Завязал

               
   Дядя Митроха – худенький, тщедушный мужичонка любил выпить. По любому поводу. И без повода. За это жена,тётка Марфа, мощного телосложения женщина, нередко поколачивала его. Обходилась без подручных средств. Просто-напросто здоровенными кулачищами наподдавывала по шее и другим костлявым местам дяди Митрохи и укладывала спать. Хорошо, если на лавку, а то и под кровать запихивала. В любой степени опьянения он понимал, что сопротивляться бесполезно – «сила железо гнёт».
 Было у дяди Митрохи одно достоинство – голос. При его невзрачном телосложении, когда, повеселев от принятого, запевал густым, неимоверно мощным басом, воздух, казалось, начинал вибрировать. Собаки в деревне переставали лаять. Он часто хвастался, что когда-то, по молодости, пел в бывшей церкви на клиросе.
   - Батюшка меня очень ценил. Даже предлагал в дьячки произвести, только с условием, что «употреблять» не буду. Да разве от неё, от горькой, откажешься, - сокрушённо говорил дядя Митроха. И с женой-то связала его судьба по песенной причине. У неё, у тётки Марфы, был тоже сильный голос, сопрано. И когда в хорошем настроении они вечером, сидя на лавочке у своей ограды, запевали старинную песню к ним невольно подходили послушать соседи.
   Старел дядя Митроха, всё реже выпускал наружу свой талант, а вот с «зелёным змием» дружить чаще стал. Тётка Марфа сильно не одобряла эту дружбу и   грозила:
-Пришибу я тебя, окаянного, если пить будешь.
    В тот вечер пришёл он домой веселее обычного. На гневный взгляд жены протестующее заявил:
 - Имею право после трудового дня принять!
 - Ах ты, изверг ползучий, - услышал он. – Я тебе сейчас такие права покажу – надолго запомнишь!
   И с этими словами сдернула с него верхнюю одежонку и сапожнишки и давай охаживать оплеухами своего суженого. Дядя Митроха даже не пытался оказывать сопротивление, это бы сильно усугубило его положение, в ход бы пошли кулачищи.
- Всё, всё! Успокойся, моя дорогая жёнушка. Я уже сплю.
И вправду сразу заснул. Что произошло потом, он всем в подробностях и с удовольствием рассказывал:
 - Проснулся я, - начинал дядя Митроха, - темнота, выколи глаз. И душно! Лежу смирно, соображаю, где я. Тишина – в ушах звон. Пошевелил рукой – стена, сверху у самой головы – потолок. Ноги упёрты в стенку. От страшной догадки перехватило дыхание: я в гробу! Меня похоронили. Допился!
   В страхе стал биться головой и руками. Везде стены и потолок. От ужаса прошибло обильным потом. Духотища такая, что судорожно хватаю ртом воздух. Осенила мысль: могилки-то у дороги. Может, услышит кто меня из-под земли. И я что есть мочи заорал:
- Люди! Спасите меня, я в могиле, я живой! Люди, помогите!
Близко что-то загремело, застучало. От радости, что меня услышали, я заорал ещё истошнее. Чувствую, кто-то тянет меня за ноги, потом услышал:
- Ты что, изверг ползучий, орёшь-то? Черти тебя что ли душат?
- Марфонька, - узнал я голос,-  родная моя, спаси, вызволи меня из могилы, - кричу .
Вызволенный за ноги, я сел, хватая ртом свежий воздух, ещё не веря в спасение. Марфонька зажгла лампу. В её свете я сообразил, что сижу около печки, из-под которой за ноги меня вытащила моя родненькая жена. Она с вечера, чтобы не валялся под ногами после наказания, запихнула меня в это низкое, узкое пространство под печкой, которое я принял за гроб.
   Поверите, мужики, глядя на мою Марфоньку, я  как в молодости влюбился в  неё и без конца шептал:
- Марфонька, лапушка моя, Марфонька, солнышко моё.
 А она, сидя на табуретке, глядела с грустью на меня, осуждающе и сочувственно. Только и сказала:
 - Допился, дорогуша.                Итогом воскресения моего стала трезвая жизнь. С того случая – ни граммульки в рот. Завязал! Даже если на праздник какой моя дорогая Марфонька предложит выпить стаканчик. Вот так-то, мужики!