар, выдавший сумасшедшей собачонке справку о состоянии здоровья, знаменита тем, что на ней находился... Коммунистический университет им. Я.М.Свердлова (позднее – Высшая партийная школа, а ныне – рожденный “перестройкой” РГГУ).

               В предыдущем, 1924 году в этом учебном заведении для руководящих партийных кадров выступал И.В.Сталин с циклом лекций “Об основах ленинизма” (которые, как легко можно понять, преследовали цель не столько выяснения этих несчастных “основ”, сколько вербовки сторонников в разгоравшейся политической борьбе). Думается, именно он и был тем “ветеринарным врачом”, который выдал “удостоверение” – “охранную грамоту” собачке-быку-Булгакову.

               На другую высокопоставленную сторону этого многоуровневого конфликта указывает в заметке фамилия... “гражданки Постниковой”. И кто бы это, спрашивается, мог быть? Если нельзя дать прямой ответ на этот вопрос – надо действовать методом исключения.

               Кого еще мог “искусать” Булгаков, если не… гражданина Апфельбаума? Ничего странного в этом нет: этот последний выступает под видом “гражданки” и на прошлогодних карикатурах “Занозы” и “Красного перца”. Обратим, кстати, внимание, что псевдонимом “Зиновьев” и его подлинной фамилией – Апфельбаум, “яблоня” – мотивировано имя женского персонажа “Собачьего сердца”, Зины Буниной, однофамилицы автора рассказа “Антоновские яблоки” (Иоффе С. Тайнопись в “Собачьем сердце” Булгакова // Слово, 1991, № 1. С.19).

               Но выбор фамилии для обозначения этого злосчастного деятеля в заметке получит объяснение лишь два года спустя. Лишь тогда станет ясно, на какой игре слов он основан, причем аналогичная игра слов возникнет в связи… с теперешним его антагонистом (впрочем, очень скоро – близнецом по судьбе) Бухариным. Произойдет это в 1927 году в журнале “Бузотер”, что также нимало не странно. Мы недавно могли видеть, что в этом году в этом именно журнале встречаются хорошо узнаваемые отзвуки аллегорического стихотворения “Примус” из февральского 1925 года номера “Красного перца”.




“БУЗОТЕР” РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ


               О том, в каком положении тогда, всего лишь по прошествии двух лет, будет находиться Зиновьев, красноречиво свидетельствует карикатура в том же самом “Бузотере”. Номера последних месяцев 1927 года уже наводнены материалами, посвященными расправе над “оппозиционерами”. И среди них в декабрьском № 47 – обложечный рисунок Н.Денисовского “«Заговор равных»”, снабженный подписью: “Л.Д.Троцкий: – В нашей партии нет верхов и низов: вся она входит в свой ЦК!”. Таким образом, “троцкисты” уже считаются партией, посторонней РКП(б)!

               Троцкий изображен в центре, а по сторонам его – Каменев, тот самый, при котором в московском комитете “их” партии поднялся “гвалт” по поводу “Занозы” и “Красного перца”, и, конечно, бедолага-Зиновьев, несостоявшийся “председатель земного шара”...

               Но мы говорим о другой карикатуре, представляющей политического деятеля, который торжествует над поверженными врагами и еще не знает, что ему уготована та же участь. Шарж Д.Моора посвящен Н.И.Бухарину и находится в том же февральском № 7, что и карикатура, развивающая один из мотивов посвященного В.И.Ленину стихотворения “Примус” (“хозяйка собственного дома”). Так что отношение этого шаржа к заметке о “лохматой собачонке” из “Красного перца” начала 1925 года этим новым соседством подчеркнуто.

               Дата выхода номера, пришедшаяся накануне Великого Поста, обусловила характеристику, которую получил Бухарин в подписи под рисунком: “Человек, предпочитающий пост революционера русской широкой «масленице». Враг блинов, кваса и прочей «национальной ограниченности»...” (стр.5). Эта характеристика и объясняет фамилию, некогда присвоенную его политическому врагу! “Гражданка Постникова”, оказывается, – это не человек, который держит пост, постится, а особа, занимающая (“держащая”, как Сталин-“шашлычник” – Госспирт!) “пост революционера”. А в современных условиях, после победы революции, – пост одного из руководителей государства.

               Ее-то и искусала “лохматая собачка” из редакции “Красного перца”. Но феноменальная по своей смелости заметка 1925 года сообщает еще и о том, что “гражданка Постникова” умерла “от водобоязни”. Несомненно, что эта “смерть” является прямым следствием журнальной сатирической атаки на Зиновьева, а ее специфический характер – также находит себе объяснение на одной из карикатур “Бузотера” 1927 года!

               На рисунке А.Радакова “Верная примета” в октябрьском № 38 прохожие на улице видят странно ведущую себя собаку. Но, обратив внимание, что на мостовой валяются листы с заголовками “Доклад” (уж не иначе, как… после обыска ГПУ в штаб-квартире “оппозиции”!), они без труда находят объяснение: “ – С каким страхом смотрит эта собака на страницы доклада! Она, безусловно, страдает водобоязнью!” (стр.6). Этой-то боязнью “воды”, содержащейся во всевозможных “докладах”, собачка из заметки 1925 года, видимо, и заразила искусанную ею “гражданку Постникову” – одного из главных “докладчиков” Советской России. Заметим, что именно в качестве докладчика (на съезде железнодорожников) Зиновьев предстает в единственной посвященной ему дневниковой записи Булгакова от 17 апреля 1924 года. И этой знаменитой гражданке ничего больше не оставалось, кроме как умереть...




“НО ЕСТЬ И ВЫСШИЙ СУД, НАПЕРСНИКИ РАЗВРАТА!..”


               Большой интерес представляет собой концовка заметки 1925 года. Она звучит как самая настоящая, прямая, ничем не прикрытая… угроза: “«Красный Перец» знает все подробности этого дела…”! Да, но вопрос в том… к кому эта угроза обращена?

               Фраза эта предполагает двоякое, если не больше, толкование: на первый взгляд, она содержит в себе предупреждение, адресованное “собаке”-Булгакову и его покровителям-“ветеринарам”, любителям повыступать на Миусской площади… Тот, кто стоит за этой заметкой, дает понять, что ему известны все закулисные связи Булгакова и угрожает… неким “судом”; спрашивает: “…в каком суде будет слушаться дело ветеринара, выдавшего удостоверение…”?

               Но ведь можно истолковать эти пассажи и в прямо противоположном смысле. Мы уже убедились в эфемерности оценок, выносимых в отношении Булгакова на страницах его собственных сатирических журналов 20-х годов. Слова, служащие завершением очередного такого выпада, если вынести “за скобки” эти обманчивые оценки, могут иметь обратную адресацию: они служат напоминанием врагам Булгакова о том, что у него есть высокие покровители, что журналисты, создающие журнал “Красный перец” и симпатизирующие Булгакову, осведомлены об этом обстоятельстве и не боятся угроз, исходящих от поставленного над ними “комиссара” – Верхотурского.

               Однако и в том и в другом случае последняя фраза заметки все-таки грозит судом не врагам журнала, а… этому незримому булгаковскому покровителю (им, согласно нашему прочтению, является Сталин). Этот парадокс придает заметке двойную адресацию, делает ее ам-би-ва-лент-ной. Он наполняет слово “суд” совершенно специфическим значением. Вряд ли автор заметки интересуется, в каком именно суде – районном, городском, а то – и Верховном, будет слушаться “дело” этого палача и тирана. Скорее всего, вопрос стоит о характере, о самой природе такого “суда”.

               Здесь мы должны обратить внимание на то, что в этой крохотной заметочке вводятся уже знакомые нам по другим публикациям полюса религиозной жизни. С одной стороны – в заглавие вынесена евангельская цитата, изначально обращенная к недобросовестным священнослужителям: “Врачу, исцелися сам...” С другой стороны, в этой евангельской перспективе, глагол “искусала” обнаруживает потенциально присутствовавший в нем каламбур – созвучие со словом “искушать”, “искушение”, обозначающим воздействия, идущие с противоположного “фронта” религиозной борьбы…

               Этот подспудно содержащийся в тексте заметки каламбур напоминает об известном пушкинском рисунке, построенном на той же игре слов и подписанном спародированной строчкой из ставшего знаменитым романсом стихотворения Баратынского: “Не искусай меня без нужды!”

               На рисунке поэт изобразил себя по какой-то неисповедимой причине в облачении иеромонаха, а напротив себя – беса, дразнящего его, показывающего ему язык. Но спрашивается: кто кого в этой ситуации просит себя “не искусать”?!.. Пушкин ли боится одолевающего его беса, или… наоборот, испуганный бес просит Пушкина его “не искусать”, подобно тому как в том же Евангелии испуганные бесы просят Христа не изгонять их из тела бесноватого, впустить их, по крайней мере, в стадо свиней?..

               У Пушкина эта евангельская притча будет подхвачена и травестирована еще раз в… “Сказке о попе и работнике его Балде”. Здесь мы встречаем тех же бесов словно бы уже после того, как стадо свиней, в которое они вошли, бросилось в море. Но и в море бесам нет покоя: к ним приходит таинственный, прямо-таки какой-то допотопный, мифологический пушкинский персонаж Балда, и – все начинается снова, снова бедных бесов пугают, теснят, снова их собираются “искусать”. Происходит, одним словом, травля бесов – недаром эпизод заканчивается и разрешается какой-то шутовской модификацией охотничьей травли, погони за зайцем!…

               Церковно-религиозная антитеза, пронизывающая заметку, указывает на то, что “суд”, о котором в ней говорится, – это, скорее всего (как и в лермонтовском, также бесстрашно адресованном властям предержащим стихотворении “На смерть поэта”), – Страшный суд. Тот самый суд, который будет пытаться учинить над своими политическими врагами, а затем – и над всем населением СССР лже-Судия Сталин: лже-врач, “которому требуется исцелиться самому”.

               Этим же Судом, но в его доподлинном виде, грозится и автор заметки – грозится тому самому Сталину, под покровительство которого он прибегает. Он – а это, как нельзя уже сомневаться, был не кто иной, как Булгаков, – полностью отдает себе отчет в том, что дело его “покровителя”, которому суждено выйти победителем и не знать суда в здешней, земной жизни, – будет обязательно слушаться в “высшем, Страшном суде”...




“ЗАПРЕТИТЬ КОМСОМОЛЬЦАМ ИГРАТЬ НА РОЯЛИ…”


               В следующем, мартовском № 11 “Красного перца” за 1925 год напечатан рисунок Н.Денисовского, в котором уже прямо упоминается... имя Булгакова. Упоминается – в той же, подразумеваемой явным содержанием рисунка, ситуации журнально-политического скандала, которая отразилась и в предыдущих “булгаковских” материалах.

               Внешняя ситуация, вмещающая это иносказание, передается эпиграфом: “Березовская ячейка РЛКСМ постановила запретить комсомольцам играть на рояли”. Актуально, в свете предшествующей заметки, звучит географическое название в эпиграфе. Оно совпадает… с фамилией Б.Березовского – знаменитого дельца той эпохи, когда совершилась последняя метаморфоза “Свердловского университета” на Миусской площади!..

               Мостик к внутрижурнальным делам перекидывает и подпись к рисунку: “Секретарь ячейки (конспиративным шопотом). Смотри, у Мишки определенно уклон. Все время на рояли играет. Не иначе, как роялист” (стр.3). В карикатурно заостренном виде здесь передается атмосфера, сложившаяся в редакции журнала вокруг другого “Мишки” – Булгакова. И ведь он действительно… ро-я-лист: писатель, сочиняющий роман “Белая гвардия”!

               Любопытно, что обвинитель на рисунке говорит “конспиративным шопотом”, как... заговорщик; иными словами… сам превращается в обвиняемого, готового вот-вот подвергнуться обвинениям! А в иносказательном плане рисунка это уже предвещает превращение в обвиняемого на самом настоящем “политическом процессе” – его жизненного прототипа, гонителя “Мишки” и всего коллектива журнала; превращение его в персонажа карикатуры 1927 года “«Заговор равных»”.




МОНАРХИСТ


               В “Бузотере” 1927 года, кроме карикатуры “«Заговор равных»”, мы находим публикацию, имеющую еще более тесную связь с рисунком 1925 года. А заодно – еще с одним крупнейшим литературным произведением Булгакова. Термин “роялист” имеет более привычный для русского языка синоним: “монархист”. Именно этим словом называется рассказ некоего Александра Нератова, напечатанный в декабрьском № 46 – как раз накануне появления карикатуры на троицу “заговорщиков”.

               Этот рассказ имеет исключительную литературную ценность. Если в карикатуре 1925 года отражается работа Булгакова над “Белой гвардией”, то рассказ “Монархист” представляет собой не что иное, как слегка завуалированная, без труда узнаваемая конспективная запись… начальных эпизодов великого булгаковского романа о пришествии в сталинскую Москву загадочного “судии”, казнящего и милующего граждан без малейшего сомнения в своем праве на это:

               “Было серенькое утро [в “Мастере и Маргарите” – полностью наоборот: очень жаркий, раскаленный солнцем, закат!]. На скамеечку садика [сквера у Патриарших прудов], где я одиноко сидел [не одиноко, а вдвоем], тяжело опустился круглый, розовый человек. Он был хорошо и очень аккуратно одет. Крахмальный воротничок с неторопливо повязанным галстуком. Штиблеты, вычищенные так, что в них можно было смотреться. На упитанных сдобных щечках – седые, приглаженные бакенбарды.

               – Ра-азрешите присесть?

               – Пожалуйста!

               По совести сказать, я был ошарашен. От толстого человека совершенно явно веяло старой, аристократической, грассирующей Россией [напротив, в таинственном незнакомце персонажи романа сразу узнают иностранца]. Вместо мягкой шляпы грезилась расшитая гофмейстерская треуголка. Расчесанные, даже надушенные бакенбарды всеподданнейше готовились к милостивой аудиенции в Царском Селе.

               – Бывший! – подумал я. – Странно, непонятно сохранившийся. В стране Мосторгов и Охматмладов! Гофмейстер и... МСПО!

               – Кто вы? – неосторожно слетело с моих губ.
Я попробовал поперхнуться, но было уже поздно. Розовый человек вежливо приподнял шляпу и сказал неторопливым баском:

               – Я-с? Монархист!...” (стр.11).

               Мы не будем множить все совпадения, несовпадения и перетасовки деталей приведенного рассказа и булгаковского повествования. Достаточно еще обратить внимание, что “сатана” – монархист (срв. созвучное этому слово, также имеющее близкое отношение к булгаковскому Воланду: “антихрист”!) в рассказе Александра Нератова грезится повествователю в треуголке вместо шляпы. Точно так же, в архаичном наряде, предстает герою “сатана” в предшествующей началу работы над последним романом повести “Тайному Другу” у Булгакова. А слово... “гофмейстерская” – прямо указывает на окончательное название булгаковского романа! Еtc., etc.

               Отдельного упоминания заслуживает созвучие сложносокращенного слова Охмат-млад (Охрана материнства и младенчества) и фамилии Анны Ахматовой. Названное в приведенных строках “Монархиста” Царское Село – место ее учебы; оно отразится в ее будущем стихотворении, посвященном Пушкину-лицеисту (“Смуглый отрок бродил по аллеям…”), – и именно в связи… с тем же “гофмейстерским” аксессуаром:

                …Здесь лежала его треуголка
                И растрепанный томик Парни…





ТРЕВОГИ ТОВ. ВЯЗЕМСКОЙ


               Изображение “булгаковской” собаки вновь появляется в апрельском № 14 “Красного перца” 1925 года. Эпиграф к рисунку К.Алексеева содержит уже встречавшийся нам мотив: “В доме № 5, по Тверскому-Ямскому пер., рабочие живут в тесноте, а в кв. 21, где живет б. домовладелица, даже собака «Полкан» пользуется жилой площадью. «Рабочая Москва» № 43” (стр.3).

               Об отдельной комнате для кур, которую устроил один фельдфебель из Витебска, нам рассказывалось в заметке “Красного перца” перед августовской катастрофой 1924 года. Теперь же совершается, уже совершилась – новая. И сам прием этот нам уже неоднократно встречался: новое появление мотива, которым завершался предшествующий этап сатирической журналистики Булгакова, сигнализирует о новом завершении, новой катастрофе.

               Да и сама композиция рисунка не раз уже нами анализировалась. В левом верхнем углу – человек в куртке и кепке: “ – А еще люди жалуются на «собачью жизнь». Я бы не отказался от...” Продолжение фразы – в правом нижнем углу: “...такой собачьей жизни”. Здесь нарисована собака, спящая на диване, да еще с подложенной вместо перины подушкой.

               В данный момент, весной 1925 года сюжет рисунка служил ясным указанием на только что появившуюся на свет (хотя так и не напечатанную) повесть Булгакова “Собачье сердце”. Предметом ожесточенной полемики в ней становится количество комнат, занимаемых профессором Преображенским, в которых, в частности... с комфортом обитает подобранная им на улице собака!

               Далее, как мы знаем, тот же сюжет, что и на карикатуре, приобретает в повести парадоксальный характер: собака эта, превратившись в человека, мгновенно занимает позицию… человека в куртке с рисунка – начинает требовать себе отдельную комнату. Но ведь одновременно-то она... отождествляется с предметом зависти этого человека, становится той самой собакой, имеющей отдельную комнату, диван и подушку, – которая изображена на рисунке!

               Соотносится с булгаковской повестью и первая из “собачьих” публикаций 1925 года – заметка о лохматой собачке, искусавшей “гражданку Постникову”. Оказывается, что ситуация, когда Преображенский, осаждаемый Швондером и компанией телефонирует некоему партбоссу, требуя у него защиты и грозя отъездом за границу... носит документально-биографический характер. В лице профессора-евгеника Булгаков изобразил самого себя, вынужденного, по всей видимости, в процессе своей скандальной журналистской деятельности точно так же прибегать к таким телефонным звонкам.

               Можно быть уверенным, что реакция гражданки Вяземской на деспотическое распоряжение партначальства с безупречной точностью отражает то, как реагировал, скажем, А.Верхотурский, когда ему казалось, что он вот-вот уничтожит Булгакова и его единомышленников, – но раздавался роковой звонок сверху, и волк вхолостую клацал зубами...

               Создатели телефильма “Собачье сердце”, с Евгением Евстигнеевым в роли евгеника (!) Преображенского, угадали даже, сами того не подозревая, кто был этим таинственным покровителем Булгакова. Когда показывается приезд этого покровителя к профессору, из машины выходит некий усатый человек в шинели и фуражке, и мы понимаем, что нам хотят показать Сталина.

               Изящность намека заключается в том, что, войдя в квартиру и скинув верхнюю одежду, персонаж сразу же утрачивает иллюзию сходства. Авторы фильма тем самым, видимо, хотели сказать, что таким лицом мог быть любой представитель тогдашней партийной бюрократии, – но для нас эта мгновенность иллюзии, ее быстрое исчезновение приобретает еще и то значение, что они указывают на незримость, глубокую законспирированность отношений Булгакова с данным претендентом на высшую власть. Отношения эти только сегодня начинают понемногу проясняться.




“ПЕРЕЦ” БОЛЬШЕ НЕ ВЫХОДИТ…


               Но Булгаков, как мы имели возможность убедиться из рассмотрения его журнальной продукции, отнюдь не был сталинистом, и даже… совсем наоборот. Использование им расстановки сил в сиюминутной ситуации политической борьбы для того, чтобы максимально расширить границы литературной свободы, – принципиально не исключало самой беспощадной, убийственной критики того, кто был вынужден, борясь за власть с общим врагом, оказывать поддержку Булгакову.

               Быть абсолютным антагонистом политической власти – такая же противопоказанная творчеству утрата свободы, как и быть абсолютным ее апологетом. Булгаков был независим: от непримиримой вражды, от лакейского угодничества, от неумолимой стихии политической жизни вообще. Он был писателем.

               Именно поэтому он имел возможность творить чудеса свободомыслия на страницах легальной печати в условиях жесточайшего идеологического террора, но по этой же причине – не мог надеяться на какую-либо стабильность своего положения и положения изданий, с которыми он был связан. В апрельском же № 16 “Красного перца” появляется объявление “К сведению подписчиков «Красного Перца»”: “По техническим причинам журнал в течение ближайших 1-2 месяцев будет выходить 2 раза в месяц в красках и 2 раза в месяц в одну краску. Гл. контора” (стр.5). Какой пассаж! На восьмом году советской власти московская парторганизация большевиков настолько обнищала, что была не в состоянии нормально издавать журнальное приложение к столичной газете!

               Иезуитское объявление о “технических трудностях” было в действительности смертным приговором журналу. Этот господин Верхотурский обладал каким-то роковым свойством прекращать жизнь изданий, редактором которых он становился. Мы видели, чт; произошло с “Занозой” после превращения ее в роскошное издание под патронажем Верхотурского. То же случилось и с “Красным перцем”. Августовская 1924 года запись в дневнике Булгакова, обманчиво сообщавшая о том, что “прихлопнули” не только “Занозу”, но и “Красный перец”, – не была ложной, а лишь на несколько месяцев опережала события.

               Майский № 19-20 вышел сдвоенным, а после него... наступило гробовое молчание. Подписчики журнала напрасно то и дело выбегали из квартир, чтобы заглянуть в свои почтовые ящики: никакого “Красного перца” они там больше не находили. А фельетонисты других сатирических журналов распевали горестные куплеты, как, например, в июльском № 26 “Крокодила”:


                ...Бегу на Дмитровку, туда,
                Где лестница в подвал уводит.
                Сказали здесь: подходит, да,
                Но... «Перец» больше не выходит!»
                Сик транзит глория!.. Но, ах,
                Не с мертвеца-ж авансы цапать!...



               Нас же эти вирши особенно могут заинтересовать со стороны сообщаемых в них исторических подробностей. Итак, редакция журнала “Красный перец” находилась в подвале (в подполье?!). Читателям первого выпуска книги напомню “занозинское” стихотворение “Городское”, с его изображением... подвального сортира (и специально описываемой, как и в “крокодильских” куплетах, ведущей в него лестницы). Теперь ясно, что у журналистов “Красного перца” и “Занозы” это стихотворение… должно было вызывать комические ассоциации с собственным редакционным помещением!

               В исследовании о “Дрезине” нами цитировалась дневниковая запись Булгакова о его рассказе “Богема”, публикацию которого в журнале “Красная нива” как раз в начале 1925 года он назвал своим “первым выходом в специфической советской тонко-журнальной клоаке”. В этом булгаковском пассаже, таким образом, повторяется та же самая метафора для запечатления редакции “тонкого журнала”, что и в прошлогоднем стихотворении “Городское”!






7.   “Ж и з н и   м ы ш ь я   б е г о т н я…”



МАРАЗМ КРЕПЧАЛ


               ...И тем не менее, “Красный перец” снова вернулся к жизни! Правда, из журнала-великана (по своему формату) он превратился в журналец-карлика.

               К тому же он в этот раз оказался поражен старческим (вернее, младенческим) слабоумием. Из текста его публикаций – как содержания их, так и специфического молодежного, комсомольского слэнга, которым они были теперь насквозь пропитаны, – можно предположить, что реанимировать его и поддерживать существование журнала взялась какая-то молодежь, но только уж совсем невинная в смысле профессионального мастерства, образования и даже просто интеллектуальных навыков.

               Это очередное чудо состоялось в сентябре того же 1925 года. Первые два месяца №№ 1-8 (нумерация до неузнаваемости преображенного журнала началась заново) его редактировал Верхотурский, затем Верхотурского сменил “Вр. и. д. от. редактора Е.П.Атаков”, а с декабрьского № 13 и до самого, уже теперь действительно окончательного, конца должность ответственного редактора занимал некто Д.В.Антошкин. Однако Булгаков, как капитан – мостик тонущего корабля, не покидал журнал и в эту сумеречную пору. В жидковатом месиве слов, плещущихся в пределах вышедших номеров, то и дело угадываются кристаллы булгаковской мысли.

               Присутствие писателя, однако, мы узнаем, в первую очередь по другому признаку: одному из хорошо известных нам теперь булгаковских лейтмотивов. Первые четыре номера, поражающие, вообще говоря, своей пустотой, тем не менее обладают любопытной особенностью: в знакомой нам рубрике “Клещами за ухо” (той самой, где была напечатана знаменитая “разоблачительная” заметка “Врачу, исцелися сам…”) регулярно возникает тема… коровы.

               Причем, как это мы уже неоднократно замечали, в том числе – и в этой знаменитой заметке, за этим завуалированным указанием на Булгакова поначалу можно подозревать язвительные намеки в адрес писателя, которые при ближайшем рассмотрении оказываются… проявлением самого горячего сочувствия и единомыслия!




ХИЩНЫЕ КОРОВЫ


               В заметке “Доверили козлу огород” (№ 1, стр.6) рассказывается о заведующем пионерским городком, по вине которого “коровы и лошади сожрали всю пионерскую капусту”. Таким образом, с самого начала в рубрике начинает звучать мотив, соотносимый с коллизией, возникшей вокруг деятельности Булгакова: использование не по назначению; в одном случае – пионерской капусты, в другом – журнальных площадей... При этом над текстом заметки нарисованы улыбающиеся морды злоумышленников, коровы и лошади.

               К этой заметке тесно примыкает следующая – “Дохлые птицы”. На их взаимосвязь указывает единство оформления: точно так же, как двое млекопитающих в начале первой заметки, в начале второй – изображены два императорских орла: “Эти птицы хотя и подохли, но еще красуются на [фасаде дома по] Ново-Слободской ул.” Этот орнитологический мотив также не чужд Булгакову – автору “Белой гвардии”. А в одной из заметок рубрики в следующем номере – он и вовсе сливается с предыдущим сюжетом.

               Над текстом заметки “К коровам под хвост” (№ 2, стр.6) изображены теперь два летающих голубя. Животные и птицы объединяются в тексте заметки с непринужденным изяществом; намеки на Булгакова – становятся еще очевиднее. Речь идет о железной дороге – профессиональной вотчине “булгаковской” газеты “Гудок”, мало того – железной дороге под названием МББ (Московско-Белорусско-Балтийская железная дорога дала псевдоним “Эмбебейский”, атрибутируемый иногда Булгакову):

               “Голуби Тимофея Леонтьевича Новикова, «рабочего»-сторожа 1-го участка службы пути МББ жел. дор. Голуби эти приносят много хлопот не только самому Новикову, но и рабочим-квартирантам дома № 16, на Красной горке, где живет Новиков. Помимо голубей создают много забот две коровы, принадлежащие тому же Новикову, а также куры и злая собака. Но больше всего беспокоит Новикова служба на указанной жел. дор. Служба отнимает много времени и не дает возможности Новикову, как следует, заняться извозным промыслом, так как у него имеется еще ломовая лошадь...”

               За этим предприимчивым железнодорожным сторожем нам так и видится фигура Булгакова, совмещающего “нелегальную” деятельность в сатирических журналах с официальной должностью фельетониста “Гудка”. Сатирические журналы – “подсобное хозяйство” Булгакова, его негласное руководство отдельными из них – “извозный промысел”!

               И вновь, как это было в заметке о фельдфебеле Кагановском и на рисунке, изображавшем собачку, блаженствующую на диване, – бедные животные вступают с людьми в борьбу... за жилплощадь! Что это: ядовитый намек Верхотурского или одного из его клевретов на изгнанного из журнала Булгакова? Или иронически выраженное сочувствие?

               Колебаться заставляет словосочетание во фразе, которая иносказательно может быть отнесена к “сверхурочной” журналистской деятельности писателя: “ломовая лошадь”. В аллегорическом контексте за этим выражением просматривается фразеологизм: “работать, как ломовая лошадь”. Вопреки первоначальному впечатлению, это подразумеваемое выражение дает безусловно положительную оценку работе Булгакова в журнале!..

               И намеченный этим сравнением сюжет как бы развивается в следующем номере.




СНЫ ФАРАОНА


               Перед текстом заметки “Живое мясо” изображена тощая – кожа да кости, рога и копыта – корова с перевязанной толстым платком (вариант полумаски?) правой стороной морды (№ 3, стр.6). Это – “образец мяса, которым пытается кормить рабочих кооператив фабрики имени Ленина (Волоколамский уезд). Однако рабочие часто ездят за мясом в город и лишь в исключительных случаях берут мясо в своем кооперативе для кошек. Правление старается уверить, что в городе мясо хуже...”

               И вновь – звучание публикации оказывается амбивалентным. В ней можно заподозрить злостную пародию на тех, кто пытается кормить читателя журнала “несъедобным” Булгаковым. Но даже если это так, если тощая корова на рисунке… Булгаков – то первоначальное впечатление разбивает создаваемый этим рисунком образ писателя, исхудавшего, “сгоревшего” на самоотверженной – как “ломовая лошадь”! – работе на благо читателей и журнала…

               И в “Занозе”, на карикатуре “Невозвратное время”, в интерьере парикмахерской, мы уже встречали изображение подобного персонажа, похожего на исхудавшего, осунувшегося, постаревшего Булгакова! А ключ к этому иносказанию был найден в карикатуре “Красного перца” 1923 года, которая так и называлась: “В парикмахерской имени В.Г.Белинского” – и под видом цирюльников и брадобреев представляла сживающую со света, “пускающую кровь” писателям партийную, “проработочную” критику.

               Но, может быть, наоборот, заметка 1925 года – это высказанная “эзоповым языком” отповедь в адрес журналистской “фабрики имени Ленина”, насильно пичкающей бедных читателей идеологически выдержанными, но совершенно несъедобными публикациями? Публикациями, взамен которых создателям журнала приходится обращаться на сторону, “в город”, к производителю добротной “мясной продукции” Булгакову, несмотря на заверения партийного руководства, что его “мясо хуже”?

               Последняя процитированная фраза заметки: “Правление старается уверить, что в городе мясо хуже...” – говорит именно об этом. Она отсылает к изображению огорченной невниманием к ее продукции (подобно гонимому Булгакову!) коровы в первых номерах “Занозы”. Меланхолически вопрошающей: “Нешто моя банка хуже? Или мое молоко жиже?”

               Обратим внимание, что “рабочие… в исключительных случаях берут мясо в своем кооперативе для кошек”. Единственными потребителями “официальной” продукции оказываются… кошки, коты – заклятые враги “собачьего” героя булгаковской повести. Его бой с одним из них там как раз и описан.

               Словом, как ни посмотри – заметка эта, в конечном счете, в своем иносказательном плане оказывается апологетической по отношению к Булгакову! Кроме того, текст ее ощутимо наполнен религиозными аллюзиями и ассоциациями, столь характерными для стиля сатирической булгаковской журналистики.

               Само название заметки – “Живое мясо” – вызывает в памяти название рассказа И.С.Тургенева – “Живые мощи” из цикла “Записки охотника”. А тощие и тучные коровы, которые противопоставляются в тексте заметки – образуют отчетливую аллюзию на знаменитое библейское сказание о пророческих снах фараона, истолкованных проданным братьями в египетское рабство Иосифом…

               Подразумеваемое названием заметки название тургеневского рассказа “Живые мощи”, – органично сочетается с этим имплицитным библейским мотивом: героиня рассказа страдалица Лукерья, прозвище которой вынесено в его заглавие, рассказывает повествователю о посещающих ее вещих снах…




В БУЛГАКОВСКОЙ “ШАРАШКЕ”


               И мотив сна из библейского сказания, присутствующий в заметке подспудно, угадываемый нами, – действительно обнаруживается на страницах журнала, выходит на поверхность, и в самое ближайшее время!

               Рисунок перед заметкой в следующем номере прямо напоминает о концевых “виньетках” булгаковских изданий: и о витебских курах, не успевших вволю “пожить по-человечески” в конце покойного журнала “Заноза”, – и, в особенности, о недавно рассмотренном изображении пса на диване в конце “Красного перца” большого формата. Теперь мы видим... спящую в кровати корову (№ 4, стр.6)!

               Заметка называется “Колыбельная – плясовая”, и мы хотим привести ее почти целиком, в частности – потому что в ней находится одна литературная реминисценция, которая имеет ключевое значение для “булгаковской” оркестровки последующих оставшихся номеров. Эта реминисценция, собственно, окончательно решает вопрос, “pro” или “contra” Булгакова направлена эта серия двусмысленных заметок:

                “«Баю-бай, баю-бай –
                Спи, коровка, отдыхай.
                У начальства для поблажки
                Есть хорошие шалашки,
                А шалашек ровно пять, –
                Хорошо коровке спать».
               Эта песенка сочинена специально для того, чтобы убаюкивать принадлежащих администрации коров. Если корове не спеть этой песенки, она ни за что не заснет. Бессонница, знаете ли. Корова – и та понимает, что нельзя администрации иметь по пяти шалашек, а рабочим не давать ни одной. Корова – и та понимает, что в каморке нельзя держать барахла, предназначенного для шалашек. Корова – и та понимает, а, вот, администрация – та не понимает...”

               Сюжет завершен: “коровка”-Булгаков, работавший “как лошадь” и изнуренный непосильным журналистским трудом, “отдыхает” в одной из таинственных “шалашек”, или... “шарашек”?! Вероятно, имелся в виду “шалаш”, “шалашик” – тот самый, в котором накануне Октябрьской революции, спасаясь от преследования Временного правительства, “отдыхал” Ленин в Разливе. А получилась какая-то... “шаЛашка”, что напоминает о будущих лагерных “шаРашках”, грозящих писателю за его “нелегальную” деятельность!

               Звучание идиотски-невинного стишка в таком случае получает поистине зловещий оттенок! Мы словно бы слышим в нем… картавящий выговор самого (вечно живого!) вождя мирового пролетариата, обитателя знаменитого шалаша и идейного вдохновителя всех будущих лагерей и “шарашек”. “У начальства для «поблажки» есть ха-а-рошие шарашки!”

               Причем “поблажка” может звучать не только в издевательски-переносном смысле, но и… буквально. Именно это значение передается названием знаменитого романа А.Солженицына: “В круге первом”. Лагерные “шарашки” на общем фоне ГУЛАГа выглядели самой настоящей “поблажкой”, всего лишь “первым кругом” дантовского ада!..




“СПИ, МОЯ РАДОСТЬ, УСНИ!..”


               Слово, вынесенное в заглавие заметки, “колыбельная”, – оказывается при этом напоминанием о сакраментальном лозунге времен ленинских похорон, заложенном в фундамент булгаковского очерка “Часы жизни и смерти”. “Гроб Ленина – колыбель свободы всего человечества”, – гласили тогда надписи на уличных плакатах и страницах траурной прессы.

               Колыбель – это не только место, где покоится новорожденное существо; колыбель – это место… где спят. Сочинители этих лозунгов словно бы не понимали, что они… проговариваются, пророчески сообщают о грозящем всему человечеству… усыплении, а в перспективе – и умерщвлении этой самой свободы!

               А в конце того, 1924 года, когда этот нелепый лозунг был хорошо забыт, вытесненный бурными событиями разворачивающейся борьбы за власть, – Булгаковым был опубликован в “Гудке” балансирующий на грани скандала фельетон, в котором этот лозунг… был вывернут наизнанку, спародирован, и спародирован – издевательски. Речь там шла тоже… о сне: о проспавшем собрание своих подчиненных начальнике. Вот в связи с этим и возникает лозунговый мотив “колыбели”, обнаруживая здесь свое негативное значение вполне откровенно.

               “Колыбель начальника станции – могила общего собрания”, – венчает у Булгакова инцидент чей-то выкрик из зала, из толпы. “Глас народа” в этом случае действительно оказался “гласом Божьим”: ленинская “колыбель свободы” грозила стать всеобщей “могилой”. В стишке 1925 года, таким образом, есть не только слово с плакатов ленинских похорон, но и слово, попавшее сюда из этого, пародийного лозунга – “начальство”.

               Неверное употребление грамматического рода при написании слова (“шалашик” – “шал/р/ашка”) ставит на этом слове особый акцент, привлекающий внимание. А требуется от читателя это дополнительное внимание потому, что деформированное, подвергшееся такой деформации слово отсылает к одной из ранних публикаций “Красного перца” – пародии 1923 года на фельетон Пильняка “Великая Британия”.




ШАЛАШИК НА ТЕМЗЕ


               Именно там, в первой части этого фельетона употребляется слово “шалаш”, “шалашик”. Только здесь он… приходит в движение, становится на колеса: “В Англии на тридцать два человека один мотор, и по шоссе мчат автомобили, мотоциклы... – каждый из нас знает цыганские обозы, и в Англии есть цыгане, так там они тащат по шоссе свои обозы на буксире огромным автомобилем, у руля которого сидит цыган же, курит трубку и напевает, а из шалашиков повозок торчат головы цыганят”. Слово “шалаш” у Пильняка употребляется с тем же уменьшительным суффиксом, что и в заметке 1925 года (только, конечно, без искажения грамматического рода)!

               Автор этой до неприличия скудной и безграмотной, “комсомольской” заметки, оказывается, наизусть знает имевшие резонанс литературные выступления прошлых лет и, тем самым, при всей своей “скудости”, обнаруживает широчайшие горизонты своего кругозора. За спиной авторов этой анти-булгаковской, по видимости, серии заметок теперь воочию вырастает фигура того самого писателя… против которого они формально направлены!

               Знает автор заметки и продолжение, которое имело употребление сакраментального слова “шалаш” в английских очерках Пильняка. Вторая часть его фельетона, появившаяся через две с половиной недели, “Лондон”, вступает с первой... почти в такие же пародийные отношения, как и критически заостренный против нее “Пильетон Фельняка” в “Красном перце”. Это балансирующее на грани пародии переосмысление захватывает и образ “шалашиков”.

               Они здесь удивительным образом приближаются к тому облику, который примут ровно два года спустя, осенью 1925 года в “Красном перце”. Вновь шалаши движутся, но на этот раз… словно бы по направлению к шалашу в Разливе – по водной стихии: “Лондон пустеет каждую субботу; в субботу, после ленча, в час дня, англичане едут на «вик-энд», конец недели, за город, из Лондона, на природу [...] снимают на полтора суток лодку и плывут на ней по Темзе всей семьей вверх или вниз, на таких лодках есть шалашики от дождя, с собой забирается провизия и керосинка, чтобы готовить еду, на дно лодки навалены подушки и матрасы...”

               В приведенном фрагменте перечисляется как будто то самое “барахло, предназначенное для шалашек”, о котором будет говорится в заметке 1925 года: “провизия и керосинка”, “подушки и матрасы”. Причем “керосинка” – это всего лишь другое название… “примуса”. Слово это, как мы видели, начиная с булгаковского “Воспоминания…”, обозначало прятавшегося в шалаше вождя. Но… не “от дождя” (как лондонцы в своих “шалашиках” на лодках у Пильняка), а от клевретов Временного правительства.

               И в самом деле: слово “вождь” почти что вслух произнесено в тексте очерка! И это каламбур, несомненно, подразумевавшийся автором фельетона. Срв. народное название позднейшей картины, изображавшей прогулку Сталина и Молотова в Кремле: “Два вождя после дождя”.

               Текст заметки 1925 года – проникает в текст очерка 1923-го. И наоборот: появление в заметке слова “каморка” (та самая, в которой валяется “барахло”, предназначенное для “шалашиков”) – вызвано, по-видимому, первой частью пильняковского очерка. Слово это приводит на память знаменитую “каморку папы Карло” из сказки А.Н.Толстого, а описанный в очерке “Великая Британия” цыганский обоз – некий двойник бродячего кукольного театра, “балаганчика” (срв. в особенности фразу: “из шалашиков повозок торчат головы цыганят” – словно бы куклы, выглядывающие из кулис…).

               Подспудным образом в очерке “Лондон” обыгрывается и географическое название “Разлив”. Об этом говорит уже специально оговариваемая функция “шалашиков” быть убежищем от дождя: следствие дождя – разлив реки. А кроме того , об этом же прямо говорит характеристика Темзы, данная в самом начале очерка “Лондон”: “Темза, как известно, подвержена морским приливам и отливам, в приливы это – мощная река, где идут корабли из океана, – в отливы же она похожа на пересыхающую лужу”. Таким образом, лодки с “шалашиками” плывут по реке, которая постоянно претерпевает... разливы!

               Любопытно, что эти пассажи фельетона имеют параллель не только с “ленинскими” окрестностями Петербурга, но и... с “ленинскими” местами Москвы: “лужа”, о которой говорит автор фельетона, по-английски “Pool”, – это не просто метафора, а реально существующее название части лондонского участка Темзы. В Москве этому названию соответствуют... Лужники, местность напротив которых долгое время носила название Ленинские горы.




КОРОВЫ В РОЛИ ЭКСПЕРТОВ…


               На этот раз иллюзия, что заметка имеет целью уязвить “принадлежащую администрации коровку” – то есть имеющего высоких покровителей Булгакова, пользующегося якобы за это какими-то особыми льготами, возникает только в самом начале. Сразу же затем эта иллюзия развеивается, в том числе и потому, что коровка в этой заметке привлекается лишь в роли, так сказать, “эксперта”, который “понимает” то, чего не может понять зарвавшаяся “администрация”.

               И уже исключительно в этой роли “эксперта” выступает она один номер спустя в заметке из той же рубрики “Борьба за качество” (№ 6, стр.6). Автор всей этой проходящей через ряд номеров “истории коровы” здесь окончательно сбрасывает маску недруга Булгакова. Становится ясно, что эта инсценировка была нужна для того, чтобы соединить начало “карликового” варианта “Красного перца” второй половины 1925 года – со столь же мистифицирующими “анти-булгаковскими” мотивами (и лохматой собачонки, покусавшей “гражданку Постникову”, и ведущей не менее “антиобщественный” образ жизни,  нарушающей “обязательное постановление” коровы...) в конце “гигантского” его варианта, скончавшегося за полгода до того.

               Речь в заметке идет о том, что “некий гр-н купил в Гуме пирожок, в котором оказалась стеклянка [sic!]”. Далее следует переписка по поводу поданной этим гражданином жалобы. А завершается она... изображением красивой коровы: “А при чем корова?

               Корова при том, что даже она лучше бы сообразила, что нужно сделать для улучшения качества пирожков”. Впрочем, это только так говорится: “корова”. На самом-то деле мы видим ее на рисунке... без вымени и с бычьими ядрами! Корова превращается в быка, так же как в одном из первых номеров “Занозы” бык обретал вымя, превращался в корову – что было призвано указать на псевдоним Булгакова-“Булла”. Этот рисунок, как мы видели, уже получил отражение в заметке из той же рубрики в № 3, где продолжался тот же, что и в покойном журнале, спор о том, “чье молоко жиже” и “чье мясо хуже”…




…И В РОЛИ ПОДОПЫТНЫХ КРОЛИКОВ


               И вновь искажение слова (“стеклянка” вместо “стекляшка”) – функционально; оно, как и в случае с “шалашиками”, указывает на связь с одним из предшествующих текстов журнала.

               Тот же мотив стекла, стеклянных осколков, что и в процитированной заметке из октябрьского № 6 “карликового” варианта “Красного перца”, появлялся в фельетоне февральского № 8. Близился к концу первый, “широкоформатный” вариант журнала. Соответственно этому ожиданию финала фельетон и был назван: “Страшный суд”. А подписан он был фамилией... бывшего сотрудника Булгакова и А.Толстого по газете “Накануне” Ю.Потехина, который в остававшихся номерах “Красного перца” поместил ряд фельетонов на темы иностранной политики.

               Тему фельетона задает эпиграф: “Гамбургских коммунистов обвиняли в том, что они имели холерные бациллы. Кролики, которым эти бациллы дали съесть, остались невредимы. (Из газет.)”. И в этом фельетоне, который мы приведем целиком... тоже фигурирует корова (не зря был задан в заметке коварный вопрос о причинах ее появления!):

               “ – Подумайте, какой страшный яд! Корове в пойло попала половина маленького пузырька из-под него, и она сдохла.

               – А другим животным давали есть?

               – Ну, еще бы!.. я ж вам говорю – ко-ро-ва! Просто невозможно заставить было: – лаяла, лаяла, все руки искусала, так и убежала не выпив.

               – Корова лаяла?

               – Мы хотели на других животных проверить. Ну, просто, никакой возможности нет, насилу поймали, и все-таки ничего не вышло. Фыркала, царапалась, мяукала, совершенно как бешеная! Вполне понятно – инстинкт самосохранения.

               – Да корова-то сдохла или нет?

               – Конечно, издохла! Так, знаете, жалко было: такая пушистая, беленькая мордочка, усики такие длинные, остренькие... И все прыгал на задних лапках. Слава богу, что жив остался.

               – Кто жив?

               – Кролик совершенно здоров остался. Должно быть потому, что мы ему холерные бациллы с морковью давали. Морковь очень полезна для желудка. Но зато мухи буквально так и мрут. Мы, нарочно, им ничего другого не давали. Возьму каплю яда на булавку, проткну ее и, представьте, издыхает... пожужжит, пожужжит и издохнет, Даже жалко. Вы подумайте, от одной капли! Ужас какой яд!

               – А как вы корове-то этот яд давали? И не жалко было?

               – Ах, это случайно вышло. Мы отлили в пузырек немножечко, чтобы послать на исследование. И вдруг пузырек упал и разбился, прислуга выкинула его в ведро и как-то половинка попала корове в пойло. Ну, та и проглотила. Мычала, мычала и издохла. Оказывается, ей стеклом все кишки перерезало” (стр.4).

               Пузырек, которым так лихо манипулирует экспериментатор-подтасовщик, – это ведь и есть… “склянка”! То есть одно из двух слов (“стекляшка” + “склянка”), из которых получилось безграмотное “стеклянка” в октябрьской заметке…




ПРЕЗУМПЦИЯ ВИНОВНОСТИ

               Мы не зря, стало быть, проводили параллель этого словесного монстра с “шалаш(и)ками”. Игра слов, ведущаяся здесь, как две капли воды похожа на игру слов в заметке об отдыхающих в шалашах коровах.

               Помимо происходящего в этой заметке искажения ключевого слова, которое в результате тоже как бы раскалывалось на два (“шалашик” + “шарашка”), другое слово – но только это происходило уже в соотносящемся с этой заметкой очерке Пильняка – тоже пряталось за своим синонимом (“керосинка” и “примус”). Точно так же, как за упоминаемыми в тексте фельетона “пузырьками” прячутся необходимые для разгадки словесной игры “склянки”.

               Сходство усугубляется тем, что в обоих случаях вторая часть этой игры, подмена слова, перенесена в другую публикацию – очерк ли то Пильняка, или фельетон Потехина. Оба автора, как ни посмотри, серьезные, профессиональные писатели – и их произведения соотносятся с “убогими”, комсомольскими заметками из рубриками “Клещами за ухо”: о “шалашиках”, в которых отдыхают “коровки”; о недоброкачественном пирожке, купленном в ГУМе!.. Словно бы дается намек, что и вся эта ерунда сочинена писателем, по крайней мере, не меньшего, чем они, масштаба.

               Несуществующее слово “стеклянка”, благодаря подсказке, притаившейся в фельетоне Потехина, оказывается контаминацией двух слов. Оно объединяет требующееся в ее собственном контексте слово “стекляшка” с синонимом ключевого слова февральского фельетона – “склянкой”, пузырьком, в котором изверги-враги таили свой смертоносный яд.

               А вслед за тем – в саму октябрьскую заметку, во всю серию антибулгаковских “коровьих” публикаций в целом вводится проблематика, коллизия февральского фельетона.

               Отсылка к нему вносит окончательную ясность в замысел автора. Серия этих заметок, несмотря на то, что имела инсценированный, инсценирующий нападки на Булгакова характер, – явно передавала ту атмосферу скандала, те реальные (пусть и высосанные из пальца) обвинения, которыми была окружена деятельность Булгакова в журнале. Фельетон “Ю.Потехина” как бы подводил черту под всей этой административной истерией, служил разоблачающим ее несправедливость ответом.

               Обратим внимание на пару реплик, сталкивающихся в прозвучавшем в фельетоне диалоге: “ – Да корова-то сдохла или нет? – Конечно, издохла!” Мы узнаём в этой реплике диалог персонажей фильма Э.Рязанова “Зигзаг удачи” после волшебного преображения героини Валентины Талызиной в сногсшибательную красавицу: “Теперь Анна Пална умрет от зависти!” – говорит она. Ее кавалер, исполняемый Евгением Евстигнеевым, соглашается, но... так же, как в реплике фельетона – с использованием немного отличающегося, однокоренного глагола: “Конечно, помрет”. Реминисценция, как мы догадываемся, потребовалась ради названия фильма, соответствующего очередному витку булгаковской журналистики: “Зигзаг удачи”.

               А сам глагол… звучит в репликах персонажей другой знаменитой кинокомедии – “Бриллиантовая рука”, обращенных к незадачливому подельнику-контрабандисту: “ – Чтоб ты издох! Чтоб ты жил на одну зарплату!” (афиша рязановского фильма – мелькает, между прочим, в кадрах ленты его конкурента, Гайдая!). Реминисценция и здесь имеет не менее прозрачные мотивы: последняя из этих реплик – словно бы обращена недоброжелателями… к Булгакову, сотрудничающему, помимо основного места работы – “Гудка”, во множестве периодических изданий!

               Обвинения против гамбургских коммунистов, спародированные в февральском фельетоне, разительно напоминают обвинения против... коммунистов же – но уже не со стороны “буржуазного” германского правосудия, а на будущих процессах “вредителей” в самом Советском Союзе. И так же, как обвинение на этих фальсифицированных процессах, молва недоброжелателей уже сейчас создавала фантастические картины, превратно толковавшие смысл и движущие мотивы работы писателя. “Страшный суд”, творимый над ним, оказывался таким же ложным, несправедливым.






8.   К о л е с о   и с т о р и и



ВОТ БОКСЕРСКИЕ ФИГУРЫ…


               Уход Верхотурского с поста главного редактора журнала, произошедший после выпуска № 8 малого формата, повел за собой возвращение на его страницы Булгакова. Так мы, проанализировав содержание соответствующих номеров, полагаем и думаем, что эта борьба отражена в целом ряде их публикаций.

               Еще в октябрьском № 6 появился рисунок, как две капли воды похожий на графическое приложение к программной карикатуре “Памятник Пуанкаре” на обложке “Занозы” в 1924 году. Напомню, что представляло собой это приложение. На обороте обложечного рисунка, на верхней полосе страницы политическая борьба во Франции иллюстрировалась изображением поединка боксеров в масках. Подтекстом же этого изображения была закулисная борьба вокруг “булгаковских” сатирических журналов. В следующем номере “Занозы” после появления этой карикатуры Верхотурский впервые был назван ответственным редактором журнала.

               То же самое (только... наоборот) случилось и в этот раз, в № 6 второй серии “Красного перца” 1925 года. На обороте обложки на верхней полосе мы видим бой двух боксеров в перчатках. На этот раз рисунок сопровождается стихотворением, в котором тоже легко угадывается иносказание происходившей внутриредакционной борьбы:


                На картинке два балбеса,
                (Каждый сам себе балбес!)
                Бьет по морде средневеса
                Разъяренный легковес.
                [...]
                Превратились скоро в тени,
                Нет предела для страстей.
                Глядь – остались на арене
                Груды тлеющих костей.
                Тем не менее, тем паче,
                Между прочим, так сказать,
                Эти кости злобно скачут.
                Чтоб друг друга доканать.
                [...]
                Вот боксерские фигуры.
                Вывод будет наш таков:
                Из боксерской «физкультуры»
                Может выйти бой быков». [sic!]


               “Груда тлеющих костей”, оставшихся на арене внутриредакционной борьбы, – хорошо характеризует, во что превратился “Красный перец”! Мы уже встречали похожий стишок, только посвященный не боксу, а французской борьбе, в одном из последних номеров “Занозы”, и он тоже был связан с изнаночным рисунком к карикатуре “Памятник Пуанкаре”. Там на существование связи, напомним, указывала фигура “арбитра”: в одном случае “арбитром” классовой борьбы во Франции выступал СССР, а во втором – незадачливый арбитр реального спортивного поединка назывался… “уродом”.

               Теперь же отношение стихотворной аллегории к Булгакову подчеркивается заключительным сравнением бокса с боем быков, где упоминаются знаковые для литературного облика писателя животные.




ВЫБОРЫ И ПЕРЕВЫБОРЫ


               На том же развороте, что и стихотворение о “бое быков”, находится фельетон “Смена” за воинственной подписью “Н.Копьев-й” (стр.3). В нем также легко узнать преломление троекратной смены руководства журнала.

               Речь идет о выборах работника торговли, но фамилия персонажа почти полностью совпадает с фамилией... редактора выходившего в прошлом веке журнала “Отечественные записки” С.С.Дудышкина. Отличие – в одной только букве: точно так же, по глухости/звонкости звука, варьировалась фамилия современного нам киноперсонажа (из фильма Г.Данелия “Осенний марафон”) Бузыкин – Бузыгин в фельетонах Булгакова (“Как разбился Бузыгин”) и Катаева (“Изобретательный Бузыкин”).

               Обращение к фамилии старого журналиста показывает, что за повествуемой историей о “выборах” в действительности кроется история журнала. Но только современного, и именно того, в котором печатается фельетон: “Иван Дутышкин свернул курево, сплюнул и проворчал:

               – Ну, и выбрали, черти, в нашем селе кооператора. Грубит, обвешивает... Тьфу! И за что только боролись...

                _________________


               Через месяца три встречаю знакомого, Егора Брыкалова.

               – Не переизбрали еще, – спрашиваю, – кооператора-то?

               – Переизбрали. Ивана Лутышкина выбрали”. Обратим внимание, что при первом упоминании фамилия персонажа отличалась не только от фамилии реального исторического лица, но и от теперешнего варианта, и тоже на одну, причем теперь – сходную не по звучанию, а по начертанию, букву (Л – Д). Это изменение как бы инсценировало стремление автора фельетона приблизить фамилию персонажа к фамилии редактора старого журнала.

               “ – Теперь довольны?

               – Кой чорт, нешто это кооператор. Ни вежливости, ни товару... Тьфу! И для чего только выбирали его...”

               Так происходит еще раз, пока, наконец, не возникает надежда, что последний назначенный “кооператор” (т.е.: ожидаемый новый редактор “Красного перца”) окажется подходящим: “На днях спрашиваю у встречного мужичка:

               – Поди, уволили уж Егора Брыкалова-то?

               – Давным-давно. Другой теперь. Ну, и кооператор!

               – Опять плохой?

               – Чудной какой-то: не грубит, не обвешивает и попу в долг не дает... А, главное, что ни спросишь – все есть. Во, браток, времена-то пришли!” В заключительной реплике отзывается знаменитый приговор Воланда в булгаковском романе: “Чего ни хватишься – ничего у вас нет!”




“ТАК ЧЕГО ЖЕ ВЫ КРИЧИТЕ?”


               О выборах вновь рассказывается в октябрьском № 8. Название фельетона в этом номере подхватывает выражение “бой быков” в стихотворении из № 6: “Сказка про белого бычка”. И напечатан фельетон за той же подписью “Н.Копье-й”, что и фельетон “Смена”. Только ситуация здесь трактуется уже без прежнего оптимизма. Однако… вновь появляется фамилия, созвучная “редакторской” фамилии прежнего фельетона: “ – Опять этого пьяницу Тутыкина в завком выбрали! И что это за порядки! И за что боролись!

               – Так ты ж на собрании был?

               – Был.

               – Предложений не вносил.

               – Не вносил.

               – Вопросов не задавал?

               – Не задавал.

               – За список руки поднимал.

               – Поднимал, коли все поднимали!..

               – Так чего ж кричишь?

               – Дык как же не кричать, пьяница в завком-то попал?!

               – Так ты ж на собрании-то был?

               – Был.

               – Дремал?

               – Дремал.

               – Молчал?

               – Молчал.

               – И многие другие молчали?

               – И другие молчали.

               – Так чего же вы кричите?

               – Дык как же не кричать, в завком-то ведь пьяница попал.

               – Так ты ж на собрании-то был?

               – Был.

                (Можно продолжать без конца.)”. История на этот раз носит более обобщенный характер. Она может быть распространена не только на ситуацию поиска “хорошего” редактора для журнала, но и на общеполитическую ситуацию в стране в целом. С одной стороны, от нее в самой непосредственной зависимости находилась судьба журнала. С другой же – благодаря этому обобщению, выбор редактора журнала в более раннем, родственном фельетоне как бы приравнивается… к выбору политического лидера, главы государства!

               Страной правят не политики, а человек, сидящий в редакторском, писательском кресле…




ПРОТОКОЛЫ МОСКОВСКИХ МУДРЕЦОВ


               Тема происходящего в журнале “переворота” (в следующем его № 9 исчезнет фамилия Верхотурского) завершается в № 8 рисунком М.Черемных на последней странице обложки. Он называется “Протокол общего собрания” и представляет собой характерную для журналистской манеры Булгакова имитацию записей от руки.

               Среди беспорядочных надписей и рисунков, которые мы видим вместо обещанного “протокола”, – небольшое изображение красной шестерни; некоторые же надписи вполне могут относиться не к выступающему на мнимом “собрании”, а к изгоняемому Верхотурскому:

               “Так так так так так

               Наш заведующий дурак...

               Врет!!...

               Скоро ты ерунду молоть кончишь?!”

               Из рисунков мы упомянули изображение шестерни, потому что оно связывает “Протокол общего собрания” с карикатурой на первой странице обложки. Этот впечатляющий рисунок, первый подобный за весь осенний период, наиболее убедительно возвещал о приходе новых времен. Он принадлежит М.Черемных и имеет эпиграф: “Крестьяне Хотьковской вол., Сергиевского уезда купили молотилку Витебского завода «Метпром». Шестерни молотилки моментально поломались из-за негодного качества литья. (Из газет)”.

               На рисунке – три большие черные крысы, расположенные треугольником вершиной вверх; они отгрызают куски от большой красной шестерни, изображенной фронтально во весь размер рисунка. Карикатура имеет подпись: “Старая крыса: Впервые в жизни грызу такую вкусную шестерню. Такая вкусная, такая вкусная, что прямо во рту тает”. Но эта подпись, разумеется, не исчерпывает смысла рисунка, аллегоризм которого подчеркнут ярко выраженным геометрическим характером изображения – схема его, между прочим, соответствует изображению нимба над головой Бога-Отца на иконах. (Обращаю внимание, что применение техники иконописного изображения уже встречалось нам на одном из рисунков “Красного перца” 1925 года /см. часть I настоящей публикации/; встретится нам этот прием и в дальнейшем.)

               Прежде всего, конечно, эти черные крысы обязаны своим появлением сну Городничего из гоголевского “Ревизора”, который, в свою очередь, имеет знаковый характер именно для журналистской деятельности Булгакова – так должен был называться первый, согласно мемуарам В.П.Катаева, задуманный к изданию сатирический журнал Булгакова. Но и этого объяснения недостаточно, ведь у Гоголя крыс было две, а не три.

               По-видимому, этот рисунок также предполагает расширенную, обобщенную трактовку. Он относится уже не к той или иной единичной ситуации журнальной карьеры Булгакова, но образует своего рода шуточный “герб” Булгакова-литератора во всем объеме его деятельности в 20-е годы. И именно иконописный прообраз этого рисунка, постольку, поскольку он указывает на связь с божественной сферой, подчеркивает его тайный смысл. Ведь родственницы этих крыс, мыши – были изначальной ипостасью... Муз, спутниц бога Аполлона (см.: Топоров В.Н. Мышь // Мифы народов мира: Энциклопедия. Т.2. М., 1997. С.190).

               Неслышимое человеческим ухом пение их образует гармонию мира, связывающую его воедино (число крыс на рисунке – три – кратно числу Муз – девять). Об этой связующей мир роли поэта, писателя и говорит изображенное на рисунке прямо обратное действие – распадение на куски. Шестерня же, которая распадается, по-видимому, служит метонимией, отдельной “деталью” тех самых вращающихся “сфер”, которые составляют мир в мифологии древних и гармонию которых обеспечивают Музы-“мыши”.

               Это представление о мышах вполне могло быть знакомо литератору 1925 года: еще в 1911 году была опубликована подробно излагающая соответствующие сведения, в применении к современной литературе и проблемам творчества вообще, статья М.Волошина “Аполлон и мышь”. Для Булгакова в октябре 1925 года такая реминисценция была тем более актуальна, что летом этого года он провел три с половиной недели в гостях у Волошина в Коктебеле.

               Возвращаясь к замечательной обложечной карикатуре “Красного перца”, можно сказать, что красный цвет уничтожаемой крысами шестерни вносит еще один обертон в смысл этого изображения: борьба с “красной чумой”, разъедающей мир, угрожающей его целостности, была сверхзадачей деятельности Булгакова-журналиста...




“М.....!!!”


               Мотивы “большой” политики вплетены и в другие публикации № 8. Среди них ленинскую тему развивает рисунок, который неоднократно будет варьироваться в последующих номерах. Однако отношение его именно к Ленину совершенно неочевидно и устанавливается только благодаря фельетонам Булгакова.

               Это мотив “лестницы”, по которой идут прощаться с Лениным посетители Дома Союзов в очерке “Часы жизни и смерти”. Символический, библейский характер этого мотива у Булгакова (срв.: “лестница Иакова”) проступает уже в границах самого этого очерка, поскольку он находится в ряду других функционирующих в нем библейских, ветхозаветных символов. Но с особой откровенностью выясняется этот характер в фельетоне, который так и называется: “Лестница в рай” – и который появился еще до написания некрологического очерка, и даже… еще до смерти Ленина, в конце 1923 года. Для пришедших в январе 1924 года проститься с телом Ленина лестница, ведущая в Колонный зал, была – тоже “лестницей в рай”, на тот свет…

               Вот такую лестницу, и тоже в связи с некрологическими мотивами, мы видим на рисунке М.Черемных “Скачки с препятствиями и без” (стр.3), сопровождающемся эпиграфом: “На Волоколамской фабрике в одном здании помещаются клуб и пивная. (Рабкор Прохожий)”.

               Для имитации пространства изображения художник использует реальное пространство страницы. В правом верхнем углу располагается дверь с надписью “Рабочий клуб”; по нижнему полю страницы в ее направлении движутся люди, которые, однако, сперва попадают в находящуюся в правом нижнем углу дверь с надписью “Пиво”, от которой уже к верхней двери поднимается лестница. Лестница эта усеяна мертвецки пьяными людьми на всем ее протяжении.

               Напомню, что мы встречали уже аналогичное графическое сопоставление изображенной Булгаковым в очерке “Часы жизни и смерти” толпы, идущей ко гробу Ленина, с толпой, идущей… в пивную. Это происходило в последних номерах “Красного перца” 1925 года большого формата, на рисунке, замысел которого был основан на созвучии выражений: “на упой” – “на убой”.

               Ту же композицию М.Черемных использовал на рисунке “К международному шахматному турниру” в декабрьском № 14 (стр.7). Эпиграф к нему сообщал: “Толпы любителей осаждали помещение, где происходил турнир”. Композицию рисунка суммирует подпись: “Шах и мат”. В правом верхнем углу находятся игроки, один из которых говорит: “Шах!” По нижней горизонтали к ним бежит толпа и поднимается по лестнице на правой вертикали страницы, к двери, которую заграждает милиционер. Над толпой стоит крик: “М.....!!!”

               Особый интерес представляет то, что реплика, вопреки сделанному целомудренному, казалось бы, сокращению, содержит отнюдь не само нецензурное, матерное слово, какие, по-видимому, выкрикивает возбужденная толпа, а… общее название этих слов (совпадающее с шахматным термином): т.е. всего-навсего слово “мат”. Получается, что это как бы реплика не персонажей рисунка, а… мысленная реплика автора, его сочиняющего, представляющего в своем воображении, что, дескать, вот, эта толпа будет у меня орать матом…

               А коль скоро надпись на рисунке создает не столько образ героев, сколько образ самого его автора – то и инициал слова, оставшийся после сокращения, читается как относящийся по преимуществу к нему, автору, служащий его персональным обозначением – то есть… его личным именем, наподобие тех монограмм, подписей и криптонимов, которыми художники вообще имеют обыкновение подписывать свои работы, прямо на поле изображения! И это, как нетрудно догадаться, – инициал личного имени Булгакова: “Михаил”…

               Наконец, уже в 1926 году в февральском № 5 мы встречаем рисунок Г.Клинча “Школа 24-й ступени для частника” (стр.6), на котором вновь изображена лестница – на этот раз зигзагообразно сверху донизу посередине страницы. Вновь наверху дверь, с вывеской “Кооперация”. Из двери высовывается огромный башмак и… вылетает человек с котелком и тросточкой; маршрут его полета вниз по лестнице указан пунктиром, а внизу – находится его повторное изображение.

               Вот оно-то, это изображение (обратим внимание: по технике своей вновь характерное для иконописи и вообще средневекового изобразительного искусства) и служит восполнением разбросанных по разным номерам элементам ленинского очерка Булгакова “Часы жизни и смерти” и предшествующего ему фельетона “Лестница в рай”; воспроизводит один из мотивов последнего. Там слетевшему по обледенелой лестнице посетителю библиотеки болтом вышибает зубы – человека как бы лишают права… болтать, вольно выражать свое отношение к происходящему вокруг. Здесь повреждается другая часть человеческого лица – персонаж рисунка в результате всего многоэтажного полета носом врезается в землю...




“БУХАРИНСКИЕ СКЛАДЫ”


               Тему ленинского “шалаша” в Разливе мы недавно встретили в заметке из рубрики “Клещами за ухо” в одном из предыдущих номеров. Ее продолжает в той же рубрике № 8-го заметка “Не по специальности” (стр.6).

               Пребывание Ленина в Разливе сопровождалось организованными Временным правительством поисками его с помощью собаки-ищейки по кличке Треф. Исследователь убежден: эта коллизия нашла себе отражение… в описании поисков компании Воланда с помощью милицейской ищейки Тузбубен в романе Булгакова (Соколов Б.В. “Немецкий шпион” в творчестве М.Булгакова // Шпион, 1994, № 3. С.75-76). Поэтому мы в наших работах неоднократно обращались к иным случаям пародийного переиначивания этого рискованного исторического сюжета, встречавшимся нам в периодике: ведь их можно рассматривать как эскизы соответствующего фрагмента будущего булгаковского повествования!

               Журнальную заметку “Красного перца” сопровождает изображение “булгаковского” же петуха (одного из героев повести “Роковые яйца”). Но этот петух совершенно неожиданным и невероятным образом оказывается в роли... все той же собаки-ищейки: “В одной басне Крылова рассказывается о том, что «навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно». Прочли как-то эту басню рабочие Московской таможни и приходят в «Красный перец».

               – Нет ли, говорят, у вас здесь петуха какого-нибудь позлее?

               – Зачем вам?

               – Да вот, говорят, нам надо бы разыскать дежурных по клубу Бухаринских складов. А то совсем клуб пропал [А эта реплика напоминает уже не о “Роковых яйцах”, но о сетованиях профессора Преображенского в “Собачьем сердце”: “Пропал Калабуховский дом!”]: дежурных никогда нет, ну, и вечно кражи, хулиганство, безобразия. Ну, а петухи на этот счет мастера, живо бы отыскали дежурных.

               – Товарищи, – сказал «Перец», – петух смог бы жемчужное зерно найти, но чтобы отыскать ослиные уши, нужно что-нибудь посолиднее, – и предложил клещи. С радостью взяли”.

               В заметке мы встречаем упоминание “Бухаринских складов”, в названии которых фигурирует имя политического деятеля, уже прозвучавшее в эпиграфе к одной из посвященных Булгакову весенних карикатур “Красного перца”. Той самой, где комсомольцы попу “пропагандят” и которая соотносится с рисунком, представляющим еще одно из “булгаковских” животных – нарушающую “обязательное постановление” корову. Кстати говоря: ведь Калабуховский дом, по мнению Преображенского, должен пропасть… по совершенно аналогичной причине – потому, что пролетарии “мочатся мимо унитаза”!

               Однако история пребывания Ленина в “шалаше” связана с фигурой другого большевистского вождя, в настоящее время вступившего с партией Бухарина в схватку за власть: спутником Ленина летом 1917 года был не кто иной, как Зиновьев. И появление сюжета о “шалаше” в осенних номерах журнала служит прологом к материалам, в очередной раз посвященным этой фигуре.





На иллюстрации: страница книги О.Э.Мандельштама "Примус. Стихотворения для детей" (Л., 1926) с рисунками М.В.Добужинского.



Продолжение: http://www.proza.ru/2011/04/11/1024 .