КЛЯП – электронный литературный журнал.
ISBN 978-5-7117-0196-7
При поддержке творческого коллектива «Напалм».
Главный редактор Никита Митрохин,
Заместитель главного редактора Анна Тен
Выпускающий редактор: Анна Тен
В номере представлены произведения Анастезии Февральской, Евгения Быстрова, Яна Кауфмана, Саши Бес, Сергея Калугина, Анны Алымовой и Ксении Желудовой
Версия PDF - http://pressa.ru/Flexreader/show?id=8368
От редактора:
Дорогие читатели, перед вами—второй выпуск электронного журнала КЛЯП.
Как всякое живое существо рождается абсолютно беспомощным и лишь потом всему учится, так и любой проект набирает обороты со временем, постепенно становясь все более ценным и целостным.
Мы учли многие ошибки и изменили формат журнала. Надеемся, те-перь вам будет гораздо удобнее и приятнее нас читать.
Впереди еще очень много работы. Начиная со следующего выпуска мы планируем ввести рубрики, в которых найдется место и литера-турной критике, и очерку, и публицистике, и обзору литературных новинок.
Если вы хотите попробовать себя в качестве корреспондента,
Иллюстратора, графического дизайнера—не теряя времени, пишите на указанный ниже адрес.
Сделаем журнал вместе!
А пока—приятного чтения.
Доброго времени суток!
КЛЯП ищет авторов !
У нас нет ограничений ни в жанрах, ни в форме творческого выражения.
Обязательное требование только одно—
высокое качество литературы.
Свои работы, а так же предложения к сотрудничеству можно и нужно
отправлять по адресу : klyap_redakciya@mail.ru
А пока - приятного прочтения!
Выпускающий редактор: Анна Тен.
Анастезия Февральская
«У Бога»
Когда мне сказали, что это Бог, я удивился. Я видел Его изображение на церковных стенах, да и не Его, а Его сына; видел, как Его именем прикрывались подземные попрошайки; видел, как бабушки, падая за рассыпавшейся мелочью, просили Его помочь.
Белесыми руками они махнули в сторону молодого человека. Он шел мне навстречу, спокойной, уверенной походкой. Потертые джинсы были чуть надорваны у правой щиколотки, а через льняную размашистую кофту проступали контуры тела. Обычный худой парень, которого можно, не заметя, столкнуть на лестнице; а если опаздываешь, то не страшно пролезть перед ним в очередь за билетами. Он подошел и, обняв меня за плечо (у него оказались очень большие теплые ладони), двинулся вперед. Помимо того, что в нём напрочь отсутствовали какие-либо признаки почтенного возраста, Он был лишён той величественной степенности, которую показывали в фильмах про Него (да, и Он был белый). Бог не говорил мне «Сын мой», не крестил, у Него не было в руках четок.
- Здравствуй, Вудворд.
Я не знал, как к нему обращаться и, долго мешкаясь, в итоге просто кивнул. Он улыбнулся мне тысячелетними серыми глазами, чем-то похожими на глаза ламы, обрамленные густыми мягкими ресницами.
Мы остановились в светлом месте. И наверху у них и вправду было небо. Бог сказал мне: «Присаживайся». Но обведя глазами «пол» я не увидел ни одного стула. «Ты и здесь планируешь полагаться только на внешние ощущения?» - он с лихвой толкнул меня. Глаза мои, наверное, выразили такое безумие, что он засмеялся. Богодельнический воздух приобрел форму удобного дивана, но так и остался невидимым.
- Может, чаю, Вуд?
- Эм… да, я бы хотел, если можно, пожалуйста.
Он сложил руки чашечкой и сделал призывающий жест головой. Я в недоумении скрестил две горсти и, в знак ожидания дальнейших инструкций, поднял брови вверх. Мне в руки налилась тёплая, не обжигающая жидкость.
- Пей, Вуд, это будет такого вкуса, какого ты захочешь, ну вспомни что-нибудь… - Он улыбнулся.
Я отпил немного абрикосового чая и спросил: «А если я их разомкну?». «Не обольёшься» - с готовностью ответил он, видимо подобные вопросы ему задавали часто. - А что пьёшь Ты? Тоже что-то вспоминаешь?..
- Я пью горячую воду, Вуд. - Он отвел в сторону один уголок губ, у нас таким жестом обычно говорят: «Ну, так вышло, не в этот раз».
- Вообще, я в Тебя не верил…
- Я в тебя тоже – Он опять улыбнулся.
- Как?
- А что тебя удивляет?
- Ну, ты же Бог.
- Вуд, ну ты же в меня не верил.
- Ну, я же не Бог.
- А я Бог.
Ну, теперь ничего удивительного, и всё в нашем мире объясняемо, раз в богах у нас сидит софист. Мм..ой…
- Да, ты прав, я слышу, что ты думаешь. И я не софист.
- Как тебя называть?
- Ко мне лучше обращаться.
- Как?
- На ты.
***
- Значит я в Раю?
- Вы меня с этой чушью… Вот вы у меня где (он сделал отсекающее движение пальцем по горлу).
- В Аду?
- Вуд, назови мне человека на все сто достойного Ада или Рая.
- Ну, я, наверное, так чтоб на все сто – не вспомню, да и не знаю достаточного количества. Но ты же Бог.
- А я Бог.
***
- Так что с наказаниями?.. - спрашивать такое было неловко, и я чувствовал себя, как третьеклассник, но решил выяснить всё сразу.
- С этим у нас как когда-то у вас «от каждого по потребностям, каждому по способностям», ну или почти как у вас. Хм, к примеру, сейчас ты пойдёшь на свой урок по математике в пятом классе.
Мы уже допили горсти и шли по бесконечным лестницам, холмам и ущельям, которых не было видно. Просто шагаешь. Я хотел задать Ему много вопросов, стараясь не забыть ни одного, я постепенно освоился, и по привычке перешёл почти что в формат интервью. Бог шел чуть впереди и, концентрируя в руках воздух до цвета бледного перламутра, лепил из него фигурки. Потом он скатал шарик и бросил мне.
- А ты всегда так беседуешь с каждым?
- Почти.
- Почему почти?
- Иногда. Да даже довольно часто сюда попадают пожилые женщины или, как их правильнее называют у вас, - бабки. Вот оказывается здесь одна из таких, кидается на пол, клянёт меня извергом, думает, что в Аду, а я – Дьявол, чёрт в джинсах. Некоторые кричат: «Где Бог?» А я молчу. Обычно их встречают ангелы, их образу они доверяют больше. Так что, Вуд, к вопросу об Аде и Рае, всё зависит от того, как ты себе это представлял. Оправдало это твои ожидания или нет.
- Почему тогда нет такого, что для каждого Рай будет обретать те черты, которые он ожидает?
- Ты забываешь мои ответы. Хотя ты всегда был неважным журналистом.
- Нет, ты странный какой-то, никогда не думал, что здесь будут обсуждать мою квалификацию… Значит, ты не встречаешь только бабок и церковных ведьм?
- Я всегда встречаю детей.
- Потому что они маленькие?
- Нет, потому что они всегда видят смерть как естественное продолжение жизни, а не как какое-то противопоставление, альтернативу. Может быть, потому что просто не знают таких слов.
***
Мы легли на два гамака, провисавших над густеющими тучами, под нами шёл дождь.
- Что я буду делать, когда ты пойдешь по своим делам? И почему ты со мной так долго? Неужели никто не умер за это время?
- За это время – это за сколько по-твоему?
-Часа за два…
- Здесь, как во сне: час равняется пяти минутам. Я всё успею, время - это формат человека.
- Так, что я буду делать, когда ты уйдёшь? Гулять здесь и ходить на свои уроки по математике в пятом классе?
- Я пошутил про уроки, Вуд. Да, будешь гулять.
- Но мне это надоест. Здесь ничего нет, какое-то спрятанное от меня пространство. Я всё время ожидаю, что вот-вот напорюсь на угол стола, который не увижу, или…
- Ничего. Когда ты примешь, что умер, то всё увидишь.
***
Мы остановились там, где пол обрывался, а внизу были мраморные облака. Бог взял меня за руку и шагнул вниз. Я мягко-мягко приземлился на спину, чуть самортизировав, а Он - крепко и уверенно, на две ноги.
- А я могу наблюдать за земной жизнью?
- Нет.
- А побывать в своей собственной снова, ну как призрак?
- Призрак - дурное слово. Да, в какой-то степени можешь.
- В какой?
- Ты должен сформулировать, какой набор фрагментов, каким именно образом ты хочешь её увидеть последний раз.
- Последний?
- Да, для Вудворда Стайски – последний.
- Я не совсем понял про фрагменты…
- Ты, к примеру, можешь сказать, что хочешь ещё раз увидеть все свои Дни Рождения, хотя это довольно скучно, 56 - многовато, - Он просто, без сарказма и пафоса улыбнулся мне. - ты можешь захотеть снова увидеть все свои первые свидания с любимыми женщинами. Обычно люди загадывают что-то вроде этого…
- Я могу подумать?
- Безусловно.
Я сдвинулся на очередной обрыв пола, откинулся назад и, опершись на руки, стал размышлять. Потом я сгорбился, положил локти на колени. Потом опускал пальцы в пол, который я про себя называл облаками, и внутри он был как множество маленьких шариков, что наполняют антистрессовые игрушки.
- Я решил.
- Говори.
- Я хочу увидеть, я хочу увидеть, как я в последний раз ехал на санках, как последний раз пил кофе, как видел Мери.
- А ты не такой конченый человек, Вудворд Стайски. Хорошо, но мне надо тебе кое-что разъяснить. Ты будешь всё видеть, слышать, чувствовать, ощущать. Но этого не будет по отношению к тебе: тебя не видят, не слышат, не чувствуют. Можешь брать вазы, чужие руки - этого никто не заметит, ты будешь в параллельном пространстве. Сквозь тебя никто не будет проходить - просто изберут другой маршрут.
- Я могу что-то взять с собой?
- Фотоаппарат, бумага, ручка - всё, как обычно, Вуд. – Он протянул мне мой затертый кожаный рюкзачок.
- Я могу идти?
- Да.
Он поставил перед собой две ладони ребром к ребру, а потом развел их, как разводят двери супермаркеты. Я зажмурился от резко ударившего в глаза порыва ветра.
Тогда и вправду был ветер. Это был зимний Екатеринбург (я жил там с родителями несколько лет, когда был маленьким, позже мы вернулись в Америку). Мне навстречу со стороны горки идёт паренёк лет семи. Он закутан шарфом до глаз, шапка-ушанка делает его чем-то похожим на потерявшегося щенка, а тёмно-бардовое пальто (естественно великоватое на размер) подчёркивает его, горящий красным, нос. Волосы его, чуть выбивавшиеся из-под шапки, закрутились и заиндевели. Вокруг одной из варежек (на резинках), облипших комьями снега, была накручена бечёвка, тянущаяся к санкам. Ржавые полозья оставляли две параллельные прямые, обрамляющие его следы на снегу. Ему было трудно идти, ветер давил в лицо, он шел почти что с закрытыми глазами, отворачивался, прикрывался рукой, пока не столкнулся с местным учителем - Эльдаром Михайловичем.
- Что, Вуди, с горки идёшь?
Мальчик приподнял варежкой сползшую на глаза шапку, сморщил переносицу и сказал: «Угу».
- Давай я тебя довезу, а то совсем замёрзнешь. Ну, садись же.
Ребёнок улыбнулся и побежал к санкам. Он встряхнул заснеженный клетчатый пледик, аккуратно разложил его на деревянном сиденье и, обернувшись, ещё раз улыбнулся.
Так они ехали, соединенные бечевкой, и отдаленно напоминал бурлаков на Волге. Я присел на корточки, вытащил свой фотоаппарат, установил его на маленьком заборе и, взведя таймер, добежал до санок и взялся за спинку, как бы продолжая цепочку.
Я ещё несколько раз сфотографировал их отдельно, а потом просто шел за полозьями и ловил ртом снежинки. Паренек немного задремал, пока Эльдар Михайлович его вез. Вот мужчина остановился и, прикрывая перчатками огонек спички, закурил, и пошёл дальше. Через несколько минут они подошли к нашему дому: облупившемуся и накренившемуся на левый бок. Учитель смахнул с шапки мальчика снег и сказал: «Приехали, дружок». Паренёк встал, и сказал: «Асиба». Мужчина улыбнулся, потрепал его по макушке: «Эх ты, американец». Он поднял ворот и двинулся вдоль по дороге. Я стоял за спиной семилетнего Вуди, и за его спиной были пятьдесят шесть лет.
Учитель со стареньким портфелем прошёл мимо нашего палисадника, обернулся и махнул мне рукой, улыбнувшись при этом так, как только он умел улыбаться, — вроде бы грустно, и в то же время ласково и приветно. Я проводил его взглядом до конца нашего переулка и еще долго смотрел на улицу.
Я повернулся, чтобы снова взглянуть на себя, но передо мной оказалась стеклянная дверь с колокольчиком наверху. Пока я соображал, где я сейчас, руки мои по привычке вытащили фотоаппарат, открыли объектив и щёлкнули с нижнего ракурса новогодний колокольчик как раз в тот момент, когда дверь открывалась, и он запечатлелся в движении. Я резко повернулся назад, но не было ни снежной дороги, ни спины учителя, ни запаха его табака – только солнечный свет, протянувшийся из окна к зеркалу, указывал солнечным зайчиком мне в грудь. Тем временем только что вошедший мужчина сел за дальний столик у окна и, сказав пару фраз официанту, стал ждать. Он достал пожухлый голубой блокнот, написал туда что-то, посмотрел недовольный, зачеркнул, закрыл, убрал. Я сел напротив него. Он подпер кулаками голову, наклонив её вперёд. И я понял, что впервые вижу собственную лысину. Да, пятьдесят шесть – это довольно скучно. Я, как и все мужчины, все нормальные мужчины, не обращал внимания на седину, но вот я смотрю и вижу, что она бьёт от самой макушки и стекается на висках. Хотя, вообще это смотрится неплохо, мне идет. Но вот мои размышления о собственной внешности прервало его движение: он вытащил из потертого портфеля, ровно такого же, какой был сейчас у моей ноги, черную книгу. Он начал читать, я заглянул за его плечо: «…Выселенные женщины, ночной порой ходившие в погреба, причитали о погибшем добре, молили Бога о спасении одних и наказании других. Но в те годы Бог был занят чем-то другим, более важным и от русской деревни отвернулся…». Я вспомнил, как читал эти строки и думал: «А чем он мог быть занят? Происходило ли в те годы в мире что-то, в чём его участие было бы заметно?.. Нет. Чушь какая-то с этим Богом». Я знал, что сейчас закрою книгу. Желтые листы ударили в ладоши. Я посмотрел в свои глаза, там не было видно смерти, её предвестия, а ведь через несколько часов я умру во сне… Официант принёс кофе. Я почувствовал тот яркий густой запах, который умели придавать кофе только на Silver rain street. Я смотрел, как кадык пропускал напиток в меня, и взялся за живот, подумав: «Может он ещё там?..»
Мужчина достал сигарету и стал медленно потягивать никотин. Да, это была моя последняя сигарета. Может быть, она же стала и последней каплей. Я вырвал из блокнота листок и написал: «Ты умрешь сегодня, сейчас не время курить». Взвел таймер. Когда я подкладывал ему под руку записку, сработал щелчок.
Я не знаю зачем. Просто по инстинкту самосохранения (я улыбаюсь, когда пишу это). Ну а вдруг сработает. Вдруг меня отправили, чтобы я изменил. Я посмотрел в окно. А когда повернулся, мужчина всё так же сидел напротив, но мы были в автобусе. Автобус? Причём здесь автобус. Я видел санки, кофе, сейчас должна быть Мери. Что за чёрт. Он смотрел мне в глаза, потом стал смотреть сквозь, также не замечая. Мы отражались в оконном стекле, друг напротив друга, и у нас было такое разное выражение лиц: у меня живое, а у него мертвое. Это был невероятный кадр, и я его сделал.
Автобус затормозил, мужчина перевел взгляд на противоположный конец улицы, приподнялся, чуть двинулся в сторону выхода, но сказал только «А, ладно…» и, махнув рукой вниз, сел на кресло. Двери с шипением закрылись, мы тронулись. Я оглянулся. Там шла Мери. Распущенные, рыжеватые волосы. Моё любимое красное платье. Моя любимая женщина и её такая стальная походка. Она улыбается. Да, Господи, именно так, Господи. Я думал, это было утром на кухне, я совсем забыл. Господи. Я закрыл рукой рот, закрыл глаза, а мужчина напротив спокойно разворачивал газету. Я кричал ему: «Что ты сейчас сделал? Что? Кто ты? Нет. И ведь я знаю, что ты подумал: не сойти ли мне? Догоню её, поедем домой вместе. А потом тебе стало лень, Господи, просто лень. Ты решил дочитать начатую статью. Урод. Ты приедешь домой, выпьешь и ляжешь спать, а она сейчас встретит подругу и придёт на час позже, когда ты будешь спать. Совсем спать». Я закрыл ладонями глаза и остался в мокрой темноте.
***
Кто-то коснулся моего плеча, и я вздрогнул. По моему телу потекло тепло. Оторвал руки и увидел Бога.
-Вставай, Вудворд.
- Да… – Я стал медленно подниматься, опираясь на руки.
- Я смотрю, ты впечатлился… Кстати, трюк с запиской был хоть и трогательный, но бесполезный.
- Я догадываюсь.
Мы шли, вокруг смеркалось.
- У вас тоже бывает ночь?
- Бывает.
- А свечи у вас есть?
- У нас нет, но у тебя будут.
- Можно?
- Конечно,- и он протянул мне две длинные мраморные свечки.
- А огонь?..
- Просто зажми фитиль между большим и указательным.
Свеча и вправду загорелась. Мы сели в еле видимые подушки. Было тепло и уютно. Я провел пальцами по волосам, ещё раз подумал о седине и шумно выдохнул.
- Ты можешь распечатать? - я протянул Ему свой рюкзак.
- Ха, ну ты даёшь. Может, ты думаешь, я ещё и факсы отправлять умею?
- Я серьёзно.
- На, держи свои снимки – Он положил у моего колена несколько фотографий. Там были все.
- А где я?..Что такое? Ты их как-то не так проявил…
- Всё верно.
- Нет, а где я? – Голос мой дрогнул, задрожал.
- Вот ты едешь на санках, – Он перелистывал одну фотографию за другой – вот ты подносишь ко рту кофе, вот твоё отражение в стекле…
- Нет, нет …это не я. Это он, не я. Я должен вот, быть здесь (я тыкал пальцами в фотографии), вот за санками я ехал, третьим был; я тут должен быть, тут справа, ну ещё это бесполезное с запиской, Ты же сам сказал, значит я должен быть здесь; а здесь моё отражение должно быть слева. Ну, посмотри на него, это не я…
- Ты опять забываешь мои ответы, Вуд.
Он сел ближе и подставил руки под свет. Линии на Его руках шли и по ладони и по её тыльной стороне. Получалось так, что линия жизни замыкалась в круг.
- Ты прав, теперь вы действительно «я и он».
- Значит, мы различны?
- Да. Потому, что ты видел его жизнь, а он твою нет.
-Я хочу спать.
- Ложись. Я посижу рядом, пока ты не уснёшь. Я знаю, что ты так хочешь.
Я был Ему благодарен. Почти сблизившись с Морфеем, я спросил Его: «Я ещё буду там снова?»
- Нет, Вудворд, там уже нет.
Анастезия Февральская
«Рыжая мандолина»
Основано на реальных событиях.
Тогда, в 50-е годы мы жили в Огайо. Мой отец остался инвалидом после войны и теперь занимался покроем шляп на дому. На сальных семейных праздниках он играл на персиковой мандолине, когда развеселившийся дядя Пьер под всеобщее улюлюканье катал его коляску по квартире. Натюрморт стола обычно не менялся. Папа пил лижущими глотками "Black Admiral", извиняющеся косился на мать, улыбался мне и ставил на указательный палец щётку своих усов.
По вечерам он сидел у погасшего окна и гладил бархатные листья фиалок. Когда мать засыпала, я на цыпочках выходил в гостиную, и отец молча брал меня на колени - казалось, он ждал меня и, пока сидел спиной, улыбался моим приближающимся шагам. Я глядел с ним в засасывающую смоль ночи и воображал, как мы оставляем в пластилиновой темноте вмятины нашими телами. Папа задумывался и нечаянно обрывал лист фиалки. Я забирал из гладко вылинованных, его теплых ладоней махровый кусочек и со смачным свежим хрустом ломал его края.
Мать отправляла нас с сестрой ко сну ровно в девять вечера, ей приходилось задергивать на сиротливых окнах коротенькие занавески цвета пурпур, чтобы ещё не растаявший дневной свет не мешал закрывать глаза. В этом была своя прелесть: я не переживал, что появятся чёрные руки, а Элизабетт не просилась спать со мной, боясь скрипов собственной кровати в темноте.
Но наступала зима, и ночь прогибалась от 8 вечера до 9 утра. Тогда Бетти, вжимаясь от страха в деревянную обивку коридора, светя голубой ночнушкой в темноте, пробиралась к нам с отцом. Папа, придерживая одной рукой меня, второй поднимал Элизабетт. Поёрзав в кресле, мы, наконец, усаживались. Отец доставал из внутреннего кармана трубку и разрешал мне щепоточками насыпать в неё табак, а Бетте - утрамбовывать пальчиком. Он начинал курить, глухо прищёлкивая губами; Элизабетт, забывшись, терла ладонями поседевшие щёки отца, а я рисовал воображаемую спираль на пузатом дне матовой трубки. Перламутровый, меловый дым растворялся в воздухе, как заварка фруктового чая в кипятке. Порой он замирал, маскируясь под жидкие локоны Бетти.
Между кухней и ванной в нашем доме было овальное окно, обитое тёмным деревом. Я не доставал до него в ванне, и лишь смотрел, как оно потеет, когда сидел на кухне. Отец не позволял матери себя мыть - она только приносила ему табурет. Я слышал, как туго скрипит об эмаль старой ванны его тело, как скользит по воде ножка табурета, как папа разом глухо падает на дно.
Не понимаю, как ему это удавалось, но если он знал, что я сижу на кухне, то писал справа налево на взмокшем стекле: "Sebastian". Я улыбался.
День Рождения папы был в самом начале апреля. Отсырелые улицы наполнялись забытыми за зиму запахами, а стены домов облипали шёлковым солнцем. Две недели на альбомных листах мы с Бетти рисовали африканский орнамент для папиной мандолины. Сначала мы хотели подарить ему новую, но, скопив за два месяца всего 15 долларов, решили просто купить ему струны и сделать рисунок на корпусе. Красные, фиолетовые и зелёные треугольники замыкались в круг, пропуская между собой коричневый зигзаг. В вечер накануне праздника Элизабетт дорисовывала последние три фигуры на глянцевом дереве. Я пришел домой поздно и только перед сном с ужасом вспомнил, что так и не купил струны. Вот уже целую неделю я говорил себе: "Успею. Пока ещё можно поиграть, да и вроде Джек говорил, якобы у него оставался новый комплект английских. Надо будет спросить ".
Лавка Эльвуса "Accomplished musician" та, что была через мост, открывалась в 9 утра. Я завел будильник на 7.50, решив прийти к самому открытию.
Ссохшаяся подошва моих ботинок деревянной дробью мерила мостовую. Бежал я уже чисто механически, и потому имел возможность с любопытством смотреть, как на набережной хозяева лавок вытаскивают вывески; кондитер раскрасневшимися руками выкладывает на витрину шершавый хлеб; я смотрел, как лодочники отшвартовывали свои судна; как утро солнечным взглядом луча-прожектора окидывало город.
С Эльвусом я встретился у дверей его лавки, потертыми от времени ключами он мучительно открывал замок. Щелчок. Беззвучно и тяжело опустилось толстое дерево прилавка. Я выскреб из чёрного кошелька на керамическую тарелку разнокалиберную мелочь и получил заветный свёрток. Руки мои пахли железом.
Время позволяло мне прогулочный шаг и, казалось, шло где-то рядом. Я свесился через Лангойский мост, просунул ногу между каменных стоек: смотрел на свой пыльный башмак на фоне искрящей реки и представлял, как я иду по воде. Всё глубже уходя в просторы моей фантазии, я уже дрожал внутри от удовольствия, задрав ногу выше и переступая на небо, как вдруг меня встряхнуло. Ударившись коленом, я упал на пузо каменного моста. Он вибрировал. Пятицентовая монета, звеня о брусчатку, двигалась к краю моста - "дзынь" - сорвалась. Её всплеска я не услышал - на город накатывалась оглушающая тишина, а может это был равномерный возрастающий шум+
На набережной упал дом. Упал. Дом упал.
Меня трясло так, что я изо всех сил сжал в своих объятьях колонку моста и уткнулся лицом в ощетинившуюся, изогнутую спину бежевой каменной кошки. Ноги мои раскинуло как стрелки на циферблате и дрожью неравномерно передвигало их от цифры к цифре. Подняв глаза, я увидел, как рафинадными кусками посыпался в воду мост Бирроу. Я зажмурился.
В день, когда штат Огайо бился в конвульсиях от землетрясения, там обрушились все мосты кроме одного. В день, когда штат Огайо бился в конвульсиях, Эрнесто Бегоу подарили на день рождения струны для его рыжей мандолины.
Архитектор Фредерике Лангой был оштрафован и осужден правительством за перерасход строительного материала для моста и его несоответствие техническим стандартам.
Евгений Быстров
«ИНТЕРВЬЮ С ПРОСТИТУТКОЙ»
Из блокнота журналиста
… В огромном здании Екатеринбургского вокзала поутру все тихо, пристойно. Взял в буфете порцию пельменей с пепси-колой. Стою за стандартным, для экспресс-обслуживания, столиком, вяло употребляю пельмешки. Подходит невеликий ростом, почти копия нынешнего Васи Рогова из «Убойной силы» парнишка.
- Дядь, девочка нужна?
- Нужна. Давай так: за полцены я прямо здесь возьму у нее интервью, журналист я, понимаешь?
- Дела … Даже и не знаю. Щас, перебазарю. Дядь, 150 водовки нальешь? Фигово, сил нет.
Через пару минут приходят вдвоем. Девица, откровенно говоря, не в моем вкусе. Узколицая, похожа на певицу Жасмин, длинный нос, узкие губы, длинные черные волосы. Но по виду не бичевка: куртка не из искусственной, как у этого дешевого народа, а натуральной кожи, такие же сапоги-ботфорты выше колен по тогдашней моде, на отнюдь не уродливом лице изрядно вульгарноватая, но наличествует косметика. На вокзальных проституток, на мой взгляд, не очень похоже, не грязная.
Для начала девица сказала, что ей 19 лет, сама она из Махачкалы. Два года назад папа-лезгин уехал зачем-то в Чечню и пропал, а русская мама сошла с катушек, забросила маленького брата и кинулась во все тяжкие, начала менять мужиков каждый месяц. Год назад девица (имени не запомнил) уехала сюда, в Екатеринбург к родственникам, но они ее выгнали.
- Дяденька, хороший мой! … - слезы капали на пластик столика, - я вам все-все расскажу! Только угостите меня, пожалуйста, водкой!
А тут и обретавшийся в отдалении парниша подскочил в надежде на обещанные мной 150 граммов.
- При нем рассказывать ничего не стану, он моему хозяину стукнет, меня штрафанут. А можно с вами в другом месте поговорить?
Делать нечего, пришлось вести проститутку в гостиницу. А сутенер не отстает, приклеился, словно банный лист. До, кажется, 1 июля 97-го водку и другие крепкие напитки продавали буквально на каждом углу. Прежде давились в огромнейших очередях, теперь нате, жрите! Вот и я взял в киоске прямо на трамвайной остановке возле «Свердловска» бутылку. Сутенера сразу предупредил - выпиваешь и сваливаешь. Тот согласился, но для разговора дал мне не час, как для совокупления, а всего полчаса. Я еще подумал - достаточно.
В гостиничном номере, выпив целый стакан, граммов 200, парень смылся. Проститутка попросила налить ей. Налил. Как и себе, граммов по 70. Выпили, а она в слезы.
- Дяденька, такая поганая жизнь … у-у-у. … А у вас закурить не найдется?
Пусть же наукой некоторым читателям будет. Иду, извините, как дурак в буфет, покупаю сигареты. Девка закуривает и предлагает еще выпить. В стаканах уже налито еще граммов по 50. Пью. Она, вроде как успокоившись, вальяжно раскидывается в кресле. Оно, кресло, в номере в единственном экземпляре, есть еще стул, с которого начинаю постепенно … падать. Что за черт!? В голове стучит: не ладно дело … Щиплю себя за руку, а она словно ватная. Смотрю на окно, а там - провал, углы комнаты, телевизор будто исчезают, и сама девка … да где же она?
- Ложись, ложись дяденька …
Как сидел, сняв только теплую куртку и шапку, в теплых же сапогах, в джемпере, валюсь на кровать.
Все, темнота.
…- Эй, мужи-и-к! Подъем! Уголовный розыск. Поднимайся, поднимайся.
В лицо ярко светят фонарем. В номере горит верхний свет, очерчивающий огромную фигуру. Голова раскалывается. Кружится. Но, раз милиция, нахожу в себе силы встать. За окном темень. Возле двери стоит, что в первую очередь бросилось в воспаленный мозг, одетая в оранжевый пуховик молодая беременная баба. Надо мной, занимая большую часть комнаты, нависает некто в длинном кожаном черном плаще, детина килограммов этак под 120.
- Вот мое удостоверение, - сует мне под нос нечто в красной обложке, - вы обвиняетесь в изнасиловании девушки, она уже написала заявление. Мое предложение: если уплатите миллион, заявление порвем. Идет?
На ватных ногах приближаюсь к шифоньеру, где сверху, у самой стенки должно быть около миллиона. Едва не упав со стула, обнаруживаю - нет денег.
- Твои проблемы, мужик. Завтра если не будет - посадим. Да еще и ее брат с тобой хорошенько поговорит! К 17.00 у памятника Труженикам тыла, напротив.
- Так ведь … слушайте… Я ведь спал, она сидела вот здесь, потом пропала … что случилось-то? Куда идти, кому чего я должен?
- А, все равно ничего не понимаешь. Вот, пишу …
Кожаный пишет на карте гостя. Оставляет записку возле телефона, уходят. Оглядываюсь по сторонам, никак не могу сориентироваться во времени и пространстве. Падаю на кровать и снова засыпаю.
Очнулся от светящего прямо в глаза солнца. Голова тяжелая, но с ночным состоянием не сравнить. Легче. Начинаю восстанавливать в памяти случившееся. На часах десять утра, следовательно, провалялся сутки. Встаю, еще раз убеждаюсь - денег нет. За исключением сотенной в заднем кармане брюк. Раздеваюсь, с наслаждением плещусь в ванной.
Как жить дальше? Вспоминаю о частых, особенно в последнее время, публикациях в «Комсомольской правде» собкора Сергея Авдеева. Сейчас, скорее всего служба 09 его телефон стороннему человеку не дала бы. Но в 97-м - есть! Звоню, повезло - Сергей в корреспондентском пункте.
Объясняю суть случившегося, прошу позвонить в Надым, объяснить, так мол и так. Конечно, не знай я кое-кого из «Комсомолки», не публикуйся в ней сам, вряд ли Авдеев сделал бы то, что сделал. Позвонил, спасибо тебе, Сергей, а потом сообщил мне, мол, деньги на главпочтамт вышлют. А еще порекомендовал обратиться на местный популярный «4 канал» телевидения, подобие еще выходящих «600 секунд» на НТВ. Ситуация ведь интересная.
Трубку взяла специальный корреспондент Елена Егорова, заинтересовавшаяся случившимся. Договорились: пока она с телеоператором едет, я звоню в милицию и все рассказываю. Еще до приезда телевизионщиков пришли двое оперов из местного отдела ЛОВДт, подробно опросили. Собственно, у меня сразу, как очнулся, сомнений в преступных намерениях кожаного не оставалось. Лежащая на видном месте записка подсказала, как необходимо действовать.
А тут и Лена с оператором появилась: типичный репортер, лет 25-ти, высокая, резкая в движениях, вся напружиненная. Посадила меня в кресло, и я все подробно поведал … терпеть не могу выражения «на камеру», снимаем же мы не «на фотоаппарат», а фотоаппаратом! … рассказал я все в объектив. Лена продемонстрировала пустую уже бутылку и пообещала будущим зрителям вернуться к финалу позднее, после завершения операции захвата возле памятника.
Оперативники пока в кадр не влезали, оставляя свою миссию для телезрителей "на потом". Разработали нехитрый сценарий. Мне надлежало притвориться пьяным. Стоять, облокотившись с соответствующей случаю физиономией на парапет памятника . Как только появятся вымогатель или вымогатели, будто бы неловким движением сбросить с головы кепку. Остальное - дело оперативной техники.
Получилось все как по нотам. Минут за пять до пяти вечера стою, пригорюнившись напротив гостиницы, едва пьяные пузыри не пускаю. Замечаю, как в отдалении показался хорошо заметный оранжевый пуховик в сопровождении не первого, встреченного на вокзале сутенера, но и мужика в кожаном пальто вроде не наблюдалось. Похоже, беременную бабу послали в качестве опознающей меня, а кожаный, явно их руководитель, решил не соваться.
- Принес дядя деньги? - в упор спрашивает хиленький губастый парнишка.
- Дык … Не прислали еще, жду вот …
- Давай отойдем в сторонку, перебазарить с нашим начальником надо …
Тут я и зацепил кепку. Сразу же с одной стороны площади к нашей группе рванули трое оперов, а с другой - Лена Егорова с оператором и еще парой сотрудников, снимающих на ходу. Отнюдь не сладкую парочку моментально скрутили, защелкнув наручники. Парень попробовал рыпнуться, но сваленный подсечкой, получил еще и ногой по почкам. Спустя минуту гаденышей уже вели в расположенный в сотне метров отдел милиции. Там под прицелами телекамер я дал показания, беременная расплакалась, ее и приятеля увели в камеры. Все в общей сложности заняло минут двадцать.
На прощание Егорова показала мне большой палец и посоветовала сегодня смотреть телевизор. Что я и сделал. Может быть, кому-то созерцание собственной личности в столь неловкой ситуации и показалось бы неприятным, но я воспринял все отчасти даже философски - жизнь есть жизнь. Во всех ее проявлениях. А на следующее утро поехал сначала на главпочтамт, получил любезно высланные из Надыма два «лимона», тут же скоренько нашел по имеющемуся адресу управление по печати, за полчаса оформил регистрацию, и дело с концом.
Месяца через три позвонили мне в Надым из Екатеринбурга, предложили приехать на суд, а заодно и получить обнаруженные у преступников деньги. Если бы еще и дорогу оплатили … Прикинув расходы, решил, что овчинка выделки не стоит.
«4 канал» вскоре участвовал во Всероссийском конкурсе телевизионщиков и занял там, если не ошибаюсь, призовое место. Как раз с сюжетом про мои злоключения.
Ян Кауфман
«Проделки ч;рта»
Чёрт, чертовщину обожая, сумел за стол один собрать муллу, священника, рабая на деньги в покер поиграть.
Один вознёс хвалу Христу, другой – Аллаху, третий – Богу, забыв мирскую суету, банкуют карты понемногу.
Священник басом, как с амвона, поведал всем про время оно, ещё про прошлогодний снег, про то, как грешен человек.
Мулла дискантом пел про зной, оазис, пальмы, караваны, песчаный южный ветер злой, мечеть, гаремы и барханы.
Рабай сказал: «А мы везде, и где жара, и холод где, и потребляем лишь кошер, не как другие например».
Игра уж шла который час, и выпал флеш рояль* не раз. Так за игрой текла беседа, сосед подначивал соседа. И, наконец, наперебой, сошлись все в истине одной (Ну кто же этого не знает!) – Всегда молитва помогает.
Священник молвил: «Как-то раз меня Христос от смерти спас. Был шторм, корабль шёл ко дну. Что было делать? Я ему вознёс молитву. В тот же миг, где был корабль, штиль возник, кругом темно, волна до неба, а там, где я, шторм вовсе не был»
«Я заблудился раз в пустыне, - пропел мулла, - В моей корзине ни крошки не было еды, который день уж без воды. Кругом темно, песок кружился, я пал ничком и так молился!. Не видя ничего от страха, просил я помощь у Аллаха! И в тот же миг, где я молился, оазис дивный появился, и плов бараний оказался. Вот почему я жив остался».
Рабай сказал: «А я, ей Богу, в субботу утром в синагогу шёл сам, ведя жену, детей. Глядь…Кошелёк лежит ничей! Но я не мог его поднять – субботу ж надо соблюдать. Взмолился я, мне очень худо, Господь, ну сотвори же чудо! И вот Господняя щедрота, я оценил её во всю – везде вокруг меня суббота, но пятница, где я стою…»
Чёрт от души повеселился, услышав кто и как молился. И, чтоб напакостить потом, дверь приоткрыл своим хвостом.
И в тот же миг ему на смену, вошли два строгих полисмена.
«Ответьте мне, отец святой, я вас за карточной игрой застал азартной, но она законом здесь запрещена!»
Целуя крест, на свой манер, священник молвил: «Что вы, сэр! Законы штата уважая, я в эти игры не играю. Прости Господь меня!» Притом он осенил себя перстом.
«Наидостойнейший имам, теперь и вы откройтесь нам, как на духу прошу ответить – а вы играли в игры эти?»
В ответ мулла вскричал в сердцах: «Накажет пусть меня Аллах! Исламом ведь запрещено азарт картёжный и вино».
«Но, впрочем, было бы не худо и вас спросить, знаток Талмуда. Рабай, ведь этой ночью в карты играли вы с большим азартом?»
Рабай сказал, надев очки: «Вы, полисмены, - остряки. Но помогите мне понять – как можно одному играть?»
Тут полицейский чертыхнулся. В ответ чёрт хитро улыбнулся, копытом стукнул зло об пол, махнул хвостом и сел на стол
при пейсах, рясе и тюрбане. «Так вот, скажу вам без обмана - играл я в карты сам с собой, недаром чёрт я - козырной.
Прощай мулла, рабай и поп!», махнул хвостом и деньги сгрёб.
И вмиг исчез, как не бывало..Кончалась ночь. Уже светало...
… ххххххххххх
*ФЛЕШ РОЯЛЬ - наивысшая комбинация в покере - 5 старших карт одной и той же масти (Туз, король, дама, валет, 10).
Саша Бес
«Сукины дети»
Солнце упало за абрис почти до лета.
Нынче октябрь живет в переполненных лужах.
Мне не хватает прямого живого света -
Осенью сукиным детям становится хуже.
Хочется плюнуть на все, и на месяц в спячку,
Чтобы проспать эти чувства, как время встречи,
Чтобы, неловкость свою за улыбкой пряча,
Снова задуматься: «Лечит или не лечит?»
Я вам читаю стихи – это обнажает:
«Мир такой робкий, что кажется нам ненужным….»
Ну, а пока вы задумались, я решаю -
Чье бы невинное сердце мне съесть на ужин?
25.10.10
«Мы не сошли с ума»
Мы не сошли с ума – мы родились весной.
Там, куда падал свет, я целовала тень.
С хохотом жег ковчег парень по кличке Ной;
«Кто говорил «потоп», если вокруг метель?!»
Полно тебе – не хнычь! Что нам с ушедших дней?
Помню, с меня тогда долго сбивали спесь.
Дева Мария тут. Хочешь, иди за ней?
Жаль, не смогу сказать: «Хочешь – останься здесь»
Жаль, я не как она - нечего предложить:
Слишком худа, смугла, волосы как смола.
Ради такой как я сложно хотеть пожить.
Дева вздыхает: «Ты ради него смогла»
Солнце слепит глаза. Больно и так светло.
Скорая, старый врач: «Доченька как спалось?»
«Просто ****ец…» А ты плачешь, Целуешь в лоб.
Я, засмущавшись, злюсь «Хватит, ну что ты, брось»
Вдребезги старый джип. Мой сероглазый Ной
Шепчет: «Ты, блин, даешь! Думал, тебе кранты»
Я, отмахнувшись: «Нет. Видела сон дурной»
Дева Мария ждет, чтобы сменить бинты.
5. 07.10
«Если зима вдруг приходится на июль»
Если зима вдруг приходится на июль,
Если проснулся в кровати, но весь в снегу,
Губы мгновенно замерзли на слове «лю…»
Значит, солгу тебе правду. Опять солгу.
Я расскажу, что ты принц из другой страны.
Я промолчу, что страны твоей больше нет.
Той, где под солнцем и звездами все равны,
Той, по которой ты плакал сейчас во сне.
Я расскажу, что глаза у тебя в отца.
Я промолчу, что он был от рожденья слеп,
Помня его волевые черты лица,
Теплые руки, дающие теплый хлеб.
Я расскажу про родную твою сестру.
Смуглую девочку, шуструю как лиса.
Я промолчу, как тащили ее к костру.
Богу Дождя не хотелось ее спасать.
В доме натоплено. Ночь и горит камин.
Ты улыбаешься, веря моим словам.
А за окном, осыпаясь, цветет жасмин
А под окном, зеленея, растет трава.
Ты засыпаешь и видишь свои снега.
Я научу, и ты сможешь сказать «люблю»
Знаешь, как трудно бывает тебе солгать
Если зима вдруг приходится на июль?
28.06.10
Сергей Калугин
x x x (из цикла «Венок сонетов»)
Слова мертвы. Моя душа мертва.
Я сон, я брег арктического моря.
И тело, смертно жаждущее рва,
Скрутило в узел судорогой горя.
Но там, на дне, у ключевых глубин,
Я ощущаю слабое биенье,
Сквозь сон мне тускло грезится рожденье
Иных, пока неведомых вершин.
Я жду сквозь боль, так исступленно жду,
Когда рассвет предел положит льду,
Когда мой дух вернется из скитанья...
До тканей сердца мглою поражен -
Я полон исполнением времен,
Я не ищу пред Небом оправданья.
«РАДОСТЬ МОЯ» (из альбома "NIGREDO")
Радость моя, вот и все,
Боль умерла на рассвете
В нежных перстах облаков
Розовым шелком струится
Еще не родившийся день.
Вздох мой, как стало легко!
Воздух вливается в окна,
Время. Мы вышли из дома,
Мы стоим над обрывом,
Встречая рассвет.
Радость моя, вот и все,
Боли отныне не будет
Золотом плавятся горы
И вспыхнули реки -
Осанна! -
И солнце взошло.
Свет пронизал нас насквозь!
Мы прозрачны для света!
Мальчик, ты понял, что стало с тобой
В это утро ? Ты понял ...
Что ж, скоро ветер окрепнет и мы
Навсегда оттолкнемся от тверди,
Мы ворвемся на гребне волны
В ледяное сияние смерти ...
Радость моя, мы летим!
Выше, и выше, и выше,
Города проплывают под нами
И птицы с ликующим криком
Взмывают под самое небо
Прощаясь с тобой ...
Все для тебя в этот день!
Горы, и реки, и травы,
Это утро - последний подарок Земли
Так прими его в Вечность с собой!
Плачь, мы уходим отсюда, плачь,
Небеса в ледяной круговерти,
Только ветер, сияние, плачь,
Ничего нет прекраснее смерти!
Плачь, слышишь - Небо зовет нас, так
плачь,
С гулом рушатся времени своды,
От свободы неистовой плачь,
Беспредельной и страшной свободы!
Плачь, мы уходим навеки, так плачь,
Сквозь миры, что распались как клети
Эти реки сияния! Плачь!
Ничего нет прекраснее смерти!
«РАССКАЗ КОРОЛЯ-ОНДАТРЫ О РЫБНОЙ ЛОВЛЕ В ПЯТНИЦУ»
(из альбома "NIGREDO")
Я видел небо в стальных переливах
И камни на илистом дне,
И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,
Сверкали в прибрежной волне.
И еще было море и пенные гривы
На гребнях ревущих валов,
И крест обомшелый в объятиях ивы,
Чьи корни дарили мне кров.
А в странах за морем, где люди крылаты,
Жил брат мой, он был королем,
И глядя как кружатся в небе фрегаты,
Я помнил и плакал о нем.
Брат мой с ликом птицы, брат с перстами девы,
Брат мой!
Брат, мне море снится, черных волн напевы,
Брат мой!
В недоброе утро узнал я от старца
О Рыбе, чей жир - колдовство,
И Клятвою Крови я страшно поклялся
Отведать ее естество.
А старец, подобный столетнему вязу,
Ударил в пергамент страниц -
"Нажива для Рыбы творится из глаза,
Из глаза Властителя Птиц."
Брат мой, плащ твой черный,
Брат мой стан твой белый,
Брат мой, плащ мой белый,
Брат мой, стан мой черный,
Брат мой!
Брат мой, крест твой в круге,
Брат, круг мой объял крест,
Брат мой, крест мой в круге,
Брат, круг твой объял крест,
Брат мой!
Я вышел на скалы, согнувшись горбато,
И крик мой потряс небеса -
То брат вызывал на заклание брата,
Чтоб вырвать у брата глаза,
И буря поднялась от хлопанья крылий -
То брат мой явился на зов,
И жертвенной кровью мы скалы кропили
И скрылись от взора Богов.
Брат мой, взгляд твой черный,
Брат мой крик твой белый,
Брат мой, взгляд мой белый,
Брат мой, крик мой черный,
Брат мой!
Брат, где твой нож - вот мой,
Брат, вот мой нож, твой где,
Брат, где нож твой - вот мой,
Вот мой нож, мой брат, мой...
Брат мой!
И битва была, и померкло светило
За черной грядой облаков,
Не знал я, какая разбужена сила
Сверканием наших клинков,
Не знал я, какая разбужена сила
Сверканием наших клинков,
И битва кипела, и битва бурлила
Под черной грядой облаков!
Чья клубится на востоке полупризрачная тень?
Чьи хрустальные дороги разомкнули ночь и день?
Кто шестом коснулся неба, кто шестом проник до дна?
Чьим нагрудным амулетом служат Солнце и Луна?
Се, грядущий на баркасе по ветрам осенних бурь,
Три зрачка горят на глазе, перевернутом вовнутрь.
Се, влекомый нашей схваткой правит путь свой в вышине,
И горят четыре зрака на глазу, что зрит вовне...
И рухнул мне под ноги брат обагренный,
И крик бесновавшихся птиц
Метался над камнем, где стыл побежденный,
Сочась пустотою глазниц.
И глаз наживил я, и бросил под глыбу,
Где волны кружатся кольцом -
Удача была мне, я выловил Рыбу
С чужим человечьим лицом.
Я рыбы отведал, и пали покровы,
Я видел сквозь марево дня,
Как движется по небу витязь багровый,
Чье око взыскует меня.
Ладони я вскинул - но видел сквозь руки,
И вот мне вонзились в лице
Четыре зрачка на пылающем круге
В кровавом и страшном кольце.
И мысли мне выжгло, и память застыла,
И вот я отправился в путь,
И шел я на север, и птица парила,
И взгляд мой струился как ртуть.
Я спал под корнями поваленных елей,
А ел я бруснику и мед,
Я выткал надорванный крик коростеля
Над зыбью вечерних болот.
И в странах бескрайнего льда и заката,
Где стынет под веком слеза,
Пою я о брате, зарезавшем брата
За Рыбу, чья пища — глаза...
Я очень тебя любил
Анна Алымова
«Сон»
Я расправляю крылья, это смелость -
Взглянуть в глаза Им чистым, ясным взглядом.
Они хотят, чтоб сердце загорелось
Огнем отравленным бессмысленной услады.
Они хотят по темным коридорам
Пустить мою измученную душу,
Но я опять одергиваю шторы
И свет пускаю исподволь наружу.
Они пленяют странным темным бредом,
Дают отвар из приторного перца:
Я снова вижу близкие ответы
И от безумия зашедшееся сердце.
О, это пропасть!.. Жуткие созданья,
От вас дождем бы скрыться за страницы...
Но я всего лишь жертва мирозданья,
Смотрящая в глаза своим убийцам.
«Я очень тебя любил»
вот бы разом выдохнуть эти сверла -
Сто одно проклятое сверлецо!.." (с) Вера Полозкова - И напомни мне, чтоб я больше не приезжала
Сжимая свои кошмары все разом в одно кольцо,
И, взглядом встречая, падать на каждом шагу без сил -
Страшнее всего услышать, как едкий мороз в лицо:
"Я очень тебя любила" - "Я очень тебя любил"...
И - все. Пустота без лика, и больше не будет слов,
И не о чем больше плакать, и незачем больше жить,
Лишь слыша себе вдогонку: "Я был ко всему готов",
В ответ выдыхая сипло: "А я не смогу простить",
Бежать без оглядки в пропасть, сколь можно в руках держа,
Ускорив процесс безвольный себя превращенья в лед,
В руке револьвер до жутких кровавых мозолей сжав,
Готовясь себя прикончить так скоро, как шок пройдет -
Ведь шок болевой проходит, как, впрочем, любой наркоз,
И снова себя находишь в палате для тех, кто мертв,
Но ты по ошибке здесь, ведь твоя жизнь идет под снос,
А к мертвым - тупая зависть от всех четырех углов.
Потом все равно вернешься туда, где всего больней,
Взглянуть на тот слабый образ, который доколе мил,
Забыв лихорадку страшных своих безысходных дней,
Сквозь слезы, тепло, но все же -
...
"Я очень. тебя. любил."
Ксения Желудова
«Цветные сны»
северный ветер играется вновь
с садовыми ножницами,
работа весёлая, грубая и простая;
если бог и впрямь есть любовь,
то я либо безбожница,
либо святая.
время лечит оперативным путём,
жонглируя инструментами,
режет, вставляет спицы.
мы полежим немножечко и уснём,
под медикаментами
сладко спится.
осень предполагает цветные сны,
(Продолжить)
терпкую выпивку за разговором,
именины памяти.
говорите, что не дотянете до весны,
что зима вас возьмёт измором,
но вы лукавите.
всё пройдёт; пройдёт и на этот раз,
такая весна выдастся в том году,
мы выбежим на дорогу;
не оторвать восхищённых глаз
от вишен, цветущих в саду,
и нечем дышать,
кроме бога.
28-10-10
«Несмотря ни на что»
Д.Воденникову
июньский первый тополиный пух,
сигнал к началу снежного сезона;
иди, живи произнесённым вслух
случайным словом,
утренним,
спросонным.
бог любит своих вымышленных чад,
он благосклонен к ним, невероятным;
смешны, капризны, как они кричат;
а пахнут как:
черешнево
и мятно.
(Продолжить)
нет, и не будет здесь других вестей,
кроме прохладной нежности к чужим,
способной продырявить до костей,
пинцет, тампон,
давай, дыши,
зажим.
удастся ли мне встать на третий день,
иди, живи, давай, дыши, а я
звенящая цветная дребедень,
пустая,
бесполезная,
ничья.
а бог нас любит, ведь любовь слепа,
хоть он другой не ждёт и не приемлет,
жестока и на радости скупа,
но льётся
тёплой патокой
на землю.
8.11.10.