Рондо на закате

                В.И.Федин

                РОНДО НА ЗАКАТЕ
                Роман-эссе

      Опубликовано издательством «Весь Сергиев Посад» , г. Сергиев Посад, 2006г.

ББК 84(2Рос-Рус)6  Ф32
ISBN 5-93585-092-3
                «Нации, как и женщине, не прощается,
                когда она в минуту оплошности
                отдается первому попавшемуся проходимцу»
                К. Маркс, Ф. Энгельс,
                «XVIII брюмера Луи Бонапарта»

                ВМЕСТО ПРОЛОГА

      В памяти благодарных потомков имена добрых людей на сохраняются. Потомки почему-то помнят лишь злодеев. Всем известны Аттила, Чингиз-хан, Гитлер и множество других больших и малых носителей зла. Но кто помнит имя покорителя огня в седой пещерной древности? Кто помнит имена изобретателей колеса, рыболовного крючка, швейной иглы, ткацкого станка, гончарного круга и других величайших достижений человеческой мысли, без которых не смогла бы существовать наша цивилизация? Кто был тот человек, который впервые взрыхлил никем еще нетронутую почву, осторожно вложил в нее семена, сберег нежные ростки, дождался созревания колоса и собрал первый рукотворный урожай?
      Увы, мы не знаем этих людей, не помним их имена. Память о них растаяла в непроницаемой мгле тысячелетий. А ведь без них, без их изобретений род человеческий вымер бы от голода и холода, как вымерли динозавры.
Если не заходить в глубь тысячелетий, а ограничиться новейшей историей, то даже в пределах последнего века мы многое забыли. Все помнят злодеев вроде Пол Пота, Бен Ладена. А кто изобрел телевизор, электрический утюг, синтетическое волокно, мобильный телефон? Мы не знаем имен этих изобретателей, хотя результатами их умственной деятельности пользуемся каждый день.
      Слаб человек. Ненадежна и причудлива наша память. И все же мы живы лишь потому, что в наших сердцах и душах хранится добро, а не зло. Зло способно лишь уничтожать. Оно не может жить, не убивая. Лишите зло возможности убивать, и оно погибнет, ибо питается кровью своих жертв. Добро же вечно само по себе, и живет оно в любых, самых невыносимых условиях. Оно не нуждается во внешних источниках энергии. Добро черпает силы в себе самом, и этот животворный родник никогда не иссякает.
      Одно время в нашей стране стал вдруг популярным лозунг: добро должно быть с кулаками. Это не может быть правдой. Добро с кулаками — это самый коварный, самый гнусный вид зла. Люди ждут от добра добрых дел и вдруг получают предательский удар «добрым» кулаком ниже пояса.
      Кто-то из мудрых сказал: если человек сделал вам добро, он навсегда будет благодарен вам за это; если же человек сделал вам зло, — он никогда не простит вам этого.
   Есть на свете два человека, которые сделали для меня большое добро. Они благодарны мне за это. Мало того, они убеждены, что это я сделал им добро. Возможно, это так, а возможно, не совсем так. Но я тоже им искренне и навсегда благодарен.
Я не могу назвать их имен, ибо в нашей стране сейчас безраздельно царствуют силы зла, и их возможность убивать все доброе пока неограниченна. Не знаю, настанет ли время, когда можно будет прямо говорить о добрых людях, без опасения навлечь на них беду. А если такое время придет, то будет ли кто-нибудь помнить их имена?
      Оба этих человека начинали свою жизнь простыми советскими людьми, инженерами. Они верили в возможность построения светлого будущего для всех людей и не жалели сил ради достижения этой прекрасной цели. Но потом грянула перестройка, распалась наша великая держава. В урезанной России начался дикий первобытный капитализм в самой жуткой стадии первичного накопления.
      Оба этих человека устояли в новых условиях. Они выдержали все бедствия и удары судьбы и власти, нашли свой путь. Великой опорой им стала их дружба. Их нельзя назвать «новыми русскими», и не только потому, что нет у них немеряных миллионов. «Новый русский» — это понятие не столько финансовое, сколько моральное, а точнее — аморальное. У них нет личных счетов в зарубежных банках, нет «крутых» телохранителей, нет «заводов, газет, пароходов». Каждый Божий день они вынуждены снова и снова трудиться, бороться за свое человеческое место под солнцем, за нормальную жизнь и благополучие близких. Скорее, их можно отнести к пресловутому «среднему классу», если бы такой класс существовал в новой России.
      Они — настоящие патриоты России. У них нет свободных денег, но они ухитряются выкраивать скудные средства на добрые дела, на благотворительность, на меценатство в хорошем смысле этого благородного, но ныне почти забытого слова.
      Один из них пытается возродить свою деревню, свою малую родину. Эта деревня, как и сотни тысяч небольших деревень в суверенной, демократической России, умирает. Она списана нашей властью в безвозвратные отходы сокрушительных для народа реформ. Он сумел за свой счет практически заново построить в этой деревне разрушенный храм. Храм небольшой, не сияет золотом и фресками. Но его земляки впервые за долгие годы нищеты и бесправия в посткоммунистической России увидели какой-то просвет впереди, в своей безысходной тревоге за завтрашний день. Они идут в этот храм, возносят молитвы небу за себя и за своего доброго земляка. Возносят свои молитвы не за бутылку водки, не за милостыню, не за подачку, — от души, от чистого сердца.
      Он привел в порядок разбитую деревенскую дорогу. Сейчас он пытается на своей малой родине восстановить разворованный «новыми русскими» маленький завод местной промышленности. Жители деревни получили рабочие места, но, что гораздо важнее, они получили надежду на будущее. К сожалению, ограниченность средств и еще больше — бездушие златолюбивых чиновников тормозят это благородное дело.
      Другой из них родился в семье советского офицера и с младенчества кочевал с родителями по бескрайним просторам СССР. Судьба лишила его малой родины. Но сейчас он своими скромными средствами помогает делать добрые дела честным людям, которые не связаны с ним ни родством, ни землячеством.
       Их никто не принуждает делать это. Они могли бы свои скромные средства использовать для себя, для дома, для семьи. Никто не осудил бы их за это, особенно на общем фоне недобрых дел, которые творят в России властьимущие, олигархи, «новые русские» и сонм алчущих корысти чиновников.
      Ими движет добро, заложенное самой природой в сердце каждого человека. Трагично, но большинство моих сограждан стремятся сейчас искоренить в себе такие человеческие качества. А эти люди сохранили добро в своей душе, в своем сердце, и оно обращает их помыслы к простому человеку, забытому теми, кто по своим служебным обязанностям должен помнить о нём.
      Никто не знает своего будущего. Невозможно предсказать, что станется с нашей страной, со всеми нами, с нашими детьми и внуками. Но если Россия возродится, то это сделают только такие люди.
Россию возродят не наши правители. Государственная власть на Руси, как бы она ни называлась, в какие бы одежды ни рядилась, никогда не заботилась о благе народа. Она только высасывала из народа все соки, силы, кровь, саму жизнь во имя неведомых целей. И это продолжается больше тысячи лет, со времен мифического Рюрика.
      Россия устоит в беспросветном мраке очередных больших перемен и снова станет великой, какой она была много тысяч лет, если будут жить такие люди с бесконечным запасом добра в сердце.

                Двадцать лет спустя, 1973 год

      Мы окончили среднюю школу в 1953 году. Тот год памятен нашему народу. 5 марта умер вождь и вдохновитель всех наших побед товарищ Иосиф Виссарионович Сталин. Это оказалось настоящим потрясением для большинства советских людей. Даже нас, десятиклассников, — тогда в средней школе учились десять лет, — ошеломила эта трагедия. Казалось, что со смертью Сталина кончается жизнь. Многие плакали от горя и страха перед неведомым будущим. Не верилось, что без Сталина уцелеет страна, что мы будем жить, радоваться, работать, учиться — без человека, под водительством которого наша держава шла от победы к победе.
      Сейчас говорят и пишут, что в тот день многие ликовали, праздновали избавление от тирана и так далее. Вряд ли это так. Ретроспекция неизбежно связана с представлением о себе как о более объективном, осведомленном и мудром человеке, чем это было на самом деле в прошлом. Опыт последующих лет обязательно накладывает свой отпечаток на более поздние «воспоминания и размышления».
      В том же году после смерти Сталина разразилось еще несколько незабываемых событий. Газеты сообщили об освобождении врачей-вредителей, и внимательные люди говорили, что выпустили на одного человека меньше, чем арестовали: один «вредитель» погиб, не выдержав методов допроса.
      А потом на нас обрушилось «дело Берии». Один из наших вождей, ближайший сподвижник Сталина оказался агентом множества империалистических разведок. Осторожно передавались слухи о том, что Берия хотел арестовать все руководство страны, и что для этого он выбрал вечер премьеры оперы Шапорина «Декабристы», когда почти все советское руководство собралось в  Большом театре.
      В тот вечер я слушал по радио прямую трансляцию оперы из Большого театра. Я, как сознательный комсомолец, ученик 10 класса, старался держаться в русле культурной жизни страны, а радио для нас служило единственным источником такого рода информации. Никакой внутренний голос не подсказал мне, что в эти часы происходит в Москве вокруг Большого театра, и что сейчас в буквальном смысле слова решается судьба нашей страны.
      Сейчас я мог бы говорить, как это делают иные мудрецы и прозорливцы, что в тот вечер чувствовал неосознанную тревогу за судьбу Родины и так далее. Не сильно ошибусь, если предположу, что абсолютное большинство советского народа, как и я, просто верило официальным сообщениям и вряд ли объективно оценивало текущие события. Потом — да, потом мы постепенно приучили себя к мысли о своей мудрости, но только потому, что уж очень не хочется выглядеть в глазах потомков недалеким обывателем, какими мы бываем на самом деле.
Так или иначе, мы, десятиклассники, переживали эти события первой половины 1953-го как воистину исторические и судьбоносные.
      Но время шло, прозвенел «последний звонок», мы стали сдавать выпускные экзамены. Большинство намеревалось продолжить образование: кто в ВУЗе, кто в техникуме. У каждого были свои мечты, свои критерии престижности профессий, свои мерки успехов в жизни. Наши критерии и мерки очень далеки от устремлений современной молодежи. Тогда почти каждый из нас главным в жизни считал беззаветное служение Родине. Так уж нас воспитали. Сейчас я думаю, что в классе с нами учились два — три человека, которые думали не о Родине, а о личном благополучии. Но это я предполагаю сейчас, когда знаю судьбу одноклассников.
      Потом состоялся выпускной вечер. Мы прощались со школой, снисходительно смотрели на своих учителей. Мы уходили в большую жизнь, а они оставались здесь продолжать свое маленькое дело: учить следующие классы, которые, конечно же, и в подметки нам не годились. Перед нами лежало необозримое будущее, а их судьба — оставаться в нашем прошлом. Так закончилась наша юность.
      Когда человек всерьез задумывается о своей жизни? Когда начинает подводить ее скромные итоги? Беззаботное детство, строптивое отрочество и юношеские годы с их метаниями и исканиями можно не считать: в это время мы ищем свое место в этом мире, очень боимся не успеть. В молодости мы готовимся к исполнению своего предназначения. В тридцатилетнем возрасте на такие размышления не остается времени: мы спешим реализовать себя.
      Для меня время размышлений о прошлом и будущем, время первого подведения итогов настало после тридцати пяти лет. И тогда же я задумался о нашем классе, о судьбах моих одноклассников. Где они, что с ними сталось, чего они достигли, да и вообще — живы ли, или уже кто-нибудь ушел в мир иной? Судьба забросила меня в места довольно отдаленные от родной школы, и я поневоле растерял школьных товарищей. Этому способствовал и свойственный молодости эгоцентризм. Но неизбежно настал момент, когда мне пришло в голову, что хорошо бы собраться нам классом в нашем селе.
      Шел 1973 год — год двадцатилетия со дня окончания школы. Была причина, был повод для встречи. Я списался с теми, чьи адреса знал, попросил их известить остальных, кого они могут найти, или сообщить их адреса мне. Собрать разлетевшихся по всей стране за двадцать лет одноклассников — задача нелегкая. Я не раз вспоминал известного Шуру Балаганова, который собирал «детей лейтенанта Шмидта» на конференцию для выработки конвенции.
      К счастью, многие из одноклассников остались в родных краях. Особой удачей оказалось то, что в нашем селе все эти годы работала в районной, а после хрущевского укрупнения районов, когда село стало рядовым, сельской библиотеке наша одноклассница Рая Рудина. Она давно вышла замуж, и теперь называлась Раисой Сергеевной Гаршиной. Но мы по привычке продолжали звать ее Раей Рудиной. Ее муж Александр Гаршин не обижался, мало того, он стал одним из наших активистов, участвовал во всех наших встречах, — до своей безвременной смерти. Рая Рудина поддержала идею и взяла на себя основную тяжесть сбора одноклассников. Первая наша встреча состоялась в июле 1973 года.
      Наше село Красный Яр располагается на левобережье Волги, как раз посередине между городами Марксом и Энгельсом Саратовской области. Раньше тут была автономная республика немцев Поволжья. Город Маркс сначала назывался Екатериненштадтом, потом, скорее всего, в начале Первой мировой войны, когда в России стали интенсивно внедрять патриотизм и искоренять германский вражеский дух — Баронском. После революции его переименовали в Марксштадт, а в 1941 году, когда началась Великая Отечественная война, и когда снова потребовалось искоренять вражеский дух, — просто в Маркс. Город Энгельс до революции назывался Покровской слободой, после революции он стал городом Покровском, а затем Энгельсом. Мало кому выпало такое: жить между Марксом и Энгельсом.
      До 1941 года здесь жили немцы-колонисты. Они поселились тут во времена Екатерины Второй. В 1941 году, когда началась Великая Отечественная война, их выселили или, как сейчас говорят, депортировали в Сибирь. Некоторых из них или их детей я встречал на Алтае, где они обосновались в кулундинских степях Славгородского района. Немцев на Алтае в те годы жило немало, и краевое радио чуть не каждый день выделяло один час  для передач на немецком языке. А я встречался с алтайскими немцами, писателями и поэтами, которые занимались литературными упражнениями, их так и называли: авторы, пишущие на немецком языке. 
   А в Красном Яре после выселения оттуда немцев поселились новые люди: беженцы из западных областей СССР, переселенцы из других мест.
   На первую встречу нас собралось 13 человек из 28-ми, закончивших 10-й класс красно-ярской средней школы. Я приехал пораньше, повидать свою матушку, которая же почти 30  жила в Красном Яре. Ей шел уже седьмой десяток, и я старался в каждый очередной отпуск несколько дней побыть с ней. Наши повзрослевшие одноклассницы собирались в гостеприимном доме Раисы Сергеевны. Мужчины заходили ко мне, в дом моей матушки, своей бывшей учительницы русского языка и литературы.
      Хорошо помню появление Виктора Седякина. В школе я был самым долговязым, но тощим, фигура моя напоминала хворостину, а по-народному — глисту. Этот недостаток много лет причинял мне довольно сильные переживания. Несмотря на усиленное питание и изнурительные занятии самодеятельной физкультурой, моя мышечная масса никак не хотела наращиваться. И только после тридцати лет я стал раздаваться в ширину.
      Седякин подкатил к нашему двору на белой персональной «Волге» с персональным шофером. Он один из класса достиг таких высот. В калитку вошел коренастый, крепкий, молодой еще мужчина с густой шевелюрой и с твердым «руководящим» лицом. Но сквозь эту солидную внешность откровенно проглядывал прежний мой одноклассник — подвижный, веселый и безобидный озорник Витька Седякин. Я в это время возился во дворе, налаживал что-то в немудреном матушкином вдовьем хозяйстве. Припекало саратовское солнце, и я был в плавках. Седякин, внимательно осмотрел меня и восхищенно пробасил:
      — Ну и лось!
      Я понял, что это — комплимент. Мы крепко обнялись, — впервые в жизни. В школьные годы подобные сантименты в мальчишеской среде не поощрялись.
      Седякин работал директором крупной строительно-монтажной организации в Башкирии, — единственный среди нас руководитель такого ранга. Он решил на пару дней поселиться у кого-то из одноклассников. Его родители и две сестры раньше жили в Красном Яре, в доме с мезонином неподалеку от теперешнего матушкиного дома, но сейчас в селе никого из его родительской семьи не осталось.
      Вскоре подошел Олег Васильцев, прежний наш Алик, бессменный горнист пионерского отряда нашего класса и по совместительству — горнист школьной пионерской дружины. Он работал геологом в Туркмении и приехал со своей женой Галей, симпатичной невысокой брюнеткой. Его мать жила в Красном Яре, и они остановились у нее.
      Почти вслед за Васильцевыми приехал на своих «Жигулях» Борис Маргулин, — тоже с супругой, тоже симпатичной, тоже невысокой и тоже брюнеткой. Звали ее Зиной. Борис занимал многотрудную должность начальника цеха на Энгельсском комбинате железобетонных изделий. Мы вошли в дом к моей матушке. Начались обычные для такой встречи сумбурные возгласы, ахи и охи. Матушка радовалась встрече с бывшими учениками, такими теперь солидными и представительными.
      Прибежал Славик Кляксин. Он продолжал жить в Красном Яре и работал агрономом в колхозе. Как только он узнал, что Виктор еще не определился с жильем, то тут же с обычной для него пылкостью заявил, что Седякин будет жить только у него и нигде кроме. Мы проговорили около часу, бывшие ученики предоставили инициативу беседы матушке. Она расспрашивала каждого о жизни и деятельности, о семье, здоровье и обо всем прочем. Когда стрелки часов приблизились к назначенному времени, мы пошли к Гаршиным.
   Раиса Сергеевна и ее Александр радушно встречали гостей. В уютном дворе под высокими густыми яблонями стоял аккуратный дощатый стол со скамейками. Из Звонаревки прибыла Рая Полулях с мужем. Рая из хрупкой, худенькой и бледненькой девушки превратилась в крепкую, плотную даму с волевым лицом. Было видно, что она уверенно управляет семейной ладьей. Из других окрестных сел приехали Валя Фадеева с мужем, Галя Хомутова с мужем, Таня Бураш — одна, мужа у нее не было. Из Саратова приехала Валя Бережкова. Появился Василий Полулях, главврач красно-ярской больницы.
      Шел «расцвет застоя». Уже построен коммунизм — в пределах кремлевской стены. Успешно строился развитой социализм — в пределах московской кольцевой автодороги. Вся остальная страна прозябала в весьма скромном достатке и привыкла ездить в Москву за колбасой, апельсинами, в «Детский мир» и за импортными вещами из стран СЭВ. Широко ходили анекдоты про дорогого Леонида Ильича Брежнева.
      Недавний XXIV-й съезд КПСС установил, что в СССР уже построен развитой социализм, и что теперь надо создавать материально-техническую базу коммунизма, общества светлого будущего человечества, в котором труд становится потребностью человека, и в котором каждый трудится по способностям, а получает — по потребностям. Прошло больше половины директивного двадцатилетнего срока, установленного Хрущевым для построения коммунизма в СССР. Еще свеж в памяти торжественный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».
   По прежним планам, о которых теперь старались не говорить, коммунизм должен был появиться в 1981-м году. По этому поводу в народе ходило множество анекдотов и шуточек. В глубине души даже наивные простаки, правоверные коммунисты вроде меня начинали догадываться, что если и настанет когда-то коммунизм, то, как сказал поэт:
            Жаль только, жить в эту пору прекрасную
            Уж не придется ни мне, ни тебе.
      В то же время СССР достиг многого. Хрущевские малогабаритные квартиры при всем скептическом отношении к ним обеспечили отдельным жильем практически каждую семью. Это произошло на моей памяти за довольно короткий срок. Когда я приехал на работу в Сибирь молодым специалистам, то считалось вполне приличным, если семья занимала одну комнату в коммунальной квартиралтайские е. Местные жители в большинстве жили в переполненных бараках без всяких удобств, с общей кухней. Отдельные «счастливчики» обитали в частном секторе, где в небольших домиках ютились огромными семьями с бабушками и дедушками, с семейными братьями и сестрами, с тещами и свекровями, буквально друг на друге.
   Расселение бараков и частного сектора при огромном объеме жилищного строительства создавало большие трудности. Чтобы дать всем «частным» семьям каждой такой комбинированной семьи отдельную квартиру, приходилось на один снесенный барак строить пятиэтажный дом, и не всегда хватало одного дома. Но, так или иначе, жилищный кризис в первом приближении был решен за десяток лет. Если бы темпы жилищного строительства шестидесятых-семидесятых лет сохранились, то, возможно, Советский Союз не развалился бы.
Планы IX-й пятилетки 1971—1975 гг., «пятилетки качества», предусматривали дальнейшее увеличение объемов жилищного строительства.
    Был завершен переход ко всеобщему среднему образованию. Заметно выросли номинальные доходы людей, но это оказалось бюрократическим ухищрением, — скорее всего за счет усиленного печатания денег. Как говорят экономисты, рост денежной массы существенно опережал рост товарной массы. Ходила горькая шутка: «У нас в стране есть всё, только не всем хватает». Именно в эти годы началась эпоха знаменитого дефицита, которая закончилась пустыми полками магазинов и талонами при демократе Горбачеве и привела к краху СССР.
      Встреча одноклассников через двадцать лет проходила восторженно. Возгласы, вопросы, охи и ахи. Каждый уже утвердился в достигнутом положении — кто как сумел, большего трудно было ожидать, ведь наш средний возраст подбирался к 40 годам, и мы понимали, что каждый достиг своего предела, ну, почти достиг. У многих народов 40 лет считается пиком жизни, что человек сумел достичь к этому времени, на таком уровне он обычно и остается.
   В нашей стране это неписаное правило усиливалось внутренними традициями. На руководящих постах крепко утвердились люди старшего поколения, ровесники наших родителей, и они занимали свои кресла до смерти. Такое положение сохранялось на всех уровнях: от генерального секретаря КПСС до директоров предприятий. Крупные руководители на пенсию обычно не уходили. Иногда их отстраняли от высокой должности, но такое случалось редко, номенклатура старательно оберегала свои ряды от потрясений. Продвижение по служебной лестнице становилось семейным делом.
      В этом отношении нашему поколению сильно не повезло: пока мы были в расцвете сил, нас не подпускали к номенклатурным должностям, мы считались молодыми и зелеными молокососами. А через десяток лет мы стали старыми и неперспективными.
   Помню, как-то однажды, в конце напряженного совещания мой директор счел научно-технические вопросы решенными и позволил себе немного расслабиться, что наблюдалось очень редко. Он работал почти круглые сутки и того же требовал от нас. Директором он стал еще в конце войны, почти тридцать лет назад. Он был намного старше своих заместителей, а мы, начальники отделов, годились ему в сыновья. Иногда, в хорошем настроении, он называл нас «безусыми хлопчиками». Мы не обижались, потому что крепко уважали своего директора за редкостную работоспособность и трезвый ум. Сейчас он, видимо, устал от наших взаимных упреков. Он прикрыл глаза и мечтательно проговорил:
      — Хорошо было раньше. Тогда у каждого директора была своя тюрьма. Вы бы у меня по-другому себя вели...
      В другой раз, тоже на утомительном совещании, раздраженный нашими препирательствами, он твердо заявил:
   — Вы, хлопчики, меня не сломаете. Я полон сил и умру в этом кресле, не надейтесь.
   Кстати, он и умер через много лет на своей руководящей должности.
   ...Первое впечатление от встречи со старыми одноклассниками было интересным и сложным. Безусловно, мы все радовались. Мы гордились тем, что через двадцать лет собралась почти половина класса. За спиной у всех — большая жизнь, работа, семья. Каждый пережил много радостей, неприятностей и драм, а кое-кто и трагедию. Но все это, к счастью, не мешало никому снова почувствовать себя мальчишками и девчонками.
   Бывшие мальчишки повзрослели и возмужали, стали интересными мужчинами в расцвете сил. А вот «девчонки», увы, сильно "обабились", и казались намного старше нас. Двадцать лет в таком возрасте для женщин — это очень много. Человек в молодости да и в зрелом возрасте считает, что он навечно останется молодым, полным сил и здоровья, хотя все вокруг заметно стареют, особенно если встреча происходит через двадцать лет.
   Мы сидели в холодке под яблонями, вели сбивчивые беседы обо всем на свете, уточняли «протокол» нашей встречи. Решили провести официальную часть здесь же, в саду Гаршиных. Сюда можно пригласить наших учителей. А для неофициального банкета Василий Полулях снял на всю ночь помещение сельской столовой.
      К концу жаркого дня мы вышли на высокий берег речки нашего детства. Красный Яр оправдывал свое название. Некоторые краеведы считают, что его название произошло от немецких слов Grassen Jahr, то-есть Травяной (Зеленый) Год. Но такое толкование я оставляю на совести этих специалистов. Мне больше нравится чисто русское объяснение  названия Красный Яр.
    Село располагалось красивым полукружьем на высоком обрыве подковообразной излучины левобережной старицы Волги, "на яру", как говорили раньше на Руси. Видимо, русское название села произошло отсюда. С довольно высокого берега просматривалась пятикилометровая низина заливных лугов. За ними синела полоса пойменного леса у коренной Волги. Эти заливные луга мы в детстве облазили вдоль и поперек. После весеннего разлива Волги в лугах оставалось множество небольших озер, в которых буквально кишела рыба. Летом заливные луга давали богатые укосы сена для колхоза. Кое-кто из школьников в летние каникулы тоже подрабатывал на сенокосе. Заработки невелики, но лишними они не были.
      Наша безымянная речка богата рыбой, и мы в школьные годы почти все свободное время летом проводили на рыбалке. Весной разливалась Волга, и все заливные луга превращались с один сплошной водоем в пять километров шириной — до высокого правого берега Волги. В это время неторопливая речка становилась стремительным полноводным потоком. А мы похвалялись друг перед другом, прыгали с высоких вековых осин в ледяную воду, когда по реке еще шли льдины.
      Времени на все эти простые сельские развлечения у нас оставалось маловато, обычно мальчишки после сдачи экзаменов — а тогда мы сдавали экзамены каждый год, начиная с четвертого класса, — устраивались на работу, кто куда мог. Чаще всего нас посылали на полевые работы в колхозе: прополка, сенокос, жатва, работа на току. Мы завидовали тем, у кого отцы работали механизаторами: шоферами, трактористами, комбайнерами, — отцы брали их своими помощниками, кого прицепщиками, кого штурвальными. Особенно большие заработки были у комбайнеров и их штурвальных, немного меньше — у тех, кто работал на копнителях в сцепке с комбайном.
      Но хватало времени и на обычные мальчишеские дела. В детстве и отрочестве каждый день кажется бесконечным. Трудно перечислить, что мы успевали натворить, пока нас не загоняли по домам на ночь. А кроме необходимости трудиться, помогать материально своим родителям — у нас тогда ощущалась потребность в полезном труде. Считалось зазорным, если мальчишка просто бездельничал все лето.
      Наш класс постоянно обновлялся по составу. Приходили второгодники, переростки, у которых получился перерыв в учебе из-за обстоятельств военного и послевоенного времени. Многих наших одноклассников родители забирали из школы и устраивали на работу, — среднее благосостояние народа тогда было очень невысокое, а некоторые семьи жили на грани нищеты. Учились в классе и дети состоятельных родителей — по меркам небольшого районного центра. Такие родители работали в районных организациях: в райкоме, райисполкоме, райсовете, райсобесе, райпотребсоюзе и т.д. Особенностью нашего класса было то, что с нами постоянно учились дети секретарей райкома, — высшего уровня власти в районе. Секретари райкома менялись довольно часто, и их сыновья или дочери исчезали из класса так же неожиданно, как и появлялись.
      Учился в нашем классе сын первого секретаря райкома Юра Мордовин. Он прославился тем, что обладал необыкновенно плотной и крепкой кожей, неподвластной медицинским шприцам. Нам постоянно делали профилактические уколы, мы их терпеть не могли и шли на всяческие ухищрения, чтобы избавиться от противной и болезненной процедуры. А Юра к нашей острой зависти с невинной улыбкой подставлял свою спину медсестре, и мы тихо радовались, видя ее изумление: медицинские иглы гнулись, но не протыкали дубленую шкуру счастливчика. Юра уверял, что никакой боли он при этом не чувствовал.
      Несколько лет с нами учился Толик Гусев, сын второго секретаря райкома. Он отличался воспитанностью, какой-то утонченной интеллигентностью и обижался, если мы прохаживались на его счет. А мы прохаживались, хотя он старался ни в чем не отставать от нас.
      На некоторое время появился в классе Вовка Батарин — сын очередного первого секретаря райкома ВКП(б). Он отлично вписался в нашу среду, мы ходили к нему домой и чувствовали себя там свободно. Его сестра Рита училась классом старше. Рита была красивой девочкой, многие старшеклассники вздыхали по ней. Потом Батарины уехали, — их отца куда-то перевели.
      Последним сыном секретаря райкома в нашем классе оказался Славик Кляксин. Он появился в середине восьмого класса и получал аттестат зрелости с нами. Запомнилось его появление. Шел обычный скучноватый урок. Вдруг в класс вошли двое мужчин: директор школы и с ним — солидный, представительный человек в богатом, зимнем пальто с меховым воротником — редком для нашего села. Директор представил его: это был наш Славик Кляксин.
      Хотя Славик выглядел старше своего возраста, но он быстро вписался в коллектив, и мы не выделяли его, несмотря на высокое положение отца. Привычки он имел тоже взрослые: курил, пил пиво, и даже кое-что покрепче, вовсю ухаживал за девчонками, в основном из старших классов.
       На этом увлечении он однажды чуть не пострадал. Летом после девятого класса он на танцах познакомился с интересной, красивой девушкой. Чем они занимались, неизвестно, но когда мы снова собрались в школе, Славик взахлеб расписывал предмет своего последнего увлечения. Одним из первых уроков в тот день оказалась математика. Наша математичка, она же бессменный наш классный руководитель Раиса Давыдовна Варновская то ли болела, то ли отдыхала в санатории. В класс вошла незнакомая молодая, симпатичная учительница, видимо, только что со студенческой скамьи. Мы все встали, а Славик, наш солидный и «взрослый» Славик Кляксин к нашему изумлению вдруг полез под парту с перепуганной физиономией. Новая учительница и была той самой его симпатией. Как он выпутался из такого конфуза — не знаю, врать не буду.
      Отец Славика оставил о себе неплохую память: в нашем селе впервые появилась одна замощенная булыжником, центральная улица, делившая село на две части. Все остальные улицы весной и осенью покрывала непролазная грязь из плодородного саратовского чернозема, а летом — полуметровым слоем тончайшая горячая пыль. Полузаброшенный садик в центре села его стараниями обнесли металлической изгородью. Кляксин-старший умер довольно рано, и его семья: жена и трое детей, из которых старшим был Славик, — оказалась в трудном материальном положении.
      Судьба у Славика не сложилась. Он окончил Саратовский сельскохозяйственный институт, пришел в наш колхоз агрономом. Но привычка к спиртному сыграла с ним плохую шутку. Он не удержался на своей должности, от него ушла жена, он много лет перебивался на случайных работах и все больше пил. Он так и остался бобылем, жил трудно и умер вскоре после нашей встречи 1998 года.
   Мы любили его за простоту, отзывчивость и непобедимое добродушие и жалели о его ранней смерти. Когда кто-то из нас появляется в Красном Яре, то приходит на могилу Славика. Он похоронен рядом с отцом и матерью. Его мать надолго пережила своего мужа. Под конец жизни она ослепла. Думаю, причин для этого было немало: и трудное материальное положение, в котором оказалась их семья после смерти мужа, и, не в последнюю очередь, ее переживания по поводу несложившейся судьбы старшего сына.
   Наша первая встреча в 1973 году была самой «торжественной». Еще жили некоторые наши учителя, и мы пригласили их на «официальную» часть встречи. Виктор Седякин и еще кто-то привели под руки нашу бессменную классную руководительницу Раису Давыдовну. Она уже плохо себя чувствовала и почти не могла самостоятельно передвигаться. Добрались своим ходом моя матушка и Бирская Клавдия Алексеевна, учительница химии и биологии. Посидела с нами учительница логики. Пришла на встречу желанной гостью наша бессменная пионервожатая, теперь педагог красно-ярской школы Анна Григорьевна Бирюкова — «товарищ Аня».
   Мы избрали председателем нашего собрания Виктора Седякина. Седякин в своей Башкирии занимался строительством и пуском компрессорных станций на крупных газо- и нефтепроводах. Его уважали в правящих кругах этой автономной республики. Основания для уважения имелись: в его руках находилась мощная землеройная и строительная техника. Он уже называл себя в третьем лице, совсем как товарищ Сталин: «Седякин сказал», «Седякин полагает». Под умелым руководством такого многоопытного человека наша встреча шла как по маслу.
   Мы провозглашали тосты за встречу, за наших учителей, за успехи всех присутствующих и каждого в отдельности. К сожалению, взять фотоаппарат догадался только Седякин. Каждый «отчитался» за последние двадцать лет своей жизни: где учился, где работает, сколько раз женился, есть ли дети и в каком количестве. Мы вспоминали отсутствующих. К сожалению, не смогли или не захотели приехать чуть больше половины одноклассников.
   Где-то затерялись следы Люси Пашиной, нашей отличницы. Не приехал Геннадий Бурыкин, который хотя и не оканчивал школу с нами, но пока учился, был признанным лидером мужской половины класса. По слухам, он работал врачом после окончания Саратовского медицинского института. Не приехала Светлана Евдокимова, самая красивая девчонка в классе, дочь уполномоченного КГБ района. Она вышла замуж за известного нам всем Валентина Коробова, ученика следующего за нами класса. Она тоже закончила Саратовский медицинский институт и работала в крупном селе Ровное.
      Из нашего класса вышло много работников медицины: Бурыкин, Евдокимова, Василий Васильевич Полулях, главврач Красно-Ярской больницы. Работали фельдшерами или медсестрами Татьяна Бураш, Валентина Фадеева, Валя Бережкова. По слухам, какое-то отношение к медицине имел Василий Бирюлев, который, к сожалению, не приехал ни на одну встречу.
Разговоров, вопросов и воспоминаний хватило надолго. Наши учителя наговорили нам много теплых слов, мы им — еще больше. Однако, они пребывали в солидном возрасте, и мы их проводили по домам, чтобы не переутомлять.
      Пока еще не совсем стемнело, мы опять вышли на берег нашей красивой речки, с которой связано множество воспоминаний. На речке меня удивила одна вещь. Обычно летом в школьные годы с вечера и до поздней ночи над ее берегами раздавалось могучее тысячеголосое лягушачье кваканье, настоящая мощная а капелла, звуки которой слышались в любом конце села. А сейчас над рекой стояла тишина. Не слышалось даже одиночного кваканья. Я спросил, в чем дело.
      Оказывается, младший из братьев нашего Бориса Маргулина, Роман Маргулин, работал директором железнодорожного ресторана в Саратове. Он организовал отлов наших красно-ярских лягушек в массовом количестве и экспортировал их во Францию. Французов хлебом не корми, только дай съесть пару-другую лягушек. Ловили лягушек сельские мальчишки за умеренную плату, что-то вроде полутора рублей за килограмм. Что имел с наших родных лягушек младший Маргулин, никто не знал.
   Роман Маргулин мирно дожил в преуспевании до распада СССР. К этому времени он уже пользовался немалым влиянием в области и ее окрестностях. В годы ельцинских «реформ» он стал открытым миллионером и спокойно ушел на заслуженный отдых. Вкушать этот отдых он уехал то ли в Израиль, то ли в Германию.
   После экскурсии на речку мы продолжили застолье — уже в сельской столовой, без педагогического надзора. Мы сидели за обильным столом до рассвета, и на скуку не жаловались. Наш опытный предводитель Седякин твердой рукой управлял собранием.
Алик Васильцев много рассказывал о своей Туркмении. Он веселил нас анекдотами туркменского колорита. Алик мало изменился. Он всегда ухитрялся загорать, на зависть остальным, до шоколадного цвета, а сейчас под действием знойного туркменского солнца стал настоящим азиатом. Большинство из нас к этому времени раздались вширь, а Алик оставался стройным и худощавым.
      Сейчас он надолго овладел нашим вниманием. Еще в школьные годы Алик отличался редкой обстоятельностью, неторопливостью и неутомимостью в разговорах, теперь эта черта еще более усилилась. Прервать его пространное повествование невозможно.
   В те годы властителем чувств советских людей был Владимир Высоцкий. Его песни звучали буквально из каждого открытого окна. По инициативе Седякина мы тоже спели несколько песен Высоцкого. Каюсь, я долго не признавал «хулигана и матерщинника» Высоцкого. Но однажды мне пришлось прослушать залпом около сотни его остросоциальных песен, и с тех пор я полюбил этого замечательного барда. Седякин попросил спеть «Лекцию о международном положении». Когда мы дошли до судьбы иранского шаха Мухаммеда Реза Пехлеви, я поглядел на сильно «отуркменившегося» Олега Васильцева и решился на импровизацию.
      Шах расписался в полном неумении,
      Вот тут его возьми и замени.
      Где взять? Олег Васильцев из Туркмении —
      Аятолла и даже Хомейни!
   Говорили о жизни. Ругали бюрократов, поминали недобрым словом дефицит, который уже входил в обиход советских людей. Единодушно признавали, что дорогой Леонид Ильич Брежнев уже впадает в старческий маразм. Вспомнили мы с осуждением новомодных диссидентов. 
  Поговорили о Солженицыне и его знаменитой книге «Архипелаг ГУЛАГ». Хотя никто из нас не читал это творение — в СССР его не издавали — но мы твердо знали, что это плохая во всех отношениях книга. Тут же посмеялись над собой: в газетах частенько появлялись письма таких же «возмущенных читателей» по поводу Солженицына. Начинались эти письма одинаково: «Я не читал эту книгу, но знаю, что это гнусный пасквиль...» — и дальше автор письма гневно клеймил «Архипелаг» и его творца. Все мы — дети своего времени, и пороки общества присущи каждому. Как говорили классики марксизма-ленинизма: «Жить в обществе и быть свободным от общества    нельзя».
   Мы были довольны жизнью. Советский Союз стал мощнейшей мировой державой. Напряжение холодной войны заметно ослабло, СМИ писали и говорили о разрядке. Запад, казалось, смирился с существованием СССР и социалистического лагеря. Будущее ни у кого не вызывало тревог. Уровень преступности в стране был, пожалуй, самым низким за всю нашу историю. Любой человек мог совершенно спокойно провести ночь на улице незнакомого города. Никто не пытался его ограбить, избить, изнасиловать, взять в заложники. В редких случаях подходил милиционер и проверял документы.
      Зарплаты каждому хватало на скеромную жизньжизнь. Довольно много появилось личных автомобилей, в основном, продукции запущенного четыре года назад ВАЗа. Каждый не раз отдыхал на море, в санаториях или «дикарями», — и семьями, и в одиночку. Все это — практически бесплатно, по профсоюзным путевкам. Жилищные условия почти всех устраивали, плата за жилье — символическая. Городские жители получали на работе бесплатные квартиры, кое-кто собирался «расширяться». Сельские наши друзья неплохо благоустроили свои дома. Наши хозяева Гаршины оборудовали в доме ванну с водопроводом, во дворе плодилась и размножалась всяческая живность, в кирпичном гараже стоял «Москвич», на лодочной станции — просторная лодка со стационарным двигателем.
      У всех, кроме, кажется, Тани Бураш, подрастали дети. Они ходили в бесплатные ясли и детские садики, учились в бесплатной школе. Летом ребятишки отдыхали в пионерских, опять же бесплатных лагерях.
      Мы поговорили о памятном всем Хрущеве и его «оттепели». Вспоминали, что подходит назначенный Хрущевым двадцатилетний срок построения коммунизма в СССР, но коммунизмом пока не пахнет. С огорчением отмечали, что начинается расслоение «единой общности — советского народа» на два класса: номенклатуру и всех остальных.
   Вспомнили хрущевский кукурузный ажиотаж. Эта затея оказалась очередной пустышкой, догнать Америку по производству и тем более потреблению молока и мяса мы так и не смогли. Я по случаю вспомнил студенческую песенку на мотив популярной песни «Ах, Мари всегда мила»:

      Кукуруза — это хлеб,
      Это мясо для котлет,
      Это сыр и молоко,
      А разводить ее легко.
         Мы — раз, два, три, догоним СэШэА
         По производству мяса, молока,
         Ну, а пока обгоним СэШэА
         По потребленью вин и табака!
      Кстати, кое-где при умном подходе кукуруза могла бы дать неплохой результат. Помню,однажды  я приехал в Красный Яр к матушке на очередные студенческие каникулы. Никакого пассажирского сообщения между Энгельсом и Красным Яром тогда не существовало. Добирались мы из города до своей малой родины на попутных машинах, как в золотые детские годы. И вот на обратном пути в Энгельс между Красным Яром и Генеральским я увидел незабываемую картину.
      С обеих сторон нашего многострадального грейдера высилась кукуруза. Впрочем, могучие заросли трудно назвать кукурузой. Посевы напоминали молодой бамбуковый лес. Наша грузовая машина ехала будто по африканским джунглям. Мы по традиции сидели в кузове и кукурузные метелки на верхушках стволов качались высоко над нашими головами. Как раз началась уборочная, и кукурузу косили на силос. Трехметровые стволы полностью скрывали уборочные комбайны, слышался только треск двигателей. Кое-где видимость немного улучшалась, и тогда я замечал, как над непроходимыми зелеными джунглями взлетали вверх «щепки» измельчаемых растений.
   Такой кукурузы я не видел раньше. Не видел я ничего подобного и позже. Для меня остается загадкой, почему красно-ярский колхоз перестал сеять кукурузу. Ведь при такой ее урожайности вполне можно догнать Америку и по мясу, и по молоку даже при нашей российской расхлябанности. Земля здесь плодородная, климат благодатный, зимой бывают морозы, и даже сильные, но лето в этих краях солнечное и жаркое, иногда даже слишком.
      Мы помянули и антипартийную группировку Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова, — именно так в те годы полагалось называть политических оппонентов Хрущева. Старым сталинским соратникам надоел авантюризм малограмотного Хрущева, и они сделали робкую попытку заменить его более подходящим лидером. Попытка провалилась, инициаторов наказали. Говорили, что Маленкова отправили куда-то в Казахстан директором электростанции, Кагановича и Молотова — на заслуженный отдых, а примкнувший к ним молодой Шепилов вообще исчез с политического горизонта. По случаю я вспомнил еще одну студенческую песенку:
      Собралась эта шатия-братия,
      И повсюду раздор, волокиту
      Стали сеять они в нашей партии,
      Чтоб спихнуть поскорей Никиту.
         Распрощайтесь-ка, старые молоты,
         Навсегда со столицею милой,
         Маленков, Каганович и Молотов,
         И примкнувший к ним Шепилов!
   От Хрущева перешли к дорогому товарищу Леониду Ильичу Брежневу. Незадолго до нашей встречи Брежнев совершил визит в США. Советские СМИ во главе с «Правдой» уверяли нас, что все прогрессивное и даже не очень прогрессивное человечество забросило свои дела и круглыми сутками обсуждает это судьбоносное событие. Подчеркивалось, что даже прагматичные американцы оставили погоню за долларом, сутками простаивают на улицах, чтобы лицезреть «коммуниста №1», и устраивают ему восторженные овации.
    Верили ли мы этой оптимистической демагогии? Странно устроен человек. Мы прекрасно понимали, что у людей Запада есть более важные дела, и что им наплевать и на нашего лидера, и на всех нас. Мы охотно рассказывали и слушали антипатриотические анекдоты о начинающем впадать в маразм Брежневе, язвили по поводу «развитого социализма», якобы построенного в нашей стране. И в то же время нашу патриотическую гордость приятно щекотали заверения СМИ о влиянии СССР на ход мировой истории. В каждом из нас жили одновременно два совершенно разных человека. Один был диссидентом и скептиком, осмеивающим убогую и двоедушную советскую действительность и лживость «красной пропаганды», а второй — оболваненным до идиотизма ура-патриотом.
      Недавно, в 1970-м году СССР пышно отметил столетие со дня рождения В. И. Ленина. Готовились к этому торжеству долго. Принимались юбилейные социалистические обязательства, вдогонку — повышенные обязательства, за ними — встречные планы. Если бы все намеченное было выполнено, то вполне возможно, что коммунизм в СССР мог быть построен. Но, увы, после торжественных отчетов о ходе соцсоревнования грандиозные планы «корректировались» до неузнаваемости. Я сам, как начальник отдела, участвовал в подобных действиях, призывал сотрудников принимать обязательства. Потом доказывал соответствующим инстанциям, что эти обязательства по причинам, не зависящим от отдела, не могут быть выполнены, и их надо откорректировать.
   По всей стране, от лаборатории и цеха до министерства и ЦК КПСС шел этот всеобщий, процесс самообмана. Со всех уровней поступали торжественные рапорты о выполнении принятых обязательств и тут же принимались новые, ленинские, юбилейные, повышенные. Никто не старался их выполнять, все прекрасно знали, что при необходимости партком и профком пожурят нерадивого начальника, возможно, объявят ему выговор, но обязательства откорректируют до уровня обычных научных и производственных планов.
   Среди комсомольцев провели «ленинский зачет» — еще одно никому не нужное мероприятие, как и вся прочая шумиха. К тому времени авторитет ВЛКСМ упал ниже некуда, комсомольцы годами не платили членские взносы, и приходилось уговаривать молодежь сдать этот «зачет».
Ко дню юбилея прошло массовое награждение передовиков производства юбилейной медалью «За доблестный труд. К 100-летию со дня рождения В. И. Ленина». По всей стране гремели аплодисменты на торжественных собраниях и конференциях.
      В 1970-м году закончилась 8-я пятилетка. Победные рапорты об успешном выполнении и перевыполнении планов пятилетки сливались с ликующим хором юбилейных речей. Но сквозь это славословие даже у начальников подразделений, не бог весть каких высоких руководителей, пробивалось пока еще робкое, но заметное недоумение. Простым невооруженным глазом мы видели, что, хотя прошла половина намеченного партией срока для построения коммунизма в стране, но процветание не наступает, что до обещанного коммунистического изобилии, пожалуй, дальше, чем десять лет назад.
      Оплата труда научных сотрудников высшей квалификации, кандидатов и докторов наук, при сохранении ее номинального уровня, становится по покупательской способности весьма скромной, падает престиж звания инженера. Мы видели пока еще отдельные случаи баснословных, по нашим меркам, заработков у зарождающихся калымщиков и членов бригад «армянстроя».
      Падение реальной зарплаты приводило к ухудшению дисциплины. Исчезли куда-то старательные пожилые лаборантки и лаборанты, их место ненадолго занимали легкомысленные и ленивые девицы, закончившие школу, но не поступившие в ВУЗ. Они устраивались на работу, чтобы приобрести «трудовой стаж», который давал им льготы при поступлении в ВУЗ. Невозможно найти опытного техника или слесаря: их зарплата в научных подразделениях сравнялась с зарплатой уборщиц.
      Ассортимент товаров уменьшался, а качество отечественных товаров все сильнее отставало от западного, хотя из западных товаров нам доступна только продукция стран СЭВ. Все труднее купить приличную обувь и одежду, мебель или бытовую технику.
      В научной работе мы практически не использовали советские приборы и оборудование, они просто не производились в СССР. А то, что производилось, оказывалось откровенно устаревшим, примитивным. Лабораторные приборы по нашим заявкам закупались у стран СЭВ: в ГДР, в Чехословакии, Венгрии, а то и за валюту в капстранах: ФРГ, Франции, Англии. Но продукция капстран доставалась нам в исключительных случаях. У высших руководителей существовали, видимо, более важные цели для расходования валюты. Все это — на фоне победных рапортов о выполнении и перевыполнении и лозунгов типа «Советское — значит, лучшее».
   Но мы не теряли оптимизма, считали подобные неувязки временными трудностями. Наша страна вынуждена тратить большие средства на оборону, чтобы остановить заокеанских агрессоров в их стремлении к мировому господству. Мы верили, что наш народ сумеет выдержать и победить в напряженной борьбе.
      В 1970-м году в Москве был, наконец-то, подписан европейский договор о нерушимости границ в Европе, о признании германо-польской границы по Одеру-Нейссе и границы между ГДР и ФРГ. Принято четырехстороннее соглашение СССР, США, Великобритании и Франции по Западному Берлину. В 1971-м году заключен договор о принципах мирного сотрудничества с бывшей союзницей по антигитлеровской коалиции — Францией, а через год — подобный договор с США. Этим договором США отменяли послевоенное эмбарго на торговлю с СССР. А буквально накануне нашей встречи руководители СССР и США подписали первый договор об ограничении стратегических вооружений ОСВ-1.
      Кстати, Конгресс США в отличие от нашего Верховного Совета отказался парафировать этот договор. Возникает вопрос: кто нагнетает страсти на земном шаре и стремится к мировому господству? Видимо, ОСВ-1 серьезно ущемил интересы американских «ястребов». Современнику практически невозможно оценить важность событий, которые происходят на его глазах, а потомки, как правило, забывают наши далекие от них дела, такое сплошь и рядом происходит в истории.
      Этот период называли периодом разрядки. Мы понятия не имели, что над нашими головами уже 27 лет гремят громы и сверкают молнии Третьей мировой войны. Что бы сейчас ни говорили победители — США и их партнеры — напряженность исходила с северо-американского континента. СССР давно отказался от идеи мировой революции и от силового внедрения социализма в других странах, а США продолжали подминать под себя одну страну за другой в самых разных концах земного шара и не скрывали своих намерений уничтожить своего главного соперника — СССР, а заодно и весь социалистический лагерь.
      Чуть позже этой нашей встречи в том же 1973 году ЦРУ успешно провело вооруженное свержение правительства социалиста Сальвадора Альенде в Чили. У США занозой в заднице сидела социалистическая Куба. После карибского кризиса 1961 года, когда СССР отстоял независимость Кубы, США смирились с неизбежным. Но получать новые занозы они не собирались.
      К чести Альенде, он проявил пример мужества, погиб с оружием в руках, не принял предложений личного спасения. Среди социалистических правителей это, пожалуй, единственный случай. Среди капиталистических правителей таких прецедентов нет вообще.
В 1972-м году, немного отдохнув от ленинского юбилея, страна отметила пятидесятилетие образования СССР. Этот юбилей прошел скромнее, чем ленинский, но тоже хватало обязательств и трескотни речей о выполнении и перевыполнении. И хотя в том году на страну обрушалась мощнейшая засуха и почти весь урожай погиб на корню, но это прошло незаметно в победном громе рапортов.
       Понятно, что на встрече разговоры на эти темы вели мужчины. Дамы занимались своими, дамскими разговорами и лишь изредка позволяли себе высказываться по таким отвлеченным темам.
      Когда мы притомились от разговоров, начались песни. Рая Полулях хорошо играла на гитаре, у нее оказался красивый, сильный голос. Она и стала нашей запевалой, а мы подтягивали, кто как мог. Сначала пели популярные песни, потом кое-кто, не буду показывать пальцем, пытался сольно исполнять свои любимые песни, конечно, оваций такие солисты не заслужили. Как-то незаметно любители хорового пения перешли на украинские народные песни. В нашем классе оказались потомки выходцев из Украины, в том числе, Василий и Раиса Полуляхи, Валентина Фадеева. В те годы украинские песни были популярны в застольях. Наши певцы с упоением тянули красивые, но уж очень какие-то бесконечные песни своей исторической родины.
      Под песни пошли приватные мужские разговоры. Седякин и Борис Маргулин обсуждали производственные вопросы. Они говорили о накладных расходах, о способах освоения бюджетных денег, о счетах и фактурах. Ко мне подсел захмелевший Славик Кляксин и стал жаловаться на тяжелую семейную жизнь. Кажется, как раз в то время его жена начала бракоразводный процесс.
      Когда стало светать, все поняли, что устали. Надо хоть немного поспать. Мы со Славиком Кляксиным с часок побродили по утреннему селу, уже развиднелось, но наши земляки еще спали. Улицы были совершенно пустынны. Славик заметно сдал. Видимо, он много пьет. Почти все время нашей прогулки Славик жаловался на судьбу, на не сложившуюся жизнь, на жену, которая не понимает его, на несчастную и безответную любовь к Рите Батариной. Он просил через мою сестру Тамару узнать адрес Риты. Каждую минуту он громко вздыхал и бормотал:
      — Эх, Ритка...
   На следующий день к вечеру мы снова начали стягиваться в гостеприимный дом Гаршиных а когда в сельской столовой закончился рабочий день, перешли туда. Опять застолье, хотя не такое шумное, как вчера. Воспоминания, разговоры и песни до утра... Этим, собственно, и закончилась первая встреча нашего класса «двадцать лет спустя». Мы договорились о следующей встрече через пять лет, в 1978-м году.
   Расставались мы с искренней печалью. На следующий день уехал в свою Башкирию на белой персональной «Волге» с персональным шофером Виктор Седякин. Уехали в Саратов Борис Борисенко, Валя Бережкова. Вернулись в Энгельс Борис и Зина Маргулины. Разъехались по своим селам Таня Бураш, Рая Полулях, Валя Фадеева, Галя Хомутова. Из «приезжих» остались мы с Олегом Васильцевым погостить у матерей.
      Перед отъездом Виктор Седякин сильно огорчился: у него пропал фотоаппарат «Зенит» последней модели. Мы пытались найти следы «Зенита» дедуктивным методом и прочими розыскными мероприятиями и пришли к выводу, что Виктор оставил его после банкета в столовой на подоконнике открытого окна, а кто-то из сельчан с улицы увидел дорогую вещь и не погнушался забрать ее. К сожалению, как признавали наши СМИ, родимые пятна капитализма, в частности, стремление поживиться за чужой счет, еще имели место в сознании отдельных советских людей и вынуждали его иногда нарушать моральный кодекс строителя коммунизма.
      Через несколько дней Василий Полулях предложил нам с Олегом Васильцевым съездить на место приземления Гагарина. Поездка заняла всего полдня. Доехали до Энгельса, проехали через город, и «Жигули» помчались по асфальтовой трассе на северо-восток. Километрах в двадцати за Энгельсом Василий свернул в поле, и вскоре между полезащитными полосами, неподалеку от дороги показался памятник. По строжайшей советской классификации сооружений он официально назывался памятным знаком. В чем тут тонкость, я не совсем понимаю. Наверное, памятник — рангом повыше.
      Ненадежная память не сохранила в деталях внешний вид памятника. На прямоугольном цементном пьедестале высотой с человеческий рост стояла небольшая, метра в полтора или два серебристая ракета. Именно здесь приземилдмлся на парашюте утром 12 апреля 1961-го года приземлился первый в истории человечества космонавт, гражданин Союза Советских Социалистических Республик майор Юрий Алексеевич Гагарин. Однако на памятнике не было никаких поясняющих надписей или табличек. Скромность совершенно необъяснимая для нашей страны, так любящей помпезность. 
      В подобных местах меня охватывает чувство высокой гордости. Не стояли вокруг официальные лица, не гремели оркестры, никто не засыпал памятник цветами. Расстилалось обычнейшее колхозное поле с некошеной травой, цвели ромашки. Вдали синели лесополосы, неподалеку шумели листвой деревья придорожных посадок, за ними виднелся пустынный проселок. Все обыденно и спокойно.
    Мы молча постояли у этого сверхскромного памятника. Гагарина уже 5 лет не было в живых, первый космонавт земли погиб в расцвете сил и славы. Он поднялся на рассвете в космический корабль «Восток» старшим лейтенантом, совершил полный оборот вокруг земного шара и приземлился на этом вот месте уже майором, Героем Советского Союза, самым известным человеком на планете. Внеочередное звание майора Гагарину присвоили для того, чтобы в случае его гибели в этом полете вдова смогла получать более высокую пенсию.
      Люди, которым я верю, ибо они связаны с космическими полетами, немного говорили мне о гибели Гагарина. Гагарина и Серегина, опытнейших пилотов,сгубила низкая облачность. То ли у них отказал двигатель, то ли приборы подвели,но у них просто не хватило высоты, когда они вышли из облаков. Земля оказалась слишком близко. Говорили, что когда обломки самолета и останки пилотов извлекли из земли, то на обеих рукоятках управления остались намертво вцепившиеся в них кисти пилотов: с такой силой оба летчика тянули ручки на себя, чтобы поднять нос самолета и избежать столкновения с землей.    
      Сейчас вокруг первого космического полета, вокруг самого Гагарина, вокруг обстоятельств его гибели в тренировочном полете вместе с летчиком Серегиным наслоилось много выдумок, домыслов, спекулятивных россказней. Но факт остается: это первый полет человека в Космос, это выход человечества в космическое пространство.
      Молодой советский летчик, всего на два года старше меня, Юрий Гагарин совершил величайший в истории подвиг. Никто не знал, как подействует невесомость на человека, на его психику. Никто не знал, как повлияет жесткое космическое излучение на организм человека. Некоторые считали, что человек вообще не сможет перенести такое потрясение, такую физическую и психологическую нагрузку. Никто не мог гарантировать на 100 процентов благополучное возвращение Юрия Гагарина на родную планету.
      Надежность всех агрегатов «Востока», включая ракету-носитель и множество наземных агрегатов и устройств составляла 0,99999, то есть, пять девяток. Это очень высокая надежность в технике XX-го века: допускался всего один отказ из ста тысяч случаев. Но этот единственный отказ из 100 000 по теории вероятности вполне мог произойти именно 12 апреля 1961-го года.
      Первых советских космонавтов, гагаринский набор, обучали всесторонне и тщательно. Юрий Гагарин был отлично подготовлен ко всему, что его ожидало в этом первом полете в неведомое. Он знал, что при спуске, на входе в плотные слои атмосферы поверхность аппарата «Восток» за счет трения о воздух раскалится до 10-15 тысяч градусов. Никакой земной материал не способен выдержать подобную температуру. Поэтому спускаемый аппарат защищен толстым слоем теплозащитного аблирующего, по-русски, сублимирующего материала. При спуске это покрытие начнет разлагаться с поглощением тепла, уноситься встречным потоком воздуха,
      Все это Гагарин знал и верил, что вернется на Землю живым и невредимым. Но одно дело — теоретические знания, и совсем другое — реальные явления. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
       Когда «Восток» с космической скоростью врезался в атмосферу Земли, он превратился в пылающий шар. Первый космонавт в термостойкие иллюминаторы видел вокруг себя только свирепое ревущее пламя с невиданной на земле температурой. Знающие люди говорили мне, что Гагарин не потерял космического спокойствия, сохранил мужество. Связь с Центром управления полетом на этом участке траектории была прервана. Однако магнитофонная лента бесстрастно зафиксировала весьма энергичные выражения космонавта, смысл которых можно перевести на литературный русский язык словами: «Обманули, гады!»
      Мы расположились на травке в тени придорожной лесополосы. Выпили за первого космонавта, за светлую вечную память о нем, за советскую науку, за советскую медицину в лице Василия Полуляха, за советскую геологию в лице Олега Васильцева. Русский стандарт — одна бутылка на троих — не позволил увеличить количество тостов. Василий Полулях рассказывал о деталях приземления Гагарина, о том, как встретили его на родной планете первые люди, советские колхозники до появления «компетентных» лиц.
      Полет Гагарина готовился и проходил по принятому тогда советскому обычаю в строжайшем секрете. Поэтому первый выход человека в Космос явился полной неожиданностью. Можно приводить много аргументов в защиту и против такого умолчания, но есть простое жизненное правило: не говори «Гоп», пока не перепрыгнешь. Сам я стараюсь придерживаться этого мудрого народного выражения, хотя иногда нарушаю его — уж очень порой чешется язык. И я заметил, что стоит только похвастаться каким-то незавершенным делом, как оно обязательно будет провалено. Сначала сделай, потом хвастайся.
      Сколько времени и какие усилия потребуются людям, чтобы выйти в Космос по-настоящему, долететь хотя бы до ближайших планет Солнечной системы? Что касается путешествий к другим звездам, даже ближайшим — реальна ли вообще такая задача? Возможно ли освоение Космоса при раздробленности человечества на отдельные, к тому же враждующие государства? Состоится ли когда-то настоящий космический полет , полет к звездам, или наша земная цивилизация погибнет от собственных внутренних противоречий раньше, чем найдет техническое решение этой сложнейшей проблемы?
   Мы нарвали скромный букет ромашек и положили к подножью пьедестала. Сохранит ли беспечное и забывчивое человечество память о Юрии Гагарине, о его полете, или имя первого космонавта Земли затеряется в веках, как затерялись имена первого покорителя огня, первого изобретателя колеса, изобретателей плуга, ткацкого станка, гончарного круга, первого скотовода, первого земледельца? Память людская недолговечна, даже память народов.


                ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ КЛАССЫ
                1943-1944, 1944-1945 учебные годы
      Пушкин сказал: мы ленивы и нелюбопытны. Он сказал это о нас, о русских, но ведь он       происходил из африканцев, многие африканцы и в Африке, и в Америке считают его своим национальным поэтом. Дело же гораздо хуже. Ленивы и нелюбопытны люди всех национальностей во всех странах. Большинство считает, что глупо тратить драгоценное время и силы на свою родословную, тем более, на историю посторонних людей. Жизнь слишком коротка, и надо успеть насладиться всеми ее благами.
      Кому известна своя собственная история, история своей семьи? Да что семья, история практически всех народов зияет такими черными провалами или, если угодно, белыми пятнами, что невозможно составить более-менее достоверную картину прошлого. Лучшим, а точнее, худшим примером того служит наша собственная история, история русского народа, история нашей родины. По официальной версии мы, русские, возникли как-то вдруг, возникли ниоткуда, возникли на голом месте из болот и дремучих лесов.
      Мы возникли, осмотрелись вокруг, поглядели на себя, устыдились собственной неумытой глупости, никчемности и бездарности и в отчаянии пригласили руководить нами, бедолагами, каких-то неведомых варягов. Произошло это якобы в 862-м году. А до этого нас вроде бы и не было на белом свете. Так повествует наша русская официальная история, которую заставляют учить наивных школьников.
      Даже происхождение самого названия «русские», «русь» покрыто непроницаемым мраком. Единственный уцелевший после рвения многочисленных наших владык письменный памятник нашей старины «Повесть временных лет» говорит об этом исключительно невнятно и путано. Авторство «Повестей» приписывают киевскому монаху Нестору. Не будем спорить с уважаемыми специалистами, им виднее. По Нестору русью назывались пресловутые варяги, и когда эти варяги-русь пришли к нам, неумытым, то все племена, которые объединились под их эгидой, тоже стали называться русью.
       Ох, скрывает что-то знаменитый летописец, лукавит, занимается приписками и очковтирательством. Не было и нет в истории человечества такого народа, который бы вдруг отказался от исконного самоназвания и принял чужеродное, иноязычное имя. В самом крайнем случае, оба этих названия существуют вместе, на равных, или почти на равных. Простейший пример — немцы. Мы их зовем немцами, немыми, не знающими человеческого языка. Древние римляне называли на рубеже «нашей» и «до нашей» эр все северные народы германцами, дикарями. Они не различали кельтов, славян, готов, скандинавов, — все были для них германцами. Это название на Западе прижилось. Вся Европа называет немцев германцами. Но сами-то немцы зовут себя не немцами, не германцами. У них есть обобщающее самоназвание: Deutsch, — от слова речь, язык, — то есть, владеющие речью, говорящие.
      Лингвистический юмор:
      — Ты — немец (немой)?
      — Ja, ich bin Deutsch (Да, я говорящий).
   И что такое, собственно, народ? В словарях и энциклопедиях приводится четкое определение этого понятия. Но народ — не застывший монолит. Даже за краткие 100 лет любой народ заметно изменяется, тем более, за 1000 лет. Любой народ изменяется за счет постепенного, но постоянного притока инородной свежей крови. Если такого притока нет, если запрещены межплеменные браки, то такой народ дегенерирует, вырождается. Примеров тому множество. Некоторые специалисты считают, что папуасы и другие «отсталые» народы — просто выродившиеся нормальные когда-то человеческие племена.
      Народ — понятие динамическое. За долгие века могут совершенно измениться все антропологические показатели людей, их генотип, но народ остается тем же народом. Да что далеко ходить за примерами. Всего за один-единственный XX-й век русский народ радикально изменился за счет интенсивного притока чужеродной, в основном, бионегативной крови.
      Почти так же обстоит дело и с нашим классом. За десять лет учебы состав класса изменился почти до неузнаваемости. Сейчас никто не может вспомнить тех малолетних «ветеранов», которые 1 сентября 1943-го года пришли первый раз в первый класс в красно-ярскую среднюю школу. Мы, к стыду своему, не знаем даже всех, кто проучился в нашем классе все 10 лет, с первого звонка до звонка последнего.
      Из участников наших встреч такими были Виктор Седякин и Борис Маргулин. Возможно, все годы училась в классе Люся Грач, но она ни разу не появилась на встречах и не может ни подтвердить, ни опровергнуть это предположение. Кажется, с первого класса училась Таня Бураш, но она умерла и унесла с собой всю свою жизнь.
   Борис Маргулин сейчас живет в Германии, связь с ним еще не оборвалась, но ограничивается редкими и очень долго идущими письмами, по полтора-два месяца в один конец, не знаю в чем тут дело, на аккуратных и педантичных немцев это не похоже. Совсем редко Борис звонит мне, Седякину и Васильцеву.
   А Виктор Седякин сейчас житель Москвы, уже на пенсии, ведет упорную борьбу «со здоровьем», дай Бог ему долгих лет жизни. За пятьдесят с лишним лет после окончания школы он, конечно же, основательно забыл свой первый класс. Ему и спросить не у кого.
Их семья приехала в Красный Яр летом 1943-го года. Отец занимал солидную должность районного уполминзага: уполномоченного министерства заготовок. Он успел повоевать, получил тяжелое ранение, потерял руку. Кроме Виктора в их семье были две сестры постарше его.
   Когда мы учились в 9-м классе, его семья уехала из Красного Яра, он остался один заканчивать школу. Насколько он помнит, в 1943-м году в селе еще оставалось несколько немецких семей, один мальчик из немецкой семьи даже учился с ним в первом классе, его звали Эрик, но вскоре и этот немецкий мальчик, и его семья куда-то уехали. Возможно, власти сначала признали их семью лояльной, но после недолгих раздумий решили на всякий случай депортировать и ее. В том беззаботном возрасте мы не задумывались о подобных сложных материях.
   Виктор пошел в первый класс 1 сентября 1943-го года. На сегодня он — единственный из нас, кто проучился в нашем классе все десять лет. Но он тоже не может вспомнить одноклассников, с которыми встретил свой исторический «первый звонок» в красно-ярской средней школе.
   Ох, как слаб человек, как ненадежна его память! Наши родители и учителя не стремились развивать нашу «семейную» память. Почему так получается в России, я не знаю. Но именно с этого начинается «иван, родства не помнящий».
   В военные и послевоенные годы миграция населения внутри страны была интенсивной. Поэтому «старички» класса куда-то исчезали, часто бесследно, постоянно появлялись новенькие, потом исчезали и они, — и так продолжалось все десять лет. Более-менее этот процесс успокоился к концу нашей учебы в школе, жизнь в стране постепенно налаживалась, люди оседали на своих местах уже на долгий срок, а то и на всю жизнь. Только с восьмого-девятого классов список учеников стал почти постоянным.
   В начальных классах постоянная смена учеников была обычным явлением. Каждый новый учебный год приносил заметные изменения в списках учеников. Кто-то прекращал учебу из-за трудного материального положения семьи. Многим нашим ровесникам в восемь, девять, десять лет приходилось бросать школу и идти работать, кормить самих себя, кормить семью. Кто-то оставался на второй год из-за неуспеваемости: всеобщая наша военная и послевоенная бедность не способствовала усердию школьников.
   Многие семьи увозили наших товарищей в другие края, искали счастья на стороне. Более состоятельные родители, занимающие ответственные должности, уезжали по команде руководства на новые места службы. Места ушедших за партами занимали новые мальчишки и девчонки.
   Много лет спустя, когда мы спохватились, то даже коллективными усилиями не сумели восстановить список нашего первого класса. От первого учебного года не сохранилось ни одной фотографии. В 1943-м году людям было не до «первого звонка» своих голодных и плохо одетых детей, их одолевали гораздо более важные и неотложные заботы. К тому же тогда в Красном Яре, пожалуй, не имелось ни одного фотографа, ни одного фотоаппарата.
   Самая ранняя коллективная фотография относится к пятому классу. Но и по этому пожелтевшему любительскому снимку мы даже сообща не сумели «идентифицировать» всех своих одноклассников. Как же ненадежна память человеческая! А семейные архивы в нашей стране никогда не создавались, разве только среди высшей прослойки общества. Насколько я знаю, это наблюдается не у нас одних.
   Во всем мире простые, «средние» люди почему-то не считают необходимым сохранять память о своих предках, не интересуются собственной родословной. Что тому причиной — не знаю. Возможно, в людях говорит ложная скромность. Возможно, нелюбовь к семейным архивам вызвана стыдом за сомнительное или грязное прошлое предков. Но главная причина, по-моему, полностью объяснена великим поэтом. Мы ленивы и нелюбопытны.
      Жизнь удивительна. Жизнь прекрасна и удивительна — очень свежая мысль, не так ли? Но ведь и на самом деле жизнь каждого человека — уникальная эпопея. И самые яркие страницы в ней — годы детства. Именно в детстве, в первые свои пять — десять лет маленький человечек познает мир и задумывается о своем месте в нем. Что такое пять или десять лет в человеческой жизни, тем более, в бесконечности существования Вселенной, в миллиардах лет существования нашей планеты — нашего общего дома и нашей братской могилы?       Но за эти короткие годы ребенок из абсолютно беспомощного, неразумного комочка беззащитной плоти превращается в удивительнейшее произведение великой природы — в человеческую личность, способную к познанию самой себя и окружающего ее беспредельного Космоса.
      Взрослые люди не слишком часто вспоминают свое детство. В отношении младенчества это можно понять. В первые два-три года мы только учимся использовать простейшие возможности своего удивительного организма и своего уникального, всемогущего мозга. Но уже с трех лет маленький человек запоминает практически все, что видит и переживает. И если любой взрослый захочет восстановить события своего раннего детства, он сумеет это сделать. Надо только хорошо постараться. А школьные годы — это главный период развития личности. За десять школьных лет наивное дитя становится тем самым человеком, в образе которого ему предстоит прожить всю остальную жизнь, до самого последнего вздоха.
      Почему человек стал таким, каков он есть? Почему его судьба сложилась именно так, а не как-то иначе? Почему все мы такие разные? Почему нет двух одинаковых людей, даже среди однояйцевых близнецов? Один из нас талантлив, другой считается полной бездарью. Один отдает свою жизнь на благо людям, а другой убьет любого, кто посягнет хотя бы на его щепку. Один — упорный, беззаветный труженик, другой считает любой труд ниже своего достоинства, иждивенствует всю жизнь. Один достигает высочайшего социального положения, а другой заканчивает свои дни бомжем у мусорного контейнера. Одного человека все окружающие уважают и любят, а другой вызывает скуку, презрение или даже ненависть.
      Наследственность, генетика, строение хромосом, социальное положение родителей, их материальная обеспеченность и педагогические таланты, психологический климат в семье и в обществе в целом... Все это важно, очень важно. Но даже в одной семье дети вырастают совершенно разными людьми. Видимо, основную программу своего развития закладывает и формирует в себе сам человек, хотя делает это неосознанно.
      «Каждый — кузнец своего счастья», — давно сказали мудрые люди. Маленький человечек пристально вглядывается в доступный ему внешний мир, прислушивается к своим внутренним процессам, — и нейроны его мозга, маленького и неокрепшего, начинают образовывать первые связи между собой, создавать первые слабенькие логические схемы. В школьные годы эти логические схемы развиваются и формируются окончательно. На свете появляется новая личность, никогда и нигде больше неповторимая. Появляется человек с его единственным в мире Я, с его и только его судьбой.
      «Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты», — эти слова древнего мудреца относятся, пожалуй, только к сформированной личности. Как легко могли бы родители, педагоги и воспитатели строить будущую судьбу ребенка, если бы эти крылатые слова были справедливы по отношению к детям. Скажи, кто твои родители, нянечки, воспитатели, учителя, скажи, кто твои одноклассники и уличные приятели, скажи, с кем ты общался в детстве, отрочестве и юности, — и никто не сможет сказать, кем ты станешь.
      В семье тунеядцев вырастает беззаветный труженик. От родителей-стяжателей происходит бессребреник. У бездарных, полудебильных «предков» вдруг появляется талантливый отпрыск. Из идеальной семьи выходит преступник. Алкоголики производят на свет детей, не переносящих запаха спиртного. Рядовую сельскую школу заканчивает будущая «звезда», а элитный лицей — маньяк и убийца. Трудна судьба родителей и учителей. В их среде бывают Ушинские, Макаренки, Сухомлинские и Песталоцци. А есть и безразличные ко всему на свете люди, которые равнодушно взирают на произведенное ими или на вверенное им подрастающее поколение. Самое печальное — это то, что никакие их качества ничего не гарантируют для воспитанников.
      Наш солидный, авторитетный Славик Кляксин, старший сын первого секретаря РК ВКП (б), не смог построить нормальную, достойную жизнь. А его младший брат Владимир, которого мы пренебрежительно относили к соплякам и малявкам, стал уважаемым, влиятельным человеком, директором крупного завода в Саратове. Такой служебный рост — большая редкость для ученика красно-ярской школы. Почему эти родные, единокровные, единоутробные братья выросли в одной семье такими разными людьми? Как в жизни разглядеть ту соломинку, которая спасает утопающего? Но мало разглядеть, надо еще понять, та ли это спасительная соломинка, или она из тех, что ломает спину верблюду?
      Почему мы, бывшие рядовые ученики рядового класса нашей рядовой сельской школы встречаемся вот уже пятьдесят лет? Пусть далеко не полным составом, пусть нас всего только половина выпускного десятого класса, пусть всего лишь через каждые пять лет, но мы встречаемся, хотя со дня «последнего звонка» прошло уже больше полувека? Не было и нет среди нас никого, блещущего небывалыми талантами. Все мы — обычные, нормальные, средние люди. Никто из нас не добился головокружительного, громкого успеха. Но мы встречаемся.    Много ли таких классов в нашей стране? Не думаю. Сейчас, когда в Интернете широко распространился сайт "Одноклассники", поиск школьных друзей упростился до предела. Но исейчас  Много ли таких классов во всем мире? Уверен, что и там обилия таких классов нет. А вот мы встречаемся. Почему? Я не знаю.
      Семья Раисы Сергеевны Рудиной, в замужестве Гаршиной, была одной из первых, приехавших в это село. Она написала мне об этом.
      «Начну с того, что мое дошкольное детство прошло в городе Энгельс. Затем 1941-й год. В стране война, голод, разруха. Наше семья переезжает в село Красный Яр, расположенное между Энгельсом и Марксом, где проживало местное население — немцы. Их за 24 часа выселяли. Вот в этот момент мы и приехали. Так как немцев выселили, свободных домов было много. У нас была возможность выбрать дом для себя. В доме, который мы облюбовали, еще не уехали немцы, и немецкая девушка, увидев меня, сказала: «О, руссиш киндер, голубоглазая!".
   "Наутро их уже не было. Мы поселились в этом доме, и какую картину мы увидели? Во дворе бегали куры, козы, в гнездах были яйца, под полом в молочных бидонах было подсолнечное масло. На подловке дома — зерно. В доме оставалась вся мебель. Правда, мебель не такая, как сейчас. Кухонные шкафы, кровати с металлическими шишками, пружинными матрацами. Шифоньеры, стулья, столы — все это в темных тонах. Был август.
      "В конце сентября 1941 года открыла дверь красно-ярская средняя школа. Сквозь суету военного времени слышен веселый смех детворы. И это очень радовало, ведь в это время кусочком добра, мира и радости были дети.
В сентябре меня в школу не взяли, потому что я родилась в декабре, и мне еще не исполнилось 7 лет. На следующий год я пошла в 1-й класс. Война шла полным ходом. В классах сидели в пальто, чернила замерзали в чернильницах. В таких условиях я окончила       начальную школу.
      "Тогда экзамены сдавали каждый год, начиная с 4 класса. Первой учительницей у нас была Татьяна Николаевна Нечаева, — добрая, ласковая женщина. Мы все ее любили.
1945 год, 9 мая. Как сейчас помню этот день, когда к нам постучала соседка в окно и радостно сообщила, что кончилась война. Начались трудные послевоенные годы. Голод, холод, хлеб по карточкам. На каждого члена семьи давали по 300 граммов, точно не помню. Занимали с вечера очередь и стояли целыми ночами до утра, но мы выжили: у нас была корова и приусадебный участок.
      "Мы продолжали учиться. С 5 по 10 класс классным руководителем у нас была Варновская Раиса Давыдовна, она вся отдавалась работе, дневала и ночевала в школе. Мы ее очень уважали и считали своей матерью. В школе работали разные кружки, в том числе, самодеятельность, где я всегда участвовала. Школьная жизнь была очень интересная.
Расскажу один эпизод из школьной жизни. Мы учились в 5-м классе. Учитель немецкого языка Герш В. Я. задал выучить наизусть стихотворение. Мы никто не выучили и решили сбежать с урока. Осталась одна ученица, Валя Цыганенко (ее уже нет в живых). Раздается звонок на урок, Владимир Яковлевич Герш быстро входит в класс (он был очень пунктуален и не задерживался ни на минуту) и видит картину: встает одна ученица приветствовать его. Он произносит:
   — Гутен морген! Вас ист дас?
"Это мы уже позже сочинили. Но нам потом пришлось очень трудно. Эту историю он рассказал директору школы Курникову Николаю Васильевичу, и нас начали вызывать по одному в кабинет директора, а потом поставили на линейку в коридоре школы с участием всех учителей и школьников и пытали: «Кто является зачинщиком?». Но мы как партизаны на допросе молчали и никого не выдали. Хотя учителя догадывались, кто это сделал. Это самые лучшие ученики — отличники: Седякин Витя, Маргулин Боря, Федин Валера, Васильцев Олег. Сейчас все эти ребята имеют высшее образование и трудятся на хороших местах. (К моменту получения письма все эти «ребята» уже были пенсионерами и почти никто не работал. — В. Ф.).
   "1953 год. Наш класс закончил школу, ученики получили аттестаты, кто с отличием, кто послабее (никто не получил аттестат с отличием, но об этом позже. — В. Ф.). Я с ними не кончала 10 классов, ушла в библиотечный техникум, но дружбу поддерживаю до сих пор.
   "В 1973 году исполнилось 20 лет со дня окончания школы. Федин В. И. был организатором встречи выпускников. Он обратился с этим вопросом ко мне, я тогда работала в библиотеке. Библиотечный техникум я закончила заочно по семейным обстоятельствам, будучи замужем, у меня был малолетний сын. Я никуда из Красного Яра не уезжала, и живу здесь по сей день уже 62 года.
   "Здесь прошла моя юность и мои молодые годы. Я была участницей художественной самодеятельности в доме культуры. Руководила у нас Яворская Дора Григорьевна, которая сочиняла и проводила в жизнь красивые сценарии таких крупных мероприятий, как «Проводы русской зимы», «Праздник Нептуна», «Первая борозда» в местном колхозе им Х1Х партсъезда, где работники культуры занимали первые места по области. Я занимала лучшие места по классу вокала, выступала на областном конкурсе не однажды. Мы с агитбригадой часто выступали на полевых станах, ездили в соседние хозяйства. Об этом можно много писать.
Интересно прошла первая встреча, когда мы встретились через 20 лет после окончания школы. Нас собралось тринадцать одноклассников из двадцати восьми. Каждый вставал и держал отчет за прожитые годы. Все это — за круглым столом и хорошей закуской, а в конце были подарены сувениры и надеты на грудь каждому «медали» из круглых шоколадок в золотистой обертке с надписью «20 лет» — их сделал Валера Федин.
      "А затем мы встречались в 1978, 1983 годах. С 1988 года наши встречи проходили на лоне природы, на «Пьяном острове». Костер, уха, шашлык, интересные истории из жизни каждого. 2003 год был годом 50-летия со дня окончания школы. Вот такой наш дружный класс выпуска 1953 года.
      "Пишу сумбурно, прости, отредактируешь сам, можешь кое-что добавить. Говорила с Васей Полуляхом, он не обещал написать воспоминания. Напиши про него сам, что он пришел к нам в 5 класс (О, проклятая память! Я уверен, что Василий Полулях появился у нас в восьмом классе. — В. Ф.), как он учился, затем окончил медицинский институт в Саратове, Заслуженный врач РСФСР, пользуется уважением в селе. Сейчас на заслуженном отдыхе, но на просьбы больных всегда откликается и т.д.»
      Я сам не учился в первом классе красно-ярской средней школы. Первый раз в первый класс я пошел в небольшой деревне Нижняя Покровка, Перелюбского района, Саратовской области, на самой границе с Казахстаном. Моей первой учительницей была Евдокия Евтеевна. Фамилия ее не сохранилась в моей памяти.
      Евдокия Евтеевна была очень молодой. Через полвека я узнал, что она закончила школу в 1941 году и сразу пошла работать учителем в родную школу  ведь все учителя-мужчины оказались призванными в армию. Она, как и все девушки-комсомолки, работааи в поле, собирала металлолом. Евдокию Евтеевну избрали комсоргом школы. Все учителя работали в 1941 году без выходных, рабочую неделю они занимались с учениками, а в воскресенье шли работать в поле.
 Моя первая учительница выступила с инициативой: комсомольцы НИжней Покровки собрать деньги м купить для Красной Армии самолет. Комсомольцы собрали все деньги, заработанные ими в воскресенье на колхозных полях и передали их в фонд Красной Армии. Им сказали, что на самолет денег не хватает, но можно купить для армии танк Т-34. Комсомольцы согласились, и вскоре в Красной Армии появился новенький Т-34 с надписью на башне: "От комсомольцев средней школы села Нижняя Покровка".
   Но все это я узнал через много-много лет. А пока Евдокии Евтеевне  приходилось    
  трудновато с нами. Мы, деревенские мальчишки и девчонки, привыкли к привольной, полубеспризорной, полудикой жизни среди степного простора. Но она с великим терпением и бесконечной добротой приобщала нас к простейшей дисциплине и к азам школьной науки.
      Думаю, ей пришлось нелегко со мной. Я рано научился читать и писать, мне было скучно на уроках. Большинство моих полностью неграмотных сверстников старательно выводили палочки, кружочки и крючочки, повторяли хором за Евдокией Евтеевной: мэ — а, — ма..., бэ — а, — ба. А я скучал и томился. Хорошо помню, как пару раз, не в силах вынести скуку и тоску, я поднимался из-за парты и спокойно направлялся вон из класса.
      Помню совсем анекдотичный случай. Евдокия Евтеевна разучивала с нами популярную песенку про серого козлика. А над страной уже третий год гремела кровавая, тяжелая война с фашистами. Я недавно прочитал в газете — сам! — и выучил наизусть слова ныне забытой песни о двадцати восьми героях-панфиловцах с минорной мелодией — редкость в те годы. Обычно песни тех лет о войне отличались нарочито мажорным настроем. И сейчас в классе мне вдруг стало досадно и стыдно, что в такое суровое и героическое время мы учим какую-то дурацкую песенку о каком-то дурацком сереньком козлике. И под нестройное пение класса я затянул во всю мощь степного голоса:
      Кружилась в поле злая осень,
      Летела поздняя листва,
      Их было только двадцать восемь,
      Но за спиной была Москва!
      Эффект оказался неповторимым. Потом, конечно, со мной провели серьезную воспитательную работу в школе и дома.
      В середине учебного года, с 1 января 1944-го года в стране ввели новый государственный гимн: «Союз нерушимый республик свободных...». Под руководством Евдокии Евтеевны мы разучили новый гимн. Мне он понравился гораздо больше, чем старый гимн Советского Союза «Интернационал». У старого гимна трудно запоминающаяся, какая-то неровная мелодия, смысл его слов слишком сложен для моих малолетних мозгов. А у нового гимна простые, понятные слова и красивая, гордая мелодия:
      Славься, Отечество наше свободное,
      Дружбы народов надежный оплот...
      С того времени «Интернационал» стал гимном советских коммунистов и оставался им до последнего часа существования КПСС.
   Сейчас мало кто помнит, что до января 1944-го года неофициальным гимном ВКП (б) считалась песня с мелодией этого нового гимна Советского Союза, теперешнего гимна России:
      Славой овеяна, мудростью спаяна,
      Крепни и славься во веки веков,
      Партия Ленина, партия Сталина,
      Мудрая партия большевиков...
      У моей матери имелся патефон и довольно много пластинок, и я еще много лет спустя слушал этот полностью забытый ныне старый гимн ВКП (б) с красивой мелодией современного гимна России.
      Можно считать это иронией судьбы, но когда сейчас освобожденные от коммунистического ига граждане демократической России слушают или исполняют наш теперешний государственный Гимн, никто из них не подозревает даже, что музыка его почти без изменений заимствована из старого, довоенного, «доинтернационального» гимна ненавистной им ВКП(б). Именно под эту мелодию кровожадные коммунисты в тридцатых годах ХХ-го века планировали, утверждали и одобряли на своих форумах массовые репрессии и замышляли утвердить свое мировое господство.
      Коротка и ненадежна ты, память человеческая.
      С нижнепокровским первым классом и с Евдокией Евтеевной в моей памяти связана трагикомическая фигура в истории нашей страны — Хрущев. Евдокия Евтеевна в меру наших слаборазвитых еще мозгов знакомила нас с событиями в стране и за рубежом. И вот весной 1944-го года она прочитала нам сообщение о смерти крупного военачальника Ватутина. Ватутин был тяжело ранен украинскими националистами и вскоре скончался в госпитале. Сообщение подписали многие наши «вожди», начиная со Сталина, многие полководцы, а в самом конце стояла фамилия никому из нас неизвестного Хрущева.
      Когда прозвучала эта фамилия, траурное молчание класса взорвалось дружным смехом. Евдокия Евтеевна пыталась навести порядок, но мы продолжали хихикать. В школе гремела слава двоечника, второгодника и отчаянного озорника по прозвищу Хрущ. Кажется, Хрущ был однофамильцем Никиты Сергеевича. Этого Хруща, в отличие от какого-то Хрущева, знали мы все. Мы не ведали, что наш смех окажется пророческим. Могли ли мы предполагать, что через десяток лет этот человек с такой одиозной фамилией станет самым главным нашим «вождем»?
Сам Хрущев, конечно, не подозревал о том эффекте, который вызвала его фамилия в первом классе нижнепокровской средней школы весной 1944-го года. А мне эта история запомнилась. Возможно, именно из-за того воспоминания детства я впоследствии так и не смог воспринимать всерьез «вождя» Хрущева.
      В красно-ярскую школу я попал во втором классе в конце сентября 1944-го года. После засушливых степей полупустынного далекого саратовского Заволжья Красный Яр приятно поразил меня. Здесь не было привычных саманных мазанок. На прямых улицах шеренгами стояли добротные дома из деревянных брусьев. В отличие от голых, без единого куста огородов Покровки и ее хилых палисадников с кустиками сирени здесь при каждом доме имелся большой сад, росли яблони, груши, сливы, вишни, кусты смородины и крыжовника. Рядом с селом под крутым, изогнутым подковой обрывом протекала красивая и широкая по сравнению со степным Камеликом речка.
      Много позже я летал из Саратова местным рейсом на небольшом ИЛ-14 и хорошо разглядел наше село и речку. Вид сверху оказался на редкость привлекательным, он ничуть не уступал пейзажам ухоженной западной Европы. На берегах речки росли огромные старые осины. С обрыва открывался замечательный вид на зеленые заливные луга, а далеко за ними синели горы высокого правого берега коренной Волги.
      Но, самое главное, в Красном Яре были электричество и радио — неведомые в Покровке атрибуты технического прогресса. Я долго и упорно пытался познать природу этих удивительных явлений. Сколько сокрушительных ударов током я получил при этих, так сказать, эмпирических исследованиях! Увы, до сих пор я очень смутно представляю, куда же девается электричество, когда я выключаю свой компьютер? Природу радио я все-таки познал. Произошло это гораздо позже, когда мы «проходили» физику, и когда в физическом кружке под руководством Раисы Давыдовны я собственными руками построил простейший детекторный приемник. После множества неудач я приготовил кристалл сернистого цинка, собрал простейший контур. С каким восторгом я слушал сквозь треск и визг помех чей-то неразборчивый голос!
      А во втором классе радио оставалось для меня еще более мучительной загадкой, чем электричество. К счастью, радио оказалось милосерднее электротока в 220 вольт. Его удары не ощущались руками, только сильно щипало и дергало язык, когда я совал провода в рот. Я очень долго не мог понять, где же в этом радио сидит человек с мужественным голосом по фамилии Левитан? Мои неоднократные попытки завязать с ним диалог Левитан попросту игнорировал. Это высокомерие меня раздражало, о чем я не раз ему заявлял в самых энергичных выражениях, но он не реагировал на мои эмоции.
   Возможно, от изобилия первых красно-ярских впечатлений, от бытовых трудностей обустройства нашей небогатой даже по тем временам семьи на новом месте я мало что запомнил из жизни нашего второго класса.
   Красный Яр тогда был районным центром. В нем действовала средняя школа, которая размещалась в двух зданиях. В одноэтажном здании на Ленинской улице учились начальные классы: с первого по четвертый. Прежние хозяева села, немцы-колонисты. видимо, возводили это здание сразу под школу. Там они устроили в коридоре цементные полы, отполированные теперь многими поколениями малолетних сорванцов до зеркального блеска. Рациональные немцы, видимо, рассчитали, что никакие деревянные полы, даже из вечной лиственницы, не смогут выдержать массовой беготни маленьких непосед в течение хотя бы ста лет. И они залили полы крепчайшим ожелезненным цементом — на века.
   Классы просторные, светлые с большими окнами. В углу каждого класса немцы поставили цилиндрические кирпичные печи, обшитые железом и окрашенные в черный цвет несгораемой краской. Каждая печь обогревала сразу два класса и коридор, — экономные и прагматичные немцы знали толк и в архитектуре, и в строительном деле, и в теплотехнике. Такие же цилиндрические печи стояли во всех жилых домах. Кое-где они стоят до сих пор в первозданном виде вот уже больше ста лет — как новенькие. Эти печи топили дровами. В школе их топили с утра пораньше, до начала занятий, этим занимались уборщицы, их тогда называли техничками. Технички одновременно работали и ночными сторожами.
В школе был широкий, просторный коридор. Немцы и тут оказались на высоте, предусмотрели его высокую пропускную способность. После звонка на перемену мы все одновременно, сломя голову, неслись по коридору на школьный двор, и никаких свалок и толкотни не возникало.
На просторном дворе места хватало всем, несмотря на нашу исключительную подвижность в этом нежном возрасте. Во дворе шумели листвой несколько могучих вязов. Вязам было, думаю, не меньше ста лет. Уцелели, наверное, не все деревья, посаженные при строительстве школы. И не мудрено: высшей доблестью для мальчишек считалось быстрее всех забраться на самую верхотуру. Редкое дерево сможет выдержать столетнее непрерывное карабканье нетерпеливых удальцов по стволу и ветвям.
      К школьному двору примыкала с западной стороны ветеринарная лечебница. То, что происходило там, служило для нас неиссякаемым источником ярких и пикантных впечатлений. Думаю, что умные немцы когда-то огородили ветлечебницу надежным и высоким забором, чтобы не травмировать неокрепшие души младших школьников, а также их нравственность. Если такой забор когда-то существовал, то сейчас от него осталось несколько столбов и пара сиротливых жердей явно более позднего происхождения. Нашим любознательным взорам открывалось все, что происходило во дворе ветлечебницы.
      Самое безобидное из ветеринарных действий — окуривание лошадей серным дымом. Страдающее кожными заболеваниями животное заводили в аккуратную деревянную кабину вроде всем известного сортира в любом дворе. В задней стене кабины находилось овальное отверстие для лошадиной головы. Лошадь высовывала голову в это отверстие и дышала свежим воздухом, а в кабине горела серная шашка. Ядовитейший белый дым редкими фонтанчиками вырывался наружу в зазор между лошадиной шеей и краями отверстия. Лошадиная голова спокойно моргала, изредка отмахивалась гривой от назойливых мух. Это зрелище нас так увлекало, что мы частенько опаздывали на урок.
      Абсолютное большинство остальных ветеринарных процедур не предназначалось для детей. Но мы росли любознательными и не упускали ничего. Очень интересное, хотя и весьма неприятное зрелище, когда зоотехник исследовал кишечник лошади или коровы. Он надевал длинную, до плеча резиновую перчатку и засовывал руку глубоко в задний проход животного. Мы передергивались от брезгливости, но глаз не отводили. Возможно, именно такие сцены оказались причиной того, что из нашего класса ни один человек не собирался идти по ветеринарной части, хотя в Саратове был крупный ветеринарный институт.
Во дворе ветлечебницы частенько происходили сцены, от которых у нас захватывало дух. Например, случка кобыл с жеребцом-производителем. К нашему глубокому разочарованию, ветеринарная отечественная наука вскоре перешла на передовое искусственное осеменение. Нам пришлось довольствоваться созерцанием куда более скромных операций. На наших глазах зоотехник отбирал сперму у жеребцов. Потом эту сперму он вводил поочередно нескольким кобылам. Для экономии бумаги я опускаю подробности.
      Но такие события происходили не каждую перемену и даже не каждый день. В обычные перемены мы занимались теми же делами, что и младшие школьники во всем мире. Мы носились как угорелые по просторному двору, затевали шуточные потасовки. Мальчишкам нравилось бороться друг с другом, и такие поединки частенько превращались в массовые сражения, не всегда безобидные.
      Мы любили играть в чехарду, причем, в чехарду оригинального красно-ярского исполнения. Перед началом игры мы «канались». Проигравший исполнял роль всем известного школьного «козла». Он становился в соответствующую позу, а остальные прыгали через него. Это — обычная, всероссийская чехарда. Мы усложнили условия. На спину мальчишки, исполнявшего роль «козла», мы клали шапки или кепки, одну на другую. столбиком. Остальные перепрыгивали через все это сооружение. Задача непростая и требовала большой ловкости и прыгучести. Наконец, кто-то задевал кепки, и те сваливались со спины страдальца. Начиналась расплата виновника за неловкость.
      Водящего, то есть, «козла» и того неудачника, который свалил с его спины головные уборы, мы брали за руки и за ноги, раскачивали и с размаху ударяли задницами друг о друга. Количество ударов строго регламентировалось количеством упавших на землю головных уборов. Не уверен, что должен призывать современных школьников возродить эту невинную детскую забаву.
Играли мы в безобидные игры, например, «чижик». «Чижиком» называли короткую толстую палочку. Участники вооружались крепкими палками. Требовалось ловким ударом палки поднять «чижик» в воздух, и пока он не упал на землю, той же палкой послать его подальше. Играли по две команды. Одна команда старалась загнать «чижик» как можно дальше, а вторая стремилась тем же методом вернуть его на первоначальное место. Простая с виду игра требовала и силы, и ловкости, и хорошей реакции, и точности. Ее вполне можно внедрить в обиход теперешних бледных и худосочных компьютерных мальчиков. Это прекрасное средство для физического развития без всяких новомодных и дорогих фитнес-клубов.
Большой точности требовала игра «в ножички». У каждого из нас в кармане имелся перочинный нож. На земле очерчивался круг, он делился пополам. Играли по двое. Каждый игрок по очереди кидал свой нож на половину круга, принадлежащую противнику, и если нож втыкался острием в землю, то игрок присоединял отрезанный кусок земли к своему владению.
Условия игры требовали, чтобы игрок при броске ножа стоял на своей территории. Зрители приходили в азарт, когда один из игроков оставался с ничтожным кусочком своего участка величиной с пятак. Бедняге приходилось разуваться, чтобы хотя бы одним пальцем утвердиться на остатке своего владения. В такие моменты болельщики бдительно и шумно следили, чтобы граница «государства» не нарушалась. Нередко из такого почти безвыходного положения ловкий и сильный мальчишка с хорошим чувством равновесия, с точным глазом и твердой рукой не только возвращал себе потерянные территории, но и выигрывал. Голь на выдумки хитра, но сейчас порой становится смешно от усилий чадолюбивых родителей развить физические способности своих хилых отпрысков с помощью навороченных хитроумных тренажеров.
У девочек были свои девичьи игры. Они увлекались скакалками, «классиками». Мы вместе с ними играли в «пряталки», в «догонялки». Пользовался популярностью «штандер». Водящий должен был бросить мячик вертикально вверх и поймать его. Пока мячик находился в воздухе, остальные разбекалист как можно дальше. Когда водящий ловил мяч, он кричал: «штандер!» — и все останавливались. Водящий должен был попасть мячиком в кого-нибудь и передать ему почетную роль водящего
      Нашей учительницей в начальных классах была Татьяна Николаевна Нечаева. Рая Рудина уже высказала свое мнение о ней. Это мнение поддерживают все ученики Татьяны Николаевны. Она остается для меня образцом настоящей русской женщины: сельской учительницы с большой и доброй душой, с приятным открытым лицом, всегда спокойная и внимательная к нам. Никто не помнит, чтобы она повысила голос. Если кто-то уж очень отличался, она огорченно вздыхала и мягко объясняла отличившемуся отрицательную суть его действий. Это действовало сильнее ругани и криков. Хорошо о ней и об этом времени написал Олег Андреевич Васильцев, в те годы просто Алик.
      «В степи саратовского Заволжья я попал волею военных перипетий из новгородских лесов в конце 1941-го года. Вместе с тысячами гражданских лиц нашу семью эвакуировали из зоны военных действий в начале Великой Отечественной войны. Первым нашим пристанищем стало немецкое село Шульц, переименованное в Луговское вскоре после выселения оттуда немцев. Здесь в сентябре 1943-го года я пошел в школу. Школа в Луговском размещалась в обыкновенной деревенской избе из двух комнат. В одной комнате жила наша учительница, в другой сидели за партами все четыре класса».
      «В красно-ярскую среднюю школу я пришел в конце 1944-го года, к завершению первого полугодия второго класса. Точного времени я не помню, но уже лежал снег. Наш класс вела добрейшая и обаятельная Татьяна Николаевна Нечаева, которую я считаю своей первой учительницей. Внимательная к детям, она сумела сплотить класс в дружный коллектив, привить нам стремление к знаниям, внушить нам, что каждый ученик своей примерной учебой помогает фронту».
      «Помогали фронту мы не только учебой. Мы в дни летних каникул работали на колхозных полях, вручную пропалывали всходы зерновых и свеклы. Мы собирали недорогие посылки фронтовикам. В эти посылки мы вкладывали принесенные из дому кисеты, носки, варежки и прочие нехитрые вещицы».
      «В пятом классе нас принял коллектив квалифицированных учителей. Большинство из них были тоже эвакуированы из западных областей и республик СССР. Особенно нравилась нам Варновская Раиса Давыдовна, наш классный руководитель, преподаватель математики и физики, руководитель драмкружка и хора, режиссер и постановщик многочисленных инсценировок и пьес, а заодно и суфлер всех театрализованных представлений, с которыми мы выступали не только в школе, но и по окрестным селам и в красно-ярском клубе».
      «Мы все помним Федину Антонину Алексеевну, преподавателя русского языка и литературы, Заслуженного учителя РСФСР, педагога от бога. Историю преподавал Сметличный Григорий Иванович, эрудит с великолепной памятью. Впоследствии он вынужден был сменить специальность, еще раз учиться в ВУЗе и стать преподавателем немецкого языка. Причина в том, что Григорий Иванович месяц пробыл на оккупированной фашистами территории. Такому человеку не могли доверить преподавание истории советским школьникам».
      «Очень яркие впечатления оставил Герш Адольф Якоб, в миру Владимир Яковлевич, преподаватель немецкого языка. Это высокообразованный, интеллигентный человек, немец-антифашист, личный переводчик маршала К. К. Рокоссовского. Владимир Яковлевич очень много времени и внимания уделял своим ученикам, в неурочное время вел факультатив немецкого языка, руководил шахматным кружком. Говорили, что он когда-то выиграл у самого Ботвинника М. М. Он вместе с нами участвовал в посадках полезащитных лесных полос».
      «Долгие годы директором школы был Сухонцев Илья Михайлович, учитель истории. Он держал нас, по его собственным выражениям, в ежовых рукавицах и наводил порядок «драконовскими методами», но ему, человеку доброй души, мне кажется, это давалось с трудом».
      «Географию у нас вела Рошальская Наталья Георгиевна. Она покорила весь класс веселым нравом и знанием предмета».
      «Все наши пионерские годы у нас бессменной старшей пионервожатой школы работала Анна Григорьевна Бирюкова, наш «товарищ Аня». Позже, когда мы уже закончили школу, она получила высшее педагогическое образование и вела географию. А тогда эта великолепная общественница была инициатором и участником всех наших октябрятских, пионерских и комсомольских действ».
      «Всем им вечная наша благодарность за их благородный труд, терпеливое внимание к детям, самоотдачу, за те знания, которые они дали нам. Труд учителя сельской школы, особенно в те военные и послевоенные годы, — это истинная самоотверженность, четкая организованность и собранность. Ведь дома на их попечении всегда оставались старики и дети. У Антонины Алексеевны Фединой, например, находились на иждивении четверо детей и старенькая свекровь. Учителям надо заботиться о семье, заготавливать дрова, топить дома печь, стирать в корыте, полоскать белье на речке. А после всего этого — проверять тетради и готовиться к следующему уроку».
      «Класс наш время от времени пополнялся новыми учениками, родители которых прибывали в Красный Яр на новое место службы. Но костяк класса оставался. Учились все старательно, кто лучше, кто хуже, но в основном — крепкие середняки. Отличников было двое: Федин Валерий и Пашина Людмила. Хулиганов тоже двое: Меркин Дмитрий и Огурцов Натан — впоследствии они оставили стены школы. Кроме занятий в школе мы участвовали в художественной самодеятельности, зимой играли в хоккей — девчонок не брали! — на разномастных коньках от дутышей (шик!) до снегурочек, у кого что было. Бегали на лыжах, летом любили играть в волейбол и футбол. В общем, росли, крепли».
      «После получения аттестатов зрелости многие продолжили учебу в институтах и техникумах. Мы с Храбровой Валентиной поступили на геологический факультет Саратовского Государственного университета, она позже перешла на физический факультет».
      «Свою первую производственную практику я проходил в Подмосковном буроугольном бассейне, а преддипломную — на Северном Кавказе, в Кабардино-Балкарии, где велась доразведка Тызыльского полиметаллического месторождения. По ее материалам я подготовил и защитил дипломную работу. По распределению меня направили в Управление геологии и разведки недр Туркменской ССР. Этому Управлению я отдал 42 года жизни в пустынях и песках Кара-Кумов. Занимался геологической съемкой, разведкой полезных ископаемых, подготовкой к изданию томов геологической изученности Туркменской ССР и ХХII тома «Геологии СССР», входил в состав редколлегии по геологическим картам при Среднеазиатском институте геологии и минерального сырья в Ташкенте».
       «В декабре 1975-го года Государственным комитетом по экономическим связям Совмина СССР меня командировали в Афганистан, где я участвовал в разведке Логарского месторождения подземных вод для обеспечения планировавшегося строительства медного комбината на базе богатых руд разведанного нашими специалистами крупнейшего Айкакского месторождения. В СССР возвратился в декабре 1978-го года и был назначен начальником геологического отдела «Туркменгеологии». Закончил свою туркменскую эпопею только в 2000-м году, когда окончательно вернулся на Саратовскую землю».
      «Здесь состоялась очередная встреча с одноклассниками. Многое к тому времени изменилось. Кое-кто из наших разъехались по городам и весям, но костяк класса собрался и на этот раз. Здесь не было регалий и званий, мундиров и должностей. Каждый радовался встрече и милому сердцу общению школьных друзей-товарищей. К сожалению, нас и на этот раз ожидали потери. Ушли из жизни Вячеслав Кляксин, тихая и добрая Таня Бураш. Оставшиеся помнят о них и готовятся к новым встречам. Нужно отдать должное Федину Валерию Ивановичу, Гаршиной Раисе Сергеевне, Маргулину Борису Семеновичу, которые взяли на себя нелегкую обязанность по организации и подготовке этих встреч, а также помощи Полуляха Василия Васильевича. Особо радует атмосфера дружелюбия и внимания друг к другу. Вспоминаются слова старой песенки из кинофильма «Верные друзья»:
      Давно уж мы разъехались
      Во все концы страны,
      Но дружбе мы по-прежнему,
      По-старому верны.".
       Хорошо помню, как мы готовили подарки бойцам на фронт. Еще в Покровке мы всей семьей собирались вечерами вокруг обеденного стола. Электричества в деревне не было, у нашей семилинейной лампы давно разбилось стекло, купить новое было не на что, да, пожалуй, и негде. При слабеньком свете самодельной коптилки мать и бабушка вязали носки и варежки для посылок на фронт. Шерсть для этих вещей мать покупала у соседей, что заметно урезало и без того скудное питание семьи.
      Мы с сестрой Тамарой тоже готовили подарки бойцам. Я собственноручно сшил несколько кисетов для табака из черного сатина. На каждом кисете я старательно вышил белыми нитками — ничего другого у нас не нашлось для вышивания, — соответствующие случаю послания: «Смелому бойцу», «За Сталина!», «Смерть фашистам!» Оборотную сторону кисетов я как умел украшал цветочками из тех же белых ниток.
      Бабушка научила нас с сестрой шить рукавицы с двумя пальцами, большим и указательным, чтобы наши храбрые бойцы могли стрелять в фашистов, не снимая на морозе рукавиц. Я смастерил несколько пар таких изделий. Сначала мы шили рукавицы из толстого черного драпа от старого отцовского пальто. Мне нравилось готовить для бойцов такие необходимые вещи. Я ковырял иголкой толстую ткань и представлял, как одобрительно боец осматривает новенькие рукавицы, надевает их, и идет стрелять во врага. Он убивает много врагов, а потом говорит боевым товарищам:
      — Мне очень удобно стрелять, потому что мне из тыла прислали в подарок замечательные рукавицы. В них совсем не мерзнут руки, и я могу стрелять по фашистам прямо в рукавицах на любом морозе. Спасибо тому, кто сшил такие полезные на войне вещи.
      Когда я освоил рукавичное мастерство, бабушка научила меня шить стеганые рукавицы из того же сатина. Отцовское пальто мы изрезали до последнего кусочка, а местные власти требовали все новых и новых посылок для фронта. На стеганые рукавицы уходило гораздо больше труда. Сначала надо сделать выкройки двух половинок каждой рукавицы, потом аккуратно проложить между половинками вату для тепла и сшить все это. Я освоил и стеганые рукавицы. Моя сестра, старше на год с небольшим, шила гораздо быстрее, рукавицы у нее получались, к моему огорчению, аккуратнее. Между нами постоянно шло соревнование, как бы это я назвал сейчас, по производительности труда и качеству продукции.
      Хорошо помню осенний сбор колосков на полях после уборки урожая. Комбайны оставляли на стерне немало срезанных колосков. Мы ходили цепью по полю, внимательно смотрели под ноги и собирали эти колоски в сумки. У меня была настоящая «бойцовская» противогазная сумка защитного военного цвета. За день удавалось по нескольку раз набивать колосками эту сумку до отказа. Думаю, что этот детский, никем не оплачиваемый труд давал серьезную пользу колхозу а значит, и фронту. В школе висел лозунг: «Каждый школьник по колоску — хлеб для целой армии».
      Начиная с первого класса, мы организованно собирали металлолом, тоже для фронта. В школе висел соответствующий плакат с пионером на фоне груды металлолома, а на заднем плане наши танки, изготовленные из этого металла, мчались бить врага. Собирали мы консервные банки, сковородки, разбитые чугунки, в которых хозяйки когда-то варили щи, поломанные кровати, всевозможное ржавое железо. Мы верили, что из этого хлама рабочие изготовливают мощное боевое оружие. Возможно, так оно и было на самом деле.
      Восстановить список учеников нашего второго класса полностью нам тоже не удалось. Никаких документов, ни одной фотографии не сохранилось. Но общими усилиями, напрягая склеротические мозги, перегруженные обильной информацией из долгой жизни за прошедшие почти шестьдесят лет, напичканные впечатлениями от никому не нужных служебных событий, мы все-таки из тридцати человек вспомнили больше половины. Прошу прощения у всех остальных.
Как ненадежна память человеческая! Прошел мимолетный миг, всего-то половина века, а мы уже путаем фамилии, даты, факты, забываем, с кем сидели за одной партой. Что же будут помнить о нас наши потомки через какую-то быстротечную тысячу лет?
      Тур Хейердал описывал, малограмотных аборигенов острова Пасхи и отмечал, что там каждый ребенок способен перечислить своих предков по мужской линии — до самого первого, приплывшего на остров с легендарным Кон-Тики. Когда маленький житель острова достигает разумного возраста пяти-шести лет, самый старший прямой предок сажает его перед собой и заставляет учить родословную.
      Нецивилизованные потомки Кон-Тики понимают, что без знания своих корней человек не может считаться полноценным. Почему же мы, — образованные интеллектуалы просвещенного века научно-технических революций и сплошной компьютеризации, — почему мы отказались от этого мудрого правила? Потому, что мы «ленивы и нелюбопытны»? Или кому-то очень нужно, чтобы мы не знали своей истории?
      Второй класс мы заканчивали в победном 1945-м году. Война, боевые успехи Красной Армии на фронте, трудовой героизм работников тыла, — для нас это не просто слова. Это — наша жизнь. «Все для фронта, все для победы!» — этот лозунг мы воспринимали как наказ каждому из нас, наказ наших солдат, наказ взрослых, наказ лично товарища Сталина. Каждый день мы вслушивались в неповторимый торжественный голос Левитана, и сердца наши наполнялись гордостью. В этом году Левитан говорил только о наших победах.
      Уже в первом классе мы, семи-восьмилетние патриоты понимали, что Советский Союз, наша Красная Армия в одиночку сражается с сильным и коварным, жестоким и злобным врагом. Мы негодовали на наших «союзников» за то. что они сознательно оттягивают открытие второго фронта. Они ограничивались материальной помощью нам. Когда кому-то из нас выпадало редкое счастье полакомиться американской свиной тушонкой, кстати, очень вкусной, мы иронически усмехались: вот он, второй фронт.
      Мы возмущались тем, что наши коварные и хитрые союзники не хотят жертвовать своими солдатами и отводят роль пушечного мяса советским людям. Своих солдат они жалели, а наши потери их не волновали. Не мешало бы хорошенько и твердо напомнить теперешним руководителям этих и многих других стран обо всем этом, особенно когда заходит речь о каких-то якобы громадных долгах бывшего Советского Союза. К сожалению, наши теперешние лидеры по непонятным причинам не осмеливаются даже намекать об этом, а предпочитают молча и с каким-то подобострастием выплачивать эти мифические долги.
      Сейчас бывшие союзники требуют возврата долгов за поставки по лендлизу, страны Балтии — за моральный ущерб от советской «оккупации», даже наши бывшие кровавые враги требуют платить им неизвестно за что. Надо, очень надо предъявить этим бессовестным любителям наживы счет за миллионы погибших наших солдат и за десятки миллионов советских детей, лишенных детства. Советские люди гибли, спасая человечество от фашизма. Советские солдаты устилали телами поля сражений, а войска «союзников» отсиживались вдали от линии фронта, под предлогом нехватки пипифакса для цивилизованных европейских и американских храбрых вояк.
      Уж если считать, то надо сравнивать вклад и жертвы обеих сторон. После войны вновь образованный Израиль предъявил счет немцам за 6 миллионов евреев, уничтоженных фашистами. И Германия признала этот свой долг, исправно выплачивает его уже 60 лет. Увы, наши правители боятся даже заикнуться о чем-то подобном, им не интересны жертвы и страдания нашего народа, у них более важные заботы.
      Второй фронт открылся, когда мы закончили первый класс. Красная Армия к этому времени вышибла фашистов со всей территории Советского Союза и освобождала от захватчиков страны Западной Европы. Мы хорошо понимали причины запоздалой активности «союзников». Теперь они всерьез обеспокоены нашими успехами и постараются не дать нам полной победы, чтобы урвать свой полновесный неправедный кусок.
      Мы радовались, что второй фронт, наконец, открылся, но радость эта оказалась недолгой. Красная Армия стремительно продвигалась к Берлину, а англо-американские войска практически топтались на месте. В самом начале 1945-го года англо-американцы запросили у Сталина немедленного наступления Красной Армии, чтобы спасти свои войска от разгрома в Арденнах. Красная Армия получила приказ почти без подготовки начать наступление на сильную оборону противника. Наша страна кровью своих солдат спасла «союзников». Даже по мальчишеским играм мы знали, что «союзники» поступают нечестно, такое в нашей среде не прощалось.
      В победную весну 45-го года мы с увлечением изучали в газетах портреты прославленных маршалов: Жукова, Рокоссовского, Конева, Василевского, Малиновского, Мерецкова, наших генералов. Старательно пересчитывали их боевые награды. Восхищались Жуковым, который был обвешан орденами от горла до аппендикса. Переживали за Рокоссовского и Конева, у которых наград поменьше. Взахлеб обсуждали подробности боев за Берлин, прыгали от восторга, когда наши герои русский Егоров, грузин Кантария и политрук Самсонов водрузили Знамя Победы над рейхстагом.
      Мы искренне жалели, что Гитлер и Геббельс трусливо покончили с собой, ушли от расплаты. Мы верили слухам о том, что на самом деле наши солдаты поймали этих людоедов, и скоро будет всенародный суд над ними. Мы готовы выступить в первых рядах обвинителей. Страшно становится сейчас, когда читаешь о том, что Гитлер был мудрым и великим политическим деятелем и ставил перед собой праведную цель: освободить мир от «красной заразы», уничтожить тоталитарный коммунизм. Перенести бы таких мудрецов во времена нашего «золотого» детства. Что бы они запели, если бы дело дошло до их собственных шкур?
      И вот настал долгожданный, выстраданный День Победы. В шесть часов утра по московскому времени, в семь по местному, заговорили репродукторы. Из их черных тарелок зазвучал ликующий голос Левитана. Я не берусь описывать наши чувства в тот момент. В моей жизни это стало величайшим событием.
Мы победили!
      9 мая 1945-го года в Красном Яре стоял серенький, прохладный и дождливый день. Но мы, не сговариваясь, без всякой подсказки собрались сводным пионерским отрядом: Алик Васильцев, Рая Рудина, я, ребята из нашего и других классов.. Мы прошли торжественным маршем по улицам села. Алик трубил в горн. Я изо всех сил колотил по раскисшей от дождя коже барабана. А впереди нашего отряда шагала «товарищ Аня» и несла на вытянутых руках красное пионерское знамя. Мы устроили этот парад сами, без каких-нибудь указаний и распоряжений взрослых. Наши души переполняла радость. Мы победили! Конец страшной и долгой войне! Завтра начнется совсем другая, замечательная мирная жизнь.
      А потом настало лето, каникулы, пионерлагерь. Нас еще не приняли в пионеры по малолетству, мы оставались октябрятами, но в пионерский лагерь брали практически всех желающих.. Пионерский лагерь располагался в школе. Мы жили в тех же классах, только освобожденных от парт, спали на матрасах, расстеленных на полу. В одном из классов оборудовали столовую.
      Кормили нас в пионерском лагере лучше, чем питались многие  семьи. Меню не отличалось разнообразием. На первое обычно давали то постные щи из зимних запасов квашеной капусты, то постную же лапшу на воде. Редкое, почти праздничное угощение — лапша на молоке. Частенько нас потчевали знаменитой затирухой. В лагере это блюдо из кусочков крутого теста, сваренных в воде, высокопарно и самонадеянно именовалось клецками.
     Из первых блюд яркую память оставили рассольники, их называли досольниками. Рецепт рассольников спартански прост: вода, кусочки соленых огурцов и крупа. О мясе мы только мечтали. Иногда рассольники заправлялись луком, поджаренным на растительном масле, которое взрослые называли постным. Такой рассольник вызывал восторг вечно полуголодных обитателей пионерлагеря. К счастью, растительное масло в те годы было натуральным, из подсолнечника. Называть растительным маслом олеиновую кислоту из отходов мясокомбинатов, как сейчас, у производителей тогда еще не хватало наглости. Рассольники нам давали так часто, что я до сих пор не могу их есть, — ни рассольники, ни ресторанные солянки.
      Запомнились непременные, по три раза в день, безвкусные каши на воде без следов жира: перловая, ячневая, пшенная, манная, иногда рисовая или синеватая гречневая. Мы много лет не знали сытости, но эти каши не лезли в рот. Редкостью считался омлет, желеобразное произведение из американского яичного порошка, и совсем редко на второе подавали запеканку из творога, иногда даже с любимым черносливом. Раза два за этот сезон поварихи побаловали нас оладьями, естственно, без масла, на простой советской воде.
Через несколько лет в одной из многочисленных тогда книг для пионеров я прочитал рецепт оладьев без масла. Надо в воде разболтать муку, соль и соду. Чтобы оладьи не пригорали, сковородку рекомендовалось слегка протереть кусочком репчатого лука. Я на практике убедился, что оладьи получаются — первый сорт.
      Из третьих блюд чаще всего доставался кисель, — густая, слизистая и клейкая масса, почти без сахара, такая же синеватая, как и гречневая каша. Мы как редкую радость встречали компот. Компот обычно бывал сладким, с приятным фруктовым вкусом, в нем попадались ломтики сухофруктов, которые можно долго жевать. Ценился компот из чернослива. Косточки мы раскалывали и жевали вкусные горьковатые «ядрышки» с миндальным запахом синильной кислоты.
      Порции нам давали нормальные, иногда поварихи расщедривались на «добавки». Но сытыми мы чувствовали себя редко. Большинство из нас пронесли через детство и юность ощущение легкого голода, которое сейчас настоятельно рекомендуют нам мудрые специалисты по здоровому образу жизни. На наших встречах, когда заходил разговор об этом, большинство одноклассников признавалось, что есть досыта они стали только после окончания учебы, уже на своей самостоятельной работе.
    Война закончилась, но сильное ощущение "легкого голода" оставалось. Мы ели все, что не вызывало отвращения и что можно разжевать. Ели все, что попадалось под руку, лишь бы наполнить желудки. Пользовался у нас популярностью как лакомство «глей», — темно-коричневая глина, тонкие прослойки которой встречались в обрыве над нашей речкой. Возможно, этот глей напоминал нам знакомый только по книгам экзотический шоколад.
      Да не подумает читатель, что мы напоминали внешностью узников фашистских концлагерей. Упитанностью мы не отличались, у нас торчали ребра, позвонки и уши, мышечной массы было маловато. В однообразной и слишком простой пище не хватало ни белков, ни жиров, ни витаминов, которых требовали наши растущие организмы. Но дефицит витаминов мы по мере сил восполняли подножным кормом. Вокруг Красного Яра, особенно на заливных лугах летом произрастало множество съедобных диких растений. Мы переплывали речку и буквально паслись на лугах. Ели щавель, дикий лук и чеснок, кое-кто отваживался дегустировать заячью капусту, кашку.
      От немцев за селом в лощине у мостика остались и постепенно дичали посадки крыжовника и вишни, лоха остролистого. В сторону Подстепного медленно погибал без ухода большой фруктовый сад. Ягоды и фрукты не успевали созреть, мы уничтожали их на корню еще зелеными. Не брезговали мы и колхозными зерновыми. Только что начинающие наливаться зерна пшеницы, ржи, овса и ячменя вполне удовлетворяли нас.
      Некоторые, чтобы заглушить ощущение постоянного голода, употребляли в пищу сырые птичьи яйца, «выпивали» их, от воробьиных до сорочьих. Но для большинства мальчишек уничтожение яиц считалось зазорным, разорять птичьи гнезда — опасно. По поверью тому, кто разорит птичье гнездо, грозили большие несчастья в жизни.
Во втором классе у нас еще не было коллектива, сложившихся группировок. Несмотря на тяготы жизни, мы оставались детьми и не умели выделить себя из детской стаи, послушной воспитателям. Коллектив класса и группировки появились позже, когда в каждом начала давать о себе знать личность, — собственно человек.


                ТРЕТИЙ КЛАСС
                1945-46-й учебный год

      Учились у нас два татарских мальчика-близнеца Хасан и Саин. Мы их звали Хасанятами. Так и остались они в нашей памяти бесфамильными Хасанятами. Жили они бедно даже по тем временам. Учеба на неродном русском языке давалась им трудно, да еще этим ребятишкам постоянно приходилось отвлекаться на многочисленные домашние дела — ради пропитания. Они запомнились простыми, добрыми и доверчивыми мальчиками.
      Тогда мы не все знали сытость, но наши Хасанята даже на нашем фоне отличались голодным блеском в глазах. Они носили, пожалуй, самую бедную одежду со множеством заплат. Никто из нашей мальчишеской компании не упрекал их за бедность. Все понимали, что сейчас трудно всем, что бедность — не порок. Точно так же мы не выделяли их по национальности. Разноплеменность людей не вызывала никаких эмоций и чувств, мы с рождения привыкли к тому, что люди делятся по национальному признаку, но все мы равны между собой, и такая терпимость стала естественной.
      Одним только отличались Хасанята от остальных одноклассников: они знали татарский язык, для них он был родным, и они частенько в нашем присутствии говорили между собой по-татарски. Они научили нас множеству татарских слов и выражений, в основном, нецензурных. Мы с охотой учились «иностранному» языку, расширяли свою лексику. В те годы, да и сейчас, полвека спустя, в сельской жизни ненормативные идиомы играли существенную роль, как основной способ выражения сильных эмоций и чувств. Взрослые в этом отношении совершенно не стеснялись присутствия подрастающего поколения.
      В результате мы с младенчества привыкли к крепким словечкам и пускали из в ход, не задумываясь об их значении. В школе мы стали понимать, что такие слова не совсем приличные, но привычка использовать их уже сложилась. А в третьем классе у нас появилась возможность применять татарские термины, мы наивно считали, что они незнакомы взрослым. С помощью славных Хасанят мы существенно расширили словарный запас сквернословия.
      Они отстали от нашего класса. После третьего класса они остались на второй год из-за неуспеваемости. Отца у них не было, он не вернулся с фронта, воспитывала их одна мать, неграмотная татарская женщина. Чтобы не огорчать мать своей неудачей, они пошли на святую ложь. Они сказали матери, что наша любимая учительница, Татьяна Николаевна, снова будет вести третий класс. А поскольку они очень любят Татьяну Николаевну, то решили не расставаться с ней и будут опять учиться в третьем классе. Они были неглупыми ребятишками, наши Хасанята. Не знаю, поверила ли им мать, но их ложь была ложью во спасение. К сожалению, никому из нас неизвестна их дальнейшая судьба.
      В те годы школьное образование делилось на три ступени. Окончившие четыре класса получали свидетельство о начальном образовании. Начальное образование официально считалось обязательным. Ребятишки, которые не могли продолжать учебу, уходили из школы в суровую взрослую жизнь. Кто продолжал учебу, те сдавали экзамены после каждого последующего класса: после пятого, шестого, седьмого, восьмого, девятого, десятого. Закончившие семь классов получали свидетельство о неполном среднем образовании. Дальше судьбы учеников опять расходились. Кто-то шел работать, на этом их образование заканчивалось. Кто-то поступал в училища и техникумы, получал специальность рабочего или техника. Еще в наши школьные годы неполное среднее образование стало в СССР обязательным.
Остальные продолжали учебу в старших классах, чтобы получить законченное среднее школьное образование. Выпускник с аттестатом зрелости мог поступить в любое высшее учебное заведение страны, получить высшее образование. Обучение в ВУЗе было бесплатным, успевающие студенты получали государственную стипендию, которой более-менее хватало на скромную жизнь. Через четверть века в стране ввели всеобщее среднее образование.
      Не все родители в те годы, в условиях военных бедствий и послевоенной разрухи, могли дать своим детям среднее или хотя бы неполное среднее образование. Так и наши Хасанята с горем пополам проучились четыре класса, получили свидетельства о начальном образовании и исчезли из школы навсегда. Скорее всего, они пошли работать в колхоз. Там всегда требовались рабочие руки, хотя бы такие слабые, детские. Было им тогда от силы по одиннадцать лет. Где они сейчас, наши бедные татарские одноклассники, ребятишки-близнецы? Хочется верить, что судьба подарила им хотя бы небольшое счастье.
      В третьем классе мы изучали историю Руси, — в облегченном, детском варианте. Мы «проходили» Рюрика, Вещего Олега, путь из варяг в греки. Уже тогда, своим маленьким, неиспорченным умишком я почувствовал, что здесь что-то неладно. Искренние детские чувства не могли смириться с «варяжской легендой». Чем-то неестественным, надуманным отдавало знаменитое призвание варягов на Русь.
      Устами младенца обычно глаголет истина. Чистый детский рассудок инстинктивно уловил фальшь. Этот вопрос мучил меня долго, и уже взрослым я попытался разрешить свое детское недоумение. С удивлением убедился, что не все историки согласны с «варяжской легендой». Потом мне посчастливилось приобрести редчайшую в те годы «Повесть временных лет» знаменитого летописца Нестора. К сожалению, это оказался современный, старательно отредактированный перевод.
      Я прочитал его с карандашом в руках. Вычислял, подсчитывал, вычитал и складывал. И убедился, что мои сомнения в третьем классе зародились не случайно. Труд почтенного Нестора в современном, тщательно проверенном варианте лжив в самом главном. У бесстрастного, объективного, правдивого летописца нестыковки идут с самого начала, точнее, со второй страницы.
      «В год 6360 (852)... стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом». Все предельно ясно — Русская земля «стала прозываться» в 852-м году нашей эры. Но еще через страницу Нестор пишет иное.
      «В год 6370 (862). Изгнали варягов за море... и стали сами собой владеть... И не было среди них правды... и пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью... Сказали руси чудь, славяне, кривичи и весь: «... Приходите княжить и владеть нами». И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли к славянам, и сел старший, Рюрик, в Новгороде... И от тех варягов прозвалась Русская земля...».
      862-й год считается в нашей истории официальной датой образования государства Российского. Расхождение в датах небольшое, всего 10 лет. На фоне тысячелетий, которыми оперирует Нестор, это мелочь, не стоящая внимания. Но эта мелочь очень нужна Нестору и его хозяевам, которые диктовали ему «тезисы» летописи. Именно эти 10 лет сильно сглаживают последующие крупные нестыковки в датах.
      «... а от первого года княжения Олега, потому что он сел в Киеве, до первого года княжения Игоря 31 год, а от первого года княжения Игоря до первого года Святослава 33 года...». Эти удивительные сроки не давали мне покоя еще в школе.
      Нестор начинает княжение Олега, первого «русского князя», с момента, когда он «сел в Киеве», то есть, 6390 (882) года. За три года до этого умер Рюрик. «В год 6387 (879). Умер Рюрик и, передав княжение свое Олегу, отдал ему на руки сына Игоря, ибо тот был еще очень мал...».
      «В год 6390 (882). Выступил в поход Олег... И пришли к горам киевским, и узнал Олег, что княжат здесь Аскольд и Дир... а сам подошел к горам, неся ребенка Игоря,... и сказал Олег Аскольду и Диру: «... Вот он сын Рюрика». И убили Аскольда и Дира, и сел Олег, княжа, в Киеве, и сказал Олег: «Да будет матерью городам русским». И были у него варяги, и славяне, и прочие, прозвавшиеся Русью».
      Сколько лет было Игорю, когда коварный Олег на руках принес его к горам Киевским? Не менее трех, ибо он родился до смерти Рюрика. И, думаю, не больше пяти, ибо шестилетнего мальчика на руках уже обычно не носят. Значит, родился Игорь в 878-879 годах. Олег, говоря современным языком, был регентом при малолетнем Игоре, законном наследнике Рюрика и его княжеского стола. Княжил Олег, по Нестору. 31 год. Игорь рос, достиг совершеннолетия, но Олег не отдал ему княжение.
      «В год 6411 (902). Игорь вырос... и привели ему жену из Пскова, именем Ольга». Игорю-жениху исполнилось к тому радостному событию 24-25 лет. Олег все продолжал княжить, оставив молодым любовь да совет.
      Можно не обращать внимания на досадную ошибку маститого летописца. Игорю не могли привести в то время невесту из Пскова по имени Ольга. Ольга — церковное имя, оно могло быть дано невесте только после крещения. Молодая невеста Игоря — язычница. Русские женщины тогда не имели имен собственных. Лишь в исключительных случаях дочерям «больших» людей давали русские имена, вроде Преславы, Людмилы, Светланы.
      Даже через двести лет знаменитую жену несчастного князя Игоря Северского в «Слове о полку Игореве» автор упорно не называет церковным уродливым именем Ефросинья, но величает ее по отцу Ярославной. Трудно приживалось христианство на Руси. Тем более, не могли звать Ольгой русскую язычницу. Историки нашли ее подлинное имя — Прекраса. Нестор назвал невесту нашего Игоря Ольгой не случайно. Это имя — лишний поток воды на мельницу «варяжской легенды». Приверженцы этой легенды быстро переделали имя Ольга на Хельгу. Вот и готово еще одно подтверждение «варяжской легенды» — женой «варяга» Игоря была, конечно же, «варяжка» Хельга. Русские, славяне — здесь абсолютно не причем. Что и требовалось доказать Нестору и его киевским хозяевам, «рюриковичам». Таких мелких неувязок у Нестора масса. Вместе взятые, они заставляют сильно сомневаться в добросовестности летописца.
      «В год 6421 (913). По смерти Олега стал княжить Игорь...». К этому торжественному моменту было первому «Рюриковичу» 35 — 36 лет. В ту эпоху — очень солидный возраст. 31 год, целую жизнь, лучшие свои годы наследник Рюрика терпеливо ждал, когда добрый дядя Олег вернет ему законный киевский стол. Не удивительно, если у Игоря могло лопнуть терпение, и он организовал недогадливому дяде Олегу «из мертвой главы гробовую змею».
      «В год 6453 (945). «... Игорь пошел к древлянам... И древляне, выйдя из города Искоростеня против Игоря, убили Игоря и дружину его...».
      В этих датах — главные подчистки Нестора. Если принять датой «прозвания» Русской земли 862-й год, то сильно пожилой Рюрик, по самой снисходительной оценке, в возрасте не меньше 50 лет вдруг породил единственного наследника — Игоря. Что же, такое бывает. Седина в голову, — бес в ребро.
      Как мы учили в школе, после Игоря стала править его безутешная вдова «Ольга» — Прекраса. Девиц тогда выдавали замуж рано, дабы они не успели набедокурить с другими красавцами. Юной невесте могло быть 12-18 лет. Примем золотую середину: в год свадьбы невесте стукнуло 15 лет.
 Молодые супруги жили, не тужили. Игорь, ставши князем, собирал дань с соседей, Прекраса вела княжеское хозяйство. Потом у них родился второй «Рюрикович» — Святослав. Когда это произошло? Игоря злые древляне убили в 945-м году. Около года безутешная вдова лила слезы. Потом взяла государственный руль в свои нежные руки.
      «В год 6454 (946). Ольга с сыном своим Святославом... пошли на деревскую землю... И когда сошлись оба войска для схватки, Святослав бросил копьем в древлян, и копье пролетело между ушей коня и ранило ему в ногу, ибо был Святослав еще ребенок....».
      Тяжелое боевое копье ребенок двух, трех, даже четырех лет, пожалуй, не смог бы поднять. Шестилетний мальчишка смог бы швырнуть оружие на несколько шагов. Получается, Святославу в его первой битве было лет пять. Выходит, родился он примерно в 940-м году.
Значит, по Нестору любящие супруги, Игорь и Прекраса-Ольга, оставались бездетными 37 лет. Многовато, очень многовато. И вдруг у них рождается наследник, — долгожданный и опять же единственный сын. Молодому папе к этому моменту стукнуло уже 61-63 года, а счастливой мамаше — самое малое 52 годика.
      Такое бывает. Редко, но бывает. Когда Ходжу Насреддина спросили: «Может ли у столетнего мужчины родиться сын?» — лукавый мудрец ответил без запинки:
      — Может, если у него молодой сосед.
      А вот может ли родить 52-летняя женщина, в те века — древняя старушка, да еще после 37 лет бесплодия? Очень большой вопрос.
       Зачем понадобились эти нелепости Нестору, единственному известному автору «варяжской легенды»? Очень просто. Без них главный замысел «Повести временных лет» рассыпался в пух и прах. Если не заставить стариков и старух рожать, то не получается никаких «Рюриковичей», никаких варягов, они же русь. Вот тут Нестору и понадобились те самые 10 лет.
      Если Русская земля «прозвалась» не в 862-м, а в 852-м году, как о том говорят греческие летописания, то Рюрик родил Игоря в возрасте за шестьдесят. Ольга в этом случае родила Святослава будучи на седьмом десятке, причем папеньке во всю шел восьмой десяток. Если Игорю, по совету Ходжи Насреддина, мог помочь молодой дружинник, то женщина в 62 года рожать биологически не способна. Нестор и его хозяева прекрасно знали такую статистику.
      А ведь то, что написано пером, Нестор сочинял после долгих и старательных подчисток, натяжек и выдумок. Но даже и в этом случае он не смог обойтись без неожиданно плодовитых старичков и старушек, которые, к тому же, до того долгие десятилетия страдали полным       бесплодием..
      Так что, несторовская «варяжская легенда», сочиненная им по заказу хозяев, не лезет ни в какие ворота. Не было ничего, о чем пишет придворный летописец киевских князей. Ни призвания варягов на сиволапую Русь, ни младенца Игоря у стареющего Рюрика, ни ребенка Святослава у престарелого Игоря. Сохранились отрывки других летописей, в которых Игоря зовут Игорем Старым. Если они все существовали, то, скорее всего, в разное время и без каких-либо родственных связей. Не было в природе никаких рюриковичей.
      А земля Русская «прозывалась» задолго до этих выдуманных событий. Точно так же задолго до тех лет ходила Русь на Царьград — до Вещего Олега, до Игоря Старого, до Святослава. Все происходило совсем не так. И мы уже, пожалуй, никогда не узнаем правды.
Не могу удержаться, приведу еще одну нелепость Нестора, совсем анекдотичную.
«В год 6463 (955) отправилась Ольга в Греческую землю... И царствовал тогда цесарь Константин, сын Льва,... и увидел царь, что она очень красива лицом и разумна, подивился ее разуму... и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены себе».
      Ольга — Хельга — Прекраса, во крещении Елена в этот исторический момент находилась в нежном возрасте около 68 лет. Мог ли молодой Константин Львович Багрянородный, будучи в своем уме, прельститься красотой лица 68-летней старушки, которая вполне годилась ему в прабабушки? Эта умилительная лирическая история еще раз говорит об «объективности» не только «варяжской легенды», но и всей нашей официальной истории.
      Властителям земли Русской позарез требовалось возвыситься над народом, а для этого назвать себя потомками мифического Рюрика, русский же народ принизить до скотского состояния. И живем мы с этой лживой, унизительной легендой больше 1000 лет. Любопытно, что никаких других старинных русских летописей не сохранилось, кроме сочинения Нестора. Все, что опровергало несторовскую сказку, старательно уничтожалось по команде «рюриковичей». Величайший, но несправедливо полузабытый русский писатель Н.С.Лесков вспоминает о своей пожилой родственнице, которая всю русскую историю делила на время до убиения боярина Кушки и время после убиения. А нам всю историю «до» сжали в жалкие 300 лет. Наверно, в старинных русских родах еще в XIX-м веке люди помнили настоящую историю нашего народа.
      Старенькая родственница Лескова, оказывается, знает эту историю гораздо лучше наших авторитетнейших академиков. Ведь со злодейским  убиением Кушки одним из «рюриковичей», - Юрием Долгоруким, - закончилась многотысячелетняя история русского народа, наполненная величием и славными делами. В этой истории народы русского корня широко распространились от Уральских гор до среднего течения Дуная и от морей Янтарного и Белого до Русского и Средиземного. А после убиения Кушки начался закат нашей истории. С той печальной поры тянется убогое прозябание  нашего когда-то великого народа под властьтю правителей чужеродной крови. В одном лишь старушка ошибалась. Кушка – не боярин, но последний выборный правитель вятичей – последнего свободного народа русского корня. И Москва, точнее, Москов, - не детище князя Юрия с длинными загребущими руками, а древняя русская столица вятичей, - вящих людей.
      В третьем классе наши жиденькие еще мозги не могли анализировать факты и делать серьезные обобщения. Мы даже не осознавали серьезности текущих событий, не могли сравнивать и связывать их между собой. Клякса в тетради казалась непоправимой трагедией, двойка за диктант — концом света. Из политических событий мы осознавали два, основных для нас. В Кремле живет и работает Сталин, наш вождь и учитель, гений всего человечества. Он день и ночь думает о нас и делает нашу жизнь счастливее. Вторым бесспорным и всеобъемлющим историческим фактом мы считали нашу Победу. Мы победили фашистов и теперь каждый день будет радостнее вчерашнего.
      Откуда мы могли знать, что 13 марта 1946 года, всего через полгода после окончания Второй мировой войны, началась Третья мировая война. Именно в этот день, когда мы привычно учили домашние задания и отвечали Татьяне Николаевне, премьер-министр Великобритании Черчилль официально объявил войну СССР и всему молодому социалистическому лагерю.
      13 марта 1946-го года Черчилль в американском городе Фултоне заявил, что отныне главная задача Запада — уничтожение СССР любыми методами, включая вооруженное нападение. Он намеревался стереть с лица земли нашу измученную тяжелейшей войной страну, пока мы не оправились от военной разрухи. По мальчишеским понятиям это все равно, что бить если не лежачего, то жестоко израненного человека, истекающего кровью. Это нечестно и отвратительно. Свою грязную речь Черчилль говорил публично, в присутствии американского президента Трумэна, который одобрительно кивал головой.
      Так началась Третья мировая война. Об этом неплохо бы вспомнить тем, кто выставляет нашу страну агрессивной и кровожадной. «Холодную» войну развязали не мы. Половина нашей страны лежала в развалинах, народ голодал, а нам приходилось тратить огромные средства на оборону. США уже имели атомную бомбу и намеревались нанести атомные удары по нашим 200 городам и промышленным центрам в соответствии с печально знаменитым планом «Дробшот», утвержденным Конгрессом США. Сейчас об этом не хотят вспоминать те, кто выставляет США оплотом миролюбия, а СССР — кровожадным агрессором.
      Кажется, именно в третьем классе, на день рождения Ленина, 22 апреля 1946-го года нас приняли в пионеры. Для нас, пока еще октябрят, прием в пионеры являлся торжественным и, как стали говорить позже, судьбоносным событием. Мы по одному выходили из-за парт и говорили заученные наизусть слова пионерской клятвы. «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды юных ленинцев, перед лицом моих товарищей торжественно обещаю...». Мы обещали учиться только на хорошо и отлично, быть достойными гражданами нашей великой Родины, активными борцами за дело Ленина-Сталина, сознательными строителями коммунистического общества, непримиримо искоренять родимые пятна капитализма. Когда смолкали последние слова клятвы, пионервожатая повязывала каждому на шею красный пионерский галстук, поднимала руку в пионерском салюте и говорила:
      — К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!
Вновь принятый пионер поднимал руку в таком же пионерском салюте и прерывистым от волнения и высоких чувств голосом отвечал:
      — Всегда готов!
      Мы гордились своими пионерскими галстуками. Ведь они означали, что мы больше не какие-то сопливые, несознательные октябрята. Мы — граждане великого Советского Союза. Мы полностью отвечаем за каждый свой шаг лично перед Сталиным.
      Галстуки мы носили разные. Одни — из простого красного ситца или сатина, другие — сатиновые, а кто-то — шелковые, более нарядные. Закреплялись галстуки на шее специальным металлическим зажимом-значком с изображением трех языков красного пламени пионерского костра. Эти три языка пламени, как и три конца пионерского галстука, символизировали три коммунистические организации: юных пионеров, комсомольцев и большевиков.
      Стальные зажимы просуществовали недолго. В чью-то умную вышестоящую голову пришла мысль о возможном крамольном значении пионерского символа. Эти металлические значки, де, означают насильственное удержание пионеров в пионерской организации, да еще, мол, кто-то из злопыхателей может выдать их за символы рабства, металлические ошейники. Из таких высоконравственных соображений значки-зажимы вскоре отменили, а галстуки стали завязывать простым узлом.
      Мне не понравилась отмена красивых зажимов, я и тогда не мог понять высокоумной логики запретителей. Ведь и простой узел на шейном галстуке тоже мог обозначать что угодно: от рабского ошейника до петли висельника, было бы желание опорочить пионерскую организацию. Примерно в то же время я узнал о существовании на Западе бойскаутов.     Бойскауты, оказывается, тоже носили галстуки, только синего цвета, тоже завязывали их узлом, но почему-то никому не приходило в голову сравнивать бойскаутские галстуки с чем-то мрачным и рабским. Уже тогда я начал догадываться, хотя и смутно, что взрослые дяди и тети, наши пионерские начальники, делают что-то не то. Я еще слишком мало знал, не умел обобщать и не мог придти к выводу, что когда за дело берутся наши родные отечественные чиновники, то дело может кончиться только печально. Они способны изгадить все, даже искреннюю любовь к Родине.
      После развала СССР и предания анафеме коммунистической идеи, пионерскую организацию политические проститутки частенько приводят как пример чудовищного, кошмарного, тоталитарного угнетения народа вообще и подрастающего поколения в частности. Они говорят, что нас насильно загоняли в пионеры. Их эпитеты и метафоры по этому поводы известны.
Мы не чувствовали угнетения. Нас никто не загонял в пионеры. Мы сами стремились надеть пионерский галстук. Наоборот, в пионеры принимали не всех. Пионером не мог стать двоечник, неисправимый второгодник, хулиган. Не быть принятым в пионеры считалось позором.
       Мы гордились пионерским галстуком. Да и что плохого в том, что пионерский галстук обязывал нас хорошо учиться, быть вежливыми, честными и трудолюбивыми? Нам внушали, что хулиганить, курить, жадничать, проявлять эгоизм — плохо. Но ведь это и в самом деле плохо. Разве лучше, если бы нас, как детей демократической России, приучали быть стяжателями, халтурно относиться к учебе, пренебрегать интересами других людей и всей родной страны ради достижения собственных корыстных целей?
      Младший школьник, подросток всегда стремится к активному действию, к романтике. Аркадий Гайдар, дед проклятого народом внука Егора, очень хорошо показал это в популярной повести «Тимур и его команда». Пусть он просто хотел прославить своего сына Тимура, будущего папеньку пресловутого Егора. Но кто из нормальных мальчишек и девчонок даже сейчас захочет стать хулиганом Квакиным, а не пионером Тимуром? Разве что малолетние рабы, лишенные детства тем самым Егором и его командой. Недаром в первые «демократические» годы очень популярной стала в народе ненаписанная, к сожалению, картина «Аркадий Гайдар убивает своего внука Егора».
      Мы старались стать тимуровцами, старались изо всех сил. Но у нас что-то не получалось, хотя мы делали героические попытки быть такими, как Тимур и его команда. Однажды мы втихомолку, с соблюдением всяческих разведчицких хитростей, пропололи одинокой вдове Кривостаненко огород — и спасались бегством от ее праведного гнева за затоптанные грядки с огурцами и поломанные стебли помидоров. Мы хотели сделать запас колодезной воды одинокой старушке тетке Дуне, — на нас долго сыпались проклятия соседей за безнадежно взбаламученную воду в колодце. Но при всем нашем неумении это все-таки лучше, чем украсть у той же старушки водопроводные трубы с огорода и сдать их в металлолом, как это сделали какие-то мерзавцы с моей девяностолетней матерью в демократической России.
      А чем плохи наши пионерские сборы, пионерские игры, пионерские летние лагеря? Да, воспитатели попадались разные. Добрые и злые, болеющие за свое дело, за нас, и равнодушные. Мы даже догадывались, что иные поварихи урезают наши порции и уносят продукты домой. Но при чем тут тоталитаризм?
      В пионерских лагерях нас приучали к элементарной дисциплине и личной гигиене, к порядку и к уважению старших, к простейшему труду. Многие научились застилать свою постель, чистить зубы и мыть руки перед едой именно в пионерлагере. Разве это плохо? И не слышалось при этом ни звона кандальных цепей, ни свиста бичей или шпицрутенов, как это сейчас рисуют иные «демократы». Основное время дня мы в пионерлагере проводили свободно, как горные орлы. От нас требовалось только соблюдать установленный режим дня: подъем-отбой, время еды, линейка, подготовка «мероприятий». А мероприятия тоже были интересными и полезными.
        Постоянно проводились спортивные соревнования, коллективные игры, поэтические и театральные вечера, выпускалась стенгазета. Мы учили стихи и роли, волновались за успех, стремились завоевать очередной скромный приз. Неужто лучше, если вместо всего этого мы рылись бы на помойках, собирали пустые бутылки, мыли бы чужие машины или клянчили у прохожих деньги? Сейчас демократы восхваляют нынешнюю «свободу», но при этом забывают, что именно на такое детство без детства они обрекли большинство детей России.
      Пионерские лагеря были бесплатными для малообеспеченных семей, а с остальных плата взималась чисто символическая. В XXI-м веке устройство ребенка в летний лагерь обходится родителям в такую копеечку, что недоступно очень и очень многим. И дети остаются полностью беспризорными. Я не говорю о том, что сейчас, при полном отсутствии какой-либо государственной идеологии, сознание подростков формирует рынок, а мораль рынка — это мораль маргиналов. Далеко не все было плохо в Советском Союзе, и далеко не все хорошо сейчас в России.
      В пионерлагере я в это лето пережил нешуточную душевную драму. На одном из спортивных соревнований я неожиданно для себя пришел первым в беге на 40 метров. Мне в этом помог фаворит: он перед финишем то ли споткнулся, то ли наступил на свой же шнурок, в итоге я вырвался вперед и стал победителем. Мне вручили приз: кулек простейших бело-розовых круглых конфет марки «Дунькина радость». Не знаю, как у этой пресловутой Дуньки, но моей радости, моей гордости не было предела. Торжество со мной разделял мой друг Витька Гольдберг. Мы с ним строили грандиозные планы обжорства «Дунькиной радостью».
      Нас окружили ребята. Они хвалили меня, поздравляли с победой. И просили дать хоть одну конфетку — попробовать. Великодушный победитель щедро одаривал конфетами всех желающих. Опомнился я, когда в моих руках остался пустой смятый газетный кулек. Мои «фанаты» испарились так же быстро, как и появились. А мы с Витькой глядели на смятый обрывок газеты, перепачканный липким, и из наших пионерских глаз капали скупые мужские слезы обиды и разочарования. Было очень горько на душе, но при чем тут тоталитаризм?
      Пионерлагеря — несомненное благо. Кормили нас четыре раза в день, мы наедались, хотя пища была простейшей. Не все дома питались лучше. Режим дня не слишком обременял. Мы успевали и наиграться, и напроказить, но творили мы безобидные детские проказы, это не современный вандализм наших не нужных государству подростков.
      В это лето я провел в пионерлагере две смены. Вторая смена проходила в выездном лагере. В лесу около Звонаревки поставили большие армейские палатки, в которых и поселили нас. Мы впервые вкусили романтики. В каждой палатке разместили по десять обычных железных коек. Свежее белье, свежий воздух, сон под байковым одеялом, лес вокруг палаток. Это резко отличалось от школьных помещений и от родных наших пенат, где, кроме духоты нам в те годы очень досаждали клопы. Лесные звонаревские комары казались нам малозаметной помехой.
      После отбоя мы честно старались соблюдать тишину. Но сон приходил не сразу. Мы представляли себя смелыми путешественниками в диких, неизведанных краях, партизанами в лесных шалашах. А сколько звучало в этих палатках леденящих кровь страшных рассказов, от которых волосы вставали дыбом. Мы полушепотом, чтобы не услышали дежурные пионервожатые, повествовали замершим слушателям жуткие истории о вурдалаках, об оживших мертвецах, о колдунах, о загадочных постоялых дворах, где бесследно исчезали неосторожные посетители. Особой популярностью пользовались жуткие рассказы о людях, которые впали в летаргический сон и были похоронены заживо, а потом проснулись в тесном гробу глубоко под землей и умирали мучительной смертью от недостатка воздуха.
      Тогда мы не знали телевидения, видеомагнитофонов, не появилось еще триллеров и современных западных людоедских фильмов, идиотической американской «фэнтэзи». Ребятишки, как сказал мудрый и добрый американский писатель Саймак, любят пугаться. И мы усердно пугали своих товарищей и самих себя полувыдуманными, полуподслушанными где-то ужасными событиями. Мне кажется, гораздо лучше, когда дети пугают самих себя доступными детскому разуму наивными страшилками, чем калечить их психику чудовищными измышлениями расчетливого до извращенности дегенеративного мозга взрослых «кассовых» авторов.
      А что может сравниться с торжественной романтикой прощального пионерского костра? К этому празднику мы готовились не один день. Заранее собирали в лесу дрова. Каждое звено, каждая палатка, каждый отряд готовил номера для прощального концерта. Самодеятельные художники, высунув от напряжения языки, рисовали стенгазету. Хотелось, чтобы именно наша смена дала самый лучший в истории лагеря концерт, нарисовала самую лучшую стенгазету.
Радостно стучало сердце, когда под торжествующие звуки горна в загадочной и романтической ночной темноте вспыхивал огромный костер. Как мы завидовали своим товарищам, которым выпадала почетная роль костровых! Они чувствовали свою избранность, с подчеркнуто небрежной ловкостью подбрасывали в костер свежую порцию дров, поправляли костер, следили, чтобы не загорелась трава вокруг. От их умения зависело, чтобы костер горел ровным ярким пламенем, не чадил, не дымил, не угасал.
      Что бы ни говорили теперь «демократы», а все это гораздо лучше, чем поджигать городские свалки и чужие сараи.
      Где все это? Чья умная, а точнее, больная голова сочла все это ненужным и вредным? Увы, мы сами погубили прекрасное достижение нашей страны — пионерскую организацию. Погубили еще раньше, чем усердные не по разуму «демократы» уничтожили ее формально.       Погубили ее, главным образом, как и многое другое, господа чиновники из государственных, комсомольских, партийных органов. Погубили непрерывно нарастающей формализацией, — до тошноты, до абсурда, как это блестяще умеют только наши родные отечественные чиновники.                Погубили бюрократическими циркулярами вышестоящих инстанций, погубили дурацким стремлением нижестоящих начальников отличиться сверхплановым выполнением этих идиотских предписаний. А мы, все прочие, тоже приняли посильное участие в уничтожении всесоюзной, или если хотите, всероссийской детской организации. Мы губили ее равнодушием, извечным российским пофигизмом, о котором хорошо сказал Маяковский на заре Советской власти:
      Нам с тобою думать неча,
      Пусть, мол, думают вожди.
       А сейчас мы задним умом, которым только и можно понять Россию, возмущаемся и сожалеем о содеянном. А пострадали-то больше всего наши дети и внуки. Бессмертна крылатая фраза Черномырдина: «Хотели как лучше, а вышло как всегда». В итоге абсолютное большинство детей в России сейчас лишены детства с прямой перспективой стать бомжами, бандитами, проститутками, а то и вовсе пойти «на органы». Ведь мы, современные взрослые, в отличие от взрослых нашего детства, ничего не дали им взамен проклятого «демократами» коммунистического ига пионерской организации.
       Закончили мы третий класс в страшном для саратовского Заволжья 1946 году. За все лето, как помнится, не выпало ни одного, даже слабенького дождя. Три месяца стояла ужасающая жара. Неистовое солнце и суховей из казахстанских степей сожгли посевы. Даже трава не хотела расти в таком пекле. Урожай погиб на корню. Сена для скота тоже не было.
Мы проводили все свободное время на речке. Вода, даже прогретая палящим солнцем, давала прохладу. Мы устраивали всяческие соревнования, кто быстрее переплывет на ту сторону, кто переплывет без рук, кто переплывет без ног. Зрители бдительно следили за соблюдением условий. Когда мне сделали внушение, что я будто бы шевелил ногами, когда плыл «без ног», я гордо потребовал, чтобы мне связали руки и ноги. Для меня, мол, переплыть в таком виде на ту сторону — как два пальца намочить.
      Меня отговаривали: утонешь, а за тебя отвечай. Но я настоял. Мне связали моей же рубашкой руки за спиной. Кто-то пожертвовал свою рубашку для ног. Я допрыгал до воды и плюхнулся в воду. Речку я переплыл довольно легко, хотя заплыв продолжался долго. Основную часть маршрута я проплыл на спине. В таком положении связанные конечности почти не мешали. Насколько я знаю, этот абсолютный в Красном Яре рекорд не побит до сих пор.
       Мы соревновались в нырянии. Продолжительность пребывания под водой, расстояние, пройденное в подводном состоянии. Среди нас оказался только один, кто сумел после нескольких попыток перенырнуть речку с берега до берега. Не помню, кто этот чемпион. Ныряли мы и в глубину. Речка наша неглубокая, не больше трех метров, но нам казалось, что мы ныряем в какую-то бездонную пучину.
      Любили мы игру в пиратов. На речке обязательно имелась полуразвалившаяся бесхозная лодка. Мы вытаскивали ее на середину речки и начинали сражение. Одна команда обороняла «судно», вторая — старалась его захватить. В пиратов мы могли играть часами. Утонуть мы не боялись, опасались только одного. В пылу борьбы лодку часто переворачивали, и она грузно падала бортом в воду. Вот в такой момент желательно не попасть под удар тяжелого борта.
      Однажды я все-таки чуть не утонул. Со смеху. Мы докувыркали лодку по воде вдоль всего села, от райкома почти до мостика. Команда подобралась стойкая и мы не сдали врагам судно. Враги утомились, всей командой выбрались на берег и стали обстреливать нас комьями земли. Это считалось нечестным, но мы, воодушевленные победой, все равно не сдавались. Было страшно интересно увертываться от комьев и нырять в последний момент. И вот, когда я уже уходил в воду от очередного «снаряда», я увидел, как комок полужидкой грязи угодил в моего товарища и залепил ему все лицо. Это показалось мне учасно смешным. Я захохотал и продолжал хохотать уже глубоко под водой, не мог удержаться. Вода беспрепятственно лилась в легкие и желудок.
      Меня спас остаток сознания. Я вдруг осознал, что лежу на дне, и тело мое, вопреки законам физики, не собирается всплывать. Я судорожно оттолкнулся ногами от дна, кое-как выплыл на поверхность и уцепился за лодку. Потом я долго выкашливал воду из легких.
      Любили мы играть под мостиком. Там из бревен образовалось что-то вроде низкой запруды, и вода стекала с позеленевших бревен небольшим водопадом, с полметра высотой. Нам такой водопад представлялся Ниагарой. Поначалу мы сильно побаивались играть здесь. Но человек привыкает к любой опасности. Высшим проявлением отваги считалось, когда мальчишка, с трудом балансируя на поросших скользкими водорослями бревнах, мог пройти вдоль всей вершины водопада. Грозно ревела вода, пыталась сбросить смельчака в «бездонную» пучину, утопить в водовороте. Ноги скользили по водорослям. Но все мы в конце концов освоили это отважное упражнение.
      Правда, свободного времени на развлечения у нас катастрофически не хватало. Чтобы спасти от суховея хотя бы остатки урожая с огородов, нужна вода. Взрослые привлекали к поливке и нас, девяти-десятилетних сопляков. Но это почти не спасало. Вода в колодцах вычерпана до грязи. Приходилось таскать воду из речки, а сколько рейсов с двумя тяжелыми ведрами могли сделать даже взрослые, не говоря о нас? Тем, кто жили на близких к речке улицах, еще как-то справлялись с поливкой. А тем, кто жил подальше, — тем приходилось только бессильно сжимать зубы, глядя на погибающие растения.
      Как ни прятались мы в воду и в тень деревьев на берегу, но на невыносимой жаре кожа обгорала до волдырей. Мы ходили с облупленными плечами и спинами, обожженная солнцем кожа слезала с наших тощеньких тел белесыми клочьями. Это бы ничего, мы гордились своей облупленностью. Но под облезшей кожей появлялась новая, розовая, совсем не загорелая. Приходилось начинать все сначала. У особо упорных солнцепоклонников от таких многократных процедур кожа сходила до живого мяса.
      Самым «солнцестойким» из нас был Алик Васильцев. Не знаю, какими генами и хромосомами наградили его родители, но он никогда не обгорал, а только покрывался совершенно невероятным темно-коричневым, настоящим шоколадным загаром. А остальные мучались от ожогов и завидовали Алику.
      Алик обладал еще одной уникальной способностью. Мы энергично занимались доступным нам самодеятельным спортом, пытались, как говорят сейчас, накачивать мышцы. При жизни почти впроголодь, при напряженном домашнем труде наши мышцы никак не хотели накачиваться. Мы, почти без исключения, росли тощими и костлявыми, но тем старательней занимались доморощенной физкультурой. Уж очень хотелось иметь спортивную, красивую фигуру.
Мы бегали, прыгали, бесконечно плавали в речке, гоняли мяч, тужились с неподъемными гирями, делали всевозможные упражнения, стойки, кульбиты, крутились на турнике. Никто не заставлял нас делать это, никто не загонял нас в спортивные секции, да и секций никаких в Красном Яре не было и в помине. Мы сами понимали, что надо иметь развитую мускулатуру и стремились к этому всеми возможными способами. Тогда «Детгиз» издавал множество книг для подростков с подробным описанием физкультурных упражнений, и такие полезные «пионерские» книги стали настольными для многих из нас.
      Наш Алик на турнике проделывал удивительное, никому больше недоступное упражнение. Он в красивом прыжке легко цеплялся руками за турник, закидывал ноги между руками назад и повисал в позе вздернутого на дыбу. Такое получалось у всех, и на этом обычно упражнение заканчивалось. «Гимнаст» с кряхтением возвращался в исходное положение или же с позором сваливался мешком на землю. Но Алик шел дальше, не останавливался на достигнутом. В такой неэстетичной позе он делал какое-то неуловимое движение плечами, его плечевые суставы с отчетливым слабым хрустом проворачивались, и он опять оказывался в нормальной позиции. Не отпуская рук, Алик проделывал все упражнение в обратном порядке и элегантно спрыгивал с турника. Казалось, что его плечи снабжены не обычными человеческими суставами, а какими-то шарнирами.
     Мы не освоили это упражнение. Я мучительно долго пытался повторить спортивное достижение Алика, но дальше позы человека, подвешенного на дыбу со связанными за спиной руками, не продвинулся. Висеть в такой позе было мучительно. Я чуть не вывихнул себе плечи, но «шарнирному» провороту суставов так и не научился. А я очень старался. Я стремился вырасти патриотом, и готовился к будущим подвигам во славу Родины. Мне позарез нужно перенять удивительное упражнение Алика. Ведь мне предстоит суровая борьба с врагами. И если враги меня когда-нибудь схватят и подвесят на дыбу, я сделаю то самое неуловимое движение плечами, повисну в свободной позе и рассмеюсь в лицо кровожадным палачам.
      К счастью, никто никогда не пытался вздернуть меня на дыбу.
      В знойное лето 1946-го года жара была, какой мне не пришлось испытать никогда за всю жизнь. У меня имелся спиртовый термометр от минус пятидесяти до плюс пятидесяти градусов Цельсия. Я стащил его в школе, да простит меня задним числом покойный ныне школьный завхоз, царство ему небесное. Так вот этот термометр, рассчитанный на пятидесятиградусную жару, однажды лопнул! Можно только гадать, какая жара стояла в те дни.
      Несмотря на солнечные ожоги и облупленную кожу, мы особенно не бедствовали. Мы ловили рыбу и раков, собирали на заливных лугах съедобную зелень: щавель, дикий лук и чеснок, молодые стебли «кашки». Мы наедались этой травой до отвала, до поноса. Мы приносили домой охапки этих богатых витаминами растений. Наша зелень шла в щи, в салаты, в пирожки. В заброшенных террасовых плантациях бывшего немецкого колхоза мы собирали для дома, для семьи одичавший крыжовник, вишню, смородину. В лесу у Звонаревки росли земляника и ежевика. Иногда удавалось набрать целое ведро этих ягод. Ягоды все ели, в основном, в свежем виде, иногда сушили их. Варенья почти не варили: на варенье нужен сахар, а сахар выдавали по карточкам, и его не хватало даже на простой чай.
      Основной ягодой нашего детства стал паслен. Тот самый паслен, который во всех умных книгах считается ядовитым. А мы не знали, что паслен ядовит, собирали его ведрами. Его ели в свежем виде, сушили на зиму, делали пирожки и пироги с пасленом. Пусть простят меня ученые растениеводы и ботаники, но паслен спасал если не от голода, то от авитаминоза уж точно. И никто от паслена не болел и не умирал. Паслен в Красном Яре рос целыми зарослями. Видимо, он размножался из семян через наши желудки. Сейчас такого обилия паслена в селе уже нет. И никто его не собирает, хватает культурных ягод. Многие звали паслен бзникой, в облагороженном варианте поздникой. Но независимо от названия он оставался пасленом из того же семейства, что картошка, табак и помидоры. Наверное, в Россию его завезли в давние времена вместе с картошкой и томатами, как после войны завезли колорадского жука из США с зерном.
      Нас никто не заставлял ловить рыбу, собирать зелень и ягоды. Мы сами понимали, что должны хотя бы так помогать своим матерям. Мало того, нам это нравилось. Особенно рыбная ловля. Между нами постоянно шло негласное, но активное соревнование: кто больше наберет ягод, наловит рыбы. Мы были конформны, как все подростки, мнение товарищей значило многое, мы тянулись друг за другом.
      Осенью поспевали «финики». Так мы называли плоды лоха остролистого, кустарника, очень похожего на облепиху, только без колючек. «Финики» по форме и величине похожи на ягоды облепихи, различались они цветом. Плоды лоха в спелом виде светлого, медового цвета, полупрозрачные, очень сладкие и крахмалистые, с косточкой внутри. Их можно есть в любом количестве, если не обращать внимания на вяжущее ощущение во рту. Заросли лоха росли на западе от села, за широкой лощиной, по которой весной стекал в речку ручеек, неподалеку от мостика на заливные луга. Летом в этой лощине мы копали червей для рыбалки. На ближней к селу стороне лощины на полурасплывшихся террасах рос одичавший крыжовник, — напоминание о немецких колонистах. На противоположной стороне были заросли лоха.
      Наши матери почему-то не признавали «финики» за ягоды. Вся добыча шла напрямую в наши желудки. По-моему, из ягод лоха можно варить варенье, а в сушеном виде они стали бы прекрасным и полезным лакомством зимой — с их сахаристостью и медово-сладким вкусом.
      Мне кажется, в XXI веке подростки вряд ли испытывают такие простые и сильные радости. Что может сравниться, например, с рыбалкой? Мы вставали пораньше, «как коров», то есть, когда хозяйки рано утром выгоняли коров в стадо. Удочки и наживка уже готовы с вечера. Удочки мы делали сами из тальника. Не помню, чтобы тогда у кого-то из нас имелась бамбуковая удочка. Мы быстро собирались небольшой компанией и шли через мостик на заливные луга. Там после разлива оставалось множество богатых рыбой озер. Обычно в это время все еще зевали, хотелось спать. Но мы уже знали, что скоро придет бодрость на весь долгий день, и весело подначивали друг друга. Утренняя прохлада, свежий ветерок, предрассветный туманный сумрак, холодная трава на босых ногах.
      Мы выходили из села до рассвета и встречали восход в пути. Я уже считался начитанным мальчиком и помнил красочные, многословные и романтические описания летних рассветов у наших классиков. Поэтому я всегда с надеждой и трепетом смотрел, как восходит солнце, чтобы насладиться волшебным, незабываемым явлением. Увы, ничего волшебного и незабываемого не происходило. Утро казалось прохладным и сырым, хотелось спать, босые ноги мерзли от холодной, мокрой росы. Небо на востоке постепенно светлело и розовело, потом из-за горизонта показывался краешек багрового солнца. Довольно быстро солнце поднималось полностью и отправлялось в свой привычный путь по небосклону. Начинался обычнейший день. Я всегда в такие моменты испытывал разочарование: где же волшебство?
Поначалу я упрекал себя в недостатке чувства прекрасного. После безуспешных многолетних наблюдений я понял, что дело не в моей душевной черствости. Скорее всего, классики просто играли словами, упивались собственной велеречивостью, тем более, что проверить их впечатления мог только тот, кто вставал до рассвета, а таких любителей немного. Ничего чарующего, волшебного, незабываемого в простом факте появления солнечного диска из-за горизонта я так и не обнаружил. Это явление вызывало у меня лишь тревожное чувство осознания быстротекущего времени.
      Мы шли по луговой тропинке среди высокого пахучего разнотравья к облюбованному озерку. Множество таких озерков, больших и маленьких пряталось в неглубоких низинках на обширных заливных лугах. В них ловились караси, лини, плотва, окуни, красноперка, подлещики или густерка. Иногда попадались небольшие щучки. Из-за дефицита времени мы не могли часто ходить на далекие заливные луга и ловили рыбу обычно на нашей речке.       Попадалось много плотвы, подлещиков, красноперок, ершей, тех же щучек и окуней. Лини и караси в речке не водились. Речка находилась рядом, под боком, но гораздо интереснее ловить рыбу на озерах. Там мы чувствовали себя свободными, как вольные птицы.
      Мы хорошо изучили повадки рыб и рыбные места в окрестностях Красного Яра. Особенно удачно шел клев среди кувшинок, на большой глубине, но существовал риск зацепиться за толстый стебель или корягу и остаться без крючка. На новые крючки денег у нас не имелось, а просить их у родителей на эту забаву мы не хотели. Да и добраться до такого места без лодки мы не могли.
       Ловили рыбу мы на простейшую наживку: размятый до резиновой упругости хлеб, дождевые черви, кузнечики, реже мухи и досаждавшие нам овода. Кое-кто пытался ловить на живца с помощью жерлицы, но я не помню, чтобы таким способом удавалось что-то поймать. Окуни брались только на червя, на глубине. Остальные «травоядные» рыбы ловились на хлеб, на червей, на кузнечиков.
      В разное время дня и в разные месяцы рыба меняла свои вкусы. То она брала только хлеб, то предпочитала червей, то вдруг принималась за мух или кузнечиков. Иногда она клевала на глубине, а то приходилось снимать грузила и ловить нахлестом. Все эти тонкости мы освоили. Очень важной считалась способность самого рыбака к рыбной ловле. Что бы ни писали и ни говорили знающие люди, а мы точно знали, что Алика Васильцева рыба любит и сама идет на его крючок. Витька Седякин считался средним, но надежным рыболовом. Я относился к неудачникам. Ребята шутили, что стоит мне забросить удочку, как на сто метров в обе стороны по берегу у всех прекращается клев. Но даже у меня рыба ловилась неплохо.
Рыбы в наших водоемах хватало на всех. Мы часами стояли или сидели на берегу. Иногда переходили на новые места, перебирались на другие озера в поисках счастья. Напряженно следили за поплавками. И говорили обо всем на свете. Когда кто-то вытаскивал очередную добычу, мы горячо обсуждали это событие. Мы никогда не скучали.
      Свой улов мы насаживали на кукан из суровой нитки или из тонкой гибкой ветки. Большое удовольствие идти вечером с рыбалки и небрежно нести перекинутый через плечо кукан. Ну, а если при обильном улове кукан свешивался с плеча до самой земли, тут уж грех не испытать счастье добытчика, кормильца.
      Но жизнь отводила нам для рыбалки не много времени, особенно в этом году. Наши еще неокрепшие руки требовались в домашнем хозяйстве. Обязанностей у нас хватало. Забота о пропитании вынуждала заниматься тяжелым трудом на огороде и на бахче. Огород нуждался в постоянной прополке и особенно поливке. А в сверхжаркое и сверхсухое лето сорок шестого года поливка требовалась почти ежедневно.
      От нашего дома до колодца около ста метров. Два десятилитровых ведра для девяти-десятилетнего мальчишки — серьезный груз. А нужно еще набирать воду из глубокого колодца, опускать на цепи в темную глубину пустое ведро, крутить барабан, чтобы вытащить его наверх. Потом воду из общего ведра надо перелить в свое. Мы уже «проходили» историю, и когда я крутил неподатливый барабан, на ум приходили картинки из жизни рабов в Древнем Египте.
      Потом надо донести два тяжелых ведра до огорода, стараясь не расплескать воду. Один рейс, два рейса, десять рейсов... И все это под нещадно палящим солнцем. Для огорода в десять соток двадцать ведер воды — капля в пустыне. И если мы собрали какой-то урожай в это лето, то лишь благодаря полутораметровому слою чернозема, который облагородили немцы за сто пятьдесят лет. После таких упражнений как-то не тянуло на подвижные мальчишеские игры.
      А надо еще таскать воду для скота. Надо заготавливать сено для коровы и овец. Надо запасаться дровами на зиму. Надо через день-два чистить хлев. К навозу, перемешанному с соломой, в Красном Яре относились бережно. Из него делали резервное топливо — кизяки или кизы. Для многих кизяки служили основным топливом зимой, потому что деньги на покупку дров имели не все.
      Изготовление кизяков — интересное и сложное дело. Навозу, скопленному за долгую зиму, давали слегка перепреть. Здесь надо знать меру, потому что навоз мог просто перегореть и стать непригодным для топки. Слегка перепревший навоз раскладывали во дворах тонким слоем в двадцать-тридцать сантиметров. Основную часть навоза составляла солома. Ее требовалось хорошенько перемешать с вязким содержимым навоза. Колхозники для этого брали в колхозе лошадь. Гордый мальчишка лихо вскакивал на изможденное работой и скудным кормом коллективное животное и часами гонял его по кругу по разложенному навозу. Копыта лошади медленно, но верно перемешивали навоз в более-менее однородную массу.
      Большинство семей перемешивало навоз собственными ногами. Мы долгими часами топтались по пахучей и колючей массе. Время от времени ее приходилось смачивать водой — опять надо таскать воду из колодца. Готовую массу требовалось довести до такого состояния, чтобы она хорошо рубилась на равномерные брикеты. Огромная лепешка несколько дней подсыхала. Двор и его окрестности заполнялся сильным, родным ароматом.
      Рубку кизяков выполняли только взрослые опытные мужчины. Для рубки использовали специальные секачи — тяжелые топоры с очень длинным лезвием. Работа не для мальчишеских рук. Неопытный рубщик мог загубить все дело, просто искрошить топливо. Да и опасность травмы оставалась серьезной, тяжелым секачом можно запросто отхватить себе ступню. В сиротских и вдовьих семьях для рубки кизяков нанимали за деньги или за угощение соседских мужиков.
      Нарубленная навозная лепешка еще несколько дней подсыхала на солнце, чтобы кизяки приобрели необходимую прочность. Тогда начинались «концевые операции», их могла выполнять неквалифицированная рабочая сила. Конечно, это оставалось нашей мальчишеской обязанностью. Кизячные брикеты осторожно отрывали от земли и укладывали в аккуратные ажурные конические башни. Эти кизячные башни стояли во дворах все лето и окончательно просушивались. Перед осенней непогодой кизяки убирали куда-нибудь под навес. В нашей безлесной местности кизяки служили неплохим топливом, пусть низкокалорийным, трудновоспламеняемым, с едким вонючим дымом, но они горели в печах и плитах и давали тепло.
      В кизячных башнях почему-то любили нестись куры. Я любил шарить рукой через узкие отверстия в ажурной башне и осторожно вынимать одно за другим куриные яйца с прилипшими перьями.
      Работы по дому считались у нас святой обязанностью. Когда собиралась компания на речку, на рыбалку, за ягодами или просто поиграть, а кто-то отказывался со ссылкой на домашние дела, мы не приставали к бедолаге. Задание взрослых важнее всех наших мальчишеских дел.
      Глядишь в XXI веке на изнеженных и хилых юных и не очень юных сопляков, и становится грустно. Кажется, для них любой труд — неприятная, постылая обуза, от которой надо любым способом увильнуть. Мы, девяти-десятилетние недомерки, чувствовали себя вполне самостоятельными людьми, работниками, кормильцами. Мы стыдились, когда нас называли детьми. Какие мы дети, когда можем делать любую работу? Мы должны вносить свой вклад в обеспечение семьи, а не выпрашивать подачки у взрослых.
      Мне становится не по себе, когда я слышу от учителей старших классов, от преподавателей ВУЗов, от родителей слово «дети» применительно к великовозрастным питомцам. А потом мы сами искренне удивляемся инфантилизации и феминизации, ужасаемся росту наркомании и подростковой преступности, негодуем на безработицу среди юношества и молодежи. Мы возмущаемся падением нравов в нашей стране.
      От безделья все это, господа, и от очень «большого» ума. А еще от нашей неискоренимой лени. В народе все это называется тунеядством. И развитие тунеядства среди подрастающего поколения началось не сейчас, в годы странных «реформ». Оно процветало и в период расцвета застоя. А начинался процесс в первые послевоенные годы. Как только народ стал выбиваться из откровенной нужды, многие сердобольные и чересчур заботливые родители принялись оберегать своих чад от трудностей жизни и вообще от всякого труда.
      — Мы бедствовали, мы жили впроголодь, мы не видели жизни, пусть же наши деточки поживут хорошо и безбедно. Пусть у них будет красивая, обеспеченная жизнь.
И живем мы с такой психологией иждивенцев, с менталитетом бомжей и ждем, что кто-то, ни с того ни с сего, обеспечит нам процветание: то ли родители, то ли любимое правительство, то ли просто счастливый случай или чудо. Большинство из нас просто не приучены к упорному труду, мы гнушаемся тяжелой, черной работы, предпочитаем попрошайничать и ждать манны небесной.
      Мы привыкли во всем брать пример с США. Но ведь в США ситуация совершенно другая. По моему убеждению, это — паразитическая страна. Ее можно назвать желудком мира, пищеварительным органом человечества. Но при всем при том в средних семьях родители там материально заботятся о своих детях только до окончания школы. После этого они спокойно говорят своим чадам:
      — Мы тебя вырастили, теперь сам о себе позаботься. Пробивай себе дорогу в жизни. А мы теперь должны пожить сами.
      Это не может быть примером, как не может быть примером наше потворство тунеядству отпрысков. Но после таких родительских напутствий американское чадо идет в самостоятельную жизнь. Кто-то идет учиться, и сам зарабатывает себе на учебу и на пропитание. Днем чадо учится в колледже или в университете, а вечерами и в выходные вкалывает. Моет посуду в баре, играет в оркестре там же, работает курьером или уборщиком. Кое-кто из девушек даже идет ради заработка на панель, а из юношей — в бандиты. Но идут они туда временно, до получения специальности.
      Выдерживает такую жизнь тот, кто действительно хочет выбиться в люди. Ведь даже в Америке не у всех молодых есть в родне мистер Твистер, владелец заводов, газет, пароходов. Кто не способен или не хочет выдерживать такое напряжение, те идут работать, заранее отказываются от будущих белых воротничков. Тот, кто с детства не приучен в американской семье к труду, идет в маргиналы: в профессиональные проститутки, в банду, в наркоманы.
      Я убежден: потому развалилась наша великая и могучая держава, потому бойкие людишки без чести и совести разворовали наше общее достояние в 300 триллионов советских рублей, потому нищенствует большинство наших соотечественников, что мы сами себя и своих детей отучили работать и думать. Зато приучились ждать счастливого чуда вроде хрущевского коммунизма через двадцать лет.
      Я не нашел в истории другого примера, чтобы целый народ да еще считающий себя великим, добровольно отдал власть над собой в руки мелких жуликов. Именно мелких, потому что крупный жулик рано или поздно начинает мыслить и действовать в государственном масштабе. А мелкий способен лишь набивать свой карман, о государстве он просто не способен думать — не те мозги, не те масштабы. Именно такие властвуют сейчас над нами. Их мышление не поднимается выше трусливой радости мелкого жулика, которому вдруг крупно пофартило.
      Чем отличается наш «типовой» олигарх или новый русский от какого-нибудь мелкого щипача XIX-го века Васьки Косого? Что делал Васька Косой, если ему очень крупно вдруг пофартило? Жрал и пил от пуза. Покупал плисовые штаны, смазные сапоги в гармошку. Закатывал великую пьянку в кабаке с цыганским хором, с битьем стекол. Разбрасывал по заплеванному полу крупные купюры. Вставлял золотую фиксу, покупал золотые часы с золотой цепью. Заваливался на неделю в бордель. Подумать о полезной для общества трате денег у него просто не хватало ни ума, ни воспитания.
      Что делают олигархи и новые русские со своими немерянными миллионами и миллиардами, которые вдруг свались на них после грабежа народного достояния СССР? Жрут икру белуги-альбиноса, заказывают эксклюзивный прикид у знаменитых кутюрье, заводят сауны с девочками-сикушками, а то и целые бордели, строят коттеджи и дворцы. Коллекционируют модные авто и яхты. Покупают зарубежные футбольные команды. Лезут во власть. У них гораздо больше возможностей, чем у несчастного Васьки Косого. Но на мысли о полезном для общества размещении денег у них тоже не хватает ни ума, ни воспитания. И такие люди с примитивным сознанием мелких жуликов властвуют в новой России XXI-го века.Власть же над огромной страной и над всем народом в руки этих мелких жуликов вручили мы сами, просто советские люди.
      Странным исключением в общей картине власти такого мелкого жулья выглядит губернатор Чукотки Абрамович. Его мелким жуликом не назовешь. Единственный из олигархов и новых русских он часть своего неисчислимого неправедного богатства обратил на обустройство нищей, умирающей Чукотки. Чукчи, наконец-то перестали проклинать плохого императора Александра II, который продал американцам Аляску, а о Чукотке не подумал. В результате его забывчивости Аляска превратилась в процветающий, цивилизованный штат США с прекрасно развитой социальной структурой, а Чукотка 150 лет после того прозябала в ужасающей дикости и бедности. Теперь, благодаря стараниям Абрамовича, качество жизни чукчей почти сравнялось с качеством жизни обитателей Аляски.
      Однако аплодировать Абрамовичу я не могу. Олигарх всегда остается олигархом в любых условиях. Главной целью жизни и деятельности всех олигархов всех времен и народов было, есть и будет преумножение своего личного богатства. Правда, еще О`Генри писал, что «когда человек ограбил своих ближних на известную сумму, ему становится жутковато и хочется отдать часть награбленного. И если проследить за ним внимательно, можно заметить, что он пытается компенсировать тех же людей, которых недавно очистил до нитки».
      По результатам первого этапа деятельности губернатора Абрамовича нужно срочно повышать в президенты России. Возможно, мы сейчас присутствуем при историческом процессе зарождения самодержавной династии монархов «абрамовичей» во главе с Романом Первым. Но не исключены и другие, менее привлекательные варианты зигзагов российской истории с активным участием Романа Абрамовича.
      В золотом детстве одним из «приятных» событий для нас оказывалась смерть какой-нибудь старушки. Нет, мы не были садистами. Просто нам всегда хотелось есть, а после похорон родственники обычно устраивали скромные поминки. Там можно задаром поесть кутью из пшеницы, пирожки с кашей, пампушки. Чтобы попасть на скорбное пиршество, мы старались побольше маячить на глазах безутешных родственников. С постными лицами мы стояли у гроба. В доме непривычно пахло богородской травкой, иногда ладаном. У тусклой, почерневшей иконы горела лампада, ее слабый свет придавал окружающему таинственный колорит. В голову приходили не очень приятные мысли о бренности всего сущего. Мы смотрели на восковое личико покойницы и мучительно соображали, есть ли Бог, есть ли тот свет, есть ли ад и рай, или нет. Мы сопровождали гроб на кладбище, смотрели, как закапывают могилу. И ждали приглашения на поминки. Кстати, тогда умирали почему-то только старушки, и то редко. Похорон стариков я не помню. Видимо, стариков в стране уже тогда было маловато, в России XX-го века мужчины уходили в мир иной, не дожив до старости.
      До третьего класса я, по-моему, не сильно задумывался о смерти. Мир казался незыблемым, постоянным и вечным. Мальчишки и девчонки всегда останутся такими, какие они сейчас, наши родители вечно будут сильными взрослыми людьми, а старики и старушки отродясь были старенькими, потому они и умирают. Мысль о том, что мы тоже состаримся просто не приходила в голову. Если мы и умрем когда-нибудь, то лишь от неожиданной болезни или от несчастного случая, но уж никак не от старости. В Нижней Покровке я видел, как хоронили моего приятеля Ваську и его троих малолетних братьев. Они умерли от угара. Мать говорила, что у меня был еще один братишка, на два года моложе меня, который умер младенцем в 1939-м году. Я совершенно не помню ни этого братишку, ни его похорон, видел только фотокарточку, где совсем маленький Коля лежит в гробу. Он умер от какой-то болезни. Все это подтверждало мои мысли о нашей вечной юности.
      Впервые серьезные мысли о смертности всех людей пришли ко мне, пожалуй, из книг, которые я читал в непомерном количестве. Случилось это, кажется, как раз в третьем классе. Помню, как потрясло меня это откровение. Все люди неизбежно умирают, значит, и я умру? Но я молодой, здоровый и совершенно не хочу умирать! С чего мне умирать? Почему я должен оставить этот мир, который иногда не ласков ко мне, но всегда прекрасен? Мое место – среди живых людей, а не на кладбище, в могиле, под толстым слоем тяжелой и сырой земли. Я хочу жить!  Наверное, это оказалось самым сильным и самым страшным впечатлением за все долгие 9 лет моей жизни. Сейчас психологи называют такие потрясения стрессом.
      Наверняка каждый нормальный человек пережил подобное. А дальше все происходило в точности по Фрейду. Детская психика не может выдержать такой взрыв чувств и загоняет память об ужасном открытии глубоко в подсознание. Мы просто забываем о неизбежности смерти. И если в памяти иногда снова всплывает это горчайшее знание, мы тут же всеми силами стремимся изгнать его из своих мыслей и чувств. Хорошо об этом написал замечательный русский писатель В.В. Вересаев. «До 30 лет мы иногда вспоминаем о смерти, и тогда нам бывает очень плохо. После 30 мы иногда забываем о смерти, и тогда нам бывает очень хорошо».
      Кстати, о смерти. В третьем классе мы пережили в общем-то рядовое событие, которое, тем не менее, вызвало определенные подвижки в нашем формирующемся сознании. В 1946-м году умер один из наших «вождей» Калинин. Кончина «всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина вызвала некоторое замешательство в мыслях. Мы впервые подумали, что наши вожди, оказывается, не всесильны — смерть сильнее их. Они — простые смертные, как наши изредка умирающие бабушки. Выходит, что они такие же, как и все? Эти серьезные, крамольные мысли скользнули по краю сознания, не оставив глубоких следов.
      Смерть Калинина прошла почти незамеченной. Умерший «вождь» считался, в общем-то, второстепенным для нас государственным лицом. Главным нашим вождем, да что там греха таить, единственным настоящим нашим вождем был Сталин. А он продолжал жить и думать обо всех нас. Он круглыми сутками заботился о нашей счастливой жизни. Когда вся огромная страна погружалась в ночной сон, где-то в Кремле до утра светилось окошко. Там работал, там думал о нас Сталин. Он думал обо всех советских людях, но больше всего — о нас, о подрастающем поколении строителей светлого будущего.
      Иногда мне кажется, что мы рождались с такими готовыми мыслями. Книги, газеты, радио, стихи, песни, родители, учителя, воспитатели и пионервожатые, другие взрослые — все вкладывали эти мысли в наши еще жиденькие мозги изо дня в день, с утра до позднего вечера, закрепляли их в нашем пробуждающемся сознании. В девять-десять лет у нас не возникали мысли о том, что Сталин может умереть. Сталин казался почти богом — всемогущим и бессмертным. Мы даже друг другу клялись в особо важные моменты: честное ленинское, честное сталинское, честное всех вождей, чтоб я сдох! Не верить такой клятве в нашей среде было просто неприличным. Такой же сильной клятвой считалась только клятва землей. В исключительных случаях: при неправедном обвинении в воровстве, например, перочинного ножа, в разорении птичьих гнезд — когда подозреваемый упорно отрицал вину, а клясться Сталиным и другими вождями в таких случаях — кощунственно, говорили:
      — Ешь землю!
      Если мальчишка съедал щепотку земли, и небо не обрушивалось на его голову, он считался полностью оправданным. Откуда взялась такая странная клятва в XX-м веке? От нее веет невероятной древностью. Возможно, она пришла к нам из многотысячелетнего далека, когда у наших предков: скифов-пахарей, оратаев, аратаев, арьев, — кормилица-земля считалась священной.
      Для меня до сих пор остается неразрешимой загадкой: кто же создавал этот самый пресловутый культ личности Сталина? Мое поколение родилось при готовом «культе». Наше детство, наша юность прошли при этом «культе». Наше сознание формировалось идеологией культа личности Сталина. Сейчас культ разоблачен, кумир развенчан. А как быть со всеми нами? Кто внедрял в нас все это? Кого благодарить?
      Внятного ответа я ни от кого не слышал за всю свою жизнь. Самый распространенный ответ: культ Сталина создавал сам Сталин, потому что он был тщеславным и глупым параноиком. Такой ответ слишком примитивен и рассчитан на глупцов. Конечно, мы все глупцы или дураки, иначе не позволяли бы обращаться с собой так, как с нами обращаются правители и неисчислимая банда родных чиновников. Но даже из нас, глупцов, не все согласны с таким ответом. Сталин не был глупым человеком, иначе он не смог бы столько лет руководить гигантской страной и превратить ее из неграмотной, лапотной и отсталой в передовую державу. Не Сталин писал прославляющие его стихи и прозу, сценарии и пьесы. Не он редактировал статьи в газетах и выступления по радио. Не он сочинял учебники, прославляющие Сталина, не он творил песни и кантаты в свою честь.
      Если же принять такой примитивный ответ, то возникает следующий законный вопрос: а кто формировал культ Хрущева? А ведь такой культ тоже имелся, и кто-то даже выпустил кинофильм с названием: «Наш дорогой Никита Сергеевич». Кстати, этот фильм я смотрел как раз накануне бесславного снятия Хрущева со всех постов. Кто создавал культ любимого и дорогого Леонида Ильича Брежнева? Такой культ тоже существовал. Кто создавал культ «демократа» Горбачева и истерично требовал немедленного избрания его президентом СССР — «иначе будет поздно»? Кто создавал и раздувал культ всенародного и вечно полупьяного первого президента России? Неужто все эти культы и культики создавали сами объекты поклонения и больше никто? А что делали в это время остальные двести восемьдесят миллионов граждан бывшей великой страны или хотя бы урезанной до 140-миллионной численности новой России?
       В демократической России эта загадочная, рабская традиция создавать культы каждому новому правителю не умирает. Не успеем мы избрать очередного президента, не успеет еще новый президент сделать ничего заметного, а бойкие «патриоты» тут как тут. Срочно ваяют скульптуры нового «вождя», вышивают его портреты на коврах и головных платках, включают его великую биографию в школьные учебники. Кто инициирует все это? Неужто сам объект поклонения?
      В образцовых демократических США тоже иногда в массовом порядке изготовляют портреты президента. Например, на задней стороне потертых джинсов, на туалетной бумаге. Это — здоровый юмор. Вроде бы уважение оказано, но пахнет оно совсем не культом.
Мы же мгновенно начинаем раболепствовать. Возможно, такая привычка идет от нашей общинно-патриархальной сущности, от «идиотизма деревенской жизни», от недостатка культуры. Все мы, в основном, бывшие пейзане. Выбрались из деревни одно, два, от силы — три поколения назад. Но вряд ли причина в этом, особенно в отношении культуры. Наши классики литературы, конечно, откровенно преувеличивали мудрость велеречевых своих деревенских героев. Но не такие уж мы и сиволапые, как это хочется Западу и его россиянским русскоязычным лакеям.
      В Красном Яре нашего детства условия культурного развития богатством формы и содержания не отличались. Клуб, самодеятельность, кино, книги, репродуктор. Но мы не считали себя отсталыми в культурном отношении. Ограниченность источников лишь разжигала наш энтузиазм. Мы, юные пионеры, считали долгом самостоятельно развивать кругозор.
Все мои друзья-товарищи много времени проводили у репродукторов. Тогда передавали пьесы, концерты классической и народной музыки, художественное чтение. А песни, прекрасные советские песни звучали с утра до полуночи. Песни, романсы, популярные арии. Мне нравились и тематические передачи вроде «Клуба знаменитых капитанов».
      Репродуктор работал с семи утра до часу ночи. Я просыпался под бой кремлевских курантов. Делал зарядку, умывался, одевался, завтракал — и слушал радио. После школы готовил уроки, выполнял бесконечные домашние дела — и слушал радио. С сестрами и братом, с товарищами играли в настольные игры — и слушали радио.
      Я долго не мог понять, почему передача новостей по радио называлась «Последние известия». Какие они последние, если после них звучали новые передачи. Если они последние, то после них вообще ничего не должно быть.
      Но основным источником информации служили книги. Я записался в школьную и районную библиотеки, поглощал книги кубометрами. Слава Богу, тогда не выпускали ни мордобойных комиксов и вестернов, ни кровожадных боевиков, ни порнографической макулатуры. Мы читали прекрасные книги о смелых и отважных героях, о верной дружбе, о честных, трудолюбивых людях, о первооткрывателях и о путешественниках.
      До сих пор с благодарностью к авторам вспоминаю многочисленные познавательные книги: «Занимательная физика», «Занимательная геометрия», «Занимательная астрономия», «Занимательная минералогия». Очень нравились книги обо всем на свете, вроде «1000 ответов на 1000 вопросов». Самой любимой моей книгой остается до сих пор «Робинзон Крузо». За свою жизнь я прочитал ее во множестве вариантов, от сокращенного и упрощенного детского до толстого, полного издания со множеством рассуждений на философские, религиозные и нравственные темы и размышлений о смысле жизни и месте человека на грешной земле. С детских лет моим героем стал Робинзон, упорный и неутомимый труженик, изобретатель и философ.
      Мальчишками мы любили обсуждать прочитанное. Детская конформность и здоровое самолюбие не позволяли отставать от друзей. Когда кто-то «открывал» новую книгу, мы тут же начинали охотиться за ней и зачитывали до дыр.
      Так что пресловутый «идиотизм деревенской жизни» не очень сказывался на нас. Есть и свои преимущества в сельской обыденности. Мы рано познали цену времени, привыкли к труду. Домашние обязанности, школа, уроки, книги, радио, подвижные игры, рыбалка, сбор даров природы, — все это плотно загружало даже бесконечный мальчишеский день. Но хватало времени и на спокойное, «пассивное» созерцание мира.
      Мы знали все породы местных птиц и зверушек, их нравы и привычки, места обитания. Сотни раз видели, как ласточки лепят свои удивительные жилища. Я читал, что китайцы едят ласточкины гнезда, и тоже порывался попробовать этот деликатес. Но наши ласточки строили гнезда, в основном, из навоза, а такое добро есть как-то не хотелось. Смотрели мы, как ласточки приносят червяков и кладут их в жадно разинутые клювы птенцов. На высоких деревьях мы изучали конструкцию гнезд ворон, галок, сорок, грачей.
      На заливных лугах из-под ног выпархивали перепелки и куропатки. На озерах встречались утки. Мы отличали лысух и крякв от нырков и чирков. Занимательное зрелище, когда утка спешит увести утят от опасности, заботливо крякает, подгоняет беспечное семейство. А утята гуськом семенят за мамашей и вслед за ней бросаются в воду, будто кто-то швырнул в озеро горсть камушков.
      На берегу речки можно любоваться красивыми, пестрыми удодами. По вечерам в зарослях рогоза и камыша устрашающе стонала выпь, водяной бык, как мы называли. В далекой дубраве у самой Волги можно увидеть перепуганную, беспомощную днем сову. Изредка позволяла обнаружить себя осторожная цапля. Она обычно в глубокой задумчивости стояла на одной длинной, голенастой, как бамбук, ноге.
      А вот чибисов мы не любили. Эти, в общем-то, красивые птицы имели скверную привычку испражняться в полете. Частенько приходилось чертыхаться и чиститься от длинных, вязких и вонючих нитей их помета, которые шлепались из-под небес нам на головы и одежду в самый неподходящий момент.
      В отличие от птиц животный мир в Красном Яре не отличался богатством. О домашних животных мы знали все, от свойств навоза до подробностей случки. Из диких животных вокруг села в обилии водились грызуны: суслики, хомяки и мыши, иногда попадались сурки и даже барсуки. Мы созерцали грызунов часами и прекрасно знали их повадки.
Кроме расширения кругозора, исследования наши имели и практический смысл. Мы быстро научились отлавливать мелких грызунов. Шкурки принимал у нас Маргулин-отец. Это был, пожалуй, самый доступный способ заработать немного денег на мальчишеские расходы: на леску и крючки, иногда — на лакомство вроде морса или редкого для Красного Яра мороженого.
      В лесу встречались ежи, и мы не упускали случая изучить этих забавных зверушек. В степи и на заливных лугах нередко нам попадались змеи. Этих гадов мы убивали беспощадно, они не внушали никаких чувств, кроме омерзения. Гадюку от безобидного ужа с двумя желтыми пятнышками на голове мальчишки отличали чуть ли не колыбели.
      О живучести змей ходили легенды, и они имели реальное основание под собой. Однажды в заливных лугах мы поймали небольшую гадюку, с полметра длиной. Мы лупили ее палками и комьями земли, топтали ногами, пока не посчитали мертвой. Труп гадюки кто-то туго-натуго затянул за шею петлей из обрывка капроновой лески и подвесил к палке. Этим «кнутом» мы по очереди хлестали по земле и кустам, пока шли к месту рыбалки. Окончательно убиенную тварь швырнули с палкой в озеро. И — гадюка поплыла!
      С ужами мы обращались по-братски. Витька Седякин любил носить ужа за пазухой. Уж спокойно относился к такому тесному контакту. Иногда Витька проделывал с ужом восхитительную шутку. Он просовывал ужа в рукав рубашки и прятал его голову в кулаке. Когда поблизости оказывалась девчонка, Витька небрежно подносил кулак к ее лицу и внезапно раскрывал ладонь. Ничего не подозревающая девчонка оказывалась лицом к лицу с устрашающим пресмыкающимся. Разинутая хищная пасть, длинный раздвоенный язык, стремительно вылетающий в сторону жертвы... Эффект всегда оказывался в прямом смысле слова сногсшибательным. А уж от визга перепуганной девчонки могли лопнуть барабанные перепонки. Кажется мне, что уж тоже получал удовольствие от этой невинной забавы.
Изредка нам попадались зайцы-русаки. Когда мы выбирались зимой на лыжах подурачиться за село, мы иногда вспугивали рыжевато-серого зверька, и он долго улепетывал по ровному полю. Интересно, что длинные задние ноги заяц выбрасывал вперед, дальше коротких передних. Очень редко мы встречали в заснеженных полях ярко-рыжую лису, всегда только издали.
      А о волках ходило множество легенд. То волки разорвали и сожрали одинокого ночного путника по дороге из Ленинского. То они долго и настойчиво преследовали запоздавшего возницу на санях. То какая-то женщина спаслась от волков, потому что догадалась бросать им куски хлеба. Другая сберегла жизнь тем, что зажигала спички, а волки страшно боятся огня. Когда у бабушки пригорал хлеб или пирожки с неизменной тыквой, она приговаривала:
— Кто горелое ест, тот волков не будет бояться. Я выбирал себе «горелое», потому что мужчина не должен боятся волков. В своей компании мы не раз обсуждали возможную встречу со свирепыми хищниками и разрабатывали способы остаться при этом целыми и невредимыми.
Волки водились в окрестностях Красного Яра, но мы их, к нашему большому огорчению, ни разу не встречали. Охотников в Красном Яре почти не было. Уцелевшим после войны мужчинам хватало забот по налаживанию хозяйства.
      Самым богатым и разнообразным был мир насекомых. Кузнечики, жуки, муравьи, бабочки, гусеницы, стрекозы, оводы, слепни, мухи, мокрицы, пауки, двухвостки, жуткие многоножки. Какое наслаждение доставляло безмятежное созерцание этих тварей Божьих! Можно часами лежать животом на теплой земле под жарким солнышком и наблюдать их хлопотливую, многотрудную жизнь. Нравилось возиться с навозными жуками. Мы не знали, что ученые величают их скарабеями, и называли просто вонючками, а то и похуже. Плотный черно-зеленый панцирь надкрылий надежно защищал их от опасности. Когда мы преграждали им дорогу соломинкой, жуки тут же пригибали голову к земле, поднимали к небу зад и выпускали вонючую струю газа. Если жук усердно катил шарик навоза для пропитания детишек, мы останавливали шар и смотрели, что будет делать жук. Жук сильно сердился, применял свой боевой прием, пытался сдвинуть ставший вдруг непослушным шар, всячески суетился.
      Мы копали червей для наживки и быстро поняли удивительное их свойство. Если обыкновенного червяка разделить на две половинки, то вскоре из каждой половинки получается новый полноценный червяк, только поменьше «родителя». Жаль, что человек не обладает таким качеством.
      Мы ловили для той же цели кузнечиков: зеленых, серых, пятнистых, больших и маленьких. Для каждого мы находили свое название, далекое от научной классификации. Если дать кузнечику палец, он пытается укусить его, изо рта выделяется буроватая «смола». Мы верили, что эта «смола» залечивает любые раны. Смельчаки иногда ловили досаждавших нам диких пчел. В наказание они разрывали насекомое на половинки по талии, из живота пчелы выделялась капелька настоящего сладкого меда.
      Восхищение, смешанное с уважением, вызывали муравьи. Больших муравейников нам не попадалось, о них мы знали только из книг. Наши красно-ярские муравьи жили небольшими семьями в норках. Мы часами наблюдали за их суетливой и многохлопотной деятельностью. В порядке оказания шефской помощи меньшим братьям нашим и для расширения собственного кругозора мы предлагали им разные лакомства.
      Насекомых муравьи тут же облепляли со всех сторон и с бестолковой суматохой уволакивали в норку. Из книг я вычитал, что муравей способен тащить груз в 200 раз больше его собственного веса, и на опыте убедился, что это приблизительно соответствует действительности, хотя муравьев никто из нас не взвешивал. От крошек хлеба муравьи с презрением отворачивались. Соломинки их тоже не интересовали. А вот крупинки сахара производили на них такое же действие, как вид героина на наркомана. Они забывали о своем долге перед собратьями и сжирали сахар на месте, сжирали с дракой, скандалами и отпихиванием слабых.
      Любили мы возиться с ящерицами. Эти безобидные создания поражали стремительностью движений, ловить их нелегко. Обычно для ловли ящериц использовали кепки и тюбетейки. Если поднять ящерицу за хвост, то она делала неуловимое движение, со слабым хрустом оставляла хвост в руке ловца, а сама мгновенно исчезала в траве. Не раз попадались ящерицы с коротеньким хвостом, заново отрастающим после подобных процедур. Вот бы люди могли делать то же самое, — у инвалидов отрастали бы новые руки и ноги!
      В речке попадались пиявки. Мы знали, что пиявки бывают лечебные, но проверить это на себе не решались. Пиявки нам не нравились. А больших, черных «конских» пиявок мы побаивались — они могут высосать из человека всю кровь, и он умрет. Особенно остерегались мы «водяного волоса», — длинных, тоненьких, как нитка, белесоватых существ. Считалось, что «волос» проникает через кожу человека в тело, может проткнуть сердце, и тогда — смерть.
      Зато с лягушками мы не церемонились. Кое-кто проделывал довольно жестокую штуку. В задний проход лягушки вставляли соломинку и надували бедное животное до шарообразного состояния. Надутая лягушка беспомощно сучила конечностями по воде, не могла ни нырнуть, ни просто двигаться. Воздух постепенно выходил из лягушки. Такое развлечение мы не любили, оно отдавало садизмом. Лягушки на практике подтверждали школьное естествознание. Весной они метали мельчайшую, слизистую икру, из икры вылуплялись забавные головастики, они постепенно, на наших глазах превращались в настоящих лягушек. А вот жаб мы не любили. От их слизи обязательно вырастут бородавки, особенно если жаба пописает на руки. Бородавок у нас хватало, и мы винили в этом только жаб.
      Иногда естествоиспытательский энтузиазм приводил к печальным последствиям. Однажды кто-то решил понаблюдать развитие рыб. Он наловил в банку мальков, принес их домой и стал созерцать. День или два мальки беззаботно резвились, потом их прыткость сильно уменьшилась. Юный натуралист решил подкормить их хлебом. Мальки от хлеба отказались. Он заменил воду на свежую, колодезную. Мальки тут же подохли все до одного.
Я тоже пережил нешуточную драму из-за тяги к познанию. У Толстого мне понравилась сказка, как лисица избавилась от блох. Она взяла в зубы ветку и потихоньку, медленно стала погружаться в воду, начиная с хвоста. Когда все блохи в страхе перед утоплением собрались на ветке, лисица выпустила ее и выбралась на берег в экологически чистом состоянии.
      У нас окотилась кошка, и котят донимали блохи. Я решил помочь им по методу, рекомендованному классиком мировой литературы. Взял самого блохастого котенка за шкирку и очень медленно стал погружать его с хвоста в бочку с водой. Увы, ни одна блоха не испугалась катастрофы. Блохи остались на своих местах. А котенок промок, простыл и вскоре скончался. Я пережил двойную трагедию: смерть безвинного существа и потерю веры в классика.
      Постоянное общение с «братьями нашими меньшими» развивало наблюдательность, приучало к размышлениям, обобщениям и выводам. Мы познавали природу, изучали доступный нам мир. Подобные наблюдения, простые эксперименты и размышления в давние времена позволили древним грекам построить совершенную картину окружающего мира. Даже сейчас, две с половиной тысячи лет спустя, мы практически не создали ничего подобного — со всеми нашими хитроумными приборами, с расщеплением атома, с выходом в Космос и с компьютерами. Если кто-то не согласен, пусть попробует определить хотя бы такой пустяк, как расстояние до Луны. Древние греки сумели это сделать, хотя в руках имели только колышки и веревочку.
Так что наше красно-ярское сельское детство проходило интересно, полезно, насыщенно и плодотворно для разума и чувств, и я никак не могу отнести нас к слабоумному продукту идиотизма деревенской жизни. Возможно, мы оказались последним поколением советских, российских людей, которые в детстве тесно соприкасались с окружающей, еще экологически чистой природой.
      Мы жили на земле, мы ходили по земле пешком, босыми ногами. Изредка нам выпадало счастье проехать на телеге, запряженной неторопливыми колхозными лошадьми. Редчайшие поездки на полуторке с головокружительной скоростью до сорока километров в час тоже не отчуждали нас от природы. При неспешном передвижении на довольно далекие расстояния мир, живой и неживой, открывал нам множество своих тайн, навсегда скрытых теперь от наших торопливых и вечно опаздывающих потомков.


                Двадцать пять лет спустя, 1978 год

      Приближался намеченный срок второй встречи одноклассников. Я помнил, скольких трудов стоила мне первая встреча, поэтому ранней весной написал письма Раисе Сергеевне Гаршиной в Красный Яр, Виктору Георгиевичу Седякину в его Башкирию и Олегу Андреевичу Васильцеву в Ашхабад, где он продолжал свою геологическую деятельность. Провести встречу я предложил пораньше, в июне, поскольку июль и август в нашей отрасли оказывались месяцами «сезонного» брака, и мне в этот период массовых отпусков предстояло мотаться по заводам, исправлять брак.
      Раиса Сергеевна ответила быстро. Она согласилась с предложенным сроком и обещала начать оповещение одноклассников в Саратове, Красном Яре и в их окрестностях. Вскоре пришел ответ от Виктора Георгиевича. Товарищ Седякин побрюзжал по поводу срока, у него тоже имелись проблемы по работе, но пообещал выкроить пару дней в июне для поездки в Красный Яр. В письме он прислал фотокарточку 9х12 — стандартный размер тех лет, так называемая «открытка». На снимке изображен Виктор Георгиевич на своем руководящем рабочем месте, в кресле за столом, уставленном множеством телефонов. Руководитель крупной строительно-монтажной организации Башкирии был запечатлен для потомства на фоне развернутого красного знамени, врученного за большие успехи в социалистическом соревновании.
      Олег Андреевич не ответил. Я решил, что он находится в очередной полевой экспедиции. На всякий случай я написал ему еще одно письмо. Вернется человек из экспедиции, или жена сообщит ему о моем сигнале. Будет возможность — приедет. Однако, как мы узнали позже, дело обстояло серьезнее. Олег Андреевич уже три года находился в служебной командировке в Афганистане, где он помогал народу этой дружественной страны разыскивать полезные ископаемые. Вернулся он из Афганистана только в конце 1978-го года. Как оказалось, вернулся очень своевременно, ибо в 1979-м году СССР ввел в Афганистан свои войска. Видимо, руководство страны в предвидении дальнейших событий постаралось вывезти наших специалистов из зоны будущих боевых действий.
      Пять лет — большой срок в нашей жизни. Собственно, для мужчин нашего возраста эти пять лет — решающие в жизни. Именно в это пятилетие мы все, несмотря на некоторую разницу в возрасте, перешагнули рубеж сорокалетия. Возраст в сорок лет недаром у многих народов считается критическим для мужчин. Сорок лет — вершина жизни. Дальнейший рост возможен, но только при условии крепких связей «наверху». А для обычных, нормальных, средних людей после сорока начинается медленное, но верное отступление с завоеванных к сорока годам позиций.
      Судьба всех наших одноклассников-мужчин подтвердила это неписаное правило. Только один из нас в последующие годы заметно поднялся над уровнем, достигнутым к сорока годам. Но это вряд ли можно считать отступлением от правила, потому что все достигнутое этим человеком после сорока лет, базировалось на том, что он успел сделать до рокового рубежа.
За прошедшие с нашей первой встречи пять лет в стране что-то происходило непонятное, и это тревожило многих. Причин этих странных и непонятных событий мы, средние люди, конечно, не ведали. Позже, когда время правления Брежнева оценили как период застоя, это пятилетие считалось «расцветом застоя». Мы не могли не видеть, что за красивыми лозунгами, фразами и бодрыми рапортами скрываются не очень радостные процессы и факты. Но причины таких процессов для нас оставались тайной за семью печатями.
      После карибского кризиса 1961 года США поняли, что СССР военной угрозой сломить невозможно, тем более, взять на испуг. Тогда было принято глубоко засекреченное решение изменить стратегию Третьей мировой войны. Так родился «гарвардский проект», — многолетний план «мирного» разгрома СССР, развала его изнутри. Тысячи специалистов изучали всё, что издавалось в СССР, сотни «туристов» изучали советскую действительность. За десять лет собрали и обработали колоссальный статистический материал. В итоге была создана модель среднего «гомо советикуса» — со всеми его заботами, надеждами, стремлениями, — исследован его характер, спрогнозировано его поведение во всевозможных ситуациях. А на этом теоретическом, но объективном материале «гарвардский проект» предусматривал действия, необходимые для усиления внутренних противоречий в нашей стране, что должно развалить СССР изнутри, без военного вмешательства. В начале 70-х «гарвардский проект» был запущен в действие.
      Советские СМИ сообщали, что советский народ, воодушевленный историческими решениями XXV-го съезда КПСС, очередного Пленума ЦК КПСС, очередной исторической речью дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева, успешно выполняет и перевыполняет напряженные планы 10-й пятилетки 1976-1980 г. г. Производительность труда и темпы ее роста опережают директивные. Повышается заработная плата мало- и среднеоплачиваемых трудящихся, увеличиваются пенсии и реальный доход. Интенсивно строится жилье. СССР занимает первое место в мире по добыче угля, нефти, газа, железной руды, по производству стали, цемента и минеральных удобрений. В соответствии с планами идет строительство Байкало-Амурской магистрали. Возрастает сбор зерна, страна выходит на «экономическую норму»: тонна зерна на человека в год. Дела обстояли прекрасно.
      Но вдумчивый человек за этими сообщениями, которые довольно объективно отражали реальность, видел великое множество фактов вокруг себя, которые вызывали тревогу. Через два года заканчивался срок, на который КПСС в хрущевские времена торжественно назначила наступление коммунизма в СССР. Сейчас об этом историческом заявлении: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — никто не вспоминал. «Верхи» делали вид, что такого обещания никогда не было. «Низы» понимали, что до коммунизма никому из нас не дожить, коммунизм еще не виден даже за горизонтом.
      В стране строилось немало новых предприятий. Но специалисты видели, что заложенные в эти предприятия технологии устарели еще на стадии проектов. Действующие предприятия не модернизовались, работали на изношенном оборудовании по технологиям пятидесятых, а то и тридцатых годов. Много разговоров велось о компьютеризации, научно-техническом прогрессе и даже о научно-технической революции. Но никаких революционных технологий и просто новых научно-технических идей не существовало. Никаких компьютеров, пригодных для «встраивания» в технологические линии, в стране не имелось.
      Верхом компьютерных технологий считалась ЭВМ БЭСМ-6. Это циклопическое сооружение занимало несколько этажей и имело шумную компрессорную гидроустановку для охлаждения электронных «мозгов». Всех специалистов, независимо от профиля и должности, обучали программированию по примитивной двоичной системе. Ничего путного из такой учебы не вышло. К работе на ЭВМ допускались только специально подготовленные программисты-математики. Остальные продолжали пользоваться карандашом или, в лучшем случае, микрокалькулятором.
Я следил за научно-техническими достижениями наших «потенциальных противников». Должен сказать, что научно-технический уровень наших, и моих в том числе, новых разработок был не ниже, чем в любой капиталистической стране и в США. Кое в чем мы даже существенно превосходили мировой уровень. Но, по крайней мере, в «родственных», доступных моей оценке отраслях наши достижения являлись результатом колоссального труда великого множества людей.
      В конце пятидесятых молодым специалистом мне приходилось немало ездить по стране в поисках контрагентов, которые могли бы помочь нашему НИИ в решении научно-технических проблем. Мои осторожные намеки на то, что работа имеет отношение к обороне страны, вызывали священный трепет и изумление у моих будущих контрагентов. Это направление считалось абсолютно новым для них.
      В конце семидесятых годов трудно найти в СССР организацию, предприятие, ВУЗ, НИИ, академический институт, которые не связаны с оборонной промышленностью. На наши нужды работало огромное количество коллективов. Отдача от этих контрагентов, особенно от ВУЗов и академических институтов была небольшой, но средства на них тратились огромные. У нас эти средства имелись. Одной из главных забот у меня, начальника отдела НИИ, было «освоение» отпущенных средств. Ни я, ни любой другой мой коллега в отрасли не имел права экономить выделенные нам деньги, которые мы сами заявили и получили из государственного бюджета.
      Нам отпускали средства практически «по потребности». Существовала ли реальная необходимость в таком безоглядном растранжиривании государственного бюджета? Не знаю, у меня не тот кругозор, чтобы дать оценку. Я уверен, что на оборону страны деньги требовались немалые.
      США продолжали, несмотря на разговоры о разрядке и на начавшееся действие «гарвардского проекта», наращивать свою военную, наступательную мощь. СССР окружало плотное кольцо военных баз НАТО, на которых размещались ракеты и бомбардировщики с атомным и ядерным вооружением. США непрерывно разрабатывали все новые средства нападения и массового уничтожения. Появились сообщения о разработке в США нейтронной, вакуумной и криогенной бомб. СССР вынужденно втянулся в изнурительную, и как показала жизнь, непосильную гонку вооружений. Это одна из составляющих плана США: втянуть в соревнование и разорить главного соперника.
      Даже я со своей невысокой колокольни видел, что значительная часть средств на оборону тратится впустую. Мы избаловали своих не всегда добросовестных контрагентов обильными дотациями. Я не раз сталкивался со случаями, особенно в ВУЗах и академических институтах, когда один и тот же образец нового «продукта» авторы делили на несколько частей и продавали сразу нескольким заказчикам.
Многие из контрагентов годами не выдавали ничего, но требовали все новых средств на выполнение старого задания. Этим отличались авторитетные и солидные ВУЗы и академические институты. На их безрезультативность смотрели сквозь пальцы, — важен престиж авторитетнейших организаций и их прославленных, всемирно известных ученых.
      Поэтому даже я понимал, что расходы можно сократить, по меньшей мере, вдвое. А сокращение наших расходов могло бы помочь остальным отраслям промышленности и сельскому хозяйству. Если бы наши высокие руководители оказались умнее и считали деньги, то все мы жили бы гораздо лучше. Я уж не говорю о строительстве материально-технической базы коммунизма, поскольку сейчас эта тема считается крамольной.
       Зато я не раз сталкивался с обратной картиной. Заинтересованные круги США частенько устраивали настоящие научно-технические диверсии и провокации. В зарубежной печати вдруг появлялись в массовом количестве статьи, монографии и прочие сообщения о небывалом достижении американских ученых, работающих на оборону. Реализация этих достижений сулила громадные преимущества. И тут в руководстве СССР начиналась истерика. На нас «сверху» сыпались проклятия, угрозы, требования, срочные указания.
       Как мы допустили, что потенциальный противник опередил нас!? Почему у них есть, а у нас нет!? Немедленно развернуть необходимые работы, догнать и перегнать! Под эти крики выделялись никем не считанные средства, и мы разворачивали исследования. Как правило, такие работы были опасными — наши зарубежные «коллеги» хорошо знали, какого рода информацию подсовывать нам. Гибли наши сотрудники, взлетали в воздух здания. Но мы упорно шли вперед, отличившиеся получали награды и звания. А в конце пути нас ждал тупик. Принципиально новое открытие, разрекламированное в зарубежной печати, вело в никуда. Наши достижения невозможно внедрить в промышленность. Дело втихомолку стыдливо сворачивалось. Но громадные средства уже затрачены впустую.
      Я могу ошибаться, но считаю одной из основных причин падения СССР считаю недосмтаток умственных способностей наших правителей в те годы. Онляд, просто не могли отказаться от привычной для них погонза США. А ведь в середине 70-х мы имели в шении практически полныя паритет с нашими заокеанскими партнерами. Надо бы надо было остановиться! Остановиться и спокойно заявить во всеуслышание:
      - Господа! Раекеты у нас похуже ваших. Атомные и термоядерные бомбы - тоже похуже ваших Но их у нас вполне хватит для вас. Массового уничтожения тоже не такие супер-пупер. Но вселне хватит, чтобы уничтожить любого зарвавшегося агрессова. Если вы, господа, не прекратите сы, мы можем пустить в ход наши плохонькие ракеты и наши "грязные" атомные и термоядерные бомбы. Учтите это, господа, и больше не мешайье нам повышать качество жизни нашего народа!
       Дипломаты сумели бы облечь эту простую мысль в форму международной вежливости. Надо было остановиться нам и остановить заокеанских ястребов. Надо было в середине 70-х по настоящему, а не на словах организовать борьбу за мир.Но над нашими полумаразматическими седлглавыми правителями довлела одна мысль: Мы не можем уступать США в военном отношении. Если у них появилось что-то новое, - кровь с носу, но у нас оно тоже должно быть! И мы продолжали тратить безумные средства на безумную и не нужную никому гонку вооружений.
       Кстати, именно по такому поводу моя довольно успешная научно-служебная карьера внезапно оборвалась. Я на личном опыте неоднократно убедился, что если в зарубежной печати вдруг появляются массовые публикации о каком-то сногсшибательном открытии, то это — хорошо продуманная провокация. Наши потенциальные противники просто выбрасывали в печать сведения об очередном тупиковом направлении работ. О том, что это направление тупиковое, они скромно умалчивали. Что-то действительно ценное они разумно держали в строгом секрете от нас.
      И вот в зарубежной печати снова появилась масса сообщений об очередном сногсшибательном открытии. Снова «сверху» раздались истерические руководящие вопли. Были выделены огромные средства, назначены нереальные сроки. Работа развернулась с русским размахом. Однако уже первые эксперименты показали, что мы снова идем в тупик. У меня в отделе произошло три несчастных случая, погиб мучительной смертью перспективный сотрудник. Расчеты давали отличные результаты, но реализовать это новое сногсшибательное достижение мы никогда не сможем даже ценой больших человеческих жертв. Нигде в мире заводы не готовы к работе с подобными материалами.
      А крики «сверху» продолжали усиливаться. И вот на одном очень высоком совещании я сказал, что это — новая провокация наших заокеанских «друзей» и предложил свернуть работы, пока не поздно. Мое выступление не произвело эффекта разорвавшейся бомбы. Во-первых, не я один так думал. Во-вторых, присутствовали достаточно опытные люди, они понимали, что плетью обуха не перешибешь, что плевать против ветра опасно. Они знали, что можно говорить на таком высоком уровне, а о чем лучше промолчать. И они промолчали. Мое выступление прошло как-то бесследно. А после совещания меня пригласил один из руководителей отрасли и крепко отчитал.
      — Ты что себе позволяешь? Ты ведь знаешь, какие средства затрачены на эту работу! Это же заметная доля государственного бюджета. И что ты предлагаешь? Пойти в ЦК и сказать, что все это впустую? Кто туда пойдет? Я? Я не пойду. Ты? Я тебе запрещаю. Нашелся умник!
      Мы с ним давно и тесно общались, называли друг друга на ты. Но сейчас передо мной сидел       не старший по должности товарищ, а разгневанный бюрократ.
      Так закончилась моя карьера. Меня никто не наказал, меня не терзали компетентные органы, как это любят рисовать «демократы», которые и близко не подходили к таким делам. По возвращении в родной НИИ меня дополнительно, но уже по-отечески пожурил директор.
      — Зачем же вы так? Надо было сказать, что мы работаем, чертовски работаем, что тема будет выполнена в срок. Есть определенные трудности, но мы их успешно преодолеваем. А вас куда понесло?
      После этого меня просто отодвинули в сторону. Завершать работы по этой сногсшибательной работе поручили более умным людям. Они закончили работу, получили очередной тупиковый результат. На авантюру затратили огромные средства, а закончилась она ничем. Если бы эти деньги и труд огромного количества людей вложить в сферу материального обеспечения, то могли бы не понадобиться катастрофические реформы на рубеже XXI-го века.
Могу с гордостью сказать, что по многим разработкам мы опережали зарубежных «коллег». Но на Западе численность подобных фирм составляла от силы несколько сотен человек, а наши НИИ имели многотысячные коллективы. При каждом НИИ существовало огромное опытное производство, по мощности не уступающее валовому заводу. Приборно-методическая база у нас оставалась на уровне разработок стран СЭВ пятидесятых годов. Наши инженеры, научные сотрудники фактически выполняли работу лаборантов — с соответствующей зарплатой. Насколько мне известно, положение в других отраслях науки и техники было не лучше. Наоборот, в отличие от них мы не знали трудностей с финансированием, ведь мы находились на переднем крае борьбы двух мировых систем.
      Важность работы не спасала от различного рода «отвлечений». Наши инженеры толпами выезжали на уборку урожая, вручную пропалывали морковь и свеклу, собирали картошку, прочие корнеплоды. В нашем НИИ каждый крупный отдел, и мой в том числе, имел своего штатного комбайнера с закрепленным комбайном. В уборочную комбайнер работал в совхозе, а в остальное время ремонтировал свой многострадальный агрегат.
     Наши сотрудники работали на животноводческих фермах скотниками. За ними сохранялось 50% заработной платы, остальное им полагалось заработать в совхозе. Совхозное же руководство использовало наших инженеров как дармовую рабочую силу и направляло на самые низкооплачиваемы работы. В это время сельские жители сидели на городском базаре со своей домашней продукцией, а то и просто пьянствовали. Такая «шефская помощь» вызывала недовольство людей, они отказывались ехать в село. А начальники отделов должны выполнять разнарядку.
      Чтобы купить хорошую вещь или качественные продукты, надо ехать в Москву, выстаивать там в огромных очередях. По блату можно достать все: от копченой колбасы до импортного мебельного гарнитура. На предприятиях возникло распределение дефицита через профкомы и парткомы. В 1976-м году мне по такому распределению достались модные в то время кримпленовые брюки. К слову сказать, эти «революционные шаровары» служили мне много лет.
      Распределение дефицита по списку, утвержденному парткомом или профкомом, вызывало резкую реакцию обделенного большинства. Вдобавок люди видели, что руководители высокого ранга и их приближенные получали любой дефицит. Родилась злая поговорка о «черных людях», которые ездят в черных «Волгах», едят черную икру и заходят в любой магазин с черного хода.
      По количеству людей с высшим образованием СССР прочно занимал первое место в мире. Но оплата труда инженеров и особенно научных сотрудников уже отставала от зарплаты рабочих. Опытный инженер или научный сотрудник получал 150 — 200 рублей в месяц. Рабочий средней квалификации зарабатывал не менее 400-600 рублей в месяц. Энергичные специалисты в летнее время брали бесплатный отпуск и уезжали на «шабашку». Они строили коровники, склады, красили здания, крыли крыши и привозили с «шабашки» десять, а то и двадцать тысяч рублей. Сотрудники возмущались: почему основная работа инженеров ценится так низко? Руководители тоже находились в большом недоумении. Высокое звание инженера       девальвировалось.
      Появилась и стала быстро расти категория энергичных молодых людей — профессиональных «калымщиков» или «шабашников». Официально они нигде не работали, хоте в СССР тунеядство каралось законом. Но эти ребята умели найти общий язык с милицией. Они без особого труда зарабатывали за теплое время года большие во тем временам деньги. Предприимчивые девушки с дипломом инженера усиленно охотились на таких перспективных женихов. Этот слой советской молодежи стал впоследствии основой нового класса криминальных российских бизнесменов.
      КПСС торжественно провозгласила, что в СССР сформирована новая социальная общность: единый советский народ. Теперь нет в нашей стране деления людей на классы, нации, по служебному или социальному положению. Все мы едины и равны. А люди видели, что советское общество медленно но верно расслаивается на два класса: номенклатура и простые люди. Номенклатура имела все, что душе угодно, никакие законы для нее не писаны. А простые люди давились в очередях за вареной колбасой и не имели фактически никаких прав. Промежуточное положение занимали люди со связями и те же «шабашники». Появилась новая категория советских людей — «цеховики», владельцы подпольных мастерских и цехов.
      Катастрофически падала дисциплина на работе: и трудовая, и технологическая, и финансовая. Люди искали, где лучше и переходили с места на место. Низкая зарплата отбивала желание стараться. Предприятия захлебывались в бракованной продукции. Единственным способом выполнения плана стало превращение этого брака путем бумажных манипуляций в высококачественную. Все это проделывалось под красивыми лозунгами:
       — Советское — значит лучшее!
       — Совесть рабочего — лучший контролер!
      — Пятилетке эффективности и качества — рабочую гарантию!
Особенно трудно приходилось руководителям нижнего звена: начальникам цехов и отделов, лабораторий и участков. На нас лежала ответственность за результат, а прав мы не имели никаких, не могли поощрять старательных и воздействовать на нерадивых. Сверху сыпались требования: выполнить, усилить, ускорить, повысить, ликвидировать недостатки, добиться, внедрить, развивать! А подчиненные видели в нас виновников безобразий на работе и в стране в целом. Наиболее решительные откровенно говорили:
       — За такую зарплату — делай сам.
      Нам оставалось или бежать, куда глаза глядят, или выкручиваться, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Бежать было некуда. По всей стране творилось то же. Разрешение на выезд за рубеж могли получить только евреи. Приходилось выкручиваться. Работать становилось противно.
      Основная тема разговоров — нарастающий беспорядок в стране. Косноязычный, впадающий в маразм Брежнев вызывал почти отвращение. Вид седоголового Политбюро ЦК КПСС из старцев преклонных лет на экранах телевизоров или в газетах не прибавлял оптимизма. Министры, начальники главков, директора заводов по возрасту давно выработали свой ресурс, но крепко сидели в руководящих креслах, а их приближенные обделывали свои делишки, строили карьеру.
Стал популярным анекдот о фанере, кубометр которой каким-то чудом получил один колхоз. Распределяли фанеру на заседании правления колхоза. Заведующий животноводческой фермой требует ее себе:
      — Коровник развалился! У свинарника сгнила крыша! Кошара рассыпается! Давайте фанеру мне.
      Директор школы:
      — О детях надо думать. В школе крыша течет, двери украли, половины окон нет, полы прогнили!
      Заведующий клубом:
      — Культуру надо поднимать! В клубе стены рассыпались, от крыльца ничего не осталось, через крышу звезды видно!
      Председатель колхоза в сильном затруднении обращается к почетному члену правления, основателю колхоза деду Пахому: что делать? Дед Пахом долго чесал в затылке, потом высказался:
      — Послухал я вас тут, ребяты, и вот чего думаю: построить бы из етой фанеры ероплан, да улететь бы отсюдова к чертовой матери!
      Но нам некуда улетать «отсюдова». Мы видели возрастающий беспорядок в стране, возмущались, но не могли знать истинных причин.
      Третья мировая война вступила в новую фазу. Начал работать «гарвардский проект». Разрядка напряженности, разрешение евреям выехать в Израиль, поездки советских граждан в капиталистические страны по «культурному обмену», — все это позволило советским людям увидеть «ужасы» капиталистического образа жизни. Сравнение оказалось не в нашу пользу. Об этом хорошо написала Марина Влади, которая вывезла Высоцкого на Запад. Когда Высоцкий в Западной Германии огляделся по сторонам, он упал в обморок. Очнувшись, он в сильнейшем недоумении воскликнул:
      — Как же так? Ведь мы победили!
      Замысел «гарвардского проекта» гениально прост. Военной силой СССР не разрушить. Значит, надо дать советским людям возможность увидеть комфортную жизнь на Западе. Советская номенклатура крепко задумается и начнет строить в СССР земной рай для себя, а это неизбежно приведет к революции «сверху», к смене ненавистного Западу социалистического строя. Простые советские люди тоже не останутся безучастными. Они плюнут на коммунистические идеалы, на сомнительную перспективу коммунизма и разбегутся по «шабашкам» и «калымам», по подпольные цехам, по дачам, огородам и гаражам и начнут повышать личное благосостояние любой ценой. А цена велика — существование Советского Союза и социалистического лагеря. А чтобы ускорить процесс, надо продолжать разорять СССР непосильной гонкой вооружений.
      На руку руководителям «гарвардского проекта» действовали наши диссиденты, — их роль была предусмотрена авторами. Большинство официальных диссидентов — люди с больной психикой, безнадежно зараженные маниакальной жаждой славы, известности, величия. Эти люди не знали никаких моральных ограничений, правила общественного приличия для них не существовали.
Люди прекрасно разобрались в этих «узниках совести». Когда после свержения правительства Альенде в Чили американцы посадили в тюрьму руководителя компартии Луиса Корволана, наше правительство обменяло его на известного диссидента Буковского. Народ отреагировал ехидной частушкой:
      Обменяли хулигана
      На Луиса Корволана!
Может, не совсем беспричинно этих одержимых манией величия диссидентов помещали в психушки? Но свое грязное дело они старательно выполняли.
Вот в такой обстановке состоялась наша вторая встреча — «двадцать пять лет спустя». Естественно, никто из нас и думать не мог, что все мы — будущие жертвы хорошо продуманного и запущенного в действие плана бескровного уничтожения нашей страны — основного препятствия на пути США к мировому господству.
      Кое-кто смутно мог догадываться кое о чем. Виктор Седякин — руководитель крупной организации, Борис Маргулин — главный инженер комбината, Борис Борисенко — главный инженер завода, Василий Полулях — главврач больницы, даже я — начальник ведущего отдела крупного НИИ — мы видели побольше остальных. Грандиозные пятилетние планы не выполняются, подменяются корректированными, сильно заниженными. Официальные лозунги и решения не соответствуют реальной обстановке ни на производстве, ни в науке, ни в сельском хозяйстве. Слова и заверения наших лидеров все больше расходятся с делами в стране.
Однако мы видели мало, чтобы делать какие-то выводы. Да и возможности заниматься социальными исследованиями у нас не было. Сверху сыпались планы, один грандиознее другого, обрушивались директивы, решения, постановления. Все это надо выполнять, хотя бы на бумаге. От этого зависело убогое благополучие наших сотрудников, да и нас самих. Надо поднимать элементарную дисциплину. Не хватало ни сил, ни времени, ни средств, чтобы латать свои маленькие разваливающиеся суденышки.
      Остальные одноклассники видели и знали еще меньше. Они жили скромной жизнью, ежедневно сталкивались с дефицитом, с нехваткой денег, со своей зависимостью от любого чиновника, но считали, что это — обычные житейские трудности, и надеялись, что все рано или поздно образуется.
      Я не присутствовал на нашей второй встрече. Уже лежал в кармане авиабилет до Саратова, но неожиданно профком предложил мне «горящую» путевку в санаторий в Ялте. Времени на размышление не оставалось. Здоровье давно внушало мне тревогу. Давали знать постоянная стрессовая ситуация на работе, многолетние преодоления препятствий по защите давно готовой докторской диссертации. Я работал по 12-14 часов в день, включая выходные, давно забыл, что такое отдых. Стало барахлить сердце.
      Я понимал, что второй раз профком мне не сделает такого подарка, и выбрал здоровье. Как потом показала жизнь, другой возможности поправить здоровье у меня не оказалось. А Борис Маргулин через несколько лет пошел на очень тяжелую онкологическую операцию. Он спас себе жизнь, но стал инвалидом. Его чуть не погубила тяжелейшая, многолетняя работа главного инженера комбината.
      В санатории мне назначили богатый комплекс процедур. Я только и делал, что раздевался и одевался перед врачами и санитарками. В разгар отдыха пришла телеграмма из Красного Яра от товарища Седякина: «Будь мужчиной приезжай». Я обдумал предложение и ответил: «Быть мужчиной не могу состоянию здоровья зпт тостую историческую встречу».
      Вторая встреча одноклассников прошла по уже апробированному сценарию под умелым руководством Виктора Георгиевича. Приехали почти все те же, кто собирался на первой встрече. Правда, не было Олега Васильцева и меня. Но зато из Саратова приехала Таня Круглова. А Валя Бережкова привезла младшую сестру Машу. Маша Бережкова училась на год позже нас, мы ее хорошо знали. С ее классом у нас были теплые отношения В этом классе учились Толик Бауков — популярный активист самодеятельности и Виктор Любченко — спортсмен, он даже попал на одну из фотографий нашего класса, его улыбающаяся физиономия выглядывает из-за наших спин. Там же учился Иван Кухаев, по прозвищу Валет — популярный в школе полуозорник, полухулиган, верный друг Валентина Коробова. Валентина мы знали лучше всех из этого класса. По возрасту наш ровесник, он вдобавок, неотступно «опекал» нашу одноклассницу Свету Евдокимову. Немного позже они поженились. Здесь же учился Петька Архипов, известный сердцеед. При играх в футбол и волейбол мы набирали волонтеров из этих «малышей». На речке мы тоже развлекались одной компанией.
      Появилась на встрече Аля Кабелева. Ее привез из Маркса на своей персональной «Волге» Виктор Седякин. Он узнал, что Аля работает в Марксе директором детского книжного магазина. А ему позарез требовалась книга знаменитого натуралиста Брема. Он разыскал Алю и привез ее в Красный Яр.
      К сожалению, Аля не присутствовала на других наших встречах. Она выполнила просьбу Виктора Георгиевича, переслала ему Брема. Но через несколько лет она неожиданно умерла. Я не знаю, почему так случилось. Аля всегда выглядела крепкой, абсолютно здоровой.
Так что количество участников высокой встречи составило ровно половину выпускного класса — 14 человек. Опять сначала состоялся сбор с застольем во дворе гостеприимного дома Гаршиных с приглашением наших учителей. Их становилось все меньше. Незадолго до нашей встречи умерла наша любимая — без всяких скидок — Раиса Давыдовна Варновская. Одноклассники навестили могилу бессменной классной руководительницы, положили к памятнику букетики цветов. Раиса Давыдовна ненадолго пережила своего мужа Гусмана, да будет им обоим царство небесное.
      Ко второй встрече все перешагнули рубеж сорокалетия. Самым старшим стукнуло 44 года, самому младшему вскоре должно было исполниться 42. В наших рядах появились потери, умерли две наши одноклассницы. Первой умерла Валя Цыганенко, которая ушла из школы после окончания 7-го класса и работала в селе почтальоном, несмотря на врожденную сильную хромоту. Вскоре умерла Шура Седых, бледненькая, болезненная и незаметная наша одноклассница.
      Участники встречи помянули усопших, пожалели, что никто из них не был на первой встрече. Возможно, небольшие положительные эмоции смогли бы продлить их жизнь, хотя бы ненадолго. Поднимали чарки за учителей своих, за вечную память умерших, живущим наставникам желали здоровья и долгих лет жизни. Эти пожелания сбылись только для моей матушки. Она намного пережила остальных учителей нашего класса.
      Вспоминали школьные годы, рассказывали, что известно о судьбе «пропавших без вести». По слухам, в Саратове работали Батарин и Бурыкин, но их адресов и места работы никто не знал. Таня Круглова работала в паспортном столе Саратова и взялась разыскать их. Затерялись следы нашей отличницы Люси Пашиной, Вали Храбровой, Васи Бирюлева, Пашки Пашутина, Толика Гусева, Юры Мордовина, многих одноклассниц.
      Говорили о том, что делается в стране. Все считали, что держава наша катится к непонятному, но печальному концу. Так дальше продолжаться не может. Вдобавок, в СМИ появились намеки на то, что период разрядки, видимо, заканчивается.
      Когда в XXI-м веке ветераны утверждают, что при «застое» мы жили лучше, чем при демократах, когда с ностальгической слезой умиляются прекрасными «застойными» годами, то смею уверить, что они просто многое забыли. Винить их в забывчивости нельзя. То, что случилось после распада СССР, не может вызвать у ветеранов других чувств и эмоций, кроме сильно негативных. Поэтому прошлое вспоминается с умилением. Нашим ветеранам в XXI-м веке живется гораздо хуже, чем при «застое», но это еще не причина и даже не повод, чтобы восторгаться жизнью в последние двадцать лет существования СССР.
      В социалистическом лагере тоже начиналось «брожение умов». Особенно тревожила Польша. Поляки никогда не проявляли себя нашими верными друзьями — еще со времен Ливонской войны. Не берусь анализировать причины и искать правых и виноватых. Как говорят, вопрос не по моей зарплате. Одной из возможных причин можно считать высокий процент среди населения Польши евреев. Чтобы меня не назвали антисемитом, могу в качестве оправдания сказать, что не раз в моем присутствии сами же евреи с присущим им юмором уверяли, что они жили бы лучше и давали бы жить другим, если бы не «ген активности», заложенный в их наследственном механизме.
      В социалистической Польше постоянно вспыхивали «заварушки» или, как называли тогда, события. Сейчас угадывалось приближение очередных событий. В польских журналах, поступавших в СССР, замелькали фотографии обнаженных красоток в соблазнительных позах. А это можно считать безошибочным признаком близких неприятных событий. Я давно заметил, что появление снимков голых красоток в журналах какой-либо братской страны обязательно предшествовало контрреволюционному выступлению. Еще в 1956-м году в венгерских журналах появились полупорнографические фото, и вскоре там произошло известное восстание с печальными последствиями для всех сторон. В начале 1968-го года снимки голых красоток украсили чешские журналы — и произошла трагическая «пражская весна». Не могу понять, в чем тут дело. Видимо, у западных «демократов» символом свободы служит голая женская задница.
      Когда все «созрели», и начался вокал, Виктор Седякин и два Бориса: Борисенко и Маргулин завели производственный разговор. Они сходились в том, что работать становится невозможно. Чтобы удержаться на руководящей должности, надо приукрашивать показатели в отчетах. Это называлось приписками, очковтирательством и лакировкой действительности. Такие явления считались недопустимыми, с ними боролись партийные органы и правительство, но все это широко применялось. Кстати, Виктор Седякин уверял, что уже на этой встрече он обратил внимание на болезненный вид Маргулина.
      Славик Кляксин не принимал участия ни в производственных разговорах, ни в хоровом пении. Из писем матушки я знал, что он не удержался на должности агронома колхоза и работал некоторое время завхозом школы. Ко времени второй встречи он потерял и эту работу. Причина все та же — пристрастие к алкоголю. Сейчас Славик быстро захмелел. Его душа, истерзанная многолетней безответной любовью к коварной Ритке Батариной, требовала понимания. Объектом своих излияний он выбрал Виктора Георгиевича. Однако товарищ Седякин, очерствевший на руководящей работе, не мог понять глубины переживаний одноклассника. Кляксину оставалось шумно вздыхать, время от времени толкать черствого Седякина в бок и бормотать:
      — Я тебе такое скажу... Ты знаешь, что я тебе скажу? Я такое тебе скажу!
Седякин, наконец, проникся подобием сочувствия к страдальцу и попросил Славика высказаться. Кляксин посмотрел на него тоскующим взглядом и с горечью проговорил:
      — Ты не поймешь. Ничего я тебе не скажу.
      Рассказывали анекдоты. Главным героем в них был дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев. Год назад, в 1977-м году он вдобавок к своей полумонархической должности генерального секретаря ЦК КПСС стал председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть, по западным меркам — президентом нашей страны. Вскоре, 7 октября 1977-го года была принята новая «брежневская» Конституция СССР взамен Сталинской, действовавшей с 1936-го года.
      С тех пор каждый новый наш правитель считал своим долгом принимать новую Конституцию — для закрепления своего положения. В новой Конституции появилась печально знаменитая 6-я статья о руководящей роли КПСС в СССР. По уму наш лидер явно уступал товарищу Сталину. Эта никому не нужная статья стала формальным поводом для запрещения КПСС при Горбачеве. Причины, конечно, лежали гораздо глубже.
      Следствием старческого маразма дорогого товарища Леонида Ильича стала неутолимая жажда почестей, наград и титулов. Незадолго до нашей встречи, в 1975-м году страна пышно отпраздновала 30-летие Победы над фашистской Германией. К этой дате Брежневу присвоили воинское звание Маршала Советского Союза, наградили золотым оружием и высшим военным орденом Победы с бриллиантами. Этим орденом награждали только высших военачальников за проведение крупных стратегических операций. Во время войны полковник Брежнев занимал скромную должность начальника политотдела 18-й армии — пост далеко не стратегический. Покатилась волна присвоения звания Героя Советского Союза высокопоставленным лицам: к юбилею, к празднику, по итогам пятилетки, а то и просто за здорово живешь.
      Народ откровенно издевался над таким спектаклем. На груди Брежнева уже сияли 5 Золотых Звезд, ордена не умещались на маршальском мундире. Остряки уверяли, что Брежневу пришлось сделать сложную операцию по расширению грудной клетки. Брежнев довольно часто появлялся на экранах TV, но его невнятная, шамкающая речь вызывала насмешки и раздражение. Тем не менее, после каждого выступления Брежнева советские СМИ принимались уверять, что весь мир занят только тем, что обсуждает эту очередную историческую речь нашего лидера и судьбоносные следствия из нее. Когда те же СМИ, но уже «демократические», обвиняют в раздувании культов личности всех, кроме себя, мне очень хочется спросить: а судьи кто?
      Возродился один забытый ритуал сталинских времен. Во дни моего пионерского детства и школьной комсомольской юности на любом собрании, даже на сборе пионерского звена, мы обязательно выбирали «почетный президиум в составе Политбюро ЦК ВКП (б) во главе лично с товарищем Сталиным» (конец цитаты). Сталина мы боготворили, и гордились тем, что он незримо присутствует с нами на нашем сборе. После смерти Сталина этот обряд исчез. И вот, незадолго до второй встречи, на партийной конференции нашего НИИ я с изумлением услышал из уст уважаемого человека, стоявшего за трибуной:
      — Я предлагаю избрать в почетный президиум нашей партийной конференции Политбюро ЦК КПСС во главе лично с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым.
      Умудренные жизнью делегаты конференции молча утвердили эту нелепость. К счастью, глупость реанимации лакейского обычая оказалась настолько очевидна, что она долго не удержалась. Подобные усилия создать новый культ генсека породили множество анекдотов. Брежневу приписывали фразу:
      — С культами личности будем бороться беспощадно. Зовите меня просто Ильич.
Для непосвященных, особенно для молодежи, поясняю, что в советские времена Ильичом называли Ленина, «основателя коммунистической партии, руководителя Великой Октябрьской социалистической революции, организатора и первого руководителя нашего социалистического государства, вождя мирового пролетариата» (конец цитаты).
      Вторая встреча одноклассников закончилась комическим эпизодом. Перед разъездом собрались в уютном дворе Гаршиных, уселись ненадолго под густыми яблонями и решили выпить «на посошок». Выпили изрядно. Славик Кляксин опять быстро захмелел. При очередном тосте за следующую встречу через пять лет он неверной рукой взял пол-литровую банку с подсолнечным маслом и залпом проглотил содержимое. Раздались возгласы сочувствия, советы принять слабительное и т.д. После этого твердо решили кончать с пьянством. Одноклассники договорились встретиться через очередные пять лет — в 1983-м году, и разъехались по городам и весям.


               ЧЕТВЕРТЫЙ КЛАСС
            1946 — 1947-й учебный год
      Летом 1946-го года мы еще как-то перебивались с питанием. Жить впроголодь мы привыкли, да и рыбацкая наша добыча, зелень и ягоды служили подспорьем. А осенью наступили совсем тяжелые времена.
       В нашем классе учились дети колхозников: полеводов, животноводов. Эти семьи получили к осени на трудодни зерно, хотя и по скудным расценкам. Колхоз выделял им сено и дрова, лошадей, чтобы привезти их. Они имели домашнее хозяйство: корова, свиньи, овцы, козы. Это давало молоко и масло, мясо и шерсть, шкуры на полушубки. На чрезмерную сытость они не жаловались, но пропитаться зиму могли.
      Учились у нас и дети работников МТС, или механизаторов, как их сейчас называют: комбайнеров, трактористов, слесарей, механиков, шоферов. В этих семьях заработок был заметно выше, особенно у комбайнеров. Кроме того, у них в руках находилась техника, которая давала им возможность приработка. Такие семьи могли худо-бедно продержаться.
Учились с нами дети районной номенклатуры, хотя это слово тогда не использовалось. Родители их работали в райкоме ВКП (б), в райисполкоме, во всевозможных районных организациях: райпо, райсобесы, райфо и так далее. «Номенклатура» заметно различалась по материальному положению: от первого секретаря райкома, «хозяина» района, до уборщицы в том же райкоме. Верхний слой «номенклатуры» имел в руках власть, и эти семьи заметных невзгод не испытывали, хотя блага получали гораздо меньше, чем в более поздние застойные или, тем более, «демократические» годы.
      Время шло суровое, накопительство и корыстолюбие наказывалось, что, по-моему, и служило основной причиной пресловутых «массовых репрессий». В наши школьные годы официальной номенклатуры не существовало, власть формировалась из «выдвиженцев», которых всегда могли «задвинуть» обратно, если не дальше. Чиновники хорошо понимали суровую обстановку, боялись откровенно воровать и особенно не «засвечивались».
      Хуже всех в этот голодный год пришлось семьям рядовых служащих — так называли «прослойку» интеллигенции. Моя мать работала учителем, и я долгие годы писал в анкетах о своем социальном происхождении: служащий. Семьи служащих перебивались на скромную зарплату кормильца. Сельской интеллигенции запрещалось заводить подсобное хозяйство, иметь скот, огород. Низменные материальные заботы не должны отвлекать советскую интеллигенцию от своего основного предназначения: нести свет знания, коммунистические идеи и основы марксизма-ленинизма в темные массы. Во время войны и после нее местные власти закрывали глаза на небольшие нарушения этого закона. Служащим приходилось покупать все: и еду, и одежду, и дрова, и сено. Они проводили целый день на работе, а дома их ждали хозяйственные дела. Власть не интересовалась, как они справляются со всем этим.
В зиму 1946-47 годов в Красном Яре плохо пришлось почти всем. Суховей сжег весь урожай. Трава тоже выгорела. Голодные, отощавшие коровы почти не давали молока. С холодами стало плохо с дровами, даже с кизяками: навоза накопилось мало. Многим пришлось резать скот, даже иногда и кормилицу-корову. За забоем скота следила местная власть. Шкуру, даже свиную, полагалось сдавать государству, значительную часть мяса — тоже. И все это бесплатно, в знак благодарности советских людей Советской власти за заботу о народе. Даже тем, у кого водились деньги, пришлось затягивать пояса. Цены на продукты быстро выросли, и многое стало просто недоступным.
      Как это обычно бывает в России, после засушливого, неурожайного лета наступила ранняя, холодная и очень долгая зима. А дрова выделялись по строгой норме и только за деньги. В тот год в печи и «голландки» пошло почти все в селе, что могло гореть и давать тепло. В добротных хозяйствах немецких колонистов все строилось из дерева: жилой дом, сарай, амбар, хлев, свинарник, курятник, банька, туалет. Каждый двор вместе с огородом и садом окружал сплошной забор из струганых досок с крепкими воротами, украшенными резной жестью. Перед домами располагались аккуратные палисадники из штакетника. Многое из этого пошло на дрова в «голодный год».
      Во времена ельцинских реформ в Красном Яре стали появляться немцы, бывшие жители села и их потомки. Они приезжали из Сибири, из Казахстана, с Алтая, куда их выселили в сорок первом. Они заходили в свои отчие дома, если их пускали новые хозяева, а то просто останавливались на улице и смотрели, смотрели... О чем они думали? Они не виноваты в том, что их согнали с обжитого места. Не виноваты и теперешние хозяева. Виновник бед и тех, и других — наша родная власть, как бы она ни называлась. Но в России власть никогда не признавала вину и не расплачивалась за ошибки.
      Эти пришельцы из прошлого вели себя по-разному. Изливали свои обиды, свою желчь, угрожали выселением. Кто-то плакал. Кто-то спокойно беседовал с русскими хозяевами. Одна женщина-немка с Алтая, из кулундинской степи, зашла в дом, где жила моя матушка. Мать, деликатная и воспитанная женщина, угостила ее, чем могла, и побеседовала с гостьей.
      Женщина эта рассказала, что в восьмидесятых годах девятнадцатого века немцы-колонисты полностью перестроили Красный Яр. К тому времени прошло больше ста лет со времени их поселения здесь. Колония окрепла, люди стали жить хорошо, и первоначальная застройка их уже не устраивала. Немцы заказали проект реконструкции села. Богатые размахнулись на большие, трехкомнатные дома, менее зажиточные решили строить двухкомнатные, а для холостяков, стариков и одиночек посчитали достаточными однокомнатные дома. Общественные здания планировалось построить из белого кирпича.
      Колонисты собрали деньги и отправили обоз в далекую Сибирь за лиственницей — самым стойким, не гниющим, «вечным» строительным материалом. Рассказчица не знала, что закупили колонисты в Сибири: готовый стройматериал или более дешевые лиственничные бревна. Наверное, экономные немцы закупили в Сибири готовый тес. Хотя он дороже бревен, но выходила общая экономия на перевозке. Вскоре село застроили практически заново из сибирской лиственницы, удивительного дерева, которому не страшно время. Фактически появилось новое село, с новой планировкой улиц.
      И вот в жестокую, холодную и голодную зиму 46-47-го года значительная часть лиственницы пошла в печи. Этот процесс самосожжения, самоедства начался раньше, еще в 1941-м году, с момента появления в Красном Яре первых переселенцев, которые приехали сюда практически с пустыми руками на все готовое, не свое. В пустое после высылки немцев село съехались люди разных национальностей почти со всей европейской части СССР, особенно из оккупированных фашистами регионов. Здесь осели беженцы из русских областей, беженцы из Украины, много эвакуированных из Белоруссии. Были среди них русские, украинцы, белорусы, было много евреев. Так что вандализм — не национальная черта какого-то народа, в чем обычно обвиняют русских, а продукт безысходного народного бедствия.
      В первые годы после выселения немцев имелись случаи «самосожжения», но эпизодические, единичные. Люди, чтобы спастись от холода, украдкой от соседей и от властей по ночам выламывали доску из крепкого еще забора, брус из пустого, незаселенного еще дома. Но в «голодную зиму» в печах сгорела если не половина, то треть добротного лиственничного материала. В ход шли заборы, нужники, сараи, калитки и ворота, разбирались незаселенные дома. От немецкой церкви в центре села остались одни стены: полы, лаги, стропила, перегородки, двери, оконные рамы, — все исчезло, все ушло в ненасытные топки. Люди как могли боролись с самым страшным врагом — с холодом.
      После этого Красный Яр потерял свой аккуратный вид, долгие годы он приходил во все большее запустение, а потом потребовалось еще большее время, чтобы постепенно восстановить села. Когда я в шестидесятых годах приехал в отпуск к матери, меня поразил убогий деревенский вид Красного Яра. Уцелевшие деревянные дома выглядели откровенно заброшенными, от заборов ничего не осталось, во множестве появились неприглядные, нищенские мазанки из самана.
      Четвертый класс запомнился постоянным, нестерпимым чувством голода. Думаю, в таком состоянии пребывало подавляющее большинство учеников. Да и учителя вряд ли могли похвастаться сытостью. Постоянно хотелось есть. Мы совали в рот все, что не вызывало отвращения. Особым счастьем считалось достать кусок макухи — подсолнечного жмыха. В этот год я наелся макухи на всю жизнь.
      От голода, от макухи, от скверной пищи у всех нас постоянно пучило животы. Мы страдали, как говорят медики, метеоризмом. Бедные наши учителя! Бедная наша Татьяна Николаевна! Мы сами заходили в класс после перемены с большим неудовольствием. В целях сбережения тепла форточки не открывались, и дышать в классе, мягко говоря, было нечем. В воздухе отсутствовал не только кислород, но, по-моему, и азот. Зато в избытке содержалось многое другое. Этой адской смесью мы дышали, и с новой силой проявлялись последствия метеоризма. А учителя в такой атмосфере сеяли в наши головы разумное, доброе, вечное.
      Не помню, как девчонки, но мальчишки не стеснялись своего метеоризма. Наоборот, постоянно шло соревнование: на громкость звука, на продолжительность, на мелодичность, на оригинальность. Да простит меня читатель и поскорее перевернет эту страницу, но это — факт нашей жизни, страшный, отвратительный факт золотого детства, за которое мы в песне благодарили заботливую власть и родину:
      Мы дети заводов и пашен,
      И наша дорога ясна.
      За детство счастливое наше
      Спасибо, родная страна!
      Соревнования звукового характера быстро надоели. Невозможно стать абсолютным чемпионом, всегда находился счастливчик, который перекрывал твой недавний рекорд. И вот кто-то, возможно, не без подсказки взрослых, придумал новый, оригинальный трюк, достойный книги Гиннеса. Участник этого трюка вставал, простите, в позу рака. По команде к его торчащему вверх заду, обтянутому потертыми штанами, ассистент подносил горящую спичку. Претендент на рекорд напрягался, издавал знакомый звук, и к небу взлетало пламя: бледное, но достаточно различимое. Газообразные продукты метеоризма легко воспламенялись. Восхищенные судьи фиксировали параметры пламени. На такой трюк решались не все. Один наш одноклассник, не называю его фамилии по понятным причинам, как-то сильно обжег свой зад. Это еще полбеды, но он прожег штаны, а штаны у большинства были единственными на все случаи жизни.
       Нет худа без добра. Даже в таких условиях мы не хныкали, не жаловались на судьбу. Мы не теряли чувства юмора и из бедствия извлекали развлечение и забаву, как умели.
Еще одно яркое и сильное воспоминание из жизни нашего четвертого класса — поголовный и всеобщий педикулез. Нас заедали вши. Эти отвратительные насекомые всегда ждут своего часа. В годину народного бедствия они выползают откуда-то в неимоверном количестве и набрасываются на страдающих людей. Мы постоянно и непрерывно чесались от их укусов. Вши ползали по нашим головам, по укромным местам наших тел, скапливались в швах одежды. Еще омерзительнее были гниды — продукт сексуальной деятельности вшей. Гниды покрывали наши волосы вонючей, липкой массой. В особо тяжелом случае волосы превращались в безобразный колтун.
      В отличие от метеоризма, вши не вызывали ни малейших положительных эмоций. Вшивость считалась пороком, не подлежащим демонстрации. Боролись со вшами всеми доступными способами. Родители стригли наши волосы «под машинку», наголо. Мы вычесывали вшей из своих причесок на тетради и давили их ногтем. Вши погибали с характерным легким треском. Мы сами проглаживали свою одежду горячим утюгом на углях — электрических утюгов тогда не было.
      Нам мыли буйные головы вонючим коричневым жидким хозяйственным мылом, прообразом современных патентованных шампуней. Мыло было настолько едким, что вши не выдерживали и погибали. На нас это мыло не оказывало пагубного действия. В критической ситуации мыли головы керосином, для вшей это смертельный яд. Матери мыли нам головы отваром из «собачьих колючек», чемерицы, — самым радикальным средством от вшей. Но все это помогало только на время. Вши размножались гораздо быстрее, чем их уничтожали.
Они исчезли сами, когда жизнь немного наладилась. Эти насекомые очень напоминают некую категорию людей, известную всем. Те и другие выползают из подполья, когда людям становится плохо. Их активность поражает воображение. Вши кишат на теле человека, а подобные этим насекомым люди, пользуясь народной бедой, хватают все, что видят и становятся миллионерами и олигархами. Но в обществе с нормальными человеческими условиями они размножаться не могут.
      Через полвека наша страна снова пережила массовое нашествие вшей и нечистых на руку людишек. В конце ХХ-го века СМИ с садистским наслаждением описывали массовые случаи повального педикулеза населения нашей когда-то великой державы и скоропалительного обогащения всевозможных березовских, абрамовичей, гусинских и прочих, несть числа им. На этот раз вши и березовские выползли из подполья и стали бешено размножаться, празднуя горбачевскую перестройку и ельцинские реформы. Видимо, по мнению авторов и исполнителей грандиозных преобразований, призванных приобщить отсталых россиян к общечеловеческим ценностям, необходимой стадией демократизации является всеобщая вшивость и воровство в особо крупных размерах.
      В четвертом классе мы наловчились даже из педикулеза извлекать забаву. Открывателем оказался Витька Седякин. Он где-то подсмотрел, как обезьяны ищут вшей. И вот, чтобы подразнить брезгливых девчонок, он мастерски имитировал этот захватывающий процесс. Он озабоченно копался в густой шевелюре, изображал радость поимки добычи, сладострастно осматривал ее, клал на зуб. Легким ударом ладонью под челюсть он якобы давил зубами питательное насекомое, по его лицу расплывалась блаженная улыбка от наслаждения деликатесом. Девчонки передергивались от отвращения, а мы восхищались эффектом. Все мальчишки освоили этот трюк, но никто не мог превзойти Витьку в актерском таланте.
В начале зимы мы с Витькой Гольдбергом прославились на все село. Увы, как часто случается, слава не принесла нам счастья. Не знаю, что толкнуло нас на дурацкий поступок. Возможно, это оказалось следствием непомерного поглощения книг о путешествиях и приключениях. Может быть, нам надоела постоянная голодуха. Даже довольно обеспеченная семья Витьки в эту зиму испытывала пусть не нужду, но ограничения в питании. Нами двигало еще и горькое сожаление о том, что война закончилась, а мы не успели совершить ничего героического. Наверное, сказалось все вместе взятое, а больше всего — жгучая в десятилетнем возрасте тяга к романтике и подвигам.
      Мы решили убежать в Америку. Почему именно в Америку, не знаю. Нас туда позвали не мустанги и не желание стать ковбоями. Мы знали, что сейчас ни мустангов, ни «коровьих мальчиков» в США больше нет. Скорее всего, в Америку нас повлекли невыразимо вкусная американская свиная тушонка да прочнейшие, вечные, не знающие износу американские солдатские ботинки из толстой кожи с подковами на подошвах.
      У нас не было заранее продуманного плана, никакого разработанного маршрута. Доберемся до Америки, там видно будет. А прежде всего — удрать из Красного Яра. Мы не готовили припасов в дорогу, не сушили сухари. Проблему материального обеспечения в путешествии взялся решить я. После недолгих колебаний и короткой борьбы с пионерской совестью я залез в материн ридикюль и стащил сторублевую купюру. Эта сумма казалась мне вполне достаточной для переселения в Америку. Витька, увидев деньги, немного помялся. Все-таки нас воспитали на прекрасных пионерских лозунгах. Но я быстро убедил его, что когда мы в Америке прославимся и разбогатеем, то обязательно вернем этот долг чести, да еще вдобавок подарим родителям по миллиону рублей, никак не меньше.
Мы отправились с краденой сторублевкой в раймаг. Купили килограмм пряников, полкило конфет марки «дунькина радость», килограмм чернослива. Этого на первое время нам должно хватить, а уж в Америке мы наедимся вдоволь всего, чего душа пожелает. Продавщица удивленно повертела в руках крупную для Красного Яра банкноту, но отсчитала сдачу. Может быть, нам это и сошло бы с рук. Но мне безумно понравились какие-то красивые таблички на глянцевом тонком картоне с разноцветными цифрами. Они напоминали будущие перфокарты для еще не существующих ЭВМ. До сих пор не знаю, что это за таблички. Возможно, их использовали бухгалтеры. Я купил с десяток красивых табличек.
      Это и сгубило нас с Витькой. Если пряники и конфеты продавщица еще могла объяснить поручением родителей, то таблицы в сочетании со сторублевкой не лезли ни в какие ворота. Слух о загадочной покупке мгновенно разнесся по селу вместе с разнообразными толкованиями. Не знаю, как у Витьки, но когда я пришел домой, то мать уже держала в руках ремень. Так бесславно, постыдным мальчишеским ревом закончилось наше с Витькой Гольдбергом «путешествие в Америку».
      Одноклассников из четвертого класса я плохо помню, возможно, за давностью лет. Видимо, более яркие чувства и ощущения: холод, голод, плохая одежонка и обувь, бедность и разруха — вытеснили все остальное.
      Запомнились «эстрадные выступления» нашей одноклассницы Лоры Солнцевой. В школе часто проводились культурные мероприятия: утренники, сборы, концерты. Мы пели, танцевали, строили «пирамиды», разыгрывали театральные сценки, — делали все то, что позже назвали шоу-бизнесом. Мы тогда выступали на пионерском энтузиазме.
      На этих мероприятиях Лора Солнцева выходила на сцену, исполняла несколько балетных па, а потом начинался ее коронный номер. Она медленно поднималась на цыпочки, потом — на кончики пальцев. И начинался настоящий балет. Все это — без пуантов, в белых носочках. Она исполняла то, что мы видели только в кино, когда показывали балет. Ее изящный танец на кончиках пальцев проходил в абсолютной тишине восхищенного зала. Зрители, и взрослые, и дети, смотрели выступление Лоры, затаив дыхание.
      Велика тяга человека к прекрасному. Голодные, вшивые, плохо одетые зрители забывали о неустроенной жизни в послевоенной разрухе, о грязном, тяжелом труде и наслаждались изящным танцем Лоры Солнцевой. Любовь к красоте пришла к нам от пещерных костров кроманьонцев через сотни тысяч лет войн, убийств и стихийных бедствий.
Это чувство прекрасного, ставшее генетическим, не смогли уничтожить ни орды диких кочевников, ни великие переселения народов, ни беспрецедентные по жестокости набеги кровожадных викингов. Его не уничтожили долгие века господства христианской церкви, которая в гордыне присвоила себе право определять ценность созданий ума и рук человеческих. Христианская церковь запрещала изображать обнаженное тело. Не лучше проявил себя ислам, запретивший вообще изображать человека. В любом своем проявлении церковь, будь то христианство, ислам, иудаизм, буддизм, нанесла огромный ущерб искусству, живописи, музыке, театру, поэзии, литературе и культуре вообще. Но уничтожить тягу людей к прекрасному церковь не смогла.
Не истребят в нас чувство прекрасного и современные дельцы от шоу-бизнеса. Они заполнили подмостки, эстраду, радиоэфир и экраны телевизоров бездарными исполнителями бездарных произведений, фиглярским кривлянием и скоморошеством низкого пошиба. А мы продолжаем петь прекрасные старые песни. От всего современного безобразия останутся несколько действительно хороших вещей. И наши потомки, затаив дыхание, будут смотреть и слушать действительно прекрасные произведения, как мои земляки в послевоенном Красном Яре смотрели танец Лоры Солнцевой.
Родители Лоры уехали из Красного Яра и увезли ее с собой. Никто из нас не знает, как сложилась ее судьба. Хочется верить, что она блистала на большой сцене. Но в наше время в нашей стране такое практически невозможно. Искусство у нас давно остается закрытой сферой, только для «своих», даже при полной их бездарности. Известная киногероиня Фрося Бурлакова при всем исключительном вокальном даровании вряд ли в жизни пробилась на большую сцену — она чужая среди избранных. Так и талант нашей Лоры, скорее всего, погиб, не раскрывшись. Где ты сейчас, прима-балерина нашей школы? Мы все желаем тебе счастья.
Яркий след в памяти одноклассников оставил Васька Базлов. Неуемная энергия выделяла его даже на фоне нашей отроческой подвижности и неутомимости. Васька постоянно затевал какие-нибудь неординарные истории, которые заканчивались то плачевно, то очень плачевно. Для учителей он был двоечником, второгодником и хулиганом. А для нас — предметом подражания и зависти. Его лавры не давали нам покоя. Мы искренне восхищались Васькой, его полнейшей свободой от условностей и надоедливых правил.
      Он жил со своей старшей сестрой. Родителей у них, по-моему, не было. Сестра, много старше Васьки, работала в районной библиотеке. Жили они на ее зарплату более чем скромно. Они занимали одну комнату в большом каменном доме на улице Маркса, в этом доме при немцах, скорее всего, размещалась какая-то сельская служба. В комнате грязно и неуютно. Мебель ограничивалась двумя железными кроватями, столом и табуретками. По стенам на гвоздях висело тряпье, под потолком тускло светила голая лампочка. В этом неуюте и рос наш Васька.
      Васька охотно участвовал в школьной самодеятельности, пел в хоре, играл в пьесах. Но его любимым номером стала песня о цветочнице Анюте. Васька выходил на сцену и начинал самозабвенно петь неплохим мальчишеским альтом:
      Прийти и на цветы взглянуть —
      Всего одна минута.
      Приколет вам цветы на грудь
      Цветочница Анюта.
      Из инициатив Васьки запомнилась одна. Он стащил у сестры ключи от библиотеки и пригласил самых надежных товарищей посетить царство книг — в неурочное время, без докучливого надзора взрослых. Идти с Васькой на дело вызвались двое, пусть их безупречные фамилии останутся неизвестными. Никаких корыстных целей юные книголюбы не преследовали. Ими двигало только мальчишеское любопытство, жгучий вкус романтики да похвальное желание всласть порыться в книгах, источнике знания.
Тяга к знанию толкнула любознательных отроков дальше. Они позаимствовали — на время — несколько полюбившихся книг. А один из книголюбов для чего-то стащил библиотечный штамп. Похищенные книги они спрятали в комнате у Васьки, положили их в печку-голландку. Стояла теплая осень, и печи еще не топили.
      Попались наши искатели приключений уже на следующий день. Тот, кто стащил библиотечный штамп, не утерпел и проштамповал все свои школьные тетради — для красоты. Естественно, Татьяна Николаевна на первом же уроке обратила внимание на этот необычный «экслибрис» и поинтересовалась его происхождением. А убедительно врать никто из нас в те юные годы еще не умел. В результате в этот же день поникшие головами книголюбы вместе с Татьяной Николаевной стояли на крыльце библиотеки с награбленным библиотечным имуществом. Инцидент исчерпал себя быстро и почти безболезненно — такие у нас тогда были учителя.
      Страшно представить последствия подобного «правонарушения» в современной школе. Мудрые педагоги тут же поднимут страшный шум, вызовут милицию. Следователь, прокурор, педсовет, судья... В лучшем случае — штраф с родителей, в худшем — колония для несовершеннолетних правонарушителей. Зная нравы современной школы, другого хода развития событий я не вижу. Уверен, что не менее половины современных обитателей исправительных колоний для несовершеннолетних правонарушителей всего лишь жертвы своего любопытства и подвижности. Их проказы вполне можно не доводить до славных правоохранительных органов. Материнское внушение учительницы станет им уроком на всю жизнь, и они вырастут нормальными людьми. Еще древние римляне понимали, что лучше оставить безнаказанными десять преступников, чем неправедно осудить одного невиновного.
      Возможно, наша Татьяна Николаевна совершила служебный и гражданский проступок. Она скрыла вопиющий факт хищения своими учениками государственной собственности. Но она поступила в высшей степени педагогично, мудро и гуманно, по-человечески, по-матерински. Она отчитала неумных книголюбов и они поняли, что натворили, без крика, угроз и официального разбирательства. Она заставила их вернуть «награбленное». Она сама пошла вместе с озорниками в библиотеку и уладила дело. Конфликт заглох, не разгоревшись.
Вечная Вам память, дорогая наша Татьяна Николаевна.
      Никто не знает, как сложилась жизнь Василия Базлова. Он ушел из школы после четвертого класса со свидетельством о начальном школьном образовании. Но однажды он дал о себе знать. Я учился в десятом классе, моя сестра — на первом курсе СГУ. Незадолго до выпускных экзаменов я вдруг получил письмо с солдатским штампом. Вместо обратного адреса стоял номер полевой почты. Удивлению моему не было предела — в армии у меня знакомых не имелось.
      Письмо прислал Василий Базлов. Он служил в Германии — тогда это считалось престижной военной службой. Письмо нейтральное, ни о чем. В конце письма сержант Василий Базлов просил меня сообщить ему адрес моей сестры — студентки. В чем причина такого запроса? Василий учился с моей сестрой в третьем классе, остался на второй год и продолжил учебу с нами. Возможно, он уже тогда влюбился в мою сестру, и ее незабываемый образ подвигнул его написать мне. Но, скорее всего, это письмо — обычное для молодых солдат, которые пишут послания всем девушкам, адреса которых помнят или узнают случайно — для поднятия своего мужского авторитета среди однополчан.
       Я ответил Василию, сообщил ему адрес сестры. На этом наша переписка оборвалась так же неожиданно, как началась. Никаких известных мне последствий это письмо не имело. Больше о Василии я никогда не слышал. Но все одноклассники помнят Ваську Базлова, а разве этого мало для человека? Ведь не каждый оставляет такой заметный след в памяти соучеников.
Училась у нас тихая, безответная девочка, Валя Цыганенко. Возможно, она училась в нашем классе с самого начала, с первого звонка, но этого сейчас никто ни подтвердить, ни опровергнуть не может. Она росла в бедной, многодетной семье. У нее что-то не ладилось с ногой, она заметно хромала. Мы, мальчишки, за ее спиной безжалостно высмеивали ее хромоту. Доходило до того, что когда она проходила мимо нашей компании, мы тихонько,       чтобы она не слышала, скандировали вдогонку:
      — Рупь — двадцать, рупь — двадцать.
      Считалось, что это имитирует ее неровную походку. Слава Богу, у нас хватало остатков совести или, скорее, трусости, чтобы это наше остроумие не доходило до бедной девочки.
Училась Валя слабо, слыла стабильной троечницей. Ничем особенным, кроме хромоты она не выделялась. После седьмого класса она ушла от нас со свидетельством о неполном среднем образовании, для тех лет это немало. Ее семья нуждалась, и Валя устроилась работать на почту почтальоном. Мы потом часто видели ее на улицах села с огромной сумкой, набитой       газетами, журналами и письмами.
      Она рано умерла, наша неприметная одноклассница. Но мы все запомнили ее на всю жизнь, ничем не примечательную Валю Цыганенко. Видимо, память наша отметила ее бесконечную доброту и спокойный характер. Она ни разу не обидела никого из нас, не сказала ни о ком резкого слова, хотя подростки склонны судить и нелицеприятно оценивать своих товарищей по классу. Валя ни разу не показала обиды на нас за жестокие, глупые дразнилки, ни разу не кинулась в драку, защищая свою гордость. Хоть мы и старались ехидничать над ней втихомолку, но, думаю, что Валя слышала наши шуточки в ее адрес.
И еще она оказалась упорной и старательной ученицей. Учеба давалась ей трудно, но Валя сумела закончить семь классов. В советской деревне тех лет неполное среднее образование имели далеко не все. Большинство колхозников обходились четырьмя классами, а то и одним-двумя.
      А вот еще одну нашу одноклассницу не запомнил почти никто. Собственно говоря, помнил ее только я со своей хорошей памятью. И когда я на встречах называл эту нашу соученицу, все пожимали плечами: не помним такую. А она училась с нами два или три года, возможно даже — с первого класса. Я не буду называть ее, потому что уже в те весьма юные наши годы об этой девочке в классе ходили неясные и не вполне понятные нам слухи. Говорили, что она уже во всю «гуляет» со взрослыми парнями, «гуляет» всерьез.
      Не уверен в достоверности и справедливости слухов. Иногда нелепая, мелочная, грязная клевета способна отравить человеку всю жизнь. Наверняка, каждый пережил подобное. Но обычно дыма без огня не бывает. Через полвека нимфомания и детская проституция стали неотъемлемой частью нашей «демократической» жизни. Девочки всерьез мечтают о карьере валютной проститутки. Но в те годы эту девочку из-за грязных слухов о ней мы не любили. Насколько я помню, мы все старались держаться от нее подальше, так и не приняли ее в свой коллектив. После четвертого класса эта девочка куда-то исчезла, и все надежно забыли о ней. Это забвение полностью соответствует положениям психоанализа: мы не хотим помнить неприятное в нашей жизни. Но такой факт — действительный или созданный сплетней — в нашем классе имел место.
      В Красном Яре жило много евреев. В основном это беженцы от фашистского нашествия, эвакуированные из западных областей СССР. Они осели в Красном Яре неслучайно. Бывшая республика немцев Поволжья — плодородный, черноземный край со здоровым, сухим климатом, с суровой зимой, но жарким, солнечным летом. Рядом большой культурный центр — Саратов, тот самый «золотой арбатовский участок», который достался в разработку Шуре Балаганову по жребию на конвенции «детей лейтенанта Шмидта». Серьезной причиной оседания здесь многих еврейских семей послужило и то, что после выселения немцев в Красном Яре новопоселенцев ожидали добротные дома с налаженным приусадебным хозяйством. Как говорится, живи — не хочу. Кроме того, Красный Яр тогда был райцентром со множеством районных бюрократических организаций, и желающие могли получить чистую, спокойную, престижную чиновничью, или как тогда говорили, интеллигентную работу.
      Большинство моих земляков-евреев пришло сюда из Белоруссии. Наша классная руководительница в старших классах Раиса Давыдовна Варновская частенько вспоминала свою историческую родину — Гомель. Семья моего друга Витьки Гольдберга до войны жила в Бобруйске. Натан Огурцов с братом приехали в Красный Яр из Могилева.
Мы в те годы совершенно не задумывались о национальных различиях. В классе училось немало евреев: Натан Огурцов, Борис Маргулин, Тася Ключевская, Таня Бураш, Витька Гольдберг, Левка Шендерович. Помню некоторых подруг моей старшей сестры Тамары, которая училась на класс старше: Аня Шустерман, Нина Гибралтар, Надя Удот. Возможно, были и другие, я просто не помню всех. Мы никогда не делили своих товарищей по национальности. И это хорошая черта советского общества — отсутствие национальной розни, что бы сейчас ни говорили и ни писали.
      В мальчишеской компании мы держались на равных: русские Витька Седякин, Алик Васильцев, Валерка Федин, татары «Хасанята», евреи Борис Маргулин, Натан Огурцов, Витька Гольдберг. В пятом классе у нас появился еврейский мальчик Генка Бурыкин и быстро стал лидером мальчишек, мы до сих пор с большой теплотой вспоминаем о нем.
      Мы вместе развлекались, занимались самодеятельным спортом, купались в речке, ловили рыбу. Вместе проказничали, вместе расплачивались за проказы. До восьмого класса я сидел за одной партой с Борисом Маргулиным. Нам был неведом «еврейский вопрос». Помню, как я удивился, когда прочитал у Ильфа и Петрова о «еврейском вопросе». Я долго недоумевал: что это за вопрос такой, и почему о нем вообще поднимают разговор? Не могу ничего сказать о том, как относились в своей среде родители-евреи к общению своих отпрысков с нами, русскими, но никто из нас ни разу, никогда не слышал ни от одного родителя, русского ли, еврея ли, даже намека на то, что мы чем-то отличаемся друг от друга. А русские родители даже в самом тесном общении с нами не поднимали этот вопрос. Это характерная русская черта: национальная терпимость, способность мирно ассимилироваться с людьми любого рода-племени, будь то чудь белоглазая, весь, мери, татары или хазары.
      Мы не казались ангелами. Без всякого зла, в шутку иногда звали русских — кацапами, евреев — жидами, украинцев — хохлами. Но это обычное развлечение, не более того. Никакого злого умысла в эти клички мы не вкладывали. Никто не обижался на такие шуточки, ибо черных мыслей за ними не стояло. Из тесного общения с «хасанятами» и Натаном Огурцовым мы прекрасно знали, что евреев и мусульман обрезают. И это тоже не вызывало ничего неприятного.
       В компании иной раз мальчишки в шутку обращались к товарищу-еврею:
      — Скажи: на горе Арарат растет крупный виноград.
      — Скажи: кукуруза.
На это обычно следовал такой же шутливый ответ:
      — Я лучше скажу «пшёнка, пшёнка, пшёнка».
      Несколько лет моим ближайшим другом был Витька Гольдберг. Я трудно сходился с ровесниками: моя мать работала школьным нашим учителем, и я рано понял, что должен держать ушки на макушке, чтобы не ставить ее в неловкое положение перед другими учителями и родителями. Поэтому я старался всегда хорошо учиться и весьма осмотрительно участвовал в проказах. Мои товарищи частично понимали мое непростое положение, а частично относили это за счет моей замкнутости и не сильно лезли в душу.
      Но с Витькой мы сдружились. Это спокойный, начитанный, хорошо воспитанный мальчик. Мы почти все свободное время проводили вместе. Отец Витьки работал в какой-то райорганизации, хорошо обеспечивал свою семью, и доброжелательно относился к нашей дружбе. Мать Витьки не работала. Мой друг всегда чистенько одевался, выделялся среди нас аккуратной внешностью. Я много раз бывал у них дома. Родители очень любезно усаживали меня за стол с собой.
      Поначалу я стеснялся своего иждивенчества, потом привык, перестал дичиться. После домашней скудноватой еды стол Гольдбергов поражал великолепием разносолов. Особенно мне понравилось и запомнилось на всю жизнь коронное блюдо Витькиной матери — форшмак. Это невероятно вкусное блюдо из селедочного фарша. Кстати, за долгую жизнь я убедился, что евреи умеют готовить из селедки множество удивительных блюд. Селедку, нарезанную по-простецки кусками, они, по-моему, не едят. С селедки снимают шкурку, вынимают кости и применяют ее в составе сложного блюда.
      С Витькой я пережил один неприятнейший случай. Мы с ним увлекались стрельбой из лука. Луки и стрелы мастерили сами. Для полной имитации боевого оружия предков мы на стрелу надевали наконечник из консервной жести. Большинство моих приятелей увлекались рогатками. Я тоже иногда баловался рогаткой, а Витька никогда не брал ее в руки.
      Мы с ним соревновались в стрельбе из лука в цель, на дальность полета стрелы, на высоту ее подъема, на скорострельность. Когда рядом не оказывалось взрослых, мы любили стрелять по «чашечкам» — фарфоровым изоляторам на электростолбах. Наши стрелы никакого ущерба электроснабжению села не приносили, слишком мала ударная сила.
      И вот как-то к нам подошли два известных сельских хулигана постарше нас. Не помню их имен, но по характеру они напоминали Квакина и Фигуру из гайдаровского «Тимура и его команды». Они посмотрели на наше с Витькой мастерство, потом один из них отобрал у Витьки лук и сказал мне:
        — А ну, кто первый выбьет глаз?
      И он нацелился мне в лицо с расстояния двух мк. Я даже не стал поднимать свой лук. Я понимал, что уладить конфликт можно только мирныметровпутем. Я начал говорить что-то вроде: «Да брось ты, это же могилой пахнет...».
Но хулиган не унимался. Я видел, что он вот-вот пустит стрелу мне в лицо. Я сказал:
      — Опусти лук, а то стрела сорвется.
      — Небось, не сорвется, — уверенно сказал хулиган.
      И в тот же миг стрела сорвалась. Она ударила мне в лицо чуть ниже глаза. Я почувствовал сильный удар в кость. Брызнула кровь. Хулиган перепугался, бросил лук и убежал вместе с приятелем.
      Боли я не чувствовал. Я стоял, а стрела торчала из моего лица и медленно клонилась вниз. Подбежал Витька. Он выдернул стрелу, — вот тут я почувствовал боль. Лицо у Витьки побелело, он здорово испугался за меня, но не растерялся. Он достал из кармана чистый носовой платок, прижал к моей ране. Он всегда носил чистый платок в кармане. Большинство из нас обходилось без платка, а если платок имелся, то чистотой он не блистал.
Кровь у меня текла не сильно. Витька сорвал лист подорожника, протер его платком и прижал к моему лицу. В разгар доврачебной помощи к нам подошел отец Витьки, он как раз шел домой на обед. Отец взял инициативу в свои руки, прижал подорожник своим платком и повел меня к себе домой. Там он смазал мою рану иодом и залепил редким тогда пластырем. Он допытывался, каким образом я получил боевое ранение, но мы с Витькой, не сговариваясь, уверили его, что я сам наткнулся на стрелу. У мальчишек тогда существовало железное правило: не выдавать виновника, не ябедничать.
      Позже Витька сказал мне, что отец догадался о действительной причине кровопролития. Перед самой встречей с нами он увидел тех двух хулиганов, который неслись прочь по огородам. Он допытывался у сына правду, собирался найти хулиганов и навести порядок. Но Витька никого не выдал. А рана моя быстро зажила. В детстве раны заживают, как на собаке.
      Чуть позже отец Витьки защитил меня от большой клеветы, которую распустили недобросовестные люди. Я не хочу говорить о деталях, — настолько чудовищной обернулась эта клевета для меня, десятилетнего мальчишки. Распустили ее взрослые люди, защищая своих серьезно провинившихся отпрысков — ценой обвинения невиновного. В жизни такое бывает. Витькин отец тогда успокоил мою сильно встревоженную мать, сам при свидетелях поговорил с клеветниками. И матери моей, и клеветникам, и всем интересующимся он твердо говорил:
      — Я не верю, что он это сделал. Он этого не делал.
      И клевета заглохла, хотя в душе моей ее мерзостные следы остались. Этот случай тоже хорошо говорит о том, как относились друг к другу люди разных национальностей в те годы.
После четвертого класса родители увезли Витьку куда-то. Я тогда жил далеко от Красного Яра, и его след затерялся в бескрайних просторах нашей родины. Добрую память об этой гостеприимной, интеллигентной еврейской семье я храню до сих пор.
      В третьем и четвертом классах с нами учился Натан Огурцов. О его родителях я ничего не помню. Зато мы хорошо знали его старшего брата Наума. Наум работал электромонтером. Его романтическая и опасная профессия вызывала у нас трепетное уважение. Наум имел дело с грозным электричеством. Среди нас не было ни одного, кто ни испытал бы на себе сокрушительных ударов током — тайна электричества волновала не только меня.
      Наум носил широкий брезентовый пояс и пристегнутые к нему большие стальные монтерские когти с креплениями для ног. Он надевал когти, пристегивался поясом к электрическому столбу, и поднимался на головокружительную высоту, к самым чашечкам фарфоровых изоляторов. Он открывал будку трансформатора, манипулировал рубильниками. В сумраке будки с треском сверкали зловещие искры. Многим из нас в такие минуты хотелось освоить эту героическую профессию.
      А Натан рос бесшабашным озорником. Он всерьез претендовал на лидерство в нашей компании. Пожалуй, он стал бы нашим лидером, если бы не так настойчиво добивался этого. Даже в десятилетнем возрасте люди избегают лишнего морального давления и отрывистых команд. Вдобавок нас отпугивала от Натана его увлеченность вопросами пола. Натан был переростком, ему уже исполнилось 12 лет, гормоны начинали давать о себе знать. А нас, в наши 10 лет, они не тревожили.
      Натан любил рассуждать о взаимоотношениях полов, выставлял себя бывалым человеком, прошедшим огни, воды и медные трубы. Он загадочно, но уверенно говорил о подпольных публичных домах в Саратове, разглагольствовал о царящих там нравах. Эти разговоры щекотали наше мальчишеское воображение, но в целом вызывали странное чувство, что-то вроде смеси брезгливости и неприязни. некоторые мальчишки уверяли, что оба брата, и Наум, и Натан сожительствовали со своей средней по возрасту сестрой Цилей. Не знаю, правда ли это.
      Натан однажды принес в школу порнографическую фотокарточку.На нас она произвела странное и сильное впечатление, вызвала смешанное чувство жгучего мальчишеского  любопытства и откровенного омерзения.  Не знаю, функционировали ли тогда подпольные публичные дома в Саратове. Видимо, они существовали, иначе откуда бы через 50 лет у демократического саратовского губернатора Аяцкова появилась неодолимая идея открыть официально публичные дома в Саратове? Не иначе, кому-то сильно хотелось возродить старый выгодный промысел.
      Нет, мы не хотели, чтобы Натан верховодил в нашей компании. После окончания четвертого класса Натан вместе со своим братом исчез из Красного Яра. О его дальнейшей жизни никому из нас ничего не известно.
      С нами учился еще один еврейский мальчик — Левка Шендерович. Он, как и Витька Гольдберг, происходил из обеспеченной интеллигентной семьи. Отца его я помню смутно. Мать Левки, видимо, имела какое-то отношение к школе, потому что они с моей матерью хорошо знали друг друга. Скорее всего, мать Левки работала в районо.
      Обе матери почему-то хотели, чтобы мы с Левкой сдружились. Мать Левки не раз приглашала меня в гости. Я несколько раз ходил к ним. Меня радушно встречали, даже как-то чересчур радушно. У Левки имелись великолепные шахматы, чуть ли не из кости, какой-то сложный струнный инструмент, кажется, виолончель. В доме стояло пианино — редчайшая для Красного Яра вещь. Мы с Левкой играли в шахматы, в шашки, в лото, передвигали фишки по разрисованной картонке. Потом меня усаживали за стол. Стол был богаче, чем у Гольдбергов, с белоснежными салфетками, с несколькими ложками и вилками для каждого едока.
Но мы не стали друзьями с Левкой. У меня уже был закадычный друг — Витька, и я не смог разделить свои чувства. После четвертого класса Шендеровичи куда-то уехали. Постепенно я забыл о них и о своем несостоявшемся друге. Через много-много лет, уже в демократической России, некий Шендерович возник в сатирической телепрограмме «Итого», и былое вновь всплыло из забвения. Но это был совсем не тот Шендерович. А куда подевался Левка, я не знаю.
      Если попытаться обобщить эти детские и позднейшие взрослые впечатления, то можно с чистой совестью утверждать, что национальный вопрос нас не тревожил. Среди нас жили русские, казахи, евреи, белорусы, украинцы. Училась с нами девочка-мари. Национальность интересовала нас гораздо меньше, чем цвет волос, внешний вид, физические и моральные данные или, к примеру, размер талии. А если говорить точно, национальный вопрос нас не интересовал совершенно. И никто из взрослых этого вопроса не заострял. Мы все — советские люди и гордились этим.
      Кстати, о талии. С первого класса с нами училась еврейская девочка Таня Бураш. Она происходила из бедной, почти нищей семьи. Многочисленных детей поднимала одна мать, женщина без всякого образования. Бедность для нас не считалась пороком. Не интересовало нас и то, что Таня — еврейка. Ты — еврей, я — русский, ну и что? Айда в чехарду! Мы были действительно равны между собой.
      Но на свою беду Таня была очень полной. Наверное, у нее что-то не ладилось с обменом веществ. В бедной, вечно голодной семье жила нездорово толстая, рыхлая девочка. И вот это полнота Тани все годы служила для нас неизменным объектом наших насмешек, жестоких и изощренных изысков в остроумии. Бедная наша Таня Бураш! Так же, как хромоножка Валя Цыганенко, толстая Таня постоянно подвергалась неосознанным и неумным издевательствам со стороны плохо воспитанных деревенских недорослей. Но нас подвигала на это только ее рыхлость, ее полнота. Над ее бедностью мы не смеялись, мы почти все хорошо знали, что такое бедность и голод.
      Таня Бураш закончила с нами 7 классов и со свидетельством о неполном среднем образовании поступила в медицинское училище в Энгельсе. Ей требовалось скорее приобрести специальность и помогать матери поднимать остальных детей. Это мы тоже понимали. Немало наших сверстников уходили из школы, чтобы зарабатывать на жизнь. Таня всю жизнь проработала медсестрой. Однажды, через много лет, уже будучи в Сибири, я получил вдруг от нее письмо. Это случилось еще до первой встречи нашего класса. В письме Таня вспоминала школьные года, писала о себе и в конце письма попросила меня достать для нее флакончик облепихового масла.
      В те годы в СССР только Бийский витаминный завод производил облепиховое масло. Я не смог помочь Тане. У меня не оказалось достаточных связей с витаминным заводом, а облепиховое масло считалось жутким дефицитом и служило предметом всяческих спекуляций. Директор витаминного завода уверял, что они отчитываются за каждый флакон масла. Я ответил Тане, извинился за то, что не смог выполнить ее просьбу.
Пожалуй, письмо Тани Бураш стало последней каплей в моих размышлениях о судьбах одноклассников. Почти сразу после ее письма я начал действовать, и вскоре состоялась наша первая встреча — «двадцать лет спустя».
      Таня Бураш приезжала на все встречи. Последний раз мы видели ее в 1998-м году. А на встрече 2003-го года ее уже не было с нами. Она умерла. Да будет тебе земля пухом, наша скромнейшая Таня!
      Училась с нами Тася Ключевская. Я не помню ее полного имени, а может быть, никогда и не знал. Мы считали ее самой красивой девочкой в классе. Мы уже начинали разбираться в девичьей красе. Думаю, что почти все мальчишки четвертого класса в нее немного влюбились. Тася училась хорошо, занималась какой-то серьезной музыкой, как это часто бывает в еврейских семьях. В наших общих забавах она участвовала редко, отличалась скромностью. В пятом классе ее уже не было с нами. Их семья куда-то уехала. К сожалению, из моих одноклассников почти никто не помнит Тасю, умненькую, развитую девочку.
       У Таси имелся старший брат Марк. В этом году он учился уже в девятом классе и казался нам недоступно взрослым. Его класс был удивительным — настоящим созвездием наших мальчишеских кумиров. Марк Ключевский, Игорь Мандровский, Семен Варновский — брат нашей будущей классной руководительницы Раисы Давыдовны Варновской, Геннадий Васильцев — брат нашего Алика — мы помним их до сих пор, такую яркую память оставили они по себе в наших мальчишеских сердцах.
      Эти парни увлекались самодеятельным деревенским спортом: футболом и волейболом — и привили нам любовь к мячу на все школьные годы. Мы, сопляки, часами торчали у волейбольной сетки в нашем садике, восхищались удачными ударами, постигали тайны спортивного судейства. Хорошо помню: когда их команда уступала в счете, Семен Варновский сурово и твердо говорил своим партнерам по команде:
       — Все! Взяли!
Говорил он с сильным еврейским акцентом, и эти слова звучали:
      — Всо! Взали!
      Эти парни изумляли нас спортивным мастерством на речке. Не перечислить, что выделывали самодеятельные спортсмены на берегу. Все школьные годы мы в меру старались подражать им.
      А когда их команда играла в футбол... Думаю, даже Пеле не вызывал такого восторга болельщиков своими пируэтами с мячом. Каждый матч мы обсуждали неделями: какой красивый пас передал Мандровский, как Варновский из немыслимого положения забил великолепнейший гол, как Ключевский обвел всех защитников противника... Среди них особенно выделялся Мандровский, — своей спортивной фигурой, своей ловкостью.
      Спасибо вам, наши старшие школьные товарищи. Возможно, вы не помните нас, возможно, вы даже не замечали восторженных сопляков. Конечно, вы вряд ли различали, кто из нас Седякин, кто Маргулин, а кто Федин. Но вы приобщили нас к спорту. Пусть и сейчас нет в Красном Яре спортивной школы, спортивных секций, но мы, ваши преданные болельщики, все школьные годы упорно стремились к вашим достижениям.
      В четвертом классе многие из нас буквально помешались на рогатках, извечном мальчишеском оружии. Почему возникла тяга к этому дикому, смертоубийственному механизму, почему это тяга вообще существовала во множестве поколений школьников и гимназистов России, — трудно сказать. К счастью, сейчас, насколько я знаю, рогатки у мальчишек вышли из моды. А тогда почти у каждого имелся целый арсенал рогаток.
      Рогульки мы вырезали сами. Основное дерево в Красном Яре — русский клен. Клены росли в садике вокруг бывшей немецкой церкви, кое-где у домов. Мы срезали «рогатые» ветки и превращали их в оружие. Резину применяли самую разную. Особым шиком считалось иметь на рогатке «американскую» красную резину. Эта резина выгодно отличалась от отечественной черной. Она имела большую упругость, давала невероятную убойную силу. Красная резина не растрескивалась, не рвалась в местах перегибов. Очень хорошей считалась светлая резина от противогазных масок.
      Рогатки при всей их примитивности — серьезное оружие. Метательные «снаряды» мы изготовляли из разбитых чугунных горшков — чугунов, которые использовались любой хозяйкой для приготовления пищи в печах. Рогатки били очень точно и с большой силой. Без долгой тренировки, без каких-либо ухищрений любой мальчишка уверенно попадал «чугункой» в воробья, сидящего на проводах.
      Я тоже обзавелся рогаткой — конформизм в этом возрасте очень силен, отставать в чем-то от товарищей считалось неприличным. Однажды я прицелился в воробья на проводах и пустил в него «чугунку». К моим ногам свалился разодранный комок окровавленных перьев. Я попал...
      Я смотрел на свою «добычу» с очень сложным и сильным чувством. Только что это живое, теплое существо беззаботно скакало по проводам, весело чирикало. И вот я убил его. Взять в руки то, что осталось от воробья, я не смог. Больше я никогда не стрелял из рогатки по живой мишени, да и вообще забросил рогатку. Мы с Витькой Гольдбергом увлеклись стрельбой из лука по неодушевленным целям. Чтобы не упасть в глазах бескомпромиссных товарищей, я продолжал таскать рогатку в кармане, при необходимости бахвалился выдуманными «охотничьими» успехами, но никогда в жизни больше не стрелял в живое существо ни из какого оружия.
   Я не понимаю тех мужчин, кто увлекается любительской охотой. Когда наши далекие предки с дубинками, копьями и камнями шли на свирепого кабана или буйвола — ими двигал голод, племя нуждалось в еде, чтобы выжить. Но когда современный сытый человек без всякой нужды, без какого-то либо риска для себя, с безопасного расстояния посылает из огнестрельного оружия смертоносный металл в абсолютно беззащитного зайца или в утку, это не мужество. Это сильно отдает садизмом.
      Кроме рогаток мы увлекались другими интересными вещами. Процветала мода на «финки» — короткие обоюдоострые ножи с наборной рукояткой из разноцветной пластмассы и оргстекла. Кое-кто имел финки настоящие, с окованной металлом изогнутой рукояткой, с желобком на лезвии для стекания крови, — кровотоком. Но большинство выделывало эти ножи самостоятельно. Я как-то целый месяц точил обломком наждака старый плоский напильник, пока не превратил его в лезвие будущей финки, правда, не очень элегантное. Потом я долго собирал, где только мог, осколки разноцветной пластмассы и оргстекла, сверлил в них отверстия, насаживал и наклевал их на рукоятку, старательно обтачивал ее. Получился вполне неплохой нож, почти настоящая финка. К счастью, применение финок ограничивалось у нас игрой в «ножички», срезанием веток на луки, рогатки и удилища да на разные хозяйственные нужды по дому. Взрослые усиленно боролись с этим нашим увлечением, безжалостно отбирали финки, если обнаруживали их в наших руках или карманах.
       Не менее сильно увлекались мы самодельными «пистолетами» — пугачами. В пугаче главной деталью служила металлическая трубка. Конструкции пугачей отличались невероятным разнообразием. Преобладали два типа этого «огнестрельного оружия». Высшим сортом считались пугачи, сделанные под настоящий пистолет: с рукоятью, со спусковым механизмом. Но самое большое распространение получили простейшие, которые состояли из трубки с привязанным к ней гвоздем.
      Ствол пугача мы набивали «серой» от спичечных головок. При простейшей конструкции в снаряженный ствол пугача вставляли острым концом гвоздь, осторожно брались за бечевку, размахивались и били шляпкой гвоздя по твердому предмету, чаще всего — по стене дома. Раздавался оглушительный выстрел, все вокруг заволакивалось едким, вонючим дымом. Мы млели от восторга.
      За пугачи нам доставалось от взрослых не меньше, чем за финки. Изредка происходили несчастные случаи. «Заряд» мы набивали в ствол наугад, чем больше, тем лучше. Тонкостенные трубки не выдерживали давления газов, разрывались. Кто-то отделывался раной на кисти, а кое-кто серьезно повреждал лицо и даже глаза. Понять взрослых можно.
Не опасным, но от этого не менее вредным увлечением у нас была игра в деньги: орлянка и пристенок. Орлянка заключалась в том, что игрок старался ударить своей монетой по монете соперника так, чтобы та перевернулась «орлом» вверх. Это прямой выигрыш. Правила игры отличались разнообразием. При игре в пристенок надо ударить монетой по стене так, чтобы монета отскочила и упала на землю опять же «орлом» вверх. В другом варианте монета должна упасть на монету соперника. Кое-кто из моих малолетних приятелей в буквальном смысле зарабатывал таким образом на пропитание.
      Увлекались мы и спортивными играми, они здорово помогали нам в физическом развитии. Кроме футбола и волейбола, где требовался мяч, который был для нас большим дефицитом, мы играли в лапту, в городки, в уже упоминавшегося «чижика». В четвертом классе мы еще позволяли себе играть в детские игры для малолеток: во всякого рода догонялки, прятки, чехарду, игры с маленьким мячом, вроде «штандера».
      Особенно нам нравилась лапта. Как только сходил снег, мы отыскивали подсохший пригорок, делились на две команды, и начиналась увлекательная, красивая игра. Лапта требовала ловкости, силы, быстроты реакции, выносливости и точности удара. Мы могли играть в лапту целыми днями, без устали. Игры в лапту продолжались все лето, до снега.
Удивляюсь, почему эта игра исчезла из нашего обихода. Мы млеем от американского бейсбола, пытаемся внедрить его в нашей стране. И почему-то забыли, что бейсбол — это наша родная, сермяжная, посконная русская лапта. Это лапта, усложненная всевозможными правилами, оснащенная «суперским» инвентарем. Игроков-бейсболистов одели в латы и обули в дорогие защитные ботинки. В руки им дали специальные, патентованные биты. Но это — наша русская лапта. Мы играли в лапту босиком, били по мячу простыми палками. От этого красота лапты и ее польза для здоровья не уменьшались. В Америку ее принесли, скорее всего, русские переселенцы. Лапта прижилась в чужой стране, стала американским национальным спортом. А мы просто забыли о ней. Подумаешь, примитивная, кондовая лапта. Вот бейсбол — это да!
Часто бывает, что мы теряем и забываем свое, родное, а потом восторгаемся этим же, но пришедшим к нам из цивилизованного Запада, как произошло с женскими сапожками. И это пренебрежение своим, народным, это преклонение перед всем, что приходит к нам с дикого Запада, усиленно поддерживается нашей государственной властью — начиная с той же лапты и кончая серьезными открытиями и изобретениями в науке и технике.
      Есть в истории редкие исключения из этого печального российского правила, когда власть нехотя ставила на первое место наше, русское. Так было при царствовании Александра Третьего, так было при Сталине. Все остальные наши правители старательно искореняли национальные достижения и ценности и внедряли чуждое русскому народу. Это продолжается уже больше тысячи лет — от легендарного, а точнее, сказочного, мифического, выдуманного Рюрика до наших дней.
Однажды Александр Третий отдыхал на рыбалке. Прибежали придворные и испуганно доложили, что сам посол Франции желает срочно видеть императора всея Руси. Александр спокойно ответил:
      — Франция подождет, пока я ловлю рыбу.
Эти слова повесить бы в виде плаката в кабинетах наших правителей! Но пока российские лидеры поспешно берут под козырек в ответ на любую демагогию президента США, а то и побежденной нами Германии.
      А Сталин официально провозгласил одним из направлений внутренней политики СССР борьбу с «безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом». При всех недостатках Сталина, которые ему сейчас приписывают, он заслуживает уважения за такую смелость и твердость в отстаивании национальных русских приоритетов.
      Есть и еще подобный пример в истории России. У Екатерины Второй, немки по национальности, большинство высших государственных и военных постов занимали русские люди. Не сильно погрешу против истины, если предположу, что это единственный случай в российской истории.
      Большой популярностью пользовалась у нас игра в городки. Здесь не требовалось быстроты, но я не знаю другой игры, которая так бы развивала глазомер, точность и силу удара. Попробуйте с десяти метров выбить битой центральную городошную чурку с площади в один квадратный метр и при этом не задеть соседние. А среди нас появились большие мастера-городошники. Они ухитрялись в одном броске одним концом биты выбить одну чурку, а другим концом той же биты — вторую, не задев остальные.
      Сейчас и эта русская национальная игра изгоняется из спорта и народного обихода. Возможно, где-то на Западе ловкие люди срочно патентуют городки под другим названием и намереваются поиметь большой навар. Если им это удастся, — о, мы тут же начнем восторгаться очередной модной новинкой иностранного западного спорта. Как же — заграница!
Конец 46-го года кроме голода принес в Красный Яр страх. По селу вдруг пошли леденящие кровь слухи о банде «Черная кошка». Эта банда — не измышление братьев Вайнеров. «Черная кошка» существовала на самом деле и наводила страх на моих соотечественников в первые послевоенные годы. Она действовала нагло, решительно и безжалостно. И какое-то время — безнаказанно.
      Страшные легенды о «Черной кошке» ходили по всей стране. Для нас, мальчишек, рассказы о «Черной кошке» служили бесконечным сериалом страшилок, настоящим триллером, хотя тогда этого слова не существовало. Центром бандитизма считался Ростов-на-Дону. На втором месте по преступности называли наш родной Саратов. Мы знали даже песенку из бандитской жизни:
      «Ростов на Дону,
      Саратов на Волге,
      Я укоротить могу
      Твой язык долгий...»
      Эти слова мы применяли по отношению к тем, кто почему-либо подозревался в ябедничестве.
      Жители Красного Яра в ту памятную осень и зиму 46-го года по вечерам наглухо запирали калитки и двери домов, закрывали ставни, — опасались грабителей. Помню, как-то в начале зимы вечером вся наша семья сидела в «горнице» за общим столом. Мать проверяла тетради учеников, бабушка что-то вязала, мы с сестрой учили уроки, наши младшие брат и сестра, еще дошколята, возились на полу с их убогими самодельными игрушками. Негромко звучала музыка по радио. И вдруг в ночной тишине задвигалась, загремела ставня...
      — «Черная кошка», — с ужасом прошептала моя старшая сестра.
      Мать и бабушка побледнели и обмерли от страха. Я тоже перепугался, но тут же вспомнил о своем мужском долге: ведь я — старший мужчина в семье. Я начал лихорадочно вспоминать, куда положил топор после обязательной ежедневной колки дров, не оставил ли его во дворе, на радость грабителям.
Стук больше не повторился. Но остаток вечера мы готовились к худшему. Мы шепотом обсуждали известные нам действия «Черной кошки» в Красном Яре. Мы искренне боялись грабителей.
      Сейчас вспоминать об этом и грустно, и смешно. Все наше домашнее имущество состояло из железных кроватей, по одной на каждого, стульев и квадратного стола на толстых ножках. Этот стол служил обеденным и письменным, на нем же мы играли в настольные игры. Из остального богатства самым ценным можно считать новое стеганое одеяло матери, сшитое собственноручно из дешевого сатина и ваты. Драгоценностей в нашей семье не имелось и в помине. Что могло прельстить грабителей в нашем доме? Растоптанные подшитые валенки? Латаная одежонка? Но мы сидели и дрожали в страхе за свое имущество и за саму жизнь. Странна психология человека.
      Летом 46-го года в Красном Яре появился первый и, насколько мне известно, единственный в истории нашего села Герой Советского Союза. Откуда и зачем он приехал к нам, не знаю. Я несколько раз видел его. Молодой, рослый, широкоплечий мужчина с русыми волосами и открытым, красивым лицом. На его груди сияла Золотая Звезда. Что его привело в наше село? Никто ничего не мог сказать о его боевых подвигах. Но Герой есть Герой. Когда он появлялся на улице, мы толпой следовали за ним. Его в селе уважали, но почему-то побаивались.
      Его пребывание в Красном Яре совпало по времени с усилением слухов о «Черной кошке». А потом Герой вдруг исчез. Он неожиданно появился из неизвестности и так же внезапно канул в неизвестность. По селу поползли слухи о том, что этот Герой вовсе никакой не Герой, что Золотая Звезда у него то ли фальшивая, то ли краденая. Ему стали приписывать руководство пресловутой «Черной кошкой». Говорили, что бдительные «органы» его разоблачили и арестовали.
      Что есть истина? В селе появился человек с Золотой Звездой на груди. Он пришел ниоткуда и исчез в никуда. Никто не знал ни его, ни его геройских свершений. Был ли он настоящим Героем? Правы ли слухи о его криминальных связях? Сейчас об этом никто не знает и не узнает уже никогда. А ведь для небогатой яркими личностями и событиями истории Красного Яра пребывание Героя Советского Союза, пусть кратковременное, — факт исключительной важности.
      Случилось так, что я испытал только половину невзгод, выпавших на долю моих земляков в ту тяжелую зиму. В этом году сестра моей матери очень удачно вышла замуж за высокопоставленного партийного работника. Тот ради моей тетушки оставил первую свою жену с тремя детьми. Такие вещи партийным руководством категорически не поощрялись. Но мой новоявленный дядюшки имел, видимо, большой вес в соответствующих инстанциях. Эти инстанции посчитали возможным погасить скандал до его начала. Моего дядюшку срочно перебросили за тридевять земель: из Саратова в Литву на должность особоуполномоченного ЦК ВКП (б) по делам колхозов и совхозов республики. Моя тетушка, естественно, отправилась с ним.
       Она знала о бедственном положении нашей семьи и предложила моей матери взять меня на временный прокорм. Я был любимым племянником тетушки, мы даже походили друг на друга, и когда появлялись вместе, окружающие считали меня ее сыном. Тетушке это нравилось. Моя мать приняла предложение, и в самом начале января 1947-го года я отправился из Красного Яра в путешествие по большому миру. Мне повезло. Я оказался в очень обеспеченной семье, повидал свет, а тетушка привила мне много полезных навыков поведения в приличном обществе, чего в Красном Яре я бы никогда не получил.
      А в Красном Яре первая половина 1947-го года оказалась намного тяжелее, чем вторая половина 46-го. Люди откровенно голодали. Многие с трудом дожили до весны. Мы регулярно переписывались с сестрой, она ничего не сообщала о трудностях, в каждом письме кратко писала: мы живем ничего. Я понимал, что такое это «ничего». Слава Богу, все мои одноклассники выжили в этот страшный год.
      О моем путешествии по свету с тетушкой можно написать эпопею. Но это не относится к истории нашего класса, поэтому я ограничусь изложением некоторых фактов, которые так или иначе характеризуют жизнь тех лет в стране с точки зрения десятилетнего деревенского мальчишки. Мы остановились в Москве. Как я понимаю сейчас, дядюшка там проходил соответствующее утверждение в новой должности. Многие писатели со смаком рисуют изумление и растерянность деревенского провинциала, впервые попавшего в Москву. Ничего этого я не испытал. Газеты, книги, кинофильмы, радио хорошо подготовили меня к первой встрече со столицей нашей Родины. Я увидел то, что ожидал увидеть.
      Священный трепет я испытал единственный раз: когда тетушка сводила меня в Мавзолей Ленина. Еще бы! Я, юный ленинец, пионер, первым из всех учеников не только своего класса, но и всей красно-ярской средней школы удостоился увидеть тело вождя всего мирового пролетариата, основателя нашей коммунистической партии, организатора и руководителя Великой Октябрьской социалистической революции, создателя нашего социалистического государства, основоположника ленинизма!
      Посещение Мавзолея запомнилось еще и потому, что закончилось оно сильным конфузом. Когда мы с тетушкой вышли из Мавзолея, то почему-то отбились от остальных посетителей. Причиной, скорее всего, оказалось женское любопытство моей провинциальной тетушки. Мы с ней очутились одни позади Мавзолея, возле кремлевской стены. Я с громадным удовольствием читал хорошо известные фамилии на мраморных досках, за которыми замурованы урны с прахом великих прославленных людей. Помню, что сразу за Мавзолеем стоял памятник на могиле Калинина. Мы с тетушкой осматривались с восторгом, как дикари на европейской ярмарке.
Наше счастье длилось недолго. К нам подошли люди в военной форме. Они о чем-то строго поговорили с тетушкой и отвели нас в какое-то казенное помещение. Там у тетушки долго и тщательно проверяли документы, сурово задавали вопросы, что-то выясняли, звонили по телефону. Я понимал, что мы что-то серьезно нарушили, и молчал в тряпочку. В конце концов, нас отпустили с миром. Это был мой первый в жизни конфликт с компетентными органами. Ни зловещих подвалов Лубянки, ни кровожадных следователей, ни чрезвычайной тройки, ни ссылки на 10 лет без права переписки.
      В Москве мы несколько дней жили в роскошной гостинице, по-моему, в «Метрополе». Огромные холлы, величественный швейцар с генеральскими лампасами, лощеный корректнейший администратор, роскошный «люкс» из нескольких комнат, — все это производило впечатление, но было мне знакомо по книгам и трофейным фильмам, которых мы с приятелями насмотрелись вволю.
      В «люксе» мне запомнилось сияющее пианино и огромные напольные часы. Когда на следующий день мои опекуны оставили меня одного в номере, я вволю насладился музыкой. Играть я абсолютно не умел, но барабанил по клавишам от души и очень долго. На меня нажаловались, и вечером я получил хорошую головомойку от тетушки, а дядюшка сердито смотрел на меня и укоризненно сопел. Моим клятвам типа «я больше не буду» на первый раз поверили, и на следующий день я опять остался в номере один на весь день.
Я помнил свою клятву и вел себя тише воды, ниже травы, не издал ни единого громкого звука. Этот день я целиком посвятил изучению механизма напольных часов. Можете поверить на слово, что там оказалось множество лишних деталей, а часовая пружина вообще куда-то улетела, и я не смог ее найти. Моим опекунам вечером снова пришлось проводить со мной воспитательную работу.
      На третий день тетушка отправила меня гулять по Москве с наказом не заблудиться, а сама с дядюшкой ушла по своим делам. Заблудиться я не боялся и смело гулял по московским улицам. Во время этой прогулки я вдруг увидел на тротуаре бумажник. Настоящий кожаный солидный бумажник, довольно толстый, сиротливо лежал возле стены здания, а мимо торопливо проходило множество озабоченных людей. Я стоял и смотрел на находку, и в моей голове возникали светлые видения. Я возьму этот бумажник, отнесу его в милицию, меня будут благодарить, «Пионерская правда» напишет обо мне. Я уже видел заголовок в пионерской газете: «Честный поступок пионера». Я прославлюсь на всю страну.
      В разгар моих мечтаний какой-то мужчина торопливо подбежал к моей находке, воровато огляделся по сторонам, схватил бумажник и скрылся за углом. Я стоял с разинутым ртом, а моя мечта о всенародной славе разлеталась в дым и прах.
      Могу честно сказать, что мне и в голову не пришло присвоить этот толстый бумажник или хотя бы часть его содержимого. Вряд ли я составлял исключение среди сверстников. Уверен, что любой пионер тех лет тоже не подумал бы присвоить находку. Нас воспитывали честными людьми. К сожалению, через пятьдесят лет выяснилось, что не все советские люди сохранили верность своим пионерским принципам, они хладнокровно разграбили народное достояние ценой в триста триллионов советских рублей с одобрения демократических правителей России.
      Вильнюс произвел на меня более сильное впечатление, чем Москва. Это первый город европейского типа, который я увидел. Но изумления тоже не было: рыцарские романы и исторические книги вполне подготовили меня к этому зрелищу. Здания из серого камня, узкие мощеные улочки, башня Гедемина на высоком холме, ажурные мосты через Вилейку и Вилию, все это смотрелось красиво, но не сногсшибательно.
      Мы жили в центре города на улице Людаса Гира, не знаю, чем прославился этот знаменитый человек. Рядом, в красивом, ухоженном сквере стоял памятник генералу Черняховскому, самому молодому командующему фронтом во время войны. Рядом располагались черные мраморные плиты над могилами одиннадцати наших офицеров и солдат. Сейчас этого памятника и этих плит в Вильнюсе нет. В период горбачевской демократизации «идентифицировавшиеся» литовские правители потребовали от России убрать эти следы «оккупации». К сожалению, не только литовцы легко забыли тех, кто погиб при освобождении их от фашизма. А от такого беспамятства один короткий шаг до оправдания фашизма, и этот шаг уже сделан в некоторых странах.
      Вильнюс мало пострадал от войны. Развалины почти не встречаоись, только внутри башни Гедемина все было разрушено. О недавней войне почти ничего не напоминало, лишь многие квартиры стояли пустыми, и там на полу мы не раз находили россыпи документов с фашистскими орлами. Мы, мальчишки, с увлечением обследовали такие квартиры в поисках чего-нибудь интересного: оружия, патронов, ценностей. Фашистские документы нас не интересовали, возможно, напрасно.
      В Вильнюсе нас застал панический слух о денежной реформе, которая, якобы, вот-вот разразится. Говорили, что старые деньги будут менять на новые в очень ограниченном количестве, а остальные бумажные деньги просто пропадут. На Вильнюсском рынке царила дикая паника. Боясь потерять накопленные деньги, люди хватали все, что продавалось, за любую цену. Даже я понимал, что в эти дни люди просто сходили с ума. У многих из них, видимо, имелось немало «лишних» денег, которые они старались реализовать.
Моя тетушка то ли заразилась общим безумием, то ли просто воспользовалась моментом. Она отнесла на рынок почти всю одежду, которая была у них с дядюшкой. Вещи добротные, дорогие, и она неплохо заработала на этой панике. А дядюшка через свои каналы быстро восстановил семейный гардероб.
      К рыночной деятельности тетушка привлекла и меня. Так я стал коммерсантом в десять лет. Я торговал на вильнюсском рынке старыми газетами, которые в ту пору шли «на курево»: мужики вертели из газетной бумаги самодельные цыгарки с махоркой или самосадом. Мне тетушка установила «твердую фиксированную цену»: два рубля за газету. Мужики ворчали, но брали мой товар. Кое-кто пытался торговаться и сбросить цену. Я иногда шел на торг и уступал. Тетушка строжайше контролировала мою финансовую деятельность, но я так и не отучился от жалости к покупателям. На том же рынке я на свою выручку иногда покупал деликатес: тонкие «сосальные» конфеты в бумажной обертке по 10 рублей за штуку. Вернувшись в Красный Яр, я попытался развернуть и там газетную коммерцию, но потерпел крах.
      В Вильнюсе меня определили в школу, где учились дети высших чиновников республики. Почти половина одноклассников — литовцы. Преподавание велось на двух языках: на литовском и на русском. Моих русских приятелей это двуязычие не беспокоило, как и меня. В этом классе мне тоже удалось, совершенно неожиданно, организовать оригинальную коммерцию. Мой высокопоставленный дядюшка выписывал массу газет. Газеты печатали на первой странице черно-белые изображения своих наград в натуральную величину. Как-то я вырезал из всех газет изображения орденов и принес их в школу.
      Одноклассники пришли в восторг. Они стали предлагать мне мену. За орден давали бутерброд, рогатку, пистолетный патрон, конфету. Натуральный обмен расцвел пышным цветом. Я по вечерам только и делал, что кромсал газеты ножницами. Почему мои приятели не догадывались проделать эту операцию сами, для меня до сих пор загадка. За эту учебную четверть в литовской школе мое здоровье заметно укрепилось. Я никак не мог наесться досыта после Красного Яра. Тетушка кормила меня хорошо, вкусно и питательно, но «культурно», понемногу. Я же привык набивать живот любой гадостью, чем попало, лишь бы побольше, чтобы заглушить постоянное чувство голода. Поэтому небольших «городских» порций не хватало для моего разработанного на затирухе, рассольниках и макухе желудка.
      Когда я отъелся на меновой торговле, то стал разборчивее. Теперь я требовал, в основном, патроны. Почти все привилегированные отцы имели личное оружие. Имел пистолет и мой дядюшка, я даже знал, где он его прячет, но никогда не пытался его позаимствовать и не украл у него ни одного патрона. Хорошо, что у меня хватило ума на это. А мои приятели почти все имели в карманах один-два пистолетных, автоматных или винтовочных патрона.
Эти патроны мы с огромным удовольствием «стреляли» в полуразрушенной и основательно загаженной башне Гедемина: приставляли к капсюлю гвоздь и били по нему чем-нибудь тяжелым. Иногда какой-нибудь смельчак приволакивал в башню отцовский пистолет, и тогда счастью нашему не было предела. Мы стреляли из настоящего боевого оружия! Да простят нам высокопоставленные родители. Они считали своих чад порядочными, послушными детьми.
       23 февраля 1947-го года Рабоче-Крестьянскую Красную Армию переименовали в Советскую Армию. Помню, что это переименование мне не понравилось. Я всю жизнь гордился непобедимой Красной Армией, подвигами наших героических красноармейцев и краснофлотцев. И вдруг — какая-то безликая Советская Армия. Это казалось непонятным и почему-то неприятным. Мои отроческие отрицательные эмоции оказались пророческими. Красная Армия за всю свою историю познала только однажды горечь поражения — под Варшавой в 1920-м году и то по исключительной стратегической бездарности командующего Западным фронтом Тухачевского, будущего маршала. Советская Армия за всю историю не одержала ни одной победы, которой можно гордиться, и бесславно ушла с исторической сцены при распаде СССР.
О причинах переименования сообщалось в том смысле, что деление на красных и белых исчерпало себя и не соответствует реальной обстановке. Сейчас мир разделился на два противоборствующих лагеря: социалистический во главе с Советским Союзом и капиталистический во главе с англо-американским империализмом. Кроме того, изменился социальной состав нашей армии, теперь она состоит не только из рабочих и крестьян, в ней служат представители «прослойки» советской интеллигенции и служащих. Поэтому целесообразно РККА именовать впредь Советской Армией как всенародную армию СССР.
      Тетушка частенько посылала меня в магазины за продуктами. Она старательно следила за моим времяпровождением и загружала меня всяческими поручениями, дабы уменьшить риск моего попадания в плохую компанию. Иногда эти походы кончались анекдотически. Так, однажды она поручила мне купить вермишель. Что такое вермишель, я не знал. В Красном Яре таким продуктом мы не пользовались. Признаться в вопиющей безграмотности я не мог и смело отправился в магазин.
      По дороге я интенсивно подумал, работа мысли привела меня к заключению, что вермишель — это нечто вроде чернослива или сухофруктов. В магазине я постеснялся подойти к продавцу: вдруг вермишель продается в другом отделе, вот будет смеху, а мне очень не хотелось, чтобы надо мной смеялись. Я внимательно изучил все витрины и прилавки, но вермишели нигде не обнаружил. Пришлось возвращаться домой и сообщать тетушке, что вермишели в магазине нет. Она изумилась, тут же собралась и сходила в магазин. А я, наконец-то, увидел вермишель. Оказалось, это никакой не сухофрукт, а почти то же самое, что привычная мне лапша, только круглая, а не плоская и заводского изготовления.
      В походах по магазинам я узнавал цены на продукты. Цены существовали разные: «карточные» — для продуктов, отпускаемых по карточкам; цены коммерческие, — для свободной продажи; цены пайковые, самые низкие. По этим ценам мы с тетушкой и приобретали основные продукты. Понятия номенклатуры тогда еще не родилось, но льготы высокопоставленным чиновникам существовали.
      Помню цены на колбасу. Ливерная стоила 4 рубля, вареная — 15 рублей, «краковская» — 35 рублей за килограмм. Зарплату гражданам платили разную: от двухсот рублей у уборщицы и разнорабочих, до 5000 у моего дядюшки. Моя мать, учительница, получала 1200 рублей. Доктор наук имел оклад 5000 рублей. Через 50 лет, когда в результате реформ цены выросли в сто раз, доктора наук зарабатывают те же 5000 рублей. Вопрос: кто больше озабочен благом народа и развитием страны: тоталитарный деспот Сталин или современные демократы?
В марте 1947 года моего дядюшку почему-то перевели в Кишинев на ту же должность особоуполномоченного ЦК ВКП (б) по делам колхозов и совхозов Молдавской ССР. Причин этой ротации по горизонтали я не знаю. Возможно, прежняя его жена начала жалобы, и дядюшкины покровители спасали его. Настаивать на этой версии не берусь.
      Путешествие в Кишинев через Москву запомнилось огромными свалками металлолома вдоль железной дороги, особенно у больших станций. Чего только я не увидел на этих свалках! Искореженные пушки, обгоревшие танки, мятые грузовики, обломки самолетов... Страна освобождала от боевого хлама поля сражений после долгой и жестокой войны.
Кишинев, в отличие от Вильнюса, не произвел на меня особого впечатления. Климат здесь заметно теплее, в марте уже цвели сады, но в целом это обычный провинциальный, не очень большой город. В моих глазах Саратов выглядел гораздо солиднее. Здесь на улицах повсюду росла шелковица, тутовник. Летом мы с приятелями лакомились ее крупными ягодами. Особенно сладкими были белые сорта шелковицы.
      Дядюшка мой имел резиденцию в здании какого-то высокого республиканского органа, то ли Совета министров, то ли ЦК КП (б) М. У парадного входа висела мраморная таблица с его титулом. Много позже моя тетушка уверяла, что в этом же здании тогда работал молодой Черненко, будущий наш генсек. Она, якобы, видела его и общалась с его супругой. Из воспоминаний тетушки я понял, что в высоких эшелонах власти существовали неофициальные «теневые» кабинеты из жен высокопоставленных чиновников. Они подсказывали своим мужьям линию поведения, готовили перемещения функционеров по служебной лестнице.
      Следов войны в Кишиневе тоже осталось немного, развалины почти не встречались. Стены зданий украшали странные для меня надписи краской, сделанные торопливой рукой: «Мин нет», — и чья-то фамилия. Надписи были так неразборчивы, что я так и не смог понять, что это за такой «миннет», а спросить у приятелей стеснялся, как это часто бывает у подростков.
Запомнился кишиневский продуктовый рынок, куда однажды дядюшка и тетушка привели меня. Цены запрашивали удивительно низкие. Такого изобилия продуктов я не видел даже много лет спустя. Особенно впечатляли винные ряды. Бочонки с вином стояли на столах, на земле, на телегах и тележках. Хозяева зазывали покупателей, протягивали шланги — попробовать натуральное виноградное вино. В тот день дядюшка угостил меня толикой красного сладкого       вина, и я впервые в жизни вкусил алкогольный напиток — прямо из шланга.
      Пробыл я у тетушки до конца лета 47-го года и вернулся в Красный Яр к самому началу занятий в 5-м классе.


                ПЯТЫЙ КЛАСС
               1947-48-й учебный год

      Занятия в пятом классе проходили в другом здании, на углу улиц Сталинской и Интернациональной. Из начальной «малышовой» школы мы переселились в солидную среднюю школу. Теперь мы каждый божий день видели своих кумиров-спортсменов, уже десятиклассников. Этим переселением закончилось наше детство, наступило отрочество, началась совсем другая жизнь в новой школе. Расстались мы и с нашей первой учительницей, любимой Татьяной Николаевной Нечаевой.
       Кажется, к этому времени Татьяна Николаевна уже вышла замуж за директора школы, Курникова Николая Васильевича, сменила фамилию. Думаю, не мне одному показалось немного обидно, что у любимой учительницы, второй нашей матери, оказывается, есть какие-то другие привязанности, кроме любви к нам, ее ученикам.
       В новой школе нас знакомили с премудростями науки другие учителя. Учителей теперь стало у нас непривычно много. Классным руководителем нам назначили Раису Давыдовну Варновскую, учительницу физики и математики.
К большому огорчению, мы не запомнили всех наших учителей. Сохранились фотокарточки класса вместе с учителями, есть коллективные снимки всех учителей школы отдельно, но как мы на встречах класса ни напрягали свою склеротическую память, вспомнить все фамилии так и не смогли. Простите нас за такое беспамятство, наши дорогие наставники. Вы вкладывали в наши бесшабашные головы знания, вы радовались нашим хорошим ответам, вас огорчали наши лень и малое прилежание. Вы отдали своим питомцам всю жизнь, а неблагодарные воспитанники забыли о вас. Видимо, такова натура человека, — помнить только то, что полезно и выгодно.
Осенью 47-го года жители Красного Яра оказались свидетелями необыкновенного и удивительного небесного явления. Оно произошло, кажется, в конце сентября. Во всяком случае, еще стояло тепло. В конце солнечного дня, незадолго до заката на западном склоне неба появилась яркая, хорошо видимая точка. Эта точка очень медленно стала превращаться сначала в черточку, а затем, через несколько часов, на небе сияла четкая, большая огненная цифра 3, точно такая, какую мы видели на трехкопеечных монетах. Только нижний хвостик у этой цифры был несколько деформирован.
      Огненная цифра держалась на небе долго, не меньше двух часов. Постепенно она размывалась, будто ее развеивал ветер. Солнце уже зашло, а цифра еще хорошо виднелась. Очень медленно она тускнела и, наконец исчезла. Насколько я помню, эта небесная цифра по высоте составляла не меньше десяти диаметров солнца, а по ширине — не меньше пяти.
Это единственное в моей жизни странное небесное явление, очевидцем которого я оказался, и которое не могу объяснить. О летающих тарелках, конечно, не может быть и речи. Не могло это быть болидом, метеоритом, метеором. Скорее всего, это след какой-то ракетной аварии. В то время наши начинающие ракетчики пытались модернизовать немецкую ракету ФАУ-2, а сравнительно недалеко от наших мест находился единственный в те годы отечественный ракетный полигон.
      Возможно, одна из ракет взорвалась на большой высоте, и плоские обломки ее корпуса долго планировали в верхних слоях атмосферы, отражая яркий солнечный свет. Другого объяснения феномену я не могу найти. Уже в 80-х годах в журнале «Наука и жизнь» я увидел любительский снимок этого явления. Кто-то, дай Бог ему здоровья, сумел сфотографировать удивительный феномен. Однако пояснения к снимку ничего не поясняли.
Необыкновенное небесное явление видели практически все жители Красного Яра. Старушки судачили с большим энтузиазмом. Моя бабушка и ее подружки крестились и со страхом уверяли, что это знак Божий, теперь через три года будет война. Их предсказания сбылись. Как говорил Гек Финн, «не прошло и три года», как началась война в Корее. А фактически уже второй год шла необъявленная, тайная, но грозная Третья мировая война, в которой волей-неволей участвовал весь мир.
      В пятом классе многое для нас оказалось новым. Заметно изменился и сам класс. Не стало «Хасанят», Лоры Солнцевой, Натана Огурцова, Витьки Гольдберга, Левки Шендеровича и еще некоторых, чьи фамилии стерлись из памяти. Кое-кто уехал с родителями на новые места, а кто-то начал самостоятельную жизнь со свидетельством о начальном образовании, пошел работать в свои 10-11 лет.
      Тогда это считалось обычным явлением. Маленьким человечкам приходилось самим зарабатывать на пропитание, помогать своим семьям. Они шли в пастухи, в прицепщики, в подсобные рабочие в МТС, шли в колхозные бригады работать на току, на ферме. Шли туда, где требовались их неокрепшие детские руки. А рук в колхозе всегда не хватало.
      Учителя не унижали нас сюсюкающими словами «ребенок», «дети». Они относились к нам как к вполне самостоятельным людям. Я не помню, чтобы учителя требовали привести в школу родителей. Может быть, такое и случалось, но я не помню. Раиса Давыдовна в раздраженных чувствах иногда грозила, что вызовет родителей в школу. Подобные страшные угрозы звучали исключительно редко и никогда не осуществлялись. И это придавало нам уверенность, приучало к ответственности за свои действия. В случае серьезных проступков родителей иногда приглашали вместе с провинившимися учениками на педсовет, но случалось такое очень редко. Не знаю почему, но педсовета мы боялись больше всего на свете. Возможно, именно потому, что на педсовет нас вытаскивали только в исключительных случаях.
      А современные «детишки» надежно отучены родителями и учителями от самостоятельных решений, от ответственности за свою же судьбу. Не следует удивляться, что такой «ребеночек», попав из-под маминого крылышка в суровую жизнь, например, в армию, впадает в состояние полной фрустрации, не способен постоять за себя, защитить собственное достоинство. И мы еще хотим, чтобы такие тепличные «деточки» защищали Родину, когда они не способны отстоять свою честь.
      Труд учителя в России никогда не ценился должным образом. Даже мы, пятиклассники, смутно понимали это. Учителя в зависимости от стажа, учебной нагрузки и совместительства получали от 900 до 1200 рублей. Моя мать вела русский язык и литературу во всех классах, с 5-го по 10-й, одновременно она почти все годы работала завучем школы. За все это она получала 1200 рублей, по тем временам неплохие деньги. Но эти 1200 рублей служили единственным источником существования семьи из шести человек: мать, четверо детей и бабушка, мать нашего пропавшего без вести отца, за которого по действующим тогда законам мы не получали пенсии. В номинале выходило по 200 рублей на человека, а это уже мало.
К тому же в те годы процветали многочисленные вычеты, налоги, обязательные «добровольные» займы в пользу государства с покупкой государственных облигаций и так далее. Реальных денег оставалось на семью гораздо меньше. Как сейчас говорят, находились мы ниже черты бедности. Другие учителя жили не намного лучше. Но они не устраивали забастовок, не отказывались учить своих питомцев из-за материальных трудностей.
      После летних каникул все горели желанием поделиться впечатлениями. У меня тоже сильно чесался язык, но я не распространялся о странствиях по белому свету. Тетушка приучила меня не болтать языком без крайней необходимости. Жизнь подтвердила ее правоту: рот открывать следует только в случае опасности для жизни. Слово — серебро, а молчание — золото.
Героем в классе стал Алик Васильцев. Он провел лето во всемирно известном пионерском лагере Артек. Путевку в Артек ему достала старшая сестра Клава, которая работала инструктором в нашем райкоме ВЛКСМ. На моей памяти Алик единственный, кто побывал в этом международном пионерлагере.
Алик всегда отличался обстоятельностью. Он солидно и подробно описывал все, что увидел, узнал и чему научился в Артеке. Он рассказывал об артековской жизни, о теплом, синем Черном море, о горах, о южной растительности. Из его рта то и дело вылетали романтические названия: Аю-Даг, Суук-су, Ай-Петри, Алушта, Ласточкино гнездо. Мы не осуждали Алика за некоторое хвастовство. Ведь речь шла о легендарном Артеке, мечте каждого пионера. Это не какой-то там особоуполномоченный ЦК ВКП(б).
      Алик говорил об артековских приятелях, о ребятах из других стран, пел незнакомые артековские песни, — а пел он всегда хорошо. Рассказывал о торжественных линейках, о вечерах у костра, о смотрах самодеятельности. В Артеке Алик занимался в вокальном кружке и заметно повысил свою квалификацию певца. Теперь, когда он пел, его голос удивительно красиво вибрировал, так петь не умел никто из нас. Алик открыл секрет: его в Артеке научили при пении незаметно притопывать ногой, отчего голос начинал слегка вибрировать. Голос же ему природа дала хороший: сильный и красивый. Алик со своим Артеком ходил в героях целый месяц, а это для подростков большой срок.
      В классе появились новички: Дмитрий Меркин, Юра Мордовин, Гена Бурыкин, Слава Казантинов а из девочек Люся Пашина, Катя Мищенко и еще несколько человек. Кажется, в пятом классе с нами учились Юра Егорьев, Ермолов и второгодник Анциферов. В середине года в класс пришел Толик Гусев. Поскольку принято представлять первыми дам, начну с них.
Люся Пашина приехала с родителями из Йошкар-Олы. Не помню, родилась ли она там или жила несколько лет, но она частенько вспоминала об этом городе. Называла она его как-то странно, что-то вроде Шкарла, с ударением на последнюю букву. Возможно, это народное название столицы Марийской АССР. Над её Шкарлой мы постоянно потешались и поддразнивали Люсю. Она быстро стала отличницей, моей постоянной соперницей в учебе. Но для подростков нет авторитетов. Отличница ты или нет, но раз ты девчонка, то знай свое девчачье место.
Люся росла худенькой девочкой с русыми волосами, которые она заплетала в две тонкие, хотя и длинные, ниже пояса косы. Она выглядела довольно симпатично, но личико у нее было тонкое и бледненькое, на висках проступали синеватые вены. Это не прибавляло ей авторитета у мальчишек, для которых в этом трудном возрасте нет ничего святого.
      Пашины жили рядом с Маргулиными, их дома разделял узенький двор, поэтому мы хорошо знали многие подробности жизни этой семьи. И вот однажды один из братьев Маргулиных стал невольным слушателем разговора матери Люси с соседкой. Конечно, он не подслушивал, просто женщины говорили так громко, а дома стояли совсем рядом. Мать Люси в разговоре поделилась тревогой за Люсю:
      — Ведь она такая слабенькая, она же у меня семимесячная...
Потрясающая новость мгновенно стала известной всему классу и его окрестностям. Мы считались просвещенными людьми, и хорошо знали, что такое семимесячный ребенок и недоносок. Но у нас хватило то ли совести, то ли элементарной трусости не говорить об этом в присутствии Люси.
      Она жила по странному режиму дня, и это тоже поощряло наши изыски в остроумии. Приходя из школы, Люся сразу ложилась спать. Глубокой ночью, часа в два она просыпалась и садилась за уроки, занималась до утра и сразу шла в школу на занятия. Насколько я помню, она вела такую жизнь до самого выпуска из школы. Можно представить наши доморощенные остроты по этому поводу.
      К большому огорчению, никто не знает, что стало с Люсей после школы. Она поехала куда-то поступать в ВУЗ, и на этом ее следы теряются. Родители тоже вскоре уехали из Красного Яра, так что даже спросить о судьбе Люси нам негде. Ни на одной нашей встрече она не появилась. Но мы всегда вспоминаем о Люсе с большой теплотой, она стала яркой личностью в классе.
      О Кате Мищенко могу сказать немного. Это тихая, скромная девочка, ничем не примечательная. Двоек она не получала, но и пятерками не могла похвастаться. В наших проказах Катя если и участвовала, то держалась на вторых ролях, не лезла вперед. Мы не обращали на нее особого внимания: есть в классе Катя, нет ее — нас не трогало. Но после одного случая мы стали смотреть на Катю совсем иначе. Дело происходило на речке. Мы учились уже в десятом классе. Мальчишки купались своей компанией, девочки — отдельно. Среди девочек находилась и Катя. В нашей мужской компании случайно оказался мало знакомый нам уже взрослый парень. И вдруг он спросил:
      — А это кто такая? — и показал на Катю, которая стояла у воды в купальнике.
Мы сказали, что это Катя Мищенко. Парень долго и внимательно разглядывал Катю, потом глубоко вздохнул и произнес:
      — Какая она аккуратная. И красивая...
      С тех пор мы стали смотреть на Катю внимательнее, но так ничего особенного в ней не разглядели. Наверное, мы смотрели не теми глазами. На Востоке говорят: чтобы понять красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна. Катя Мищенко закончила с нами 10 классов, но ни разу не была на наших встречах, и ее судьба нам неизвестна.
      Новички-мальчишки оказались по-своему заметными личностями. Дмитрий Меркин был переростком, года на два, если не на три старше нашего среднего возраста. За глаза мы называли его Митькой, но обращаться так фамильярно к нему никто не осмеливался. Почему-то Меркин прослыл в школе хулиганом и вообще неисправимым. А мне кажется, что четырнадцатилетний юноша просто скучал в пятом классе рядом с малявками. 14 лет — серьезный возраст, в те годы человек в 14 лет считался вполне взрослым и самостоятельным. Наверное, поэтому Меркин не мог мириться с замечаниями учителей, пытался отстаивать свою свободу и независимость. Он резко отвечал учителям, даже грубил. Естественно, учителя считали такое поведение нетерпимым.
      Меркин не сошелся с нами, и не смог найти общего языка с учителями. Он проучился у нас два или три года, а потом навсегда исчез из нашей жизни. Я не помню, закончил ли он семь классов.
      Второй наш новичок, Геннадий Бурыкин быстро и как-то ненавязчиво стал нашим мальчишеским лидером. Его отец занимал довольно ответственный пост заведующего орготделом райкома ВКП (б). Тогда нас не волновали посты и должности родителей. Отец есть отец, родителей не выбирают. Позже в нашей стране, как и во всем «цивилизованном» мире место человека стало определяться социальным положением родителей. На мой взгляд, ничего хорошего из этого не получилось. Мы принимали Генку Бурыкина таким, каким он сам себя проявлял. Далеко не все даже знали, кем работает Бурыкин-старший. Я, например, узнал об этом через пятьдесят лет после окончания школы от Виктора Седякина.
      Почему именно Генка стал нашим лидером — не знаю. Как вообще подросток или взрослый человек становится лидером независимо от официальных успехов или служебного положения? Этот серьезнейший вопрос до сих пор психологами не раскрыт, иначе не случилось бы так много печальных и жесточайших конфликтов в коллективах и назначения на руководящие посты людей, к этому совершенно непригодных.
      На первый взгляд, Генка ничем не выделялся среди нас. Пожалуй, у него был потверже характер, хотя это не бросалось в глаза. Возможно, у него оказалась посильнее воля, но и это тоже не проявлялось ярко. У Меркина характер и воля сильнее, однако он не стал нашим вожаком, хотя это было бы естественнее с его разницей в возрасте. Возможно, решающим оказалось то, что Бурыкин очень много знал и многое умел. Он никому не навязывал своего мнения. Он никогда не призывал нас ни к чему. Он молча начинал какое-то новое дело, и мы старательно тянулись за ним.
      Ближайшим другом Бурыкина стал Седякин. Между ними завязалась настоящая дружба, а не обычное подчинение слабого более сильному. Витька Седякин по твердости характера и силе воли вряд ли уступал Бурыкину. Бурыкин казался довольно молчаливым, что редко встречается у подростков. Он мало говорил, отличался хладнокровием, рассудительностью, никогда не суетился. А с лица Седякина не сходила широкая, до ушей улыбка, он очень любил поговорить и пофантазировать. По любому поводу у него находилось собственное мнение, которое он не держал в секрете. Он причинял учителям гораздо больше хлопот и волнений, чем наш признанный лидер, а уж «инициатива» лезла у Седякина чуть ли не из ушей.
      Витька частенько заходил в гости к Бурыкиным. От него мы узнали, что мать Генки зовут Серафимой, но отец почему-то называет ее Сарой. Сама Сара-Серафима звала своего мужа странно: Лёв, не обычный Лев, не Лёва, а Лёв — через ё с точками. Генкина мать не работала, считалась домохозяйкой и мастерицей на все руки. Бурыкин учился в нашем классе недолго, всего два или два с половиной года, так же, как и Меркин, но оставил по себе крепкую и добрую память. Хотя он ни разу не появился на наших встречах, но мы много говорим о нем и жалеем, что его нет рядом.
      У Славы Казантинова отец работал главврачом районной больницы. Слава оказался спокойным, развитым и деликатным мальчиком. Однако тихим назвать его нельзя при всем желании. Он активно участвовал во всех наших проказах, далеко не всегда безобидных, и частенько расплачивался за всех. Мы жалели, когда отец увез его на новое место своей работы.
      Слава пользовался непривычной терминологией, которую почерпнул от отца-медика. То и дело       он распевал песенки санитарно-гигиенического содержания, вроде:
— Почаще руки мойте с мылом...
       А его любимым «ругательством» было слово амплитуда. Когда он говорил: «Эх, ты, амплитуда!» — собеседнику становилось стыдно, будто его обвинили в смертном грехе. Мы срочно нашли это слово в учебниках и с изумлением убедились, что никакого оскорбительного значения оно не имеет. И вообще не относится к качествам живого существа. Наверняка, большинство моих товарищей тоже выяснили значение этого слова. Тем не менее, Славина «амплитуда» оказывала сильнейшее воспитательное действие. Любой наш зарвавшийся товарищ, услышав в свой адрес это «крепкое», абсолютно не подходящее к случаю слово, тут же раскаивался и стыдился содеянного.
      А Юра Мордовин оказался основателем своего рода династии сыновей секретарей райкома в классе. До него с нами не учились ребята со столь высоким положением родителя. Зато после него сыновья всех новых секретарей РК ВКП (б) обязательно попадали в наш класс.
      О других новичках сказать почти нечего. Анциферов, переросток и второгодник, появился в классе ненадолго, кажется, всего на одну зиму. Я запомнил его из-за полушубка. Анциферов носил черный нагольный полушубок — подобие будущих модных дубленок. От полушубка нестерпимо воняло дегтем. Нагольные полушубки тогда не пользовались популярностью. Они считались признаком беспросветной бедности. Уважающий себя человек должен носить солидное суконное, драповое или бобриковое пальто. Признаком богатства считалась крытая шуба, тот же полушубок, но обшитый сверху дорогим сукном. Опускаться до нагольного полушубка значило махнуть рукой на все свое будущее. Из-за этого представления детских лет я до сих пор пренебрежительно отношусь к дубленкам.
      Ермолов почти не запомнился. Возможно, он учился с нами, начиная с первого класса. Он скользнул по нашей памяти малозаметной тенью и исчез без следа. Вполне могло оказаться, что он достиг самых больших успехов из всех нас, но его судьба никому не известна. У него всегда был какой-то изумленный взгляд, и уши торчали сильнее, чем у остальных мальчишек. Его родители, насколько я помню, жили бедновато.
      Может быть, и Юра Егорьев учился с первого класса с нами. О нем тоже мало кто помнит. Этот симпатичный скромный мальчик всегда выглядел опрятно и следил за своей внешностью. Он отличался вдумчивым взглядом и сдержанностью. Отец его работал комбайнером — очень престижная работа на селе. Немного о нем мне позже рассказал Виктор Седякин. Пожалуй, Седякин знал больше всех нас об одноклассниках, об их семьях и родителях, о самом Красном Яре. Видимо, это закономерно. Он один из класса достиг высоких «генеральских» должностей. А цепкая память — необходимое качество будущего большого руководителя, Виктор отличался этим с детских лет.
      В пятом классе у нас возникли четко обозначенные группировки. Да и коллектив класса, собственно, сформировался только в этом году. В четвертом классе мы еще не выделяли себя из общего детского стада. Мы тогда старались быть послушными, и у нас был один руководитель — Татьяна Николаевна. Ни мальчишки, ни девочки еще не видели необходимости отделяться друг от друга. А в 5 классе все вдруг изменилось Видимо, изменились мы сами, вышли из детского возраста, осознали себя личностями.
Появилось разграничение на мальчишек и девчонок. Теперь в классе существовали мы — мальчишки, и они — девчонки, девчата или даже «девки», — как мы звали иногда одноклассниц. И ни мы, ни они решительно не желали общаться между собой. Что общего у нас? Мы — это серьезные, умные и смелые молодые люди, очень ловкие, сильные и совершенно самостоятельные. У нас важные мужские дела. В общем, мы — это существа высшего порядка.
А что представляют собой они? Какие-то глупые девчонки, совсем неумные. Они вечно не по делу хихикают, говорят только о ерунде и о всяких тряпках, завидуют нам. У них вызывающе торчат жиденькие косички, — как не дернуть за них? Они получают, в основном, тройки, на большее они не способны, как бы ни старались. У них и мозгов-то никаких нет, а если есть, то без всяких извилин.
      Другое дело — мы. Если мальчишка получает тройку или даже двойку, то это ни коим образом не характеризует его действительный интеллект. Такое досадное событие — случайность в жизни мужчины. Просто учительница придиралась, или вчера мы занимались такими интересными делами, что о каких-то уроках немудрено забыть. Нам стоит только захотеть, и посыплются одни пятерки, успевай подставлять дневник. Но мы не гонимся за пятерками, как Люська Пашина. Люська — просто зубрила. У девчонок нет мозгов, вот им, беднягам, и приходится зубрить. А мы заняты серьезными делами, зубрить — не мужское дело.
Примерно с такими мыслями смотрели мы на девчонок. Как смотрели девчонки на нас, не знаю, не берусь судить. Но любой из нас тогда искренне удивился бы, если бы кто-то сказал, что у девчонок тоже есть серьезные мысли и серьезные дела. Ведь они ни на что дельное не способны Мне кажется, у наших девчонок в пятом классе еще не появилось крепкой единой группировки. Они кучковались между собой, держались особняком от нас. Возглавляла одну из девчоночьих групп Рая Рудина. Ее ближайшей сподвижницей и подругой стала Люся Пашина. Эта довольно агрессивная группа набирала силы, не давала нам спуску за наши «рыцарские» замашки.
      Мальчишки почти все объединились в одну группу, и вожаком у нас стал Генка Бурыкин. Особняком держались немногие. Почти не общался с нами Меркин. Думаю, он просто не хотел водиться с сопляками. Сам по себе существовал Ермолов, о котором никто не может вспомнить почти ничего. Мало участвовал в наших увлечениях, делах и проказах Борис Маргулин, но он после уроков постоянно занимался многочисленными домашними делами. Его отец работал в какой-то районной организации вроде райпотребсоюза, точно не помню, мы не интересовались занятиями родителей.
      Маргулин-старший принимал у нас вторсырье: макулатуру, тряпье, металлический лом, шкурки сусликов и хомяков. Расплачивался он сначала игрушками: свистульками, искрящими фосфорными шарами и прочей ерундой, — а потом деньгами. Килограмм железа стоил восемь копеек. Маргулин-старший все время начинал новые дела, вроде известного отца Федора: варил мыло, изобретал гуталин, выделывал шкуры лошадей, овец, коров и наших мелких грызунов. Чтобы прокормить пятерых малолетних сыновей, ему приходилось быть мастером на все руки. И он интенсивно привлекал к своим начинаниям старших сыновей: нашего Бориса и Якова, который учился на класс старше. Мы понимали загруженность Бориса и не настаивали, чтобы он участвовал в наших мальчишеских делах. Наоборот, мы даже слегка жалели его за большую занятость серьезной работой.
      Из пятерых братьев Маргулиных средний Лев умер в молодости. Остальные вышли в люди. Самый младший, Роман, в те годы ходил в гипсовом корсете, у него что-то не ладилось с позвоночником. Потом его здоровье поправилось, и он снял корсет. Он быстро занял престижную должность директора Саратовского железнодорожного ресторана, а позже командовал чуть ли ни всей сетью столовых и ресторанов Саратова, был одним из влиятельнейших людей в Саратове и области.
Яков и Михаил Маргулины тоже пошли по коммерческой части и достигли больших высот. В Советском Союзе коммерция находилась под жесточайшим контролем, и частная предпринимательская инициатива сурово преследовалась, но Яков и Михаил сумели обойти все препоны и рогатки и разбогатели еще в советские времена. После распада СССР они, как и Роман, оказались миллионерами и уехали из России.
Драматически сложилась судьба нашего Бориса. В семье Маргулиных он оказался белой вороной. Он единственный из братьев пошел по технической части, закончил ВУЗ, дослужился до немалой должности главного инженера Энгельсского комбината железобетонных изделий. Кто представляет работу главного инженера любого завода, тот поймет, какую нагрузку приходилось выдерживать Борису. Его организм не выдержал многолетнего стрессового состояния. У Бориса обнаружился рак в довольно запущенной форме.
К счастью, его братья к тому времени уже стали богатыми и влиятельными людьми. Они устроили Бориса в элитную больницу в Москве, обеспечили его дорогостоящими дефицитными лекарствами, оплатили лучших врачей страны. Врачи спасли Бориса, хотя и дорогой ценой. Ему вырезали почти все внутренности. Он стал инвалидом-пенсионером в сорок с небольшим лет. Всю дальнейшую жизнь Борису пришлось соблюдать строжайшую диету. Он постоянно носил с собой какое-то снадобье и через каждые полчаса сосал это снадобье через трубочку. Выжил он во многом благодаря заботе и деньгам братьев, благодаря своей силе воли. Но главным его спасителем стала его жена Зина.
Зина Маргулина совершила в прямом смысле слова человеческий, супружеский и гражданский подвиг. Она выходила Бориса после тяжелейшей операции, когда он долгое время оказался не просто беспомощным, а находился на грани жизни и смерти. Она перекладывала его исхудавшее тело на постели, меняла белье, мыла его, кормила с ложечки, бегала по магазинам и аптекам за редкими продуктами и дефицитными лекарствами. Так продолжалось долгие годы. Ее подвижничество не пропало даром. Борис выжил и стал почти полноценным человеком, насколько это возможно в его положении. Именно Зина вытащили Бориса с того света.
Борис и Зина приезжали на все наши встречи. И это — тоже заслуга Зины. Многие ли из современных женщин способны на такое самоотречение во имя... Во имя чего, собственно? Как ни банально это звучит, но — во имя любви. Во имя любви и человечности. Зина не бросила беспомощного, ни на что не способного Бориса. Она долгие годы круглыми сутками ухаживала за ним, заботилась о его здоровье, полностью забыв о себе.
Раиса Давыдовна посадила нас с Борисом за одну парту. Сидели мы вместе три года. Это вызывало постоянные насмешки в классе. Борис был самым маленьким в классе по росту. Я же в пятом классе начал интенсивно расти, и этому росту не виделось предела. Мы с Борисом смотрелись рядом довольно комично. Нас звали Пат и Паташонок, — до войны выступали такие клоуны с большой разницей в росте. Это прозвище причиняло нам обоим немало моральных страданий. Кому в пятом классе приятно служить предметом насмешек?
В пятом классе школьные науки поначалу давались нам трудно. После четкой, конкретной арифметики абстрактные понятия алгебры мы не могли освоить. Я, например, несмотря на свою усидчивость, долго не мог понять простейших алгебраических действий. В арифметике 2+3 = 5; 2 х 3 = 6. А сколько будет а + в? И как понимать а — в? Впервые за школьные годы я стал получать тройки. Это выводило меня из равновесия: я — троечник!? Мои приятели тоже трудно постигали алгебру, успеваемость в классе заметно снизилась. А глупые, но хитрые девчонки вроде Люськи Пашиной и Райки Рудиной получали четверки и пятерки. На наши недоуменные вопросы они загадочно улыбались и снисходительно позволяли списывать домашние задания.
Трудно давалась геометрия с ее тяжеловесными и косноязычными постулатами, аксиомами и теоремами: ведь мы учились по учебнику Киселева, написанному еще до революции, лучшего учебника наши маститые советские ученые не сумели написать. Но геометрию мы освоили довольно быстро, помогало развитое воображение.
Самыми напряженными сложились отношения с «немцем», Владимиром Яковлевичем Гершем. Он не давал нам ни малейших поблажек. Герш оказался самым настоящим немцем по национальности. Не знаю, служил ли он переводчиком у Рокоссовского, как уверяет Олег Васильцев, но в нашей школе он выглядел белой вороной среди всех учителей и, тем более, среди нас, деревенских учеников. Одевался он как лондонский денди. Отутюженный костюм всегда выглядел будто с иголочки. Белоснежная рубашка и безукоризненно завязанный галстук в нашей школе выделялись небывалой роскошью. Туфли его блестели как черные зеркала.
Он очень следил за своей внешностью. У него было холеное, бесстрастное «арийское» лицо, ухоженные белые, стерильно чистые руки. Особенно потрясали нас его ногти. Таких чистых, розовых, аккуратно обточенных и отполированных, без единого пятнышка ногтей я не видел ни у одного мужчины за всю жизнь. Чистые, аккуратные ногти, конечно, встречались. Но у «немца» мизинцы украшали длинные, чуть ли не в сантиметр длиной, ногти, тщательнейшим образом обточенные и чуть заостренные. Этим ногтем мизинца, аккуратным до отвращения, он небрежно отчеркивал ошибки в наших замызганных тетрадях.
   Беспощадной требовательностью, нордическим характером и холодной немецкой педантичностью он чуть не доводил нас до бешенства. Особенно не сложились отношения с Гершем у независимого Меркина. Если мы молчаливо переносили высокомерное «издевательство» Герша, то Меркин не мог молчать и отстаивал свою правоту и независимость. Это всегда кончалось для него печально. Но свободолюбивый Меркин не сдавался. Для него Герш стал врагом номер один, «фашистом», и он вел с ним непримиримую войну. Доходило до оскорблений педагога.
   Сам же «немец» оставался бесстрастным, ни разу не повысил голоса, но и не разу не улыбнулся нам. Он всегда сохранял хладнокровие, и лишь особые «достижения» кого-нибудь в немецком языке иногда вызывали легкую розовую окраску его бледных, холеных щек.
Все это породило неприязнь к нему. Мы невзлюбили «немца». Нелюбовь усилилась, когда до нас дошло его настоящее имя: Адольф. Адольф Якоб Герш — так на самом деле звали нашего холеного учителя немецкого языка. Война только что закончилась, и ненавистное имя Адольф все очень хорошо знали.
    Запомнился один случай на уроке немецкого языка. Мы «проходили» немецкий алфавит. Герш требовал от нас чистого «средненемецкого» произношения. А нам никак не давался звук «h». Герш поднял с места одного ученика:
      — Произнеси звук «h».
      — Ха! — выдохнул тот изо всех сил.
      — Неправильно. Ты пока постой. Следующий! — Холеный ноготь на мизинце указал очередную жертву.
      — Га!
      — Неправильно. Стойте оба. Следующий.
Он поднял на ноги весь класс. Какие только звуки не издавали мои одноклассники! Герша никто не удовлетворил. Оплошали даже признанные отличники: Пашина и я. Я мужественно, до хрипоты выдохнул весь запас воздуха из легких и остался стоять. Люська издала элегантный, светский звук нежного девичьего выдоха, Герш оставил стоять и ее. Стоял уже весь класс. Меркин покраснел от злости и что-то сердито бурчал, пока еще вполголоса. Большинство злилось молча. Витька Седякин хихикал. У него уже тогда проявлялись качества будущего крупного руководителя: крепкая нервная система и здоровое чувство юмора. А Герш не шевельнул ни единым волоском лощеных бровей.
      — Дополнительное задание на дом: звук «h». На следующем уроке каждый должен его произнести, — сказал он бесстрастным голосом.
      — Хоть бы заорал, Адольф чортов! — пробурчал Генка Бурыкин.
Наша нелюбовь к «немцу» достигла апогея, когда Герш задал на дом выучить наизусть коротенькое стихотворение на немецком языке про собаку — друга человека. Стихотворение состояло из четырех строчек. Задание не самое сложное. Выучить его старались почти все, за редким исключением вроде закоренелого двоечника Меркина. Но, видимо, сработал какой-то фрейдовский комплекс. Мы уже ненавидели «немца» всеми фибрами души со всей искренностью подросткового характера. Стихотворение не желало заучиваться. Лично я зубрил его целый вечер, но дальше первой строчки не продвинулся.
На следующий день все распри между девчонками и мальчишками забылись. Мы исходили благородным негодованием на противного Адольфа. Он издевается над нами, как настоящий фашист! Подумать только: он заставил нас учить целых четыре строчки дурацкого, абсолютно незапоминающегося стихотворения. А что будет дальше? Такого терпеть больше нельзя!
И мы дружно сбежали с немецкого языка. Раиса Сергеевна писала об этом событии. Вот только запамятовала, что девчат на отчаянный поступок склонила она сама.
Когда встал вопрос, где нам провести ближайшие 45 минут, мы, мальчишки, не колебались. Мы повели девчонок в наше любимое место — в разрушенную немецкую церковь в центре села. От этого здания из лиственничных брусьев к тому времени сохранились только стены, крыша, да часть балок и стропил. Мы любили играть здесь, — конечно, без всяких девчат, дружным мужским коллективом. Мы щеголяли друг перед другом своей храбростью и ловкостью, скакали по неустойчивым балкам второго этажа, лихо карабкались по полуоторванной лестнице, прыгали сверху на кучи кирпичей.
Здесь мы «стреляли» из патронов, которых во множестве находили в укромных местах бывших немецких хозяйств. Патроны попадались разные: от трехлинейных винтовок, от пистолетов, от автоматов, от револьверов. Мы прекрасно разбирались в марках патронов. Находили мы их в розницу и оптом, россыпью и в обоймах, а иногда попадались целые «цинковые» ящики.
Иногда кто-нибудь проволакивал неведомо как попавшее к нему боевое оружие, и тогда счастье наше не поддавалось описанию. Мы с замиранием сердца палили в толстые стены. Хотя сроки давности давно прошли, я не буду называть фамилий. Однажды в наши руки попал семизарядный револьвер образца 1893 года, отличное боевое оружие русских офицеров. В другой раз мы палили из огромного однозарядного нагана с длинным стволом. Побывал в наших руках миниатюрный «дамский» никелированный револьвер с барабаном на пять патронов, к нему подходили патроны от малокалиберной винтовки, их мы не считали за настоящие.
Звуки выстрелов достигли как-то ушей нашего участкового милиционера Сосны. Он явился к церкви и начал грозно стращать нас всяческими карами, уверять, что знает нас по фамилиям и все равно поймает. Но он так и не поймал нас. Думаю, он не очень старался: он понимал тягу мальчишек к оружию, а серьезных хулиганов среди подростков в селе не имелось.
Вот в этой бывшей немецкой церкви, основательно загаженной нами же, мы и провели «урок» немецкого языка. Все ликовали. Мы могли блеснуть перед презираемыми девчонками своей храбростью и ловкостью, скакали по балкам, как обезьяны. Девчонки визжали от восторга и страха.
Наш побег не остался незамеченным. В разгар «церковной оргии» в полумраке раздался хорошо знакомый голос Раисы Давыдовны:
      — Вот вы где!?
Мы притихли, мгновенно попрятались, кто куда мог. Раиса Давыдовна продолжала:
      — Седякин, Бурыкин! Я знаю, вы тут! А ну-ка, идите сюда!
Естественно, ни Седякин, ни Бурыкин не отозвались на зов педагога.
      — Бурыкин! Седякин! Я же вижу вас, а ну, выходите!
Мы с трудом удержались от хихиканья, несмотря на серьезность ситуации. Мы прекрасно знали, что человек снаружи в светлый день ничего не мог разглядеть в полумраке церкви. К тому же мы давно заползли в укромные места. Бурыкин и Седякин мудро хранили молчание. Дураков в классе не водилось.
Раиса Давыдовна не стала заходить в развалины. Видимо, ее кроме факта вопиющей недисциплинированности класса беспокоило наше состояние. Вдруг мы затеяли что-то такое, что может привести к травме ученика? Теперь она как-то поняла, что мы в относительной безопасности. Она еще некоторое время пыталась воздействовать на нашу ученическую и пионерскую совесть Мы не подавали признаков жизни. Раиса Давыдовна ушла. Позже Виктор Седякин уверял, что вместе с Раисой Давыдовной к церкви приходила и моя мать, завуч школы. Но я этого не помню.
А потом пришла расплата. Для школы наш побег оказался серьезным ЧП. К чести учителей и директора школы Курникова Николая Васильевича могу сказать, что «сор из избы» никто не вынес. Мы отделались страшнейшей головомойкой.
Помню, меня вызвали в кабинет директора. Там собрались почти все учителя школы. Выясняли зачинщиков. Я молчал, как партизан на допросе в гестапо. Педагоги принялись давить на мою пионерскую совесть. Я продолжал молчать. Тогда меня начали стыдить. Я, мол, совершенно не думаю о своей матери, как теперь она будет смотреть коллективу учителей в глаза, как она будет воспитывать других учеников, если ее собственный сын... Из моих глаз от этих ужасных картин скатилась скупая мужская слеза, но я продолжал молчать.
Такие индивидуальные беседы с пристрастием учителя провели со всеми «активистами» класса. Кое-кого довели до слез, как и меня. Если же ученик не проявлял явных признаков раскаяния, то вызывали родителей на суровую беседу. Это оказалось редчайшим случаем, когда за наши грехи в школе пришлось отдуваться родителям. Родители приняли действенные домашние меры к чадам. Мне крепко влетело дома от матери-педагога. В общем, никому не показалось мало.
Но и Герш, видимо, сделал выводы из нашего афронта. Думаю, он понял, что перегибал палку в своей требовательности. Его отношение к нам заметно изменилось в добрую сторону. Прошло немного времени, конфликт забылся, а немецкий язык стал любимым в классе. Многие из нас остались благодарны элегантнейшему Владимиру Яковлевичу за выучку и отличное знание немецкого языка в его «средненемецком» варианте.
Герш знакомил нас и с другими диалектами немецкого языка. Мы узнали, что берлинцы говорят на ужасном вульгарном сленге, а у баварцев грубый, фонетически некрасивый язык. В седьмом классе мы уже любили Владимира Яковлевича. Старая неприязнь перешла в восхищение.
Уже в те годы среди учителей мужчины считались редкостью. Григорий Иванович Сметличный, преподавал у нас историю. Когда мы в старших классах добрались до «Войны и мира», мы единодушно признали, что Григорий Иванович — вылитый Пьер Безухов, спокойный, добродушнейший флегматик с плотной фигурой, редкой для тех полуголодных лет. На широких плечах сидела крупная, круглая голова, как у Пьера. Только в отличие от Пьера голову эту он брил, видимо, чтобы скрыть довольно большую лысину. Он даже очки носил такие же, как Пьер: круглые в тонкой металлической оправе.
Этот безобиднейшим добряк тогда не вызывал у нас ярких эмоций и глубоких чувств. Школьники помнят «хороших», любимых учителей и «злых», придирчивых. Но на встречах нашего класса мы с некоторым удивлением убедились, что Григория Ивановича помним все. Через долгие годы до нас дошло, что он прекрасный педагог.
Он сумел заинтересовать нас историей. История в школьных учебниках тогда, как и сейчас, излагалась скучновато, с бесконечным перечислением дат в хронологическом порядке. Когда правил Пипин Короткий, когда Алая роза воевала с Белой, когда жил Карл Великий? Даты правления Стюартов, Тюдоров, Меровингов, Каролингов. Рабовладельческий строй, феодальное общество, бесконечное татаро-монгольское иго даже после Куликовской битвы. Мне кажется, что учебники школьной истории пишут исключительно черствые, бездушные люди. Самое важное в нашей жизни: нашу собственную историю, историю развития человечества, они ухитряются превратить в бесцветное, косноязычное, казенное перечисление никому не нужных дат и событий.
Скучные и бездарные учебники — одна из причин того, что мы не знаем своего прошлого. не знаем истории своего народа, даже своей страны. Но плохие учебники — не единственная причина того. Уже взрослым, после того, как обнаружились удивительные нестыковки в стройной генеалогии первых «рюриковичей»: Рюрика — Игоря — Святослава — я стал искать самостоятельно ответ на главный вопрос: когда и как «пошла есть» Русская земля, когда и где появился на земле народ русский? Увы, единственный первоисточник — все та же «Повесть временных лет», многократно подчищенная почти каждым нашим правителем.
Когда Нестор пытается объяснить истоки русского народа, он удивительным образом путается и противоречит сам себе, притягивает за уши необходимые ему, вернее, его хозяевам факты.
«В странах же Иафета сидят русские, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва...». Здесь русские выделены в отдельный народ, а пресловутые варяги не упоминаются. Однако чуть позже Нестор дает поправку.
«Потомство Иафета такое: варяги, шведы, норманны, готы, русь, англы...». Здесь варяги уже присутствуют, но полностью отделены от руси, русь и варяги — отдельные, самостоятельные народы. И снова чуть позже Нестор все мешает в кучу. «И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги назывались русью... и от тех варягов прозвалась Русская земля...».
Такая же путаница у славного летописца, когда он пытается объяснить, кто такие русские, а кто — славяне.
«Был един народ славянский: и те славяне..., покоренные уграми, и Моравы, и чехи, и поляне, которых теперь называют русь... Первоначально созданы буквы, названные славянской грамотой; эта же грамота и у русских, и у болгар дунайских... А славянский народ и русский един, от варягов ведь прозвались Русью, а прежде были славяне... хоть и полянами назывались, но речь была славянской.» Кажется, тут все ясно, славяне и Русь — одно и то же. Но Нестор чувствует натяжку и пытается разъяснить. Лучше бы он этого не делал.
«И сказал Олег: сшейте для руси паруса из паволок, а для славян копринные... И подняла русь паруса из паволок, а славяне копринные...». Здесь русь — одно, а славяне — совсем другое. Но дальше Нестор опять что-то путает.
«Пошел Олег на греков, взял с собой множество варягов и славян, и чуди, и кривичей, и мери, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев... этих всех греки называли «Великая Скифь»...». Здесь ни слова о русских, варяги отделены от славян, а славяне — от полян, древлян, северян и кривичей, которые по тому же Нестору, чуть выше, считались славянами.
Впечатление такое, что Нестор не слишком вникал в написанное им. Но, думается, дело тут сложнее. Возможно, Нестор просто путал следы, чтобы никто не разобрался в его «варяжской легенде». Но, возможно, в неразберихе виноват не Нестор, а его многочисленные позднейшие соавторы и цензоры, которые хотели понадежнее обосновать «легенду», но получилось, как всегда.
Немудрено, что рождаются самые чудовищные «исторические» версии. Например, что историю надо сократить на 1000 лет. Что Иисус Христос, родившийся в 1-м году нашей эры, на самом деле — Василий Великий, родившийся в 1061-м году, что античность и Возрождение — одно и то же. Я отнюдь не сторонник такой «истории», но если Нестор позволяет престарелым Игорю и Ольге рожать младенца Святослава, то почему не согласиться заодно и с Фоменко в том, что Дмитрий Донской — это Тохтамыш, и Иван Калита — это Чингисхан?
Григорий Иванович разбудил в нас интерес к истории. На его уроках мы явственно слышали звон мечей, пение стрел, рыдания полонянок, скрежет зубов пленников. Мы будто наяву видели костры инквизиции, Ледовое побоище, поединок Пересвета с татарином на поле Куликовом. Мы начали понимать мучительно медленное продвижение человечества от кроманьонских костров к зареву электрического света. Сейчас, издалека, уроки Григория Ивановича напоминают мне романы Дюма-отца или редкие хорошие американские фильмы на исторические темы. Не слепое следование учебникам и фактам, а интереснейший и захватывающий сюжет.
Во многом благодаря Григорию Ивановичу наш класс отличался редкой любовью к книге, особенно к описаниям географических открытий и к историческим романам. Мы перечитали все, что нашли в школьной и в районной библиотеках. Книги о путешествиях и дальних странах мы буквально вырывали друг у друга из рук. Обсуждение этих книг стало привычкой в нашей мальчишеской компании. Увы, современная молодежь книг не читает, а СМИ снабжают их вольными пересказами «по мотивам» и откровенными искажениями правды.
При всем этом в школьные годы Григорий Иванович не относился к нашим любимым учителям. Школьники жаждут ярких впечатлений, кипения эмоций на уроках. Неважно, какие при этом идут события, хорошие или плохие, лишь бы страсти бурлили. Вот если разгневанная учительница треснет Ермолова линейкой по макушке или с криком выскочит из класса от злости на Меркина — это здорово, это запоминается. А Григория Ивановича мы считали слишком добродушным и спокойным. Он, как и Герш, ни разу не повысил на нас голос. Однако спокойствие «немца» казалось нам высокомерным, презрительным, барским, оно задевало нас — и запомнилось. А сочувствующее добродушие Сметличного воспринималось скучным, обыденным и не затрагивало наших чувств.
Позже Сметличному пришлось оставить историю. Он стал преподавать немецкий язык. Ходили слухи, что он побывал в плену у немцев, а власти к нашим пленным относились резко отрицательно, как к предателям. Власти не могли допустить, чтобы такой человек преподавал в советской школе историю. Ведь он под влиянием вражеской пропаганды способен политически искажать исторические события и демографические процессы на Земном шаре В общем, в 10 классе Григорий Иванович учил нас безобидному и безопасному для нашего коммунистического мировоззрения немецкому языку.
Учительница географии Наталья Георгиевна Рошальская, видимо, обладала незаурядным педагогическим талантом. География в ее изложении стала, пожалуй, любимейшим нашим предметом.
Кто в отрочестве не мечтал о дальних странствиях, о неведомых странах и островах, об открытиях новых земель, о красоте горных хребтов, об опасностях таинственных джунглей? Мы поголовно «заболели» географией. В классе висела большая географическая карта мира, и мы даже на других уроках соревновались: кто быстрее отыщет на этой карте пункт с каким-нибудь экзотическим названием?
Незаметно для себя мы выучили карту мира почти наизусть. Ужас большинства школьников, контурные карты, мы считали развлечением. Мы безошибочно наносили на пустые контуры материков и океанов всевозможные Каттегаты и Скагерраки, оба Золотых Рога, Канин нос, вулкан Попокатепетль и озеро Титикака. Мы не обращали особенного внимания на школьные успехи товарищей, но незнание карты считалось признаком дурного тона. Таких неучей мы открыто дразнили Митрофанушками, которым не нужно знать географию, потому что есть извозчики. Многие ли учителя могут похвастать таким увлечением учеников своими дисциплинами?
      Настоящим воспитателем для нас стала Раиса Давыдовна Варновская, наш классный руководитель. Ей еще не исполнилось и сорока, но она казалась нам ужасно пожилой, чуть ли не старой. Для подростков, да и для молодежи люди за тридцать кажутся старыми или сильно пожилыми. Раиса Давыдовна к тому же совершенно не следила за своей внешностью. Видимо, это было одной из причин того, что через несколько лет, когда мы учились в старших классах, она развелась с мужем, Иссаком Изральевичем Гусманом. Впрочем, семейные дела — тайна для любого мудреца, что же взять с нас?
      Они разошлись, но жили в одном доме, хотя готовили себе каждый отдельно. Это нередко приводило к анекдотичным случаям. Мы иногда приходили в гости к нашей «классной», и оба они усердно угощали нас каждый своим блюдом. Кстати, Гусман обладал общительным и добродушным характером, он знал нас всех в лицо, заводил с нами разговоры, а мы не знали, как себя вести, чтобы не обидеть его и остаться лояльными по отношению к Раисе Давыдовне.   Она носила бесформенную, обвисшую вязаную кофту, мешковатую юбку. Собственно, если заменить эту юбку на джинсы, то получился бы «деловой» костюм современных женщин. Мы не осуждали Раису Давыдовну за небрежность внешнего вида: в такие преклонные лета уже можно не модничать. О косметике она, по-моему, не имела ни малейшего понятия. Косметика тогда вообще применялась скромно. Моя мать, например, всю жизнь пользовалась одним сортом духов, — «Красная Москва» во флакончике, изображающем Кремль. Одного флакончика ей хватило лет на десять. Еще моя матушка каждый день неукоснительно пудрилась порошковой пудрой при помощи ватки. Этим ограничивался ее макияж, но даже он считался редкостью среди учителей в школе.
      Наши одноклассницы, по-моему, вообще не пользовались косметикой вплоть до окончания школы. И дело не только в общей бедности послевоенной жизни. Тогда это не поощрялось. Если кто-то из девочек пытался просто накрасить губы, то реакция мальчишек оказывалась столь убийственной, что отбивала желание повторить рискованный эксперимент. Одна девочка еще в 4-м классе красила губы, но с ней никто не хотел знаться. Может быть, из-за этого и ходили о ней «аморальные» слухи.
      Шло суровое время. Общественность бескомпромиссно осуждала увлечение косметикой. Советский человек красив сам по себе, без всяких «буржуазных» ухищрений. Применение косметики — признак мещанства, первый шаг к предательству идеалов коммунизма. Официальных циркуляров по этому вопросу, конечно, не имелось, но так «было принято». Газеты, радио, единственный в стране сатирический журнал «Крокодил», эстрада — все дружно и беспощадно клеймили модниц, следующих тлетворному влиянию загнивающего Запада.
     Мы любим перегибать палку. Сейчас, когда в стране объявлена демократия, на каждом шагу можно встретить малолетних дурочек, размалеванных, как ирокез на военной тропе. Я слышал, как рассерженная мать гневно кричала на свою раскрашенную дурочку-дочку и ее разрисованных подружек:
      — Ну, о чем вы думаете? Вылезли на люди, размалеванные, как подзаборные шлюхи!
      Каждому времени — свои нравы.
      Раиса Давыдовна уж точно не пользовалась косметикой. У нашей «матери родной» было некрасивое лицо с крупным носом и низковатым лбом. Прическу она носила всегда одну и ту же: «шестимесячные» мелкие кудряшки вокруг всей головы. Возможно, она сама понимала, что никакая косметика не сделает ее красавицей.
      А мы любили ее. Не скажу, что боготворили, подростки не признают никаких богов, но мы испытывали к ней что-то вроде любви к матери. Многие из нас просто не знали материнской ласки, наши матери слишком много занимались обеспечением нашего пропитания. Только ей могли мы излить свою исстрадавшуюся душу. Только ей мы могли признаться в самых тягчайших «преступлениях». Только ей мы открыто признавались, что уроки не выучили потому, что бегали на лыжах, было страшно весело и интересно, а про уроки как-то не вспомнилось.
      Не знаю, чем покорила Раиса Давыдовна наши отроческие сердца. Наверное, простым, искренним сопереживанием. Она никогда не сюсюкала с нами, могла строго отчитать любого. Когда мы заслуживала, она чехвостила нас от всей своей педагогической души. За небольшие прегрешения она довольно ядовито высмеивала нас. А на всякую мелочь просто не обращала внимания: мол, обойдется, сильно не переживай.
      Зато мы видели, как она работала. Приходила в школу с самого утра, а когда уходила — нас давно уже и след простыл. Думаю, она работала не меньше 12 — 14 часов ежедневно. Раиса Давыдовна вела физику и математику во всех классах, с пятого по десятый, учились мы в две смены, и все это время она находилась в школе. И еще вела несколько кружков: по математике, по физике, по радиотехнике, кружок самодеятельности. Она втянула почти весь класс в самодеятельность, и мы пели хором, читали стихи, ставили небольшие пьесы.
      Так работало тогда большинство учителей. Так работала моя мать. Она преподавала русский язык и литературу во всех классах, в две смены, вела кружки да еще выполняла обязанности завуча школы. А после долгого рабочего дня ей приходилось до поздней ночи проверять бесконечные тетради своих учеников: домашние задания, изложения, сочинения. Обсуждение сочинений нередко вызывало веселую реакцию, там встречались такие перлы, что мы не могли удержаться от смеха.
      — Проезжая под мостом, кто-то плюнул мне на шляпу, — это высказывание частенько цитировала моя матушка на уроках, как пример безграмотности.
      — Через рваные штаны Челкаша Горький показал его пролетарское происхождение.
      — Дубровский и Маша имели сношение через дупло.
      — Даже с помощью золотой рыбки старик не мог удовлетворить свою старуху.
      — Теплота подпирает полотенце. — такими словами Валя Цыганенко пыталась объяснить, что теплый воздух поднимается вверх.
— Татьяна Ларина любила русскую природу и часто ходила на двор. — Для непосвященных поясняю, что выражение «ходить на двор» означало посещение нужника, который располагался на дворе.
      Они были настоящими подвижниками, наши дорогие учителя военных и первых послевоенных лет. Сейчас они все ушли в мир иной. Боюсь, что с ними в России умерло то, что отвечает высокому понятию педагог. Их можно назвать настоящими воспитателями юных умов и душ. Дико слышать от современного «педагога»:
      — Ваш сын нервирует меня, а у меня самой дети, и я не хочу приходить домой взвинченной.
      Такие недоучки или недоумки от педагогики даже не понимают, насколько чудовищно подобное заявление. Оно полностью соответствует привычному советскому рыночному:
      — Вас много, а я одна.
Немудрено, что с подобной базарной философией в XXI-м веке учителя не видят ничего странного в своих забастовках. Забастовки учителей, — это изобретение демократической России, по нравственному значению можно поставить рядом разве что с откровенно людоедскими действиями врачей той же демократической России, которые во время операции втихомолку удаляют здоровый орган у своего пациента, чтобы продать его за рубеж покупателю из «цивилизованной» страны вроде США или Германии. Так и хочется сказать таким, извиняюсь за выражение, «воспитателям человеческих душ»:
      — Идите пикетировать свое министерство, президентский дворец, стучите указками по булыжной мостовой, но не лишайте наших детей и внуков их законного права учиться. А если не устраивает зарплата — увольняйтесь, уходите в коммерческие структуры, гребите деньги лопатой. Только не калечьте души детей.
      Раиса Давыдовна по-настоящему жила нашей жизнью, близко к сердцу принимала наши беды и радости. Она прожила долгую жизнь и оставила по себе добрую, вечную память в сердцах нескольких поколений учеников красно-ярской средней школы, в наших сердцах. А ведь это важнее самой громкой славы и несметных богатств: добрая память многих людей в нескольких поколениях.
      Раиса Давыдовна приобщала нас к событиям в стране и в мире. Мы начинали ощущать свою причастность к жизни всего человечества, понимать ответственность за то, что происходит в мире. К слову сказать, наша учеба в пятом классе совпала по времени со многими серьезными событиями.
      С 1946-го года началась четвертая пятилетка. К 1950-му году промышленность и сельское хозяйство должны не только восстановиться после военной разрухи, но и превзойти довоенный уровень. Иногда на уроках, а чаще после уроков, на пионерских сборах Раиса Давыдовна знакомила нас с ходом выполнения четвертого пятилетнего плана.
      В конце 1947-го года провели давно ожидаемую денежную реформу и отменили карточную систему. Даже мы понимали, что это — хорошо. Отмена карточной системы означала, что теперь не придется занимать очередь за хлебом с вечера, писать номер на руке, приходить ночью на перекличку, а утром давиться в толкучке, потому что хлеба на всех частенько не хватало. С отменой карточек можно в магазине покупать все, что нужно. Отмена карточек привела к твердым государственным ценам на все продукты. Заметно снизились цены на хлеб, на крупы, на макаронные изделия. Произошло первое на нашей памяти снижение цен в СССР.
      Денежная реформа запомнилась, хотя такой паники, как в Вильнюсе, в Красном Яре, конечно, не поднялось. Собственно, реформа свелась к замене старых бумажных денег на новые. Объяснялась эта замена тем, что в годы войны появилось множество фальшивых денег. Их печатали фашисты, но отечественных фальшивомонетчиков тоже хватало. Кроме того, за годы жестокого дефицита во время войны в руках у ловких дельцов скопились огромные суммы. Старые банкноты меняли на новые в соотношении 10: 1. Ограничивалась общая сумма обмена в одни руки: не более трех тысяч рублей. На сберкнижках разрешали оставлять не более трех тысяч. Остальные деньги, — если они имелись, — просто пропадали. На всю операцию по обмену денег отводилось очень короткое время, чуть ли не три дня.
      Для таких семей, как наша, обмен ничего плохого не давал, у нас никогда не хватало денег. Но для спекулянтов это стало почти крахом. А большинство людей осталось довольно такой реформой. Зарплата и цены при этом не изменились. Помню, что при реформе исчезли привычные довоенные красненькие тридцатирублевки с изображением шахтера, вместо них появились двадцатипятирублевые купюры. Сохранились в обращении и металлические монеты, независимо от года выпуска. Мы, подростки, этому радовались, для нас сумма в пятьдесят копеек казалась крупной.
      В 47-м году прошла последняя волна демобилизации из армии. В Красном Яре появилось непривычно много мужчин. Однако среди мужчин чуть не половина были инвалидами. Села и деревни, Энгельс и Саратов наводнили мужчины без руки или без ноги. Встречались просто обрубки человеческих тел без ног, они ездили по улицам на самодельных тележках с гремящими подшипниками вместо колес. Лица у множества мужчин страшно изувечены: выжженные глаза, оторванные уши и носы, ужасные шрамы и следы ожогов. Мы со страхом смотрели на эти «отходы войны», и впервые за мальчишеские годы начинали понимать, что война — не только подвиги и награды.
      В этом же году впервые для работников сельского хозяйства установили показатели, за выполнение которых давались правительственные награды. Для наших мест за урожай зерновых в 30 центнеров с гектара присваивалось звание Героя Социалистического труда. Героев в селе пока не было, но орденоносцы за мирный труд появились. Наша соседка тетя Дуня, доярка, получила медаль.
      В мире тоже произошло немало событий. Летом 47-го года народно-освободительная армия Китая под руководством верного ученика товарища Сталина — Мао Цзедуна начала стратегическое наступление против войск гоминьдана, которыми командовал враг коммунизма Чан Кай Ши. Мы радостно следили за успехами «наших» китайцев.
      Становились независимыми колонии Англии, Франции, Португалии, Испании, США. Мы отмечали на карте мира красными крестиками Индию, Индонезию, Египет, Бирму, Сирию. Героически боролись против французских колонизаторов «наши» вьетнамцы во главе с Хо Ши Мином. Во Франции разворачивалась борьба простых людей против этой несправедливой, захватнической войны. Французская девушка Франсуаза Дье, если я правильно запомнил ее имя, легла на рельсы перед поездом с военными грузами. Матрос Анри Мартен отказался воевать во Вьетнаме и его обвинили в дезертирстве. Докеры отказывались грузить суда, идущие во Вьетнам. Мы пели известную тогда песню:
      Сегодня в доках не дремлют французы,
      На страже мира докеры стоят.
      Мы не допустим военные грузы,
      Долой войну, везите смерть назад!
Не берусь оценивать художественную сторону песни, иногда патриотизм важнее канонов искусства.
         Не надо думать, что подростки не способны оценивать международные события. Утверждать подобное выгодно тем, кто хочет оставить политику только избранным. Более поздние «демократы» любят обвинять СССР в излишней политизации и идеологизации советских людей. Но в США в каждом дошкольном детском учреждении, в каждой школе, в каждом летнем лагере для детей, на каждом государственном учреждении, в каждом офисе — государственный флаг. Чуть не каждый урок начинается с хорового исполнения гимна США, ученики поют стоя. Каждое более-менее крупное спортивное состязание начинается с торжественного пения государственного гимна. «Им» можно внедрять в сознание детей и подростков патриотическую мысль о том, что интересы США — превыше всего. Нам запрещено делать что-либо для патриотического воспитания детей.
      А Третья мировая разгоралась, набирала обороты под надежным прикрытием «холодной» войны. В 1947 году президент США провозгласил «доктрину Трумэна». Смысл этой доктрины состоял в том, что отныне США официально выбрали курс на установление своего мирового господства. Все неугодные или «реакционные» правительства и режимы подлежали свержению, вплоть до открытого применения военной силы. Основным врагом назывался СССР, стоящий во главе социалистического лагеря. Этой доктриной Трумэн отодвигал на второй план всех своих союзников и особенно Англию и заявлял:
      — Управление берем на себя.
      Летом 47-го года госсекретарь США Джордж Маршалл разработал «план Маршалла» по экономической помощи странам Европы, пострадавшим в ходе войны. Мы понимали коварные замыслы Маршалла: он собирался закабалить эти страны. Как показало будущее, этот план сработал. А «дальнобойность» этого плана проявляется даже в XXI-м веке в виде хитрой глобализации, то есть, всемирного внедрения американского образа жизни и проамериканской политики.
      Весной 1948-го года англо-американские империалисты, обеспокоенные победами социалистического лагеря, образовали НАТО — Североатлантический блок капиталистических государств и готовили планы военного нападения на СССР. Такие планы, включая «Дробшот», — план атомного удара по двумстам советским городам и промышленным центрам, — существовали, и работа по ним шла всерьез, что бы сейчас ни говорили поборники миролюбивой западной демократии. Вокруг наших границ США сразу после войны начали создавать плотную сеть военных баз со стратегическими бомбардировщиками, вооруженными атомным оружием.
      Нас сильно разочаровал президент братской социалистической Югославии Тито. Мы считали его верным другом, учеником и помощником Сталина. А он, оказывается, начал отходить от позиций коммунизма и социализма. В газетах появились первые статьи на эту тему. В мальчишеской среде предательство считалось куда более тяжким грехом, чем прямая, открытая вражда.
      В конце пятого класса, перед самыми экзаменами Раиса Давыдовна устроила нам первый выход в большой свет. Она повезла весь класс в Саратов, в театр юного зрителя, ТЮЗ. Саратов поразил множеством инвалидов: безрукие, одноногие на костылях, безногие на гремящих колясках. Для некоторых даже такая самодельная коляска была недоступной роскошью. Они тяжело передвигали свои торсы на руках, опираясь об асфальт деревянными колодками. Инвалиды сидели и стояли на всех углах, просили милостыню, двигались в толпе прохожих, с трудом поднимались в трамваи и выходили из них. Это было великое бедствие народа, трагическая цена Победы.
      Для поездки в театр родители приодели нас. И все же наша шумная, плохо причесанная и неважно одетая толпа деревенских подростков выделялась на фоне горожан. Если девочки нацепили бантики, нарядились в выглаженные платьишки, белые носочки, то кое-кто из мальчишек по простоте душевной ухитрился поехать в город босиком. Мы от первых проталин до «белых мух» бегали по улицам и огородам Красного Яра босиком. По привычке некоторые поехали в Саратов босиком: подумаешь, тоже мне город, да мы и не такое видели!
      В театре нас ждал моральный удар. Чопорные билетерши отказались пропускать в храм искусства босоногих почитателей Мельпомены. После небольшого замешательства выход нашелся. Обутые прошли в фойе, в углу за пальмами быстренько сняли свою обувь, Раиса Давыдовна вынесла ботинки, тапочки и сандалии на улицу. Босые обулись и уже на законных основаниях гордо прошли мимо блюстительниц нравственности.
      Шла какая-то пионерская пьеса на извечную тему: каким должен быть настоящий советский пионер. Пьеса нам не понравилась. Даже нашему неискушенному вкусу она показалась примитивной. На сцене правильный пионер перевоспитывал плохого, ленивого пионера, избалованного обеспеченными родителями. Роль правильного пионера исполняла травести с довольно пышными формами. На сцене суетился правильный пионер в коротких штанишках и тряс толстым, совсем не пионерским задом. Мы прекрасно знали, что должны быть хорошими пионерами, но главный герой не вызывал ничего, кроме насмешек.
Гораздо больше нас увлекала возможность съесть мороженое и попить газировки. К сожалению, мало кто догадался запастись деньгами. Более дальновидные однокласники, в основном, девчонки, радушно угощали неимущих, стакана газировки хватало трем-четырем, а каждую порцию мороженого передавали по кругу.
      Мы не только учили уроки и занимались во всяческих кружках. У нас имелось множество других, не менее важных дел. Ничего не могу сказать о девочках, но мальчишеская команда вела напряженную и увлекательную жизнь.
В те годы Саратовская область отличалась суровыми зимами. Зимой главная забота — сохранение тепла в доме. Для тепла требовались дрова, много дров. В окрестностях Красного Яра деревьев было мало, дрова были плохие. Частично дефицит энергоносителей восполнял известный кизяк. Однако кизяк горел с трудом, давал много дыма и вони, кизяка на всю зиму не хватало. Требовались настоящие, деревянные дрова.
      Наши родители покупали дрова. Преобладали тонкие, корявые стволы молодых, низкорослых деревьев местных пород: клена, осины, дуба, осокоря, вяза. Пилить тонкие стволы не так уж трудно, требовалась лишь двуручная пила, да напарник. Обязанности моего напарника обычно выполнял восьмилетний братишка, слабо возросший на скудных военных харчах. Поскольку взрослых мужчин в доме не имелось, то наша пила была тупая, с плохим разводом, ее часто заедало. Но, так или иначе, с распилкой мы справлялись.
      А вот колоть эти чурбаки на поленья — настоящее мучение. Волокнистая древесина со множеством сучков никак не хотела колоться, топор увязал в корявых чурбаках. Приходилось надрываться. После таких мучений истинное удовольствие доставляли редко попадающиеся чурбаки осокоря или ольхи. Они со звоном разлетались на ровные полешки, розовая древесина радовала глаз, она хорошо «щепалась» на лучины для растопки. Мы хвастались друг перед другом мастерством дровосека.
      В семьях со взрослыми мужчинами дрова пилили и кололи сразу на всю зиму и складывали их в поленницы. Зимой оставалось перед каждой топкой приносить в дом охапку-другую хорошо высохших поленьев. Но таких семей было немного в Красном Яре. Война опустошила мужское население страны. А наших мальчишеских сил хватало лишь на то, чтобы напилить и наколоть дров на один-два дня. Поэтому тяжелая работа с дровами растягивалась на всю долгую зиму. Работать приходилось на крепком морозе, да еще нередко предварительно расчищать обильный снег.
      Кажется, как раз в эту зиму матери вместо обычных дров дали талон на каменный уголь. Я, образованный человек, обрадовался. Уголь намного калорийнее дерева, его не надо пилить и колоть. Но как обычно случается в жизни, радость моя оказалась недолгой. Уголь трудно разгорался, требовалась растопка из тех же дров. Дров у нас не имелось, на растопку шло все, что могло гореть: газеты, всяческий горючий мусор, бурьян.
      При горении уголь почти не давал привычного, уютного пламени. В топке плиты зловеще светились раскаленные куски угля. Угольный дым имел неприятный, какой-то паровозный запах, совсем не домашний. Вместо легкой, пушистой золы получался крепкий шлак, тоже довольно вонючий. А от угольной пыли истопник становился похож на шахтера-стахановца. Больше матушка уголь никогда не покупала.
      Кажется, в семидесятых годах в Красный Яр провели газ, и проблема дров исчезла. Кстати, в 46-м году Саратовский газ елшанского месторождения пришел по трубопроводу в Москву. Москвичи первыми в стране избавились от возни с дровами благодаря саратовскому       газу.
      Каждый день приходилось носить воду из колодца для приготовления еды, питья, умывания, мытья полов, стирки, питья для коровы, овец. Каждый день необходимо чистить хлев от навоза и остатков сена, складывать это добро в кучи для будущих кизяков, давать скоту сено, раскладывать из свежего сена подстилку, чтобы корова ночью не примерзала к земляному полу хлева.
      Много хлопот доставляла стирка. Стирали, конечно, наши матери. Но для стирки требовалась вода в довольно большом количестве, ее мы носили из колодца. Полоскали белье в Красном Яре на речке. Мы носили на речку тяжелое корыто с мокрым бельем, а после того, как матери прополощут влажное, замерзающее белье в ледяной воде в проруби, несли белье       назад.
      Не надо думать, что наша жизнь проходила только в учебе и изнурительном домашнем труде. Мы очень любили кино. В сельском клубе частенько крутили фильмы. Клубом руководила известная и уважаемая Дора Григорьевна Яворская, гроза мальчишек. Она, по-моему, никогда не выпускала изо рта папиросу и железной рукой наводила порядок в клубе и его       окрестностях. Клуб располагался прямо напротив школы, через улицу.
      Мы смотрели все фильмы подряд. Тогда не покупали дешевых мордобойных боевиков, триллеров, ужасающей, откровенно дегенеративной американской фантастики, еще более дегенеративных остросексуальных фильмов, мыльных сериалов. Нам показывали хорошие, интересные, познавательные или героические фильмы. В СССР выходило немало исторических картин: «Петр Первый», «Иван Грозный», «Богдан Хмельницкий», «Адмирал Нахимов», «Александр Невский», «Георгий Саакадзе», «Адмирал Ушаков». Привозили фильмы о революции, о гражданской войне: «Ленин в Октябре», «Ленин в восемнадцатом году», трилогия о Максиме, «Незабываемый 1919-й», «Александр Пархоменко», «Котовский», «Его зовут Сухе-Батор».       Сильнейшие впечатления производили на нас фильмы о недавней Великой Отечественной войне: «Она защищала Родину», «Малахов курган», «Два бойца», «Иван Никулин — русский матрос», «Радуга», «Неуловимый Ян», «Подвиг разведчика», «Молодая Гвардия», «В шесть часов вечера после войны» и множество других, известных и сейчас. Нравились нам чудесные фильмы по русским народным сказкам: «Кащей Бессмертный», «Василиса Прекрасная», «По щучьему велению» и прекрасные рисованные мультфильмы на эти же темы.
      В советских фильмах звучало много хороших песен. Эти песни расходились по стране, их пел народ. Полюбившиеся песни имели народные варианты, как тогда называли, «ответы». Запомнился один из таких «ответов», а точнее пародия на песню. В фильме «Александр Пархоменко» махновцы поют песню «Любо, братцы, любо». Мы прекрасно знали, что махновцы плохие люди, но песня нам нравилась, мы даже распевали ее. Однажды кто-то из мальчишек постарше пропел «ответ» на нее.
      Первая болванка попала танку в лоб,
      Вторая болванка попала танку в бок,
      Третья болванка попала танку в бак, —
      Выскочил из танка, сам не знаю как.
         А наутро вызвали меня в политотдел:
         — Что же ты, мерзавец, вместе с танком не сгорел?
         — Товарищ подполковник, я сам себя корю,
         В следующей атаке обязательно сгорю!
Эта песня нам понравилась, мы не понимали страшного смысла слов, она казалась веселой шуткой, фронтовым юмором.
      Особой популярностью пользовались «трофейные» фильмы. Не знаю, почему они назывались так, но в начале фильма шли титры: «Фильм взят в качестве трофея». Это, в основном, английские или французские, иногда американские фильмы. Мы не могли понять, почему эти фильмы называются трофейными, — ведь их выпускали наши союзники, а трофеи можно брать только у врагов. Возможно, перед тем, как стать нашими трофеями, они побывали у фашистов, которые взяли их как трофеи у наших слабосильных и не умеющих воевать       союзников.
      В этих фильмах не чувствовалось никакой вражеской идеологии, там раскрывались простые, извечные человеческие чувства и качества: смелость, честность, верность, дружба, любовь. Несмотря на наше пионерское воспитание, они волновали нас ничуть не меньше, а может быть, сильнее, чем идеологически выдержанные отечественные. И в самом деле, что может сравниться в глазах мальчишек с такими кинокартинами, как «Леди Гамильтон», «Три мушкетера», «Железная маска», «Судьба солдата в Америке», «Седьмой раунд», «Последний       раунд», «Серенада солнечной долины», «Девушка моей мечты»?
      Киноустановка размещалась прямо в зрительном зале, фильмы демонстрировались по частям. После каждой части в зале зажигался свет, и киномеханик на наших глазах неторопливо менял кассету. Киноленты обычно попадались сильно изношенными, частенько рвались, и тогда зрители принимались топать ногами, свистеть и улюлюкать — это было своего рода традицией, киномеханик не обижался, народ показывал, что фильм нравится.
      Мы читали много книг, газет и журналов, слушали радио, но разве может все это сравниться с переживаниями «живых» людей на экране? Мы подолгу обсуждали каждый фильм, и не просто выливали эмоции на тему: эх, меня бы туда, я бы...! Нас интересовала игра актеров, хитросплетения сюжета, глубина чувств киногероев, историческая достоверность событий.
      Перед каждым фильмом обычно демонстрировался киножурнал. Чаще всего показывали хронику, но нередко встречались кинорепортажи по достижениям науки и техники. Такие киножурналы давали нам богатую пищу для размышлений и работы мальчишеской фантазии. Нам понравился киножурнал, где показывали отечественную автоматическую линию для изготовления шоколадных конфет в обертке, это, пожалуй, первое приобщение нас к достижениям высоких технологий. Еще запомнился кинорепортаж о новом методе лечения зубов. Врач удалял больной зуб, чистил его, ремонтировал, а потом вставлял в него шуруп и ввинчивал на старое место. Просто, надежно и элегантно. Сейчас, когда возрастной дефицит зубов заметно проявляет себя, я задаюсь вопросом: где же этот замечательный метод, почему о нем забыли дантисты и попросту выбрасывают в помойный таз наши многострадальные больные зубы?
      Пропустить какой-то фильм считалось у нас позором. Полюбившиеся картины смотрели по нескольку раз. Но чтобы стать кинозрителем, приходилось решить серьезнейшую проблему. Дело в том, что у нас не бывало карманных денег. Просить деньги у родителей считалось неприличным. Проникнуть в кинозал мы могли только «зайцами». Но на пути «зайцев» стояла несгибаемая Дора Григорьевна и ее контролеры. Мы прибегали к невероятным ухищрениям, но простая наглость редко приводила к успеху. И все же мы проникали в зал.
      Мы считали это результатом своей доблести, геройства и иезуитской хитрости. Сейчас я понимаю, что возможность «зайцами» проникнуть в зал давала нам все та же строгая и непреклонная Дора Григорьевна, которую тогда мы боялись пуще огня. Под суровой внешностью Доры Григорьевны скрывалось добрейшее и великодушное сердце.
      Дело обстояло просто. Когда все обладатели билетов проходили в зал, и в нем гас свет, суровые контролерши куда-то исчезали буквально на минуту. Скопившиеся «зайцы» разных возрастов густой толпой кидались в открытую дверь. Возникала короткая невообразимая толкучка. Мы давили друг друга, лезли по телам и головам товарищей в зал. Свалка шла весьма ожесточенно, однажды меня сильно сдавили, и я почувствовал острую боль во всем теле. В зале я не столько смотрел на экран, сколько ощупывал свои ребра и конечности: не сломал ли я их, уж очень болел мой скелет. Вскоре контролеры занимали свое место, и закрывали двери в зал. Как сейчас говорят: кто опоздал, тот не успел.
      Да будет Вам земля пухом, Дора Григорьевна. Ведь это Вы в те трудные годы позволяли нам утолять ненасытный мальчишеский сенсорный и эмоциональный голод, Вы давали нам возможность соприкоснуться с большим миром искусства кино.
      Кажется, именно к пятому классу относится расцвет нашего мальчишеского увлечения «пионерским» фольклором. Мальчишки нашей компании много читали серьезных книг, смотрели все кинофильмы, ставили под руководством Раисы Давыдовны небольшие пьески и инсценировки. Мы пели песни, читали стихи. Все это тогда сочиняли «идеологически выдержано», как это делается сейчас в США ради воспитания патриотизма юных и не очень юных американцев.
Однако кроме идеологически выдержанных произведений у нас в обиходе имелось множество идеологически «незрелых» и весьма сомнительных в цензурном отношении творений неизвестных авторов. Как говорится, слова народные, музыка — тоже. Все это мы называли в шутку пионерским фольклором. Так, если рыбалка шла неудачно, мы не унывали:
      Рыбаки ловили рыбу,
      А поймали рака.
      Целый день они искали,
      Где у ракаср.... а.
Когда кто-то получал небольшую травму и готовился пролить скупую мужскую слезу, мы подбадривали несчастного жалобной песенкой:
      Укусила Жучка собачку
      За больное место, за с... чку.
      Как же этой Жучке не стыдно,
       Ведь собачке больно и обидно.
Соответствующее идеологически «незрелое» произведение имелось на любой случай мальчишеской жизни. Если у кого-то, к примеру, сорвалась рыба с крючка, и он восклицал: «Эх, жалко!», — мы тут же успокаивали его: «Жалко осталось у пчелки в ж... ке».
Существовало множество «пионерских» интерпретаций классической поэзии. Мы знали весьма острые варианты стихотворений «Поздняя осень, грачи улетели», «Мужичок с ноготок», «Крутится, вертится шарф голубой» и других хрестоматийных стихотворений. В то же время мы бдительно следили за чистотой русского языка среди своих приятелей. Стоило кому-то сказать вместо «есть» — исть, или вместо «идти» — итить, мы тут же подхватывали:
       У нас в Рязани —
      Грябы с глазами.
      Их ядять,
      Они глядять.
А сколько мы знали считалок! Увы, большая часть из них тоже оказывалась идеологически «незрелой», например:
      В этой маленькой компании
      Кто-то сильно навонял.
      Раз, два, три, —
      Это будешь, верно, ты!
Не могу уверять, что наши девчонки тоже пользовались «пионерским» фольклором. Но, видимо, и у них он пользовался спросом. Стоило кому-то из нас, при строжайшем соблюдении правил хорошего тона, осторожно высказать девчонкам в подходящей ситуации что-нибудь вроде: «Жалко осталось знаешь где?» — как тут же следовал ответ:
      — Знаем, знаем, ты у себя там посмотри!
Но несмотря на «пионерский» фольклор, на то, что взрослые совершенно не стеснялись нашего присутствия и обильно сдабривали речь энергичными выражениями, мы прибегали к ненормативной лексике довольно редко и только при условии, если рядом не видели посторонних, тем более, взрослых. Я до старости не могу привыкнуть к тому, что молодежь начала XXI-го века свободно использует самые отвратительные нецензурные слова без всякой необходимости и без стеснения. Нежные современные девушки при общении с влюбленными в них юношами спокойно употребляют выражения, от которых у меня вянут уши. А уж о мужественных влюбленных юношах и говорить не приходится.
      В дальнейшей жизни при разговорах с приятелями не раз всплывала тема «пионерского» фольклора. Удивительно, но несколько поколений советских мальчишек и девчонок из самых разных мест СССР использовали в детстве и отрочестве одни и те же творения. Поистине, произведения народного творчества распространяются по стране со скоростью света от Карелии до Камчатки, их знает «всяк сущий в ней язык»: и про нехорошую Жучку, и про пчелкино жалко, и про незадачливых рыболовов, и про мужичка с ноготок. Хотелось бы, чтобы специалисты изучили механизм и пути распространения фольклора.
      В пятом классе у нас вспыхнуло увлечение собаками. Его зачинщиком стал все тот же Генка Бурыкин. Родители разрешили ему завести собаку. Так появилась в нашей компании Сильва: удивительная помесь всех известных собачьих пород. Ростом и длинным телом, короткими ногами она напоминала таксу. Хвост достался Сильве от лайки: кольцом в полтора оборота, голова — от чистокровной дворняги. Шерсть длинная, густая и слегка кудрявая, белого цвета, а нрав — бешеный. Генка страшно гордился этим удивительным гибридом, а мы чахли от зависти. Постепенно «друзья человека» появились почти у всех нас. Это были ублюдки невероятных и неповторимых мастей и статей. Только в самых бедных семьях не могли прокормить еще и собаку.
      Я тоже завел себе собаку. Бурыкин подарил мне щенка. По его словам, щенка произвела на свет миниатюрная Сильва от Полкана, огромного черного лохматого пса неведомой породы, который принадлежал нашей сельской аптекарше Адели Семеновне. Мы с Бурыкиным назвали его Буяном. Отпрыск Сильвы и Полкана вскоре превратился в красивого, стройного и поджарого пса среднего роста с ярко-коричневой, гладкой шерстью.
      Полюбил я Буяна безумно. Его темперамент соответствовал имени. Моей матери приходилось выслушивать многочисленные жалобы сельчан на свирепого, невоспитанного пса. Каюсь, в таком поведении Буяна виноват я. Мы считали, что собака должна быть злой, чтобы надежно охранять покой и собственность хозяина. Для развития свирепости рекомендовалось кормить собаку с обильной приправой жгучими пряностями. Я щедро сдабривал скудную пищу Буяна перцем. Полуголодный Буян жадно хватал похлебку, фыркал, мотал головой, но съедал все без остатка: голод не тетка.
      Буян жил у меня до ранней весны 1953-го года, когда я учился уже в 10-м классе. И вдруг он пропал бесследно. Незадолго до его исчезновения я заметил, что мой Буян заметно округлился, на его боках появился жирок. Я долго и искренне горевал о безвременно погибшем друге. Другую собаку я так и не завел, — слишком яркую память оставил по себе мой Буян. Через много лет я случайно узнал об обстоятельствах гибели Буяна. Он пал жертвой своего аппетита. Один житель Красного Яра зарезал корову. Холодильников тогда еще не изобрели, а зимы стояли гораздо холоднее, чем сейчас, без надоедливых постоянных оттепелей, и он повесил мясо на чердаке. Через некоторое время хозяин заметил, что мясо убывает гораздо быстрее, чем он рассчитывал. Он устроил слежку, засаду, выследил грабителя и застрелил его. Так погиб мой несчастный Буян. Он сумел найти лазейку к этому лакомству и впервые в жизни поел как следует.
      Происходили ли в нашем пятом классе «лирические» события? Пятиклассники вполне способны на влюбленность. Недаром существует расхожее выражение: влюбился, как пятиклассник. Я этого не знаю. Я оказался самым младшим в классе, и это, возможно, останавливало меня: не мог же я всерьез думать о влюбленности в девчонку старше меня на год, а то и на целых два. Я относился к одноклассницам, как к подругам моей старшей сестры, то есть, как к недоступно взрослым девушкам. Кроме того, я воспитывал себя серьезным, пожалуй, чересчур серьезным человеком, усердно грыз гранит науки и не мог себе позволить отвлекаться на такую ерунду.
      К тому же, я начитался классиков и считал, что настоящая любовь приходит только один раз в жизни, а размениваться на мелкие увлечение — дело, недостойное порядочного человека. Так что, эта сторона жизни меня не волновала. Я терпеливо ждал единственной, настоящей, большой любви и не интересовался «моральным обликом» одноклассников.
      Только через множество лет я узнал, что любовь в пятом классе имела место быть. Все девочки поголовно безумно влюбились в Генку Бурыкина. По воспоминаниям свидетелей, не указываю их фамилий, основной претенденткой на сердце нашего лидера считалась ни кто иная, как Раечка Рудина. Она энергично пресекала попытки других девочек завязать лирические отношения с Бурыкиным. Абсолютно не знаю, удалось ли ей обратить на себя внимание избранника, но в шестом классе у нее появилась счастливая соперница, которая решительно оттеснила всех конкуренток от предмета девичьих воздыханий.
В пятом же классе пережил губительное воздействие любви и Витька Седякин. Он влюбился в       Тоню Пилипенко — невысокую, довольно полненькую уже в этом возрасте блондиночку с большими косами, симпатичную, веселую и острую на язык. Отец ее работал председателем колхоза «Свежая сила», и ее семья жила довольно обеспеченно в материальном отношении. Седякин долго мучался в нерешительности, потом любовь преодолела все сомнения и колебания. Он написал Тоне записочку, по-мужски лаконично и решительно выражавшую его высокие чувства: «Тоня, давай дружить с тобой».
      Тоня Пилипенко отреагировала довольно оперативно, не откладывая решение вопроса в долгий ящик. Чуть ли не на следующий день она подошла к Седякину и сказала:
      — Мы с мамой обсудили твою записку. Она не возражает, чтобы мы с тобой дружили.
Не знаю, как бы отреагировал я на такое заявление. Возможно, ошалел бы от счастья. А может, и не ошалел бы. Седякин много лет спустя признался мне, что ответ Тони поверг его в состояние полной фрустрации. Он испытал сильнейшее разочарование в предмете своей первой любви, и это разочарование мгновенно уничтожило его пылкую, неземную страсть. Он доверил Тоне самое сокровенное, открыл ей горящую неземным чувством душу. А Тоня, оказывается, спокойно обсуждала его предложение с мамой, будто речь шла о покупке, допустим, платья. Это разочарование Виктор Георгиевич пронес через всю жизнь и через полвека признавался мне:
      — У меня тогда все отпало. Да иди ты, думаю, со своей мамой...
Возможно, подобные страсти в нашем пятом классе кипели не только в этом случае, но я, к сожалению, ничего об этом не знал.
      Встречу Нового 1948-го года мы, пятиклассники, провели как совсем взрослые люди. До этого нам устраивали новогодние утренники вместе с другими малышами. А сейчас нас допустили на настоящий новогодний бал-маскарад в школе. Мы с энтузиазмом готовились к историческому событию. Девочки шили из марли наряды королев, волшебниц, на худой конец, снежинок. Мальчишки, готовили героические костюмы мушкетеров, рыцарей, богатырей, витязей. Новогодней бижутерии и костюмов в наших магазинах тогда не продавали, даже простейших полумасок. Все пришлось готовить своими руками.
      Я решил сделать костюм мушкетера. После серьезного обдумывания в комплект костюма я включил плащ, сапоги с большими отворотами, широкополую шляпу, шпагу, страусиное перо и маску под д’Артаньяна. Плащ можно смастерить из куска какой-нибудь материи красного, черного или хотя бы синего цвета. Сапог я никогда не носил и решил позаимствовать довоенные сапоги матери, темно-красного цвета и без каблуков. Шляпу можно переделать из оставшейся от отца серой шляпы с довольно широкими полями. Страусов в окрестностях Красного Яра не водилось, я выдернул три длинных черно-зеленых пера из хвоста петуха Петьки, хотя Петька яростно и шумно сопротивлялся. Шпагу можно выстругать из хворостины, тут особых проблем не было. Оставалась мелочь: маска героического мушкетера.
      Тогда издавали много книг для пионерских умелых рук. В одной из книг я нашел рекомендации по изготовлению папье-маше, это не сложно, нужна лишь соответствующая форма. В другой умной книге удалось найти советы по лепке из глины самых разных предметов. Я накопал в погребе глину и принялся за дело. Умная книга предписывала смешать глину с песком, но найти песок зимой в Красном Яре — неразрешимая проблема. Пришлось ограничиться одной глиной. Я вылепил из глины лицо с героическим профилем и положил его на просушку.
      Глина сохла медленно и при этом покрывалась сеткой трещин. Я замазывал трещины и продолжал сушку. Трещины появлялись снова, я их снова замазывал. Но тяжелая глина без песка постепенно расплывалась. Вместо героического профиля с орлиным носом получалась какая-то страшная плоская харя. Я исправлял ее как мог, но большого успеха не достиг. Наконец, глина подсохла достаточно, я стал оклеивать ее кусочками газетной бумаги по рекомендациям умной книги. Когда я снял готовую маску с глиняной заготовки, мне чуть не стало дурно. Ни анфас, ни в профиль это никак не походило на мушкетера. На меня смотрела пустыми глазницами страшная образина с ярко выраженными монголоидными чертами. Слезами горю не поможешь, я начал наводить красоту акварельными красками.
      После долгих мучений я понял, что гордый мушкетерский профиль у меня не получится. Пришлось наряжаться в тряпье и изображать из себя Бабу Ягу. У меня не хватило ума, или просто я так зациклился на героической маске, что не подумал о простейшем выходе из положения с помощью черной полумаски. И вот я пошел на свой первый в жизни бал жуткой бабой Ягой. Кстати, баба Яга оказалась весьма натуралистической, никто не спутал мой костюм с другим бал-маскарадным персонажем. Грустный осадок от этого бала остался у меня надолго. Я еще не понимал, что человеку следует планировать свои замыслы с учетом реальных ресурсов.
      На новогоднем бал-маскараде произвели фурор костюмы трех поросят. Под масками Нифа, Нуфа и Нафа скрывались мои одноклассники: Генка Бурыкин, Витька Седякин и Толик Гусев. Маски и костюмы поросят приготовила собственноручно мать Бурыкина, Сара-Серафима. Эти маски получили первый приз, настолько они выглядили великолепно. Не верилось, что их готовили в домашних условиях.
      Ели и похожие на них пихты в окрестностях Красного Яра не росли. Их нам заменяли сосны, которые встречались на песчаных участках степи. Однажды, в каком-то особенно бедственном году на новогоднем утреннике мы водили хоровод вокруг сухого деревца лиственной породы. Голые ветки этой эрзац-елки мы сами старательно замаскировали бумажными зелеными ленточками и хлопьями ватного «снега».
      Наш первый бал подпортила погода. К Новому году сильно потеплело, прошел даже обильный дождь, и улицы Красного Яра превратились в непролазное болото. Осенью мать купила мне новые галоши, и я надел их, когда отправился на бал. В центре села образовалась огромная лужа. Она появлялась на этом месте каждую осень и каждую весну, но чтобы зимой — такого никто не помнил. Когда я обходил эту «миргородскую» лужу, галоши мои крепко завязли в густой грязи, и одна соскочила с ботинка. Пришлось шарить в грязи голыми руками. Я сильно извозился, но галоши так и нашел. Наверное, она до сих пор ждет счастливчика, которому повезет больше, чем мне. В общем, первый «взрослый» Новый год радости мне не принес.
      Весной 1948-го года появился Великий Сталинский план преобразования природы. Нас этот план коснулся непосредственно. Газеты и радио сообщали о предстоящем строительстве крупнейших в мире Куйбышевской и Сталинградской ГЭС, Волго-Донского канала, о создании нового Цимлянского моря, о Москве — порте пяти морей, о Южно-Уральском и Кара-Кумском оросительных каналах и даже о возможном повороте вспять великих сибирских рек.
      По этому плану намечалась посадка в засушливых степных районах полезащитных лесных полос. Эти лесные полосы должны преградить дорогу знойному суховею из казахстанских степей, а зимой обеспечивать снегозадержание. Вот эта часть Великого Сталинского плана преобразования природы и коснулась нас, школьников Красного Яра.
      Как только стаял снег и подсохла земля, мы чуть ли не всей школой стали выезжать на колхозные поля. Нам давали лопаты и семена деревьев: тяжелые глянцевые желуди, «весла» ясеня, «крылышки» русского клена, мелкие шарики акации. Мы сажали семена по размеченным прямым линиям, которые тянулись от горизонта до горизонта. Линии образовывали громадные квадраты на бескрайней заволжской степи.
      Мы работали парами. Один лопатой делал в земле ямки, второй укладывал семена, и первый прикапывал их. Нещадно палило жгучее заволжское солнце, губы трескались от зноя и жажды, в воздухе клубилась густая пыль от потревоженной лопатами пересохшей земли. Мы сажали семена деревьев и беспокоились: приживутся ли они? Ведь им нужна вода, а дожди избегали наших засушливых мест.
      Наш труд не пропал даром. Сейчас в этих бескрайних степях, где веками летом господствовал суховей, а зимой злые ветры уносили весь снег, где дерево считалось чуть ли не музейной редкостью, — сейчас здесь шумят стройные ряды деревьев, давным-давно посаженных нами. Зимой они задерживают снег, а летом закрывают посевы от иссушающего суховея из недалеких Кара-Кумов. Не все плохо планировал товарищ Сталин.
      На эти посадки мы выезжали каждое воскресенье, а иногда и в обычные учебные дни. Никто не догадывался обеспечить нас питанием или хотя бы питьевой водой. Но мы не роптали. Нам и в голову не приходило, что кто-то должен кормить и поить нас. Это наша степь, и мы хорошо знали степные обычаи. Мы брали с собой бутылку воды, кусок хлеба и довольствовались этим весь долгий, жаркий день.
      Под обжигающими лучами солнца, в густой пыли мы сажали, сажали, сажали семена деревьев и мечтали о том времени, когда здесь зашумят Сталинские полезащитные лесные полосы, и как здорово тогда будет. Эти посаженные нами лесные полосы в Саратовской заволжской степи давно стали привычным элементом пейзажа. Сегодня молодое поколение даже не знает, как они появились здесь. Считается, что эти ровные ряды деревьев, пересекающие бескрайнюю степь вдоль и поперек, выросли сами собой.
      При приватизации саратовских земель этот громадный труд многих тысяч людей, наш труд нескольких школьных лет ушел в чью-то частную собственность практически бесплатно. Ушел в чьи-то жадные, загребущие руки, которые никогда не будут сами обрабатывать эту землю. Наш труд ушел в эти руки, как ушло все, что создали миллионы советских людей за шестьдесят лет упорной работы. Почти бесплатно ушло в частную собственность людей без чести и совести богатство в триста триллионов советских рублей.
А нас, искренних, полуголодных мальчишек и девчонок, которые делали эту тяжелую работу и мечтали о светлом будущем для всех людей, — нас просто обманула самым наглым образом наша любимая власть.
      Лето после пятого класса запомнилось тем, что из Красного Яра исчезли все наши кумиры: Игорь Мандровский, Семен Варновский, Марк Ключевский, Геннадий Васильцев. Их класс закончил школу, выпускники разъехались поступать в ВУЗы. Нам без них стало как-то сиротливо. Опустела волейбольная площадка в садике, никто не показывал больше чудеса самодеятельной гимнастики на речке.
      Думаю, класс Мандровского можно признать самым сильным за всю историю красно-ярской школы. Уж очень яркие воспоминания оставили эти парни в наших мальчишеских сердцах. Никого из других старших классов мы почти не запомнили, а их помним до сих пор. Я не знаю, как сложилась жизнь наших кумиров. Через несколько лет мы увидели на берегу нашей речки Игоря Мандровского. Интеллигентного вида солидный молодой человек в очках загорал в полном одиночестве. Он, видимо, почувствовал наше присутствие, с ленивой грацией поднялся, небрежно сделал несколько потрясающих кульбитов, элегантно пробежал на руках. Ходили слухи, что он чуть ли не аспирант.
      Нам после их ухода из нашей жизни предстояло учиться в школе еще целых пять лет, и этот срок казался бесконечным.
К концу пятого класса мы заметно подросли, стали самостоятельными, мыслящими и предприимчивыми молодыми людьми, добытчиками в своих семьях. Одним из способов добычи пропитания для семьи оставалась рыбалка. Основным орудием лова служила удочка. На удилища мы срезали в зарослях тальника длинные, прямые лозины, очищали их от коры и сушили под навесом или в сараях. Чтобы они оставались прямыми, их закрепляли гвоздями на дощатых стенах.
      В продаже уже появилась капроновая леска. Больше не приходилось скручивать самодельные лески из ниток или конского волоса. Капроновая леска не путалась, легко разматывалась и по прочности заметно превосходила самодельные. На покупку лески и крючков требовались деньги. Просить деньги у взрослых мы считали ниже своего достоинства. Деньги зарабатывали сами сдачей Маргулину-старшему шкурок сусликов, металлолома и прочего вторсырья. На поплавки шли пробки от винных бутылок, на грузила — свинец. И пробок, и свинца у нас имелось в избытке.
      Изготовление удочки только на первый взгляд кажется простым делом. Попробуйте привязать к леске крючок, — если у вас нет навыка, то ничего из этого не получится. Мы осваивали хитрые узлы, концы лески аккуратно обрезали и оплавляли на спичке, чтобы рыба не укололась об острый конец. Не проще обстояло дело с поплавком. Тут каждый проявлял смекалку на собственный вкус. У одного поплавок стоял на воде вертикально, торчком, у другого лежал на боку, у третьего — наклонно. Каждый считал свою конструкцию наиболее удобной, чтобы уловить малейшее колебание поплавка и вовремя подсечь рыбу. Справедливости ради надо заметить, что особого влияния на улов наши хитрости не оказывали. Все зависело от простого везения.
      Некоторые умельцы, вроде Бурыкина и Седякина делали составные, многоколенные удилища, трубки для соединения частей они скручивали из консервной жести. Получались длиннющие, на зависть остальным, чуть ли не шестиметровые удилища. Бурыкин даже ухитрился смастерить самодельный спиннинг. Катушку с тормозом он соорудил из той же консервной жести. Спиннинг часто выходил из строя, поэтому Бурыкин пользовался им неохотно. Весной мы ловили молодых щурят на проволочную петлю. Щурята любили неподвижно стоять в воде у самого берега. Оставалось осторожно подвести петлю и сделать точный рывок.
       Как-то в конце мая в протоке за мостиком, соединявшей большое озеро на заливных лугах с речкой, по пути к излюбленным озерцам мы неожиданно увидели великое множество мальков. Они шли из озера в речку чуть не сплошным потоком. Такое изобилие рыбы оказалось полной неожиданностью. Ни у кого не имелось ни сачков, ни ведер. Но мы были опытными, сообразительными и находчивыми людьми. Вместо сачков приспособили штаны. Когда штаны оказались полными рыбой, мы сняли рубашки и их тоже набили мальками. Тащили эту добычу до дома мы с большим трудом, с частыми остановками.
      После первого рейса мы тут же запаслись ведрами и мешками и снова помчались на протоку. Но за пару часов, пока мы бегали туда-сюда, мальки исчезли. Мы посчитали, что ход рыбы закончился, и принялись ловить рыбу, на удочку. На следующий день мы снова пошли с удочками в сторону протоки и снова наткнулись на массовый ход мальков. Опять мы оказались неподготовленными. Снова пришлось снимать штаны и рубашки. И опять второй рейс к протоке в этот день оказался неудачным.
      Иногда ловили мы раков. Это требовало умения и времени. Наживкой для раков служило «мясо» двустворчатых ракушек-беззубок, которых на речке в то время водилось великое множество, в некоторых местах мы даже опасались купаться, — острые края раковин резали босые ноги. Мы привязывали «мясо» моллюсков на бечевку и опускали наживку в воду у обрывистых берегов, где располагались рачьи норы. Раки клешнями ухватывали лакомство, успевай только вытаскивать добычу.
      Как-то мы пошли на ночную рыбалку: Бурыкин, Седякин, Васильцев, Гусев и я. Считалось, что на вечерней и утренней зорьке рыба клюет особенно интенсивно. Об этом говорили взрослые, уверяли книги для рыболовов-любителей. Мы на опыте давно убедились, что рыба клюет всегда одинаково: и утром, и вечером, и днем. Но хотелось верить в зорьку.
Наверное, дело не в этой вере. Романтика ночевки на берегу реки у костра поднимала нас в собственных глазах. Густая темнота, яркие звезды, отблеск костра на речных мелких волнах,       тысячеголосый лягушачий хор, солидные неторопливые разговоры. Мы оставались наедине с суровой природой, как настоящие мужчины. На ночной холод, кочковатую землю под ребрами, на комаров и сырую росу мы старались не обращать внимания.
      Мы говорили обо всем на свете. Показывали друг другу звезды, планировали будущие межзвездные полеты. Обсуждали прочитанные книги. Мы уже «прошли» тургеневский «Бежин луг» и по примеру далеких ровесников придумывали всевозможные «страшилки». От иных леденела кровь, темнота казалась угрожающей. Но проявлять малейшие признаки испуга, тем более, трусости в нашей компании считалось недостойным.
   В этот раз мы решили на ужин наловить раков. К темноте набралось полведра раков. Мы развели костер, залили раков водой и повесили ведро над костром, а сами продолжали лов. И вдруг от костра послышались странные звуки: шипение, шуршание, щелканье. Оказывается, когда вода нагрелась, ракам стало неуютно, и они решили выбраться на волю. Пришлось собирать их, мыть и снова кидать в ведро, а из ведра упорно лезли все новые и новые раки. С тех пор мы крепко усвоили правило: раков надо кидать в крутой кипяток, чтобы избежать лишних мучений для них и для себя.
   Иногда нас заставал дождь, но это нисколько не огорчало. Мы раздевались до трусов, прятали одежду, чтобы она не намокла, и продолжали лов. Мы слышали от взрослых и читали в умных книгах, что перед дождем и сразу после дождя рыба клюет особенно жадно. Мы этого не заметили. Вот в дождь она почти не клевала, это мы установили точно. Правда, Алик Васильцев однажды в разгар сильного дождя поймал здоровенного линя, таких никому не попадалось. Он долго мучался с этим линем. Мы наперебой давали ему советы, в конце-концов, он замучал линя и вытащил тяжелую рыбину на берег.
   Как-то нас рассмешил Витька Седякин. Когда пошел крупный дождь, и мы все разделись, Витька вдруг начал извиваться всем телом, подпрыгивать, скакать с ноги на ногу. Мы удивились:
      — Что с тобой?
Витька очень серьезно ответил:
      — Лавирую между каплями. Чтобы не промокнуть.
Основная часть нашей рыбацкой добычи тут же шла на семейный стол в виде ухи или жарехи. Но часть рыбешек мы оставляли на провялку. Заготовка вяленой рыбы — очень сложное дело. Оно требовало не только навыка, но и всевозможных маленьких хитростей. Способов подготовки рыбы для провялки существовало много: с солью и без соли, с чешуей или без чешуи, с внутренностями или без них. Но главным для вкуса будущей вяленой рыбы оказывался режим провялки. Нельзя сушить рыбу на солнце, она пересыхала, становилась ломкой и жесткой, соль выступала на поверхности. И наоборот, в густой тени без сквозняка рыба протухала или приобретала неприятный вкус. Иногда в ней даже заводились черви. Лучше всего сушилась рыба в легкой тени, на сквозняке, например, на чердаке или в сарае. Требовалось защищать рыбу от мух и пчел. От мух в рыбе заводились черви, а пчелы или особенно осы объедали рыбу до костей.
      Зимой мы угощали друг друга своей рыбной продукцией. И опять — самая лучшая вяленая рыба получалась у Генки Бурыкина. Он никогда ее не пересаливал, не пересушивал. Сушил он ее с чешуей, с внутренностями, но разрезал брюшко. Его вяленые окуньки до самой весны оставались нежными, сочились жиром. Вкус у окуньков казался, как сейчас говорят, обалденным.
      С началом уборочной кампании почти все мальчишки нашего класса пошли работать в колхоз. Нас брали на простейшие работы, где не требовалось никакой квалификации. Не знаю, как сейчас, но в то время процесс подготовки зерна к сдаче на элеватор, в закрома Родины, был очень длителен и трудоемок. Обмолоченное комбайнами зерно ссыпали на токах в огромные кучи, и эти кучи каждый день требовалось «лопатить», то есть, перебрасывать зерно лопатами с одного места на другое. Так продолжалось, пока зерно не высыхало «до кондиции». После этого его отправляли на элеватор.
   Лопатили зерно мы с раннего утра до позднего вечера. Один бросок — работа не трудная, но за одним броском следовал другой, третий, пятый, десятый, сотый, тысячный. Кучи доходили до десяти тонн зерна, — в основном, пшеница твердых саратовских сортов. Мы знали, что качество пшеницы определяется содержанием в ней клейковины. Чем больше клейковины, тем пышнее и вкуснее хлеб. В саратовской пшенице клейковины содержалось много. Я не знаю ничего вкуснее свежих саратовских калачей. Впрочем, мы обычно довольствовались грубым серым хлебом. Пышные саратовские калачи нам доставались редко.
   Тяжелая, надоедливая, нудная работа с лопатой давала нам трудодни, как тогда говорили — «палочки». Каждый день бригадный учетчик оценивал работу и ставил в своей книжке против каждой фамилии соответствующий значок. Полную «палочку» мы, мальчишки, не зарабатывали никогда, как бы ни надрывались. Обычная наша оценка за полный день — 0,2 или 0,3, редко выпадало 0,4. Мы с обидой обсуждали между собой такую несправедливость, считали, что к нам придираются. Но все оказалось проще, учетчики просто-напросто занижали наш результат.
Учетчики рассудили, что подростки, в отличие от горластых колхозных женщин, не будут поднимать шум, а если поднимут, их всегда можно поставить на место. А разница распределялась между колхозной «элитой»: председателем колхоза, главными специалистами, бригадирами, учетчиками и прочими своими людьми. При таком учете я за месяц изнурительного труда заработал 110 килограммов зерна: мешок пшеницы и чуть поменьше мешка ржи. С учетом отходов на мельнице и с «припеком» выходило меньше полкило готового хлеба в день на весь год. Мы рано узнали цену хлеба.
      Кроме чистого заработка в виде «палочек», нас там кормили. При окончательном расчете стоимость питания вычли из нашего заработка, но это нас не волновало, в такие тонкости мы еще не вникали по малолетству. Кормили нас три раза в день, если мы ночевали тут же, на бригаде. Рано утром, на рассвете, вся бригада усаживалась на лавки за длинные дощатые столы под навесом. Бригадная стряпуха раздавала нам «норму». Разносолов не       водилось.
      На завтрак обычно давали кашу на воде, без следов масла или молока: перловую, ячневую, пшенную, изредка гречневую. Давали еще чай с куском хлеба, иногда вместо чая нас баловали компотом. В обед мы ели затируху, чаще всего постную. Для разнообразия варили похлебку из пшена или суп-лапшу, кое-когда даже с мясом. Правда, мясо нам доставалось не лучших сортов, — маленькие кусочки вымени, легких и прочего ливера. В колхозе водилось настоящее, хорошее мясо, но его распределяли между собой все те же облеченные доверием и властью лица. А нам объясняли, что хорошее мясо колхоз сдает государству. Поздно вечером, уже в густых сумерках, мы ужинали той же кашей и чаем с хлебом. Кормили всех одинаково: и взрослых, и подростков, по одной норме.
      Бригады, точнее, полевые станы, находились далеко от села: пять-шесть, а то и больше километров. Каждый добирался до бригады как мог, для нас это означало — на своих двоих. При ночевке дома мы не успевали на завтрак, а после позднего ужина при долгой дороге домой не оставалось времени на сон. Чтобы не бить попусту ноги, время от времени мы оставались ночевать на бригаде.
      На бригадах работали в основном женщины — молодые и средних лет. Старухи обычно не работали, занимались домашним хозяйством. Пенсии колхозники тогда не получали. Мужчины в полеводческих бригадах почти не встречались. На такой работе мужчина не мог прокормить семью. Мужчины шли работать в МТС, где в те годы сосредотачивалась сельскохозяйственная техника для обслуживания нескольких колхозов. В МТС они работали трактористами, комбайнерами, шоферами, механиками, слесарями.
      Работники МТС зарабатывали намного больше простых колхозных полеводов, особенно комбайнеры, несмотря на свою сезонную работу. Самым знаменитым комбайнером в Красном Яре тогда считался Иван Пандурский. Говорили, что за уборочную он зарабатывал по 3000 трудодней. В колхозе «Свежая сила» на трудодень давали в те годы в зависимости от урожая от пяти до восьми килограммов зерна. Именно один из комбайнеров стал первым обладателем автомобиля «Москвич». Этот единственный в Красном Яре личный автомобиль появился в селе, кажется, именно в то лето.
      Механизаторам МТС требовались помощники: комбайнерам — штурвальные и копнильщики, трактористам — прицепщики или, как их называли в книгах, сцепщики. Все эти помощники зарабатывали тоже неплохо. На такие хлебные места комбайнеры и трактористы брали только своих детей или родственников — подростков. Мы им отчаянно завидовали. Они имели дело со сложной техникой, это тебе не деревянная лопата. Кроме того, за лето штурвальный имел заработок в несколько сотен трудодней. Работа же у них считалась не в пример интереснее и легче нашей.
      Ради «бесплатных» завтраков и ужинов мы иногда ночевали на бригаде. Спали полеводы в примитивных землянках. Землянки представляли собой ямы в земле, обложенные изнутри саманными блоками и крытые чаще всего соломой. Саманные стены землянок поднимались над землей в лучшем случае на полметра. В них для вентиляции оставляли отверстия, ничем не прикрытые.
      Спали в одной землянке и мужчины, и женщины, на длинных двухъярусных нарах из неструганых досок вдоль стен. Кстати, это прекрасный аргумент для противников коммунизма, которые стращали всех ужасным коммунистическим требованием общности жен. Для защиты от таких обвинений скажу, что мужчины спали все-таки отдельно от женщин, хотя и в одной землянке. На нары стелили солому, которая быстро превращалась в труху. Нравы в землянках царили довольно свободные, взрослые почти не стеснялись нас, подростков. Частенько в нашу землянку приходили молодые механизаторы. Эти вели себя скромнее: они обычно уводили своих избранниц на свежий воздух, в стога соломы. Правда, «после того» они охотно делились с общественностью впечатлениями от ночевки в стогу.
      В землянках было душно. Белья, подушек и одеял не полагалось, каждому приходилось заботиться об удобствах самому. Всю ночь мы боролись с разнообразными насекомыми от блох до комаров. Мешали спать громкие голоса, взрывы хохота, смачные анекдоты. Поэтому мы редко оставались ночевать на бригаде. Только бесплатные завтраки и ужины да наше стремление к какой-то новизне и желание увильнуть от надоевшей домашней работы удерживали нас время от времени в бригаде на ночь.
      Но мы отнюдь не считали себя какими-то крепостными. Нам даже нравилась такая жизнь. Ведь она делала нас совершенно самостоятельными людьми, работниками, кормильцами в наши 11-12 лет. Когда работа надоедала, мы сбегали с бригады на день — два. На эти отлучки бригадное начальство смотрело сквозь пальцы, нам никогда не делали замечаний. Можно вообще бросить работу — это твое личное дело. Мы в дни таких краткосрочных отпусков ловили рыбу, купались, собирали зелень и ягоды, гоняли мяч, возились с собаками, немного отвыкшими от хозяев. А в конце лета наша барыкинская команда нашла отличное, увлекательное, мужественное и опасное занятие.
      На высоком берегу за селом, где в конце века выросли городские дачи, колхоз в то лето впервые устроил бахчу. Несколько десятков гектаров земли засеяли арбузами. Могли ли мы, вечно полуголодные мальчишки, оставить без внимания такое замечательное начинание? Арбузы только собирались спеть, а мы уже оказались тут как тут. Мы саранчой налетали на бахчу, хватали кто сколько мог арбузов, скатывали их с обрыва к речке, переплавляли добычу на ту сторону. И там, под прикрытием густого ивняка, начиналось пиршество.
      Мы вольготно располагались в холодке и предавались обжорству. Арбузы кололи о свои костлявые коленки и вгрызались в сочную, сладкую мякоть по уши. Мы прекрасно понимали, что воруем колхозную собственность. Мы знали, что воровать — нехорошо, а пионерам — тем более, для пионера это — позор на всю жизнь. Но когда рот заполнялся сочной арбузной мякотью, когда живот начинал раздуваться, когда тебя охватывало блаженное, очень редкое для нас ощущение сытости, все угрызения пионерской совести испарялись бесследно. Оставалось лишь наслаждение от набитого до отказа, до колик живота. При богатой добыче приходилось делать перерыв и ждать, пока в желудке появится место. К счастью, это наступало быстро. Арбузный сок обладает сильным мочегонным действием. И мы снова пожирали сладкую, освежающую мякоть.
      Мы начали свои набеги на бахчу, когда арбузы еще только поспевали. Но и недозрелая розоватая мякоть нас вполне удовлетворяла. Позже, когда арбузы стали поспевать, колхозное начальство, видимо, обеспокоенное нашими набегами, поставило на бахчу сторожа. Поначалу мы приуныли. Кому будет приятно, если сторож поймает тебя и за ухо отведет на справедливый суд народа? Тут сам на всю жизнь стыда не оберешься, а уж о реакции родителей и думать страшно. Сторож дежурил круглосуточно и жил на бахче в шалаше. Но наша тревога продолжалась недолго. Сторож оказался дряхлым стариком. Нам просто пришлось перестроить работу.
      Теперь перед набегом мы посылали вперед разведчиков — двоих самых быстроногих и ловких. Из уважения к их трудовым заслугам в дальнейшей жизни я не называю фамилий. Разведчики подбирались к бахче со стороны мостика, а основные силы скапливались на противоположном конце бахчи, со стороны Генеральского. В назначенное время разведчики разыгрывали отвлекающий маневр. Они во весь рост бегали по дальнему краю бахчи, нагибались, размахивали руками, в общем, успешно имитировали бурную воровскую деятельность. Недаром же мы посещали кружок самодеятельности под руководством нашей       мудрой Раисы Давыдовны.
      Сторож замечал разведчиков, с кряхтеньем вылезал из прохладного шалаша на солнцепек, брал крепкую палку и трудной старческой рысью направлялся в сторону нахальных грабителей общественной собственности. Когда он увлекался погоней за нашими разведчиками, на оперативный простор вырывались главные силы. Мы разработали продуманную специализацию труда. Одни хватали облюбованные арбузы, скатывали их с обрыва. Другие стояли под обрывом, переправляли арбузы на ту сторону протоки. Разделение труда повышает его производительность. Наше «рабочее время» на бахче лимитировалось только актерским мастерством разведчиков. В их задачу входило как можно дольше отвлекать сторожа от действий главных сил. Добыча росла с каждым днем. Эту счастливую жизнь омрачала только боязнь заработать заворот кишок от чудовищного обжорства арбузами.
      Все на свете имеет конец. Кончился и наш арбузный рай. Ущерб от наших набегов, видимо, стал заметен, и колхозное начальство поспешило убрать урожай. Сторож тоже исчез. Мы еще пару дней уныло бродили по бывшему арбузному эдему и подбирали то, чем пренебрегли колхозники: мелкие, кривобокие или треснувшие и расколотые арбузы.
      В это лето нам стало очень важно мнение товарищей. Каждый старался блеснуть эрудицией и умением что-то мастерить. Не говоря о рыболовных снастях, в которых каждый считал себя большим специалистом, мы в это лето впервые увлеклись «воздухоплаванием». Летчики и самолеты в те годы неизменно вызывали мальчишеское восхищение.
      Мы мастерили бумажные самолеты самых оригинальных конструкций, делали воздушных змеев. Простейшим летательным средством служил «вертолет» — пропеллер из консервной жести. Мы насаживали его на пусковое устройство из катушки от ниток, раскручивали катушку шнурком, пропеллер срывался с нее и улетал вверх, сверкая на солнце лопастями. Не обходилось без травм и кровопролития: острые края пропеллера не раз рассекали кожу на руках, но с этой мелочью настоящие мужчины могли не считаться.
      Нам требовались деньги: на рыболовные снасти, на кино, иногда на лакомства. Способов добыть их у нас было немного. Чаще всего мы ходили в степь «выливать» сусликов. В Красном Яре жили настоящие специалисты этого промысла. Они имели капканы и отлавливали сусликов, хомяков, а то и более ценных сурков и хорьков. Капканы различались размерами и марками, мы неплохо разбирались в их достоинствах и недостатках. Наша компания не пользовалась капканами, на это тоже требовались деньги, да и времени не хватало на постоянное занятие. Мы охотились на грызунов простейшим способом — с помощью воды. Каждый брал ведро воды, крепкую палку, и охотничья артель отправлялась в поле за километр, а то и дальше от села. Тащить полное ведро воды на такое расстояние тяжело и неудобно, вода расплескивалась. Приходилось часто останавливаться.
      В поле чернело множество сусличьих нор. Возле некоторых столбиками стояли их хозяева. Они не боялись нас, и только когда мы подходили почти вплотную, быстро ныряли в норку. Начиналась охота. В норку лили воду, обычно хватало литра. Если хозяева находились дома, то из норки вскоре высовывалась круглая голова зверька. Ловкий удар палкой — и добыча отправлялась в сумку. При удаче из одной норки мы добывали два-три суслика. Некоторые норки оказывались пустыми, вода тратилась напрасно. А иногда хитрые зверьки при опасности затопления затыкали норку изнутри своим жирным задом и спокойно ждали, когда вода впитается в рыхлую сухую землю. Охота считалась удачной, если одним ведром воды мы добывали пять-шесть грызунов. За шкурку одного суслика Маргулин-отец платил полтора рубля, за шкурку хомяка — два.
      Убивать беззащитных, глупых и красивых зверьков — не очень приятное занятие. Но совесть нас не тревожила. Суслики уничтожали много зерна. Красочные плакаты призывали спасать урожай от грызунов. Мы как-то из любопытства раскопали норку и обнаружили в ней больше пяти килограммов пшеницы. Сусликов же в степи обитало бесконечное множество. Если их не уничтожать, то колхоз мог остаться без урожая.
      Неприятно снимать со зверька шкурку. Но и эту работу мы освоили. Чтобы получить за шкурку полную цену, ее приходилось распяливать и осторожно высушивать, не доводить до пересыхания. Хлопот хватало, и мы хорошо знали цену наших небольших карманных денег. Тушками сусликов мы кормили наших собак. Для них такое лакомство было настоящим праздником, обычно им приходилось довольствоваться остатками наших скудных обедов.
   Взрослые мужчины уверяли, что мясо сусликов съедобно и вкусно. Мы не сразу решились проверить на практике эти слова, однако любопытство победило. Помню, первого суслика мы с Юрой Мордовиным съели в вареном виде. Взрослые не обманывали. Мы не догадались посолить наше варево, но даже без соли суслик оказался очень вкусным, тем более, что мясная еда перепадала не так уж часто. Потом мы попробовали сусликов жарить на костре, и мясо это можно смело назвать деликатесом. Мужчины одобряли наши гастрономические эксперименты, но женщины лишь брезгливо махали руками.
      Вкус вареных и жареных сусликов побудил нас с Юрой продолжить исследования. Мы знали из книг, что французы не могут жить без лягушачьего мяса. Любознательность толкнула нас на дегустацию экзотического кушанья. Мы на речке поймали здоровенную лягушку. Нам требовалась именно лягушка, а не жаба, иначе ничто не заставило бы нас есть ее. Чтобы не вызывать нездорового любопытства товарищей, место для пиршества выбрали укромное.       Очищенную от внутренностей лягушку мы зажарили на костре, как шашлык. Как опытные гурманы, на этот раз мы сдобрили свою еду солью и луком. Но все равно лягушка нам не понравилась. Мяса в одной лягушке оказалось мало, к тому же оно не очень походило на мясо, — какое-то желеобразное. Мы убедились, что с голодухи есть жареную лягушку можно, но ничего особо интересного в этом блюде нет. Мы поудивлялись странному вкусу французов и ограничились разовым опытом.
      Отроческая любознательность повела нас дальше. Я прочитал, что негры и китайцы едят змей. Юра категорически отказался проверить их опыт на практике. Пришлось показать ему пару познавательных пионерских книг, где писалось об этом. Но и после этого он поддержал мое начинание только за компанию.
       На речке часто попадались ужи, но в книгах о гастрономических качествах ужей ничего не говорилось. Мы вооружились палками, отправились в степь и довольно быстро убили средних размеров гадюку.
Прикасаться к ядовитому пресмыкающемуся довольно противно. Юра наотрез отказался помогать мне. Он принялся разводить костер из сухих сорняков и коровьих лепешек. При разделке гадюки я боялся, что она окажется беременной самкой. Гадюки рожают живых, подвижных, уже ядовитых змеенышей. Мы не раз рассказывали друг другу об ужасных случаях с детенышами гадюк.
      Я нарезал гадюку на куски, хорошенько очистил их, чтобы случайно где-нибудь не остался яд, посолил и крепко прожарил на слабом огне Юриного костра. Мясо пригорело, самодельные шампуры оказались стеблями полыни, и шашлык мой горчил. Вонючий кизячный дым тоже не облагородил жаркого. Юра попробовал кусочек и долго плевался. Я мужественно съел два куска, но хвалить блюдо не смог. Больше мы не пытались есть змей.
      За эти летние каникулы мы стали считать себя почти взрослыми. Возможно, просто окончательно ушло детство. Как-то сам собой отпал интерес к рогаткам и птичьим гнездам, к детским развлечениям. Думаю, основной причиной повзросления оказалась первая наша серьезная работа в колхозе. Там мы тесно соприкоснулись с суровым миром взрослых людей, впервые поняли цену хлеба и почувствовали себя добытчиками и кормильцами.


               Тридцать лет спустя, 1983 год

      Известный в науке закон Паркинсона гласит: «Все, что может испортиться, портится. Все, что не может испортиться, портится тоже». Из этого закона ученые вывели множество следствий. Например: если дела идут хуже некуда, то в ближайшее время они пойдут еще хуже. Или: если вам кажется, что дела пошли на лад, то вы чего-то серьезно не учитываете.
      К 1983-му году дела в нашей великой супердержаве шли в полном соответствии с законом Паркинсона и следствиями из него. Внешне все обстояло прекрасно. В 1979-м году прогрессивное человечество торжественно отметило 30-летие Совета Экономической взаимопомощи социалистических стран — СЭВ. Это некий прообраз будущего Европейского сообщества конца XX-го века.
      Правда, социалистический СЭВ отличался от будущего капиталистического ЕС небольшим обстоятельством. В Европейском Сообществе границы между странами открыты, и любой житель ЕС сейчас может сесть на велосипед или в автомобиль где-нибудь в Осло и спокойно проехать до Лиссабона без всяких виз, разрешений и прочих чиновничьих проволочек. В СЭВ все наоборот: границы стран надежно закрыты не только от капиталистического мира, но и между социалистическими странами. Тем не менее, страны СЭВ занимали первое место в мире по производству стали, угля, минеральных удобрений, химических волокон, тепловозов, электровозов, тракторов, зерновых комбайнов, хлопковых тканей, кожаной обуви, животного масла и второе место в мире по выпуску цемента, шерстяных тканей, молока и т.д.
   В 1980-м году исполнилось 30 лет Варшавскому договору. Его в свое время создали социалистические страны как ответный шаг на организацию капиталистического НАТО во главе с США. Сейчас никто не хочет вспоминать недалекое прошлое, но США и НАТО все эти годиы вел себя весьма агрессивно, с претензией на роль мирового жандарма и третейского судьи в международных спорах и конфликтах.
      Действия сил Варшавского договора ограничивались маневрами да подавлением возникающих время от времени «событий» в странах-партнерах. О принципиальном отличии Варшавского договора от НАТО говорит небольшой факт. В 1979-м году СССР вывел из ГДР 20 тысяч войск и 1000 танков. НАТО тут же разместил в Западной Германии ракеты «Першинг» среднего радиуса действия с ядерными боеголовками. Ракеты эти нацеливались на страны Варшавского договора.
      В 1979-м году Брежнев и президент США Форд подписали во Владивостоке договор о дальнейшем ограничении стратегических вооружений ОСВ-2. Этот договор, как и ОСВ-1, тут же ратифицировал Верховный Совет СССР. Однако Конгресс США отказался признать ОСВ-2, как ранее — ОСВ-1. Простой вопрос для дошкольников, дипломатов и политиков высокого ранга. Кто раздувал гонку вооружений, и кто стремился смягчить международную напряженность: тоталитарный агрессор СССР или оплот демократии и человеколюбия США?
   В том же году армия США приняла на вооружение самые совершенные и неуязвимые межконтинентальные твердотопливные ракеты «Трайдент» подводного базирования с кассетными термоядерными боеголовками. СССР вынужденно продолжал разорительное соревнование в этой человекоубийственной области.
   Увы, не оценят все это наши рассудительные и мудрые потомки объективно. Потомкам, как показывает история, некогда размышлять над прошлым. У потомков всех времен и народов сиюминутные интересы заслоняют даже историческую перспективу, не говоря о неинтересном им прошлом. Мы обманываем себя, когда надеемся на суд потомков или истории. Не бывает никакого объективного суда. Что было, то быльем поросло.
   Ложка дегтя портит бочку меда. Брежнев со товарищи в этом году совершил огромную ошибку, которая перечеркнула все положительное, что делал СССР. Видимо, в острой вспышке маразма дорогой Леонид Ильич решил оправдать свое воинское звание маршала СССР и свой незаконно полученный орден Победы. В 1979-м году СССР ввел «ограниченный контингент войск» в сопредельный Афганистан. Историки до сих пор выясняют, кто отдал такой приказ.    Это оказалось большой трагедией нашего народа и опустило престиж страны ниже некуда. Еще Макиавелли предупреждал, что если хочешь ударить врага, то бей насмерть или вообще не замахивайся. Простая оплеуха приведет к печальным последствиям для поднявшего руку. Надо или бить насмерть, как это неоднократно делали США, или не ввязываться в авантюру.
      США и НАТО не раз и не два вмешивались во внутренние дела многих стран в разных концах земного шара. Они свергали неугодные им правительства и назначали послушных лидеров. Чили, Гренада, Панама, Никарагуа, Вьетнам, Ливан, Сирия и т.д. — несть числа жертвам человеколюбивой политики США. «Доктрина Трумэна» интенсивно внедрялась в международные отношения. Каждый раз прогрессивное человечество поднимало шум вроде небольшого переполоха в курятнике, требовало осудить агрессию, но дело уже сделано, а победителей не судят. СССР единственный раз прельстился лаврами миротворчества — и вляпался в весьма зловонную политическую кучу.
      Наши впавшие в старческое слабоумие седоголовые лидеры одной ногой перешагнули границу суверенного государства, народ которого можно уничтожить, но нельзя победить, да так и остались в крайне неэстетической раскоряченной позе. Вытащить увязшую в дерьме ногу не позволял престиж, а завершить шаг мешали остатки здравого смысла. США блестяще использовали эту дурацкую оплошность. СССР получил титул кровавого агрессора и империи зла. США же, которые за тридцать пять послевоенных лет сокрушили неугодные им режимы в двадцати трех суверенных странах, — стали оплотом мира, демократии и прав человека. Поистине, кого Бог хочет погубить, того Он предварительно лишает разума.
      Внутренние дела в нашей великой стране шли все хуже, без малейшего намека на приближение светлого будущего. «Единый советский народ» пребывал в состоянии большого изумления. В 1983-м году московские коллеги показали мне удивительнейшую вещь. В конце Комсомольской площади, площади трех вокзалов, есть путепровод в сторону Каланчовки. На путепроводе укреплен хорошо заметный с площади лозунг с огромными буквами: «Путь партии — путь народа». Лозунг великолепный, общепринятый в те годы. Но под этим свежим лозунгом с незапамятных пор висели круглые, голубые предписывающие дорожные знаки со стрелками, указывающими направление движения автотранспорта.
      Под словами «Путь партии» крупная стрелка указывала налево, а под словами «Путь народа» стрелка предписывала двигаться направо. Недаром говорят, хочешь загубить дело — поручи его дураку с инициативой. Очень большой ум имели деятели, которые дали команду вешать этот лозунг именно здесь и именно так. Многомудрые москвичи глубокомысленно пожимали плечами в ответ на мои вопросы. Их жесты я мог понять так, что кому-то очень хотелось повесить лозунг именно таким образом. Этот лозунг со стрелками в разные стороны верно отражал ситуацию в стране. Путь партии все больше расходился с путем народа.
      В начале 1981-го года состоялся XXVI съезд КПСС, «съезд созидания и мира». 5002 делегата от 17,5 миллионов коммунистов «олицетворяли монолитное единство советского народа, нерушимую братскую дружбу всех народов СССР» (конец цитаты). Население социалистических стран насчитывало 1,5 миллиарда человек — треть человечества. Социалистические страны производили 40% мировой промышленной продукции. Однако наряду с грандиозными успехами имели место отдельные недостатки, которые здорово портили общую замечательную картину.
      Из небывалого урожая в 300 миллионов тонн зерна в стране больше половины зерна оставалось в поле под снегом или сгнивало на элеваторах. СССР за бесценок продавал капиталистам ценные сорта твердой пшеницы и закупал по спекулятивным ценам низкосортное фуражное зерна в Канаде для пропитания народа. Еще хуже сложидось положение с овощами, фруктами и корнеплодами. Людям моего поколения памятны бесконечные направления сотрудников на овощебазы и картофелехранилища для переборки гнилой продукции.
   Как раз в те годы прославился первый секретарь Томского обкома КПСС Лигачев. В Сибири почему-то традиционно не успевали убирать зерновые, и много урожая уходило под снег. Лигачев нашел замечательный выход. По его команде из студентов Томска формировали отряды «снежного десанта» и на вертолетах высаживали их в заснеженные поля. Студенты по колено в снегу голыми руками собирали колоски. За эту здоровую инициативу Лигачев получил  повышение и вскоре стал членом Политбюро, верным соратником Горбачева.
      СССР занимал первое место в мире по выпуску тракторов, естественно, лучших в мире. Основной потребитель тракторов — алмазные прииски Якутии. Да вот беда: на эти прииски никакой дороги так и не построили.  Огромное количество тракторов перевозили по железной дороге до станции Зима. Оттуда трактора своим ходом шли в Якутию. Путь в 1500 километров преодолевала только четверть тракторов. Остальные оставались на обочинах скорбного великого пути в виде металлолома.
      При самом массовом в мире производстве зерновых комбайнов каждый комбайн выдерживал не больше полутора уборочных сезонов, после чего списывался в тот же металлолом.
В 1981-м году истек назначенный XXII-м съездом КПСС при Хрущеве двадцатилетний срок строительства коммунизма в СССР. Все помнили лозунг съезда: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Однако двадцать лет прошло, но коммунизм не просматривался даже в далекой перспективе. Партчиновники всех рангов, которых официально звали аппаратчиками, а неофициально профессиональными революционерами, делали вид, что такого лозунга никогда не существовало.
   На партийных и профсоюзных собраниях и конференциях мы слушали и говорили красивые слова о высоких достижениях. А в перерывах дружно плевались, горько усмехались и уверяли друг друга, что дальше так продолжаться не может, что добром вся эта показуха не кончится. Увы, мы и в кошмарных снах не представляли, каким «недобром» все это кончится в конце века.
      Купить в магазинах мясо, колбасу, сахар, сливочное масло и т.д. и т.п. стало невозможно. Родилась загадка: «Что такое: длинное, зеленое, быстро движется и пахнет колбасой? Ответ: поезд из Москвы». Нормальные продукты можно купить только в Москве. В моем городе шутили: «У нас в магазинах мясо шести сортов: ухо, горло, нос, сиська, писька, хвост!». Но и эти шесть сортов мяса в продажу поступали редко.
      На работе условия становились все хуже. Выручал только отработанный механизм «корректировки» планов. Популярной стала фраза персонажа из фильма «Премия»:
      — Почему, чтобы работать нормально, я должен быть героем?!
   Меня несколько лет избирали членом парткома НИИ, я проявил себя правоверным, дисциплинированным коммунистом. Наш освобожденный секретарь парткома, «профессиональный революционер», как мы его звали, получил повышение и стал первым секретарем райкома КПСС. Однажды в приватном разговоре с ним я на правах старого знакомца и соратника наивно спросил его:
      — Что же у нас происходит? До чего вы довели город?
    Этот глупый вопрос обошелся мне дорого. Профессиональный революционер имел опыт работы с людьми. Он и бровью не повел, а спокойно и обстоятельно разъяснил мне, что я не прав. Да, имеются серьезные трудности с обеспечением населения, но партийное и советское руководство города и района принимают действенные меры по устранению этих отдельных недостатков.
      Меры принимались. Я жил в одном доме с этим профессиональным революционером и не однажды видел, как персональный шофер вынимал из багажника персональной черной «Волги» охапки копченой колбасы и ящики с банками свиной тушонки. Забытые простыми людьми деликатесы шофер заносил в подъезд, где проживал наш «партайгеноссе». Все это выпускал местный мясокомбинат, один из крупнейших в Сибири. В магазины его продукция никогда не поступала. Куда все шло — большая загадка. Не могли же съедать продукцию всех мясо- и прочих пищекомбинатов страны профессиональные революционеры даже вместе с семьями, прихлебателями и персональными шоферами! Или все-таки съедали?
      В то время я вел тяжелую борьбу по проталкиванию давно оформленной докторской диссертации на защиту. Говорят, что героизм — следствие чьего-то головотяпства. Я героически боролся с последствиями собственной глупости. Из-за пионерско-комсомольских идеалов я за последние годы испортил отношения с непосредственным шефом, первым заместителем генерального директора НИИ. Шеф — доктор и профессор, член-корреспондент АН СССР, имел влияние в научных кругах. Я раньше считался его «правой рукой», но теперь все резко изменилось. Я не захотел смириться с такой несправедливостью и ушел из солидного НИИ. Хорошо, хватило остатков ума не хлопать при этом громко дверью.
      По этой глупости я теперь работал в скромном филиале провинциального ВУЗа, моя «закрытая» диссертация лежала в НИИ, и я имел к ней ограниченный доступ. Каждый раз для «ограниченного доступа» следовало испрашивать письменное разрешение у бывшего моего шефа. Шеф ухмылялся и разрешал, но попасть к нему на прием оказывалось непросто.
      После дурацкого разговора с профессиональным революционером мои трудности возросли. Знакомые передавали, что секретарь райкома публично высказывал серьезное недовольство моим неправильным поведением. В итоге процесс защиты готовой диссертации растянулся у меня на много лет, хотя по отзывам рецензентов, официальных оппонентов и заинтересованных организаций диссертация была работой неординарной.
      Мне несколько раз переносили срок предварительной защиты. Когда она состоялась, оформление документов для защиты затянулось до неприличия. Отзывы официальных оппонентов и заинтересованных организаций приходилось выколачивать поштучно, хотя все они оказывались неизменно положительными. Трудности не закончились и после защиты. Даже когда все документы поступили в ВАК, я еще полтора года пребывал в неизвестности о судьбе моей диссертации.
      Слава Богу, мир не без добрых людей. Хорошие знакомые передавали мне, что диссертация направлена на дополнительный отзыв «черному оппоненту». Потом, в нарушение всяких официальных положений, её направили второму «черному оппоненту» — другого такого случая в истории советской науки я не знаю.
      К моему счастью, оба «черных оппонента» оказались нормальными людьми. Они знали мою эпопею. Каждый из них пригласил меня к себе, естественно, причин приглашения они не объясняли. Встречи с ними прошли одинаково. Дружеская беседа за чаем, сообщение о назначении «черным оппонентом», и в заключение:
      — Понимаете, у меня совершенно нет времени. Вас я знаю. О диссертации все отзываются положительно. Пишите отзыв сами. Вот стол, вот бумага. Дальше я все оформлю.
   Они прекрасно знали, на что идут, но понимали, что со мной творят откровенную несправедливость.
      Если бы я дал волю чувствам, то вполне мог оказаться в числе диссидентов, но хватило остатков здравого смысла не проявлять обиды. Я не одобрял "официальных", в сем известных диссидентов. Политикой должны заниматься политики, а ученые — наукой. Настораживало и то, что большинство известных диссидентов фамилии носили, мягко говоря, не совсем русские. Этим людям нечего терять, у них в перспективе светилось счастливое будущее на исторической родине.
      Мне есть, что терять. Другой родины у меня нет. На диссертацию я потратил столько лет, что останавливаться не имело смысла. Я молча и с улыбкой прогрызался сквозь препоны и рогатки по принятому правилу «подзащитных»: благодари и кланяйся.
«Черными оппонентами» дело не ограничилось. Диссертацию направили в экспертный совет ВАК на еще одно рассмотрение. И опять эксперт сам сообщил мне об этом, но от него не зависел срок отправки его положительного отзыва в ВАК. Эти и многие другие люди как могли помогали мне, боролись против процветавшего тогда «телефонного права». Мне не один доброжелательный человек сообщал, что проволочки с диссертацией — дело рук моего бывшего шефа. Мне даже показали записку, написанную им к одному весьма влиятельному лицу, в которой он просил задержать мою диссертацию.
      Я поехал на третью встречу одноклассников, имея за плечами успешную защиту докторской диссертации, положительные отзывы двух «черных оппонентов», положительное заключение экспертного совета ВАК и, наконец-то, официальное сообщение ВАК о присуждении мне ученой степени доктора технических наук. Но докторских «корочек» мне пока не выдали.
            Зато я основательно подорвал здоровье, истрепал нервы и приобрел репутацию если не полудиссидента, то весьма неуживчивого человека. Как говорил известный Шарапов: «Самое дорогое на свете — это глупость». Права народная мудрость: «добрая слава камнем лежит, дурная молва по ветру летит». Двадцать пять лет работы по 12-14 часов в сутки, постоянная общественная нагрузка, множество благодарностей и грамот, правительственные награды — все пошло коту под хвост из-за нескольких споров с шефом да дурацкого разговора с секретарем райкома.
      Имелось другое неприятное обстоятельство, которое, вроде бы, осталось без последствий, но, кажется мне, проявилось через несколько лет. Я уже собирался уходить из НИИ, когда меня попросили возглавить некую деликатную экспертную комиссию. Наш «периметр» охраняли солдаты внутренних войск. Солдаты повадились лазить через ограду на территорию, чтобы попить в мастерских бесплатной газировки. Женщины-работницы жалели солдатиков и прикармливали их.
   И вот один солдат-узбек увидел в мастерской несколько образцов «спецпродукта» и стащил их. Он вернулся на свою вышку, достал эти образцы и стал поджигать. Доброжелатели донесли кому следует, начался великий шум, парню грозила суровая кара. Тяжесть ее зависела от «грифа» образцов и могла вылиться в несколько лет тюрьмы.
    Мы в комиссии долго дебатировали. Никому не хотелось отправлять малограмотного парня-узбека в тюрьму. В конце концов, при некотором моем давлении комиссия присвоила образцам невысокий «гриф». Глупый солдат в худшем случае мог отделаться гауптвахтой.
      В городском отделе КГБ состоялось большое совещание во главе с генералом, начальником регионального управления КГБ. От НПО присутствовали директор, парторг и я, как председатель экспертной комиссии. Генерал рвал и метал. Досталось всем, причастным к этому «преступлению». Командира охранного полка и его замполита генерал буквально растер в порошок. Досталось и моему директору за то, что наши сердобольные работницы допускали в мастерскую посторонних лиц. Сотрудников горотдела КГБ, имеющих отношение к делу, генерал утопил в потоках гнева, перемешанного с ненормативной лексикой. Все бы ничего, мы давно привыкли к высочайшим разносам, знали, что начальство для того и существует, чтобы подчиненные не дремали.
      Но в грозной речи генерал задел мою комиссию. Он назвал ее членов безответственными болтунами, а наше заключение — словоблудием. Это меня задело гораздо сильнее, чем нужно. Видно, к тому времени нервы у меня уже оказались ни к черту. В конце совещания генерал спросил, есть ли вопросы и замечания. Конечно, я встал. Свою дурацкую пионерско-комсомольскую речь я помню дословно.
— Я всегда был высокого мнения о сотрудниках КГБ и методах их работы. Но вы назвали заключение экспертной комиссии словоблудием. Я как председатель комиссии прошу вас извиниться.
      В зале повисла гробовая тишина. Директор покраснел так, что я испугался, не хватит ли его удар. Парторг согнулся на стуле, будто собирался спрятаться под стол. Генерал оказался на высоте. Он быстро и почти незаметно сумел справиться с изумлением, кивнул головой и начал заключительную речь. Опять прозвучала суровая оценка всех причастных, прогремели твердые обещания наказать виновных и навести порядок. Потом, будто между прочим, генерал сказал:
       — Случай из ряда вон выходящий. Возмутительный. Может, я в сердцах и сказал что-то лишнее, прошу прощения. Но...
            И снова гремели громы и молнии, но уже сдержанные и вполне цензурные. Он основательно потоптался генеральскими сапогами по виновным, и совещание закончилось.
Событие вызвало волну разговоров. Знакомые сотрудники горотдела одобряли меня:
— Наконец кто-то осмелился сказать правду ему в лицо. А то совсем охамел, делал, что взбредет в голову. Ишь, третье лицо в регионе!
      Естественно, поведение на этом совещании не улучшило моих отношений с власть имущими. Но никаких видимых последствий не случилось. Казалось, что генерал и вся его могучая организация решили не раздувать историю. Однако, через несколько лет совершенно внезапно и беспричинно стряслась чудовищная история с трагическим концом. Эту историю я до сих пор не могу объяснить. Не исключено, что это — ответная акция регионального управления КГБ. Впрочем, настаивать на своей версии не буду, доказательств у меня нет.
В таком состоянии я начал шаги по подготовке третьей встречи одноклассников. Собственно, мои усилия свелись к тому, что я написал письма Раисе Сергеевне в Красный Яр, Седякину в Башкирию и Васильцеву в Ашхабад. Раиса Сергеевна просила уточнить кое-какие детали. Я ответил, и дело пошло по обкатанному пути. Оповещение и сбор участников проходили по привычной цепочке.
      Совсем недавно, 10 ноября 1982-го года умер дорогой Леонид Ильич Брежнев. Умер он в День милиции, и работники МВД, думаю, поминали усопшего не самыми ласковыми словами. Хоронили «вождя» за Мавзолеем. За гробом шла толпа родственников во главе с безутешной вдовой. Траурная процессия имела форму треугольника или пирамиды, она расширялась по мере удаления от гроба. Возникала ассоциация этой процессии с пирамидой раздачи благ и влияния.
      Когда гроб опускали в могилу, он вдруг соскочил с одного из направляющих ремней и с отчетливым стуком ударился концом о землю. У миллионов телезрителей промелькнула одна и та же мысль: «В этой стране даже главного руководителя похоронить по-человечески не могут. Примета нехорошая, быть беде». Не сильно ошибусь, если предположу, что никаких других печальных мыслей у советских людей не возникало. Большинство моих сограждан вздохнули если не с облегчением, то с надеждой:
   — Хуже, чем при Брежневе, быть не может. Теперь, что бы ни случилось, будет только к лучшему.
   Никогда мы так не ошибались. Дальнейшее происходило по следствию из закона Паркинсона: «Если дела идут хуже некуда, то в ближайшее время они пойдут еще хуже». Набирал обороты процесс, запущенный по «гарвардскому проекту».
Казалось, что дела и впрямь налаживаются. Генеральным секретарем ЦК был избрали бывшего руководителя КГБ Андропова. Сведущие люди передавали оценку этого события западными «голосами» и советологами:
   — Впервые в мировой истории главой великой державы стал шеф жандармов.
Для тревоги на Западе и для оптимизма у нас имелись основания. Андропов энергично принялся наводить порядок в стране, донельзя развращенной беззаконием и полным отсутствием дисциплины. Прогремели ошеломляющие известия о грандиозном «хлопковом деле», о «краснодарском деле Медунова». Зашатались кресла под первыми лицами республик и областей, которые считали свои должности пожизненными. Их обвиняли в казнокрадстве и взяточничестве. Внезапно умер первый секретарь ЦК КП Узбекистана Рашидов. В народе передавали, что он застрелился, испугавшись суровой кары за свои грешки.
   Борьба Андропова с расхлябанностью задела и простых людей. Наряды милиции и народной дружины устраивали облавы на улицах, в кинотеатрах, на рынках, даже в банях. Если задержанный не мог официально оправдать свое нахождение здесь в рабочее время, его объявляли прогульщиком, а то и тунеядцем. Тунеядцев в провинции административно приговаривали к пятнадцати суткам принудительного труда. Бедолаги подметали улицы, собирали мусор и выполняли другие грязные работы. В Москве тунеядцев высылали за 101-й километр.
   Обычно такие крутые меры власти не популярны в народе. Но советским людям настолько надоел бардак в стране, что действия Андропова встречались с одобрением. Все, кого я знал, приветствовали попытку навести порядок и ждали перемен к лучшему. Даже жертвы облав не обижались. Все ждали порядка на Руси. К тому же в магазинах появился новый сорт дешевой водки, народ назвал ее «андроповкой».
    Я приехал в Красный Яр на неделю раньше намеченного для встречи срока. Надо побыть с матушкой, навести какой-то порядок в ее немудреном старушечьем хозяйстве. Собственно, никакого хозяйства матушка уже не вела. Жила она с моей теткой, сестрой моего отца. Та была на шесть лет моложе и могла немного поддерживать огород. Все остальное: дворовые постройки, забор, ворота, сад, крыша дома, сам дом — постепенно приходили в упадок.
   Я зашел в библиотеку к Раисе Сергеевне. Мы наметили «повестку дня» встречи. Потом я навестил Василия Васильевича Полуляха в больнице. Он показал мне свое хозяйство, пожаловался на недостаток средств для ремонта обветшавших деревянных зданий еще немецкой постройки, на приобретение оборудования и инвентаря. Потом он предложил мне совершить экскурсию в Генеральское. Я удивился. В наши школьные годы Генеральское не имело ничего интересного для экскурсантов. Это полуразрушенное, заброшенное село почти умирало. Через него проходил грейдер на Энгельс, проезжий только зимой и в сухое время года. Остальные полгода непролазную грязь на грейдере могли преодолеть только гусеничные трактора. В ответ на мое удивление Василий Васильевич загадочно улыбнулся:
   — Сам увидишь.
Он вел «Жигули» по новой асфальтовой дороге, которая пролегла здесь вместо грунтового грейдера, и рассказывал. Оказывается, совсем недавно высокие круги страны решили провести всесоюзную конференцию работников сельского хозяйства. Когда выбирали место проведения конференции, чей-то руководящий палец указал на карте точку с названием «село Генеральское». Для почти обезлюдевшей деревни началось чудо возрождения. В Генеральское нагнали много строительной и дорожной техники. От Энгельса провели асфальтовое шоссе, заодно продолжили его до Красного Яра. В селе снесли старые полуразвалившиеся деревянные дома и саманные избушки, на их месте возвели красивые, опереточные усадьбы для изумленных колхозников. Улицы распланировали заново.
   Будто по взмаху волшебной палочки вдоль новых асфальтовых улиц возникли красивые, ярко раскрашенные жилые дома «а-ля-рюс» с деревянной резьбой и аккуратным штакетником. Вокруг новых домов зашумели нивесть откуда взявшиеся многолетние фруктово-ягодные сады. В новеньких дворовых постройках замычали коровы, закудахтали куры, заблеяли овцы и козы, захрюкали поросята. Как из-под земли возник двухэтажный просторный дворец культуры из стекла, стали и бетона.
   Василий Васильевич рассказывал и усмехался. Я слушал его, разинув рот, и тоже ухмылялся. Показуха для нас привычна. Нашим взорам предстала настоящая потемкинская деревня в советском варианте. Мы проехали по прекрасной асфальтовой улице. С обеих ее сторон стояли аккуратные красивые дома с веселенькой раскраской. Мы полюбовались пустынным дворцом культуры, для небольшого села это слишком обширное строение. Побродили по набережной Волги, одетой не в гранит, но в бетонные плитки, между которыми буйно пробивалась трава.
   Я заметил, что рядом с новенькими домами кое-где стояли саманные избушки явно более поздней застройки. Василий Васильевич удовлетворил мое любопытство.
   — Так ведь конференция прошла. Вот генеральские и начали продавать новые дома саратовским — под дачи. А сами перешли в землянки. Им с таким хозяйством не справиться. Мужиков мало, и отвыкли они работать. А для дачи это отличное место. Усадьба готовая. Волга рядом. Природа — что надо. Земля — чернозем на два метра. И от города рукой подать. Все довольны, все смеются. За такой домишко саратовские дают тысяч 15, а то и 20.
   
15-20 тысяч рублей — солидная сумма. Перефразируя изречение Карконты, это не богатство, но хорошие деньги. «Жигули» официально стоили 6 тысяч, «Волга» — 11 тысяч.
   Мы собирались по традиции во дворе у Гаршиных за столом под густыми яблонями. На третью встречу приехали все те же одноклассники, видимо, наша компания уже не могла заметно измениться в сторону расширения. Из Башкирии на «Волге» прикатил товарищ Седякин, из Ашхабада приехал наш туркмено-афганский геолог Олег Васильцев с женой Галей. У Олега к этому времени умерла мать, и они остановились у родственников Гали.
Виктор Седякин получил очередное повышение по службе. Он теперь имел «генеральскую» должность заместителя начальника управления треста Башнефтепромстрой.
Из Энгельса приехали на «Жигулях» Борис и Зина Маргулины. Мне показалось, что Борис выглядел плохо, изнуренно и болезненно, но держался он бодро, шутил и смеялся.
Приехал Борис Борисенко из Саратова, главный инженер аккумуляторного завода. Пришли Василий Полулях и Славик Кляксин. Славик заметно постарел, он почти не следил за собой. Из одноклассниц собрались Валя Фадеева, Раиса Полулях и Галя Хомутова, все с мужьями. Без мужей приехали Валя Бережкова, Таня Круглова, Таня Бураш. Всего собралось 14 одноклассников, не считая жен и мужей.
Перед началом банкета дружной компанией пошли к моей матушке. Из наших учителей в живых осталась она одна. Ей шел 72-й год, она сохранила полную ясность мысли и бодрость духа. Передвигалась она уже только с помощью палочки, я ей привез красивую трость, но ей нужно было две тросточки, и теперь она встретила нас, опираясь одной рукой на шикарную трость, а другой — на суковатую палку, отполированную ее руками. Одноклассники побеседовали со своей учительницей, наговорили ей комплиментов и пожеланий и вернулись в гостеприимный двор Гаршиных.
Маргулины привезли готовое мясо для шашлыка, Василий Полулях — ведро свежей рыбы. Мужчины сбегали в магазин, обеспечили застолье алкогольными напитками. Женщины захватили с собой всевозможные холодные закуски, салаты, винегреты, котлеты, творог, масло всех сортов, сало и прочее. Быстро и организованно накрыли стол — и пошел пир горой.
Говорили о жизни, о положении в стране, вспоминали одноклассников. Затерялись следы Люси Пашиной, Вали Храбровой, Васи Бирюлева. Кто-то уверял, что встречался с человеком, который знал, где работает или живет Геннадий Бурыкин. Валя Бережкова через своих родственников будто бы нашла адрес Вовки Батарина и передала ему приглашение на встречу. Но Батарин опять не приехал. Никто ничего не знал о судьбе Юры Мордовина, Толика Гусева, Славы Казантинова. Кто-то слышал что-то о Пашке Пафутине.
Опять не приехал Николай Татаринов. Последним его встречал Борис Борисенко, они вместе учились в Саратовском институте механизации сельского хозяйства, но студентами почти не контактировали. Раиса Сергеевна и Василий Васильевич уверяли, что через родственников Николая передавали ему приглашение на встречу. Родственники уверяли, что приглашения переданы Николаю. Кто-то говорил, что Николай живет бирюк-бирюком и почти не общается с родственниками. Кто-то уверял, что Николай не приезжал на похороны родителей, которые умерли один за другим. Кто-то слышал, что Татаринов отказался дать деньги на похороны.
Эту информацию воспринимали как само собой разумеющееся. Теплых отношений с Николаем ни у кого в классе не сложилось. Поэтому к отсутствию Николая отнеслись, будто он сам вычеркнул себя из списков класса.
Я попытался обратить внимание высокого собрания на еще одного нашего одноклассника, на бывшего моего друга Льва Казанцева, тоже «пропавшего без вести». Но его судьба никого не заинтересовала. Видимо, независимый и резковатый характер Льва сделал его не самым желанным гостем. Мы с ним дружили, мне с ним было интересно, надеюсь, ему со мной — тоже. Он сделал для меня немало хорошего, многому научил, помог мне на вступительных экзаменах в Саратовский университет. Но для остальных он остался в памяти гордым, немного «зазнаистым» и малообщительным. Не очень права поговорка, что запоминается только хорошее, а плохое забывается. Ведь Лев сделал немало хорошего для класса.
Опять не появилась на встрече Света Евдокимова. Она со своим Валентином работала в селе Ровное. Женщины шутили, что жутко ревнивый муж не отпускает нашу Свету на встречи. Он и в школе отличался нетерпимостью к потенциальным соперникам, сразу лез в драку, а с годами его характер, якобы, окончательно испортился и стал невыносимым. Бедная Света, как она живет с таким эгоистом?
Мужчины подхватили этот глубокий тезис и стали развивать тему о женском равноправии и свободной любви, но женщины пресекли такие разговоры. Трудно понять женскую логику. Жалеют Свету, попавшую в полную зависимость от ревнивого мужа, ратуют за женские права, но развивать тему о свободе семейной жизни не позволяют. Вот и пойми их.
Я слушал, ахал, охал, удивлялся, радовался и огорчался вместе со всеми. Но настроение мое после многолетних передряг было неважное, хотя я, кажется, надежно спрятал его. Под это настроение родилась не очень веселая мысль. Конечно, здорово, если бы на следующую встречу съехалось больше одноклассников, желательно — весь класс, все 28 человек. Здорово, если бы появились те, кто не заканчивал с нами школу, но учился в классе несколько лет. Но что-то подсказывало, что расширения нашего довольно узкого круга ожидать не следует.
Мы вспоминали Бурыкина, Батарина, Гусева, Казантинова, Мордовина, искренне сожалели, что их нет. Они оставили яркую и добрую память о себе. Мы верили, что они стали хорошими людьми, известными в своем кругу. Но ведь каждый из них учился с нами совсем недолго, один — два года. И эти годы для них не стали самыми интересными в их жизни. Прав Штирлиц, когда уверял, что запоминается последняя фраза в разговоре. Эти хорошие ребята не сохранили о своем пребывании в нашей среде таких ярких воспоминаний, как мы о них. Для них учеба в нашем классе осталась кратковременным эпизодом в долгой и интересной жизни.
Юра Мордовин по присущей ему флегматичности, скорее всего, просто забыл о нашем классе, а если помнил и даже порой хотел приехать на встречу, то та же флегматичность быстро гасила слабое желание. Чувства флегматиков слабы и кратковременны.
Генка Бурыкин, Геннадий Львович тоже вряд ли сохранил настолько сильные воспоминания о нас, чтобы они подвигнули его появиться на наших встречах. Мы его помнили, он когда-то был нашим лидером. Но помнил ли он, что давным-давно, в пятом и шестом классах он учился в простой сельской школе? У него накопились более сильные впечатления об учебе в старших классах, в другой школе. Возможно, он сумел стать лидером и там. Но мальчишеский вожак не всегда становится авторитетным человеком в коллективе взрослых людей. Если Бурыкин завоевал влияние в старших классах или на своей работе, то он, конечно, больше тяготеет к этой своей «последней фразе», и мы ему не очень нужны. Если же он не стал лидером в своем коллективе, то чувство такой неудачи тем более не приведет его к нам. Память о нас будет ему тягостна.
      Владимир Николаевич Батарин. Он учился с нами немного в шестом, весь седьмой и половину восьмого класса, в общей сложности два года из десяти лет бурной школьной жизни. Он считался хорошим, надежным товарищем, но близкого друга среди нас не завел. Его отец наверняка еще долго работал в партийных органах, и Вовка, скорее всего, нашел новых товарищей и верного друга в той среде. С нами его почти ничего не связывает. Мы хотим видеть его среди нас, но это нереально.
      О Льве Казанцеве и говорить нечего. Наш класс не признал его лидером, не оценил его, почти оттолкнул. Кто в этом виноват, не мне судить. Он, кроме меня, ни с кем не сошелся. Мы дружили год или полтора, до его возвращения в Саратов. Возможно, и он считал меня своим другом, иначе не помог бы мне при поступлении в СГУ. Но ради одного «кратковременного» друга человек не поедет на встречу с бывшими одноклассниками, которые не признавали его достоинств. Нет, Лев Казанцев не появится на наших встречах, это уж точно.
      И Толик Гусев не приедет на наши встречи. Он проучился с нами всего два или два с половиной года. И эти годы вряд ли лучшие в его жизни. Он не чуждался нашей компании, но и только. Его родители отличались заметным снобизмом и какой-то кастовой отчужденностью от сельских жителей. Толик наверняка перенял кое-что из этого снобизма. Он никому не позволял фамильярности. А без этого настоящей дружбы между подростками не бывает. Скорее всего, наш класс остался для него случайным и возможно досадным эпизодом в жизни.
      Славу Казантинова мы тоже не увидим на встречах. Его родители — интеллигентные люди, по настоящему интеллигентные, без снобизма и высокомерия. Они могли позволить Славе всерьез заниматься филателией и нумизматикой. Мы почти все увлекались сбором марок и старинных монет. Но марки большинство собирали дешевые, которые продавали наборами в «Союзпечати». А у Славы встречались невиданные нами марки, некоторые, наверняка, редкие. Наклеивал их он в специальные кляссеры. Мы же пользовались обычными альбомами или даже блокнотами.
      Наши собрания монет ограничивались российской империей да продукцией монетного двора СССР. Попадались немецкие, фашистские алюминиевые или дюралевые пфеннинги. А Слава обладал настоящим богатством. Я пару раз с замиранием сердца перебирал его коллекцию. Меня поражали большие серебряные монеты Древней Греции и Древнего Рима — диски с неровными краями. Замирало сердце: ведь эти монеты, возможно, побывали в руках у самого Юлия Цезаря!
      Слава охотно участвовал во всех наших мальчишеских делах. Он, верный и надежный товарищ, не раз страдал вместе с нами за прегрешения. Но настоящего друга, он, как помнится, не завел. С его добродушием и открытой натурой он наверняка стал душой более близкой ему по воспитанию и интересам компании. Скорее всего, он пошел по стопам отца и стал врачом, нашел себе друзей среди коллег, особенно, я полагаю, среди «коллежек». Я так и вижу его, очаровательного, безобидного дамского угодника и сердцееда, любезного, веселого, остроумного, доброжелательного. А два-три года учебы в Красном Яре остались для него, пожалуй, бледным эпизодом в долгой и интересной жизни.
      Возможно, мои печальные мысли оказались просто следствием многолетних служебных и личных передряг. Боюсь, что я оказался на встрече не самым общительным собеседником, хотя изо всех сил старался не проявлять своих эмоций. Я владел нехитрым искусством делать хорошую мину при плохой игре. По крайней мере, никому не пришли мысли о моей озабоченности личными, далеко не блестящими делами.
      На второй день состоялся пикник на природе. Большинство приезжих заночевало у родственников в Красном Яре. Седякин традиционно остановился у Кляксина. По его словам, мать Славика стала «совсем плохой», почти полностью ослепла и очень переживала из-за этого. Маргулины на ночь уезжали домой в Энгельс, а Борис Борисенко — в Саратов.
После небольших дебатов о месте проведения пикника, в которых участвовали только аборигены, решили выехать на лодках на Пьяный остров. На мой вопрос, что это такое, Пьяный остров, и где он находится, Вася Полулях дал лаконичный, исчерпывающий ответ:
      — Пьяный остров — это сразу за Ср... ным ериком.
Всем все стало ясно, и географического любопытства никто больше не проявлял. Пьяный остров, так Пьяный остров. Начались деловые сборы.
      Гаршины владели большой дюралевой посудиной со стационарным двигателем. Это плавсредство могло принять на борт половину участников встречи. Заботу о доставке остальных на Пьяный остров взял на себя Василий Полулях. Его многочисленная «рыбколхозная» родня при необходимости могла снарядить целую флотилию. Они с Александром Гаршиным ушли решать транспортную проблему, остальные принялись упаковывать груз. Не прошло и часу, как на берегу речки вырос пестрый цыганский табор с узлами, мешками, одеялами, ведрами, сумками.
      Наша безымянная речка за прошедшие годы сильно изменилась. Хотя ширина ее почти не увеличилась за счет высоких обрывистых берегов «нижнего» русла, но глубина стала больше, сказывалось затопление рукотворного Сталинградского моря. На той стороне уже не расстилались обширные заливные луга до самой синей каемки леса у далекого берега Волги.
Теперь пятикилометровое пространство до коренной Волги было наполовину затоплено, а многочисленные острова и островки поросли тальником и диким непролазным леском из тополя, осокоря, осины и прочих неделовых пород. Протоки между островками сплошь покрылись зарослями чакана, по-научному — рогоза. Заливные луга исчезли вместе с богатыми сенокосными угодьями, отпала необходимость в мостике к ним, мостик исчез бесследно, его то ли снесло очередным половодьем, то ли он сам развалился без присмотра. В целом впечатление «та сторона» производила неприятно-печальное. Дикие заросли будто угнетали бесполезностью и неухоженностью.
      На берегу речки теперь размещалась обширная лодочная станция с кирпичной будочкой для ночного сторожа. Если в наши школьные годы треск слабенького двигателя одинокой моторной лодки заставлял нас всей компанией бросаться в воду, чтобы покачаться на волнах от винта, то теперь над рекой почти не умолкал рев мощных лодочных моторов. «Прогрессы», «казанки», «крымы», «оби» и прочие моторки заводского изготовления и самодельные проносились в обе стороны, причаливали к станции. Над рекой у лодочной станции стоял    заметный туман выхлопных газов. Такого оживления мы в детстве не видывали.
      Красный Яр тоже сильно изменился. Детские глаза видят мир не так, как взрослый человек, поэтому трудно сказать, в лучшую или худшую сторону произошли перемены в селе. Если сравнивать с шестидесятыми годами, когда по воле Хрущева ликвидировали Красно-Ярский район, и село внезапно захирело, то теперешний Красный Яр выигрывал по внешнему виду. Еще немало оставалось старых деревянных домов с немецких времен. Эти обветшавшие дома с позеленевшим от времени шифером на крышах выглядели невзрачно рядом с новыми кирпичными строениями, но они уже не определяли облик села.
      Школа переселилась в новое двухэтажное кирпичное здание рядом с почтой, на «генеральской» окраине села. В деревянном здании нашей старой школы поселились жильцы. Бывший райисполком занимали два магазина: промтовары и хозтовары. Почти все улицы села радовали глаз асфальтовым покрытием за редким исключением. Кстати, улицу Карла Маркса, на которой жила теперь моя матушка, почему-то не стали асфальтировать. Матушка жаловалась, что на улице не живет никто из сельского начальства, поэтому она не ухожена.
       Матушка давно переселилась из прежнего дома, с голым двором и самодельными сарайчиками из самана и чакана нашей с бабушкой постройки, в котором мы прожили все мои школьные годы. Сейчас она занимала более удобный дом, в котором раньше жил районный уполномоченный КГБ Евдокимов, отец нашей одноклассницы Светы Евдокимовой. Дом покрывала железная крыша, двор полностью ограждал дощатый забор с красивыми воротами и калиткой, в палисаднике росли деревья и цветы, сохранились все дворовые постройки из лиственницы. Под домом немцы построили капитальный кирпичный подвал-погреб, настоящее бомбоубежище.
К сожалению, матушке все это теперь оказалось почти не нужно. Она не могла поддерживать в порядке богатое подворье. Как часто бывает, доброе дело сильно запоздало.
   Наладилось сообщение с Энгельсом и окрестными населенными пунктами, через Красный Яр ходили рейсовые автобусы. От Энгельса на Самару, через Маркс и Балаково пролегло широкое асфальтовое шоссе. Трасса проходила в пяти километрах от Красного Яра, но от нее к селу протянули асфальтовую дорогу. Наш печально знаменитый грунтовый грейдер через Генеральское исчез, в «потемкинское» Генеральское вела асфальтовая дорога.
   В центре села на месте немецкой кирхи или церкви, как мы ее называли и в развалинах которой любили играть, теперь стоял современный двухэтажный дом культуры с кинозалом и фойе. По вечерам в пятницу и субботу здесь проводили новомодные дискотеки для молодежи. Помню, матушка, образованная и начитанная женщина, с некоторым смущением за свою отсталость спросила меня, что такое дискотека, и удивилась, узнав, что это всего-навсего старые добрые танцы
Вокруг нового дома культуры вместо нашего довольно запущенного, полудикого садика теперь шумел листвой вполне приличный сквер. В нем стоял памятник сельчанам, не вернувшимся с войны. На обелиске не было никаких фамилий. Население Красного Яра после депортации немцев неоднократно обновлялось и, конечно же, очень трудно восстановить фамилии погибших защитников родины, чьи семьи когда-либо жили временно в Красном Яре. Этим могли бы заняться добровольные общества или энтузиасты-одиночки, но таковых в селе пока нет.
Безымянных обелисков по нашей стране я видел немало: и в память героев гражданской войны, и в честь погибших в Великой Отечественной войне. У нас почему-то не принято заботиться о сохранении памяти погибших соотечественников, несмотря на величайшие в мире гигантские мемориалы, вроде сооружения на Мамаевом кургане. Такое беспамятство тревожно, если не трагично для народа, для каждого из нас, без памяти о своих предках народ не может долго существовать.
Наша пестрая и шумная компания со всем барахлом разместилась в двух просторных лодках, и мы отчалили в направлении Пьяного Острова, расположенного рядом со Ср... ным ериком. Одной лодкой управлял Александр Гаршин, второй — молодой родственник Василия Полуляха. Сам Василий Васильевич посадил в «казанку» Седякина и Борисенко, и они умчались вперед — готовить место для «шашлыков».
Вместительные посудины под рев мощных моторов неторопливо шли вверх по течению. Мы оставили сзади по левому борту Красный Яр, миновали место бывшего мостика и вошли в царство света, прозрачной сине-зеленой воды и зарослей чакана или рогоза по сторонам протоки. Стоял прекрасный солнечный день, легкий теплый ветерок слегка рябил воду.
Река разделилась на множество проток, их берега густо заросли рогозом. Мы двигались будто по каналу с высокими зелеными стенами. Кое-где воду украшали широкие круглые листья кувшинок с желтыми цветами, попадались даже прекрасные белые кувшинки, которые мы в детстве звали лилиями. Когда-то из длинных, сочных стеблей кувшинок мы делали самодельные бусы, надламывая их то с одной, то с другой стороны. Естественно, никаким девчонкам мы эти бусы не дарили, мы стояли выше подобных глупостей, носили эти бусы с яркими желтыми цветами сами, наподобие гавайских туземцев.
      Течение усиливалось. Слева на берегу показались скученные дачи горожан. Когда и кому из наших властей пришла эта гениально-идиотическая мысль: загнать горожан из каменных муравейников на жалкие шесть, а то и четыре сотки? Необъятные просторы нашей родины на 90% не освоены и не ухожены, пребывают в диком запустении без всякой пользы. Что мешает выделить каждому желающему хотя бы по паре-другой гектаров? Пусть бы дачники в поте лица разводили там цветочки и прочие фрукты-овощи или просто устроили аккуратные газончики, которым мы так восхищаемся в цивилизованной Англии.
      Нет, родное государство не может допустить такого. После тесноты многоэтажных каменных бараков советским людям дозволено наслаждаться природой на крохотных «дачных» участках. Дачники-соседи и здесь от тесноты задевают друг друга воздетыми к небесам задами. Знакомые переговариваются через три-четыре участка. Но даже на таких жалких участках государство железной рукой пресекает инициативу граждан.
      Мой старинный друг, профессор, проректор и так далее, негодовал:
      — У меня двое детей, четверо внуков. А домик разрешено только пять на пять. Высота по коньку — шесть метров. А у меня вышло шесть двадцать. Уже два раза отбивался от комиссий. Еще разрешено веранду на два с половиной квадрата, да хозблок на два метра. Кому это надо?
      В окрестностях Красного Яра таких дач множество. Когда-то на этом месте располагалась колхозная бахча, на которой мы лакомились прекрасными арбузами, естественно, без разрешения правления.
            Наши рулевые уверенно маневрировали в узких протоках. Для меня оставалось загадкой, как они ориентировались в лабиринте однообразных зеленых зарослей. Наша протока расширилась. Струи прозрачной воды обтекали борта лодки. Впереди показались острова с купами высоких деревьев. Лодки прошли мимо одного острова, обогнули другой.
      — Вот они! Вот они! Пьяный остров! — радостно закричали дамы.
Я очень хотел спросить у них, где же знаменитый ерик с пикантным названием, но постеснялся.
      Впереди по правому борту в густых зарослях рогоза у большого острова стояла наша передовая «казанка». Вплотную к берегу тяжелые лодки подойти не смогли, мы высадились в мелкую воду с очень илистым дном. Мужчины втянули лодки на берег, чтобы их не унесло случайной волной, стали выгружать на остров кладь.
      Походный лагерь разместился в приятной тени высокого осокоря. Похоже, здесь постоянно останавливались любители природы, потому что неподалеку чернело старое кострище, а около него лежали корявые бревна, заменяющие скамьи. Быстро собрали дрова, валежника и плавника оказалось достаточно. Мужчины занялись костром и ухой. Дамы накрывали стол. На лужайке расстелили одеяла, закрыли их пленкой, расставили столовые «приборы» принялись готовить закуски. Желающие искупались в чистой, теплой воде. Одно неудобство: дно покрыто толстым слоем ила и после купания приходилось мыть ноги.
      Я тоже искупался и пока сох на солнышке, оглядывал лагерь. Дамы занимались делами: чистили картошку, раскладывали салаты и винегреты, прочие холодные закуски, резали хлеб. Здесь царил трудовой порядок. Мужская часть компании тоже не страдала от безделья. У костра возились наиболее опытные специалисты. Худой как Кащей, но бодрый духом Борис Маргулин колдовал с шашлычным мясом, пересыпал его специями, нанизывал на шампуры вперемежку с луком и прочими приправами, поливал какими-то жидкостями с умопомрачительными запахами. Полулях и Борисенко профессионально готовили уху. Аппетитных запахов около них тоже хватало.
       Славик Кляксин объединился с «нашими» мужьями, и они помаленьку взбадривались горячительными напитками. Олег Васильцев пристроился к дамам и обстоятельно рассказывал им, как он с коллегами в Афганистане сильно отравился местной речной рыбой с черной пленкой внутри. Насколько я понял, главным результатом отравления был сильнейший, многодневный понос с мучительными позывами. Дамы сочувственно ахали и ужасались. Виктор Георгиевич Седякин уверенно руководил обществом.
     Мне, по врожденной скромности, не досталось никакого занятия. Я решил обойти остров, ознакомиться с его природой. Особых красот не обнаружилось. Остров, довольно большой, густо порос травой выше моего роста и непролазным диким кустарником. Пришлось проламываться через непроходимые джунгли, пока не показался противоположный берег острова. Несколько раз хотелось повернуть назад, но пожалел затраченных усилий. Наконец, впереди заблестела вода. Увы, это оказалась всего-навсего очередная протока с привычной уже зеленой стеной высокого рогоза на другой стороне, возможно, тот самый ерик с неприличным названием. Далеко впереди синел высокий правый берег Волги, до него было километров восемь, если не больше. Донимали комары. Я повернул обратно.
      Застолье на свежем воздухе прошло на высшем уровне. Под осокорем траву хорошо вытоптали наши предшественники, веял легкий ветерок. Тамадой единогласно выбрали Виктора Георгиевича. Начались тосты вперемежку с воспоминаниями. Окрестности оглашались дружным смехом от анекдотов довольно рискованного, а иногда и откровенного содержания. Ведро великолепной ухи из линей, карасей, плотвы, окуней, щук и ершей опустело почти мгновенно. Холодные закуски исчезали с пугающей скоростью.
      Мы беззаботно веселились и не подозревали, что над нашими головами сгущаются тучи. Третья мировая, подстегнутая успешным ходом «гарвардского проекта», проходила кульминационную точку и вступала в завершающий, сокрушительный для всех нас этап. Мы веселились.
      Борис Маргулин мало ел, еще меньше пил и постоянно удалялся к костру, приглядеть за шашлыками. Подошел и их черед. Я немало полакомился самодельными шашлыками в самых разных компаниях, но таких вкуснейших шашлыков мне еще не попадалось. Борис сумел приготовить что-то сногсшибательное.
      Питьем почти никто не увлекался, за исключением Славика Кляксина и одного из мужей. Оба вели себя вполне прилично, довольствовались обществом друг друга, делились сокровенным и выясняли, уважает ли собеседник собеседника. По репликам я убедился, что уважение между ними глубокое и взаимное. Славик вскоре перешел в состояние мрачной покорности судьбе и притих. Его напарник подбодрил себя новыми порциями горячительных напитков, ему захотелось женского внимания. Он перешел к дамам и принялся организовывать       хор девочек. Петь ему хотелось нестерпимо, хотя это искусство оказалось не самым сильным его качеством. Когда женский хор заводил под его руководством песню, любитель пения вдруг спохватывался, что ему уже хочется петь что-то другое, и он начинал голосить новую песню.                козлетоном он забивал слаженные женские голоса. Дамы поначалу послушно поддерживали его инициативы, но, наконец, возмутились, и в ансамбле начались разногласия. Но особых беспорядков не наблюдалось. Мужья оказались основательно воспитаны женами и понимали простые команды.
            Все хорошее имеет свой конец. Солнце сильно клонилось к закату, когда мы примирились с печальной необходимостью закругляться. Прозвучали прощальные тосты, с воодушевлением выпили по стопке за новую встречу и стали собираться. Дамы упаковывали вещи, мужчины заливали костер, закапывали мусор. Кстати, на Пьяном острове, несмотря на очевидную частую его посещаемость, мусора практически не было, что редко встречается на Руси великой. Мы погрузились на лодки и с песнями помчались по ярко освещенным закатным солнцем протокам назад, в Красный Яр. Кое-где у зеленых стен рогоза стояли лодки одиноких рыболовов.
      Уже в сумерках высадились на лодочной станции, выгрузили снаряжение на берег, распределили его по справедливости и пошли в горку, чтобы закончить встречу в гостеприимном саду Гаршиных. Дамы быстро соорудили походный стол. Мы допили все, что оставалось в бутылках, доели закуски. В последний раз договорились о новой встрече в 1988-м году и распрощались — еще на пять лет.


                ШЕСТОЙ КЛАСС
                1948-49 учебный год

       От шестого класса сохранились две фотокарточки. Эти снимки делал наш физрук Игорь Васильевич Петров. Он любил фотографию и заодно подрабатывал таким образом. За каждую карточку он брал по рублю или по два. Такая цена устраивала, и у нас появились фотодокументы школьной жизни.
      На одном из снимков изображен наш класс на уроке физкультуры. 18 человек замерли в лыжном строю, одетые кто во что горазд. Нас в классе насчитывалось больше, но кто-то, например, Таня Бураш, получила освобождение от физкультуры, кто-то, видимо, болел. Правофланговым стоит в картинной, мужественной позе Дмитрий Меркин. Он как переросток был самым рослым. Вторым стою я, уже в шестом классе я по росту начал обгонять своих ровесников. Лица остальных почти неразличимы, слишком выцвел за пятьдесят с лишним лет любительский снимок. Дело не только в качестве снимка. О, память! Как сказала одна малолетняя литературная героиня: память — это то, чем забывают.
      Второй снимок — «парадный». Мы сфотографировались всем классом с тремя нашими учителями. Они занимают центральное место: наш директор Курников Николай Васильевич, справа от него — Герш Владимир Яковлевич, слева — пожилая учительница, имя которой мы не смогли вспомнить, да простит нас ее душа из царства небесного. Вокруг учителей расположились 25 учеников, почти полный состав класса. Но это тоже не все одноклассники. На снимке почему-то нет меня, возможно, я болел.
      В те годы в стране свирепствовала малярия. Я хорошо помню симптомы этой изнурительной болезни: вспышки лихорадочного состояния, страшный жар, который неожиданно сменяется сильнейшим ознобом со щелканьем зубами; пересохший рот, обметанные губы, полубредовое состояние. Все тело кажется распухшим, а руки и даже пальцы — неподъемно тяжелыми. Лечили нас от малярии нестерпимо горьким порошком акрихина.
      Тогда в СССР велась целенаправленная борьба с малярией и другими массовыми инфекционными заболеваниями. В старших классах мы забыли о малярии и не вспоминали о ней до распада СССР. В демократической России правители увлеклись другими, более интересными делами, и снова СМИ сообщают о вспышках малярии, дифтерита, брюшного тифа и других казней рода человеческого. Недавно я услышал о массовых заболеваниях малярией в родной Саратовской губернии. Даже в этом отношении наша великая когда-то держава растеряла свои достижения и скатилась на уровень захудалой полуколонии.
      Кроме меня на втором снимке нет еще нескольких человек. Всего нас в классе тогда насчитывалось, по общим воспоминаниям чуть больше 30 человек. Пятерых нет на снимке. Девять человек остаются «неопознанными».
      На этом снимке девочки уже сильно отличаются от мальчишек по выражению лиц. У мальчишек физиономии еще совершенно наивно-детские, а лица представительниц прекрасной половины класса выражают спокойно-снисходительно девичье превосходство. Девушки взрослеют раньше своих сверстников.
           В шестом классе наши молодые люди, как выяснилось много позже, по-прежнему страдали любовным томлением. Я об этом ничего не знал и не думал о подобной ерунде. Именно в шестом классе у некоторых моих товарищей популярной стала песенка о влюбленных учениках. Она частенько звучала в нашей компании. Меня удивляло, с каким мечтательным выражением во взглядах мои друзья пели эту непритязательную песенку.
      Вот из школы идет ученица,
      За спиной ее ранец висит.
      У калитки соседнего дома
      Поджидает ее ученик.
      Поравнявшись, они зашагали,
      И так искренне глазки горят.
       Они долго друг друга не видали,
       И о чем-то они говорят.
      Я сообразил, что это — переделка дореволюционной, гимназической песни. Советские ученики не носили ранцев, а ученика и ученицу элементарно можно заменить на гимназиста и гимназистку. По простоте душевной я пытался внушить эту мысль нашим певцам, но они лишь смотрели на меня затуманенными взорами и продолжали исполнять свой вариант. Я еще не понимал, что любовь и логика несовместимы.
      У нас появилась еще одна новенькая: Таня Круглова. Она приехала из Саратова и заметно отличалась от сельских девчонок. Таня считалась довольно красивой и выглядела как вполне взрослая девушка, — по крайней мере, в моих глазах. Через много-много лет я с удивлением узнал, что Таня среди моих товарищей имела репутацию наиболее выгодной «партии». Она и сама не теряла времени даром, быстро освоилась в классе, оценила обстановку и избрала объектом своих юных чувств Генку Бурыкина. Не знаю, что здесь первично: его личные качества или положение «первого парня» в классе. Так или иначе, она оттеснила всех конкуренток, включая Раечку Рудину, объявила, что Бурыкин — ее избранник, и что никто из девчонок не должен и думать соперничать с ней. Если же кто осмелится, то, во-первых, она этого не допустит, а во-вторых, пусть непонятливая соперница пеняет на       себя.
      На «официальном» снимке шестого класса рядом стоят сыновья двух секретарей райкома ВКП (б): Юра Мордовин, сын первого секретаря, и Толик Гусев, сын второго секретаря. Если учесть Генку Бурыкина, сына заворготделом райкома, и Алика Васильцева, сына уборщицы того же райкома, то «партийная прослойка» в нашем классе была мощной.
      Юра Мордовин, несмотря на высокое положение отца, вел себя очень скромно и спокойно. Спокойствие это было следствием его классического флегматического темперамента. Вдобавок он отличался редкой молчаливостью. В остальном он оставался нормальным мальчишкой: охотно ходил с нами на рыбалку, воровал колхозные арбузы, даже работал с нами на колхозном току.
      С Юрой Мордовиным связаны два ярких воспоминания. Одно из них напрямую вызвано заботой Советской власти о здоровье подрастающего поколения. Нам часто делали «уколы» — инъекции и прививки от всевозможных недугов: оспы, брюшного тифа, гриппа, дифтерита и прочих болезней. Особенно интенсивно делали уколы осенью и весной. Процедуры эти мы страшно не любили. Если девочки терпеливо подставляли различные части своих нежных тел под шприц, то мальчишки не могли смириться с таким издевательством над свободой и независимостью. Когда нам объявляли, что будут уколы, мы сбегали с уроков всей компанией. Осенью мы отсиживались в излюбленной резиденции — церкви, а весной отправлялись на речку. Весной       это происходило в дни, когда заканчивался весенний ледоход.
      Река начинала разливаться, и по ней плыли льдины. А мы, чтобы совместить приятное с полезным, совершали первое в сезоне купание. Волжская вода заливала всю широкую низменную пойму до еле различимого высокого правого берега. Купание в реке, по которой плывут льдины — запоминающееся событие. Мы с подчеркнутым хладнокровием раздевались, — упаси Бог проявить малодушие или робость! — и прыгали в ледяную воду. От невыносимого холода темнело в глазах, терялась способность соображать. Обычно купальщик приходил в себя уже на берегу. Деталей купанья никто не мог вспомнить. Посиневшие, с пупырчатой кожей, мы щелкали зубами, натягивали штаны дрожащими руками и изображали невозмутимых героев, которым нипочем огни, воды и медные трубы.
      В школе нас ждала неотвратимая расплата. Но мы не огорчались. Ведь мы проявили твердость мужского характера, выразили свой протест и теперь вынуждены подчиняться грубой силе. Хитрые девчонки, благополучно прошедшие процедуру со шприцем, ехидно посмеивались, когда нас чуть не за шиворот вытаскивали из-за парт и ставили перед неумолимой особой в белом халате.
      В такие моменты наши исстрадавшиеся души согревал Юра Мордовин. Он со снисходительной улыбкой обнажал нужное место на теле. Медсестра заносила шприц, пыталась вонзить его в Юру и с изумлением обнаруживала, что не может проколоть дубленую кожу ученика. Игла гнулась, но не входила в тело. Согнув две-три иглы, медсестра с недоумением и обидой на лице отпускала Юру на место. К сожалению, такой «броневой» защитой оладал       только Юра.
   Но однажды мы увидели на лице Юры Мордовина слезы. Раиса Давыдовна энергично внедряла в классе художественную самодеятельность. Мы пели хором, квартетом, трио, дуэтом и соло. Мы читали стихи и декламировали прозу. Мы ставили пьесы. В шестом классе мы подготовили инсценировку по повести Л. Соловьева «Иван Никулин — русский матрос». Школьному руководству наша пьеса понравилась, нас решили выпустить на сцену районного клуба. Строгая Дора Григорьевна, сестра «товарищ Ани», придирчиво оценила наше творчество и согласилась на бенефис.
   В пьесе изображалась сцена допроса пленного немца. Раиса Давыдовна распределяла роли в зависимости от успеваемости. Она, видимо, считала, что талант — всегда талант. На заглавную роль она назначила меня. Юра Мордовин не блистал успехами в учебе, и ему досталась эпизодическая роль пленного немца.
      На допросе у Юры из глаз вдруг покатились самые натуральные слезы, его лицо жалобно сморщилось. Сцена прошла под аплодисменты: война закончилась совсем недавно, и зрители все еще не любили немцев. Но Юра продолжал лить слезы и за кулисами. Мы дружно хвалили его за актерское мастерство, но он все плакал. И вдруг, ни с того, ни с сего, он врезал мне по уху кулаком. Мы сцепились. Нас разняли. Юру стали успокаивать, мол, занавес уже закрыт, можно выходить из роли, но он продолжал рваться ко мне.
   Оказывается, я на сцене увлекся и чересчур крепко ударил его прикладом автомата. Наш физрук-военрук Игорь Васильевич выдал нам натуральные, хотя и учебные, с просверленным стволом, автоматы ППШ, надежное оружие для рукопашной, тяжелое и крепкое. У Юры долго не сходил со спины здоровенный синяк. Со временем синяк прошел, досадный эпизод забылся, но слава Юры, как талантливого актера, сохранилась.
   Мы поставили немало пьес и инсценировок. Раиса Давыдовна твердо придерживалась своего режиссерского принципа и распределяла роли по успеваемости. До самых выпускных экзаменов я был обречен на роль главных героев и страдал, поскольку не чувствовал в себе ни малейшей тяги к сценической славе, а самое главное, не находил в себе никаких актерских данных, эти роли тяготили меня. Несмотря на все старания Раисы Давыдовны, «шоу-звезды» из меня не получилось. После окончания школы я держался на предельном расстоянии от всяческой художественной самодеятельности. Но я благодарен Раисе Давыдовне. Мне кажется, что мудрая классная руководительница замечала во мне, постоянном и непременном отличнике, следы «звездной болезни» и лечила меня таким вот ненавязчивым методом: убедись сам, дружок, что ты далеко не гений.
   Несмотря на драматургическое осложнение, мы дружили с Юрой. В пятом и шестом классах, до его ухода из нашей школы, он оставался моим настоящим другом. Его спокойствие, его хладнокровие, его неторопливость, — все это вызывало большую симпатию. А самое главное, он в любых ситуациях оставался очень надежным и обязательным человеком, а такое среди подростков встречается не часто. Я не раз бывал в доме Мордовиных, как и многие из наших ребят. Обстановка в доме первого секретаря райкома отличалась простотой, можно сказать, крестьянской.
   В начале шестого класса нас призвали непосредственно поучаствовать в выполнении Великого Сталинского плана преобразования природы. Нужны семена деревьев для посадки будущей весной. Как принято, развернулось соревнование между пионерскими звеньями и отрядами, между классами, между учениками. За собранные семена нам обещали заплатить. Наши одноклассники отнеслись к призыву довольно равнодушно, как к обычному общественному заданию.
   А я решил собрать как можно больше семян: наша семья очень нуждалась в деньгах, а тут выпала редкая возможность заработать пусть маленькие деньги. Юра поддержал мою инициативу. Мы с ним каждый день после уроков лазили по деревьям в садике, собирали семена клена. Клен произростал в Красном Яре в изобилии. Встречался ясень, акация, в пойменном лесу у Волги шумели дубовые рощи.
   Мы набрали по паре мешков кленовых семян на нос. Пытались собирать мы и семена акации, но это оказалось хлопотным делом. Мы не поленились сходить в далекую дубовую рощу за заливными лугами и принесли по мешку тяжелых, глянцевых желудей. Желудей мы могли набрать гораздо больше, но уж очень далек путь к дубраве, а желуди — тяжелые.
   Мы с Юрой честно разделили добычу, и в назначенный день притащили мешки в школу. Эффект получился грандиозный. В классе мало кто пытался собирать семена, да и то в лучшем случае — по маленькому мешочку. Мы с Юрой собрали семян больше, чем все остальные ученики школы, вместе взятые. Наш класс занял первое место. К тому же, представители, принимавшие семена, тут же выдали нам скромную, но неплохую сумму. Я отдал все деньги матери, она очень радовалась этим неожиданным, хоть и небольшим деньгам.
   Эта история неожиданно отдалила нас с Юрой от товарищей. Нас зачислили в выскочки. Никто из мальчишек не потрудился собрать семена. Поскольку инициатором этого «штрейкбрехерского» действия оказался я, то главные моральные шишки достались мне. Прямо этого мне не говорили, но я почувствовал некоторое охлаждение. Досадно и обидно, но виноватым я себя не считал. Нашей семье пригодились деньги, вырученные за семена. А с Юрой мы остались друзьями.
   Я не стал напрашиваться на дружбу, подростки очень самолюбивы, и некоторое время общался только с Юрой. Видимо, поэтому одно из грандиознейших деяний мальчишек прошло без меня. Я узнал об этом весной, когда обнаружились разрушительные последствия этого очередного увлечения моих товарищей.
   Шум поднял отец Алика Васильцева. Он работал конюхом в райкоме ВКП (б). Черных «Волг» тогда еще не выпускали, и партийные функционеры осуществляли связь с народом на гужевой тяге. Лошадям нужен корм, и около райкома с осени воздвигались стога сена. И вот в начале весны отец Алика обнаружил, что хотя стога еще стоят, но сена-то в них фактически нет. По неизвестной причине райкомовское «партийное» сено превратилось в труху, которую отказывались есть лошади.
   Недолгое расследование вскрыло причину этого «теракта». Оказывается, еще с осени наши мальчишки затеяли в стогах увлекательную игру «в партизанские катакомбы». Всю зиму они, как короеды в дереве, проделывали в стогах «подземные» ходы. К весне в каждом стоге они создали сложнейшую систему ходов, лазов, пещер и штреков. А сено постепенно превратилось в труху. Зимой я слышал туманные разговоры моих товарищей о каких-то пещерах и катакомбах. Какой мальчишка не воспламенится духом при упоминании о пещерах, но меня в эти пещеры не приглашали, а я считал ниже своего достоинства навязываться. Юра Мордовин участвовал в этой игре, он несколько раз звал и меня, но я отказывался. Я понимал, что Юра зовет меня по дружбе. Вот если бы меня позвал Бурыкин...
   Не знаю, как подобный проступок расценивался бы полвека спустя. Дело оказалось нешуточным: лошади райкома ВКП (б) к весне остались без корма. Скорее всего, сейчас поднялся бы страшный шум по поводу «чеченского следа», терроризма и т.д. Очень удобную, универсальную причину всех наших бед придумала наша родная демократическая власть. Любые последствия разгильдяйства, некомпетентности, тупоумия, коррупции, откровенного воровства можно объяснить высокими словами о кровожадности исламского фундаментализма и его платных террористов.
   Развалился в воздухе латаный-перелатаный пассажирский самолет с давно истекшим сроком эксплуатации — виноваты исламские террористы. Налетели друг на друга два тяжелых перегруженных железнодорожных состава — ищи чеченский след. Пьяный «новый русский» на «Мерседесе» врезался в пассажирский автобус — это происки международного терроризма. Взрыв бытового газа разрушил жилой дом, конечно же, виноваты боевики-смертники. Не потому ли становится бесконечной война в Чечне, что властям выгодно держать нас в страхе перед террористами? Выгодно, чтобы мы озирались вокруг в страхе и не видели, как в это время разворовываются остатки бывшего богатства нашего бывшего великого государства.
   А тогда, весной 1948-го года, инцидент с «вредительской» порчей партийного имущества закончился для моих товарищей почти безболезненно. Их пожурили. Подозреваю, что Алика отец пару раз вытянул вожжами вдоль спины, что высокопоставленные отцы Генки Бурыкина, Юры Мордовина и Толика Гусева провели со своими чадами серьезную воспитательную работу, возможно, с мерами физического воздействия. Но в целом мои одноклассники отделались легким испугом.
   Сейчас за давностью можно назвать инициаторов этого диверсионного акта. Конечно же, это Бурыкин, Седякин и «примкнувший к ним» Гусев. К этому времени Седякин сдружился с Гусевым, и щепетильная мадам Гусева допускала Седякина в свой дом. Об этом Виктор Георгиевич много позже написал сам.
   «С Толей Гусевым я «водился», то есть, мне разрешили приходить к ним в дом, играть, делать уроки и т.д. Несмотря на мою чрезмерную шустрость и, прямо скажем, хулиганство в школе (тут Седякин несколько приукрашивает картину, он никогда не был хулиганом, а просто «шустрым» озорником, это большая разница, — В. Ф.) такое разрешение мне дала мама Толи. Ей, видимо, приглянулась моя опрятность, вежливость, в общем, я ей вдруг понравился. Я все это говорю к тому, что у Гусевых квартира была, пожалуй, единственная в своем роде в Красном Яре. На полу в сенях — мешки с немецкими орлами, в прихожей, спальне и в зале — ковры необычайной расцветки и толщины, тоже немецкие, посуда вся немецкая.
   «Так вот, через несколько дней мы с Толей при нашем мальчишеском любопытстве обшарили все углы и темные места в квартире. Мы нашли автомат ППШ с диском, полным патронов, шашку и пузырек со ртутью. Ртути было примерно 200 граммов. Мы с ней баловались, проливали на ковер, собирали руками, и это неоднократно. Я сейчас с ужасом думаю, в какие «безобидные» игры мы играли. А с патронами, которые мы извлекли из диска, делали следующее. Мы брали 2-3 патрона и шли в церковь на второй этаж. В деревянную балку (полы там были разобраны) кирпичом вбивали патрон до пояска, ставили на капсюль гвоздь и кирпичом били по гвоздю. Раздавался оглушительный взрыв, — в пустой церкви была великолепная акустика, а мы визжали от восторга. (Далее В. Г. Седякин приводит квалифицированно выполненную схему этого рискованного эксперимента, — В. Ф.)
   «Такие вот шалости проделывали мальчишки. Патронов мы всего украли штук 10-15, но нас не поймали. Шашку мы, естественно, тоже вынимали из ножен, но для нас она была очень тяжелая. Отец Толи был артиллеристом (на фотографиях видны артиллерийские петлицы), видимо, замполитом. В Красный Яр он приехал подполковником, ходил в военной форме без погон. Когда он успел «приватизировать» все это, одному Богу известно. Вот так и возвращались с фронта, — кто с полупустым вещмешком, а кто с вагоном награбленного барахла».
   В эту зиму мы увлеклись хоккеем. Хоккейная команда СССР только начала выходить на международный уровень, выход оказался весьма успешным, и мы страстно «болели» за наших ледовых кумиров. Мы боготворили нападающих Боброва и Александрова, вратаря Никанорова. Хоккеисты тогда набирались в основном из футбольных команд. Бобров, помнится, играл в сборной ВВС, команда очень неплохая, она входила в пятерку лучших футбольных команд СССР. Хоккей с шайбой назывался канадским. И мы играли в канадский хоккей на льду нашей речки.
Хоккейные успехи каждого из нас зависели только от нашей предприимчивости и ловкости. Дело было не в спортивном мастерстве. Дело проще — в жутком дефиците кожаных ремней для крепления коньков к нашей разношерстной обуви, в основном, к валенкам.
   В отличие от малышей, мы уже не могли позориться веревочными креплениями и проволочными самодельными «коньками». Нам нужны настоящие, спортивные коньки. Самыми доступными по цене были «снегурочки» с загнутыми вверх полукруглыми носами. Но они считались второсортными, их обладатели чувствовали некоторую неполноценность. Высшим шиком считались «ножи» — длинные беговые коньки. Но бегать на «ножах» по корявому льду речки неудобно, их длинные носы цеплялись за любую неровность. Каждый из нас мечтал о «дутышах», они же «хоккейные», они же «канадские» коньки. Это настоящий солидный мужской спортивный инвентарь, надежный и универсальный.
   Хорошие коньки требовали ботинок. Таковых у нас не имелось и в помине. Настоящие «канадки» с ботинками обнаружились только у меня, — память о давно пропавшем без вести отце. Но они были на много размеров больше, чем мне требовалось. Я набивал их тряпьем, газетами, но это не помогало. Огромные ботинки болтались на ногах, выворачивали лодыжки. Пришлось уговаривать мать купить нам с сестрой «снегурочки» — одни на двоих.
   Коньки надо привязывать к валенкам. Для этого требовались кожаные ремни, и не какие-то простецкие сыромятные, а дубленые. Сыромятные ремни достать нетрудно, но они раскисали от сырости, и коньки начинали болтаться на валенках. Кроме того, после игры развязать туго затянутые узлы на раскисших и затем замерзших сыромятных узлах почти невозможно. Мелюзга привязывала коньки к валенкам чем попало: веревками, брезентовыми ремнями. Мы же, солидные, самостоятельные шестиклассники, не могли опуститься до такого примитива. Нам нужны настоящие дубленые ремни. Унижаться перед взрослыми, просить у родителей денег на дополнительные расходы ради «баловства» мы не хотели. Пришлось искать другой выход. Мы нашли неиссякаемый источник прекрасных дубленых кожаных ремней.
   В Красном Яре располагались многочисленные районные организации. Туда приезжали из окрестных сел десятки посланцев. Летом они приезжали на колесных экипажах: бричках, двуколках, одноколках, на простых телегах, а зимой — на санях. Делегаты периферийных селений привязывали лошадей к металлической ограде нашего садика, и отправлялись по своим делам. Лошади с телегами, санями и, главное, со всей сбруей оставались безнадзорными.
   Остальное считалось делом техники. Мы с беззаботным видом по одному, по двое прохаживались среди лошадей и подчеркнуто не обращали ни малейшего внимания на конскую упряжь. На самом деле мы, как опытные фронтовые разведчики, выискивали подходящий объект для предстоящей диверсии. Больше всего ценились вожжи из дубленой кожи. Но они попадались редко в те времена, и обычно в санях с богатой упряжью оставался кучер.
   Кучера почему-то подозрительно относились к нам, и когда мы бродили среди лошадей, они зорко следили за нами. Утащить кожаные вожжи удалось только самым отчаянным и предприимчивым: Бурыкину и Седякину. Бурыкин совершил этот свой очередной подвиг спокойно, без малейшего шума, в результате хорошо продуманной организации дела. А Седякин стал обладателем прекрасных, длинных дубленых вожжей только благодаря резвости и неутомимости своих ног. Будущему крупному руководителю Башкирской автономной республики пришлось долго петлять по заснеженным улицам и огородам, прежде чем он оторвался от разъяренных преследователей.
Остальные довольствовались чересседельниками. Это хорошие, широкие, крепкие ремни, но гораздо короче, чем вожжи. Кроме того, кража чересседельника влекла за собой серьезные последствия. Вожжи кучер мог заменить какой-нибудь временной снастью, хотя бы веревкой. Чересседельник же крепил на лошади практически всю остальную сбрую, без него лошадь не могла везти сани.
   К весне всех кучеров так встревожил разгул «кожаной» преступности в Красном Яре, что они занимали круговую оборону и не подпускали к саням ни одного мальчишки. Они договаривались между собой о непрерывном наблюдении за нами. Стоило какому-нибудь подростку появиться в поле их зрения, как они настораживались и профессионально пощелкивали в воздухе своими длинными кнутами. Но к тому времени мы уже обеспечили себя прекрасными ремнями. Вот так мы решили непростую проблему массового конькобежного спорта школьников Красного Яра.
   Увлечение коньками началось гораздо раньше. Любой мальчишка, едва научившись стоять на ногах, уже рвался на лед. В младших классах мы гоняли по обледеневшим улицам села. Считалось подвигом уцепиться проволочным крючком за редкую тогда полуторку и лихо прокатиться на прицепе километр-другой. Но, как говорится, любишь кататься, люби и саночки возить. Проехать на прицепе очень приятно, но потом приходилось пару километров возвращаться в село своим ходом.
   В шестом классе мы эти детские забавы забросили. Мы увлеклись канадским хоккеем, и почти все свободное время проводили на самодельном ледовом поле на речке. Игры в хоккей продолжались, пока лед на реке не заносило толстым слоем снега, бороться с которым мы не могли даже силами объединенных команд. Но это обычно происходило после лютых февральских метелей, когда мы уже успевали удовлетворить свою тягу к мужественному спорту.
   У нас не было ни клюшек, ни настоящих шайб, ни других хоккейных принадлежностей. Клюшки кое-кто делал сам, но большинство обходилось крепкими палками с подходящим сучком на конце. Шайбу мы выпиливали из дерева, она вполне заменяла резиновую. Хоккейную форму мы видели только на снимках. О хоккейных доспехах мы вообще не слышали, тогда даже на международных соревнованиях хоккеисты обходились, по-моему, без современных сложных средств защиты. Все мальчишки рвались в нападающие, деления на форвардов и защитников у нас не существовало. На ворота ставили обычно мальчишек, не отличавшихся резвостью. В нашей команде эту роль приходилось исполнять мне, но лавров Никанорова, вратаря хоккейной сборной СССР, я не заслужил.
   Самые доступные коньки, «снегурочки», имели серьезный недостаток: они были короткими. Это помогало в маневренной игре, но сохранять равновесие на них трудно. Владельцы «снегурочек» часто падали. Я навсегда запомнил ощущения от таких падений. Почему-то чаще всего падать приходилось или затылком на лед, или носом. Что хуже — не берусь судить. И то, и другое связано с острыми и очень болезненными ощущениями. От удара о лед затылком из глаз сыпались такие искры, что вполне могли разжечь костер без спичек. А когда хоккеист прикладывался со всего размаху ко льду носом, то нос буквально расплющивался с противным хрустом. Приходилось подолгу останавливать кровотечение из носа. Как правило, после каждой игры лед покрывали пятна пионерской крови.
   Иногда кто-то проваливался под лед. Однажды Слава Казантинов попал на тонкий лед, раздался хорошо знакомый нам зловещий, гулкий треск, и Слава ухнул в черную ледяную воду. Он успел расставить локти и повис на них. Мы не особенно растерялись. Вытаскивали Славу мы довольно долго. Сам он спокойно висел на локтях: в таком положении лучше всего не барахтаться, чтобы не обломить край льда и не уйти под воду совсем. Мы тоже не суетились, чтобы не увеличить число пострадавших.
   Потом промокший Слава стоял на льду, трясся в ознобе, и отказывался идти домой. Мы его вполне понимали. Каждый поступил бы так же. Мы не боялись гнева родителей, просто стыдно идти домой в таком виде, как какому-то сопливому неопытному малышу. Для солидного шестиклассника провалиться под лед — дело несерьезное. Однако солидность — солидностью, но мокрая одежда на Славе быстро покрывалась корочкой льда. Надо что-то делать.
   — Я высохну тут, — твердил Слава, содрогаясь от крупной дрожи. — Выжму все и высохну.
   Мы помогли пострадавшему раздеться, утеплили его, кто чем мог, и попытались выкрутить одежду, но одежда уже заледенела, мороз стоял нешуточный. Дрожащий Слава снова натянул влажную одежду. После этого он задрожал еще сильнее, даже не мог говорить. И тут Толик Гусев предложил отвести Славу к ним домой и там обсушить.
   Гусев и Седякин повели трясущегося Славу сушиться. Потом Седякин рассказывал, что мать Толика приняла «утопленника» на редкость радушно. Славу переодели в сухое, а его одежду хозяйка разложила на просушку на горячую печку. Пока одежда сохла, мать Толика поила ребят горячим чаем с вареньем и развлекала разговорами и расспросами о школьной жизни. Следует сказать, что об этом происшествии знали только его участники, утечки информации со стороны матери Толика не произошло.
   Кстати, Казантиновы жили как раз напротив через улицу от Гусевых, в деревянном доме во дворе районной больницы, и у них на двери красовался электрический звонок, — единственный в Красном Яре.
    Лучшими хоккеистами у нас стали упорный Бурыкин, быстрый Седякин, ловкий Васильцев. Неплохо играл Толик Гусев. Юра Мордовин из-за флегматического темперамента особых талантов в этой быстрой игре не проявлял. Девчонок мы на наши ледовые баталии не брали категорически. Нечего им делать тут. Еще будут ехидничать, если кто-то из нас расквасит нос или, упаси Боже, провалится под лед. Я не помню, катались ли наши девочки на коньках, или они занимались другими, чисто девчачьими делами.
   Я не считаю «теорию» Эйнштейна об относительности времени и пространства научно обоснованной, но кое в чем всемирно признанный авторитет, видимо, прав. Время как-то зависит от скорости, от скорости наших мыслей и движений. Сейчас трудно поверить, сколько всего мы успевали совершить за один короткий день. Видимо, из-за нашей подвижности время растягивалось и шло гораздо медленнее, чем потом, в зрелом возрасте.
   В пятом и шестом классах мы учились то в первую, то во вторую смену. Но вставали мы, во всяком случае, я, в семь часов, под бой кремлевских курантов. Саратовская область тогда находилась в другом часовом поясе, и мы опережали Москву на час. Время до занятий проходило практически одинаково, наши семьи жили в послевоенные годы, как сказал Высоцкий, «вровень, скромно так». Мы пилили и кололи дрова, носили воду из колодца, а для стирки — с речки, давали сено коровам и овцам, чистили хлев, расчищали дорожки во дворе от снега.
   На домашние задания каждый уделял столько времени, сколько считал нужным. Я учился усердно и старательно, домашние задания занимали у меня много времени, я поддерживал марку сына учительницы, круглого отличника. А кое-кто не каждый день открывал учебники. Но при первой возможности все мы, и отличники, и троечники, мчались на улицу, к товарищам. Здесь для нас ноходилось неисчислимое множество увлекательных занятий.
   А еще мы успевали читать множество популярных в нашей компании книг и всегда обсуждали прочитанное. Считалось позором не прочитать «Повесть о настоящем человеке», партизанские повести Медведева и Ковпака, описания подвигов героев гражданской или недавно закончившейся Великой Отечественной войны. Мы увлеченно обсуждали толстую и не совсем понятную для нас повесть Ажаева «Далеко от Москвы». Сейчас я понимаю, что понять этот труд мы просто не могли. Ажаев описывал наших многострадальных зеков, но выдавал их за комсомольцев-добровольцев, и его книга содержала множество нестыковок, которые чувствовали даже мы, школьники.
   И, конечно же, нам позарез требовалось «зайцами» проникнуть в наш клуб на очередной новый фильм, чтобы утолить неизбывную страсть к приключениям и подвигам. Успевали мы и просто повалять дурака.
    Кажется, осенью 1948 года мы впервые услышали о колорадском жуке. Обычно на задней обложке у тетрадей «в клеточку» издательство печатало таблицу умножения, а у тетрадей «в линеечку» — какие-нибудь крылатые фразы классиков. В шестом классе на задней стороне обложки тетрадей в линеечку появились изображения колорадского жука в натуральную величину. Тут же приводилось описание его примет. А над рисунками и текстом — призыв: «Пионеры и школьники! Уничтожайте вредителя сельского хозяйства — колорадского жука».
Газеты писали, что колорадский жук попадает в СССР вместе с американским зерном. Американские империалисты умышленно заражают пшеницу колорадским жуком, чтобы провести биологическую диверсию в первой стране социализма.
   Не знаю, заражали ли американские злодеи пшеницу умышленно. Но до 1948-го года колорадского жука в СССР не было. В середине 50-х годов он акклиматизировался на теплой Украине, в 70-х годах колорадский жук стал бедствием всей европейской территории СССР, а в восьмидесятых перевалил через Урал и с угрожающей скоростью распространился по Сибири. В начале XXI века колорадский жук владеет всей территорией новой России.
   Каждый день мы занимались по пять — шесть уроков. Мудрецы от педагогики смертельно боятся перегрузить хилых и слабонервных школьников знаниями. В результате школа еще в конце XX-го века перестала быть тем, чем она должна быть. Современному выпускнику, чтобы поступить в ВУЗ, требуются репетиторы, подготовительные курсы, солидные взятки. Сознательно или по слабоумию составители и исполнители школьных программ растят слабовольных, инфантильных недоучек, не способных ни к чему самостоятельному.
   А мы не боялись перегрузок. Мы просто не знали, что учимся с перегрузкой, интенсивная учеба считалась нормой. Шесть уроков? Ну и что? Надо, так надо. Может быть, поэтому из моих одноклассников все без исключения после окончания средней школы самостоятельно, без помощи родителей и репетиторов, без всяких подготовительных курсов, без связей и без взяток поступили в ВУЗы или в техникумы, выдержали немалые конкурсы на вступительных экзаменах. Больше половины моих одноклассников получили высшее образование. Может ли в XXI-м веке школа похвастать таким результатом?
   Когда заходит разговор о сравнительных качествах нас и современных школьников, большинство взрослых дядей и тетей закатывают глаза и многозначительно произносят:
   — Ну, тогда было совсем другое время. Сейчас все не так!
Думаю, не время было другое, люди были другие, другими были родители и мы, школьники. И главное, совершенно другими были наши дорогие учителя. Они искренне и беззаветно старались давать нам знания, они по-настоящему чувствовали ответственность за нас, своих питомцев, не перекладывали эту ответственность на родителей.
   На улице время шло интереснее и веселее, чем в школе. Мы катались на коньках, играли в хоккей, бегали и катались с горок на лыжах, прыгали с самодельных трамплинов. На этих трамплинах в Красном Яре поломано множество лыж, разбито огромное количество носов. Эти скромные трамплины строили из снега мы сами. На них мы не могли поставить никаких рекордов, дальность прыжка вряд ли превышала три-четыре метра. Но для такого прыжка нужна не меньшая смелость и ловкость, чем для прыжка с настоящего профессионального трамплина.
Иногда мы уходили на лыжах далеко за село, где обрывы переходили в пологие склоны. Мы катались с этих горок, при этом вываливались в снегу так, что становились похожими на снежных баб. От разгоряченных тел валил пар, одежонка быстро намокала. На обратном пути влага замерзала, и мы расходились по домам как рыцари в звонко хрустящих ото льда доспехах, посиневшие от холода.
   Мы строили снежные крепости и часами играли в войну. Мы рыли в снегу снежные ходы, боролись в глубоком снегу, ползали по-пластунски в разведку, от щенячьего восторга просто валялись в снегу. Промокшую одежду дома сушили сами, старались не показывать ее родителям. Сами промокли, сами и высушим, нечего обременять взрослых нашими мужскими делами, они не поймут нас правильно.
   В шестом классе у нас учился Юра Егорьев, серьезный и аккуратный мальчик с вдумчивым взглядом. Его отец работал в МТС комбайнером, они жили в поселке МТС. Юра летом работал штурвальным на комбайне с отцом. Это престижная, высокооплачиваемая должность. Юра делился с нами профессиональными тонкостями работы штурвального.
    Студентом Саратовского автодорожного института Виктор Седякин на первой студенческой практике с благодарностью вспомнил эти уроки Юры. Седякину пришлось осваивать работу на самом распространенном комбайне У-5. Этот комбайн не самоходный, его возил по полю на прицепе трактор. Но у комбайна был свой двигатель для обеспечения работы многочисленных агрегатов: хедера, косилки, молотилки, копнителя, разгрузочного устройства.
   Двигатель обычно капризничал и заводился с трудом. Виктор вспоминал, что после рассказов Юры Егорьева ему не представляло большого труда проявить на практике «теоретические» знания, полученные от одноклассника. Зеленый студент Седякин к удивлению опытных колхозных механизаторов уверенно нашел заводную рукоятку и без осложнений запустил 45-ти сильный двигатель комбайна.
   Юра Егорьев закончил с нами 8 классов и куда-то уехал со своими родителями. Его дальнейшая судьба нам неизвестна.
   В шестом классе все мальчишки увлеклись заботой о внешности. Болезнь охватила всех, никто не избежал ее. Кто инициировал это занятие, не помню. Мы тщательно чистили и гладили свою одежду. Явиться в школу в мятых штанах или неглаженой рубашке стало неприличным. Особого внимания требовала прическа.
   Раньше мы не обращали внимания на свои шевелюры. Большинство щеголяло гигиенической стрижкой «под машинку», то есть, наголо. Некоторые носили «культурные» челки. В шестом же классе мы как по команде принялись отращивать волосы и зачесывать их назад. Такая прическа почему-то называлась «политикой». «Политику» мы усердно осваивали всю зиму. Непослушные волосы не желали зачесываться назад. Они торчали во все стороны отнюдь не живописными вихрами. Мы смачивали их водой и зачесывали, зачесывали, зачесывали. Не раз в морозные дни, придя в школу, я не мог снять шапку, она примерзала к мокрым волосам.
   Кстати, о шапках. В том же шестом классе мы уже стыдились опускать «уши» у шапок и ходили в шапках набекрень в любые, самые лютые морозы. Ходить с опущенными ушами считалось постыдным. Наши собственные уши страдали от этого жестоко, но мода и тогда требовала жертв. Лучше отморозить уши, чем выслушивать снисходительные насмешки    товарищей.
   Мучения с «политикой» не пропали даром, постепенно волосы сдались, привыкли к новому положению. Как же гордились мы настоящей мужской прической, как гордо вскидывали головы, чтобы поправить слегка растрепавшуюся «политику»! Родители и учителя одобряли наши заботы об аккуратности одежды, но отрицательно относились к «политике». Вечный конфликт поколений. Современная молодежь, как и мы когда-то, выслушивает немало упреков от взрослых за увлечение общепринятой модой. Так было, так есть, и так будет, пока существует человечество. Меняются моды, но натура людей остается прежней.
   Родителей и учителей наших можно понять. Еще не изгладились из памяти воспоминания о всеобщем и полном педикулезе, когда радикальным средством от вшивости оставалась стрижка наголо. При длинных волосах бороться со вшами невозможно. В те времена волосы у большинства из нас отличались завидной густотой и без систематического расчесывания напоминали скорее спутанную шерсть, — идеальная среда для неприятных насекомых. И хотя педикулез не мучал больше нас, но опасность оставалась. У учителей негативное отношение к «политике» дополнялось, пожалуй, извечной заботой об унификации воспитанников даже по внешности.
   Раиса Давыдовна при всем ее постоянном спокойствии и добродушии безжалостно высмеивала наши «мужские» потуги.
   — Ну-ка, Седякин, иди к доске, докажи теорему Пифагора.
Взлохмаченный, похожий на современного панка Седякин покорно шел к доске, разворачивал уши в сторону сочувствующего класса и начинал мучительно медленно рисовать «пифагоровы штаны». Раиса Давыдовна стремилась ускорить процесс познания.
   — Ты что же, красавчик, опять не успел выучить? Перед зеркалом вертелся? Зря старался, ты больше похож на папуаса. Может, тебя прямо с урока послать в парикмахерскую, чтобы под машинку остригли?
   После мучений с неподдающейся «политикой» выслушивать сравнение с папуасами обидно. Приключения Миклухи-Маклая мы знали почти наизусть и хорошо представляли, как выглядят папуасы.
   Все наши школьные годы правительство снижало цены на продукты и некоторые промтовары. Это делалось один раз в год, кажется 1 марта. В этот вечер мы всей семьей усаживались за столом и слушали радио. Диктор торжественно перечислял товары и процент снижения цены. Снижение небольшое, на 5-15 процентов, но важен сам факт. Помню, в перечне обязательно указывались «чулки капроновые». Заканчивался перечень обязательной фразой: «и соус майонез — 5%».
   До шестого класса мы более-менее проявляли какую-то активность в пионерской организации. Все пионеры школы объединялись в пионерскую дружину, во главе которой стоял выборный председатель совета дружины. Этот высший пионерский командир носил на рукаве три красные полоски-лычки. Года два председателем дружины выбирали мою сестру Тамару. За работу дружины отвечал освобожденный старший пионервожатый школы из комсомольцев, за свою нелегкую работу он получал зарплату. На моей памяти все годы эту должность занимала Анна Григорьевна Бирюкова, наша «товарищ Аня».
   Пионеры каждого класса составляли отряд с выборным советом. Председатель совета отряда носил две лычки, как и члены совета дружины. Работу совета отряда направлял пионервожатый из старшеклассников-комсомольцев на общественных началах, бесплатно. Пионервожатые в нашем классе довольно часто менялись. Только мы привыкнем к «товарищу Саше», как на собрание отряда приходит незнакомый старшеклассник:
   — Я ваш новый пионервожатый. Зовите меня товарищ Толя.
Пионерский отряд делился на звенья, человек по восемь-десять. Звеньевой пришивал на рукав одну красную лычку, как и члены совета отряда. Так что начальства с лычками у пионеров хватало. Я все пионерские годы ходил то с одной, то с двумя лычками.
   Пионерская жизнь била ключом. После уроков мы заседали на собраниях звена, отряда, дружины. Прорабатывали нерадивых пионеров, двоечников и озорников, выносили им порицания, заставляли давать клятву исправиться, вроде: я больше не буду.
   В выходные частенько проводили военные игры. Каждая противоборствующая сторона прятала где-то свое знамя и стремилась найти знамя «врага». Военные игры нам нравились, там можно было блеснуть ловкостью и силой, вплоть до рукопашных схваток.
   Пионеры выпускали стенгазеты, рисовали каррикатуры на провинившихся соучеников, воспевали старательных и примерных. К праздникам и знаменательным датам мастерили фотомонтажи. Эта работа почему-то почти всегда выпадала мне. Я вырезал из журналов и газет подходящие по случаю картинки, составлял из них тематическую композицию. Ватмана в школе не имелось, я наклеивал свой фотомонтаж на чистую сторону устаревших плакатов, рисовал заголовок и сочинял подписи. В конце концов эта деятельность надоела мне до чертиков.
   В самом начале пионерства, в третьем и немного в четвертом классе мы пылали энтузиазмом. Бурно выбирали своих начальников, избранные гордились лычками, ревностно относились к обязанностям. На собраниях искренне старались перевоспитать лентяев, двоечников и озорников. Но довольно быстро эта игра в игру наскучила. Мы стали томиться на собраниях и мечтали побыстрее оказаться на улице и заняться более веселыми делами.
Пионерский пыл остывал дальше, тем больше. Начальников своих мы все чаще выбирали по принципу «лишь бы не меня», от поручений увиливали, пришивать лычки как-то забывали.    Ожидаемой романтики в пионерских делах мы не нашли. Тогда мы еще не знали, что пионерскую жизнь, как и комсомольскую, взрослые дяди и тети в высоких кабинетах свели к формализму.    Мы просто чувствовали несерьезность в пионерских делах и просто скучали.
   В шестом классе мы по возрасту оставались пионерами, но этим званием уже тяготились. Дело совсем не в идейных соображениях. Кроме скуки, которая убивала пионерскую активность, мы просто выросли из коротких штанишек. Мы теперь считали себя самостоятельными, почти взрослыми и стыдились стоять в одном строю с сопливыми третьеклассниками.
   По уставу пионер обязан постоянно носить красный галстук и пионерский значок. Мы не нарушали устав... почти не нарушали. Мы почти постоянно носили галстуки. В кармане. Если пионервожатые или учителя допекали замечаниями, великовозрастные пионеры с ворчанием вытаскивали из карманов мятые галстуки и с тяжелыми вздохами повязывали их на шею.
Мы чувствовали себя переростками среди юных пионеров и мечтали о недалеком уже светлом будущем. После 14 лет мы вступим в комсомол и уж там проявим все свои способности. Увы, будущее показало, что скука формализованной комсомольской жизни ничем не отличается от скуки пионерской. Не знаю, чем занимались комсомольцы до войны, но в нашей юности высокопоставленные чиновники уже успели превратить пионерско-комсомольскую жизнь в вульгарные бюрократические мероприятия.
   В шестом классе наши девочки приятно удивили нас. Я уже писал, что мы сдавали экзамены после каждого класса, начиная с четвертого. Компьютеров тогда еще не придумали, возможно, в школе не имелось и простой пишущей машинки. Билеты для экзаменов писали от руки. Это важное дело поручали девочкам с красивым почерком, Люсе Пашиной и Рае Рудиной. И вот в эту экзаменационную пору они внесли в процесс подготовки билетов небольшое новшество, которое заметно облегчило всю оставшуюся школьную жизнь нашего класса. Для постороннего взгляда, самого придирчивого, эта находка осталась незаметной навсегда.
      Девочки писали билеты на обычных тетрадных листах «в клеточку». По размеру все билеты были абсолютно одинаковыми. Но билеты с четными номерами девочки обрезали по полной клеточке, а билеты с нечетными номерами имели на обратной стороне обрез по середине клеточки.
      Все гениальное — просто. Мы, мальчишки впервые вынужденно признали, что наши никчемные девчонки все-таки способны на кое-что по настоящему дельное. С тех пор трудоемкость подготовки к экзаменам для учеников нашего класса снизилась ровно в два раза. По строжайшей тайной договоренности половина класса учила каждый предмет только по билетам с четными номерами, а вторая половина — по билетам с нечетными номерами. После этого мы смело подходили к экзаменационному столу и вытаскивали билет с нужным обрезом на обороте. На зрение в те годы мы не жаловались. Во всем классе только одна Люся Грач носила очки. Успеваемость в классе заметно выросла.
      Класс свято хранил свою великую тайну. Никто из учителей до конца дней своих даже не догадывался о коварстве своего лучшего класса. Разоблачения мы не боялись. Разрез по полной клеточке или по ее половинке всегда можно отнести за счет чистейшей случайности.
Много позже Виктор Седякин уверял, что операцию с билетами придумала и реализовала Люся Пашина в одиночку. Возможно, это так, хотя я считал, что изобретение принадлежит обеим подругам, и Люсе, и Рае. Но если Седякин прав, то надо признать, что Люся оказалась очень и очень изобретательной и умной девочкой. Но она не хвасталась и предпочла остаться в тени подруги.
   Да, у наших презренных девчонок голова кое-что соображала! Сейчас я смело раскрываю этот хитрейший секрет. Наших учителей уже никого не осталось на грешной земле. Мертвые же сраму не имут. С другой стороны, для современной школы эта тайна не представляет опасности. Билеты печатают на компьютерах, на специальной бумаге, и для нынешнего подрастающего поколения наше скромное достижение никакого практического интереса не имеет. Надеюсь, ЭВМ дают теперь школьникам другие возможности при сдаче экзаменов.
   В конце весны, когда мы сдавали переводные экзамены, на Красный Яр обрушилось невиданное доселе бедствие. Неведомо откуда вдруг появилось невероятное количество мошки. Не комаров, не мух, а именно мошки. Воздух потерял прозрачность. От неисчислимого количества гнуса в воздухе видимость сократилась до нескольких метров. Мы ходили, как в густом тумане. Только туман этот проявлял плотоядность. Мошка не сосет кровь, как комар. Она отгрызает крохотный кусочек кожи и смачивает место укуса жгучей жидкостью. Возникает невыносимый зуд, который даже от одного укуса не утихает часами. Мы чесались постоянно, чесались до крови, до струпьев и проклинали все на свете.
   Никогда раньше Красный Яр не переживал подобной напасти. И в последующие годы гнус в таком количестве не появлялся. Люди, как обычно, довольно быстро приспособились жить и работать в этих невыносимых условиях. Радикальным средством считалась марля, пропитанная керосином и закрывающая всю голову. А мы тут же изобрели «дымари», похожие на церковные кадила. «Дымари» делали из консервных банок. Гвоздем пробивали в банке множество мелких отверстий, набивали банку кизяком, или просто сухим навозом и поджигали этот горючий материал. Кизяк или навоз тлел медленно, выделял огромное количество на редкость вонючего дыма. Для более интенсивного дымообразования мы раскручивали в воздухе свои дымари на длинной проволочной ручке. Мошкаре этот дым не нравился, так же, как и нам. Мошкара немного оставляла нас в покое, а нам приходилось дышать этой гадостью. Но ведь жить-то хочется.
   Этот небывалый налет крылатых вампиров продолжался недели две. Потом мошкара куда-то исчезла — сразу и навсегда. Откуда она взялась в таком множестве именно в этом году, почему она не плодилась так обильно ни раньше, ни позже — на этот вопрос я никогда ни от кого ответа не слышал. Возможно, этой весной начались подготовительные работы к предстоящему затоплению русла будущего Сталинградского моря. Потревоженная лесорубами мошкара могла покинуть привычные места своего обитания и наброситься на ни в чем не повинных жителей Красного Яра.
   Перед самыми экзаменами Раиса Давыдовна опять повезла нас в Саратовский театр юного зрителя. На этот раз мы не заставили краснеть нашу наставницу своими манерами. Босиком по Саратову никто не щеголял. ТЮЗ опять давал какую-то воспитательную пьесу из пионерской жизни. Мы уже находились в «преклонном» пионерском возрасте, старшие из одноклассников готовились к вступлению в комсомол, и наивные дела меньших братьев по разуму нас не волновали. Я не запомнил ни названия пьесы, ни ее содержания. Помню смутно, что это было нечто скучное и томительное.
   Умудренные прошлогодним опытом городской жизни, почти все запаслись небольшими деньжатами, накупили мороженого и во время спектакля с наслаждением поглощали редкое для нас лакомство. Тогда мороженое в обертке или в стаканчиках продавали редко. У мороженщиц имелся удивительный ручной аппарат для выдачи порции мороженого между двумя вафельными кружочками типа сандвича. Можно часами любоваться ловкой работой продавщицы.
В антракты мы сломя голову мчались в буфет, чтобы успеть занять очередь, и до горла наливались превосходной шипучей газировкой. Газировка без сиропа стоила 1 копейку стакан, с сиропом — 3 копейки, а с двойным сиропом — 5 копеек. Надо ли говорить, какой вариант мы предпочитали?
      После переводных экзаменов многие из моих товарищей опять устроились работать в колхоз. Меня же то ли мать, то ли бабушка пристроила на выгодную работу на лесоповале. По Великому Сталинскому плану преобразования природы готовилось русло будущего Сталинградского моря. Низменная левобережная сторона поймы Волги очищалась от деревьев и кустарников.
   От Красного Яра моя новая работа находилась километрах в пяти за заливными лугами. На работу мы ходили вдвоем с приятелем, его имя изгладилось из памяти. Он был чуть постарше, в школе не учился, после завершения обязательного начального образования подрабатывал, где мог. Мы поднимались до рассвета, брали с собой еду на весь день: бутылка молока, кусок хлеба, огурцы или картошка в мундире, и целый час шли босиком по мокрым от холодной росы лугам к самой Волге.
   Бригадир назначил нас «сучкорезами». Нам предстояло обрубать с поваленных деревьев сучья, ветки и складывать их в штабеля. Никаких норм и расценок он нам не назвал, предоставил нас самих себе. Почти месяц мы занимались этим неблагородным и скучным делом. Лесорубы не обращали на нас ни малейшего внимания, хотя мы старались изо всех сил. Работу нашу никто не принимал и не расценивал. Когда пришел срок выплаты, наших фамилий в ведомости на зарплату почему-то не оказалось. За месяц тяжелого труда мы не получили ни    копейки.
   Я ничего не понимал в таких делах и не огорчался. Не заплатили в этот месяц, заплатят в следующий. Мой более опытный напарник что-то пытался выяснять, но ничего не добился. С ним бригадир отказался разговаривать. Приятель мой сильно разозлился, говорил, что будет жаловаться, и убедил меня бросить к чертям собачьим эту шарашкину контору, где жулик на жулике сидит и дураком погоняет. Из его речи я понял, что дураками оказались мы с ним. Это обидно, но, поразмыслив, я понял, что мы где-то сваляли большого дурака, работали бесплатно целый месяц. Не знаю до сих пор, добился ли мой опытный приятель социальной справедливости. Думаю, что не добился. Мне за работу на лесоповале никто никогда никаких денег не выплатил. Мы ушли из этой шарашкиной конторы. Ушли с постыдным чувством полного бессилия перед очевидной несправедливостью.
   К этому времени начался сенокос на заливных лугах. Меня взяли работать на конных граблях. Мы вдвоем с очередным напарником сгребали подсохшее сено в большие кучи, чтобы колхозники сложили их в стога.
   Это была прекрасная работа, пожалуй, лучшая за всю мою жизнь. Мой новый напарник, в отличие от первого, оказался гораздо более опытным и, наверное, более умным человеком в свои 14 или 15 лет. Он сразу доходчиво объяснил мне, что старайся, не старайся, а больше 0,5 «палочки» нам за день не запишут, и еще хорошо, если 0,5, а не 0,2. После печального знакомства с реальной экономикой на лесоповале я легко согласился с ним и по его примеру особого рвения в работе не проявлял.
   Целыми днями мы разъезжали каждый на своей упряжке по заливным лугам и сгребали подсохшую скошенную траву. В грабли впрягалась одна лошадь. На этой работе я полностью освоил обращение с лошадью и с конской упряжью. Светило яркое и жаркое солнышко, теплый воздух благоухал ароматом скошенного разнотравья. Я сидел на железном сиденье граблей времен первой пятилетки и не спеша понукал неторопливую каурую колхозную кобылу, направлял ее в нужную сторону. Когда грабли наполнялись, я подгонял кобылу к ближайшей куче сена, рычагом поднимал длинные изогнутые железные зубья граблей. Сено оставалось в куче, а мы ехали за новой порцией.
   Когда однообразная работа надоедала, мы подгоняли свои агрегаты к ближайшему озерку и вволю купались. Солнце, воздух и вода, полусонная колхозная кобыла, необременительный труд, — это ли не счастье? Но счастье редко бывает полным. Нас одолевали оводы и злые пестрые луговые мухи. Приходилось надевать длинные штаны и рубашку с рукавами, — под безоблачным небом, когда можно загорать до черноты на зависть всем приятелям. Моя кобыла отбивалась от оводов хвостом и гривой, мотала головой, взбрыкивала.
   На сенокосе я проработал недели две. Мы сгребли в кучи все скошенное сено, и в наших    услугах колхоз больше не нуждался. Мне записали несколько трудодней.
   Началась уборка зерновых, и я пошел на любимый колхозный ток. Там уже работали Бурыкин, Седякин, Васильцев. Здесь все привычно: бери больше, кидай дальше. Постная колхозная затируха, постные каши на воде, чай и редко — компот из сухофруктов. Ночевки в душной землянке на общих нарах, с комарами и клопами, стандартные 0,3 — 0,4 «палочки» за тяжелый, до бесконечности длинный день под палящим солнцем, в пыли.
   В конце уборочной на ток привезли чудо тогдашней отечественной сельскохозяйственной техники — зернопульт с бензиновым двигателем. Это была высокопроизводительная альтернатива нашим деревянным лопатам. Агрегат оглушительно ревел и выбрасывал струю зерна метров на десять. В полете зерно очищалось от легковесных примесей, хорошо подсыхало, и его больше не требовалось лопатить. Нашей мальчишеской бригаде поручили обслуживать зернопульт. Мы все теми же лопатами загружали зерно в ненасытный бункер.
Поначалу мы обрадовались новинке, однако радость быстро закончилась. Зернопульт отличался чудовищной производительностью, а гонять его на холостом ходу или с недогрузом категорически запрещалось. В первый же день мы вымотались до предела. А наутро снова приходилось загружать ненасытный бункер в том же темпе до заката.
   Несколько дней мы из последних сил ухитрялись обеспечивать работу прожорливого зернопульта. Наконец, на току осталось несколько небольших куч зерна. Перетаскивать зернопульт от кучки к кучке не имело смысла, и бригадир дал задание женщинам лопатами перебросить эти кучки в общую кучу к зернопульту. А мы по-прежнему как каторжники кидали и кидали зерно в бездонное чрево механизма. Мы уже еле таскали ноги, работа оказалась слишком интенсивной для подростков, а колхозная кормежка сил не прибавляла. И произошел срыв.
   Женщины уже перебросали почти все зерно в общий ворох к нашему зернопульту. Мы уже почти весь этот ворох перекидали в бункер. Близость окончания многодневной тяжелой и однообразной работы, небывалая производительность зернопульта — все это воодушевило женщин. Они окружили зернопульт и нашу команду широким кольцом, лопаты мелькали в их руках с невероятной скоростью. Остатки зерна пополам с пылью летели к нашим ногам. Мы работали в густой пыли, мы задыхались, мы полностью выбились из сил.
   А женщины возбужденно смеялись, что-то громко и радостно выкрикивали сквозь рев зернопульта. Блестели их глаза из-под пыльных косынок, блестели их белые зубы, мелькали лопаты, кольцо женщин вокруг нас все сужалось, становилось плотнее.
   И мы, усталые до полусмерти мальчишки, одновременно и внезапно «сломались». Хорошо помню свои ощущения и чувства. Мне вдруг все стало невыносимо противно: и собственное изнеможение, и густая пыль, и ненасытная утроба зернопульта. Белозубые улыбки женщин вдруг показались злыми звериными оскалами, их громкие голоса — злорадными выкриками. А тут еще нескончаемая куча пыльного зерна. Мы потом не раз обсуждали этот эпизод. Все мы одновременно почувствовали вдруг одно и то же: а пошло оно все ко всем чертям!
   Не сговариваясь, мы швырнули на землю свои опостылевшие деревянные лопаты, молча прошли сквозь кольцо онемевших и остолбеневших от изумления женщин, забрали свой скудный скарб из землянки и решительно направились по проселку в Красный Яр. За нашими спинами дико и как-то разочарованно грохотал вхолостую зернопульт.
   Нам за этот день не засчитали выработку, да еще ходили угрожающие разговоры о забастовке и саботаже. Но мы плевали на все это. Мы слишком устали, сил не осталось даже на злость.
   Прямо с бригады мы пошли на речку, накупались до посинения, до пупырышков на коже, до ознобной дрожи, смыли с себя колхозную пыль и усталость. А потом каждый отлично выспался, впервые за много дней. В колхоз мы больше не пошли. Мы пошли воровать колхозные арбузы.
   Колхозная бахча находилась на том же месте, что и в прошлом году, — на возвышенности, где сейчас расположены дачи горожан. Даже шалаш сторожа стоял на прошлогоднем месте, его, видимо не убирали на зиму, только подправили. Но обнаружилось два неприятных для нас новшества. На пути нашего обычного набега со стороны Генеральского бахчу окружал длинный, глубокий и широкий ров. Именно такими мы представляли противотанковые рвы недавней войны: глубиной метра два с лишним и шириной не меньше трех метров. Это препятствие нас не остановило. Мы с трудом, помогая друг другу, спустились в ров и выбрались из него на бахчу. И тут нас ждала вторая неприятная неожиданность. Возле шалаша стоял сторож, и за его спиной зловеще поблескивал ствол ружья. Наверное, наши прошлогодние набеги вызвали адекватную реакцию правления колхоза.
   Но все обошлось без кровопролития. Наши разведчики по хорошо отработанному сценарию отвлекли внимание сторожа. Мы как татаро-монгольская орда ворвались на бахчу, быстро скатили арбузы с обрыва, переправили их на ту сторону протоки и предались долгожданному бесконечному обжорству.
   А потом мы отправились на рыбалку. В этом году рыба клевала на редкость хорошо даже для наших рыбных мест. Домашние хвалили наши уловы. Мы же успешно совмещали рыбную ловлю с пожиранием колхозных арбузов. Примерно через неделю после первого набега у сторожа появилась собака, огромный лохматый пес самого устрашающего вида. Нашим разведчикам пришлось резко повышать мастерство и скорость бега. Еще несколько дней богиня победы осеняла золотыми крыльями нашу банду.
   И вдруг нашим набегам на бахчу пришел конец. Как это обычно бывает, он подкрался неожиданно, по поговорке: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. В тот день все началось как обычно. Мы с некоторой натугой преодолели противотанковый ров и залегли в бурьяне на исходной позиции. Вот на дальнем конце бахчи замелькали быстрые фигуры наших лихих разведчиков. Сторож потрусил в их сторону, туда же с громоподобным лаем помчался страшный пес. Мы ринулись на оперативный простор. И вдруг...
   Будто из-под земли на бахче выросли два всадника с длинными кнутами в руках. Один помчался на наших разведчиков, а второй галопом погнал коня в нашу сторону.
Секунда растерянности, и мы, не сговариваясь, вихрем рванули в сторону Генеральского. Не сомневаюсь, что в тот раз мы побили большинство рекордов по бегу на все дистанции на уровне не меньше Саратовской области. Остановились мы далеко за бахчой. За нами никто не гнался. Мы отдышались, отошли от потрясения, послышались шутки, раздался смех, несколько нервный. А мне что-то не давало покоя. Я привел свои мысли в порядок и спросил:
   — А где же ров?
   Мои сотоварищи остолбенело уставились друг на друга. И — стыдливо потупили глаза. От страха перед справедливой расплатой за свои злодеяния мы птицами перелетели через трехметровый ров и даже не заметили его. Последний километр мы ставили рекорды совершенно напрасно, наш конный противник на колхозном скакуне благоразумно не решился преодолевать серьезное препятствие.
   В таких напряженных трудах и не менее напряженных развлечениях прошли наши летние каникулы 1949 года.

   
                Тридцать пять лет спустя, 1988 год

      К четвертой встрече все одноклассники перешагнули не очень веселый рубеж пятидесятилетия. Каждый отпраздновал, как мог, свой юбилей, выслушал положенное количество хвалебных речей, получил почетные грамоты, адреса, благодарности, а кое-кто и награды, выпил посильный для здоровья объем алкогольных напитков. Не знаю, как такие юбилеи проходили у моих школьных друзей, я этим никогда не интересовался и не собираюсь интересоваться, да простят они меня.
      Я насмотрелся на эти мероприятия, как говорится, досыта и хорошо знаю, как они проходят. На собственном опыте я убедился, что ничего радостного в этой дате нет. Какие бы панегирики ни звучали в адрес юбиляра, какую бы приятную мину ни делал сам юбиляр, но в душе прекрасно понимаешь, что пятьдесят лет — это начало заката. Основная часть жизни прошла. Молодость, здоровье, неиссякаемые силы, острота ума — все это в прошлом. И в своем родном коллективе пятидесятилетний ветеран — уже отработанный пар, он больше не перспективен. Старый конь борозды не портит, но и глубоко не пашет.
Хорошо сказала одна молодая специалистка в разговоре о «скоропостижной и безвременной» кончине сотрудника в возрасте 54-х лет:
   — Ну и что? Нормально. Пожил человек.
   Я помню своего первого начальника, который был на десять лет старше. Он казался мне ужасно пожилым — в его 33 года. Как-то среди нас, молодежи, зашел разговор о предполагаемом романе одной нашей ровесницы с ним. Существовал ли роман на самом деле, я не знаю, но обсуждать такие дела всегда интересно. Мы дружно осудили нашу неосторожную коллегу. Осудили не за аморальное поведение — у нашего начальника была семья, — а за то, что она положила глаз на бесперспективного во всех отношениях старика.
   За пять лет в жизни кое-кого из нас произошли серьезные изменения. Борис Маргулин перенес сложнейшую онкологическую операцию, чудом остался жив, но превратился в инвалида. Несколько лет после операции он находился на грани жизни и смерти. Я уже писал, что сохранила ему жизнь и заново поставила Бориса на ноги его Зина, милая, добродушная и по-русски сердобольная женщина. Борис снова смог жить, пусть не такой полноценной жизнью, как раньше. Зина заново научила его ходить, одеваться, самостоятельно есть и обслуживать себя.
   Мучительно медленно, год за годом Борис привыкал к новой жизни инвалида, научился заново водить машину. Материально ему помогали богатые братья Яков, Михаил и Роман. Помогла ему еврейская община Энгельса. Но без Зины он не смог бы вернуться к более-менее нормальной жизни.
   К этому времени я переселился в Подмосковье и смог чаще навещать родные края. Теперь я каждое лето приезжал к матушке в Красный Яр и при каждом приезде встречался с Борисом и Зиной. Между нами завязалась довольно регулярная переписка. Борис не всегда отвечал аккуратно. О причинах задержки писем он лаконично сообщал, что было не до того, и я понимал, что у него опять произошли осложнения со здоровьем. Кроме отпусков я заезжал в Красный Яр на праздники, когда они выпадали на три-четыре дня подряд.
От матушки я знал, что братья Маргулины по инициативе Бориса взяли над ней что-то вроде шефства. При посещении Красного Яра, где на кладбище покоились их родители, каждый из них навещал мою матушку. Они привозили ей деликатесы, которых никогда не видели в сельских магазинах, подарили ей электромассажер для больной поясницы, выручали дефицитными лекарствами. Для братьев это мелочи, но матушке они оказывались очень нужными. А уж сам факт такого внимания со стороны бывших учеников действовал целительнее самых модных снадобий. Это внимание к одинокой пожилой бывшей учительнице прекрасно характеризует братьев Маргулиных.
   Чаще всех к ней заезжал Борис. Даже тяжело больным он не прекратил своих визитов. Это сблизило нас с Борисом. Мне тоже хотелось хоть чем-то поддержать его. В плане «доставания» я никогда не блистал талантами, но моральная поддержка тоже что-то значит. Каюсь, иногда в душе я усмехался над ситуацией, хотя усмешка моя имела очень горький привкус. Три брата Маргулиных не получили высшего образования, даже среднетехническое имел, по-моему, один старший брат Яков. Но все они пошли по традиционному еврейскому пути — в торговлю. Теперь они процветали и стали влиятельными людьми в области. Им ничего не стоило при желании просто купить диплом или аттестат.
   В любом случае, братья Маргулины оказались на высоте, не оставили Бориса в беде, нажали на все доступные «кнопки». Без их помощи Зина не смогла бы вытащить Бориса из объятий смерти, несмотря на всю ее самоотверженность.
Сам Борис при встречах почти не говорил о болезни. Когда же я прямо спрашивал о его здоровье и его делах, он с улыбкой отвечал:
— Лучше всех!
   Обо всем, что он перенес, я узнавал от Зины. Догадываюсь, что для нее я служил если не единственной, то одной из очень немногих «жилеток», в которую она могла поплакаться после многолетнего и почти не выносимого морального и физического напряжения. Но Зина тоже особой разговорчивостью не отличалась. Она молча делала свое святое дело.
   Большие перемены за это пятилетие произошли и в моей жизни. Косвенным образом они связаны с общей обстановкой в стране. За короткий срок, всего за пять лет, мы пережили многое. Душевный подъем и надежды на лучшее будущее при Андропове с его борьбой по наведению порядка в стране. Глубокое разочарование и пессимизм при полумаразматическом старце Черненко, который быстро свернул начинания Андропова, и повел страну по испытанному пути победных рапортов и приписок на фоне общего развала. Новый душевный подъем и ожидание свежих перемен в период «раннего» Горбачева. Растерянность и разочарование при демагогической болтовне «позднего» Горбачева. Думаю, многие потеряли способность к трезвой оценки событий от таких резких колебаний генеральной линии нашей власти.
   Международное положение страны тоже заметно ухудшилось. Третья мировая война вступила в завершающую стадию. И наши правители изо всех сил приближали наш постыдный катастрофический конец.
   Вскоре после нашей предыдущей встречи, 1 сентября 1983-го года над Охотским морем советские истребители сбили самолет неизвестного гражданства. Он вторгся в воздушное пространство СССР, не отвечал на радио- и световые сигналы, не реагировал на эволюции истребителей. Даже после предупредительного ракетного выстрела он продолжал лететь по курсу, будто пилоты ничего не видели. Тогда по согласованию с «землей» летчики открыли огонь на поражение. После этого неизвестный самолет, говоря языком советских СМИ пятидесятых лет, «удалился в сторону моря», то есть, на субзвуковой скорости врезался в воду.
   К несчастью, это оказался пассажирский южнокорейский самолет. Как его занесло в наше воздушное пространство, почему пилоты проигнорировали сигналы, эволюции и предупредительный выстрел наших истребителей, неизвестно. Погибли полторы сотни ни в чем неповинных пассажиров.
   Я читал репортаж о работе наших водолазов на месте падения «Боинга» в море. За считаные дни морская фауна и соленая вода уничтожили останки пассажиров практически без следа. На дне лежали обломки самолета и — бесчисленное количество рваного тряпья, бывшего когда-то одеждой. Родилась даже версия, что «Боинг» на самом деле — разведывательный самолет-шпион, для отвода глаз его набили рваньем.
   Увы, это не был самолет-шпион. Видимо, при ударе о воду непогашенная инерции швырнула пассажиров с такой силой, что они пробивали металлическую обшивку самолета, рваные края которой разодрали в клочья и их тела, и их одежду.
   Шум поднялся страшный. СССР получил титул империи зла. Летчика, выпустившего роковую ракету, буквально растоптали в грязь. Высокие советские лица, ответственные за инцидент, публично каялись и били себя в грудь.
   Забегая вперед, напомню, что весной 2005-го года Конгресс США принял закон, требующий сбивать любой летающий объект, появившийся вне расписания и графика в воздушном пространстве США, в том числе, и пассажирские самолеты. Этот закон почему-то не вызвал никакой негативной реакции мировой общественности. «Им» можно все. Нам нельзя защищать свои границы.
   В феврале 1984-го года скончался Андропов. Осведомленные москвичи, которым я верю, осторожно намекали, что ему «помогли». Человек, которому я верю безусловно, говорил мне, что однажды в эти дни главный кремлевский целитель, садясь в лимузин, устало вздохнул и сказал своей любовнице: «Тяжело убивать людей».
   Для простых людей смерть Андропова означала крах всех надежд на наведение порядка в стране. Андропов освободил от должности 18 министров СССР и 37 первых секретарей обкомов КПСС. Среди изгнанных оказался министр МВД Щелоков, который с перепугу застрелился, и первый секретарь Краснодарского крайкома Медунов. Сняли с работы и заместителя Щелокова, зятя Брежнева — Чурбанова. Этот стреляться не стал.
   Андропов начал освежать высший эшелон власти. Он перевел в Москву из Ставрополя Горбачева, из Томска — Лигачева, с Урала — Рыжкова, из Воронежа — Воротникова. Хорошо помню, с какой надеждой мы рассматривали портреты обновленного Политбюро, где среди белоголовых старцев преклонных лет появились, наконец, свежие лица, особенно самого молодого из них — 52-х летнего Горбачева. Громадного родимого пятна на его редковолосой голове мы тогда, к сожалению, не разглядели, видно, хорошо поработали ретушеры. Как говорится, знать бы, где упадешь.
   Такие родимые пятна старая добрая инквизиция считала меткой дьявола. Людей, меченых врагом рода человеческого, инквизиторы без колебаний отправляли на костер, поскольку те давно продали душу нечистой силе.
   Пост генсека ЦК КПСС и Председателя Верховного Совета СССР занял Черненко, совсем уже дряхлый старец. Он с молодых лет работал комсомольским, в потом партийным кабинетным функционером, как тогда говорили, аппаратчиком. Приверженец спокойной чиновничьей жизни, он свернул все ненужные и опасные для номенклатуры андроповские дела. Огромный бюрократический чиновничий аппарат отделался небольшим испугом, быстро пришел в себя, и отлаженная государственная машина заработала в привычном режиме.
  А народ приуныл. Даже я, правоверный коммунист, испытал глубокое разочарование, когда услышал очередную судьбоносную речь дряхлого лидера СССР. Не ручаюсь за дословность, но смысл отрывка его речи, погрузившего меня в меланхолию, сводился к следующему. Мы находимся в начале пути, ведущего к повороту, за которым откроется дорога, выводящая нас на широкую трассу, по которой мы пойдем к созданию материально-технической базы коммунизма.
   Даже я понял, наконец-то, что наши лидеры всех рангов, все эти «профессиональные революционеры», получающие зарплату за пропаганду коммунистической идеологии и за строительство коммунистического общества, попросту долгие годы обманывали всех нас. Возможно, я оказался одним из последних простаков, а точнее, идиотов, которые только сейчас догадались, что коммунизма в СССР не будет, скорее всего, никогда. Очередной «коммунист №1» прямо сказал об этом, хотя весьма витиевато и косноязычно.
   Понять глубину моего разочарования может только тот, кто с первых проблесков детского сознания искренне и горячо верил в скорую победу коммунизма и всю жизнь работал ради достижения высокой цели и отказывался из-за этого от житейских благ. И вот лидер КПСС и СССР недвусмысленно утверждает, что наступление светлого будущего, за победу которого я отдал долгие годы изнурительной работы по 12-14 часов в день, откладывается на неопределенное время. Как говорилось тогда в административных циркулярах: «до особого распоряжения», что служило синонимом страшного слова «никогда».
   Я впервые подумал, что если бы все эти годы я свою энергию направлял на личное благополучие, то я сам и мои дети жили бы гораздо лучше. И не нужно никакого коммунизма, где все люди якобы счастливы. Я понял, что жил оболваненным дураком, которых не сеют, не пашут, а они сами родятся. За счет таких дураков построен коммунизм в пределах кремлевской стены для разжиревшей «номенклатуры».
   К счастью или несчастью, таких идейных идиотов оказалось немного. Основная масса «единой социальной общности» давно поняла эту простую истину и по мере сил и возможностей строила личное благополучие, вроде братьев Бориса Маргулина. Презираемый мной с детства самодовольный, туповатый, эгоистичный и жадный мещанин оказался прозорливее и прагматичнее.
   К этому времени я уже уехал из Сибири. Туда меня после окончания ВУЗа позвало комсомольское сердце и желание поднять промышленный потенциал Сибири, которой, как известно, должно произрастать богатство России. Я проработал здесь 25 лучших лет своей жизни. В последние годы положение мое на работе и в городе не улучшалось. Как только ВАК выдала мне диплом доктора наук, я покинул далекий сибирский город.
  Я нашел работу в Подмосковье. Мир не без добрых людей, а доктор наук — и в Африке доктор наук. Начинать в моем возрасте с нуля нелегко, но нет худа без добра. Теперь я мог гораздо больше внимания уделять моей матушке, которой шел уже восьмой десяток. И, самое главное, в Подмосковье я нашел свое счастье в лице Валентины Николаевны.
   За это же пятилетие наметились серьезные перемены и в жизни Виктора Седякина. Его судьба, судьба довольно «большого человека», оказалась напрямую связанной с переменами в стране. Дряхлый Черненко правил недолго и скончался в начале марта 1985-го года. Состоялись очередные пышные похороны очередного усопшего лидера. Гроб традиционно везли на артиллерийском лафете. Традиция эта началась с похорон Брежнева. В народе такая похоронная процедура породила анекдот:
   — Какой любимый вид спорта в Кремле?
  — Гонки на лафетах.
   Политбюро интригующе долго не называло нового лидера. Там шла ожесточенная борьба между «старцами» и «молодежью». Победила молодость. Генсеком ЦК КПСС стал самый молодой член Политбюро, 54-х летний Горбачев. Народ воспрянул духом. Вид седоголового старческого Политбюро давно набил оскомину и не вызывал ничего, кроме сарказма.
   Поначалу казалось, что ожидания сбываются. Горбачев даже внешне ничем не напоминал своих предшественников. Те с трудом передвигались, говорили невнятно, со старческим шамканьем и проявляли явные признаки возрастного маразма. Новый генсек, энергичный, подвижный, хотя, пожалуй, несколько суетливый, с ловко подвешенным языком произвел хорошее впечатление. Женщинам импонировала его жена Раиса Максимовна, миловидная, стройная и еще довольно молодая. На Западе злые языки констатировали, что наконец-то «первая леди» СССР весит меньше, чем ее муж. Горбачев провозгласил курс на ускорение. Он носился по стране, выступал перед народом, критиковал былое, призывал к новому, рисовал светлое будущее.
   В феврале 1986 года состоялся XXVII съезд КПСС. В ритуальном докладе генсека впервые прозвучали слова «застойные явления» применительно к прежнему государственному курсу. Съезд принял план 12-й пятилетки. Никто не думал, не гадал, что эта пятилетка окажется последней в истории СССР, и что этот съезд — последний в истории КПСС.
Под прикрытием красивых слов и лозунгов в стране начался очередной бюрократический аврал. Горбачев, типичный кабинетный партийный чиновник, никогда в жизни не отвечал за свои слова и, тем более, за свои дела. Он пересаживался из кресла в кресло, интриговал, учился «подковерной» борьбе, подсиживал менее проворных коллег, но никогда не занимался настоящим делом. Естественно, все его начинания кончились печально.
   План 12-й пятилетки оказался утопией, «ускорение» не подкреплялось ресурсами и вызвало перенапряжение в производстве энергии, сырья и материалов. Промышленность огромной страны залихорадило. Впервые в истории СССР сократился выпуск базовых ресурсов. Назревал глубокий экономический кризис.
   Горбачев лихо обещал покончить с бюрократией и внедрить в СССР демократию, вплоть до выборов руководителей всех рангов. Более абсурдной затеи не могло быть. Сеять семена демократии в стране, управляемой мощнейшим в мире, закостенелым бюрократическим аппаратом, мог только человек, абсолютно не владеющий реальной ситуацией. Но Горбачев безоглядно шел вперед, к своей политической могиле, к бесславию, к позору и презрению народа. В эту могилу он ухитрился затащить вместе с собой всю нашу страну, ее экономику, социалистический лагерь, Варшавский договор и самую многочисленную в мире коммунистическую партию Советского Союза.
   Он ввел выборность руководителей всех уровней. По стране зашумели митинги «трудовых коллективов». Народ уже понял неспособность Горбачева руководить страной, но воспользовался случаем, чтобы посчитаться с начальством. Авторитет руководителей нижнего и среднего звена, которым в социалистическом мире приписок и очковтирательства жилось и так несладко, упал ниже некуда. Дисциплина на производстве рухнула окончательно.
Горбачев разбудил обезьяну охлократии и вручил ей в лапу гранату на боевом взводе. Назревала небывалая катастрофа.
   И катастрофа произошла. Горбачевская обезьяна швырнула гранату. Граната взорвалась на Чернобыльской АЭС. Эта техногенная катастрофа мирового масштаба известна всему миру. Жаль только, что никто не осмеливается назвать ее прямого виновника. Это Горбачев с его абсолютной некомпетентностью в управлении государством.
   О масштабах катастрофы в те дни советские «компетентные лица» сообщали откровенную ложь, дабы не сеять панику и уйти от ответа за величайшее бедствие в истории человечества. Я по воле случая наблюдал за работой радиометрической бригады около моего нового места работы. Возможно, я оказался одним из немногих, кто уже через пару недель после аварии точно знал, что территория северной части Московской области обильно заражена радиоактивными осадками.
   Не знаю, был ли Горбачев, как уверяют некоторые, прямым ставленником авторов «гарвардского проекта», — у меня нет доказательств. Однако складывалось впечатление, что он на самом деле агент ЦРУ. Конгресс США еще не ратифицировал ни ОСВ-1, ни ОСВ-2, а Горбачев заявлял, что к 2000-му году ядерное оружие будет уничтожено. В 1986-м году он встретился с президентом США, встреча проходила в Рейкъявике. Об отношении народа к Горбачеву в то время хорошо говорят невинные анекдоты:
— Есть конфеты «Мишка косолапый», «Мишка на севере», а теперь будут еще конфеты «Мишка в Рейкъявике».
— Нострадамус предсказал, что последним царем России будет Михаил Меченый.
В Рейкъявике Горбачев неожиданно даже для своего Большого Друга подписал обязательство об одностороннем уничтожении 50% стратегического, оперативного, оперативно-тактического и тактического вооружения в СССР. Уникальные ракеты, гордость не только Советской Армии, но и советской науки, стали поспешно уничтожать. Их взрывали, резали автогеном, топили в море, запускали в воздух и там приводили в действие самоликвидаторы. Такая же судьба постигла лучшие в мире советские танки и самолеты. Горбачев сдавался на милость Большого Друга и сдавал всю страну, всех нас.
А в стране буйствовал разгул «демократии», а точнее, охлократии. На поверхность всплыла вся социальная желчь, накопившаяся за долгие годы. Демократизированные СМИ смаковали речи людей с явно больной психикой. Мутным потоком лился негатив и откровенная клевета — с прямого одобрения генсека КПСС. Эту зловонную волну он называл новым мышлением — с ударением на «ы», — перестройкой и социализмом с человеческим лицом.
Остатки уважения к Горбачеву уничтожила еще одна его прекраснодушная глупость. Он с такими же мудрыми советниками решил, что главная причина всех бед в стране — пьянство. Развернулась печально знаменитая антиалкогольная кампания. Как принято у нас, родные отечественные чиновники до абсурда извратили розовые прожекты нашего энергичного, но недалекого лидера. Оказались под запретом любые застолья и банкеты, даже свадьбы с употреблением алкоголя. Из магазинов исчезла не только водка, но и любимые народом портвейны, хересы, фруктово-ягодные напитки типа «косорыловка» и «три червячка».
В Крыму, Молдавии, на Кавказе по команде местных недоумков вырубали виноградники с элитными сортами. У винных магазинов выстроились километровые очереди. Перед глазами стоит изумительная во всех отношениях картина. Громадная толпа «измученных нарзаном» мужиков вокруг винного магазина в южной части столицы, и корявая надпись на стене большими буквами: «Миша, это нехорошо!» Бюджет страны потерял миллиарды рублей от сокращения торговли спиртным.
   Полки магазинов опустели совершенно. Горбачев ввел талоны на получение товаров первой необходимости: мяса, масла, сахара, чуть ли не хлеба. Фактически страна вернулась к карточной системе военных лет, только без сталинского порядка.
     Видимо, у Горбачева появилась сильная оппозиция. Он начал энергично освежать кадры. К 1987-му году он сместил 70% членов Политбюро, 40% членов ЦК КПСС, 60% первых секретарей обкомов. Он перевел в Москву многих провинциальных руководителей. Среди них был его будущий могильщик Ельцин. Как говорят, кого Бог хочет погубить, того Он лишает разума.
Ельцин вскоре оказался на посту первого секретаря московского городского комитета партии — МГК КПСС. Внешне он ничем не напоминал Горбачева: рослый, представительный, солидный, неторопливый, твердый духом. Но по сути они — близнецы-братья, дети смертельно больной партийно-бюрократической среды, безнадежно отравленные привычкой к квазикоммунистической демагогии и патологической жаждой власти.
   Ельцин в Москве начал с того, что Горбачев сделал в стране: с кадровой чехарды. В сплоченной среде московской номенклатуры поднялась если не паника, то сильнейшее беспокойство. Московские руководители высоких рангов десятилетиями занимали свои кресла. Они давно построили четкую иерархию власти, отработали до ювелирной отточенности механизм руководства и привыкли получать положенную долю благ. И вот в эту спокойную заводь ворвалась сильная, хищная акула.
   С одобрения Горбачева Ельцин решил перевести в Москву лучших провинциальных руководителей. В народе эти «варяги» получили название «1000 ельцинских директоров». В число этой 1000 попал и Виктор Георгиевич Седякин. Чей-то благосклонный вышестоящий взгляд упал на нашего одноклассника. Седякин в своей Башкирии с 1984-го года занимал высокий пост заместителя начальника Главбашнефтегазстроя. По петровской табели о рангах это высокая генеральская должность. К моменту нашей встречи в 1988-м году приказ о переводе товарища Седякина в Москву проходил согласование в высочайших кабинетах.
Но карьера Ельцина внезапно оборвалась. Московской прожженной верхушке надоела его настырность. В столичных руководящих кругах он получил хлесткое насмешливое прозвище ЕБН — по его инициалам.
   Он, как и Горбачев, разыгрывал из себя реформатора и борца за народное счастье. Он любил инкогнито появляться в крупных магазинах и наивно спрашивать у продавцов, к примеру, килограммчик копченой колбасы или баночку черной икры. Изумленные продавцы хлопали глазами, таких продуктов в продаже они не видели уже много лет. ЕБН продолжал ломать «народную» комедию, требовал директора магазина, устраивал небольшой скандальчик. И, наконец, официально представлялся ошеломленному торгашу. Никто не подсчитывал, сколько московских руководителей полетело с насиженных мест.
   Но как и Горбачев, Ельцин оказался не способен к конкретной созидательной деятельности. Он умел только отдавать команды и требовать их беспрекословного исполнения. Он никогда не отвечал за свои слова и действия. Он позволил себе критиковать своего покровителя, Горбачева. Мало того, в реформистском запале Ельцин крайне неосторожно приписал «первой леди» СССР некие неблаговидные делишки. Это решило его судьбу.
   В октябре 1987-го года состоялось внеочередное заседание МГК, на котором Ельцина попросили отчитаться за результаты бурной деятельности. ЕБН привычно отчитался и ждал аплодисментов. Но овации не состоялись.
   На трибуну один за другим поднимались первые секретари московских райкомов КПСС и говорили одно и то же. Ельцин — не руководитель. Ельцин — безответственный авантюрист. Ельцин развалил в Москве все, что можно. Ельцин разогнал лучшие партийные, хозяйственные, профсоюзные и советские кадры Москвы. Дальше так продолжаться не может. Ельцина надо срочно убирать, иначе Москву ждет катастрофа.
   Прекрасный пример сплоченности номенклатуры, отлично отрежиссированной бюрократической расправы с чужаком. Решением МГК Ельцина освободили от должности «первого», вывели из состава МГК. Чуть ли не на следующий день Политбюро освободило его от всех остальных партийных чинов. Перефразируя партийный гимн, можно сказать, что Ельцин, который только что «был всем», в один миг «стал никем». Он оказался единственным в СССР безработным да еще с партбилетом в кармане. Чтобы не создавать прецедента советской безработицы, Горбачев назначил Ельцина третьестепенным заместителем какого-то второстепенного министра.
   Этот очередной непродуманный шаг Горбачева и его властолюбивой супруги поднял авторитет Ельцина в народе на головокружительную высоту. На Руси любят страдальцев, жалеют их. А тут произошло откровенное сведение счетов с народным радетелем. Хуже для себя Горбачев сделать ничего не мог. Он создал народного героя, водрузил ему на голову терновый венец мученика, сделал его своим смертельным врагом и — предоставил ему свободу действий.
  Ельцина не стало, как государственного деятеля, но дело его продолжало жить.    Представители «1000 директоров» по инерции съезжались в Москву. Виктор Седякин в своем Нефтекамске сидел на чемоданах и ждал последней подписи под приказом о переводе в Москву. Сам Виктор Георгиевич до сих пор отказывается от принадлежности к пресловутой 1000 директоров. Он считает, что его перевод в Москву никак не связан с этими руководящими играми. Естественно, никаких официальных документов на эту «1000 директоров» не оформлялось, и название это существовало лишь в устном творчестве народа-языкотворца.
Остальных наших одноклассников эти события коснулись, как и всех советских людей, резким ухудшением покупательной способности и в моральном плане — удивительным смешением разнородных чувств. Они с надеждой приняли «молодого» Горбачева, женщины восторгались стройной и симпатичной Раисой Максимовной, посмеивались над антиалкогольной кампанией, и теперь медленно, но верно разочаровывались в «Михаиле Меченом». И почти все боготворили мученика Ельцина.
   Буквально накануне нашей встречи «35 лет спустя» состоялась 19-я всесоюзная партконференция. Горбачев вдруг решил возродить ленинско-сталинскую традицию проведения партконференций между съездами. Последняя 18-я партконференция состоялась незадолго до Великой Отечественной войны. 19-я конференция одобрила демократические новации Горбачева и решила создать альтернативный высший орган власти в стране — Съезд народных депутатов.
Один из делегатов конференции рассказывал об интересном эпизоде на этом форуме коммунистов. В каждом перерыве женщины-делегатки окружали плотным кольцом «первую леди», целовали ей руки и края одежды, выкрикивали в раболепном экстазе:
   — Спасибо Вам за то, что Вы есть!
   Это очень интересный штрих к вопросу: кто и как создает у нас культы.
19-я конференция запомнилась другим событием. На ней выступил Ельцин. Какая-то провинциальная парторганизация избрала его делегатом. Он потребовал всеобщей и абсолютной демократизации в стране и партии, резко критиковал Горбачева и опять задел «первую леди». Горбачев, как председательствующий, часто и резко перебивал и останавливал его. Эта его очередная руководящая глупость сыграла свою роль. Оскорбленный в лучших чувствах борец за народное счастье вспылил и заявил, что выходит из КПСС. На глазах ошеломленных делегатов Ельцин положил на стол президиума свой партбилет и гордо покинул форум. Этим беспрецедентным шагом он безоговорочно обрек себя на роль всенародного божества.
Должен признаться, что нашу встречу в 1988-м году я помню плохо. Слишком многое произошло в жизни, много трудностей встретилось на новом месте. Новый коллектив принял меня хорошо, я занял привычную должность начальника научного отдела. За пару месяцев до нашей встречи я получил звание профессора. Но в целом дела шли тяжело.
   Горбачевские преобразования обернулись резким сокращением кадров. Руководители предприятий вынуждены были уволить практически всех работающих пенсионеров. Их в буквальном смысле слова гнали взашей на заслуженный отдых. Заслуги, опыт, ученые степени и звания — ничто не принималось во внимание. Мой новый директор сократил прежде всего свою супругу, кандидата технических наук, лауреата Государственной премии. После этого под сокращение пошли почти все прежние начальники отделов, хотя многие из них были однокашниками директора и даже его друзьями. Мой отдел потерял практически весь актив, среди них пять кандидатов наук. Я остался с молодыми сотрудниками, не приученными к самостоятельной работе.
   Бюджетное финансирование работ прекратилось, не стало денег на зарплату сотрудникам. А цены в магазинах и особенно на рынке росли и росли. По давней традиции в советской науке заботы о финансовом обеспечении лежали на начальниках отделов. Каждый вечер я засыпал с мучительным вопросом: где взять денег на зарплату сотрудникам, и просыпался с этим же вопросом. Даже волюнтарист Хрущев, когда давал команду построить в СССР коммунизм за двадцать лет, не стал в ожидании светлого будущего разрушать то, что уже существовало. Горбачев же развалил весь хозяйственный механизм СССР, но не создал ничего взамен. Иногда хотелось придушить этого демагога с сияющей «западной» улыбкой.
   В это время в Волгоградской области медленно умирала в страшных мучениях от рака моя старшая сестра Тамара.
   Но жизнь состоит не только из крупных огорчений. Случались и радости. За эти пять лет вышла замуж моя дочь, а вскоре женился и мой сын. В положенный срок у дочери родилась моя первая внучка, а у сына — внук. Так что в Красный Яр я прибыл на встречу уже не сибиряком, а жителем Подмосковья, доктором наук, профессором и дважды дедом.
   Сохранилось общее чувство светлой радости от встречи с одноклассниками. Несмотря ни на что, мы жили, и жила наша школьная дружба. Хотя бы на один день можно забыть все тревоги и волнения, оттаять душой в безмятежных разговорах со школьными друзьями. О работе, об осточертевшей политике мы почти не говорили, хватало других, более интересных для нас тем. Неизменно гостеприимный двор Гаршиных, стол в тени яблонь, лица, знакомые с детства. Воспоминания, шутки, анекдоты, беззаботный смех.
   Я привез кое-что из пиротехники, она уже появилась в подмосковных магазинах. Мы с удовольствием устраивали небольшие фейерверки.
   Очень изменился Борис Маргулин. Болезнь здорово подкосила его. Не знаю, как он, а я был тронут деликатностью одноклассников. Никто не выяснял у Бориса подробности болезни, не справлялся о самочувствии. Никто не ахал и не охал, не лез с соболезнованиями. Борис остался жив, и все обращались с ним, будто ничего особенного не произошло. Ну, приболел человек, похудел немного, в нашем возрасте это бывает, ничего страшного. Все образуется.
Борис ничего не пил и почти ничего не ел. Он только то и дело посасывал через трубочку какое-то снадобье из пузырька. Выглядел он очень неважно. Но он улыбался, шутил, а когда пришло время шашлыков, занялся ими. На всех наших встречах он никому не доверял этого ответственного дела. Я уже встречался с ним после операции, но его вид и сейчас пугал. А твердость духа его, несколько лет находящегося на грани жизни и смерти, просто изумляла. Наверное, только так и должен вести себя человек в тяжелейшей ситуации:
      — Как дела?
      — Лучше всех!
Я смотрел на Бориса, на Зину, на школьных друзей и, признаюсь, у меня щемило сердце от высокой гордости за них. Обыкновенные советские люди, с небольшой разницей в социальном и материальном положении, они не получили никакой психологической подготовки, ни у кого не было великосветского воспитания с его лицемерием, никто не сговаривался как себя вести. Но каждый безошибочно нашел единственно верную линию поведения. Большей моральной поддержки Борису вряд ли могла оказать даже толпа дипломированных западных психоаналитиков.
   Цивилизованные западные люди так сильно любят себя, что при малейшем осложнении, вроде недомогания любимой кошки, тут же в панике бегут к психологу за консультацией. Не дай, конечно, Бог, но если в их странах произойдет что-то действительно серьезное, вроде горбачевской перестройки или ельцинских реформ, — что с ними станется? Пережить то, что выпало на нашу долю — об этом и речи не может быть. Они все посходят с ума и поубивают друг друга.
   Нет пределов доброте души советского человека, русского человека. Да и не только советского и русского, — любого человека, если он настоящий человек, независимо от национальности и подданства. Какое же преступление делают наши правители, которые веками искореняют это качество, внедряют западный менталитет крайнего индивидуализма в наши души!
   Я опять приехал в Красный Яр пораньше, побыть с матушкой несколько дней. В тот же день я встретил у кладбища Бориса и Зину, которые только что навестили родные могилы. Борис похудел почти до прозрачности. Еще в школе он не отличался ростом, а сейчас казался совсем миниатюрным и невесомым. В нем ничего не осталось от представительного главного инженера крупного комбината. Пышная седая шевелюра, короткая окладистая седая борода делали его похожим на Карла Маркса. Оделся он в потертые джинсы с помочами и клетчатую рубаху типа наших школьных ковбоек.
  Они приехали на машине и пригласили меня к себе в Энгельс. Мы вместе заехали с визитом вежливости к моей матушке. Борис и Зина завели светский разговор, а я молча смотрел на своего соседа по парте, бывшего Паташонка. Уж очень потрепала его болезнь. Но держался он бодро, инициатива разговора оставалась за ним, несмотря на разговорчивость матушки, развившуюся в годы ее пенсионной скучноватой жизни.
   В Энгельсе Зина принялась хлопотать над закусками, потом пригласила нас за стол. Борис впервые немного рассказал о своей болезни. Говорил он спокойно, так говорят люди о мелких житейских делах. Из его рассказа я узнал много нового, но старался не поддаваться эмоциям. Зина мало участвовала в разговоре.
   Они познакомили меня с маленьким внуком Семеном, живым, смышленым мальчишечкой. Показали его комнату, сплошь занятую спортивными приспособлениями для малолетнего спортсмена. Семен почти постоянно жил у деда с бабкой.
   На этой встрече я заметил, что сильно постарел наш Славик Кляксин. Видимо, постоянное употребление алкоголя и одиночество уже разрушали его организм. Совершенно не изменился Василий Полулях. Он будто законсервировался, и «проклятые годы» бесследно пролетали мимо. Бессменный главврач Красно-Ярской больницы давно стал непререкаемым авторитетом и медицинским светилом в Красном Яре и его обширных окрестностях.
   Бориса Борисенко на этот раз, кажется, не было на встрече. Зато присутствовал Олег Васильцев вместе со своей миловидной супругой Галей. Он окончательно отуркменился, сильно загорел, немного похудел и выглядел, как настоящий аятолла: хоть сейчас на голову чалму, в руки Коран и — в Тегеран.
   А Виктор Седякин, наш безальтернативный тамада, находился на пике своей карьеры. Правда, он и словом не обмолвился о предстоящем переводе в Москву на еще более руководящую должность. Я его понимаю: сначала сделай дело, потом открывай рот.
   «Девчонки» наши собрались в обычном составе. Верховодила всем наша «мать кормящая» Рая Гаршина, ей энергично помогал ее Александр. Прибыли Валя Фадеева с мужем, Рая Полулях тоже с мужем, Галя Хомутова — опять же с мужем. В одиночку приехали Таня Бураш, Валя Бережкова, Таня Круглова.
   На следующий день снова состоялось восхитительное путешествие на лодках по речным протокам. Наше застолье на Пьяном острове осеняли ласковое солнце, свежий воздух, чистая речная вода, яркая зелень. Что еще нужно для счастья? Свежайшие продукты, уха «от Полуляха», маргулинские шашлыки, хоровое пение на свежем воздухе под гитару Раи Полулях.
В обратный путь мы пустились, когда солнце совсем склонилось к горизонту. Лодки неторопливо рассекали сине-зеленые воды проток между стенами рогоза. Косые лучи заката контрастно выделяли резкие тени на прибрежных зарослях высокой водной травы. Я смотрел на струи воды вдоль борта и неожиданно вспомнил недавнее событие, которое тоже можно считать характерным для этого периода перемен в стране.
   Подмосковный поселок Радонежье, редкий для климата этих мест солнечный летний день 1988-го года. В составе горкомовской бригады «быстрого реагирования» я оказался на открытии памятного знака (опять — не памятника, но памятного знака!) в честь Сергия Радонежского, великого радетеля земли Русской, который благословил воинство Дмитрия Донского на ратные подвиги против полчищ Мамая. Власти района беспокоила возможность неприятных эксцессов на этом событии. Открытие памятного знака взяло на себя движение «Память», отколовшееся недавно от известного общества «Память». Это событие приурочили к празднованию 1000-летия крещения Руси.
   Попал я сюда совершенно случайно. Стояло лето, «профессиональные революционеры» в своей массе вкушали отдых в отпусках, и меня, как активиста, работники райкома попросили присутствовать на этом историческом событии. Никаких комментариев я не получил и поехал с чистой совестью и большим интересом.
   Памятник Сергию Радонежскому работы скульптора Клыкова окутывало белое полотнище. Его установили неподалеку от местного храма на небольшой возвышенности. В храме имелась копия картины Нестерова «Видение отрока Варфоломея». Изображенный на картине пейзаж в точности соответствовал открывающейся с возвышенности панораме. Видимо, художник творил именно здесь. За короткие 100 лет в окружающей природе не произошло заметных изменений.
   В автобусе я услышал, что этот памятник «Память» пыталась установить еще в прошлом году, но власти воспрепятствовали под предлогом недооформленности документов, открытие не состоялось.
   На торжество собралось несколько тысяч человек. Преобладали типичные богомолки в платках на голове и с фанатически горящими глазами. Немало попадалось молодых парней в черных футболках с белой надписью на груди «Движение «Память». Около памятника возвышался сколоченный на скорую руку помост с микрофоном. Возле помоста стояла группа солидных мужчин.
   Члены нашей бригады рассредоточились в толпе, чтобы не привлекать внимания, но не теряли визуальной связи. Я не мог понять ни назначения нашей бригады, ни этих таинственностей. Становилось скучновато, как перед советской демонстрацией.
      Наконец, на помост взобрался один из солидных, видимо, начальник в «Памяти». Он поздравил собравшихся с историческим событием, расхваливал скульптора Клыкова, отметил, что Клыков — автор памятника Николаю II, который власти не разрешили установить. Ничего антиобщественного в его речи я не усмотрел.
К микрофону подошел скульптор Клыков, щупловатый мужчина с резкими чертами лица. Сообщение о том, что он создал памятник последнему русскому царю, настроило меня против Клыкова. Николай II отличился особой бездарностью в управлении государством. В перечне его деяний стоят одни провалы. Ходынка, русско-японская война, Порт-Артур, «кровавое воскресенье», Цусима, первая русская революция, ряд крупных поражений в Первой мировой войне, Григорий Распутин, февральская революция 1917 года и, наконец, самоотречение. Он сложил с себя корону, а ее монархи теряют, как правило, вместе с головой.
Когда Хрущев раздавал налево и направо высшие советские награды, родился едкий анекдот:
— Хрущев не успел дать звание Героя Советского Союза Николаю II за создание революционной ситуации в России.
   Клыков говорил резко и, по-моему, излишне горячился. Видимо, работал на публику. Он обвинял коммунистов в искажениях русской истории, в гонениях на святую православную церковь, в препятствиях ему лично при попытках воспевать истинных героев и мучеников России. Ему аплодировали. После него к микрофону подошел писатель Распутин. Он выступал спокойнее. Он одобрял Клыкова, поддерживал его творчество, хвалил его скульптуры.
   — Этот истинно русский человек проявил гражданское мужество, посвятил свое творчество великим людям и великим событиям русской истории.
С памятника сняли полотнище. Снимали долго, полотно зацепилось и долго не опускалось. Толпа разразилась восторженными криками и аплодисментами. Я не буду описывать памятник, он достаточно известен. Сначала он мне не очень понравился, уж слишком простым казался на первый взгляд. Возможно, в этой первой оценке во мне говорила личная неприязнь к скульптору. Но когда я разглядел, то понял, что Клыков создал незаурядное произведение искусства. Скульптор исключительно лаконично и оригинально выразил подвижническую жизнь Сергия Радонежского и его Идею. Памятник поразительно гармонировал со смыслом картины Нестерова и развивал замысел художника.
   А на трибуне очередной лидер «Памяти» говорил о следующем мероприятии движения «Память» — подготовке к празднованию годовщины Брусиловского прорыва. Я по-прежнему не видел и не слышал ничего криминального.
Тут меня позвали к помосту. Там собралась вся наша бригада. Руководитель бригады предложил мне выступить по микрофону. От неожиданности я задал глупый, но искренний вопрос:
— Почему я?
Действительно, бригада в основном состояла из «профессиональных революционеров», им и карты в руки, это их хлеб, их зарплата. А кто такой я — скромный самодеятельный активист?
Руководитель замялся, потом как-то смущенно повел рукой в сторону остальных членов бригады:
— Мы не можем выступать перед этими антисемитами.
      Я присмотрелся. Да, члены бригады горкома КПСС не могли выступать перед этой русофильски настроенной аудиторией. Впервые я обратил внимание на то, что практически у всех профессиональных партийных работников внешность была, мягко говоря, не совсем славянская. Делать нечего. Я залез на помост и подошел к микрофону. О чем говорить, я и понятия не имел. Для начала я прокашлялся. Микрофон почему-то не работал. Я постучал по нему пальцем — никакого эффекта. Ладно, придется кричать.
   Я поздравил собравшихся с историческим событием. Мне похлопали. Потом я рассыпался в комплиментах скульптору Клыкову: он не только смелый человек, но и яркий талант и т.д. Мне снова похлопали. На этом ценные мысли мои иссякли, и началась голая импровизация. Толпа заскучала. Люди стали переговариваться, перемещаться. Я собирался высказать сомнение в целесообразности следующей затеи организаторов — празднование годовщины Брусиловского прорыва и обратить внимание собравшихся на более близкое по времени и месту и более трагическое событие: Вяземский котел 1941-го года, — но тут кто-то тронул меня за локоть.
   Один из членов бригады зна’ком предложил мне закругляться. Я огляделся. На помосте стояли несколько горкомовцев. Микрофон исчез. У помоста горкомовцы поодиночке вели разговоры с поклонниками «Памяти».
   На этом официальная часть митинга закончилась. Пока я говорил с толпой, «наши» отключили микрофон и смотали кабель. Митингующие и их активисты остались без средства общения. Я догадался, что меня, единственного члена бригады с русской внешностью, просто использовали. Мне было и приятно: я выполнил важную отвлекающую роль, — и обидно. «Профессиональные революционеры» по своей традиции не стали подвергать себя риску и бросили на амбразуру подвернувшегося дурака-энтузиаста.
   В руках одного из активистов «Памяти» появился мегафон. Собравшиеся двинулись на солнечный склон возвышенности, на которой стояли памятник и храм. Там они расположились на травке, многие расстелили импровизированные скатерти, и принялись закусывать, будто собрались на воскресный пикник. В центре этого табора гремел мегафон.
   А я так ничего и не понял. Зачем собрались члены «Памяти»? Если ставить памятник Сергию Радонежскому, то — на здоровье. Но зачем напирать на искажение истории и на гонение православия? Зачем нужна бригада «быстрого реагирования»? Ничего антисоветского я не услышал. В стране кипел разгул «демократии», по телевизору можно услышать много гораздо более резкого и сомнительного. Власть боялась эксцессов? Тогда зачем год назад устроили комедию с запретом памятника? Лучше не раздражать народ и не давать лишнего повода для критики. Памятник, в общем-то, получился хороший и нужный.
   Кому выгодно возрождать средневековое религиозное мракобесие? История давно расставила все по своим местам. Никогда, ни в какой стране мира, ни в какую эпоху никакая церковь, будь то христианская, мусульманская, иудейская или буддистская, не несла в массы ни прогресс, ни духовность, скорее, наоборот. Кому и зачем понадобилось обрывать этот митинг, «тащить и не пущать»?
   Этим всегда отличалась наша родная власть: говорить одно, а делать прямо противоположное. Горбачев призывал к плюрализму и гласности, но тут же — глупая затея с запретом и фактическим разгоном митинга. Вряд ли это инициатива местных партийных деятелей. В нашей стране партийные функционеры больше всего на свете не склонны проявлять инициативу, они способны лишь выполнять директивы свыше.
Но главным дураком в почтенном собрании оказался я. И хотя я не жалел, что увидел собственными глазами открытие памятника, виноват, памятного знака Сергию Радонежскому, но обидно-с.
   Со мной рядом оказался председатель горисполкома. Я поделился с ним своими сомнениями. Он ответил что-то невнятное, покивал головой. Похвалил меня за смелость и находчивость. Кстати, его похвала не спасла меня от досадной неприятности. Вскоре я на семинаре пропагандистов города выступил по просьбе горкома с докладом о советской науке и позволил себе слегка покритиковать порядки в этой науке. К тому времени председатель горисполкома уже стал секретарем райкома КПСС. Ему донесли о моем докладе. Он позвонил моему директору и выразил возмущение «незрелым» выступлением.
   Кстати, все до одного члены бригады, те самые «профессиональные революционеры» с не совсем славянской внешностью, через несколько лет прекрасно вписались в бюрократический аппарат демократической России и заняли необременительные, но хлебные чиновничьи места. Эти люди при любой власти держатся наплаву.
   А пока я считал, что неправы обе стороны. Их действия сходятся в конечном результате: они раскалывают общество. Уже достаточно набиралось фактов, которые предвещали моей родине в недалеком будущем большую беду. По известному ленинскому определению, верхи уже не могли руководить страной, а низы не хотели жить по-старому. Для революционной ситуации не хватало лишь инициативной партии, которая взяла бы дело в свои руки.
   Я не знал, как и большинство советских людей, что «есть такая партия», и она активно действует, готовит распад нашей страны.


               СЕДЬМОЙ КЛАСС.
               1949-1950-й учебный год

      Начался этот учебный год радикальными международными событиями, а закончился войной в Корее, которую три года назад предсказывала моя бабушка, глядя на необыкновенное небесное явление.
       В сентябре 1948-го года образовалась дружественная Корейская народно-демократическая республика — КНДР, во главе с верным другом товарища Сталина Ким Ир Сеном. В начале 1949-го года Народно-освободительная армия Китая начала стратегическое наступление против остатков войск гоминьдана, а 1 октября 1949-го года провозглашена Китайская Народная Республика во главе с председателем Мао. Во многих капиталистических государствах коммунисты входили в состав правительства, а кое-где и возглавляли его.
Все это вызывало негативную реакцию США. Дядя Сэм с помощью плана Маршалла уже стал лидером западного мира и начинал расправлять свои мускулы. Третья мировая гремела над миром почти непрерывными локальными военными конфликтами. В начале 1949-го года по инициативе США и Великобритании создан Североатлантический блок — НАТО в составе США, Англии, Франции, Бельгии, Канады, Голландии, Дании, Люксембурга, Исландии, Португалии. Позже в НАТО вошли Турция, Греция и ФРГ.
   Кстати, о ФРГ. Сейчас история искажена до неузнаваемости. СССР обвиняют во всех смертных грехах. При этом забывают, что «холодную», а точнее Третью мировую войну развязал Черчилль своей фултонской речью. Именно США, Англия и Франция первыми пошли на раскол Германии. В сентябре 1948-го года США, Англия и Франция тайком от СССР, своего недавнего союзника по антигитлеровской коалиции, на своих оккупационных территориях создали ФРГ, послушное им немецкое государство.
   Западный мир охватила небывалая волна антикоммунизма. Коммунистов стали изгонять из правительств. Во вновь созданном государстве ФРГ ввели вето на занятие коммунистами государственных постов, наследники нацистов затеяли судебный процесс против компартии Германии и добились ее запрета. Но главный антикоммунистический ажиотаж разгорелся в цитадели демократии — в США. Там начала действовать Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности под руководством сенатора Мак-Карти, которая нанесла американским гражданам не меньший вред, чем пресловутая «ежовщина» советским людям.
   Американцы стыдятся вспоминать об этой печально известной комиссии, о целой эпохе маккартизма, о волне доносительства и клеветы, которая охватила самую демократическую в мире страну. Дети доносили на родителей и учителей, никакому Павлику Морозову и не снилось подобное раздолье. Мы знаем одного Павлика Морозова, который донес компетентным органам на родного папеньку. В США таких «Павликов» насчитывались миллионы. Каждый американский школьник считал делом чести донести на родителей или, на худой конец, на соседей. В свою очередь, сосед доносил на соседа, а тот, не теряя времени, — на своего доносчика. Люди теряли работу, распадались семьи. Как в лучшие годы нашей Великой чистки, компетентные американские органы забирали людей по ночам прямо из постелей. Сколько американских граждан отправились в тюрьму, а то и на электрический стул по доносам и клевете, сейчас никто не хочет вспоминать.
   Какого накала достигла антикоммунистическая, а точнее, антисоветская истерия в США, говорит один пример. Министр обороны США Форрестол от страха перед мнимой советской угрозой сошел с ума и однажды с криком: «Караул! Советские танки в Нью-Йорке!» — выбросился из окна сумасшедшего дома с очень высокого этажа. Впрочем, возможно, ему в этом помогли.
   И самое главное. С 1945 года США монопольно обладали атомной бомбой. Первые две атомные бомбы США сбросили на уже разгромленную Японию. Никакой стратегической необходимости в этом людоедском акте не существовало. Просто дяде Сэму захотелось продемонстрировать миру свою мощь. Ради этого США пошли на ничем неоправданное убийство около двухсот тысяч мирных японцев. Потом долгие десятилетия еще сотни тысяч облученных людей умирали мучительной смертью.
   Сейчас самое демократическое в мире государство как-то забыло о своем невиданном в истории зверстве. Никто не хочет помнить, что сразу же после 2-й Мировой войны США развернули интенсивное производство атомного оружия. К чему бы это? Ведь им никто не угрожал. Наша страна залечивала тяжелейшие военные раны.
   Но США к 1949 году разработали план «Дробшот», по которому готовились сбросить атомные бомбы на 200 крупных городов и промышленных центров СССР, и всерьез намеревались его осуществить. Если это не Третья мировая война, то как еще назвать это всемирное военное бешенство демократического Запада? И когда теперь новоявленные демократы говорят о миролюбии США, о кровожадных замыслах СССР, о небывалой гонке вооружений, якобы развязанной нашей державой, то хочется услышать ответ на вопрос: а что оставалось делать СССР в таких условиях?
      Сейчас о том времени, о тех событиях борцы за «истинную демократию» говорят и пишут все, что взбредет им в их шизофренические мозги. Но факт остается фактом: сразу после 2-й Мировой войны США развернули небывалую борьбу за мировое господство и не гнушались ничем, чтобы раздавить СССР и социалистические страны. И если бы СССР проявил слабость, США бы ни доли секунды не поколебались, чтобы запустить свой чудовищный план «Дробшот». А ведь не было никаких реальных обстоятельств, которые хотя бы частично оправдывали подобное политическое зверство.
   Если Сталин перед началом Великой Отечественной войны и питал планы по реализации идей мировой революции, то сейчас ему пришлось отказаться от них. Даже мы, 13-тилетние подростки, знали из разговоров взрослых, что в 1945-м году, после разгрома фашистской Германии, непобедимый полководец Жуков предлагал Сталину не останавливаться на достигнутом и двинуть победоносную Красную Армию вперед, на Запад — до Ла-Манша, Ниццы и Бискайского залива.
   Красная Армия всегда выполняла любой, даже трижды невыполнимый приказ товарища Сталина, вроде преодоления абсолютно непреодолимой линии Маннергейма. Красная Армия, если бы товарищ Сталин приказал, дошла бы и до Ла-Манша, и до Ниццы, и до Бискайского залива. Мы за ценой не постоим. Но товарищ Сталин реально смотрел на вещи и отклонил заманчивое предложение величайшего полководца всех времен и народов.
   Страна лежала в развалинах. До Бискайского залива мы бы дошли, но после этого Советский Союз исчез бы с лица земли, а с ним вместе и весь скромный по размерам социалистический лагерь. И товарищ Сталин с глубокой скорбью отказался от своей мечты. Он понимал, что не выполнил главную задачу своей жизни и уже никогда ее не выполнит.
   Он смирился с поражением. Он отказался принять звезду Героя за Победу над Германией и никогда не носил ее. Он отказался принять и никогда не носил второй орден Победы. Он отказался надевать мундир и погоны генералиссимуса. Это высшее воинское звание, высший военный орден Победы и звание Героя Советского Союза ему присвоил Верховный Совет в знак утешения за крах мечты всей жизни. Товарищ Сталин решил остановиться на достигнутом и сосредоточить усилия на внутренних вопросах СССР и социалистического лагеря.
   Когда летом после шестого класса я работал на сенокосе, то однажды стал невольным слушателем интересного разговора. Мы с напарником после трудов праведных нежились на берегу озерца. Туда же подошли трое взрослых мужчин. Одного из них, тракториста, я знал.    Он воевал и вернулся с фронта не только здоровым, но и невредимым, что было большой редкостью. Мужики с притворной суровостью пожурили нас за безделье в рабочее время, потом разделись, искупались в озерце и улеглись на солнышке рядом с нами. Они закурили, разговорились.
— Мы уже за Берлином были, — рассказывал тракторист. — Сталин договорился с Черчиллем и Рузвельтом, кто где остановит армию. В Ялте они договорились. Ну, мы и шли на свое место. И раз ночью вдруг — тревога. Мол, немцы прорываются из окружения, надо их раздолбать, гадов недобитых. Они часто тогда бегли к американцам. Боялись нас. И правильно делали. Злые мы были.
  Ну, тревога, так тревога. С полной выкладкой. Идем к кладбищу, там эти немцы залегли будто. Дошли, гранаты в ход, из автомата перед собой. Научились выбивать. А у немцев — и танки, и пушки. Опять же, и это привычно. Только смотрю, танки эти какие-то не такие. Выше будто и какие-то как коробки. У немцев таких не видал. И горят уж больно хорошо. От нормальной РГД — как спичка. Мы со Степаном Нефедовым перебежками шли, от могилки к могилке. Он тоже говорит, мол, смотри, снаряды у немцев как-то чудно рвутся. Какой-то сухой взрыв, не раскатистый, как у немцев. Ну, говорю, может эти фрицы из каких резервов, может, у них еще довоенные и танки, и снаряды. Когда бой, да еще ночной — особо не поговоришь.
   В общем, вышибли мы их. Драпанули они, кто целый остался. Мы за ними, а ротный — отбой, мол, дальше не надо. На фронте самое главное — без команды никуда не лезь. Команда вперед — иди вперед. Команда назад — иди назад. А сам — упаси бог. А тут рассветать стало. Смотрим, ни хрена не поймем. Мундиры у убитых — не фрицевские, уж тут мы разбирались. Ботинки опять же, не сапоги. И танки — ну никак не фрицевские. Что-что, а танки ихние мы знали. У немцев на танках — такие белые кресты в красной окантовке. Красивые кресты. А тут — звезды, как у нас, только голубые. Ничего не понять. С кем воевали ночью — хрен знает. Взводный сам не знает. К ротному не подкатишься. Ну, а потом слух пошел, говорили, с американцами мы воевали. Залезли американцы за черту, которую Сталин американцам нарисовал, ну, а мы их обратно на место.
      Тракторист помолчал, закурил новую самокрутку и снова заговорил:
      — А вояки из американцев хреновые. Вышибли мы их с кладбища одной левой. У нас — ни царапины ни у кого. Опять же, еще ночью дико было. Фрицы — те настырные. Вышибать их откуда — замучаешься. Упорные, гады. Они хлеще нашего команду знают. Фриц без команды в носу не станет колупать. А эти — сразу деру дали с кладбища. И танкисты ихние. Фриц на танке — страшное дело. А эти — сразу драпать, мы их в зад били гранатами...
Мужики стали неторопливо обсуждать сообщение бывалого тракториста, а мы с напарником оделись и направили своих кобыл на трудовую тропу. До сих пор жалею, что не дослушал этот разговор.
   О том, что Сталин отказался от мировой революции и занялся внутренними проблемами полунищей страны своей, говорит многое. Почти сразу после войны по инициативе Сталина прошли крупные научно-политические дискуссии. По биологии, по философии, по языкознанию, по литературе и музыке. Вышли одно за другим Постановления ЦК по этим вопросам.
Товарищ Сталин наводил порядок в стране. Это стало для него неотложным делом. Начались очередные осложнения в высшем эшелоне власти, в армии, в МВД, в МГБ, в экономических кругах. Ближайшие сподвижники стареющего вождя не дремали и готовили небольшой «дворцовый» переворот.
   К этому времени Сталин, видимо, уже сумел по заслугам оценить непобедимого полководца всех времен и народов — Жукова и охладел к нему. Он всегда действовал без торопливости, обстоятельно. Он понял, что катастрофа в начале войны и немыслимые потери в ее ходе — результат деятельности его же выдвиженца.
   Самую большую жертву пришлось принести самому Сталину. Вместо победоносного вторжения в Европу под овации страдающих от фашистского ига народов, вместо установления во всей Европе социалистического строя, вместо расширения СССР на всю территорию Евразии, — товарищу Сталину пришлось отказаться от Главной Мечты. Вдобавок война почти полностью уничтожила работоспособное мужское население СССР. И все это — результат рвения нерассуждающего полководца Жукова.
   Грузин Сталин многому научился у русского народа. Он медленно запрягал, но быстро ехал. Он долго обдумывал итоги войны, но начал действовать решительно. Есть множество свидетельств того, что в 1946-м году Сталин намеревался лишить Жукова всех званий, должностей и наград, предать его маршальскому суду чести, а потом расстрелять.
      Но произошла осечка — первая осечка в жизни Сталина. Первый тревожный звонок. Маршалы понимали, что за Жуковым настанет их очередь. Грядет вторая Великая Чистка. И маршалы спасли Жукова. Не из любви к нему. Жукова они дружно ненавидели за отвратительные черты характера, за тупость, за садистскую жестокость и огромное высокомерие. Этому тоже множество свидетельств. Они спасли Жукова, чтобы спасти самих себя.
   Сталин впервые столкнулся со столь сплоченной, решительной и грозной оппозицией. И впервые в жизни он отступил. Так что товарищу Сталину после войны хватало забот и без мировых амбиций.
      Главный аргумент в пользу того, что Сталин отказался от мировой революции, о которой так давно говорили большевики, — в 1947-м году товарищ Сталин расформировал 3-й Коммунистический Интернационал. 3-й Интернационал создан товарищем Лениным с одной-единственной целью: подготовить мировую революцию и руководить ее ходом. Это своего рода прообраз будущего всемирного коммунистического правительства. Роспуск Коминтерна убедительнее любых фактов говорит об отказе Сталина от идеи мировой революции.
      После войны товарищ Сталин никому не угрожал и угрожать не мог. Надо восстанавливать страну, грубо говоря, зализывать раны. Наша победа — величайшая победа советского народа, в первую очередь, русского народа. Народ наш совершил невероятный подвиг самопожертвования. Но эта победа оказалась пирровой.
   Сталин был неглупым человеком. Он ограничился достигнутым результатом, но вынужден был принимать ответные меры на откровенно агрессивные и безмерно наглые действия США. Сталин, один из немногих, понимал, что Третья мировая уже идет, и что теперь его главная задача — не коммунистическое переустройство мира, а сохранение СССР и социалистического лагеря.
В 1949-м году академик Курчатов под отеческим руководством товарища Берии разработал, наконец-то, советскую атомную бомбу и успешно испытал ее. США потеряли главный аргумент в своей международной политике. Это был существенный ответный шаг СССР.
   Через месяц после создания НАТО Сталин организовал Варшавский договор социалистических стран. На месяц позже, но никак не раньше. Это еще один ответный шаг СССР. Через месяц после образования ФРГ, в октябре 1949-го года, товарищ Сталин создал ГДР. Снова обратите внимание: через месяц после того, — опять только ответный шаг.
   Советский Союз в 1948-м году вывел свои войска из Норвегии, Китая и Кореи. Тогда же было завершено сокращение численности нашей гигантской армии с 11 миллионов человек до 2,8 миллиона. И это тоже говорит об отказе СССР от каких-либо агрессивных замыслов.
Успешно выполнялась послевоенная пятилетка. Я написал «успешно», и мы искренне так считали — по официальным сообщениям. Но, наверное, не все шло очень уж успешно. Так или иначе, мы радовались успехам нашей страны в мирном строительстве. В CCCР появился первый в мире 14-кубовый шагающий экскаватор, который заменял 7000 землекопов. Такие экскаваторы работали на строительстве Куйбышевской и Сталинградской ГЭС, Волго-Донского канала. Народ медленно и очень трудно выбирался из откровенной послевоенной нищеты. И даже нас, школьников, искренне возмущали действия США. Они вынуждали нас тратить на оборону огромные средства, вместо того, чтобы обеспечить хотя бы просто сытую жизнь всем нам.
В стране хватало острых ощущений. В феврале 1948-го года вышло Постановление ЦК ВКП (б) «Об опере «Великая дружба» Мурадели». Еще раньше вышли аналогичные Постановления «О журналах «Звезда» и «Ленинград», «О кинофильме «Большая жизнь».
   Нам пришлось изучать эти постановления. В них говорилось, что когда советские люди проливали кровь на фронтах Великой Отечественной войны, когда весь народ с величайшим напряжением восстанавливает разрушенное хозяйство и строит социализм, отдельные деятели искусства и литературы забыли о своем гражданском долге. Они вдруг застыдились своей истинной национальности, начали проповедовать космополитизм. Они отошли от идеалов социализма и стали создавать малохудожественные, аполитичные произведения. Мало того, они докатились до прямой пропаганды идеалов прогнившего Запада.
    Этому «безродному космополитизму», этому «низкопоклонству перед Западом» в постановлениях высказано суровое осуждение. Для примера приводились публикации в толстых журналах безыдейных, малохудожественных, аполитичных и декадентских произведений Анны Ахматовой, Михаила Зощенко и еще кое-кого, чьи фамилии уже стерлись из ненадежной памяти. Кажется, там же упоминался и Борис Пастернак. Мы не «проходили» в школе ни Ахматову, ни Зощенко, ни Пастернака, — сейчас я искренне считаю, что нам повезло, — и нам было безразлично, виноваты ли они в тех грехах, которые им приписывались. Я вообще узнал о существовании этих литераторов только из постановлений, несмотря на мою начитанность к тому времени.
   Позже я неоднократно принимался с присущим мне усердием изучать творения этих гениев мировой литературы, включая заодно Мандельштама, Бродского, Цветаеву, Гумилева и прочих. Всех их уже десятилетия буквально с истерией славят единокровные почитатели. Каюсь в тяжком грехе: при всем горячем желании я не нашел ни у кого из них явных признаков гениальности. Обычные литературные опыты достаточно способных и плодовитых интеллигентов, созерцающих собственный пуп. Их труды ничего не пробудили ни в душе, ни в сердце.
А вокруг продолжают раздаваться вопли об их гениальности, им даже дают Нобелевские премии. Правда, после Горбачева Нобелевская премия потеряла в моих глазах всякую ценность. Это чисто политическое, во многом спекулятивное явление.
   Я долго чувствовал себя как два героя сказки Андерсена «Новый наряд короля» одновременно: как мальчишка, крикнувший, что король-то голый, и как испуганный придворный, услыхавший мальчишку. Ведь придворным втолковали: кто не разглядит новый чудесный наряд короля, тот не соответствует занимаемой должности и будет немедленно уволен.
   После новых и новых попыток изучения творений этих величайших авторов я сдался. Я полностью встал на позицию отца того мальчишки. Я не претендую на высокое звание литератора. Я уже пятьдесят лет полностью соответствую своей скромной научно-технической должности. Значит, я прав в своей оценке. Восторженные отзывы о творчестве этих литературных гениев вызваны чем-то совершенно иным. Чем — не мой вопрос. Я как любой человек имею право высказывать свое мнение по любому вопросу, несмотря на скептические ухмылки высоколобых узких специалистов.
   В «семиклассном» возрасте мы привыкли безоговорочно верить нашей партии и нашему правительству и согласились, что Ахматова, Зощенко, Пастернак и иже с ними — плохие люди, не патриоты. Мы, конечно, не могли понять, при чем здесь безродный космополитизм и низкопоклонство перед Западом, но охотно поверили, что и это — нехорошо.
Мы знали, что у России, у Советского Союза своя дорога в будущее, и что оглядываться на прогнивший Запад, тем более брать с него пример — последнее дело. Мы знали, что все лучшее, все передовое в науке, технике и искусстве создано нашими людьми на нашей родной земле. А коварный и корыстный Запад лукаво крал и крадет наши достижения и присваивает их себе.
   В период горбачевской «перестройки» и демократизации наши родные СМИ стали уверять, что эти постановления сталинского ЦК ВКП (б) направлены против евреев, и что именно с них начался сталинский антисемитизм в государственном масштабе. В подростковые годы мы понятия не имели ни об антисемитизме, ни о травле евреев в СССР В нашем классе, во всей нашей школе мы не видели никаких следов национальной розни. Я сидел за одной партой с еврейским мальчиком Борисом Маргулиным. Мы с ним дружили, и оба в равной степени страдали от прозвища Пат и Паташонок из-за комической разницы в росте. Никто на моей памяти не подвергал гонениям никого из семьи моего лучшего друга Витьки Гольдберга. Никто не притеснял никого из семьи моего несостоявшегося друга Левки Шендеровича. А отец нашего вожака Генки Бурыкина являлся довольно высокопоставленным партийным работником, профессиональным революционером, как называл таких людей товарищ Ленин.
   Мы считали всех нас равными советскими людьми. И лучший пример тому — наша классная руководительница, еврейка по национальности, Раиса Давыдовна Варновская. Мы любили ее. Она относилась к нам, как родная мать. Ее уважали и ученики, и учителя школы. На нашей памяти никто никогда не подвергал ее гонениям и притеснениям.
   Нормальному человеку не придет в голову пресловутый национальный вопрос. Я уверен, что этот «вопрос» поднимают сами же представители «угнетаемых» национальностей из-за каких-то специфических отклонений в психике. Доказательств тому за долгую жизнь у меня накопилось немало.
   Когда я поступал в заочную аспирантуру, среди абитуриентов оказались молодые супруги из Кемерова, оба по национальности татары. Жена-татарка сдавала экзамены довольно успешно, а у ее мужа дела шли из рук вон плохо. Он самым постыдным образом «плавал» на каждом экзамене. Даже с нашей абитуриентской точки зрения он просто не подготовился к таким серьезным экзаменам.
   Экзамен по немецкому языку у нас принимал профессор Раушенбах. Когда наш кемеровец пошел к нему, я уже был готов к ответу и от нечего делать следил за тем, что происходит. Мой коллега и соперник по конкурсу не смог ответить ни на один вопрос из билета. Суровый профессор Раушенбах поставил ему двойку за полное незнание немецкого языка. Я считал, что профессор прав: с таким уровнем подготовки нечего соваться на вступительные экзамены в аспирантуру, да еще при конкурсе.
   Но абитуриент из Кемерова вдруг заявил:
   — Вы поставили мне двойку, потому что я — татарин!
Я только разинул рот. Вот и готов «татарский вопрос». Как говорится, — трижды тьфу!
Второй случай связан с моим давним другом, чувашом по национальности. Мы вместе учились в институте, вместе поехали на работу в Сибирь, вместе работали на новом заводе в одной мастерской. Потом я ушел в НИИ и вскоре перетащил моего друга туда же. Я руководил его кандидатской диссертацией. Мы были соавторами многих изобретений и статей. Никогда между нами не возникало никаких недоразумений. Мы честно делились и успехами, и неудачами. Мы проработали бок о бок двадцать лет. Потом сибирский климат стал ему вреден, и он переехал на родину, в Чувашию. Между нами многие годы шла регулярная переписка.
   В период горбачевской «демократизации» началась идентификация наций, и в письмах моего друга появились выражения вроде того, что, мол, русские притесняют и угнетают чувашский народ. Я поначалу не обращал внимания на такие заявления. Но они становились все откровеннее и резче. Тогда я мягко, как будто между прочим, написал ему в том смысле, что лично я делю людей не по национальностям, а по нравственным качествам: на порядочных людей и на непорядочных. И добавил, что тех и других хватает и среди русских, и среди евреев, и среди татар, и среди чувашей.
   На этом наша переписка оборвалась. Мой старинный друг так никогда больше не написал мне. Я пару раз посылал ему, как знак примирения, поздравления к праздникам, но ответа не дождался. Вот и готов еще один «национальный вопрос», на этот раз чувашский. Опять же — трижды тьфу!
   Что касается борьбы с безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом, то в 7-м классе она коснулась нас непосредственно. До этого мы «проходили» закон Лавуазье, Вольтову дугу, электрическую лампочку Эдисона и т.д. Теперь в спешно выпущенных новых учебниках стояли иные имена. Закон Менделеева-Лавуазье, дуга Петрова, лампочка Ладыгина, паровоз Черепановых, паровая машина Ползунова, радио Попова и так далее, в том же духе.
Нам нравилось, что наш русский брат, ученый и изобретатель, оказывается, не лыком шит и не лаптем хлебает щи. Но, как водится на Руси, чиновники от народного просвещения ухитрились великое дело патриотизма извратить до безобразия. Даже мы, 13-тилетние школьники, почувствовали сильную оскомину от их рвения. И мы со всей искренностью подростковых душ ехидничали: «великие русские ученые Гесс, Гаусс и Гельмгольц...».
   С тех пор я неисчислимое множество раз убеждался, что наш родной российский чиновник поголовно заражен какой-то неистребимой «бациллой абсурда». На Руси Великой любое прекрасное начинание чиновник ухитряется запутать и превратить в полную противоположность первоначальной, мудрой и гуманной идее, заложенной в высочайших указах. Примеров тому не счесть в нашей истории, начиная с пресловутого Рюрика. Обратных примеров мне как-то ни разу не встретилось за всю долгую жизнь.
   Я подозреваю, что существует какой-то глубоко засекреченный принцип отбора в чиновники. Туда принимают, видимо, только тех, кто отличается особой тупостью, полным отсутствием логического мышления и в то же время наделен непоколебимым убеждением в своем превосходстве над всеми нормальными людьми и в своей безграничной власти над ними. В медицине таких людей называют дегенератами.
   Итак, мы в 7-м классе энергично боролись с безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Борьба эта продолжалась до нашего выпуска из школы. Боролись мы, но уже вяло, и на первых курсах ВУЗов. Потом борьба как-то заглохла сама собой.
   7-й класс в те годы был переломным. Нам предстояли экзамены на получение свидетельства о неполном среднем образовании. Каждый из нас должен определиться, выбрать свою судьбу: продолжать ли учебу в средней школе, поступать ли в техникумы и училища, идти ли работать ради пропитания. Большинству одноклассников в этом учебном году исполнялось 14 лет, а    тогда это считалось солидным возрастом.
Наши учителя однозначно настраивали нас на продолжение учебы в школе. Раиса Давыдовна, непререкаемый для нас авторитет, постоянно твердила нам:
   — Учитесь, иначе придется вам идти в трактористы. А то и вовсе будете хвосты коровам крутить.
   В том же смысле высказывались и все другие наши учителя. Никому из нас ужасно не хотелось всю жизнь крутить хвосты коровам. Но не все родители могли прокормить своих повзрослевших отпрысков еще долгих три года.
   Однако почти всем порядком надоела школьная жизнь, зубрежка, нотации учителей. Особенно огорчали воспитательные беседы нашего нового директора, Ильи Михайловича Сухонцева. Он считался неплохим директором, многое сделал для школы. Наверное, редкий директор школы вызывает пламенную любовь учеников, уж очень разные это «весовые» категории. Директор школы для школьников — это жесткий, если не жестокий и, конечно же, неправедный судья высшей инстанции.
   Я как-то не очень верю Антону Макаренко, когда он пишет, что его воспитанники колонии для несовершеннолетних правонарушителей любили и уважали его. Тут, по-моему, Макаренко приукрашивает действительность. Ведь в его педагогическом арсенале в самом безнадежном случае имелся радикальный аргумент: он в любой момент мог отправить непокорного колониста назад, в зону. Воспитуемые прекрасно знали о существовании такого аргумента и, естественно, старались избегать его применения.
   А Илья Михайлович, к тому же, не обладал ярко выраженными качествами мудрого наставника подрастающего поколения. Наш класс не отличался сколько-нибудь заметным непослушанием, наоборот, позже наши учителя не раз отмечали нашу дисциплинированность и прилежание. Но и нам частенько приходилось выслушивать суровые упреки директора школы. Каждая беседа директора с нашим классом проходила по стандартному сценарию. Мы молча и понуро сидели за партами, опустив буйные головы, а Илья Михайлович обрушивал на нас словесные громы и молнии.
   — Я не позволю! Развели тут седякинщину! Развели бурыкинщину! Выжигать каленым железом! Выметать поганой метлой! Драконовскими методами!
Лицо его при этом выражало поистине драконовскую свирепость, а из перекошенного рта летели брызги.
   Несмотря на столь энергичные выражения, Илья Михайлович сам по себе оставался добрейшим человеком. Никого он не «выжег» и не «вымел» за всю свою директорскую службу. Но у нас любви к нему не возникло, хотя мы в глубине души догадывались, что он грозит нам драконовскими методами только по своему директорскому долгу, а вовсе не по кровожадности.
Много лет спустя Борис Маргулин рассказал мне о серьезном конфликте между его самым младшим братом Романом и Ильей Михайловичем. Эта история приключилась, когда мы уже закончили школу. Ученик Роман Маргулин проезжал на санях-розвальнях мимо школы. На высоком деревянном крыльце школы находилась жена директора. Она чем-то занималась, кажется, мыла крыльцо. По словам Бориса, она находилась в обычной для женщин позе при таком занятии, с подоткнутой юбкой.
   То ли по неосторожности, то ли из озорства, но Роман зацепил крыльцо санями. К его изумлению крыльцо вместе со ступенями и перилами отделилось от здания школы и потащилось за санями вместе с директоршей. Директорша от испуга и неожиданности осталась в той же интересной позе, вцепилась руками в перила и пронзительно голосила. Перепугавшийся Роман свистнул, гикнул, взмахнул кнутом. Колхозная кляча рванула изо всех сил, и вся процессия понеслась по улице: лошадь, сани с Романом и крыльцо с непрерывно визжащей женой директора школы на карачках.
   Вот тогда Илья Михайлович рассвирепел по-настоящему. Роман Маргулин и прежде не блистал ни успехами в учебе, ни дисциплиной, и этот случай оказался последней каплей. Всерьез встал вопрос об исключении из школы. Борис говорил, что Романа спасла моя мать, завуч школы. Она сумела успокоить директора, и тот сменил гнев на милость. Роман остался в школе. Но можно представить, что пришлось выслушать несовершеннолетнему «хулигану».
Мы привыкли, что в каждом новом учебном году состав нашего класса менялся. 7-й класс не был исключением. От нас ушли Генка Бурыкин, Юра Мордовин, Дмитрий Меркин, Ермолов. В течение учебного года ушел из класса Толик Гусев. Его отец получил новое назначение с повышением. Об уходе Меркина и Ермолова никто особенно не сожалел. Они обычно держались в стороне от нашей компании. Но отсутствие Мордовина, Гусева и особенно Бурыкина стало очень заметным. Мы лишились своего признанного лидера. Другого такого лидера, как Бурыкин, у нас уже не появилось до самого окончания школы.
   А я снова потерял друга — Юру Мордовина. Мордовина-старшего перевели в соседний Подлесновский район на ту же должность первого секретаря райкома ВКП (б). Он увез в Подлесное всю семью, и там Юра закончил школу. Позднее Виктор Седякин вспоминал о неожиданной встрече с Юрой Мордовиным:
   «Так вот, поступаю я в Саратовский автодорожный институт и встречаю Юрку Мордовина. Он приехал с товарищем, фамилию которого я не помню. Этот парень закончил Подлесновскую школу в 1952-м году и год проработал учителем в своей школе.
   В общаге повесили объявление, что мы должны 1 августа придти в актовый зал на собрание, и администрация института скажет нам что-то очень важное. Мы, законопослушная «деревня», естественно, поперлись на это собрание. «Что-то важное» заключалось в том, что списывать нельзя, шпоры — нельзя, что мы уже взрослые и солидные. Вот такая мура. Когда объявили, что собрание закончено, все кинулись в аудитории, где в этот день мы писали сочинения.
   Мы втроем прибежали в свою 379-ю аудиторию, открываем дверь, а она полным-полна, все столы заняты, свободны только первые два. Саратовские пришли пораньше и заняли удобные задние столы, да и приезжие многие подсуетились, одни мы, вахлаки, слушали «что-то    важное». Короче, сели мы втроем за первый средний стол, перед столом преподавателя. Ужас! Заходит преподаватель, кажется, с кафедры сопротивления материалов, открывает конверт и с листка пишет на доске темы сочинений. Тогда носили носки с резиновыми подтяжками, у меня под обеими подтяжками были школьные сочинения, штук пять или шесть. И вот на доске появилась тема «Новые люди», а у меня под правой подтяжкой сочинение по роману «Что делать?» Чернышевского. Я успокоился, мол, посижу, подумаю, потом видно будет.
   Наша преподавательница закончила писать темы и вдруг быстро прошла в конец аудитории и попросила двух абитуриентов покинуть аудиторию и сдать экзаменационный лист. В школе я успешно списывал и с учебника, и с домашнего сочинения, парты тогда были с откидными крышками, и у меня там была щель, через которую можно все списывать. Эти двое поторопились, стали шебуршить раньше времени, вот наша мегера их и застукала. Мы, конечно, малость приуныли, сидим, что-то пишем. Запасные листы нам без штампа давали, это уже хорошо. Проходит какое-то время, и в аудиторию входит Валентина Ивановна, которая разговаривала со мной в приемной комиссии, милейшая женщина. Мегера передала ей власть над нами, а сама ушла.
   Валентина Ивановна обращается к нам, мол, без паники, сидите и хорошо думайте над темами, а если у кого есть материал для списывания, используйте его, но если вдруг войдет та мегера, то уж меня не подводите. Мне это и нужно было. Списывал я быстро, потом один раз перечитал — и все. Я предложил Мордовину проверить его писанину, а Юрка говорит, что его сочинение прочитает его товарищ, — тот тянул на серебряную медаль в своей школе, и что если я сейчас сдам сочинение и уйду, то им вдвоем за столом будет удобнее, а успех гарантирован. Я сдал сочинение и ушел.
   Следующий экзамен был письменный по математике, сдали мы его все трое на 5. Третьим экзаменом была литература устно. Прежде чем зайти в аудиторию, говоришь фамилию, и преподаватель проверяет, какая оценка у тебя по сочинению. Экзамен принимали учителя из саратовских школ, все старушки, божьи одуванчики. Первым назвался Юркин товарищ, старушка ушла в аудиторию, выходит оттуда и говорит, что у него двойка по сочинению. Она показала сочинение, которое все было в красных пометках, проверяли его красными чернилами. А у Юрки оказался даже кол, и поставили его, не дочитав сочинение до конца.
   Третьим шел я. Фамилию свою я еле назвал, так заикался от испуга. Старушка вышла без сочинения: у вас, молодой человек, пятерка, и я с удовольствием побеседую с человеком, который так знает и любит литературу. Если бы она знала, что я не люблю читать книги, и вообще к литературе отношусь прохладно! Поставила она мне, естественно, пятерку. Я сдал пять экзаменов, набрал 23 балла и стал студентом механического факультета САДИ им. Молотова (позже его сделали политехническим)».
   Ну, а Юрка с товарищем подались в зоо-ветеринарный, мы его называли балетно-копытным. Там всегда был недобор, и экзамены устраивали после того, как они закончатся в других ВУЗах, чтобы обеспечить прием. Брали туда практически всех, кто отсеялся из других институтов. Больше с Юркой я никогда не встречался, и судьба его мне неизвестна».
В 7-м классе у нас уже появился крепкий и дружный коллектив, без прежнего деления на девчонок и мальчишек. Мы смирились с мыслью, что девчонки наши — тоже люди, хотя не совсем такие, как мы, а сортом пониже. Класс впервые стал единым, хотя некоторые держались в сторонке от общих дел, и сохранились маленькие обособленные группировки. Определенную автономность удерживали и мальчишеская, и девчоночья группы.
   Ни Бурыкин, ни Мордовин ни разу не приехали на наши встречи. Бурыкин, по слухам, закончил саратовскую школу, поступил в медицинский институт и стал врачом. О его дальнейшей жизни мало что известно. На одной из наших встреч Таня Круглова, которая работала тогда в одном из паспортных столов Саратова, рассказала немного о Бурыкине.
   К сожалению, жизнь у него не сложилась. То ли он запил, но Таня уверяла, что у Бурыкина возникли серьезные неполадки в семье, он потерял работу и какое-то время прозябал на скромной должности врача спасательной станции на Волге.
   В студенческие годы я на обширном дворе Саратовского университета однажды увидел Бурыкина. Университет и медицинский институт занимали одну территорию. Бурыкин шел в группе студентов-медиков, все в белых халатах. Я присмотрелся, узнал его и почувствовал некоторое разочарование. Наш бывший лидер оказался совсем небольшого роста и, пожалуй, щупловатым. Я не подошел к нему: — у нас была своя компания, а университетские с медиками особенно не дружили. Больше я никогда не видел Бурыкина.
   В детстве, в юности и даже в молодости на потерю друзей смотришь легко. Жизнь кажется бесконечной, уход даже лучшего друга представляется временным явлением, — все наладится, все повторится. Увы, ничто не повторяется, и друзья уходят навсегда и безвозвратно. И только через десятки лет начинаешь понимать серьезность этих потерь, но уже ничего изменить нельзя.
   Первым секретарем райкома ВКП (б) вместо Мордовина назначили Батарина. Его сын Вовка оказался в нашем классе, а его сестра Рита училась классом старше, вместе с моей сестрой. Нашему классу неизменно везло на сыновей первых лиц района.
   Вовка Батарин быстро вошел в нашу компанию. Он охотно включался в любые наши общие дела и проказы. Особенно удавалась ему рыбалка, его уловы были, пожалуй, самыми солидными. Худенький, невысокий, подвижный, начитанный, он стал «активистом» нашей команды. Проучился он с нами немногим больше года, но оставил о себе хорошую память. Его отец считался демократичным секретарем райкома и не возражал против наших визитов к Вовке домой. Точно так же и подруги Риты частенько собирались у Батариных, чтобы обсудить свое, девичье.
   Вовка одним из первых начал заниматься авиамоделированием. Для нас это было новинкой, мы обычно ограничивались бумажными «голубями» и жестяными «вертолетами». Изредка кто-нибудь пытался мастерить и запускать бумажных змеев. Но особого энтузиазма в отношении воздухоплавания мы не проявляли.
   Батарин-младший оказался активным и изобретательным авиамоделистом. Он буквально потряс нас, когда продемонстрировал изящную модель самолета с резиновым приводом. Мы почти все с большим или меньшим успехом увлеклись моделями. Там требовалось многое: и руки, вставленные, куда надо, и смекалка, и множество навыков из разных областей ремесла.
Батарин по натуре оказался типичным холериком. Он быстро загорался новыми идеями и так же быстро переключался на еще более интересные дела. Но в каждой очередной творческой вспышке он успевал получить практический результат. Он азартно играл в футбол, горячился, спорил с судьей, сильно огорчался при неудаче. Так же азартно он поддерживал все наши проказы, возможно, в противовес суровому партийному отцовскому воспитанию.
Он дружил со старшей сестрой Ритой, и эти родственные связи привели к тому, что оба наших класса стали если не дружить, то часто общаться. Восьмиклассники, пожалуй, снисходили к нам, семиклассникам, а Рита Батарина сыграла большую, если не роковую роль в судьбе нашего будущего одноклассника — Славика Кляксина.
   Появился в нашем классе еще один новичок — Павел Пашутин. Он был яркой личностью и оказал на всех нас заметное влияние. Пожалуй, это самая колоритная фигура в классе. Переросток, старше нас года на два, если не больше, он в каком-то отношении стал для нас пусть не лидером, но большим авторитетом. Жил он вместе со старшей сестрой, которая уже работала и содержала своего брата. Их родителей я никогда не видел и ничего о них не слышал. Позднее Седякин уверял, что родители имелись и даже работали где-то учителями. В материальном отношении Пашутины жили очень скромно.
   У Пашутина проявлялся какой-то небольшой, почти незаметный дефект речи. Из-за этого дефекта он именовал себя «Павкой Пафутиным». Мы все так и звали его: Павка Пафутин. Пашутин имел двуствольное ружье. Не знаю, получил ли он разрешение на это ружье, но он часто ходил на охоту, и мы иногда его добровольно сопровождали в этом увлекательнейшем занятии.
   По твердости характера и стремлению к независимости Пашутин напоминал своего ровесника, недавно покинувшего нас Меркина. Но если Меркина все учителя считали наказанием божьим, то с Пашутиным все оказалось иначе. Он не был грубияном, как Меркин. В его действиях не замечалось озлобления и ожесточенности. Его солидный по сравнению с нами возраст не позволял ему опускаться до каких-то несерьезных мальчишеских шалостей. Но у него как-то сразу возникли стойкие, «перманентные» конфликты почти со всеми учителями. Он был горд и самолюбив. Любое замечание учителей он воспринимал как оскорбление своей «взрослой» личности. Нам это казалось непривычным и странным, мы не знали, какую сторону должны поддерживать. Пашутин был нашим авторитетным товарищем, а товарища «предавать» никак нельзя, — ни при каких обстоятельствах. Однако учителей мы тоже уважали и не могли их осуждать, когда они «воспитывали» Пашутина.
   Наш Пашутин в ответ на любое замечание учителя твердо и бескомпромиссно возражал. Причем возражал на равных, будто учитель был его приятелем. Учился же он средне, весьма средне. То ли ему трудно давались школьные науки, то ли учителя, раздраженные его постоянной конфронтацией, поступались педагогическими принципами и занижали ему оценки за его острый и резкий язык. Скорее всего, ему просто не хватало времени на тщательную подготовку к урокам. Он много времени тратил на обеспечение семьи.
   Однажды, ранней весной 1950-го года, Пашутин пригласил нас к себе домой «на дичь». Мы с удовольствием согласились. Жили они в маленьком доме, комната выглядела грязновато и неуютно. Мне вспомнилось жилище бывшего одноклассника Васьки Базлова, который точно так же жил со своей старшей сестрой без родителей. Неуют и откровенная бедность нас не смущали. О богатой жизни мы знали только из книг и трофейных фильмов.
   Пашутин сказал, что настрелял много уток и может угостить нас вареными утками. Мы не возражали. Он усадил нас за стол и водрузил на него двухведерный котел, доверху наполненный вареными тушками. Мы набросились на дичь. В большинстве семей к этому времени уже закончились зимние припасы, и кое-кто из нас пребывал в постоянном, привычном полуголодном состоянии. Хлеба у Пашутина на всю ораву не нашлось, но это нас не смущало, мы уплетали одну утку за другой. «Дичь» была вкусной, мы наелись до отвала, в котле ничего не осталось. Мы хвалили еду, благодарили хозяина за роскошное угощение, Пашутин цвел от удовольствия, — все шло, как на банкете у какого-нибудь миллионера.
   Разошлись мы уже в густых сумерках. Сильно примораживало, под ногами звонко хрустел мартовский наст. Мы оживленно обсуждали неожиданное пиршество, а наш благодетель и кормилец солидно рассказывал о своих охотничьих успехах. Я был одет довольно легко и ежился от холода. И вдруг мне в голову пришла странная мысль.
Пашутин угощал нас утками, он настрелял их великое множество. Но, во-первых, таким количеством убитых уток никогда на моей памяти не мог похвастаться ни один, самый удачливый взрослый охотник. Во-вторых, для уток съеденные нами птицы выглядили мелковато. А в-третьих — самое главное, — откуда могли взяться утки, если вокруг лежит снег, реки и озера покрыты льдом, стоит ощутимый мороз и прилетели только грачи, самая ранняя весенняя птица?
   И тут я понял, что Пашутин просто по-охотничьи преувеличил свои успехи и накормил нас грачами или галками. Это открытие не вызвало у меня никаких отрицательных эмоций. Я много читал и хорошо знал, что грач — птица съедобная, как и галка. Я не стал делиться своими соображениями с товарищами. Это поставило бы Пашутина в неудобное положение, ведь он угощал нас от чистого сердца, а если немного прихвастнул и выдал грачей за уток, то пусть это останется его тайной. Мои сотрапезники до сих пор уверены, что в тот вечер наелись до отвала уток, — в середине марта, когда всё вокруг покрыто снегом и льдом.
    В седьмом классе у нас появился еще один новичок — Лев Казанцев. Как мне помнится, его семья приехала в Красный Яр из Саратова. Мы сдружились с Казанцевым. Нашему сближению способствовало то, что мы оба оказались несколько обособлены от остальных мальчишек в классе. Это не было каким-то отчуждением. Я много лет ходил в признанных отличниках, ребята «болели» за меня, так же, как девочки — за Люсю Пашину. Чтобы держать марку, мне приходилось много готовиться к урокам, я не мог позволить себе сильно увлекаться обычными развлечениями. А потом, моя мать работала учителем, и это ко многому обязывало. Еще со времени нашего побега от Герша я понял раз и навсегда, что никогда и ничем не должен подводить свою мать — педагога. Тогда расследование и поиск зачинщиков шли долго и с пристрастием, мне пришлось выслушать на педсовете немало огорчительного, и я даже познал, что такое скупая мужская слеза. Товарищи понимали мое положение и не упрекали меня в пренебрежении коллективом. Кроме того, после ухода Юры Мордовина я остался без близкого друга, а сердце подростка не может выдержать такого одиночества.
    Лев Казанцев не вошел в команду по другим причинам. По натуре он оказался общительным, добрым и очень обязательным, что встречается редко у подростков. Но он — горожанин, а мы — сельские мальчишки, деревенщина. Поначалу он считал, что легко станет нашим лидером. С его силой воли, с опытом городской жизни это представлялось закономерным. Но, как прекрасно показал Уэлльс, в стране слепых зрячему делать нечего. Мальчишки не признали его лидерства. Возможно, он слишком энергично добивался этого, что вызвало естественное сопротивление. Он не обиделся, смирился с неудачным дебютом и держался несколько особняком, ни в чем не поступаясь своей гордостью.
   Лев многое умел и еще больше знал. В Саратове он ходил во всевозможные спортивные секции, отлично бегал, прыгал, плавал. Он имел несколько спортивных разрядных значков, чего никто из нас раньше даже не видел. Коренастый крепыш, он хорошо знал приемы тяжелой атлетики, бокса и даже полузапретного тогда самбо. Он красиво прыгал с высоких деревьев в речку, показывал приемы рукопашного боя. Мне запомнилось, как он однажды в прыжке закинул ноги на плечи соперника, резко развернулся всем телом в воздухе и изящно приземлился на руки. Можно согласиться, что если бы в таком приеме он по-настоящему работал ногами, то сломал бы шею соперника. Никакая шея не выдержит такой силовой резкий сдвиг.
   Нас многое объединяло. Он очень много читал, я тоже не выпускал книги из рук. Он хорошо знал городскую жизнь, и я когда-то познакомился с большим миром.
   Лев втянул меня в авиамоделирование. Это дело он знал гораздо лучше Вовки Батарина. Собственно, именно он сделал авиамоделирование массовым видом технического спорта в Красном Яре. Сначала мы строили модели планеров. Дело это оказалось непростым. Надо самому выстругивать деревянные рейки для каркаса, выгибать из алюминиевой проволоки нервюры и детали для напряженных мест, скреплять все это и оклеивать тончайшей бумагой.
Еще сложнее обстояло дело с моделями самолетов. Выстругать пропеллер нетрудно, но здесь требовалась тончайшая центровка. Пропеллер мы закрепляли на небольшом стерженьке с помощью пуговичек и бусинок, — для уменьшения трения. Немалых трудов требовал и сам резиновый «привод». Хлопот предостаточно, но труд окупался полностью. Сложно описать свои чувства, когда я увидел, как построенный моими руками самолетик, точная копия прославленной боевой машины, жужжа жестяным пропеллером, летит, по-настоящему летит в высоком небе, совершает незамысловатый маневр и садится на землю!
   Вершина нашего увлечения — кордовая модель Ла-5 — летала по кругу на длинной леске. Мы мечтали построить несколько таких моделей для настоящего воздушного боя, но что-то помешало нам. К тому же мы могли снабдить наши самолеты только резиновым приводом, а он слишком недолго работал. Как нам хотелось раздобыть настоящий двигатель для авиамоделей! Мы знали, что такие двигатели существуют, работают на спирто-эфирной смеси. Но их, по словам Льва, не продавали даже в Саратове.
   Тогда я много читал о летчиках, о самолетах, об авиаконструкторах. Видимо, это поглощение книг вместе с постройкой моделей и привело меня к решению после 7-го класса поступать в Саратовскую спецшколу ВВС.
   Хотя Лев не стал лидером в классе и держался независимо, он сильно влиял на моих одноклассников. По его примеру многие, и не только в нашем классе, увлеклись авиамоделями и прочими воздухоплавательными средствами. Над селом в разных местах стали то и дело взлетать в небо воздушные змеи разнообразных конструкций. Поднимались и планировали модели самолетов с резиновым приводом. Даже малыши бегали по улицам с крылатыми моделями в руках и старательно имитировали звук авиационного двигателя.
   Незадолго до этого в Энгельсе открылась крупная база бомбардировщиков. Над Красным Яром каждый день кружились пары Пе-2. Один самолет тащил на буксире большую полосатую «колбасу», а второй отрабатывал стрельбу по этой цели. В небе раздавался треск настоящих очередей из настоящих авиационных пулеметов. Надо ли говорить, с каким интересом сельские мальчишки следили за этим захватывающим зрелищем?
   Однажды на наших с Левкой глазах пули перебили буксировочный тросик, и «колбаса» полетела вниз, кувыркаясь и планируя. Она упала на другом берегу речки, на заливных лугах, в сторону Подстепного. Мы с Казанцевым первыми примчались к месту ее падения. Колбаса была огромной и красивой, из настоящего парашютного шелка. Мы любовались диковинкой, гладили блестящий шелк. Практичный Лев предложил разрезать ее на куски и унести домой: такая замечательная вещь очень пригодится в хозяйстве. К этому времени вокруг нашей добычи собралась целая толпа мальчишек. Поднялись бурные дебаты: сколько «материала» могут забрать первооткрыватели, и сколько они должны уступить остальным.
   В разгар споров к «колбасе» подошли несколько мужчин в форме ВВС. Разноголосица смолкла. Летчики свернули огромную и тяжелую «колбасу» и с трудом отнесли ее на берег. Там у них стояла лодка, а на другом берегу — грузовик. Летчики переправили нашу находку на красно-ярский берег, погрузили в грузовик и увезли. Мы со Львом сильно расстроились: такое богатство уплыло из-под нашего носа. Но в глубине души мы благодарили судьбу: если бы мы успели разделить добычу, то нажили бы полный мешок крупных неприятностей за хищение армейского имущества.
   Насколько я помню, именно благодаря Льву Казанцеву в школе появился авиамодельный кружок. Сам Лев, как он обычно делал, не участвовал в его работе, он не хотел связывать себе руки никакими обязательствами. Руководил кружком, по-моему, Витюк, ученик следующего за нами класса. Сохранилась фотография, на которой несколько ребят, в том числе и мы с Аликом Васильцевым, старательно изображают творческий процесс создания авиамоделей и воздушных змеев.
   Льву Казанцеву мы все обязаны еще и тем, что резко изменили свое отношение к спорту вообще и к не очень любимым урокам физкультуры в частности. До этого в Красном Яре спорт не процветал. Мы играли летом в футбол, в волейбол, зимой — в хоккей, много плавали и ныряли, болтались на турнике, пытались накачивать мышцы неподъемными гирями. Но все это мы делали дилетантски. А Казанцев имел множество юношеских и несколько «взрослых» разрядов по разным видам спорта. Лучшие наши спортсмены могли похвастать лишь значками БГТО (будь готов к труду и обороне) и в редких случаях — ГТО (готов к труду и обороне).
От Казанцева мы впервые узнали о системе разрядов и званий в спорте, о классификации видов спорта. Я, например, с малолетства очень хорошо плавал, но очень удивился, когда узнал от Казанцева, что мой любимый стиль плавания «по-морскому» называется брассом, плавание «вразмашку» — кролем, и что плавают этими стилями спортсмены не совсем так, как мы. Он показал нам и другие стили плавания, вроде баттерфляя, о которых мы не имели понятия.
   Наш физрук и военрук Игорь Васильевич не обременял нас излишними упражнениями на уроках физкультуры. Мы просто проходили школьную программу: прыгали через «козла», барахтались на кольцах, лазали по канату и по шведской стенке, а чаще всего делали надоевшие упражнения с размахиванием руками и ногами.
   На уроках военного дела, — были такие в советской школе, — мы всем классом маршировали с деревянными винтовками на плечах, выполняли команды: вольно, смирно, налево, направо, кругом, шагом марш, стой.
   Теперь же, благодаря Казанцеву, мы узнали, что существует большой спорт со сложной классификацией, со своей иерархией, со строгими, жесткими правилами и нормами. Постепенно мы по-настоящему увлеклись спортом.
   Казанцев после неудачного дебюта не лез в лидеры и наставники. Но при каждом удобном случае: на речке, на уроке физкультуры, при возне на переменах, при игре в футбол или волейбол, — он неназойливо, будто невзначай демонстрировал такие «упражнения» и фигуры, что мы только рты раскрывали. Понятное дело, мы тут же начинали осваивать все это. Лев никого не поправлял, не пытался руководить, он занимался своими делами. Если его сильно просили, он нехотя повторял «упражнение» и больше не вмешивался в наши потуги. Только со мной он охотно и по-многу раз повторял приемы, чтобы я освоил их.
   Спортивный уровень нашего 7-го класса заметно вырос. Игорь Васильевич воспрянул духом и раз от разу усложнял наши обычно незатейливые уроки. Видимо, он впервые за свою педагогическую карьеру встретил ответный энтузиазм учеников. В школе стали постоянно проводиться спортивные соревнования.
   Сохранилась фотография лучших спортсменов нашего класса. В первом ряду элегантно сидят на полу Лев Казанцев, Рая Рудина и Люся Пашина. Они в спортивной форме тех времен: плотные и тяжеловатые фланелевые курточки и такие же шаровары. У Люси Пашиной длинные косы, одна закинута за спину, другая кокетливо лежит на груди. Во втором ряду сидят на скамейке Шура Овчарова, Юра Егорьев и Тоня Пилипенко. Юра — в такой же форме, девочки — в белых блузках и фланелевых шароварах. У Тони Пилипенко длинные светлые косы лежат на груди, Шура Овчарова подвязала косички «крендельками» сзади. В третьем ряду стоят Валя Храброва, Нина Каминская и Катя Мищенко, — все в белых блузках и шароварах. Группа расположилась на фоне скромного инвентаря нашего школьного спортзала, — видны шведская стенка, «козел» и канат. Я не входил в число лучших спортсменов. При самом большом росте в классе фигура моя была «тонкая и звонкая» и напоминала хворостину или макаронину.
Казанцев ввел жесткие спортивные правила в наши любительские занятия футболом и волейболом, и это пошло на пользу. Наша команда теперь редко проигрывала даже старшеклассникам, которые продолжали играть по-старинке, любительски.
Если говорить о спорте, то в 7-м классе у нас развилось массовое увлечение велосипедом. До этого мы, конечно, катались на велосипедах, но обычно предпочитали обходиться своими ногами, велосипеды были для нас еще великоваты. А сейчас велосипед оказался массовым средством передвижения подростков в Красном Яре. Приметой этого года стали шумные стайки юных велосипедистов на улицах. Девочки тоже увлеклись велосипедом, но катались своими, девичьими компаниями.
   Импортных велосипедов тогда не было и в помине. Отечественная промышленность выпускала 3 марки велосипедов. Самым распространенным велосипедом был ЗИФ, продукция пензенского велосипедного завода имени Фрунзе, простой и надежный агрегат. В магазинах, даже в нашем раймаге, продавались запчасти для него. За ним шел ХВЗ, изделие Харьковского велосипедного завода. По популярности он уступал пензенскому собрату. Диаметр его колес был несколько меньше, но шины — в два раза шире. Редко встречались велосипеды московского завода, но какими-то особыми качествами они не отличались.
Большинство наших велосипедов уже сильно износились. Их приходилось часто ремонтировать.    Мы так освоили конструкцию этих механизмов, что могли разобрать и собрать их с завязанными глазами. Мы клеили камеры, выправляли «восьмерки» на колесах, регулировали натяжение цепи, центровали колеса, исправляли оказавшие тормоза, регулировали высоту и наклон руля и сидений. Эти труды окупались: трудно сейчас представить радость, которую мы получали от бешеных гонок, от «ковбойской» езды на заднем колесе, езды без рук, от прыжков через препятствия.
   Большое, хотя и тайное удовольствие от велосипедных гонок доставляли нечаянные встречи с одноклассницами. Мы считали себя суровыми и несентиментальными людьми, но как сладостно щемило сердце, когда из-за угла выкатывалась группа наших велосипедисток. Старательно не замечая нас, они элегантно, с большим достоинством проезжали мимо. А мы, не обращая на них ни малейшего внимания, вдруг начинали демонстрировать чудеса велосипедной езды. Когда девчонки отъезжали на достаточное расстояние, мы дружно и язвительно принимались критиковать их. И сидят-то они, как собака на заборе, и ехать-то они могут только тихонько, у Люськи Пашиной «восьмерит» переднее колесо, у Райки Рудиной цепь болтается и будет слетать на каждой кочке. Да что с них взять, одно слово: девчонки.
   В школе существовало некоторое подобие самоуправления. Видимо этот рудимент сохранился с двадцатых годов, когда мудрецы от педологии дали право ученикам составлять учебную программу и даже устанавливать зарплату учителям. Мы слышали, что в школе есть какой-то учком, ученический комитет. Но в учком выбирали старшеклассников, нас это не касалось, и мы не забивали себе головы такими скучными материями.
   И вдруг в учком выбрали нашего Льва Казанцева. Впервые на моей памяти в этом серьезном органе появился ученик седьмого класса. Я гордился проявлением к моему другу такого уважения. Теперь Лев один раз в неделю после уроков заседал в учкоме и решал там, безусловно, очень важные вопросы.
   Но в целом мы к общественной работе относились пассивно. Я старался добросовестно выполнять поручения, а кое-кто откровенно увиливал от любой нагрузки. Мы все еще считались пионерами, и это нас сильно смущало. Звание пионера уже не воодушевляло, а скорее, угнетало. Оно приравнивало к сопливым третьеклассникам нас, самостоятельных, почти взрослых людей. Мы донашивали пионерские галстуки, — в основном. в карманах, и с нетерпением ждали приема в комсомол.
   А Льву, по-моему, нравилось членство в учкоме. Оно поднимало его над остальными одноклассниками. Иногда мне казалось, что он вот-вот скажет:
   — Ну, что? Вы не признали моих заслуг, а старшеклассники считают меня взрослым, выбрали в учком! А вы оставайтесь тут с сопливыми пионерами.
Осенью, как обычно, настала пора профилактических прививок, нам снова предстояли неприятные контакты со шприцем. Конечно, мы удрали с первых же «уколов» и прекрасно провели время на речке. Но на этот раз суровая расплата настигла нас немедленно по возвращении в школу. Видимо, учителям надоели наши побеги. Как только прозвенел звонок на урок, в класс вместе с Раисой Давыдовной вошел сам главный врач районной больницы Казантинов, отец нашего Славы, в сопровождении суровой особы женского пола в белом халате.
   Не говоря ни слова, Казантинов-старший за шиворот вытащил из-за парты своего сына и повлек его к столу, на котором сестра уже разложила свои орудия пытки. Главврач самолично всадил иглу в плоть от плоти, кровь от крови своя. По страдальческому лицу Славы покатилась скупая мужская слеза. Ошеломленные скорой расправой, остальные беглецы молча и мужественно перенесли неизбежное.
   Эта воспитательная мера произвела на нас сильнейшее впечатление. Больше мы никогда не сбегали с «уколов». Дело не в том, что мы устрашились возмездия, или на нас подействовали страдания Славы. Мы просто вдруг поняли, что наши уже привычные и даже ритуальные побеги с прививок сейчас, в 7-м классе, выглядят просто недостойно. Мы взрослели.
   Да, мы незаметно взрослели. И девочки наши взрослели быстрее нас. Как-то неожиданно наши одноклассницы из невзрачных, голенастых пигалиц превратились в довольно привлекательных, а то и просто красивых девушек. К ним теперь просто так и подойти стало неудобно. Привычные способы общения с девочками: дерганье за косички, дружеский пинок локтем в бок, братский увесистый тумак по спине, подзатыльник, — быстро и бесповоротно вышли из обихода. К сожалению, другим рыцарским манерам нас не обучали, и мы теперь несколько растерялись. По привычке мы еще продолжали звать их Райками, Люськами, Вальками, Таньками, Тоньками, но уже сами понимали, что это не совсем прилично. А как теперь обращаться к ним, мы не знали.
   «Бледная немочь» Люська Пашина превратилась в хрупкую красавицу со светло-пепельными волосами. Своя в доску Райка Рудина стала невысокой, острой на язык самостоятельной девушкой, к которой на кривой кобыле не подъедешь. «Неумытая» Нинка Каминская вдруг оказалась очаровательной смуглянкой с загадочным взглядом. Вместо невзрачной, белобрысой Тоньки Пилипенко с жидкими косичками за партой теперь сидело привлекательное пухленькое создание с роскошными косами и полунасмешливым взглядом голубых глаз. Неприметная до того Валька Фадеева стала симпатичной, веселой и живой хохотушкой.
   Пока мы растерянно искали новые, неведомые способы общения с одноклассницами, приближались выпускные экзамены за седьмой класс. Мы готовились к тому, что наш дружный класс понесет безвозвратные потери. Ученикам из малообеспеченных семей предстояло уходить в самостоятельную жизнь со свидетельствами о неполном среднем образовании. Те, у кого неладилось с учебой, сами понимали, что нет смысла продолжать безнадежную борьбу со школьной программой, готовились поступать в училища или техникумы, а то и просто идти работать.
   К концу 7-го класса я окончательно решил уйти в школы и поступить в саратовскую спецшколу ВВС. Учился я только на отлично, но мне надоело затянувшееся детское иждивенчество. Я понимал, что моей матери трудно одной поднимать четверых детей на свою учительскую зарплату. Я стремился к самостоятельной, независимой жизни.
   Есть фотография нашей мальчишеской компании седьмого класса. Нас сфотографировал Игорь Васильевич в день последнего экзамена за седьмой класс в мае 1950-го года. Мы сидим на лавочке в нашем садике, тесно прижавшись друг к другу, чтобы уместиться в кадре: я, Васильцев, Пашутин, Седякин, Батарин, Маргулин. На снимке нет Юры Егорьева: его родители собирались переезжать в другое село. Вовку Батарина отец отправил в какой-то ведомственный пионерлагерь. Нет на снимке Славы Казантинова: отец увез семью в другой район, и главврачом нашей больницы уже работал Перлов, его сын Альберт учился классом старше, вместе с Ритой Батариной и моей сестрой. Недавно уехал с родителями Толик Гусев. Мой независимый друг Лев Казанцев отправился в Саратов к родным. Я знал, что его семья собирается возвращаться в Саратов. К весне в классе появился еще один новичок — Николай Татаринов, но он пока не притерся к нашей компании, и его тоже нет на фотографии.
   Этот снимок вызывает у меня легкую грусть. Да и не только у меня. В аналогичных чувствах признавались Олег Васильцев и Виктор Седякин. На снимке все мы смотрим задумчиво и немного печально. Распадалась наша дружная компания. Расходились наши жизненные дороги.
Как обычно, незадолго до экзаменов Раиса Давыдовна опять повезла нас в Саратов в театр юного зрителя. То ли случайно, то ли она так задумала, на этот раз нам предстояло увидеть пьесу из комсомольско-молодежной жизни. Большинству из нас уже исполнилось 14 лет, и они стали комсомольцами. Наивные пионерские пьесы нам уже не подходили.
   Мы считали себя завзятыми театралами: еще бы, ведь мы каждый год посещали театр. Пьеса повествовала о жизни учеников фабрично-заводского училища — ФЗУ. Эти довольно суровые учебные заведения сталинской эпохи позже превратились в ПТУ с более демократичными законами жизни и учебы. Помню, меня иногда стращала бабушка этими ФЗУ. Несмотря на мои круглые пятерки, бабушка мудро опасалась возможных срывов в учебе и в таких случаях говаривала:
   — Учись. А не то будешь в ФЗУ кирпичи таскать. Они там по десять штук таскают на руках ажник на пятый этаж.
   На сцене «фэзэушники», комсомольцы и несоюзная молодежь постигали основы строительного дела и заодно воспитывали друг друга в духе строителей коммунизма. Основной объект воспитания — деревенский отсталый паренек, туповатый, ленивый и очень жадный, с ярко выраженными кулацкими замашками. Он всячески увиливал от учебы и от работы. У него имелся персональный сундучок, который он тщательно запирал от своих товарищей на замок. В сундучке жадный паренек хранил съестные припасы, присланные из деревни, и частенько ел украдкой ото всех сало и пироги: индивидуально, под одеялом.
   Полуголодные его товарищи старались отучить эгоиста от таких отвратительных привычек и пытались привить ему коммунистическое сознание. Мы не страдали упитанностью, и дружно осуждали поведение этого типа. К концу пьесы несознательный паренек полностью исправился. Он стал передовиком производства, а заодно раскрыл свой сундучок и щедро угощал всех желающих редкостными продуктами, пока сундучок не опустел.
   Мы стали уже вполне ответственными гражданами и следили за успехами строителей гигантских ГЭС, Волго-Донского канала. Мы разбирались в землеройной технике: в экскаваторах, бульдозерах, скреперах, с удовольствием пели новую песню с тревожащей душу, зовущей мелодией:
      Разбужены степи, железо гремит,
      И чайка над морем Цимлянским летит.
   Мне нравилась эта песня. Еще бы, Цимлянского моря нет пока ни на каких картах, но мы знаем, что оно будет, — наше рукотворное советское море.
Кстати о песнях. Сейчас, в начале XXI-го века, даже самые рьяные демократы стыдливо и нехотя признают советские песни. Несмотря на разгул бездарной попсы, звезды эстрады с удовольствием исполняют песни нашей юности, нашей молодости,. За долгие уже годы демократии никто не сумел создать ничего подобного по красоте и популярности, хотя тогда певцы не скакали по сцене во вспышках света и не кривлялись наподобие скоморохов, как это почему-то принято в новой России.
   Кажется, именно тогда Мао Цзедун приезжал в Москву советоваться со своим другом и учителем товарищем Сталиным по дальнейшему развитию Китая. Появилась популярная песня:
      Русский с китайцем — братья навек,
      Крепнет единство народов и рас.
      Плечи расправил простой человек,
      Смело шагает простой человек,
      Сталин и Мао слушают нас!
      Москва — Пекин... и т.д.
Портреты Сталина и Мао, с улыбкой беседующих друг с другом, не сходили со страниц советских газет. Неизвестно, как развивалась бы история человечества, если бы после смерти Сталина его недалекие умом последователи не сделали наши великие страны смертельными врагами, — вплоть до ожесточенных боев за остров Даманский.
   В мае мы сдали экзамены за седьмой класс. Те, кто собирался учиться в школе дальше, распрощались с уходящими. Об этом хорошо вспоминает Валя Фадеева через 50 с лишним лет. Валентина Ивановна прислала мне два письма. Первое письмо слишком лаконично, я просил ее написать подробнее. В первом письме она писала:
   «Ах, Валера, я прекрасно помню все, что ты говорил, все это очень верно. Но если ты помнишь, сочинение на любую тему я писала не более двух страниц, несмотря на то, что очень любила и люблю литературу. Но на бумагу перенести свои мысли не могу. Безусловно, есть, что вспомнить. И в школьные годы, и в последующей жизни было предостаточно и хорошего, и плохого. Единственно, что хотелось бы подчеркнуть для молодого поколения, — чтобы они выбирали себе профессию или хотя бы работу по душе, а не так, как я. Всю жизнь себя корила за медицину, она мне никогда не нравилась, я от нее бегала, как черт от ладана, а пришлось проработать 20 лет. В общем, прости, но написать самые скромные «мемуары» я не смогу... Ф. В. И.»
   Валентина Ивановна не случайно подписала письмо своими школьными инициалами. Человеку свойственно обращать внимание на всяческие символические мелочи, в том числе и на свои инициалы. В нашем классе были два Ф. В. И., — она и я. Учились у нас и два Б. В. Н.: Батарин Владимир Николаевич и Бережкова Валентина Николаевна. Но это к слову. Второе письмо Валентина Ивановна написала подробнее.
   «Между прочим, я знала, что ты не остановишься, не мытьем, так катаньем заставишь меня написать подробнее. Ты облегчил задачу, поставив конкретные вопросы, постараюсь на них ответить, как смогу. В красно-ярскую школу я пришла во 2-й класс. До этого жила в Энгельсе, где родилась, там пошла в первый класс и там же играла со своей соседкой Раей Рудиной. Поэтому я ее сразу узнала в Красном Яре во 2-м классе, и с тех пор мы с ней не теряем друг друга из виду.
   Со второго по четвертый класс нас вела Татьяна Николаевна Нечаева. Мы учились вместе с Таней Бураш, Галей Хомутовой, Валей Бережковой, Олегом Васильцевым. У меня есть фото за 4-й класс, но я уже не всех помню. Следующее фото у меня уже за 7-й класс. Там есть ты, Олег Васильцев, Виктор Седякин, Борис Маргулин. Все они были на наших встречах, но, к сожалению, на встречи приезжают не все. Очень хотелось увидеть Гену Бурыкина, Пашку Пашутина, Юру Мордовина, Толика Гусева, Тоню Пилипенко.
   Валера, разве ты не помнишь наш побег с немецкого? (Я опускаю эти строки, как известные. — В. Ф.). Заводилами были, естественно, Седякин В. и Бурыкин Г., но отдуваться пришлось всем, даже тебе, хотя ты был у нас отличник, но пострадал вместе со всеми.
Из учителей помню больше всего Раису Давыдовну и особенно Антонину Алексеевну, ведь литература всегда была у меня любимой. А в математике я ни в зуб ногой, почему и пошла по пути наименьшего сопротивления, — в медицину, где математики не было. Но это моя большая ошибка.
   Конечно, за двадцать лет работы в медицине чего только не было. Но это ведь действительно лучшие, молодые годы. Помогало мне то, что я очень любила художественную самодеятельность и часто выступала на сцене. Это светлые пятна среди серой работы. Понятно, что медик на селе — и швец, и жнец, и на дуде игрец. Особенно трудно приходилось весной, когда разливалась наша речка. Я была отрезана от всего мира. Больных переправляла на лодке, в грязь — на тракторе. Конечно, в это время выпадало много тяжелых для меня дней. Я почти не спала, все ждала стука в окно, на вызов. Я как на острове была предоставлена сама себе, а ведь от меня зависела человеческая жизнь. Нервы напряжены до предела.
   Ну, наверное, хватит ныть, все теперь прошло, даже не верится, что все это можно было пережить и не сойти с ума. Радовало то, что после больших усилий все же удавалось победить болезнь. Многое можно рассказать о всяких случаях в моей работе, но на бумаге обо всем не поведаешь.
   Принимала и роды на дому, когда у нее 3 — 4 детей, и с очередным она, естественно, в больницу ехать не хотела и не могла, так как не с кем оставить остальных малышей. Тяжело было в случаях двухсторонней пневмонии. Это сейчас — обязательно больница, а раньше все на дому.
   Ну, в общем, хватит об этом. Хорошо, что все хорошо кончилось. Всю жизнь меня в моей профессии мучило то, что я всегда понимала, где действительно больной человек, а где только притворство. Я терпеть не могла ни психов, ни пьянчуг, ни капризных, которые всегда меня донимали, и это бывало частенько. А истинно больного человека всегда видишь, и они бывали очень благодарны за помощь. Это для меня награда за такой труд.
Желаю тебе здоровья, это сейчас самое главное.
С приветом, Ф. В. И.»
   После 7-го класса Валя Фадеева поступила в энгельсское медицинское училище.
Я отвез документы в саратовскую спецшколу ВВС. Перед этим мне пришлось выдержать серьезные возражения матери. Она хотела, чтобы я закончил среднюю школу и поступил в ВУЗ. Но я настоял на своем. Я твердо решил начать самостоятельную жизнь и выучиться на летчика. Хватит сидеть на шее матери. В этом возрасте подростки не очень считаются с мнением родителей, да и вообще взрослых. Насколько могу судить, в более позднем возрасте молодежь считается с их мнением еще меньше.
   Судьба уберегла меня от этого опрометчивого шага. Я не поступил в спецшколу ВВС и продолжил учебу в школе. Формальной причиной оказалось чисто бюрократическое осложнение. Я закончил 7 классов на одни пятерки, с похвальной грамотой. В приемной комиссии спецшколы мне сказали, что я освобождаюсь от вступительных экзаменов, и меня зачислят автоматически, как отличника. Я успокоился и с чистой совестью беззаботно отдыхал все лето перед будущей военной жизнью. Но когда перед началом занятий, уже в августе, я приехал в спецшколу, мне вдруг объявили, что я должен сдавать вступительные экзамены на общих основаниях, никаких льгот отличникам не положено. Похвальная грамота не помогла.    После недолгих колебаний я забрал документы и вернулся домой, к великой радости матери.
Я не особенно огорчался крушением мечты. За лето мне удалось выяснить, что спецшкола не готовила летчиков. Она готовила авиамехаников. А это совсем не то. Одно дело — стать пилотом и подниматься в синее, бескрайнее небо на могучем, послушном тебе самолете, и совсем другое — всю жизнь ремонтировать двигатели самолетов, на которых летают другие счастливчики.
   В это лето я нигде не работал. Поэтому, когда я вернулся в школу, то чувствовал себя неловко перед товарищами, с которыми недавно распрощался, и многие из которых провели летние каникулы в труде. Но, так или иначе, я бездельничал целое лето. Не считая хлопот со спецшколой, я провел все лето в Сталинграде у той же моей тетушки и у того же моего высокопоставленного дядюшки. Дядюшка занимал пост уполномоченного ЦК ВКП (б) по делам колхозов по Сталинградской области. Они пригласили меня к себе.
   Мать провожала меня в Сталинград, усадила на белый пароход. Водный транспорт в те годы был самым дешевым, буквально на уровне трамвая с учетом расстояния, конечно. Билет мне достался самый дешевый, в четвертый класс, никакого места мне не полагалось, пассажиры четвертого класса устраивались на палубе, где могли. Путешествовать пароходом в четвертом классе тогда мог практически каждый.
   Кстати, через полвека я снова попытался совершить поездку по Волге. Увы, в бывшем Волжском речном пароходстве осталось всего семь теплоходов старой советской постройки. Билеты в одноместные и двухместные каюты, — бывшие первый и второй класс, — распроданы на всю навигацию вперед. Оставались верхние полки в трюме, в четырехместных «каютах» — бывший третий класс — нечто вроде железнодорожного плацкартного вагона. Стоимость одного такого «плацкартного» места в трюме на верхней полке от Москвы до Саратова превышала мою профессорскую пенсию. Так изменилась жизнь после демократизации независимой России.
   В этом путешествии на прекрасном белом пароходе с боковыми колесами я нашел себе товарища, такого же самостоятельного путешественника, и эта поездка оставила самые лучшие воспоминания. Погода стояла солнечная, теплая, даже жаркая. Волжская вода чистейшими струями обтекала борта. Пароход неторопливо шлепал колесами, мимо нас проплывали берега: высокий правый и низменный левый. Мы останавливались у каждой пристани. Я увидел много нового и безумно интересного.
   Я изучил пароходные сигналы, систему бакенов, порядок причаливания и отваливания. Матросы принимали и убирали чалку, мыли швабрами палубу, менялись вахты. На зрение тогда я не жаловался и различал мельчайшие детали на берегах. Помню, как я изумился, когда утром увидел на далеком левом берегу рыболовов. По песчаному, отлогому берегу ходили отчетливо видимые маленькие человечки в засученных штанах, закидывали удочки с леской микроскопической толщины, — я прекрасно различал все эти детали.
   Неизгладимое впечатление производил вид открытого сверху, с одной из палуб, машинного отделения. Кочегары бросали в гудящие топки уголь. Их спины лоснились от пота. А вокруг неторопливо и неотвратимо двигались удивительные сверкающие рычаги, кривошипы и шатуны. Паровая машина большой мощности приводила в движение огромные боковые колеса с множеством лопастей. Верх колеса достигал уровня второй палубы. Лопасти шлепали по воде, отгоняли назад белоснежные буруны, и пароход не слишком быстро, но заметно продвигался вперед.
   Сталинград летом 1950 года еще наполовину лежал в развалинах. Центр города от пристани до вокзала уже восстановили. Работал универмаг, из подвалов которого вышел в январе 1943 года фельдмаршал Паулюс — сдаваться в плен Красной Армии. На восстановленном участке набережной стоял бронзовый памятник в полный рост летчику Хользунову, дважды Герою Советского Союза. Работал музей подарков Сталинграду, — именно городу Сталинграду, а не Сталину, как стали говорить позже. Там среди множества сувениров я увидел трубку мира, подаренную Сталину индейцами США, и красивый меч от короля Великобритании Георга VI.
   От центра на пятьдесят километров в обе стороны вдоль Волги шло строительство. Я видел, как восстанавливался Дом Павлова, — почерневшая от огня, изуродованная снарядами четырех- или пятиэтажная кирпичная коробка, вроде теперешних «хрущевок». Там работали веселые, смешливые девушки-штукатуры. Они с песнями замазывали надписи военных лет. На моих глазах исчезла под штукатуркой черная, корявая надпись «Дом Павлова», замазали девушки и суровый лозунг «Умрем, но врага не пропустим». Не знаю, что чувствовали девушки, скорее всего ничего не чувствовали, для них это обычная работа, а девушки во все времена сентиментальностью не отличаются. Но мое сердце царапнула обида. Уничтожалась память о великом подвиге наших солдат, нашей Красной Армии.
   Много позже в Сталинграде, уже переименованном в Волгоград, появился вдруг новый Павлова". Это были искусственные руины специально построенного кирпичного здания,но они не имеют ничего общего с настоящим "домом Павлова". Это подделка для доверчивых экскурсантов. Настоящий дом Павлова еще а 1950 году был полностью восстановлен, и его заселили простые сталинградцы. К сожалению, такая фальсификация характерна для нашей страны. Мы не бережем память о своем прошлом, но охотно громоздим нелепые подделки. 
   Наша компания мальчишек часто играла на Мамаевом кургане. Но это нельзя назвать игрой. То, что видели наши глаза на кургане, не располагало к играм и развлечениям. Курган оказался ниже, чем я представлял, но с него прекрасно просматривался весь город, растянувшийся вдоль Волги почти на сотню километров. При военных действиях тот, кто владел курганом, владел и городом. Недаром самые ожесточенные бои шли за Мамаев курган.
Земля на кургане вся засыпана железом. Особенно много попадалось шестиперых стабилизаторов от мин. Немало мы находили обрывков металлических пулеметных лент. О гильзах разного калибра и говорить нечего, они усеивали весь курган. Но больше всего встречалось осколков самых причудливых форм. Мы брали в руки колючий, изуродованный взрывом металл и представляли, как такие осколки, еще горячие от взрыва, с бешеной скоростью вонзаются в тела солдат. Мы начинали понимать, как выглядит война, и что романтического в ней мало.
   Мы искали оружие. Но единственной «военной» находкой оказалась ржавая погнутая тренога от ручного пулемета. На склоне кургана еще стояла немецкая ржавая танкетка, вернее то, что от нее осталось. Я думаю, что это немецкий танк Т-1, который сейчас наши борзописцы от истории выдают за грозную боевую машину, и которую сами немцы считали досадной помехой для себя не только в боевых действиях, но и в походе. С танкетки уже сняли все, что можно, даже часть броневых листов, толщина которых не превышала толщину печной заслонки.
Нашли мы на кургане полуразрушенный блиндаж с обвалившимся потолком в три наката. Внутрь зайти мы не решились, там все было загажено. К тому времени я уже прочитал роман «В окопах Сталинграда» В. Некрасова и представлял в этом блиндаже героев романа. Вокруг гремят разрывы снарядов, автоматные и пулеметные очереди, а наши героические воины уверенно отражают которую уже по счету атаку фашистов. И очень обидно за то, что какие-то негодяи загадили эти поистине святые места.
   Будь моя воля, я сохранил бы для потомков и Дом Павлова, и Мамаев курган в нетронутом после военных действий виде. Когда человек собственными глазами видит, как бывает, когда «земля засыпана осколками», он становится гражданином своей страны гораздо быстрее. А очистить эти памятники от дерьма могли бы пленные фашисты.
   Видел я и немецких военнопленных. Мы не раз ходили к их лагерю. За оградой из колючей проволоки на аккуратно подстриженной зеленой траве упитанные, молодые немецкие парни весело играли в футбол. Охрана особой строгости не проявляла. Мы подходили к самой проволоке. Наша компания полуголодных, бедновато одетых мальчишек победившей страны смотрела на их игру, и в наших головах зарождались неясные, недетские мысли и недоуменные вопросы. Когда сейчас я читаю об ужасающих условиях содержания немецких военнопленных в сталинских концлагерях, перед моими глазами встает этот сталинградский лагерь для военнопленных.
   В точности по песне Высоцкого мои сталинградские приятели у сытых, самодовольных врагов наших «на хлеб меняли ножики». Ножи вытачивали из напильников, с наборными рукоятками из разноцветной пластмассы и плексигласа. А немцы через колючую проволоку протягивали им куски хлеба, в том числе, белого, с тонким слоем настоящего сливочного масла, которое мы видели редко.
   В Сталинграде много жилых домов дожидались своей очереди на восстановление. Почти на всех развалинах я видел такие же, как и в Кишиневе, загадочные надписи: «Проверено, мин нет. Старший сержант Петров». Большинство надписей были лаконичнее: «Мин нет.» — и чья-то нечитаемая подпись. Поначалу я, как и в Кишиневе, не понимал, что это за такой «миннет», но сталинградские друзья быстро ликвидировали мою безграмотность. В каждом освобожденном от фашистов городе советские саперы проверяли все дома на возможность минирования их немцами. И в случае полного отсутствия мин они писали на стене: «Мин нет» и ставили свою подпись — для ответственности.
   Сталинградские впечатления никак не относятся к жизни нашего класса. Я привожу их как обстоятельства жизни в те годы. Еще живы отголоски споров: стоило ли так старательно уничтожать следы войны в Сталинграде, да и не только в Сталинграде? Думаю, эти споры имеют чисто риторический характер, вроде вопроса: «Куда смотрит милиция?». Сталин не хотел иметь вещественные доказательства крушения его глобальных планов.
   Как известно, Сталин долго и тщательно готовился к победоносному вторжению в захваченную фашистами Европу. Его буквально умоляли об этом многие государственные деятели Европы, в том числе, Черчилль. Англия уже напрягала последние силы в борьбе с Германией. Сталин не торопился, он собирался выполнить просьбу Черчилля и мольбы европейских народов после того, «как будет пришита последняя пуговица к последнему мундиру последнего солдата». Тогда миролюбивая Красная Армия молниеносно освободит Европу от коричневой чумы и попутно, под ликующие клики освобожденных народов, установит социалистический строй на всей территории — до Ла-Манша и Бискайского залива.
   Но Сталин никак не ожидал, что Гитлер пойдет на самоубийственный в полном смысле слова шаг и нападет на СССР. Гитлеровская армия катастрофически не была готова к войне с нами. Однако Германия войну начала. Нашу огромную армию с неисчислимым количеством превосходнейшей боевой техники и лучшего в мире вооружения это безумное нападение застигло в момент «пришивания последней пуговицы».
   Вместо победоносного вторжения в Европу под аплодисменты народов европейских стран Красная Армия с ее многомиллионным кадровым составом, сосредоточенная без всякого прикрытия у самой границы в состоянии полуготовности к вторжению, потерпела сокрушительное поражение. Историки стыдливо умалчивают об этом величайшем в истории разгроме, скромно называют его «приграничными сражениями». Наши полководцы во главе с начальником Генерального штаба Г. К. Жуковым допустили более слабую фашистскую армию с допотопным вооружением и устаревшей военной техникой до города имени Сталина, за две тысячи километров от западной границы СССР. Сталин не хотел сохранять память об этом крупнейшем в его жизни просчете.
   Как и мои сверстники, я знал войну по книгам, кино и рассказам немногих очевидцев. Нас учили, что СССР жил мирной жизнью, а коварный враг вероломно напал на нас. Мы не готовились к войне, злобный враг намного превосходил нас численностью живой силы и военной техники. Мы по всем показателям уступали ему. Героической Красной Армии пришлось с упорными боями отступать до самого Сталинграда. Так учат и моих внуков спустя шестьдесят лет после Победы.
   Не знаю, как в других странах, но нашей отечественной официальной истории верить нельзя. Она врет всегда и обо всем: об образовании русского народа, о мифическом Рюрике, об Иване Грозном, о Петре якобы Великом, о новейших событиях.
   Моего отца, тридцатилетнего сельского учителя, призвали в армию 19 июля 1941-го года. В сентябре этого же года мать получила от него последнее письмо. Отец пропал без вести.
Я четверть века пытался найти его следы. Формальный итог поисков оказался скромным. Райвоенкомат сообщил, что отец зачислен в 746-й стрелковый полк. Судьба полка осталась неизвестной. Центральный архив МО СССР в Подольске официально известил, что отец служил в 103-й стрелковой дивизии. Дополнительно архив указал: «Сведений о 103-й с. д. не сохранилось». После нескольких повторных запросов ЦА ответил, что 103-я с. д. входила в состав 24-й армии.
   Вот и все, что я официально узнал о судьбе отца за 25 лет интенсивных попыток. После развала СССР я прекратил поиски. Центральному архиву, как и всему Министерству обороны стало не до частных судеб десятков миллионов защитников Родины. Я понимал, что даже эти скудные официальные сведения могут не соответствовать действительности. В 1941-м году командование тасовало армии, дивизии, полки, батальоны и даже отдельных красноармейцев с быстротой необыкновенной. Приходилось латать бесчисленные прорехи по методу известного Тришки.
   Я принялся сам изучать доступные документы и материалы о начальном периоде войны до окончания Московской битвы. Писал запросы, находил ветеранов, ездил на их встречи, беседовал с сотнями людей, получил ответы от множества военкоматов. Сразу могу сказать, что не нашел ничего нового ни о 746-м с. п., ни о 103-й с. д., ни о своем отце. Правда, почти профессионально изучил боевой путь 24-й армии, преобразованной в 1942-м году в 4-ю гвардейскую. Но то, что я узнал, полностью перечеркивает официальную версию о трагических событиях 1941-го года.
   В своем последнем письме, чудом уцелевшем за 65 лет, отец писал моей матери: «Сообщи мне адрес тети Ани из Вязьмы». В Вязьме у нас не было никакой тети, никаких знакомых. Отец этими словами, в обход строгой военной цензуры, давал понять, что в сентябре 1941-го года он находится в Вязьме или в ее окрестностях.
   В то время 24-я армия действительно входила в состав Резервного фронта в районе Вязьмы. Резервным фронтом командовал Жуков. Сталин недавно убрал его с поста начальника Генерального штаба за позорнейший разгром отмобилизованной и вооруженной до зубов Красной Армии на самой границе, за то, что в сентябре опять рухнул весь наш фронт от моря до моря. Почему Сталин не расстрелял тогда Жукова — для меня загадка. В. Суворов пишет со ссылкой на документы, что Жукова от расстрела спас Берия. Я не кровожадный человек, но Жуков вполне заслужил высшую меру. Если бы Сталин его расстрелял, наши неисчислимые потери в войне оказались бы гораздо меньше.
   Под Вязьмой Жуков снова проявил себя в полном унтер-офицерском нерассуждающем рвении. В Вяземском котле даже по официальным, конечно же, приукрашенным данным, немцы окружили, уничтожили и взяли в плен два наших фронта с численностью полтора миллиона человек. После потрясающего разгрома в «приграничных сражениях» это — разгром №2. Такого поражения тоже не знала ни одна армия в мире за всю историю человечества. Прямой виновник — все тот же не знающий поражений маршал Жуков, четырежды Герой Советского Союза.
   Наши историки и мемуаристы обходят стыдливым молчанием и этот позор полководца, и эту великую трагедию народа. По редким воспоминаниям уцелевших ветеранов я подсчитал, что из Вяземского котла вырвался один человек из тысячи. В чудовищной человеческой гекатомбе, которую организовал Жуков, теряются следы моего отца, рядового красноармейца Ивана. Отец мой вместе с полутора миллионами красноармейцев, командиров и генералов стал жертвой абсолютной воинской бездарности Жукова, его бесчеловечного стремления выполнять приказ любой ценой, не рассуждая о последствиях, не считаясь ни с чем. И он опять не выполнил приказа, опять погубил огромное количество ни в чем не виноватых людей.
   Мой отец, как и десятки миллионов погибших, для Жукова — всего лишь пушечное мясо, быдло, грязь, средство блеснуть перед Хозяином исполнительностью. Все награды и памятники этому самому кровавому вояке в истории — прямое оскорбление памяти моего отца, моей матери, моих преждевременно умерших сестер и брата, лично мне.
Пусть эти памятники стоят, где их поставили. Они ведь тоже часть нашей трагической истории. Но рядом с ними следует установить плиты с указанием миллионов жертв этого бездарного полководца.
    Четверть века я искал следы отца. Изучал мемуары, воспоминания и размышления, статьи, сборники, справочники, энциклопедии. Я не нашел никаких следов. Но чем больше я изучал начало войны, тем сильнее недоумевал. Постепенно рождался Большой Вопрос: как же все это случилось? Этот вопрос стал важнее, чем судьба пропавшего отца, ибо он касался величайшей трагедии всего советского народа, русского народа.
   К началу войны по официальным, тысячу раз проверенным и согласованным данным, у нашей западной границы, от моря и до моря, по планам Генерального штаба, которым руководил все тот же Жуков, собрались неисчислимые силы Красной Армии. Четыре с лишним миллиона человек. Больше 15 тысяч лучших в мире танков, — против 3,5 тысяч устаревших фашистских. Почти столько же лучших в мире самолетов, — против 3 с небольшим тысяч гораздо худших немецких. Артиллерия в количестве, превосходящем все армии мира вместе взятые и непревзойденная по качеству. Многое множество специальных военных сил и средств, которых не имелось ни в одной стране даже в проектах. Сталин готовился к войне, как никто никогда и нигде не готовился. Весь советский народ с нетерпением ожидал начала победоносной войны с фашистами. Все это хорошо известно.
   И вдруг... Нападение Гитлера 22 июня 1941-го года оказалось для Красной Армии неожиданным, внезапным, вероломным и сокрушительным. Гром среди ясного неба. Снег на голову. Как же это могло случиться?
   Я не нашел ответа на этот Большой Вопрос. Я искал ответ на частный вопрос о частной судьбе своего отца. Я не смог подняться над совокупностью фактов и чисел. Ответил на него Виктор Суворов в своих книгах «Ледокол», «День М», «Последняя республика». Его ответ разрешил все мои недоумения. Его ответ — единственный логически непротиворечивый. И я присоединяюсь к ответу Виктора Суворова целиком и полностью.
   Сталин четверть века готовил Главное Дело своей жизни — победу мировой революции. Когда подготовка закончилась, ему потребовался исполнитель. Нерассуждающий, несгибаемый, абсолютно исполнительный и бесчеловечный. Который не остановится ни перед чем, чтобы выполнить приказ любой ценой. Который перейдет вброд океан человеческой крови. Товарищ Сталин понимал, что крови прольется много. Очень много.
   Таким исполнителем Сталин выбрал Жукова и назначил его начальником Генерального штаба РККА. Под руководством Жукова Генеральный штаб разработал план победоносной войны. Предшественник Жукова генерал армии Мерецков не устраивал Сталина, поскольку имел существенный недостаток в глазах вождя: он думал, он имел собственное мнение. Уверен, если бы Сталин оставил начальником Генерального штаба Мерецкова, тот наверняка предусмотрел бы невероятно малую возможность превентивного удара немецкой армии. Тогда война пошла бы по совершенно другому сценарию, без таких чудовищных наших потерь. Но история, увы, не знает сослагательного наклонения. Сталин заменил думающего Мерецкова на нерассуждающего Жукова. Это — самая большая ошибка в его жизни.
   Нерассуждающий полководец Жуков блестяще выполнил указания Сталина. Команды предусмотреть возможность внезапного упреждающего удара фашистов Жуков не получил, и не стал ничего предпринимать в этом отношении. Результаты всем известны. Советскому народу понадобились четыре года и десятки миллионов жертв, чтобы исправить небольшую ошибку Жукова, вызванную его неспособностью думать. А товарищу Сталину пришлось отказаться от Главной Мечты.
   Сталин прекрасно понимал цену Победы и на торжественном приеме в ее честь произнес здравицу во славу русского народа. Именно русского, потому что основная трагедия пришлась на долю русского народа. Не хочу принижать роль других народов СССР, но именно русский народ обеспечил Победу. Русский народ потерял целиком несколько поколений мужчин — от 16 до 60 лет. И это произошло по вине Жукова, которому фальсификаторы истории сейчас ставят памятники. Никакой другой народ не смог бы устоять и сохраниться после такой катастрофы. Почти полностью уничтоженный, полураздавленный русский народ выдержал невероятное испытание и мучительно набирал силы в течение 50 лет.
   Но тут на него обрушился еще один сокрушительный, предательский удар в спину в виде перестройки Горбачева и реформ Ельцина. Выстоит ли русский народ после этого, сохранятся ли русские люди на нашей планете — станет известно через века, когда от моего поколения не останется даже праха. Но от этих размышлений и выводов меня в 1950 году отделяло больше полувека.
   А тогда я готовился к встрече в школе с одноклассниками, с которыми легкомысленно распрощался навсегда два месяца назад. Я пробыл в Сталинграде до конца августа, и вернулся в Красный Яр перед самым началом нового учебного года — уже в восьмой класс.


                Сорок лет спустя, 1993 год
      К началу 90-х годов даже мне, человеку далекому от высокой политики и ограниченно информированному, стало ясно, что наша великая страна с неотвратимым ускорением катится к какой-то большой катастрофе. Горбачев продолжал неумную игру в демократизацию. Возможно, западные друзья обещали ему достойное вознаграждение за развал СССР. Я этого не знаю, и спорить с оппонентами не собираюсь. Но многое говорило за такое предположение.
   В 1989-м году прошли выборы Съезда народных депутатов СССР. Кажется, одновременно или с небольшим разрывом мы выбрали депутатов местных Советов. На этих выборах все шло не так, как прежде. Впервые в СССР состоялись выборы альтернативные, на каждое депутатское место претендовало множество кандидатов. Такого на моей памяти не бывало. Кандидаты в депутаты произносили пламенные речи. Таких речей мы тоже никогда не слыхивали. От принципиальной и откровенной критики советских порядков глаза лезли на лоб, и в зобу    дыхание спирало.
   Каждый кандидат клялся, что если выберут его, то он мгновенно разоблачит всех злодеев, которые мешают народу жить счастливо, быстро устранит все недостатки в стране, области, городе и деревне, а через год-два сделает жизнь советских людей райски прекрасной. Очень редко звучали конструктивные речи. Чаще просто изливалась многолетняя желчь неудачников, злопыхателей и склочников. Всех кандидатов объединяло одно: уж очень им хотелось пролезть    во власть, пробиться к бесплатной кормушке.
   Некоторых кандидатов я знал лично. Да что греха таить, я сам на старости лет «купился» на квазидемократическую демагогию и возрожденный лозунг «Вся власть Советам!» и согласился включиться в эту недостойную гонку за привилегиями по поручению одного уважаемого общественного органа. Глупость заразительна. Мой экскурс в политику оказался коротким, но поучительным. Я на своем опыте оценил горькую мудрость рассказа Марка Твена «Как я избирался в губернаторы».
   Я неплохо узнал многих своих новых «коллег», кандидатов в депутаты. Увы, требовался фонарь Диогена, чтобы найти среди них человека. Представить, что один из них будет вершить судьбы народов СССР, казалось просто неприличным. Один из моих старых знакомцев, доцент из Сибири, рвался в депутаты Съезда. Кстати, он все-таки прошел в депутаты Съезда, и это говорит о нашей неспособности трезво оценивать людей.
Доцент в своем ВУЗе отличался неуживчивостью и редкой склочностью. Студенты его ненавидели и боялись, как огня. Он издевался над ними на зачетах и экзаменах, как хотел, точнее, как маниакальный садист. Я как-то оказался членом комиссии, расследовавшей его профессиональную пригодность по жалобам студентов.
   Однажды власти нашего сибирского города ввели чисто социалистическое новшество. Они обязали каждого авто-мотовладельца перед прохождением очередного техосмотра сдавать некоторое количество сена: автомобилисты — по 200 килограммов, мотоциклисты — по 150. Этот «налог» вводился под прекрасным и благородным предлогом подъема кормовой базы отечественного животноводства. Народ повозмущался, поворчал, покричал, покряхтел, но взялся за косы. Я сам честно накосил свои положенные два центнера чертополоха на обочине дороги, прямо на глазах гаишников, принимавших «налог».
   Гаишникам эта обуза тоже не нравилась. Они закрывали глаза на недовес, на качество сдаваемого продукта. Дошло до того, что они не возражали, когда одни и те же мешки с сеном предъявляли по очереди несколько автовладельцев. В общем, проблема решилась в традиционном советском духе ко всеобщему удовольствию. Городские власти отрапортовали «наверх» о блестящем выполнении своей замечательной инициативы. Гаишники отчитались за подъем кормовой базы. Авто-мотовладельцы получили штамп о техосмотре. Так или иначе, абсолютное большинство моих сибирских земляков успешно прошли процедуру техосмотра с неожиданным «налогом».
   Но не таков наш доцент. Он жил по высоким моральным принципам. Ни о каком компромиссе с зарвавшимися местными властями для него не могло идти и речи. Он не стал косить бурьян на обочине, не стал предъявлять чужие мешки с несъедобными сорняками. Он принялся писать жалобы. Написал он их великое множество. В горисполком, в горком, в городскую ГАИ, в городской комитет народного контроля, потом продублировал все это на региональный уровень, затем — на уровень РСФСР и, наконец, во все мыслимые инстанции СССР. Злые языки уверяли, что он отправил жалобу даже в Комитет советских женщин, который тогда возглавляла первая женщина-космонавт Валентина Терешкова.
   По милой советской традиции все эти жалобы возвращались «на место» для принятия мер. Вышестоящие органы требовали от руководства ВУЗа объективно разобраться с несправедливостью, проявленной к честному советскому гражданину и принять соответствующие меры по наведению порядка. С другой стороны, телефоны ректора ВУЗа и парторга разрывались от звонков представителей бесчисленных высоких инстанций, которые хорошо поставленными руководящими голосами интересовались, до каких пор в этом ВУЗе будет вольготно чувствовать себя склочник и кляузник, и когда руководство ВУЗа поставит его на место.
Ректор, его заместитель, парторг, профорг, декан хватались за голову. Партбюро и профком заседали почти круглосуточно. Бесполезно. Жалобы от борца за социальную справедливость сыпались, будто из рога изобилия. В ГАИ уже давно махнули рукой на «налог» и проводили техосмотр любому желающему. Но доцент не унимался, продолжал мужественно биться за правду.
   Насколько я помню, он оказался единственным в городе владельцем механизированного средства передвижения, который так и не прошел техосмотр — по высоким нравственным соображениям. Он похудел до полупрозрачности, пожелтел от разлития желчи, но стоял на своем: пусть власти города отменят вопиюще несправедливое, противозаконное решение.
И вот этот озлобленный на весь белый свет кляузник теперь лез в высший орган власти СССР. Он горел желанием разоблачать и бороться за правду. Он прошел туда, стал чуть ли не председателем одной из комиссий, я пару раз видел его по TV. Но непосильная борьба с многоголовой гидрой бюрократизма подкосила его силы. Через год или два он изнемог в жесточайших сражениях за правду и скоропостижно скончался. Его смерть почти никто не заметил. С женой он давно развелся — какая нормальная женщина сможет жить с брызжущим злобной слюной склочником — детей они, насколько я знаю, не завели.
   Возможно, он мог у нас в России стать народным героем. Возможно, наша беда в том, что нам не хватает именно таких непримиримых борцов за социальную справедливость. Но бороться за святую правду и при этом разбрызгивать вокруг ядовитую желчь, трепать нервы великого множества людей, — по-моему, это не путь народного героя.
   А таких «борцов за народ» среди делегатов Съезда и депутатов Советов всех уровней оказалось немало. Собчаки, новодворские, поповы, афанасьевы, шаталины, явлинские всех мастей — несть числа этим кандидатам в народные герои. Теперь они публично и безнаказанно изливали свою закоренелую ненависть к более удачливым карьеристам и горели неистребимым желанием дорваться до власти и кормушки.
   Любимым времяпрепровождением советских людей стало сидение у телевизора. Голубые экраны выплескивали на ни в чем неповинных людей мутные потоки яростной критики и прямой клеветы. Грязью поливалось все: Ленин и Сталин, Хрущев и Брежнев, компартия и сама идея коммунизма, Октябрьская революция и гражданская война, МВД и милиция, колхозы и совхозы, профсоюзы и комсомол, а заодно предавались анафеме бюрократизм и взяточничество. Звучали новые для нас слова: тоталитаризм, монетаризм, общечеловеческие ценности, правозащитники, популизм, консенсус.
   Не надо ни цирка, ни сатирического журнала «Крокодил». Едкая критика Советской власти действовала, как наркотик. Начавши слушать, остановиться невозможно. Захватывало дух от смелых и мужественных разоблачений. Мы все, как тетерев собственным токованием, упивались гласностью и плюрализмом. И никто не подозревал, что все это — заключительный аккорд убийственной для нас симфонии, прекрасно отрепетированной опытнейшими дирижерами из «гарвардского проекта». Мы, гомо советикус, доживали свои последние спокойные дни. Третья мировая с ускорением катилась к своему сокрушительному для нас завершению.
А промышленность страны уже полностью развалилась. Закрывались предприятия. Закрывались шахты, и шахтеры выходили на Красную площадь стучать касками по брусчатке. У Кремля вырос палаточный городок всевозможных протестантов.
   А первые бизнесмены-кооператоры уже начали свои кровавые разборки. Появились и быстро множились группировки бандитов и рэкетиров. Люди стали бояться вечерами выходить на улицы.
   А Советские республики все громче заявляли о своем желании выйти из человеконенавистного СССР и освободиться от советской и русской коммунистической оккупации. Особенно горячились прибалты, эти абсолютно не стеснялись в выражениях.
   А Горбачев продолжал громоздить одну роковую нелепость на другую. Возникли стихийные беспорядки «отдельных представителей тунеядствующей и хулиганствующей молодежи» (конец цитаты) в Алма-Ате, — их подавили военной силой. Пролилась кровь мирных людей. Вспыхнуло недовольство народа в Тбилиси, «введенного в заблуждение националистическими элементами» (конец цитаты), — Горбачев дал команду армии разогнать демонстрантов без применения оружия, с помощью «демократизаторов» — саперных лопаток. Опять пролилась кровь мирных людей. Разгорелся антисоветский мятеж в Вильнюсе, — Горбачев ввел в это «осиное гнездо», в столицу Литвы, танки. Пролилась кровь и литовцев, и наших солдат. Заполыхали «события» в Карабахе, в Баку, в Душанбе, в Сухуми, в Сумгаите, — Горбачев знал один рецепт на все эти случаи.
   А Ельцин после перенесенных тревог и переживаний увлекся обычным для России лекарством от всех бед — алкоголем. Однажды он неведомо как оказался в полном облачении в каком-то ручье. Мы услышали из уст народного героя душераздирающий рассказ о том, что некие злоумышленники подстерегли его на невинной прогулке, надели на него мешок и бросили с моста в воду.
   Потом отстраненный от дел наш герой вдруг обнаружился в США. Какая-то итальянская бульварная газетенка посмела клеветать на него, что он, якобы, выступал перед демократической американской публикой в невменяемо-пьяном состоянии, и даже уверяла, что есть магнитофонная запись его пьяного бреда. Позже любимец народа оправдывался, что в тот день он недомогал, врачи напичкали его сильнодействующими лекарствами, и он не совсем владел собой.
   А прилавки магазинов совершенно опустели. Потом экономисты подсчитали, что в результате горбачевских кардинальных экономических реформ в стране из 1101 товара первой необходимости в продаже осталось только 56. Цены даже в магазинах выросли чуть не в 10 раз, а на рынке — и того больше. Зарплата же оставалась прежней. Либералы-экономисты требовали проведения «шоковой терапии». Их бы рецептом да лечить их самих.
   А социалистический лагерь разваливался с пугающей скоростью. В Польше пришла к власти антисоветская «Солидарность». Коммунистическая ПОРП оказалась чуть ли не в подполье. Венгрия открыла границу с Австрией, и тысячи граждан социалистических стран хлынули в западный рай.
   А потом события посыпались на наши бедные, одурманенные демократами головы увесистыми булыжниками.
   В 1989-90-х годах во всех Союзных республиках прошли выборы в Советы. Повсеместно победили националисты. В конце 1989-го года Азербайджан заявил о своей независимости от СССР. В марте 1990-го года сейм Литвы принял декларацию о восстановлении независимости республики. Узбекистан, Туркмения, Молдова, Беларусь, Кыргызстан по их примеру заявили о своем государственном суверенитете. Объявила себя независимой и РСФСР. Меня много лет интересует вопрос: от кого мы стали вдруг независимыми?
Выборы в Верховный Совет РСФСР чуть не оказались роковыми для Ельцина. Он успел подмочить свою незапятнанную репутацию и проиграл конкурентную борьбу за место депутата. Ему грозило политическое небытие.
Еще в годы его энергичного руководства в Москве один из его коллег по Политбюро, Лигачев, произнес исторические слова:
   — Борис, ты не прав!
Великолепную фразу подхватили, появились даже значки с крылатым выражением: «Борис, ты не прав!»
   Спас Ельцина омский депутат Казанников. Под овации зала и всего народа Казанник отдал свой депутатский мандат Ельцину и заявил, что официально уступает ему свое депутатское место. Спасенного народного героя тут же избрали Председателем Президиума Верховного Совета РСФСР, главой независимой России. 12 июня 1991-го года Верховный Совет РСФСР избрал Ельцина президентом России.
   Интересно, отблагодарил ли спасенный своего спасителя, или Казанник вкушает полной ложкой прелести жизни простого «россиянского» пенсионера и глубоко раскаивается в содеянном?
   А Горбачев, будто выполняя чей-то заказ, продолжал разваливать все, что еще оставалось от СССР и социалистического лагеря. Он распустил СЭВ — Совет экономической взаимопомощи социалистических стран. Он ликвидировал организацию Варшавского договора. Отныне каждая социалистическая страна осталась наедине со своей судьбой и со всем злорадствующим капиталистическим миром.
   Он разрешил японским рыбакам браконьерствовать в наших дальневосточных водах. По TV передавали, что за это японский премьер якобы вручил ему взятку в 100 тысяч долларов. Позже Горбачев пытался оправдываться, что он, де, понятия не имеет, как эта жалкая пачка долларов оказалась в его деловых бумагах. Лично я как-то не верю его неуклюжим попыткам отмежеваться.
   Он согласился отдать братскую ГДР в объятия ФРГ, попросту предал миллионы немцев, поверивших в коммунистическую идеологию. По TV утверждали, что за это он лично получил 150 тысяч марок. Опровержения нет до сих пор.
   Весь капиталистический мир хлопал в ладоши от восторга. Чудовищный монстр, который пугал их долгие 70 лет, развалился как кошмарный сон при пробуждении. Горбачеву тут же торопливо вручили Нобелевскую премию мира, те же 30 сребренников Иуде. За такую жалкую подачку Запада Горбачев не только предал весь социалистический лагерь вместе со своей страной, но и отказался от роли властителя полумира и главы крупнейшей державы.
Простые советские люди прокляли лидера-предателя. На многочисленных митингах требовали его немедленной отставки. За пять лет власти он не выполнил ни одного своего обещания. Вместо этого он привел свой народ на грань нищеты, а СССР и весь социалистический лагерь — к развалу.
   Родилась народная загадка:
   — Чем горбачевская демократизация отличается от демократии?
   Ответ: — Тем же, чем канализация — от канала.
   Однако народ предполагает, а власть располагает. 15 марта 1990-го года раболепствующий Съезд народных депутатов СССР в нарушение Конституции СССР избрал Горбачева президентом СССР. По Конституции, которая действовала тогда, президент избирается прямым всенародным голосованием. Об этом почему-то никто не вспоминает, и мы продолжаем считать Горбачева первым и единственным президентом СССР. Никакой международный суд, да что там международный, — ни в какой стране никакой местный суд не признает это «избрание» законным. Помню, как на Съезде горячился казахский правозащитник, депутат и писатель Кугультинов, кажется из реабилитированных:
   — Надо выбирать Президента сегодня! Завтра будет поздно!
В апреле 1991-го года на пленуме ЦК КПСС 45 из 75-ти секретарей обкомов потребовали ухода Горбачева с поста генерального секретаря КПСС за полное неумение руководить партией и страной. Горбачев вывернулся и здесь. Он добился отсрочки, заявив, что договорился с лидерами 9 Союзных республик, кроме Прибалтики, о том, что они подпишут новый, демократический Союзный договор. После этого будет создан СНГ — Союз независимых государств.
   Горбачев выпустил из бутылки озверевшего от долгого заключения джинна антикоммунизма и антисоветизма. Этот многоглавый джинн успел обрасти огромной армией горластых и беспринципных демагогов. А народ безмолвствовал. Все это происходило на наших глазах, а мы смотрели и безмолвствовали.
   Народ на Руси великой безмолвствует вот уже больше 1000 лет со времени установления у нас государственной власти, начиная с мифического Рюрика и наглого узурпатора Вещего Олега. И сейчас мы ошалело хлопали глазами, а еще больше — ушами перед экранами телевизоров, с которых бесчисленные народные трибуны разоблачали зверства коммунизма и призывали к демократии.
   Горбачев оказался неспособным загнать этого джинна назад, в бутылку. Наоборот, квазипрезидент СССР сам стал одной из жертв выпущенного им же на свободу монстра. Его ошибками воспользовался смертельный враг, которого на свою погибель заботливо вырастил Горбачев. 20 июня 1991-го года Ельцин издал указ о департизации госучреждений в РСФСР. Началось массовое изгнание партноменклатуры из органов власти России. Свято место не бывает пусто. Вакантные места тут же заняли озлобленные властолюбивые горлопаны, которые, наконец-то, получили доступ к власти и к государственной кормушке. Это стало началом конца и КПСС, и Горбачева, и СССР.
   Скоро сказка сказывается, нескоро дело делается. Подошел август 1991-го года. Утомленный праведными трудами Горбачев с верной супругой Раисой Максимовной уехал отдыхать на дачу в крымский городок Форос. Некоторые высшие руководители СССР, которых всерьез тревожил созданный Горбачевым бардак в стране, решили, что настал удобный момент покончить с его полуистерической, полубезумной деятельностью по развалу СССР.
   19 августа 1991 года грянул путч. Неумелая затея отвыкших от конкретной работы партократов хорошо известна, и нет необходимости её описывать.
   Один мой сибирский приятель, научный сотрудник, коммунист, незадолго до этого довольно успешно развернул частный бизнес. Теперь он решил развязать себе руки и накануне путча подал в партком предприятия заявление о выходе из КПСС. Тогда подобные действия с легкой руки Ельцина стали модными. Если не ошибаюсь, дело произошло в пятницу. А в понедельник утром, 19 августа, мой приятель включил радио. Представьте его ужас. Он услышал, что, ввиду недееспособности Горбачева и его серьезной болезни, власть в СССР переходит в руки ГКЧП. Руководство ГКЧП призывает все партийные органы страны усилить свою руководящую деятельность во всех сферах жизни СССР.
   Мой приятель перепугался до полусмерти. Ведь он только что письменно заявил о выходе из КПСС, и вот теперь снова «красные пришли»! А советские демократизированные СМИ усиленно стращали граждан ужасными коммунистическими репрессиями. Начинающий бизнесмен с утра пораньше побежал в партком забирать свое несчастное заявление обратно. Когда все утряслось, над беднягой потешался весь город. Этот случай прекрасно говорит о той сумятице и неразберихе, которая царила в головах советских граждан в те исторические дни, месяцы и годы.
   Второе памятное событие наблюдала вся страна. По TV выступил старый комсомольский знакомец руководителя ГКЧП Янаева и заявил:
   — Когда я услышал, что ГКЧП возглавил Гена Янаев, я успокоился. Я знаю Гену давно. Он всегда заваливал любое дело, за которое брался. Он завалил БАМ. И этот путч он тоже завалит. Так что, не волнуйтесь, граждане.
   И это оказалось горькой правдой. Горькой не потому, что Гена Янаев и в самом деле завалил путч, а потому, что нашей страной долгие десятилетия руководили люди, абсолютно не способные к какой-либо конструктивной практической деятельности. Они умели лишь произносить красивые лозунги и призывать народ к чему-нибудь. Работать их не учили. С младенческих горшков их готовили только к руководящей бюрократической деятельности, к болтовне и демагогии. Наглядный пример тому — не только путч, но и вся предыдущая и последующая история СССР и демократической России.
   Примерно сутки после объявления путча народ пребывал в недоумении. Кто правит страной? Кого слушать? Какой флаг вывешивать? А потом началась трагикомедия, которая вознесла Ельцина на божественную высоту и уничтожила Горбачева.
   В дни путча Горбачев праздновал откровенного труса в Форосе. Он постоянно твердил «первой леди», что их вот-вот расстреляют. Никто не собирался их расстреливать, но Раиса Максимовна от нервного потрясения, вызванного патологической трусостью своего супруга, стала заикаться и впала в сильнейшую депрессию. Потом ее долго лечили лучшие врачи страны и всего мира. Последствия сильнейшего стресса излечить не удалось. Через несколько лет «первая леди» СССР умерла от болезни печали — от рака.
   Дни путча хорошо известны, как и роль Ельцина в его подавлении. Мы видели по TV, как Ельцин, — в его-то годы, — тяжело поднялся на башню танка у Белого Дома и обратился к ликующим защитникам этого оплота демократии с пламенной речью. Точь-в-точь, как Владимир Ильич с броневичка у Финляндского вокзала в апреле 1917-го года. Всем известно, что в те дни погибли трое молодых москвичей. За отсутствием лучших, их нарекли Героями России. Правда, знающие люди говорили, что особого героизма там не наблюдалось, эти ребята просто сильно перебрали бесплатной водки и сами выпали из толпы под гусеницы медленно проходящих мимо БМП. Но — победителей не судят.
   Один мой сотрудник в эти суматошные дни поехал по делам в Москву на один день. Он пропал на трое суток. Появился он, когда мы уже решили причислить его к павшим героям. Он рассказывал:
   — Я пошел туда посмотреть. Интересно же. А меня завербовали в защитники Белого дома. А что? Кормили три раза в день. Горячее привозили в солдатских кухнях. Бутерброды и кофе — сколько хочешь. Водки — залейся. Все бесплатно. Да еще за каждый день давали по 10 долларов. Я теперь богатый, заработал 30 долларов, больше месячной зарплаты.
Кстати, толпа антипутчистов на Манежной площади чуть не побила Жириновского. Он неосторожно призывал поддержать ГКЧП. Надо отдать должное Владимиру Вольфовичу. С тех пор он пылко высказывает только то, что одобрено «вверху» и с чем народ смирился.
   Уже ГКЧП в полном составе сдался на милость победителя, а Горбачев все отчаянно трусил и боялся ступить за порог своих апартаментов в Форосе. Он лишь панически уверял «первую леди»:
   — Ах, нас сейчас расстреляют!
Понадобилась делегация из безумно смелых депутатов Съезда, чтобы вывезти этого труса из Крыма. В Москву его доставил на самолете генерал летчик Руцкой, вице-президент России. Горбачева тут же заставили выступить по TV перед народом. Более постыдного и омерзительного зрелища я в своей жизни не видел.
   В мятом костюме, без галстука, небритый Горбачев дрожащим от страха голосом обратился к народу. Этот незаконный президент СССР говорил не о положении в стране, которую он подвел к роковой черте. Он говорил не о мерах, которые надо принять, чтобы восстановить порядок. Он даже не говорил, как он собирается укрепить свою личную президентскую власть. Нет, его слова не стали голосом государственного мужа. Он трясся и жаловался, как они с Раисой Максимовной переживали нечеловеческий страх в Форосе.
   Вскоре советские люди увидели по TV два последних предательства Горбачева. Он публично отрекся от своего высокого звания Генерального секретаря ЦК КПСС. А потом на глазах у миллионов телезрителей Горбачев подписал указ о запрещении деятельности КПСС на территории России и всей страны. Этот указ ему настойчиво подсовывал Ельцин. В защиту Горбачева могу сказать, что он не сразу подмахнул эту позорную для себя бумагу о фактической ликвидации всего мирового коммунистического движения. Нет, он юлил, несколько раз отодвигал роковой документ. Но Ельцин настаивал, снова и снова подсовывал ему документ, наконец, разозлился, стукнул кулаком по столу и рявкнул:
   — Подписывай!
Такого «насилия» Горбачев не выдержал. Он с жалкой улыбкой поставил дрожащей рукой свою подпись.
   18 миллионов коммунистов СССР пережили если не трагедию, — в коммунистические идеалы после деятельности Горбачева уже почти никто не верил, — но серьезную душевную драму. 74 года нас приучали к руководящей и направляющей роли коммунистической партии. 74 года нас словом и делом убеждали, что всеми победами и успехами мы обязаны партии коммунистов и ее мудрому ЦК. С детства в мое сознание врезались слова:
    — Партия, правительство и лично товарищ И. В. Сталин...
    — Партия, правительство и лично товарищ Н. С. Хрущев....
    — Партия, правительство и лично товарищ Л. И. Брежнев...
   И вот, Генеральный секретарь ЦК КПСС, он же «президент» СССР Горбачев личным указом запрещает деятельность КПСС на территории вверенной ему социалистической страны.
Он мог бы воспротивиться, возмутиться, отказаться от подписи. Ведь не убил бы его Ельцин за это. Никто не сделал бы ему ничего плохого, к тому же его политическая жизнь уже бесславно заканчивалась. Он мог бы сделать свой уход более красивым. Отказом он бы хоть немного поднял свой рухнувший авторитет.
   Нет, последний «коммунист №1» не был борцом за Идею. Он вообще не был способен ни к какой борьбе, кроме закулисных интриг. Всеми его действиями руководила животная трусость. Как сказал поэт: «Мгновенье раздает — кому позор, кому — бесславье, а кому — бессмертие». Множество лидеров государств оказывались в такой ситуации в свое время. И абсолютное большинство из них в такие мгновенья помнили о своем долге перед народом, перед страной, перед историей и уходили достойно, с гордо поднятой головой. Многие предпочли смерть, как Сальвадор Альенде. Уходили даже на казнь. Горбачев выбрал позор и бесславие.
   Его постыдному примеру последовали все без исключения «профессиональные коммунисты», партийные функционеры всех рангов. К тому времени в стране свирепствовал разгул демократии. Люди митинговали, высказывались «за» и «против», стучали касками по мостовой, устраивали забастовки и пикеты. Появились идейные «камикадзе». Они публично обливали себя керосином и сгорали на глазах народа за Идею, неважно, хорошая это была идея или плохая, крупная или мелкая.
   Партноменклатурщики всех рангов оказались не таковыми, — от генсека до освобожденного секретаря парткома любого предприятия. Ни один из них не вышел на улицу с протестом. Никто из них не облил себя керосином и не сгорел на людях за высокую Идею коммунизма. Нет, они все без исключения, все до единого, тут же побросали свои партбилеты в мусорные корзины и побежали занимать хлебные места при новой власти. Каков поп, таков и приход.
   А ведь они получали зарплату за пропаганду коммунистических идей, за призывы к народу строить коммунистическое общество. Они требовали от нас отдать все свои силы, а если потребуется, то и саму жизнь за победу коммунизма. Люди верили им. И вот — такой постыдный финал, невиданный в истории случай массового предательства руководителей и профессиональных коммунистов. А по-человечески — просто верх бесстыдства этих бессовестных людей.
   Что касается верного помощника КПСС — комсомола, то там все оказалось гораздо проще. Все платные комсомольские вожаки без малейших угрызений совести мгновенно перестроились и составили основу нового класса демократической России — бизнесменов и их прихлебателей.
Еще один интересный момент, о котором стараются не вспоминать «демократы». В марте 1991-го года состоялся всенародный референдум. Впервые в истории СССР каждый из нас получил возможность лично, путем тайного голосования высказать свое мнение по четырем проблемным вопросам о дальнейшей судьбе страны и народа. Главный вопрос: хотим ли мы сохранения могучего, сильного и демократического Советского Союза. Подавляющее большинство советских людей сказали: да, хотим сохранить СССР.
   А 8 декабря 1991-го года любимец народа, кумир и почти полубог Ельцин встретился в Беловежской Пуще с лидером Украины Кравчуком и лидером Беларуси — Шушкевичем. Там за бутылкой замечательной «Беловежской» они наплевали на мнение своих народов и сепаратно провозгласили независимость своих государств. Чтобы этот абсолютно незаконный шаг выглядел хотя бы чуть прилично, эти рвущиеся к личной власти люди заявили о создании СНГ, Союза независимых государств — ублюдка, умершего еще во чреве матери.
   Через пару недель к СНГ присоединились точно таким же путем остальные республики бывшего Советского Союза, кроме стран Балтии и Грузии. Так уже распавшийся де-факто СССР перестал существовать де-юре.
   Горбачев же продолжал цепляться за кресло президента уже не существующей страны. 25 декабря 1991-го года его попросту выгнали из кабинета. Первое в истории социалистическое государство, «прообраз будущего светлого коммунистического общества всего человечества», просуществовало 74 года, 1 месяц и 18 дней.
   История знает много примеров распада великих и не очень великих государств. Распад империи Александра Македонского, Персидской Империи, Великого Рима, Великой Римской империи, империи Чингиз-хана, Византии и т.д. Все они рассыпались по одному сценарию: непримиримые внутренние противоречия и удары внешних врагов.
   Мудрые китайцы, которые на своей шкуре не раз испытывали такие передряги, придумали поговорку: «Не дай тебе Небо жить в эпоху великих перемен». И вот эта печальная участь постигла 280 миллионов граждан бывшего великого СССР. Все произошло почти по учебникам истории, только не было военных ударов внешних врагов.
   Первый этап «Гарвардского проекта» успешно завершился. То, чего так долго добивались США, ради чего они развязали Третью мировую войну, свершилось мирным способом. Третья мировая война закончилась без единого выстрела победителя. Главный соперник США на пути к мировому господству — Советский Союз — рухнул. Под его обломками почили вечным сном и социалистический лагерь, и Варшавский договор, и идея коммунизма. Это первая и, наверное, самая крупная победа «высоких компьютерных технологий», хитрейшей дипломатии и американской социологии. США стали безоговорочным единственным лидером всего мира. Оставалось реализовать второй этап «гарвардского проекта»: исключить возможность возрождения какого-либо сильного государства на территории бывшего СССР.
   Мы, люди, крайне недальновидны. Недальновидными были наши древнейшие предки: и первые приматы, и дриопитеки, и Homo Erektus. Недальновидными оказались и все варианты Homo Sapiens, даже мои любимые кроманьонцы. Простейший пример из недавнего прошлого. После Первой мировой войны люди мира клялись, что уж Второй мировой войны они не допустят ни за что на свете. И вот, не прошел 21 год, как грянула Вторая мировая. После Второй мировой войны люди мира пуще прежнего клялись, что Третьей мировой не будет никогда. Все — во имя мира! Советские люди-языкотворцы пели частушку:
      С неба звездочка упала
      Прямо милому в штаны.
      Ничего, что оторвало,
      Лишь бы не было войны!
   И тут же США со своими сателлитами начали эту «невозможную» Третью мировую.
Третья мировая война завершилась блистательно победой США. По количеству жертв она не уступает жесточайшей и самой кровавой в истории Второй мировой. Никто еще не подсчитывал демографический урон, который понесли народы бывшего СССР. Резкое сокращение продолжительности жизни, досрочное вымирание пенсионеров, массовые отстрелы молодых людей в разборках, почти полное прекращение рождаемости из-за нищеты и проституции. Если к этим жертвам прибавить детей, умерщвленных ради донорских органов для цивилизованных людей Запада, то мы далеко перещеголяем трагические итоги Второй мировой. Что касается материальных потерь, то даже по официальным данным наш ущерб в 2,5 раза превышает ущерб СССР во Второй мировой.
   Началась Третья мировая в 1949-м году 13 марта знаменитой фултонской речью Черчилля в присутствии благосклонно кивавшего головой президента США. Завершилась она 25 декабря 1991-го года крушением СССР и всего социалистического лагеря. Ее разрушительные последствия так или иначе затронули жизненно важные интересы полутора миллионов человек населения социалистических стран и косвенно — интересы всего остального человечества.
Недальновидными оказались и мы, Homo Sovetikus, мое поколение советских людей, все 280 миллионов. На наших глазах происходил распад Родины, рушились наши идеалы, неважно, правильные они или неправильные. Цивилизованные британцы говорят: Родина — в правом и неправом. Им вторят цивилизованные немцы: Германия — превыше всего. Я уж не говорю о США, где висит государственный флаг и звучит государственный гимн в любом присутственном месте, чуть не до общественных туалетов включительно. Но зато каждый американец с рождения привыкает считать, что он — гражданин самой великой, самой могучей, самой демократической и самой справедливой державы мира.
   А мы с отчужденным любопытством наблюдали медленный и хорошо организованный процесс гибели нашей Родины и ликовали: ах, как это ново, ах, как это интересно! Плюрализм, гласность, общечеловеческие ценности, демократизация!
   1 января 1992-го года состоялся «отпуск цен». Наступил заветный переход от тоталитарного государственного регулирования цен к демократической рыночной экономике. Разговоры об этом и подготовка к великому событию велись задолго до распада СССР. Мы, развесив уши, верили полуграмотным болтунам от экономики, прямым агентам «гарвардского проекта». Вот введем рынок, приватизируем бывшую государственную, «ничейную» собственность, у нас появится чувство хозяина, и жизнь чудесно преобразуется сама по себе, мы будем купаться в изобилии.
     Как первый этап перехода к рынку осенью 1991-го года состоялась приватизация. Ее инициаторы — президент России Ельцин, премьер-министр Егор Гайдар, проклятый народом, и председатель комитета госимущества Анатолий Чубайс. Они обещали нам, что каждый получит на руки стоимость двух автомобилей «Волга». Государственная цена «Волги» — 16 тысяч рублей. На рынке ее стоимость доходила до 90 тысяч.
   Стоимость общего достояния СССР к моменту распада составляла чуть больше трехсот триллионов советских рублей, не считая земли и природных ресурсов. На долю каждого из 280 миллионов граждан СССР выходило больше миллиона рублей. Можно жить и радоваться. Нам выдали под роспись по одному приватизационному чеку — ваучеру, номинальной стоимостью 10 000 рублей. Общая стоимость всех ваучеров составляла менее 1% стоимости народного достояния. Это богатство в триста триллионов рублей создавалось трудом многих поколений тружеников. Больше половины его создано в советский период. Советские люди жили впроголодь, терпели нужду и холод, отказывали себе во всем, — ради укрепления могущества Родины и создания материально-технической базы коммунизма.
   И вот 99% всего, что создано народами Российской империи и СССР, ушло с одобрения Ельцина на обогащение кучки беспринципных и наглых хапуг. Вскоре в эти жадные руки перешли и недра нашей земли. За такое грязное дело «приватизаторы» не побрезговали еще и содрать с каждого из нас по двадцать пять рублей себе в карман — плата за ваучер.
   1 января 1992 года простодушные «россияне», бывшие советские люди, или как нас  теперь называли, совки или лохи, дружно выпучили глаза и схватились за сердце. В ночь на Новый год произошел долгожданный «отпуск цен». За одну ночь цены в магазинах выросли в 50 раз, а на рынке — в 100 раз. Зарплата же у всех нас осталась прежней, советской, официально — в среднем 236 рублей в месяц. Одновременно были заморожены все вклады в единственный тогда банк — Сбербанк СССР. Особенно пострадали старушки и старички-пенсионеры, которые за долгие годы скопили по рублю тысячу-другую на собственные похороны. Так началось ограбление народа кучкой мелких жуликов с одобрения Президента.
   Дальнейшее хорошо известно. Граждане кинулись продавать единственное, что у них оставалось: ваучеры. Увы, скупщики давали за них не более 5 тысяч рублей. Кстати, я не стал продавать свой ваучер, решил сохранить его в назидание потомкам от глупых, облапошенных предков, которые поверили в демократию и рыночную экономику, в очередной раз поверили родной ненасытной власти. Ваучер мой цел до сих пор.
   А доллар стремительно рос в цене, и рубль так же стремительно обесценивался. Мы впервые в жизни столкнулись со зловещим понятием, известным нам до сих пор только из политэкономии, — инфляцией. В СССР доллар официально стоил 60 копеек, а перед распадом страны — 90 копеек. На черном рынке за него в те времена давали гораздо больше. Официальный обмен рублей на доллары в СССР карался законом как валютная спекуляция.
   Доллар мгновенно вырос до 132 рублей, потом до 300, 400, 500, и конца не виделось. Зарплата у всех оставалась прежней, советской. Мы нищали. Мы стремительно падали в финансовую пропасть. Еще О. Бендер сказал, что финансовая пропасть — самая глубокая, в нее можно падать всю жизнь. И мы летели вниз, вниз, вниз — в нищету, в бесправие, в ужасы «общечеловеческих ценностей».
   В один из редких для северного Подмосковья ясных летних солнечных дней зазвонил мой рабочий телефон. Мне звонили по служебным вопросам в среднем каждые пять минут. Я привычно поднял трубку. Но услышал я совсем не служебное.
   — Валерка! Здорово! Это Седякин. Я, понимаешь, торчу в вашей проходной уже полчаса. Где ты шляешься в рабочее время?
   До проходной было четыре с половиной минуты нормальной ходьбы. Но уже через полторы минуты мы с Виктором Георгиевичем хлопали друг друга по спине.
   Эта встреча продолжалась недолго; товарищ Седякин торопился в столицу. В наш город его занесло по каким-то инспекционным делам. С тех пор мы стали встречаться довольно часто. Виктор еще раз приехал ко мне, и мы хорошо провели несколько часов за довольно приличным столом, хотя рыночное изобилие еще не наступило, и в магазинах по-прежнему было пустовато.
   Оказывается, товарищ Седякин уже два с лишним года живет в столице нашей родины. В конце 1988-го года приказ о его переводе в Москву был наконец-то подписан. Виктор получил назначение в аппарат Министерства строительства нефтяной и газовой промышленности СССР. Сокращенно эта организация именовалась Миннефтегазстрой. В СССР все министерства имели строго соблюдаемые сокращенные аббревиатуры, и упаси Бог, к примеру, вместо Миннефтепрома написать Миннефтехимпром.
   Семья Седякиных получила в Москве приличную квартиру довольно далеко от станции метро, в 20 минутах езды на трамвае. По московским меркам такое местоположение означало, что высокая чиновная Москва встретила чужака далеко не с распростертыми объятиями. Пусть, мол, бойкий провинциал знает свое место, нам чужих не надо. Свою номенклатурную квартиру в Нефтекамске Седякин, как это положено, сдал государству.
   Моему однокласснику в Москве пришлось, прямо скажем, несладко. Забегая вперед, скажу, что он долгие годы скучал по Нефтекамску и Башкирии. Там он был весьма уважаемым и влиятельным руководителем. Нефтекамск расположен на самом севере Башкирии, на стыке ее границ с Татарстаном, Удмуртией и Пермской областью. Рыбные реки, богатые зверем леса. А о красоте природы и говорить не приходится. Именно в этих местах творил Шишкин.
   В Москве Виктор Георгиевич оказался в двусмысленном положении чиновника, пусть довольно высокопоставленного, но лишенного реальной власти и, самое главное, совершенно без связей в московской чиновной среде. По замыслу Ельцина пресловутой 1000 директоров предстояло заменить московских коррумпированных руководителей, стать директорами московских предприятий и организаций. Но Ельцин предполагал, а московская бюрократия располагала.
   Виктор Георгиевич не стал руководителем предприятия или организации. Он получил «генеральскую», но второстепенную должность главного инженера производственно-проектного объединения «Трубопроводмаш» в структуре Миннефтегазстроя СССР. С одной стороны, это повышение: провинциальному руководителю из Башкирии предоставили солидное место всесоюзного масштаба. С другой стороны, без связей в Москве, без связей в других    регионах, кроме любимой Башкирии, он оказался скован по рукам и ногам.
   По судьбе моего одноклассника я допускаю, что большинство «варягов» из этой ельцинской 1000 директоров разделили его участь. Прожженные московские высшие бюрократы попросту не допустили чужаков к реальной власти, рассовали их по таким второстепенным, а то и третьестепенным чиновничьим местам, где они не могли навредить московской братии, связанной круговой порукой взяточничества и кумовства крепче любой кровавой клятвы. Тем более, что сам инициатор движения 1000 директоров уже «был никем». Он пал жертвой тысячеглавого чудовища московской партбюрократической мафии, которую непродуманно, но серьезно потревожил.
   А вскоре, в 1992 году, прежние всесоюзные министерства были ликвидированы или преобразованы в Российские, и начался процесс возмездия. Инициатор движения, ныне президент России, успел забыть об этих своих жертвах.
   Но нет худа без добра. Теперь мы с Виктором стали встречаться довольно регулярно. Почти в каждой командировке в Москву я выкраивал пару часов и заходил к нему в роскошное здание министерства на Октябрьской площади. Иногда мы заезжали к нему на квартиру.
   Мне тоже приходилось несладко, пожалуй, гораздо хуже, чем товарищу Седякину. Я не раз вспоминал злорадные следствия из закона Паркинсона: «Если дела идут хуже некуда, то скоро они пойдут еще хуже, а если вам кажется, что дела пошли на лад, то вы что-то крупно не учитываете». На фоне всеобщего развала, жуткого роста бандитизма, стремительного повышения цен, прекращения бюджетного финансирования, на меня в те годы почти непрерывно сыпались удары судьбы в личном плане.
   В мае 1989-го года трагически погиб мой младший сын. В декабре того же года умерла от рака в страшных муках моя старшая сестра Тамара. Через год с небольшим, в январе 1990-го года умерла ее единственная дочь, тоже от рака, и оставила сиротами при пьянице-муже двух малолетних детей. В апреле 1992-го года умер муж Тамары, Анатолий Рубанов, тоже от рака. В сентябре 1992-го года умерла от рака жена моего младшего брата. Она была его второй женой, сделала для него много хорошего, и я очень уважал ее.
   Ни один суд не возьмется искать причины этих смертей, но я убежден, что мои родственники стали жертвой горбачевской перестройки и ельцинских реформ, когда миллионы советских людей оказались один на один с нищетой, под обломками своих прежних ценностей и убеждений, без всякого просвета впереди. Сильнейшая тревога за завтрашний день, полная неопределенность будущего ускорили их трагическую кончину. Мы похоронили их скромно, по нашим теперешним ограниченным средствам.
   В это же время на кладбище в Раменском, куда меня привел такой же печальный повод, я имел честь созерцать памятник свежеубитому крутому «братку». Это мраморно-гранитное сооружение достойно мемориала на Мамаевом кургане или на Поклонной горе. На огромной гранитной стене высотой метра три и шириной метров шесть высечен в полный рост барельеф «братка». Молодой парень с наглым даже в гранитном оформлении взглядом стоял в позе Маяковского на известном памятнике, в пиджаке нараспашку, без галстука. Вокруг стены простиралось мраморное поле с хороший дачный участок. На гранитной стене — надписи золотом, в том числе и такая: «Помним тебя, Серега. Отомстим».
   Для бандитской братвы ухлопать уйму денег на подобное сооружение — мелочь, о которой не стоило и говорить. А ведь это — наши деньги, украденные у нас реформаторами.
И вот подошло время пятой встречи моих одноклассников «сорок лет спустя». Мы с Седякиным поехали в Саратов врозь. Стыдно признаться, но, благодаря реформам, я не мог купить теперь привычный по советским временам купейный билет, и взял плацкарту, — впервые после веселых студенческих лет. В Саратове мы с Виктором объединились и до Красного Яра путешествовали вместе.
    Не один я испытывал материальные трудности. Не смог приехать на встречу наш «туркмен» Олег Васильцев. Бывшая Туркменская ССР уже два года считалась суверенным государством, а ее столица называлась Ашгабадом. У Олега не нашлось денег на билет, не нашлось денег, чтобы оформить «заграничный» паспорт для поездки на малую родину в суверенную и независимую Российскую Федерацию. Кроме материальных, перед Олегом встали непреодолимые политические трудности.
   Лидер Туркменистана, «туркмен-баши», бывший коммунист №1 Туркменской ССР, стремительно строил свое благосостояние и свой культ личности и уже фактически стал всемогущим эмиром. Он негативно относился к «русскоязычному» населению Туркмении. Сотни тысяч таких бедолаг: русских, украинцев, белоруссов, кавказцев, — оказались изгоями в стране, где они прожили всю жизнь или, как наш Олег, которой отдали десятки лучших лет жизни.
   А демократическая власть независимой России во главе с Ельциным предала своих граждан и бросила их на произвол судьбы в бывших республиках СССР, в которых теперь на первое место вышли националистические взгляды. Россия от них отказалась, а новые власти независимых государств относились к ним, как к оккупантам.
   Встреча «сорок лет спустя» почти не потребовала организационных усилий. Во время поездок в Красный Яр я обговорил с Раисой Сергеевной, с Борисом Маргулиным и Василием Полуляхом основные детали встречи. Трудность состояла в другом — в нашей неожиданной общей бедности. Мы могли сброситься только на крайне аскетическое застолье. Наши одноклассницы в благодарность правительства за долгий труд на благо родины теперь полной ложкой вкушали демократическую нищету. А в затылок дышал заслуженный отдых с микроскопической пенсией. Мужчины, за исключением разве что Седякина, тоже не могли похвастаться богатством, которое нам обещал Ельцин со товарищи в рыночной России.
Роль кормильца взял на себя Василий Полулях. Он задействовал обширные родственные связи и достал по баснословно малой цене все необходимое для пиршества. Помню, он взял меня в поездку в Ленинское за мясом. Василий Васильевич ездил все на тех же «Жигулях», на которых мы посетили когда-то место приземления Гагарина.
   В Ленинском Василий Васильевич заехал к знакомому своих родственников. Знакомый доставил нас к родственнику своих знакомых. В свою очередь, этот родственник знакомых вместе с нами поехал к односельчанину, который недавно зарезал свинью. Хлипкий, пропойного вида мясовладелец завел нас в амбар и по указаниям родственника знакомых знакомого родственников отрубил нам килограмма четыре парной свинины. Цену он назвал вполне приемлемую даже для нас. Счастливые и довольные мы с Василием Васильевичем повезли добычу в Красный Яр.
   Но это не все. Когда мы собрались в хорошо знакомом дворе Гаршиных, Василий Васильевич пришел с ведром свежей речной рыбы и с пакетом вяленой. Пока мы изливали восторг и благодарность, Василий Васильевич исчез и вскоре снова явился с канистрой, в которой соблазнительно булькал самогон тройной очистки.
   Все остальное обеспечили наши женщины. Свежая картошечка, огурцы и помидоры, зелень, творог и сметана, сливочное масло собственного изготовления, всяческая выпечка, — теперь можно беззаботно пировать как в старые добрые советские времена. Чтобы не вводить Полуляха и Гаршина в дополнительные расходы на безумно дорогой бензин, решили обойтись сухопутным вариантом без выезда на Пьяный остров к тому самому ерику.
   По традиции, за соблюдением которой сурово следил наш бессменный тамада Седякин, встречу разделили на два заседания. В первый вечер посидели под яблонями скромно, без излишеств. Самогон для мужчин по твердой норме, вино для женщин, простые холодные закуски, чай с ягодами и фруктами.
      Тосты за встречу, за учителей наших, за здоровье присутствующих. Вкушали спиртное без спешки. В перерывах предавались воспоминаниям. Снова перебирали тех, кто не приехал на встречу.
   За столом Раиса Сергеевна рассказала немногое, что ей удалось узнать о Люсе Пашиной. Люся закончила биофак СГУ и, по слухам, поехала по распределению в Горький, ныне Нижний Новгород. Никаких дополнительных сведений о нашей незаурядной однокласснице больше не было.
   Кажется, именно в этот раз Таня Круглова поведала нам с Седякиным о несложившейся жизни нашего мальчишеского лидера Бурыкина. Мы посетовали на несправедливую судьбу. Каждый, наверное, тогда подумал о своей будущей жизни: куда-то заведет нас «рынок» в разгуле теперешней криминальной «россиянской» действительности? Основания для таких раздумий имелись немалые, и мысли они вызывали печальные и тревожные.
Вывел всех из тягостных раздумий Славик Кляксин. В начале застолья он заявил:
   — Я завязал! Пью только молоко и чай. — После некоторого раздумья он добавил: — И воду.
И полез чокаться литровой банкой с молоком. При втором и третьем тосте он чокался этой же банкой.Я обратил внимание, что молоко в банке, кажется, не убавляется. Заострять вопрос я не стал: вдруг Славик перестал пить даже молоко, как слишком крепкий для него напиток?
Однако дело оказалось сложнее. Борис Маргулин ничего не пил и почти ничего не ел. Он то и дело посасывал свое снадобье из пузырька через трубочку. Однако стопка перед ним стояла,    чтобы не выделять его из компании. И вдруг Зина Маргулина воскликнула:   
   — Борис, почему твоя рюмка пустая?
Борис равнодушно пожал плечами:
   — Понятия не имею.
   Рядом с Борисом сидел «завязавший» Славик. Невинный вопрос Зины произвел на него странное впечатление. Он заерзал на скамейке и сильно покраснел. Мы захохотали. Славик честно чокался со всеми своей литровой банкой с молоком, а потом незаметно опустошал стопку Бориса. Борис ничего не замечал, а соседи снова наполняли пустую стопку. К моменту разоблачения Славик оказался сильно «хорош».
   Основные разговоры вертелись вокруг неожиданно свалившихся на нас реформ и растущих цен. Рубль превратился в бесконечно малую величину, во многих случаях цены уходили уже за миллион. Совсем как в славные времена военного коммунизма, когда, по словам Маяковского, «сапоги почистить — миллион». А зарплата отставала от цен в сто, а то и в тысячу раз.
   И — странное свойство советских людей, вернее, бывших советских. Мои одноклассницы, которым больше всего доставалось от этой инфляции, не возмущались ни инфляцией, ни чудовищным отставанием зарплаты и особенно пенсии от цен. У них был простой интерес: где какие цены? Они радовались, что в Москве хлеб стоит намного дороже, чем здесь, в провинции. Иногда кто-нибудь принимался проклинать ненавистных всем Чубайса и Гайдара — за преступную приватизацию, за «шоковую терапию». Но такие порывы быстро остывали.
Странно, но мои одноклассники не столько проклинали виновников наших бед, сколько посмеивались над собой за простоту и недалекий ум. Очень хорошо сказала Раиса Сергеевна:
   — Хороший наш народ. Нас пугают, что цены будут расти. Что хлеб подорожает до 1000 рублей. И мы ждем. А он все не дорожает. Мы нервничаем: когда же? И вот — хлеб стал стоить 1000 рублей. И все мы вздыхаем с облегчением. Наконец-то, слава Богу!
   Может быть, именно так и надо себя вести. От нас абсолютно ничего не зависит. От наших проклятий прорабам реформ ни холодно, ни жарко, они спокойно продолжают свое грязное дело. Так стоит ли тратить нервы и время на никчемные переживания? Как говорится: Боже, дай мне силы бороться с тем, что я смогу преодолеть; дай мне смирения вытерпеть то, что сильнее меня; дай мне мудрости отличить первое от второго.
   Говорили о Думе, этом ублюдке российской демократии. Главным героем, конечно, был Жириновский с комедиями, которые он там разыгрывал. Все сходились на том, что Жириновский — платный клоун, и его задача — отвлекать массы от актуальных для народа проблем.
   Говорили, что непонятно, кто же теперь все мы? Советского Союза больше нет. Мы — граждане независимой Российской Федерации, суверенного государства. Но паспорта у нас оставались старыми, советского образца, и вопрос об их замене даже не поднимался. Получалось, что мы — граждане несуществующей страны, незаконно проживающие на территории Российской Федерации, и что в новой России нам просто нет места, мы — никто, мы даже не имеем права голоса.
   Видимо, теперешние наши правители сами не знают, уцелеет ли Россия в современных границах, и не сократится ли она до размеров Московского княжества времен Ивана Калиты? Все субъекты Федерации активно требуют независимости, а Ельцин им всем заявил, чтобы они брали столько суверенитета, сколько смогут удержать. А может, власть боится народного гнева, вроде пугачевщины, и на всякий случай оставляет себе лазейку для возврата к старому?
   Солнце спряталось за крыши сараев, стали донимать комары. Гостеприимные хозяева предложили перенести застолье в летнюю кухню, там нет комаров, а места хватит всем. Передислокация прошла организованно и быстро. Я остался во дворе покурить. Ко мне присоединились некурящие Борис Маргулин и Виктор Седякин. Борис о политике говорил неохотно, Седякин тоже ограничивался общепринятыми фразами. Да и о чем говорить? Какой смысл имел любой наш, самый конструктивный разговор? Вверху все решили за нас — без нас. Нам оставалось лишь по мере возможностей подстраиваться под события этой «революции сверху».
   Я курил «профессорскую» трубку. На солидный курительный прибор меня заставили перейти непосильные цены на табачные изделия, которых появилось великое множество во всех ларьках. Каких только сигарет сейчас не увидишь в продаже, вплоть до «Кемела», о котором в советские времена мы могли лишь мечтать! Но купить их я не мог. Пришлось перейти на трубку, набитую самосадом. Чтобы самосад не драл горло, я загодя перемешал его с донником.
   Мы поговорили о Чечне. Похоже, там начинается серьезная заварушка, и эта заварушка нужна не только Дудаеву, но еще больше — нашим правителям. Маленькая победоносная война со своим же народом поднимет рейтинг власти. Если же война затянется, то это тоже им на руку. Тогда любые трудности можно оправдать этой войной. Старое правило: война все спишет.
    Мы считали, что война в Чечне затянется надолго. Блицкриг там не получится. Не тот народ чеченцы, чтобы смириться под угрозой оружия. Русские цари покоряли Кавказ 150 лет, и все равно Сталину пришлось выселять чеченцев в Сибирь, подальше от греха. Мы отрицательно относились к ельцинскому министру обороны Грачеву. Он выглядел внешне, как откровенный дегенерат, а в народе получил прозвище Паша-Мерседес за спекуляции с популярными среди «новых русских» автомобилями. Этот горе-вояка обещал навести порядок в Чечне силами двух батальонов за пару дней. Война шла уже второй год, и конца ей не видно.
На следующий день вся компания направилась с визитом вежливости к моей матушке. Она уже побила все достижения по долголетию среди красно-ярских учителей, и уверенно шла на абсолютный рекорд. Ее ясности ума и твердости памяти мог позавидовать любой. Сейчас она цвела от комплиментов и пожеланий. Такие визиты очень подбадривали ее. Жизнь у нее теперь ограничивалась немногими радостями.
   С нами пришла наша «товарищ Аня». Она первая сообразила, что наш довольно продолжительный визит, при всей матушкиной радости, уже утомил ее. Под удобным предлогом «товарищ Аня» увела почитателей педагогического таланта.
   Мы снова расселись под яблонями в саду Гаршиных. Пили немало, но странное дело, никто не пьянел. Даже не слишком надежные в этом отношении Славик Кляксин и один из наших мужей не перешли границу разумного. Мы говорили о наших школьных годах. Воспоминания перемешивались с разговорами о теперешней странной жизни в новой России.
    Потом начались песни, прекрасные песни недавнего советского бытия. При всем уважении к нынешним звездам шоу-бизнеса могу отметить, что ни одна их самая распромодная песня никогда не звучала в компаниях, где мне приходилось бывать. Наверное, это показатель уровня и качества. Да и самим звездам, видимо, надоедает их собственное нытье и кривляние, и они с удовольствие поют старые советские песни, хотя по вокальным данным далеко уступают нашим прежним певцам.
   Наша троица опять уединилась покурить. Жизнь менялась стремительно. В лучшую ли, в худшую ли сторону, — этого никто не знает наверняка. Основной валютой в стране стал, к нашему позору, доллар США. За доллар брали уже почти 3000 рублей. Правительство заменило старые советские деньги на новые российские, какой-то несолидной, карамельной расцветки.    Как принято в нашей чиновничьей стране, на обмен денег народу отвели всего три дня. У касс сбербанка толпились огромные очереди, старушки рыдали, проклинали родную власть, кричали, падали в обморок. «Новые русские» в этих безобразных очередях не попадались. Говорили, что «своим» людям банки обменяли деньги заранее. Появились купюры в 5000, 10 000, даже 100 000 рублей.
   В январе я за самые дешевые зимние импортные ботинки из кожзаменителя, — отечественные товары на рынке практически не появлялись, — отдал полтора своих месячных оклада. Рынок заполнился откровенно бросовыми импортными поделками. При внешнем обилии товаров: яркие шоколадки, жвачка, разноцветные сигареты, тряпье, памперсы, сникерсы и тампаксы, — купить что-то приличное невозможно. Качество товаров не выдерживало никакой критики. Обувь разваливалась на ходу, одежда превращалась в тряпку еще до стирки, спиртными напитками люди травились насмерть. Женские модные сапоги по бешеной цене на поверку оказывались с картонной подошвой.
   У меня сложилось впечатление, что нечистые на руку предприниматели за рубежом срочно организовали огромные поточные линии по производству подобного дерьма для дикой России и наживали бешеные проценты. Судя по тому, что такое продолжалось и потом, еще долгие годы,    — я, видимо, прав.
   Вошла в моду задержка зарплаты сотрудникам. В нашей фирме январскую зарплату выдали в апреле, и это считалось хорошо. В других организациях людям не платили по полгода и больше. В одной родственной московской фирме зарплату не платили десять месяцев. Невыплаченная зарплата уже превратилась в порошок из-за инфляции, но даже ее людям не выдавали. Сотрудники объявили забастовку. В это время директор той фирмы, кстати, выходец из нашего НИИ, уехал в командировку в США и привез оттуда два новеньких «форда» для дома, для семьи. А этот директор на общем фоне руководителей пользовался определенным уважением.
   Пронырливые дельцы «наваривали» огромные деньги буквально из воздуха. СМИ с гордостью называли фамилии новых хозяев России, сколотивших баснословные капиталы. Они только забывали указывать, что эти криминальные богатства — бывшая советская государственная собственность и что новоявленные миллионеры сколачивают состояние за счет ограбления народа. Правда, народ безмолвствовал, — в основной своей массе.
   Собственно, задержка зарплаты тоже стала одним из источников сколачивания «первоначального капитала». Эти деньги руководители фирм по сговору с банками прокручивали в выгодных финансовых махинациях и получали солидную прибыль. А народ? С народом можно не считаться. Им не платят зарплату, а они все ходят на работу. Можно вводить платный доступ к рабочему месту — народ и это стерпит. Народ — это быдло, и существует он только для того, чтобы обеспечивать громадные прибыли умным людям.
На многих предприятиях сотрудникам не просто задерживали выплату денег. После митингов, криков и забастовок им выплачивали зарплату продукцией, которую производила фирма. Доходило до горьких анекдотов. Где-то зарплату выдали гробами, где-то — куриным пометом. Людям приходилось торговать этой продукцией, чтобы как-то прокормить семью. Более энергичные разбегались по коммерческим фирмам, таких фирм расплодилось великое множество, как поганок после дождя.
   Оставшиеся перебивались, как могли. Одна моя сотрудница упала на работе в обморок. Врачи поставили диагноз: крайнее истощение на грани дистрофии от длительного недоедания. Оказалось, она много недель почти ничего не ела, чтобы прокормить своих детей. По сообщениям СМИ такое случалось в стране нередко. Падали в голодные обмороки учителя, врачи, научные сотрудники. Я только не помню, чтобы упал в голодный обморок кто-то из чиновников или депутатов. Этот люд получил полную свободу и драл с простых граждан громадные взятки за любую бумажку.
   Полуголодные научные сотрудники разрисовывали матрешек, шили одежду, торговали тряпьем. Товар они брали у коммерсантов на реализацию. Почти все мои знакомые открыли частные фирмы в надежде на возможный доход. Основным видом деятельности таких наивных людей стало домашнее брокерство. Я сам после работы усаживался за телефон и часами «качал воздух» с такими же бедолагами-»бизнесменами».
   — Есть 10 цистерн спирта. Нужен аванс!
   — У меня — эшелон «Камазов». Нужен аванс.
   — Срочно нужен аванс на вагон джинсовой ткани! Через час джинсовка уйдет, будет поздно!
   Увы, за очень редким исключением, из такой деятельности ни у кого ничего путного не вышло. Все сферы предпринимательства в новой России уже поделили и жесточайше контролировали бандитские группировки. Слова «рэкет», «мафия» прочно вошли в обиход граждан демократической России.
   На улицах, на вокзалах, в электричках нищие выпрашивали деньги. Знающие люди уверяли, что попрошайничество — очень доходный бизнес и контролируется «мафией» весьма жестко. Жутко смотреть на голодных, оборванных, грязных беспризорных детей. Даже в военные годы я не видел ничего похожего на это народное бедствие. Стоили ли ельцинские реформы, о которых он с гордостью частенько говорил в СМИ, искалеченной жизни хотя бы одного ребенка? Можно ли считать реформами действия нашего президента и его откровенно криминального окружения, если абсолютное большинство народа погрузилось в беспросветную нищету?
   Страна напоминала блокадный Ленинград, только в сильно ухудшенном варианте. Бывшие советские люди, ныне свободные «россияне», вымирали от голода и холода, от нищеты и дурной пищи, от отсутствия медицинской помощи, просто от непосильного труда за мизерную плату. Смертность в великой России достигла небывалого уровня. А рождаемость фактически прекратилась. Обычное украшение улиц — молодые мамы с колясками — исчезли из нашей жизни. Молодежь не хотела заводить детей в нищете. Девушки, вчерашние советские пионерки и комсомолки становились проститутками. Молодые парни шли в бандиты.
   Морги не принимали покойников: они были забиты невостребованными трупами. У родственников не имелось средств на похороны. На мусорных свалках, у мусорных контейнеров появились бедняги, которые рылись в отбросах в надежде найти хоть что-то съедобное. Появились в большом количестве бомжи — граждане без определенного места жительства. Они потеряли свое жилье по собственной глупости, а чаще — с помощью бандитов, которые выбрасывали их из квартир. Я однажды ехал в электричке в соседстве с бомжами. Эти одетые в ужасающие лохмотья существа совершенно потеряли человеческий облик, и от них воняло невыразимо.
   Вечером опасно выходить на улицу, — это после спокойной советской жизни, когда любой человек мог провести ночь на лавочке в сквере. Наглые мордастые парни с толстыми золотыми цепочками на шеях, с остриженной наголо или бритой головой и с инстинктами кровожадных хищников стали хозяевами нашей жизни.
   Как-то я заехал к приятелю и оставил «Москвич» во дворе. Потом приятель вышел проводить меня. Его присутствие предотвратило серьезную беду. Возле моего «Москвича» стояла навороченная иномарка, и мордастый бритоголовый парень громогласно возмущался, преимущественно матом:
   — Это МОЕ место! Кто поставил тут эту рухлядь? Кто посмел занять МОЕ место?
   Он не слышал моих слов. Он не воспринимал меня, даже не как человека, но и как тварь, способную говорить. Он дрожал от праведного гнева. Какая-то мразь посмела занять место, где ОН обычно ставил СВОЮ машину! Я тоже раскипятился и уже начал искать монтировку. Неизвестно, чем кончилось бы дело, скорее всего — моей безвременной кончиной. Но, к счастью, мой приятель немного знал этого «крутого», они жили в одном доме. Приятель успокоил нас обоих. Инцидент обошелся без кровопролития.
   За последние два года мне три раза пришлось отбиваться от молодых наглецов грубой силой, которой меня Бог, к счастью, не обидел. Однажды такое побоище произошло в электричке, на глазах у милиционера. Подвыпившие хулиганы грубо и назойливо приставали к симпатичной парочке. Я вступился. Хулиганы слов не понимали. Разгорелась рукопашная схватка. Милиционер спокойно взирал на поединок, а когда наступил ничейный перерыв в битве, он подошел к бандиту, обнял его за плечи и стал успокаивать:
   — Вася, друг, да не связывайся ты с этим дерьмом. Мы с ним потом разберемся.
Это произошло на глазах притихших пассажиров. Видимо, только присутствие свидетелей вынудило блюстителя закона «принять меры». Если бы свидетелей не оказалось, то, я уверен, страж порядка встал бы на сторону хулигана, уж очень по-дружески они общались.
   Разборки бандитов превратили города в прифронтовые. Банды делили сферы влияния. В нашем городе в эти годы ельцинских реформ практически ежедневно хоронили молодых парней. Нельзя сосчитать сыновей моих знакомых, убитых в бандитских стрелках. Но жуткую статистику замалчивают, когда прославляют демократию.
   Погиб сын моего знакомого, занимавшего довольно ответственные посты в советские времена. Парню недавно исполнилось 24 года, но говорили, что он уже успел стать большим «авторитетом», чуть ли не главой городской мафии. Его труп нашли в лесу около крупной автомагистрали. Патологоанатом насчитал в теле 8 пулевых ранений. Труп лежал рядом с «навороченной» иномаркой. В салоне и багажнике машины убитого парня нашли целый арсенал. Иномарка изрешечена пулевыми пробоинами.
   Не знаю, насколько верно говорили об «авторитетности» погибшего парня, но новые хозяева нашей жизни устроили грандиозные похороны. Траурная процессия из сверкающих иномарок забила улицы. Даже движение электричек остановилось почти на час. Случайных автолюбителей, оказавшихся на пути процессии, попросту сбрасывали в кюветы вместе с их «Жигулями» и «Москвичами».
   Отец убитого, человек с немалыми связями, не смог добиться помощи от милиции. Милиция предпочитала не связываться с криминалом, ее устраивали взятки от бандитов. Российская милиция сама превратилась в одну из крупнейших бандитских организаций. Отец, бывший довольно крупный партработник, вынужденно обратился к «браткам». Не знаю, чем все это кончилось. Но погиб молодой, энергичный парень, явно обладавший немалыми способностями. В новой России для него не оказалось другого места, кроме главаря банды.
   Из каких-то потайных щелей вдруг вылезли какие-то березовские, гусинские, ходорковские, абрамовичи. Они давно скупили за бесценок все ваучеры в стране, завладели основной частью бывшего народного достояния СССР. Теперь они стремительно наращивали свой капитал. Методы их просты. Они организуют банкротство приглянувшегося предприятия и приобретают его почти бесплатно.
   Прибыльным делом стало депутатство в Думе. «Слуги народа» провели законы о своем безбедном существовании до самой кончины. Они приняли закон о своей неприкосновенности, то есть, о полном неподчинении закону. В Думу лезли откровенные преступники и бандиты,    чтобы и безнаказанно продолжать свои грязные дела.
   Наша когда-то великая страна, наш когда-то великий народ, все мы попали в руки откровенно дегенеративных людей с психологией мелких жуликов, которым вдруг крупно подфартило. Ни один из них не думал, да по своему нравственному и умственному уровню не мог думать, о благе народа, о процветании страны. Они не скрывали своей основной задачи: хватать, хватать, хватать. Хватать все, что имеет хоть какую-то ценность, и срочно переводить деньги в надежные зарубежные банки. С них брали пример другие люди.
Как-то на двое суток остановилось движение поездов на Ярославском направлении.     Оказывается, в Мытищах ловкие ребята украли сотни метров медного кабеля к железнодорожным стрелкам. В нашем городе возле моего гаража проходила резервная ЛЭП. Среди бела дня подростки взобрались на металлические опоры и резали алюминиевые провода. Когда мы прекратили это безобразие, мальчишки спокойно ответили, что им нужны деньги, а алюминий принимают по 16 центов за килограмм.
   У моей матушки в огороде, в Красном Яре, кто-то ночью отрезал и стащил несколько десятков метров водопроводных труб для поливки. Все жители села знали человека, который принимает металлолом у жуликов и сам не брезгует посильным воровством, но милиция отказалась рассматривать дело.
   Знаменитый Олимпийский комплекс купил какой-то «новый русский» за 150 тысяч рублей. Это один случай из миллионов. А Ельцин разглагольствовал о реформах и демократии. Знал ли он, что творилось в стране с его одобрения? Не мог не знать. Но ничего не делал для облегчения жизни вымирающего народа своей страны. СМИ родили новый термин «семья», имея в виду родственников Ельцина, которые активно участвовали в разграблении страны, включая займы Международного валютного фонда. МВФ выдавал России транши под огромные проценты якобы для материальной помощи народу, но до народа деньги не доходили.
   Примерно в начале 1992-го года в выступлении по TV Ельцин торжественно заявил:
   — Если к осени положение народа России не улучшится радикальным образом, то я положу голову на рельсы!
   К осени жизнь простых людей стала гораздо хуже. К тому же, 2 октября за одну ночь доллар вдруг вырос в два с половиной раза. Люди потеряли остатки денег, — печально известный «черный вторник». Однако голова Ельцина осталась у него на плечах.
   Я допускаю, что он выполнил обещание и положил голову на рельсы. Вот только движение поездов на этой магистрали в тот день заранее перекрыли. Но даже такой фарс вряд ли имел место в биографии нашего президента, недавнего кумира народа. Иначе бы СМИ тут же подняли страшный вой вокруг героического поступка лидера России. Перед глазами стоит душераздирающая сцена.
   — Смотрите и слушайте! Президент со спокойствием олимпийца кладет голову на предварительно стерилизованный рельс! Вот он находится в такой позиции минуту, вторую, третью. Ура! Президент сдержал свое обещание! Президент положил голову на рельсы! Вот он поднимается с ковра и едет в Барвиху поправлять здоровье, подорванное этим подвигом, непосильным для простого смертного!
   Увы, подобных сообщений не было. Ельцин занимался другими, гораздо более важными делами. Его действия в эти годы — точная копия действий Горбачева. Невольно приходила мысль, что оба они действовали по одному и тому же сценарию, разработанному и утвержденному Большим Другом. Друзья сменились, у Горбачева был Друг Рональд, у Ельцина — Билл, но политика оставалась: окончательный и бесповоротный развал России как потенциального серьезного соперника США на пути к мировому господству. Победители Третьей мировой делили мир по своему усмотрению и определяли судьбу побежденных.
   Недавно Ельцин побывал в Германии. Теперь вместо двух немецких стран, ГДР и ФРГ, существовала единая Германия, член НАТО. Ельцин выводил наши войска с территории бывшей ГДР. Огромный контингент военных без всякой подготовки покидал Германию и оставлял там. Оставались здания и сооружения, огромное количество военной техники и складов с боеприпасами, обмундированием и запасами питания. Все это Ельцин совершенно бесплатно, то есть, опять же за наш счет, отдавал немцам. А в новой России для этого миллиона солдат и офицеров не было ни жилья, ни работы. Им предстояло пополнить армию безработных или идти в бандиты.
   На торжественном митинге по поводу этого долгожданного для немцев события Ельцин малость перебрал и взялся дирижировать военным оркестром, а потом на глазах ликующих немцев попытался плясать и петь «калинку-малинку». Эффект получился сногсшибательный. В истории цивилизованной Европы подобного еще не бывало. Что поделаешь, — загадочная русская душа.
   Ельцин оказался щедрым не только по отношению к немцам. Он объявил Россию правопреемницей рухнувшего СССР, хотя в этом не было ни малейшей необходимости. Это означало, что внезапно обнищавший по его милости народ теперь должен платить неизвестно как накопившиеся огромные долги СССР всем странам и народам, включая долги Царской России. Международные законы не требуют уплаты долгов давно смещенных правительств и давно исчезнувших стран, но Ельцин проявил купеческую щедрость — за счет народа, за счет нас. А народ по-прежнему безмолвствовал. Мы все возмущались в тряпочку, показывали кукиш в кармане и — безропотно молчали.
   Народ мой безмолвствует. Но безмолвствует не только русский народ. Легенда гласит, что однажды изгнанник Ходжа Насреддин приехал инкогнито в родную Бухару. Стражники взяли с него громадную пошлину за въезд в город. Гостевую пошлину, ибо ехал он в гости. Родственную пошлину, ибо ехал он в гости к родственникам. Пошлину за ишака. Гостевую и родственную пошлину за ишака, ибо у ишака, конечно, имелись в Бухаре родственники. Ходжа безропотно отдал последние деньги и сказал сборщику пошлины:
   — Ты прав, о высокомудрый. У моего ишака и в самом деле в Бухаре полно родственников. Иначе ваш эмир давно полетел бы с трона со своими порядками.
   Прав Ходжа Насреддин. Прошла почти тысяча лет, а в той же стране сидит на троне точно такой же эмир, бывший первый секретарь ЦК компартии Узбекистана. С такими же порядками. А многострадальный узбекский народ по-прежнему безмолвствует. По той же причине, которую назвал мудрый лукавец. Узбеки, как и другие азиатские народы, не боготворят своих правителей, но безмолвствуют. Азиатские народы давным-давно по наивности вложили палец в зубастую пасть хищной родной власти и теперь безмолствуют: авось, не отхватят всю руку — вместе с головой.
   Это — Азия. В Европе все иначе. В IX-X веках нашей эры бешеная орда свирепых и безжалостных викингов захватила власть почти над всеми европейскими народами. Викинги ворвались в относительно спокойную жизнь Европы как стая ненасытных волков. С тех пор в жилах европейских монархов любой династии течет кровь этих двуногих хищников.
   Власть викингов принесла народам Европы неисчислимые бедствия. И эти народы давно поняли на горьком опыте, что государственная власть — великое бедствие. Государственная власть — главный враг народа. С государственной властью надо бороться всеми возможными способами. Европейцы не боготворили своих правителей. Не щадя жизни, они отстаивали свои свободы от посягательств хищной и ненасытной государственной власти. И в конечном итоге — победили. Сейчас простые люди Европы крепко держат своих правителей в ежовых рукавицах закона. Эти законы священны, потому что омыты кровью многих поколений.
   За свои свободы европейцы должны во многом благодарить нас, особенно русский народ. Когда разразилась Великая Октябрьская социалистическая революция, и на одной шестой части земного шара власть оказалась в руках большевиков, европейские правители в ужасе притихли. Они своими глазами семьдесят лет испуганно наблюдали и видели, что может произойти с ними, если перегнуть палку в своей жестокости по отношению к народу. И в страхе перед возможным возмездием они пошли на множество уступок простым людям.
   Великий Эксперимент, который обошелся моему народу в десятки миллионов жертв, помог простым европейцам устроить достойную, спокойную жизнь. Правители европейских стран сохранили свои троны и мягкие кресла, но долго еще будут смертельно бояться народного гнева. Да будут счастливы народы Европы, хотя их счастье покоится на наших великих и долгих бедах, страданиях и жертвах нашего народа.
   Это — Европа. А мы — не Европа и не Азия. Мы — Евразия, а точнее — Азиопа. Мы, азиопы, боготворим своих правителей, преклоняемся перед ними. Власть безжалостно грабит нас, держит в голоде, холоде и нищете. Мы догадываемся, что с нами творят что-то ужасное. Но — безмолвствуем и подчиняемся. Ведь это же наша родная власть с ее отеческой заботой о нас, неразумных и сирых сынах и дочерях.
   Стоит только появиться у нас новому правителю, о котором мы практически ничего не знаем, о котором мы даже толком и не слышали, как тут же всех нас охватывает раболепный восторг. Немедленно находятся энтузиасты с горящим взором. Они срочно ваяют новуму кумиру памятники, славословят его в фильмах и книгах. Они включают описания его славных деяний в учебники, заваливают прилавки его портретами. А мы все дружно хлопаем в ладоши, хлопаем ушами, овечьим гуртом идем на избирательные участки и всенародно выбираем своего нового, неизвестного нам, но обязательно мудрого и справедливого владыку.
   И не находится среди нас никого, кто по примеру андерсоновского наивного мальчика ткнул бы пальцем в нашего нового кумира и закричал бы:
      — А король-то голый!
      Это мы — Азиопа. Даже за тысячу с лишним лет мы так и не поняли, что государственная власть, как бы она ни называла себя, враждебна народу, чужда ему, глубоко антинародна. За долгие-долгие века князей сменяли великие князья, их — цари, царей — императоры, потом пришли генсеки, за ними — демократические президенты. И все они без исключения вели и ведут смертельную, кровопролитную войну со своим народом, с нами. Война идет больше тысячи лет, и конца ей не предвидится. Она будет продолжаться, пока власть не уничтожит народ. Или пока народ не поставит власть на ее скромное место слуги народа. Но мы еще так и не поняли, что любую власть надо держать в строгих рамках закона.
   Последние лучи заката почти не проникали сквозь густую листву яблонь. Я попыхивал «профессорской» трубкой с самосадом, Виктор и Борис негромко обменивались репликами. Из летней кухни доносилось слаженное пение одноклассников. Наша пятая встреча «сорок лет спустя» заканчивалась. Развеселая песня самодеятельного хора удивительным диссонансом накладывалась на невеселые мысли. А в целом, несмотря на наше общее бедственное материальное положение, мы на этот раз прекрасно обошлись имеющимися скромными средствами.
   К сожалению, это неистребимая черта нашего многострадального народа — всегда обходиться своими силами и средствами. Власть грабит нас, унижает наше человеческое достоинство, обрекает нас на нищету, болезни, бесправие и вымирание.
   Уцелевшие коммунисты во главе с Зюгановым мрачно говорят об антинародном режиме Ельцина. Но когда наша власть заботилась о народе? За тысячу с лишним лет существования государственной власти на Руси нет примера, чтобы власть думала о благе народа. А мы терпим, и это патологическое терпение уже вошло в наши гены.
   Мы выживаем в любых условиях. Чуть поднявшись на ноги после очередного сокрушительного удара родной власти, мы снова принимаемся покорно обслуживать ее, кормим ее, холим и лелеем. Мы уж как-нибудь перебьемся своими силами и средствами, лишь бы наши радетели-благодетели не оставляли нас своим вниманием. А правители позволяют нам немного встать на ноги и новым предательским ударом отбирают у нас нажитое снова и снова.
   Боюсь, что это будет продолжаться до тех пор, пока все мы, весь мой народ, когда-то великий русский народ, не исчезнет с лица Земли вместе с другими братскими народами, которые поверили нам и наивно доверили, как старшему брату, свою жизнь и свою историческую судьбу.


                ВОСЬМОЙ КЛАСС
               1950 — 1951 учебный год

      Первого сентября 1950 года наш класс собрался в сильно изменившимся составе. Нас теперь стало около 40 человек, и больше половины — новички. Они пришли из окрестных сел и деревень, в которых не было десятилетних школ: из Звонаревки, Подстепного, Ленинского, Луговского, Генеральского, даже из Фурмановки, хотя она относилась к Марксовскому району. Во всем районе только в Красном Яре могли они получить среднее образование. Появились, как всегда, и просто приезжие.
      Мужскую часть класса пополнили Борис Борисенко, Юра Клебанов, Василий Бирюлев, Василий Полулях. В середине года в классе появился сын очередного первого секретаря райкома ВКП (б) Кляксин Вячеслав, наш Славик. Его эффектное появление в классе я описывал. Девичья часть класса увеличилась гораздо заметнее.
   Потерь, против ожидания, оказалось не так уж много. Ушел из школы и навсегда пропал из нашей жизни Павел Пашутин, уехали Толик Гусев, Юра Егорьев, собирался уезжать с родителями Вовка Батарин. Из девочек Валя Бережкова, Валя Фадеева, Таня Бураш поступили в медицинское училище, Валя Цыганенко тоже прекратила учебу и со свидетельством о неполном среднем образовании устроилась работать почтальоном.
   Новички первое время жили, где могли. Кто-то поселился у знакомых или родственников, кто-то снимал угол у жителей Красного Яра. Но большинство в теплое время года предпочитали ежедневно ходить в школу из своих сел. До Звонаревки и Подстепного было 4 километра, до Ленинского — 5. Примерно к началу зимы школа организовала для «иногородних» интернат, и почти все наши новые одноклассники стали жить там. Мужской интернат располагался на углу улиц Карла Маркса и Интернациональной, а женский — на углу Сталинской и переулка Карла Маркса.
   Нас с Борисом Маргулиным, наконец-то, Раиса Давыдовна рассадила по разным партам. Мы с ним дружили, да с Борисом и ссориться-то просто невозможно, он умел предотвратить любой конфликт, «рассосать» или превратить его в шутку. Но нам обоим до чертиков надоели подначки насчет Пата и Паташонка. Наша разница в росте с годами продолжала увеличиваться.
Меня посадили с Василием Полуляхом. Полуляхи в Красном Яре составляли мощный семейный клан. У нас в классе уже училась двоюродная сестра Васи — Рая Полулях. Много лет спустя Раиса Михайловна прислала мне свои короткие воспоминания.
   «Валера, ты просишь написать свои воспоминания, но прежде чем присвоить себе право писать, надо обладать даром повествования. Я же его не имею, не много сумею написать, это будет как бы биография, а не то, что ты рассчитываешь получить от меня. Вообще, я никогда ничего подобного не писала и сейчас, откровенно говоря, не знаю, что писать.
Было у нас детство, но назвать его счастливым полностью нельзя, годы шли тяжелые. В семье у нас было двое детей, старшей исполнилось 10 лет, когда началась война. Отец, как и многие другие мужчины, ушел на фронт. Остались мы в рыбацком поселке с мамой, которая, как и все женщины, заменила мужчин, выполняла их работу. А мы, дети, по мере своих сил помогали матерям в домашнем хозяйстве. Сейчас, вспоминая о тех годах, не могу поверить, что уже серьезно помогала сестре, беспрекословно выполняла все ее поручения по хозяйству, хотя в 1941-м году мне исполнилось всего пять лет.
   Шли годы, началась моя учеба. Еще продолжалась война. Конечно, знания мы получали не такие, как сейчас, но это счастье, что нас все-таки учили в такой глубинке.
    В 1944-м году мы получили сообщение, что наш папа получил ранение и лежит в госпитале в Саратове. Что за ранение, нам не сообщили, но он остался жив, и это счастье. Доехать до Саратова из нашего поселка непросто, но мама взяла меня с собой. Эту поездку, эту встречу с отцом я никогда не забуду. Папе оторвало нижнюю губу. А какие ранения были у других, описать невозможно. Все, кто мог ходить, и даже те, кто не мог, встретили нас с мамой, как родных. Мне уделяли большое внимание, носили на руках, дарили гостинцы, кто что мог. Для меня это был настоящий праздник.
   Кончилась война, папу перевели на работу в Красный Яр, где я продолжала свою учебу. Здесь у меня появились новые друзья. Лучшей моей подругой стала Люся Грач, с которой мы делились всем. После окончания школы мы с ней поступили в сельскохозяйственный институт в Саратове, но она его закончила, а я, понимаешь, бросила из-за своей глупости. Убедить меня продолжать учебу никто не смог. Родители посчитали, что если дочь так решила, значит, пусть так и будет.
   После я окончила библиотечный техникум и проработала в детской библиотеке в Марксе более 23-х лет. В жизни случалось все: и радости, и горе, но радости было больше. У меня хорошая семья, есть дети, два сына. Они сейчас живут самостоятельно, обо мне заботятся, есть внуки. И детям, и внукам ставлю в пример нашу школьную дружбу. Хочется привить им благородство, уважение друг к другу, чтобы они не забывали старых друзей, оставались рядом со школьными друзьями не только во время учебы, но и не забывали друг о друге всю свою жизнь. Я рассказывала своим детям и рассказываю своим внукам о нашем классе, о школе, о наших безобидных шалостях, о тех нелегких годах учебы, о наших встречах каждые пять лет.
   Мы не забывали друг о друге никогда, и очень хорошо, что наши встречи проходят постоянно, через каждые пять лет. Первые наши встречи мы проводили с нашими учителями, и все вместе вспоминали годы учебы, наши промахи и неудачи. Учителя были с нами всегда, пока не ушли из жизни, да и друзей одноклассников мы уже недосчитываемся. Нет уже моей подруги Люси Грач, нас стало меньше, но мы продолжаем встречаться.
   Большое спасибо дорогим нашим мальчишкам, ребятам-одноклассникам: тебе, Олегу Васильцеву, Борису Маргулину, Вите Седякину и многим другим, которые живут сейчас в разных концах России. Это они не забывают о нас, организуют наши встречи через каждые пять лет. Так приятно побывать с вами в Красном Яре, где мы учились и окончили школу. Большое спасибо Рае Рудиной (Гаршиной) за ее всегда теплый прием.
   Нам уже очень много лет, но мы будем встречаться и переписываться, по мере возможности звонить друг другу».
   У Васи Полуляха имелось несколько братьев. Младший его брат Николай через полвека стал главой администрации Красного Яра.
Вася Полулях оказался хорошим товарищем. Самостоятельный, спокойный и доброжелательный, он относился к одноклассникам уважительно, но без малейшего заискивания. Если ему что-то очень не нравилось, он мог вспылить и послать кого угодно по самому дальнему адресу, но быстро отходил. Почти всегда на его лице сияла улыбка.
   До 8 класса он жил и учился в Комаровой Гриве, на берегу коренной Волги. Мы с ним подружились, и он однажды пригласил меня на денек-другой погостить в их рыбачьем поселке. Его отец там работал в рыбколхозе.
    Вася никогда не пребывал в праздности. В Красном Яре он поначалу жил у своих родственников и серьезно помогал им и в домашних делах, и в работе.
   Вася Полулях — потомственный рыбак и охотник. У него, как и у Пашутина, имелось ружье, и именно от него мы узнали, что для хранения и применения гладкоствольного огнестрельного оружия необходимо специальное разрешение милиции. Вася такое разрешение получил, и от этого он заметно вырос в наших глазах. Он постоянно, даже на коротких школьных переменах занимался серьезными мужскими делами. То вязал бесконечные сети с помощью челнока и плашки, то выстругивал из грушевого чурбака новое ложе для ружья взамен лопнувшего, то полировал блесны, то точил громадные рыболовные крючки. Больше всего он вязал: сети, бредни, вентири, всевозможные накидные сети. Даже на голове для стабилизации «политики» он носил собственноручно связанную элегантную сеточку. Он научил этому нехитрому мастерству и меня, что пригодилось мне много лет спустя, когда я увлекся серьезной рыбалкой. Правда, на это занятие мне никогда не хватало времени.
   С Васей Полуляхом мы сидели за одной партой три года, до нашего последнего школьного звонка. В 8 классе наша парта стояла второй от учительского стола, у окна. Впереди нас на первой парте сидел еще один новичок, Юра Клебанов, высокий и худой юноша, молчаливый и суровый на вид брюнет с довольно длинными прямыми волосами, немного похожий на индейца, только очень бледнолицего. Его волосы я запомнил потому, что они были довольно сальными и висели если не сосульками, то прядями.
   С Юрой Клебановым связана одна моя неумная шутка. Одевались мы тогда кто во что мог. Юра ходил во френче из зеленого офицерского сукна, по-моему, трофейного, наши офицеры кителя носили серые или защитного цвета. Как-то на уроке у меня в руках оказался спичечный коробок. От нечего делать я расщепил его на лучинки и принялся втыкать эти лучинки во френч сидящего впереди Юры. Это оказалось очень увлекательным занятием, и мы с Васей покатывались со смеху. Бедный Юра ничего не подозревал. Когда я закончил свое черное дело, спина Юры напоминала ежа. И как раз в этот момент учительница вызвала его к доске. Он поднялся во весь рост спиной к классу, и раздался гомерический хохот. Юра тогда очень обиделся на меня, и поделом. Кроме оправданий в учительской, мне пришлось заглаживать свою вину перед Юрой. Он долго дулся на меня: кому в 14-15 лет понравится быть предметом насмешек класса? Но, несмотря на суровый внешний вид, душу он имел отходчивую, и вскоре простил «шутника».
   И Вася Полулях, и Юра Клебанов казались уже вполне сформировавшимися, серьезными людьми. Клебанов проучился у нас всего один год, и, как многие, бесследно исчез на просторах нашей страны. На наших встречах он ни разу не появился, и никто ничего не знает о его дальнейшей судьбе.
   А у Василия Васильевича Полуляха сложилась интереснейшая, полная довольно драматических событий жизнь. По своему социальному значению его жизнь, пожалуй, одна из самых богатых среди судеб моих одноклассников.
   После школы он поступил в Саратовский медицинский институт. Я помню, что в институте он увлекся хоккеем и считался результативным нападающим сборной медицинского института, — единственный из нас, кто сохранил и развил увлечение хоккеем. После окончания института он по распределению поехал в Забайкалье. Это самая восточная из точек, по которым разбросала нас судьба.
   В Забайкалье жизнь преподнесла ему на редкость драматическое испытание. Там он по-прежнему увлекался охотой. Однажды он поехал на охоту в тайгу вместе с другом. Видимо, из-за неосторожного обращения с ружьем его напарник получил смертельное ранение. Василий Васильевич несколько километров нес на спине умирающего через заснеженный таежный бурелом. В больнице друг его умер. Перед смертью он просил Василия Васильевича позаботиться о его жене и двух малолетних дочерях.
   Василий Васильевич выполнил эту предсмертную просьбу умирающего. Он сделал даже гораздо больше, сделал то, на что способен далеко не каждый, что мог сделать только человек высочайших нравственных качеств. Он женился на вдове и взял на себя заботу о двух ее дочерях. Это — настоящий подвиг человека большого сердца и большой души.
   В Забайкалье Василий Васильевич отработал положенные молодому специалисту три года и вернулся на малую родину в Красный Яр вместе с семьей. Он стал хирургом в красно-ярской больнице.
   К этому времени Хрущев провел масштабную операцию по «укрупнению». Как ведется на Руси, задумка была хорошая: приблизить условия жизни сельчан к городским, ликвидировать отставание деревни от города. Но в исполнении отечественных чиновников эта великолепная идея обернулась для страны очередной социальной катастрофой. В авральном порядке ликвидировали несколько тысяч, если не десятков тысяч мелких сельских населенных пунктов, тысячи мелких колхозов, сотни небольших районов. А эти мелкие деревушки и небольшие районы составляли основу нашего сельского хозяйства. Опять блестяще подтвердилась будущая крылатая фраза Черномырдина: «Хотели, как лучше, а вышло — как всегда».
   Прежние малые деревушки, мелкие колхозы, небольшие районы поддерживали культуру и плодородие на множестве маленьких участков земли, на неудобьях, на болотах, на кочковатых лугах, на всей российской глинистой и песчаной земле. Они боролись с заболачиванием, с кочкованием, с эрозией почвы, с диким кустарником. Их скромная продукция наполняла ненасытные «закрома родины».
   После укрупнения все эти неудобья навсегда потерялись для хозяйства страны. Участки земли заболачивались, зарастали кустарником, засолялись, заплывали глиной, покрывались неистребимыми кочками, плодородный тонкий слой уносил ветер. Такая же судьба постигла личные дворовые участки крестьян в заброшенных деревнях и хуторах. У руководителей укрупненных колхозов, совхозов и районов, как водится, не доходили руки до таких «мелочей». В итоге чиновничьего рвения объем сельскохозяйственной продукции по стране резко уменьшился.
   Этому способствовало еще одно увлечение Хрущева. Он побывал в благодатных по климату штатах Америки и вернулся оттуда, до предела воодушевленный кукурузным изобилием. В США Хрущев ездил со своим зятем Аджубеем, главным редактором «Правды». По возвращении Аджубей написал толстую книгу «Лицом к лицу с Америкой», в которой прославлял своего высокого тестя. В народе говорили: «Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей». Когда Хрущева лишили всех должностей и отправили на давно заслуженный отдых, Аджубей бесследно исчез с политического горизонта.
 Но это произошло позже. А пока Хрущев под впечатлением американского изобилия принял героическое решение: будем догонять Америку по производству мяса и молока, а для этого надо сеять кукурузу. Опять же — задумка замечательная и при разумной реализации могла принести большую пользу. Но в исполнении родных чиновников она снова привела к абсурду. «Сверху» во все концы необъятной страны пошли категорические циркуляры: сеять кукурузу! Кукурузу внедряли теми же методами, которыми Петр якобы Великий внедрял брадобритие, а Екатерина Великая — картошку.
   Кукурузу в принудительном порядке лихорадочно принялись разводить повсюду, даже за Полярным кругом. Результат оказался таков, какого и следовало ожидать. В нашей стране «рискованного земледелия» кукуруза в большинстве регионов не только не давала американских урожаев, но и вообще не желала расти. Ни Хрущев, ни вся огромная армия чиновников не учли, что даже самые северные штаты США географически расположены гораздо южнее тогда еще нашей Украины, не говоря о Сибири. Громадные сельскохозяйственные площади попросту выпали из оборота, не использовались по прямому назначению — для получения скромных урожаев извечных российских злаков: пшеницы, ржи, овса, ячменя, проса и кормовых трав.
   В сочетании с денежной реформой 1961 года, когда Хрущев провел бессмысленную деноминацию рубля 10: 1, это привело к интереснейшему, чисто социалистическому явлению кризиса недопроизводства. В магазинах исчезли масло и мясо, молоко и молочные продукты, даже хлеб. Хлеб отпускали покупателям в ограниченном количестве, по буханке в одни руки. За хлебом снова выстраивались громадные очереди. Пошли разговоры о возвращении к карточной системе. В великой социалистической державе, успешно строившей коммунизм к 1981-му году, реально назревал голод.
   Впервые за все послевоенные годы советскому народу снова пришлось испытать большие трудности с продуктами первой необходимости. Чтобы как-то выправить положение, власть нашла решение, которое затем стало традиционным для нашего сверхбюрократического государства как в советский период, так и после распада СССР, в период демократизации России. «По многочисленным просьбам трудящихся» впервые советская власть заметно повысила розничные цены на хлеб, мясо, молоко, масло и все молочные продукты. Это объяснялось якобы необходимостью повысить закупочные государственные цены и тем облегчить финансовое положение колхозов и совхозов.
   В газетах появились многочисленные публикации по экономическому анализу мировых цен с разглагольствованиями о необходимости приближения наших розничных цен к мировому уровню. Маститые нвемные ученые писали пространные статьи о вредном воздействии на организм человека, особенно подрастающего поколения, мяса, масла и молока, даже материнского — для младенцев.
   Знакомые аргументы, не правда ли? А изобретены они нашими родными, традиционно некомпетентными чиновниками именно в те годы, когда Хрущев дал команду построить коммунизм в СССР за ближайшие двадцать лет. С тех пор, с легкой руки Хрущева и его чиновничьей команды, все наши лидеры, независимо от того, «лысые» они или «волосатые», за большевиков они или за демократов, проводят свои корыстные реформы только за счет народа, о благосостоянии которого они на словах так трогательно пекутся в предвыборный период.
Хрущевские «реформы» привели к большой национальной трагедии. В 1962 году в Новочеркасске правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию жителей города, возмущенных разрушительными результатами бюрократических «реформ». С уцелевшими зачинщиками расправились весьма круто. Этот способ решения социальных вопросов тоже успешно принят на вооружение всеми нашими последующими правителями, — вплоть до расстрела Ельциным «Белого дома» вместе с непокорным парламентом демократической России.
 Вот такая обстановка сложилась в стране, когда Василий Васильевич вернулся из Сибири в родные края с женой и двумя приемными дочерьми. Красный Яр тоже оказался жертвой «реформ». Красно-ярский район упразднили, центр укрупненного района перенесли в село Терновку, расположенное далеко за Энгельсом. Хорошо звучит: село Красный Яр, Терновского района. Наше родное село в одночасье превратилось в заурядную деревню. Прекратили существование все многочисленные организации бывшего райцентра. Жизнь в Красном Яре замерла. Село быстро захирело и пришло в запустение. В нем сохранились только три культурные точки: средняя школа, клуб и больница.
   Средняя школа уцелела вопреки рвению областных и районных чиновников. В стране уже действовал закон об обязательном среднем образовании и шла подготовка к принятию закона о всеобщем высшем образовании. СССР всерьез намеревался стать самой образованной страной мира и собирался удержать завоеванные позиции по числу ученых, инженеров, студентов и школьников. Газеты печатали гордые фразы: «Каждый третий ученый в мире — советский ученый!», «СССР — самая читающая страна!». Поэтому среднюю школу в Красном Яре не тронули.
   Клуб в Красном Яре сохранила несгибаемая Дора Григорьевна. О ее железный характер и твердую волю разбились в прах все чиновничьи потуги. Бессменная руководительница нашего клуба победила в неравной борьбе. Во что это ей обошлось, знала только она.
   А больницу в Красном Яре спас от уничтожения Василий Васильевич Полулях. Он проявил организаторские способности, и его назначили главным врачом сельской больницы. Немало сил и здоровья пришлось затратить ему, чтобы сохранить единственную на территории бывшего района больницу. Но он добился своего, и жители Красного Яра должны по достоинству оценить его усилия.
   Василий Васильевич проработал в больнице сорок лет — до ухода на заслуженный отдых. Под его руководством больница всегда оставалась на хорошем счету в вышестоящих медицинских и бюрократических инстанциях. Жители Красного Яра и всего бывшего района имеют сейчас возможность получить безотказную медицинскую помощь. И все это — благодаря нашему скромному однокласснику. Мы с удовлетворением узнали, что Василию Васильевичу присвоено почетное звание заслуженного врача РСФСР.
   Даже после ухода на пенсию Василий Васильевич остался верен клятве Гиппократа. По малейшей просьбе он приходит в больницу и помогает попавшим в беду людям. В одну из последних встреч нашего класса я разыскал его в больнице. Мой поседевший сосед по парте в белом халате и белой шапочке прослушивал малыша. Ребенок доверчиво подставлял беззащитное тельце доброму дедушке-доктору. Картина такая трогательная, что мне захотелось написать продолжение сказки о добром докторе Айболите.
   Сам Василий Васильевич за долгую жизнь внешне прекрасно сохранился, выглядит моложе любого из нас. Среднего роста, крепко сбитый, он по-прежнему энергичен и подвижен. И так же, как в школьные годы, он постоянно занят каким-нибудь делом, ни минуты не проводит в праздности. Физической силой Бог его не обидел. Он увлекается самым опасным видом охоты: охотой на кабанов, которых развелось в камышовых зарослях вокруг Красного Яра видимо-невидимо. Откуда в наших краях взялись кабаны, неизвестно. То ли они забрели в эти благодатные места издалека, то ли произошли от одичавших колхозных свиней, удравших в свое время со свинофермы и выбравших свободу вместо необходимости попасть на мясокомбинат. И, конечно же, Василий Васильевич — активнейший рыбак, которому неизменно сопутствует удача.
   К сожалению, Василий Васильевич по скромности не стал писать «мемуар», поэтому речь о нем приходится вести от третьего лица. Не ошибусь, если скажу, что он сейчас — самый известный и уважаемый человек в родном селе и его окрестностях. Среди наших земляков последнего полувека вряд ли найдется хоть один, кто бы не обращался к нему за медицинской помощью и которому Василий Васильевич не помог бы сберечь или восстановить здоровье.
Вот так сложилась судьба Васи Полуляха, с которым мы сели за одну парту в 8 классе. Он блестяще подтвердил известное правило, которому редко следуют люди: дурак ищет счастье на стороне, а умный строит его рядом. Есть ли большее человеческое счастье, чем всю жизнь оставаться нужным и полезным людям, которых ты знаешь с детства, которые живут рядом с тобой, да еще при этом сохранить на долгие годы здоровье?
   О другом нашем новичке, Василии Бирюлеве, могу вспомнить немного. Он постарше нас и держался не то, чтобы особняком, но, во всяком случае — отдельно. Он никогда не участвовал в наших проказах. Жил он в Ленинском и каждый день ходил в школу и обратно пешком. Развлекаться ему просто не хватало времени. Он с нами закончил 10 классов, получил аттестат зрелости. О его работе, как и обо всей его дальнейшей жизни нам почти ничего не известно. Ходили слухи, что он имеет какое-то отношение к медицине.
Вездесущий и всеведущий наш Виктор Седякин позднее сообщил, что Василий Бирюлев закончил Киевское высшее политическое училище и много лет служил в воинских медицинских частях по политической линии, дослужился до полковника. Так ли это, не знаю, но Седякину можно верить.
   Василий Бирюлев, как солидный, взрослый человек, имел ружье и однажды пригласил желающих одноклассников на охоту. Это произошло поздней осенью 1950 года. Кто же откажется поучаствовать в настоящей охоте? Мы помнили обильное угощение Пашки Пашутина «утками».
   В те годы в стране был один выходной день — воскресенье. В субботу после уроков мы собрались в условленном месте, одетые и снаряженные кто как мог. Ружья не имел никто, кроме Бирюлева. По счастью, все догадались взять с собой заплечные мешки самых разных покроев — на случай удачной охоты. Бирюлев повел охотничью артель в Ленинское. Там мы переночевали у его взрослого по нашим понятиям приятеля — егеря, как его представил Василий. Спали на голом полу, вплотную друг к другу, на такую ораву не нашлось постельного белья. Ранним утром по свежему морозцу мы отправились в лес за село. Василий и его приятель-егерь несли за плечами двустволки.
   Мы не настреляли никакой дичи. В паре километров за Ленинским, в густом и мелком подлеске, нам попалось довольно большое озерцо. По глубине — скорее, большая лужа, и промерзло оно до дна. В прозрачном льду почти вплотную друг к другу стояли вмерзшие в лед щучки, сантиметров по тридцать длиной. На этом наша охота закончилась. От добра умные люди добра не ищут.
   Мы принялись лихорадочно дробить лед и извлекать из него щучек. Лед били ногами, палками, замерзшими комьями земли. Бирюлев и егерь крошили лед прикладами своих ружей. Добыча оказалась невероятно обильной. Щучек хватило всем. Еще больше их осталось во льду. Мы набили мерзлой рыбой все емкости, какие оказались под рукой: рюкзаки, мешки, карманы. Кое-кто даже снял рубашки и набил их рыбой.
   Остановились мы только тогда, когда поняли, что груз становится неподъемным. С громадным сожалением «рыбалку» пришлось прекратить. Очень обидно уходить с такого богатого места. Мы очистили ото льда не больше четверти озерка. Оставшихся во льду щучек хватило бы еще на три-четыре таких компании. Но делать нечего. Нам предстояло нести тяжелый груз два-три километра до Ленинского и потом — пять километров до Красного Яра.
   Уходили мы отсюда на подгибающихся от тяжести ногах и с еще большей тяжестью на сердце. За нашими спинами оставалось немыслимое количество рыбы. А на второй такой поход у нас уже не оставалось ни сил, ни времени. Да и вряд ли мы снова нашли бы это сказочно изобильное озерцо в обширном густом подлеске. Тогда я притащил домой не меньше двух пудов рыбы. Такой богатой добычи у меня больше никогда в жизни не бывало.
   Еще один новичок, Борис Борисенко, быстро и гармонично вписался в коллектив. Очень подвижный, с большим чувством юмора, он стал если не инициатором, то чем-то вроде центра наших безобидных и не совсем безобидных проделок. Он вечно выдумывал что-то остроумное, шутливое, над чем можно беззаботно посмеяться. Борис обладал редким среди юношей качеством: он охотно разыгрывал комические ситуации и позволял весело смеяться над собой. Обычно в 14-15 лет юноши неохотно становятся объектом насмешек, даже безобидных. Мы никогда не видели его в плохом настроении.
   Когда наши «туземцы» из окрестных сел вселились в интернат, Борис постоянно затевал веселые розыгрыши в их общем быту. Его инициатива не истощалась. Каждый день в классе оживленно обсуждались последние интернатские «комедии», главную роль в которых непременно исполнял Борис Борисенко.
   Борис закончил с нами школу, потом — институт механизации сельского хозяйства в Саратове, стал инженером. На пенсию он ушел с высокой и многохлопотной должности главного инженера Саратовского аккумуляторного завода.
   В восьмом классе мы искренне огорчились, когда узнали, что из школы ушел наш великолепнейший «немец» — Владимир Яковлевич Герш. Мы с запозданием и с сожалением услышали, что когда мы закончили седьмой класс, он женился на выпускнице десятого класса и вместе с молодой женой уехал неведомо куда.
   Мы полюбили его, хотя странной любовью, — какая-то смесь восхищения и неприятия. Мы восхищались его профессиональными качествами, его великолепным знанием немецкого языка, его пунктуальностью, его неиссякаемым упорством, с которым он вбивал в наши безалаберные головы тонкости немецкого языка. Но он всегда стоял недосягаемо далеко от нас со своим лощеным внешним видом, своим невозмутимым, даже, пожалуй, высокомерным хладнокровием. Мы жили на грешной и грязной земле, а он обитал в белоснежных облаках, и нам в его обитель дороги не было.
   Наверное, у них начался роман, пока его избранница еще училась в школе. Такие романы категорически запрещались педагогическими канонами. Герш дождался, когда его будущая жена окончит школу, официально оформил брак и уехал от пересудов.
   Мы мало знали класс, где училась эта девушка. В школе разница в три года — огромное препятствие для общения. Но избранницу Герша мы немного помнили. Это рослая, довольно упитанная, ничем не примечательная девушка, — на наш пристрастный взгляд. Мы испытали удивление, разочарованы и даже обиду. Что нашел в этой обыкновеннейшей ученице наш блестящий Владимир Яковлевич с его великосветскими манерами и привычками?
   Герш оставил яркую память о себе в нашем классе. Он запомнился как удивительный, необыкновенный для нашей сельской жизни человек. Если бы мы могли повернуть время вспять, то от всей души пожелали бы ему на прощанье счастья и долгих лет жизни.
   Вместо Герша учителем немецкого языка у нас стал человек, который оказался полной противоположностью великолепнейшему Владимиру Яковлевичу. Я не помню, как его звали. Он — бывший шахтер с Донбасса, одевался небрежно, всегда выглядел плохо выбритым. Знанием немецкого языка он тоже не блистал. Частенько при переводе учебного текста его ставил в тупик какой-нибудь идиоматический оборот, на которые немцы великие мастера. Тогда в классе начиналась шумная и веселая дискуссия на тему: что означает этот чертов набор дурацких слов? К счастью, он учил нас всего один год и не успел разрушить довольно прочные знания немецкого, которые вложил в наши мозги Герш.
   Гораздо охотнее наш шахтер беседовал с нами о Донбассе, о жизни и работе шахтеров. Об этом он говорил со знанием дела, и мы слушали его, буквально разинув рот. Нам он представлялся человеком из подлинной жизни, настоящим шахтером, и это выделяло его в наших глазах из всех учителей, которые всю жизнь провели только в школе, с учениками и учебниками.
   Он объяснял нам приемы работы с отбойным молотком, рассказывал о свойствах разных пластов угля, о системе крепления штреков и забоев. От него мы впервые в жизни узнали, как на самом деле ставился рекорд Стаханова. Тогда всю смену, весь сжатый воздух и всю электроэнергию руководство шахты направило на обслуживание этого рекорда. Признаюсь, что мы не сразу поверили нашему учителю, уж слишком отличался его рассказ от хрестоматийных представлений о Стаханове и стахановском движении. Но здоровый юношеский нигилизм толкал нас на опровержение лозунгов и прописных истин, и мы приняли его сообщение за истину. Поэтому позднейшие демократические разоблачения советских производственных рекордов не оказались для нас неожиданными.
   Он никогда не говорил об авариях. Мы не раз спрашивали его, происходят ли на шахтах аварии, ведь шахтеры работают глубоко под землей, там всякое может случиться, пусть не аварии, но какие-то осложнения. И каждый раз наш учитель уходил от прямого ответа на такие злокозненные вопросы. То ли в советское время аварии на шахтах и в самом деле не случались, то ли шахтеров крепко приучили держать язык за зубами. Сейчас по сообщениям демократических СМИ, в новой России на шахтах ежедневно происходят ЧП.
   Запомнились его рассказы о подпольной антифашистской организации Краснодона «Молодая Гвардия». Совсем недавно вышла повесть Фадеева «Молодая Гвардия». Мы гордились подвигами молодогвардейцев, переживали их мучительный трагический конец. Мы знали поименно всех подпольщиков-комсомольцев, восхищались Олегом Кошевым и Сережкой Тюлениным. То, что говорил нам шахтер, заметно отличалось от хрестоматийного изложения событий:
   — «Молодая Гвардия» была на самом деле, это факт. Но руководил там Иван Туркенич. Он и создал «Молодую Гвардию». Он же старший лейтенант, военный человек. А его и не вспомнил никто, когда награждали всех. Остальные — мальчишки, сопляки, они делали, что им приказывал Туркенич. Олег Кошевой — просто выскочка, а Сережка Тюленин — вообще краснодонский хулиган, его там все знали, как блатного.
   - Нет, они все герои, тут ничего не скажешь. Их немцы пытали так, что говорить страшно, просто в клочья рвали. Когда их поднимали из шахты, — смотреть невозможно. Их жгли, резали, вырывали мясо щипцами, отпиливали руки и ноги, выкалывали глаза, отрезали уши, языки, били током, девчатам отрезали груди. Звери так не делают, как немцы их пытали. Конечно, они все рассказали. И вы бы рассказали, как миленькие, не думайте, что вы такие герои. Таких пыток никто не выдержит, это ясно, как день.
   - Но они — мальчишки, пацаны, что с них взять. Они и попались все до одного, потому что еще глупые. А Иван Туркенич ушел. Один из всех ушел. Он им рассказал, как уходить, куда уходить. А они все попались. Ему ведь за «Молодую Гвардию» так ничего и не дали. «Героя» ему потом дали, под Кенигсбергом, за боевые подвиги. Там он и погиб, в сорок пятом. А что он создал «Молодую Гвардию», что он все их подвиги организовал, — про это никто не вспомнил. Да и вообще про «Молодую Гвардию» вспомнили только когда Фадеев начал раскапывать это дело. А Туркенича уже не было тогда в живых, вот никто и не вспомнил. Неправильно это.
   Не знаю почему, но мы верили его рассказам. Возможно, в нас говорил юношеский нигилизм. Не нравилось нам в его рассказах только одно: его уверения, что мы не выдержали бы пыток и все рассказали бы врагу. Нет, тут он, конечно, не прав. Уж мы бы выдержали все пытки, и не выдали бы врагу ничего. И молодогвардейцы, конечно же, молчали под пытками.
А с его оценкой роли Ивана Туркенича мы охотно согласились. Туркенич — боевой офицер, у него большой командирский опыт. Именно он оказался главным лицом в «Молодой Гвардии». А Фадеев писал о нем как-то неохотно, вскользь, будто цедил слова сквозь зубы. Почему бы это? Мы задали этот вопрос нашему шахтеру.
   — Когда Фадеев приехал в Краснодон, он жил у матери Олега Кошевого. Вот он и написал в основном про Олега. И про его мать. Помните: «Руки матери моей...»? Да, Олег был комиссаром в «Молодой Гвардии». Так комиссар — это что? Бумажки всякие, протоколы, сальдо — бульдо. Списки писал, планы разные, в папочки подшивал. И попался со всеми этими папочками.
   — Нет, вы не думайте, они герои, это точно. И Олег, и Сережка, и все другие. Народ — кто по домам сидел, кто на немцев работал, кто на базаре торговал. Жить-то надо. А они здорово насолили немцам. Ну, там красное знамя к празднику, — это так, не главное. А вот биржу они сожгли, — это здорово. Сколько народу спасли от Германии. На бирже сгорели все списки с адресами, кого гнать в Германию на каторгу. А без списков немцы как без рук. И пленных из лагеря освободили, это сколько наших они выручили! Вот и ясно, что Туркенич руководил, мальчишки бы ни за что ни до биржи, ни до концлагеря не додумались. Вот он — настоящий Герой!»
   При нашем новом учителе уровень знаний немецкого языка в классе заметно снизился. Но он оказался первым, да и единственным в школе человеком, который приоткрыл нам щелочку в шорах «красной пропаганды», показал нам маленький кусочек настоящей жизни. Его рассказы не содержали никаких следов чего-то антисоветского, он просто говорил нам, «как это было». А выводы мы делали сами.
   Осенью 1950 года весь класс стал комсомольским. Последним по возрасту в комсомол вступал я, когда мне исполнилось 14 лет.
   Прием в ВЛКСМ проходил на общешкольном комсомольском собрании. К этому торжественному акту я готовился заранее и с нетерпением. Мне надоело, — единственному из класса, — носить пионерский значок, как какому-нибудь третьекласснику, при моем-то росте, при моем солидном положении ученика старших классов, отличника.
   Принимали сразу нескольких человек из разных классов. Каждый заранее написал заявление о приеме в комсомол. Эти заявления, при незначительных литературных вариациях содержали одно и тоже: «Хочу стать сознательным строителем коммунистического общества». Нас вызывали по-одному, зачитывали заявление, просили рассказать автобиографию. Рассказывать практически было нечего, поэтому каждый старательно вспоминал, когда он родился, когда пошел в школу, когда вступил в октябрята, в пионеры. Я стыдился своей бледной автобиографии. Другие пионеры в моем возрасте сумели совершить героические подвиги, воевали в партизанах, становились сыновьями полка, а тут — одна стыдобушка.
   Задавали вопросы по Уставу ВЛКСМ, по международному положению, по внутриполитической обстановке в стране. Спрашивали о ходе выполнения 4-й пятилетки, которая как раз заканчивалась в 1950 году, о великих стройках коммунизма. После приема в комсомол полагалось взять на себя какое-нибудь социально полезное обязательство и вызвать на соревнование одного из комсомольцев. Я обязался посадить около школы какое-то количество зеленых насаждений и вызвал на соревнование своего друга Льва Казанцева, который вступил в комсомол почти год назад. Лев остался очень недоволен моей инициативой и после собрания выговаривал мне:
   — Кто тебя за язык тянул? Сажай теперь опять эти прутики.
Для его недовольства основания имелись. Мы сажали деревья возле школы каждый год, но почему-то они не желали приживаться. То ли саженцы оказывались неважные, то ли земля плохая, то ли место заколдованное, как всерьез начали считать многие ученики. Сколько помню свои школьные годы, мы все время пытались озеленить свою школу. Но и сейчас возле этого здания нет ни одного дерева, хотя школа давно переехала в другое здание, возле почты, а в нашей бывшей школе разместились обычные жилые квартиры.
   Сейчас часто представляют дело так, будто молодежь в комсомол тащили чуть ли не насильно, вплоть до угроз и репрессий. Нас никто туда силком не загонял. Каждый, выйдя из пионерского возраста, стремился стать комсомольцем. Оставаться «несоюзной молодежью» считалось как-то неприлично. Кстати, к «несоюзной молодежи» никаких репрессивных мер на моей памяти тоже никто не принимал. Не хочешь вступать в комсомол, не вступай, это твое личное дело. В нашем классе «несоюзной молодежью» оказался, кажется, один только Николай Татаринов, но и в этом я не уверен.
   А над планетой бушевала Третья мировая. Все еще продолжалась война в Корее. Социалистическая Северная Корея отбивалась от южно-корейских агрессоров, которым оказывали военную помощь США. Американские войска открыто участвовали в боях. Война шла с переменным успехом. Линия фронта несколько раз перекатывалась через 38-ю параллель. В этой войне впервые в большом количестве участвовали реактивные самолеты: с американской стороны это F-4, а с северо-корейской — советские МИГ-15.
    СССР официально в этой войне не участвовал. Формально не вмешивался в дела соседней страны и братский Китай. Но газеты писали о китайских летчиках-добровольцах, которые по собственной инициативе ехали в Корею. Эти китайские летчики-добровольцы на советских МИГах одерживали блестящие победы над американскими воздушными разбойниками. Ежедневно сообщалось о количестве сбитых американских F-4.
   Мы «болели» за Ким Ир Сена и его армию, осуждали американских империалистов и желали им поражения. Но молодой скепсис проявлялся и в этом благородном деле. Ходили слухи, что никаких китайских летчиков-добровольцев в Корее нет, что на МИГах летают и громят врага наши, советские летчики. Говорили, что ни китайцы, ни корейцы с их рисовой диетой не могут выдержать перегрузок на реактивных самолетах. Мы шутили по поводу героических реляций с корейского фронта:
   — В воздушных боях опять отличились китайские летчики-добровольцы, лейтенанты Ли-Си-Цын и Си-Ву-Хин!
   Эти слова кто-то перенял у взрослых. Мы тут же напрягли фантазию, и вскоре среди героических китайских летчиков-добровольцев появился лейтенант Си-Дзя-Кин. Увы, фамилии остальных одноклассников никак не «переводились» на китайский язык.
   Мы взрослели, время набирало обороты, незаметно становилось дефицитом. Если в младших классах будущее для нас скрывалось где-то в необозримой и не совсем реальной дали, то сейчас мы начинали понимать, что человеческая жизнь, в общем-то, коротка. Не за горами 10-й класс, самостоятельная жизнь. Перед нами вставал во весь рост беспощадный вопрос: кем быть? Не знаю, как в других школах, но у нас никакой работы по профориентации старшеклассников не велось. Наша жизненная позиция формировалась общими лозунгами: «В СССР любой труд полезен и почетен», «Все работы хороши, выбирай на вкус» и т.д. Наши учителя нацеливали нас на получение высшего образования.
   — Учитесь, поступайте в институты, а то будете в колхозе копаться в грязи.
По-моему, такая же политика в отношении молодежи проводилась в стране в целом. Часто цитировалась знаменитая фраза Ленина на 3-м съезде ВЛКСМ: «Учиться, учиться и еще раз учиться!». СССР стремился стать самой образованной державой мира. В современном народном хозяйстве, основанном на последних достижениях науки и техники, каждый станочник на заводе должен быть инженером, а каждый колхозник — агрономом или специалистом по механизации сельского хозяйства. Появились популярные песенки на эту тему — лирические, торжественные и юмористические.
      На деревне расставание поют,
      Провожают гармониста в институт,
      Хороводом ходят девушки вокруг:
       — До свиданья, до свиданья, милый друг...
В другой песенке говорилось о любви сельской девушки к молодому сельскому парню, который уехал учиться на инженера. Чтобы сохранить любовь и заодно помочь родному колхозу, девушка решает тоже поступить в институт. После успешного окончания учебы оба молодых инженера возвращаются в любимый колхоз:
      "И опять паровоз, перевоз,Принимай, привечай, колхоз!Не один инженер, а два:Инженер и инженерова жена".
   Появилось целевое направление молодежи в ВУЗы — за счет предприятия или колхоза. Студент получал стипендию от направившей его на учебу организации, а после окончания института возвращался туда же квалифицированным специалистом. Но, видимо, в этом процессе существовали сбои, не все «направленцы» горели желанием расставаться с городской жизнью. Популярной стала сатирическая песенка о Манечке, которая, будучи направлена колхозом на учебу в город, выгодно выскочила там замуж и не собиралась возвращаться в деревню. На недоуменные вопросы представителей правления колхоза Манечка высокомерно отвечает:
      Мне, вообще, диплом не нужен,
      Я живу на средства мужа,
      Вам известно, где он служит?
Разгневанное правление дает достойный ответ ренегатке:
      Ты забыла, чья ты родом,
      Разорвала связь с народом,
      Ну, так что ж, живи уродом,
      Манечка!
   Конечно, мы сурово осуждали таких манечек. Каждый из нас хотел получить высшее образование, стать специалистом и отдавать свои знания на благо родины. Правда, вопрос о возвращении в родной колхоз мы мудро оставляли «за кадром». В стране развернулись гигантские стройки коммунизма, где требовались кадры высокой квалификации любых специальностей.
   Так или иначе, но «профориентацию» каждый проводил с собой сам. Никто не агитировал друг друга идти в конкретный ВУЗ. Мнение каждого уважалось, как его личное дело. Но некоторые специальности мы единодушно отвергали. Никто не собирался идти в Саратовский ветеринарный институт. Видимо, у всех оставили глубокие впечатления те зрелища, которые мы наблюдали в младших классах во дворе ветпункта. Этот институт мы пренебрежительно называли балетно-копытным. Не находилось желающих поступать в педагогический институт. Несмотря на глубокое уважение к нашим учителям, мы твердо считали: ума нет — иди в пед.
   После неудачного дебюта в авиации я стоял, как буриданов осел, перед равноценным выбором: ядерная физика или геология. Я только что проштудировал замечательную книгу Ферсмана «Занимательная минералогия» и бредил чудесами мира минералов. Мои душу и сердце будоражило представление о полной романтики полевой жизни геологов, о палатках, ночевках у костра, походах в тайгу или в горы.
   Но в это же время мне попалась книга Корсунского «Ядерная физика». Я прочитал ее с упоением, изучал с карандашом в руках и выучил почти наизусть. Меня потрясли небывалые перспективы синтеза новых элементов, возможность реализации тысячелетней мечты алхимиков о превращении веществ. Ядерные физики причастны к святая святых: созданию небывало мощного оружия. Моя страна окружена врагами, эти враги уже давно имели атомную бомбу, и надо готовить достойный ответный вариант.
   СССР уже начал производство атомных бомб, США потеряли монополию на это оружие. Наши ученые первыми в мире создали водородную бомбу, и американцы лезли из кожи, чтобы догнать нас. Газеты и радио чуть не каждый день сообщали о наших успехах в мирном применении атомной энергии и о работах в области управляемых термоядерных реакций. Это ли не самый передовой фронт науки, так необходимый стране?
   Думаю, что все мои одноклассники находились в таком же состоянии мучительно-сладостного выбора. Эти муки облегчались тем, что до окончательного решения у нас еще оставалось целых три года. Мы вступили в юность, а время в юности идет по своим законам. Мы уже отошли от детских представлений о бесконечности жизни, но еще не осознавали действительной быстротечности лет.
   В восьмом классе мы изучали анатомию. Преподавала ее нам Клавдия Алексеевна Бирская, раньше она обучала нас ботанике и зоологии, а позже знакомила с премудростями химии. Эта красивая, элегантная, доброжелательная и эрудированная женщина умерла очень рано, в конце 80-х годов. Еще одна жертва неусыпной заботы власти о благе народа, жертва горбачевских кардинальных реформ. В период ускорения и повального сокращения штатов Клавдию Алексеевну в благодарность за ее многолетний добросовестный труд спешно погнали на пенсию. Цены уже росли, как на дрожжах. Прилавки магазинов опустели, а пенсия оставалась прежней. Опытная учительница внезапно оказалась без работы и погрузилась если не в нищету, то в крайнюю бедность. Моральный удар в сочетании с бедностью и подорванным здоровьем свел ее в могилу в возрасте 57 лет.
   Анатомия стала любимейшим предметом мальчишек. Ни один школьный учебник мы не штудировали так старательно. Увы, нас интересовало не только строение живых организмов и человека. Мы изучали картинки и со всем рвением оболтусов в период полового созревания дополняли их живописными деталями в полном блеске юной фантазии. Вряд ли кто из мальчишек оставил хотя бы один рисунок в «Анатомии» в его первозданном, авторском виде. Из-за этого увлечения анатомией мы с Васей Полуляхом однажды пережили неописуемое нервное потрясение.
Вася на базе какого-то анатомического рисунка создал выдающееся произведение, достойное кисти величайших мастеров. О содержании этого эпического полотна лучше умолчать. На уроке анатомии Вася показал мне продукт своего творчества. Меня охватил неудержимый смех. Иногда смех приобретает свойства инфекционного заболевания в острой форме. Глядя на меня, Вася тоже затрясся от смеха. Мы оба корчились и давились от смеха, не могли удержаться, — на первой парте, под носом у педагога.
   Клавдия Алексеевна призвала нас к порядку и раз, и два, — бесполезно, мы не могли справиться с эмоциями, смех захлестывал нас. Рассерженная учительница подошла к нам и с возгласом: «Вот чем вы занимаетесь на уроках!» — взяла в руки учебник Васи.
Мы из состояния беспредельного веселья мгновенно, без всякого перехода рухнули в бездонную пропасть чудовищного ужаса и невыразимого стыда. Несколько секунд, пока Клавдия Алексеевна изучала «исправленный» учебник, навсегда остались самыми страшными во всей моей жизни. Даже через полвека волосы на моей голове встают дыбом, когда я вспоминаю эти мгновения.
   Нам с Васей неслыханно повезло. Совершенно случайно Клавдия Алексеевна раскрыла учебник на другой странице, где красовалось еще одно талантливое творение моего друга, — единственное морально выдержанное из великого множества.
   О, его величество Счастливый Случай! На этой странице авторы поместили рисунок скелета собаки, почему-то в вертикальном положении. Творческий гений Васи Полуляха подвигнул его пририсовать рядом пианино. Получилась умилительная картинка высокого духовного содержания: скелет собаки вдохновенно барабанит передними лапами по клавиатуре, а задние конечности нажимают на педали.
   У нас отлегло от сердца. Не знаю, почему мы с Васей не скончались на месте от инфаркта. Возможно, нас спасло молодое здоровье, еще не подорванное тяготами жизни и вредными привычками. Клавдия Алексеевна бледно улыбнулась и вернула учебник владельцу. Она мудро решила не проводить дальнейшее расследование.
   В этом году нас стали допускать на школьные вечера с танцами, которые устраивались в школе почти еженедельно. Сейчас подобные мероприятия называют дискотеками, тогда они носили название «танцы» — скромно и со вкусом. Иногда танцевали под патефон, но небольшая акустическая мощность этого устройства танцоров не устраивала. Поэтому чаще танцы проводились под баян или аккордеон.
   На аккордеоне обычно играл ученик девятого класса Паутов. Имя его я, к сожалению, не помню. Он играл на немецком трофейном полуаккордеоне, инкрустированном настоящим перламутром. Паутов мог подобрать любую мелодию. Ни о каких нотах мы тогда не знали. Танцевали вальс, танго, фокстрот, па-д-эспань, па-де-де, польку, вальс-бостон. Каждый вид танца отличался и размером, и ритмом, и тактом, каждый требовал своих, специфических па. Теперь молодежи на дискотеках намного легче, достаточно ритмически скакать, размахивать конечностями и извиваться, независимо от вида танца.
   Паутов играл на наших вечерах до своего выпуска из школы. Я даже его жалел: он, кажется, так ни разу сам и не смог потанцевать, хотя под его музыку стали танцорами, по-меньшей мере, четыре выпуска нашей школы. Это извечная профессиональная драма деревенских гармонистов: они играли, играли, играли, девушки мило улыбались им, но выбирали себе других кавалеров, танцующих. У нас в классе такой же полуаккордеон имелся у Васи Полуляха, но Вася занимался серьезными делами и танцульки не посещал.
   Поначалу наш класс хореографической активностью не отличался, особенно мальчишки. Мы скромно жались по углам и внимательно изучали движения танцующих. Девушки наши быстро включились в танцы, сперва они танцевали девичьими парами, но вскоре их стали наперебой приглашать кавалеры. Нас это задевало, и большинство моих товарищей тоже освоили это хитрое мастерство. Я ходил на танцы редко, у меня всегда находилось более важное дело: я по вечерам изучал геологию и ядерную физику.
   Эти танцевальные вечера сблизили нас с девятиклассниками. Между нашими классами возникло нечто вроде дружбы. Этой дружбе способствовало многое. В девятом классе учились моя сестра, сестра Вовки Батарина и сестра Люси Пашиной. И девятиклассники, и мы активно занимались художественной самодеятельностью, наши классы в те годы составляли ее основу.    В девятом классе собралось немало сценических талантов.
Одна девушка из 9-го класса, не помню, как ее звали, прекрасно пела, и на школьных вечерах мы просили ее спеть. Она не отнекивалась, выходила на «сцену» и исполняла популярные песни: «Пшеница золотая», «На крылечке», «Золотые огоньки», «Одинокая гармонь», «Прощайте, скалистые горы» и многие другие. Некоторые из этих песен поют до сих пор. А ведь если в наш нервный век песня звучит больше пятидесяти лет, то это, наверное, очень хорошая песня. Что сохранится через пятьдесят лет из того бурного и мутноватого потока, который хлещет сейчас с нашей многострадальной эстрады под скоморошеские кривляния «суперзвезд»?
    Аня Шустерман из того же класса хорошо танцевала и частенько исполняла народные танцы и пляски: чардаш, молдаванеску, гопак, цыганочку, русскую. Женя Бадаев, Нина Удот, Валя Акушина проявляли незаурядные актерские способности. В нашем классе яркий сценический дар имел Алик Васильцев. Особенно удавались ему «страдальческие» роли: жертвы деревенской стоматологии, дьячка Вонмигласова из чеховской «Хирургии», неврастеника-бухгалтера из чеховского же «Юбилея». Раиса Давыдовна упорно продолжала тащить на сцену меня, я добросовестно отбывал эту нагрузку, но не очень старался, актерский талант у меня никак не хотел проявляться.
   Ребята из девятого класса играли с нами в футбол и волейбол. Из лучших игроков наших классов образовалась неофициальная сборная школы, которая не знала поражений в почти ежевечерних соревнованиях. Девятиклассники без всякой чопорности катались с нами в одной компании на велосипедах.
   Кроме всего, нас влекло к девятиклассникам сострадание. Предметом сострадания служил наш новичок Славик Кляксин. Он пришел в наш класс в начале зимы, когда его отец сменил на посту первого секретаря райкома ВКП (б) Батарина-старшего. Тот уехал по новому назначению, но детей своих оставил в Красном Яре, чтобы не срывать их с учебы. Забрал он их, кажется, после зимних каникул. Славик оказался весьма общительным, хотя и вспыльчивым, характер имел неровный, как у истинного холерика. Он легко вскипал по любому пустяку, но через минуту чуть не лез целоваться с обиженным им человеком и весело смеялся над недоразумением.
   Он внес в нашу мальчишескую команду «мужской» колорит. Он всерьез курил, и, глядя на него, кое-кто из класса тоже начал потягивать запретный табачок. Сигареты в стране тогда еще не выпускали, имелись только папиросы: самые дешевые и тонкие «гвоздики» под названием «Ракета», папиросы «Привет», недорогие и очень популярные папиросы «Прибой», солидный «Беломор». «Казбек» служил атрибутом достатка и высокого общественного положения. Песенный герой Костя-моряк солидно раскрывал пачку «Казбека». В другой песенке выражалось сочувствие незадачливому ухажору: «Курит только «Казбек», разоряется...».
Я тоже пару раз пытался покурить, но ничего хорошего не испытал, только отвращение и разочарование. Я твердо решил никогда не курить эту гадость, но решимости хватило лишь на школьные годы.
   Славик не брезговал и спиртным. С его легкой руки на наших вечеринках появилось вино. До водки мы пока, к счастью, не дошли.
   И еще одно мужское качество принес с собой Славик. Он очень легко влюблялся. Он не скрывал своих увлечений, хотя описывал их весьма туманно. Насколько я узнал его в дальнейшем, то думаю, что в своих якобы многочисленных увлечениях он вряд ли шел дальше вздохов под луной и невинных поцелуев. Но даже в последнем я очень сомневаюсь.
И вот наш Славик страстно и безоглядно влюбился в сестру Вовки Батарина, девятиклассницу Риту. Вспыхнула поистине безумная любовь, — с его стороны. О страданиях Славика знала вся школа. Правда, сейчас я готов сделать одно исключение. По-моему, об этом всепоглощающем чувстве не знал один человек в школе: сама Рита.
   Мы все «болели» за Славика. Муки великой, но неразделенной любви Славика к Ритке переживали все мы вместе с героем драмы. Мы не осуждали жестокосердую Риту. Из книг мы уже прекрасно понимали, что любовь бывает односторонней, что сердцу не прикажешь. Но мы горячо сочувствовали бедному влюбленному. И это тоже сближало нас с девятым классом. Ведь в этом классе училась Рита, — предмет жестоких страданий нашего одноклассника.
Полыхающее пламя этой любви Славик пронес через всю свою так и не сложившуюся жизнь. На каждой нашей встрече Славик обязательно присутствовал — до самой своей смерти. И на каждой встрече, размякнув исстрадавшейся душой после обильной выпивки, он мог говорить только о своей несостоявшейся любви к коварной Ритке Батариной. Возможно, даже умирая, он видел внутренним взором свой бессмертный идеал. И пусть жизнь его не сложилась, но это искреннее юношеское чувство оказалось в ней главным — до самой смерти несчастного Славика.
   Так или иначе, но между восьмым и девятым классами возникла и крепла очевидная дружба. Когда наши старшие друзья закончили школу и разошлись по жизни, многие из нас переживали это как большую потерю.
   Рита Батарина и Вовка уехали к родителям в середине учебного года. Владимир Батарин не приехал ни на одну нашу встречу, и никто из нас не знает почти ничего о его дальнейшей судьбе. В 1978-м году, на второй встрече нашего класса, Таня Круглова сообщила предполагаемые адреса Бурыкина и Батарина. Виктор Седякин, Рая Гаршина и Борис Маргулин поехали в Саратов искать затерявшихся одноклассников.
   «Бурыкина мы не нашли, — писал мне позднее Виктор Георгиевич, — а Вовку Батарина повидали. Квартира у него рядом с Волгой, наверное, где-то на улице Чернышевского. В квартире 2 или 3 холодильника, набитых свежемороженой рыбой из Волги. Он оказался закоренелым браконьером, показал нам экземпляры осетровых, хороших больших судаков и т.д. Я его узнал сразу, так как знал, к кому иду, а он долго к нам присматривался, но все-таки постепенно узнал всех. Почему он не приезжал на встречи, я так и не понял. «Экипирован» он был полностью, у него, по его словам, хороший катер с мощным мотором, гидрокостюм и т.д. Вот таким стал Вовик. О его семейной жизни ничего сказать не могу, не помню».
   Если Славика Кляксина мы жалели и по-своему любили, то к другому нашему однокласснику мы испытывали совсем другие чувства. Я назову этого человека Николаем. Он пришел к нам в конце седьмого класса, но так и не сдружился ни с кем. Ни на одной нашей встрече он не появился, несмотря на то, что приглашения ему передавались через оставшихся в Красном Яре родственников.
   Жизнь каждого человека достойна уважения, как бы она ни сложилась. Кому-то из нас немножко повезло в жизни, кому-то не повезло. Явных везунчиков среди нас не оказалось. Мы все это понимали и при встречах никто не кичился успехами, и никого не осуждал за жизненные неудачи. У каждого своя судьба, и эта судьба не всегда зависит от самого человека.
   А Николая мы не смогли принять как своего. Трудно сказать, почему он оказался в стороне. Он жил среди нас, учился среди нас, шутил и смеялся. Но — только среди нас, а не вместе с нами, если эта неуклюжая фраза отражает отношение Николая к классу и класса — к Николаю. В его качествах мы чувствовали нечто такое, что не позволяло считать его своим.
   Возможно, первопричиной послужил один рассказ Николая. Их семья приехала в Красный Яр откуда-то из-под Курска. В годы войны они жили на оккупированной фашистами территории. Другого такого человека в классе не было. Естественно, мы интересовались у Николая жизнью под фашистами. Однажды кто-то спросил Николая, имелись ли в их краях партизаны и видел ли он когда-нибудь народных мстителей. Мы ожидали любого ответа. Например, что в курских степях партизан отродясь не водилось. Мы понимали, что курские степи — это не дремучие брянские или смоленские леса. Мы готовились услышать рассказ о славных подвигах его земляков-партизан. Но то, что мы услышали от Николая, ошеломило всех.
   — Видел я партизан. Один раз. Летом, вечером уже. За деревней туман. Мужики показывали. Прошли в тумане семь человек. К стогам прошли. Их в тумане чуть видно было. Они в стогах хотели ночевать. Мужики смотрели, а как они уснули, подожгли стог, где они спали. Все и сгорели. Одна баба там была. Насмерть сгорели.
   И дальше Николай рассказал, что фашисты жестоко расправлялись с деревнями, которые хоть в чем-то помогали партизанам. Вот мужики его деревни от греха подальше и сожгли партизан живьем. Чтобы немцы не обвинили всю деревню в пособничестве партизанам.
   И еще он рассказал, как мужики его деревни хоронили трупы сожженных ими партизан. Рассказал с подробностями. Подробности эти такого рода, что я не осмеливаюсь их тут приводить. Могу только осторожно отметить, что боязливые курские мужички глумились над трупами партизан.
   Нас так огорошил рассказ Николая, что мы молча выслушали его до конца, не задав ни одного вопроса. И так же молча разошлись. Каждого обуревали неведомые ранее чувства.
Рассказ нашего одноклассника оказался для нас откровением. Откровением настолько чудовищным, что не хотелось верить. Хотя мы находились в возрасте юношеского нигилизма, но твердо считали, что борьба с фашистами была всенародной, что советские люди любили партизан и оказывали им всемерную помощь в их святом деле. Книг на эту тему мы прочитали достаточно.
   Через десятилетия после Победы, особенно в период демократизации, в СМИ проскальзывали сообщения о том, что народ будто бы не всегда поддерживал партизан. Это сообщалось довольно лаконично и осторожно, видимо, даже прожженные демократические журналисты не хотели верить в случаи, подобные тому, о чем рассказывал нам Николай.
   Говорили, что Зою Космодемьянскую схватили вовсе не фашисты, а сами жители Петрищево. Они зверски избили партизанку и отдали ее немцам. Мало того, когда полуживая от пыток Зоя стояла на эшафоте с петлей на шее, одна жительница этого славного села с проклятиями ударила ее по ногам железной палкой. Не хочется в такое верить, но, видимо, это правда. Какими же, — не человеческими, а звериными, — качествами надо обладать, чтобы творить подобное?
   Пусть курские мужички смертельно боялись сурового наказания от фашистов. Пусть жители Петрищево озлобились на партизан, которые по ночам сжигали их дома и сараи. Но жечь заживо своих соотечественников, а потом издеваться над их обугленными трупами? Но злобно бить изувеченную чудовищными пытками беспомощную юную партизанку с петлей на шее?
   Иван Тургенев, Лев Толстой, Иван Бунин, все славные певцы русского народа, где вы? Знали ли вы о подобных чертах характера своего любимого народа, моральными качествами которого вы так восхищались? Вы воспевали великий и мудрый русский народ. Совместимо ли подобное зверство со званием великого народа? Ведь эти омерзительные качества проявил не отдельный дегенерат, которых хватает у любого народа. Семерых курских партизан живьем сжег не    какой-то один изверг, их сожгли коллективно все мужики курской деревни. А кто не поджигал стог, тот стоял рядом и не пытался остановить потерявших человеческий облик односельчан.
   Не меньшее зверство проявили и жители Петрищево. В конце концов, они могли просто схватить Зою и выдать ее фашистам, хотя и это — омерзительно. Но зачем избивать партизанку? Зачем ее, полуживую от пыток, озверело бить палкой по искалеченным ногам? Не фашисты науськивали эту бабу, которую язык не поворачивается назвать женщиной. Даже если только одна баба один раз ударила Зою железной палкой, — остальные петрищевцы не остановили ее, они молча смотрели, они одобряли ее садизм, поддерживали его. Так выслуживаться перед врагом — не признак величия народа.
   Боюсь, что наши гении пера и мысли неспроста твердили о величии народа. Им самим очень уж хотелось быть великими, а особых поводов не имелось. Вот они и уверяли, что русский народ — великий. А поскольку сами эти гении — выходцы из народа, то тень величия падает и на них.
   Не потому ли мы охотно распинаемся перед каждым нашим очередным правителем, не потому ли так легко объявляем их великими, что каждому из нас тоже хочется поучаствовать в этом величии. И наверное, поэтому же мы так охотно валим в грязь любого нашего бывшего «великого» правителя, — чтобы доказать самим себе и окружающим наше превосходство. Втаптывать в грязь бывшего «великого», — это так щекочет самолюбие, и к тому же безопасно, мертвые львы не кусаются.
   Наверное, поэтому мы систематически сбрасываем с постаментов статуи наших былых идолов, переименовываем улицы и города. Ни в какой стране такого нет, только на Руси Великой. Видимо, нам нечем больше утверждаться в своем величии, кроме возвеличивания очередных вождей и втаптывания в грязь вождей ушедших.
   Русский народ был великим — до Сталина, до Ивана Калиты, до татаро-монгольского ига, до Киевской Руси, до Рюрика. Наш народ был великим до образования на Руси государственной власти — самого чудовищного порождения человечества — с ее всеобъемлющим аппаратом подавления и насилия. Этот мерзостный аппарат сохранился и процветает, мы не представляем другой системы организации человеческого сообщества, скромно называем его бюрократией. Он живет в любой женщине-чиновнице, которая гонит еле передвигающую ноги старушку за многочисленными справками к таким же коллегам-садистам. Бацилла дегенеративного зверства живет в любой женщине-нотариусе, которая швыряет в лицо клиенту добытые с великим трудом справки, в которых ее коллега неправильно поставила запятую.
    Хорошо сказал великий русский писатель Григорий Климов по этому поводу. Он велик, потому что нашел ответ на наши проклятые извечные вопросы: кто виноват и что делать. Он велик, потому что не только нашел ответ, но и осмелился открыто сказать об этом. Никто ни до него, ни после не смог или не осмелился дать ответы на эти вопросы.
   Он сказал, что не власть портит людей, а во власть рвутся испорченные люди. Нами правят особи с серьезными отклонениями в психике, одержимые нестерпимой жаждой власти, жаждой повелевать и решать судьбы других людей. Эту жажду власти, это патологическое стремление властвовать любой ценой нашептал им дьявол дегенерации.
Во власть рвутся люди с больной психикой, с гнилой чужеродной кровью, с бионегативной наследственностью. И таких людей в мире становится все больше. Человечеству грозит полная деградация, абсолютная власть темных сил. Если мы не найдем в себе мужества признать это, если не найдем воли вырваться из дьявольского наваждения, Бог отвернется от нас и проклянет своих детей.
   Государственная власть невозможна без насилия. Насилие вызывает к жизни бюрократию. В бюрократию же идут люди, одержимые жаждой власти и гордыней, дарованными им дьяволом. Если дать таким людям волю, то под их властью любой народ, как бы велик он ни был, выродится в стадо безвольных, озлобленных зверей.
   За сотни тысяч лет человечество не нашло выхода из тупика, в который его заводит бюрократия. В первобытном человеческом стаде властвовал вожак. Один вожак не в силах управлять стадом, он нуждался в помощниках, которых приходилось подкармливать и поощрять. Помощники вожака — это та же бюрократия. В стаде о свободе личности говорить не приходится. Так продолжалось сотни тысяч лет. Затем система «вожак и помощники» исчерпала себя.
   Появились древние деспотии. Деспот — тот же вожак. Ему тоже нужны помощники. И опять все свелось к засилью бюрократии, как бы она не называлась. В древних деспотиях бюрократия нередко становилась самостоятельной силой, этой силе вынужденно подчинялся и вожак-деспот. Если он проявлял независимость, бюрократия его свергала. В Древнем Египте жрецы устраняли непокорных фараонов вроде Эхнатона или Тутанхамона. В древних деспотиях о свободе личности речь даже не шла. Древние деспотии существовали тысячи лет. И эта система оказалась неэффективной.
   Наиболее смелыми экспериментаторами оказались древние греки. Они перепробовали множество систем устройства общества. Была у них деспотия под названием тирании. Результат не удовлетворил мудрых греков. Тирания не давала человеку свободы и возможности развития способностей. Древние греки создали абсолютную демократию в чистейшем виде власти народа — в Афинах. Из 70 тысяч афинян в выборных органах демократического самоуправления одновременно участвовали 20 тысяч человек.
Однако такая демократия выродилась в охлократию, во власть темной, нерассуждающей толпы. О свободе личности уже не могло быть речи. Именно толпа приговорила Сократа к смерти за неуважение к богам.
   Опробовали древние греки и чистой воды казарменный коммунизм — в Спарте. Он продержался больше времени, чем демократия, но тоже оказался неэффективным. В казарме, где все равны, свободы для личности нет. Древние греки не нашли выхода, не нашли оптимального устройства общества, в котором все люди равны, а каждый человек свободен. Древняя Греция погибла. Платон, правда, предлагал государственное устройство, где все свободны и равны — при условии, что у самого бедного крестьянина будет не меньше, чем два    раба.
Рим повторил попытки Греции — с тем же печальным результатом. Свирепые римляне начали с деспотии, поиграли с аристократическими республиками и закончили самой жесточайшей деспотией в лице империи. Права личности в империи сведены к нулю. Древний Рим погиб.
О средних веках не принято говорить. Их называют темными веками, и, возможно, они были на самом деле темными веками человечества. Но в средние века существовали свободные города с демократическим управлением — в самых разных вариациях.
   Результаты современных экспериментов по социальному устройству общества известны всем. Попробуйте в самой демократической стране, в США, проповедовать ислам, и вы увидите, свободна ли личность в этой стране, все ли люди там равны. В одном американском фильме герой представляет личную свободу следующим образом:
   — Я хочу вымазаться вареньем и в таком виде бегать по улицам. И чтобы ни одна сволочь не мешала мне.
   Грубо, примитивно, но это и есть личная свобода. В демократических Афинах Диоген свободно жил в грязной бочке, и ни одна сволочь ему не мешала. Свободный человек имеет право делать все, пока его действия не задевают свободы других людей.
   В новой России провозглашены свобода и демократия. Но попробуйте реализовать свое право на свободу. Попробуйте заняться скромным, безобидным и полезным для людей бизнесом. Шить трусы, варить варенье из своих ягод, печь пирожки по бабушкиному рецепту и продавать свою продукцию. Вы потеряете здоровье в очередях к бесчисленным чиновникам за разрешениями и согласованиями. Вы потратите всю будущую прибыль на взятки чиновникам. Если вы преодолеете это, то вас разорят более богатые конкуренты, у которых больше возможностей на взятки. А потом вас прихлопнут рэкетиры.
   В самой демократической стране мира, в США, дана полная свобода человеку, но только как потребителю материальных благ. Остальные устремления человека, выходящие за рамки свободы потребительства, караются. Но ведь именно остальные устремления человека и отличают его от других животных: устремления нравственного, морального, творческого, эстетического порядка, все то, что составляет духовную жизнь человека. Старая истина гласит, что человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить.
   О робких попытках анархистов склонить человечество к обществу без власти, говорить не приходится. Кроме рассуждений о вреде государственного бюрократического устройства у анархистов за душой никаких конструктивных предложений нет.
   Современное общественное устройство основано на насилии. А насилие вызывает две реакции. Первая, естественная для человека, — сопротивление насилию. Сопротивление же никогда не поощрялось властью. Наоборот, во все времена оно жестоко подавлялось. Вторая реакция, неестественная для человека — приспособление к власти. Приспособиться можно двумя путями. Первый путь — самому пробиться во власть, любой ценой, на любой уровень власти. Пробиться и властвовать самому, хотя бы как кондуктору трамвая над пассажирами. Второй путь — подчинение власти, чтобы она оставила тебя в покое. Но власть никого в покое не оставляет. Она требует подчинения, вплоть до возможности дышать только по ее команде. И человек превращается в зверя, готового на все, лишь бы выжить, даже ценой жизни и свободы других людей.
   И тогда курские мужички сжигают живьем партизан, а петрищевская баба бьет Зою железной палкой по изувеченным ногам.
    Виноват ли русский народ в своей деградации, в том, что он теряет право быть великим? Маркс и Энгельс говорили: «Каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает». Основоположники марксизма иногда высказывали правильные мысли.
   Для нас есть смягчающие обстоятельства. Русскому народу особенно не повезло в истории. Все народы бывшего Российского государства, как бы оно ни называлось, стали жертвами многовекового чудовищного насилия со стороны государственной власти, этого порождения дьявола дегенерации. Но ни один народ в мире не испытал и доли того, что выпало русским людям. Другим народам удалось хотя бы немного, хотя бы формально ограничить беспредельную власть государственного бюрократического аппарата и могучего класса чиновников демократическими надстройками.
   На Руси за более чем тысячелетний период существования государственной власти никогда не появлялось даже подобия демократии. Не было демократии при мифическом Рюрике, не было демократии при Ярославе Мудром, не было ее при Василии Красном, Симеоне Гордом, Алексее Тишайшем, Николае Палкине, Александре Миротворце, Николае Кровавом. О таких титанах деспотии, как Владимир Красное Солнышко, Иван Калита, Иван Грозный, Петр якобы Великий говорить не приходится. Не было демократии при Ленине, при Сталине, при Хрущеве, при Брежневе, при Горбачеве. И появление демократии на Руси в обозримом будущем предвидится только в розовых снах закоренелых демократолюбов.
   По знаменитой «варяжской легенде» Государство Русь образовалось в 862-м году нашей эры. И с тех пор государственная власть ведет жесточайшую войну со своим народом, делает то, что сейчас скромно именуют геноцидом. Уже одиннадцать с половиной веков множество поколений неисчислимых дружинников, тиунов, подьячих, дьяков, писцов, судей, приказных, опричников, надзирателей, жандармов, прокуроров, тюремных контролеров, палачей и прочих чиновников под руководством государства неуклонно и со знанием дела превращает народ в стадо послушного скота.
   Одиннадцать с половиной веков. Сонм дегенератов с садистскими наклонностями бесконтрольно измывается над людьми, запрещает им нормально жить, коверкает их судьбы, калечит их и физически уничтожает. И неважно, как эти действия называются: сталинские политические необоснованные репрессии, великие реформы Петра или Бориса, откровенный садизм шизофреника Грозного, преобразования общества при Александрах. Суть одна — уничтожение своего собственного народа, главным образом, народа русского.
   За долгие века смертоносная бацилла садизма и властолюбия проникла в кровь моего народа. Мы все заражены этой бациллой, стали ее рабами. А рабу свойственно подчиняться взмаху бича. У раба только одна мечта: самому взять в руки бич. Раб — это не человек, чье имя звучит гордо. Раб способен только подчиняться и властвовать. Подчиняться высшим и властвовать над низшими.
    Это понимал мудрый меланхолик Чехов, когда говорил, что самое трудное, — это выдавить из себя раба. Это понимал Достоевский, когда предсказывал мучительный путь к возрождению России. Мы ценим величие Чехова и Достоевского. Но каждый в глубине души уверен, что сказанное ими не относится лично к нему. Каждый считает, что уж он — никак не раб. Это страшная ошибка: быть рабом и не считать себя рабом. Никто не сможет выдавить из себя раба, если считает, что он — не раб. Горько признать себя рабом. Но без этого Россия не очистится от скверны, и русский народ не возродит былое величие. Он исчезнет с лица Земли, и вместе с ним уйдет в небытие наша великая пятитысячелетняя история.
   А Николай закончил с нами школу. Друзей у него в классе не появилось. Потом он закончил ВУЗ. Достоверных сведений о его дальнейшей судьбе у нас нет.
   Пока мы учились в восьмом классе, у нас опять произошли изменения в списке учеников. В течение учебного года уехали от нас с родителями Слава Казантинов и Юра Егорьев. Вернулся в Саратов мой друг Лев Казанцев. Кажется, после Нового года уехали Вовка и Рита Батарины. А после окончания восьмого класса исчез наш недолгий одноклассник Юра Клебанов.
   После экзаменов я пошел работать в колхоз. На этот раз, умудренный немалым жизненным опытом, я добился назначения на более высокую, чем обычно, должность. Меня поставили прицепщиком на тракторе. Это гарантировало 0,7 — 0,8 «палочки» в день, и сама работа не считалась такой унылой, как раньше. Трактористу записывали в зависимости от дневной выработки, но не меньше одного трудодня.
   Моего начальника-тракториста звали Сергеем. Он был старше меня и казался уже почти пожилым. Думаю, ему стукнуло не меньше двадцати пяти. Трактор его служил образцом народного умельства. Сергей собрал его собственноручно из деталей от всех известных отечественных и некоторых зарубежных тракторов. Не обошлось и без металлолома. По-моему, Сергей при его сборке использовал даже, по совету Остапа Бендера, части от швейной машинки.
   Сергей называл свой удивительный агрегат У-2, потому что станину он взял от этого распространенного довоенного отечественного трактора. Передвигался трактор на железных колесах с шипами. Передние колеса Сергей взял, кажется, от жатки. Задние колеса были огромными, и наш агрегат напоминал трактора времен коллективизации. В тракторе попадались части от «Фордзона», СТЗ, ЧТЗ, НАТИ и всего прочего, что валялось на свалках МТС.
   Нам дали задание сгребать солому в кучи, чтобы потом эти кучи колхозники уложили в стога.    Трактор заводился с трудом, при работе чихал и кашлял, время от времени его двигатель оглушительно стрелял. Но мы с Сергеем ликовали. Он держал в руках рычаги могучей машины, а я выполнял высококвалифицированную и высокооплачиваемую работу прицепщика. После прошлогодних конных граблей дело я знал, а производительность тракторных граблей казалась очень высокой. Перед нами лежал неоглядный фронт работы: от горизонта до горизонта.
   Сияло жаркое солнце с безоблачного саратовского неба, свирепым зверем рычал самодельный трактор. Сергей во все горло распевал популярные песни, большей частью непечатного содержания. Я не мог вторить ему, потому что никаких рессор и амортизаторов у граблей конструкторы не предусмотрели, и я целый день подскакивал на неудобном железном сиденье. Такая немилосердная тряска не способствовала пению. Учетчик каждый вечер заносил в свой блокнот нашу выработку. Сергею он ставил 1,5 «палочки», мне — 0,8. Мы оба наслаждались счастливой жизнью.
    Но я уже знал, что счастье не бывает долгим. Это правило подтвердилось и сейчас; наше счастье оказалось мимолетным и длилось всего несколько дней.
   В тот злополучный день наш трактор затаскивал очередную порцию соломы на очередную кучу. Как это частенько случалось, двигатель заглох. Трактор находился в этот момент на самой вершине огромной кучи соломы, а я со своими граблями — на ее склоне. Сергей привычно нажал стартер. Двигатель оглушительно чихнул, из выхлопной трубы полетели искры.
   Сухая золотистая солома воспламеняется гораздо быстрее, чем любой порох. Я не помню, как выскочил из гигантского костра. Когда я пришел в себя, Сергей стоял рядом и с глубокой тоской смотрел на огромный полыхающий костер, в котором гибло детище его рук, наш кормилец, а вместе с ним и наши надежды на хороший заработок.
Огонь перекинулся на сухую стерню и быстро распространялся во все стороны. А невдалеке, не дальше трехсот метров, стояла стена некошеной пшеницы. Сейчас огонь доберется до нее. Погибнет многомесячный труд многих людей.
   Нет, мы с Сергеем не стали героями. Не мы спасли колхозную ниву от огня. Мы оба растерялись. Мы стояли и беспомощно смотрели, как огонь почти без дыма все ближе подбирается к полосе пшеницы.
    Но уже бежали со всех сторон люди с лопатами. Они с бешеной скоростью принялись забрасывать горящую стерню землей. Подоспел трактор с пятилемешным плугом. Между огнем и пшеницей образовалась и быстро расширялась спасительная полоса вскопанной и вспаханной земли.
    Колхозники отстояли ниву. А трактор наш сгорел. Опечаленный Сергей отбуксировал его останки в МТС — на ремонт, если ремонт возможен после того, что случилось. Я же потерял свою «хлебную» должность. Я больше не видел Сергея и не знаю, починил ли он свой многострадальный агрегат. Мне пришлось снова идти на постылый ток, брать в руки постылую деревянную лопату и кидать, кидать, кидать постылое зерно с места на место, из одной кучи в другую.
   Витька Седякин в это лето тоже получил повышение в должности. Его поставили грузчиком на полуторку, которая отвозила зерно с тока на элеватор в Энгельсе. Его работу нельзя считать полной синекурой, но она легче и интереснее, чем привычное «бери больше, кидай дальше». Я завидовал Витьке и размышлял, как бы и мне снова повысить квалификацию. Конечно, прицепщиком меня не поставят, места уже заняты. Но что-то можно ведь    придумать...
   Сухое зерно возили на элеватор не только на машинах. Машин колхозу выделяли мало. Чаще зерно возили на конных бестарках. Это телеги с высокими сплошными бортами, зерно в них можно грузить навалом, без тары, откуда они и получили свое название. Я долго канючил и приставал к бригадиру. Наконец, ему это надоело, и он поставил меня грузчиком на бестарку, похожую на огромный гроб на четырех колесах.
   Но это оказалась совсем не та работа, что у Витьки. Бестарки только теоретически могли принимать зерно навалом. Они настолько износились, что зерно высыпалось из них почти как в известной школьной задаче: в бассейн вода вливается через одну трубу, а выливается через другую. Поэтому бестарки использовались только для перевозки зерна в мешках. Это существенная разница. В кузов Витькиной машины зерно грузили навалом, грузили колхозницы, работающие на току, иногда приходилось и мне помогать им. Витька в это время активно делал вид, что тоже кидает зерно в кузов, а сам бессовестно отлынивал. Потом он вольготно ложился в кузов на теплое, сухое зерно и уезжал в Энгельс. Если я в это время находился рядом, он нахально подмигивал мне. Я не обижался. Я не сумел сберечь свою замечательную работу прицепщика. Сам виноват.
   На элеваторе после отбора пробы зерна на влажность Витька открывал все борта кузова, зерно ссыпалось в приемный бункер, и ему оставалось лопатой ссыпать в бункер остатки зерна из кузова. Не работа, а малина — за 0,8 «палочки» в день.
На бестарку зерно грузили в пятипудовых мешках. Взрослые на току неохотно перетаскивали эти мешки, и мне приходилось надрываться сверх всякой меры. На элеваторе в Энгельсе я вообще оставался один на один с приемщицей зерна и со своими пятипудовыми мешками. Кучером на моей бестарке служил дедок преклонных лет, пожалуй, за 50. Колхозная явь давно отучила его от какого-либо энтузиазма в работе, и он охотно предоставлял полную свободу молодежи в моем лице. На току при погрузке и на элеваторе при сдаче зерна он быстренько устраивался где-нибудь в холодке и мгновенно засыпал. Из уважения к старости я его не будил.
   Приемщица на элеваторе требовала развязать каждый мешок, чтобы она могла взять щупом пробу. При этом она громогласно разносила «нищету колхозную», которая не имеет даже приличных бестарок, чтобы возить зерно навалом.
   — Бестарка — она и есть бестарка. В ней возят без тары. А ты мне мешки приволок. У меня выработка, а я с тобой мудохаюсь целый час. За это время я пять машин приму. Нищета голож... я.
   В первый же день я высказал бригадиру рацпредложение: грузить зерно в бестарку навалом, мол, бестарка она и есть бестарка, чтобы возить в ней зерно без всякой тары в виде мешков.
    Бригадир посмотрел на меня как на тяжело больного человека и не снизошел до ответа. Он только хмыкнул и удалился по более важным делам. Его можно понять. Моя телега только называлась бестаркой. Я не довез бы в ней зерно «без тары» до Энгельса, оно высыпалось бы на дорогу гораздо раньше. Потери зерна при перевозке на элеватор — бич для нашего сельского хозяйства, и газеты частенько обсуждали эту тему. Складывалось впечатление, что в уборочную дороги нашей родины усыпаны потерянным для государства зерном.
   Но я прослыл упорным юношей. Я понимал, что через несколько дней работы с пятипудовыми мешками на колхозных харчах я попросту загнусь. Поэтому я решил действовать самостоятельно. В каком-то укромном уголке тока я нашел брезент и перепрятал его понадежнее. В ближайшую ночь, когда честные труженики полей крепко спали, я застелил этим брезентом свою бестарку изнутри. Чтобы брезент не сползал, и чтобы меня не разоблачил бригадир, его следовало аккуратно прибить гвоздями, так, чтобы он выполнял свою роль и при этом не бросался в глаза. Гвоздей и молотка на току не держали. При неверном свете луны я, как тать в ночи, шарил по стенам и дверям землянки, по обеденному столу и навесу над ним. Обнаруженный гвоздь я руками вытаскивал из доски. Когда набрался десяток гвоздей, я камнем вместо молотка прибил брезент изнутри к бестарке. К утру я работу закончил.
   Когда трудовой люд проснулся и позавтракал обычной кашей с чаем, я поставил бестарку у дальней кучи сухого зерна и стал загружать его лопатой. Подошли несколько женщин, помогли мне. Я поторопил своего сонного возницу, и наша пара вороных уехала с тока до прихода начальства. После бессонной ночи я отлично выспался в бестарке на зерне. Лошади плелись до элеватора не меньше двух часов. Приемщица на этот раз отпустила мне комплимент.
   — Сам, что ли, дотумкал? Небось, образованный. А то мудохайся тут с вами, кобыле в ж...! Брезент, поди, украл?
   — Украл...
   — Ничего, не бзди. Бригадир орать будет, скажи, я дала брезент. Еще, мол, вчера. Мне тут некогда с вами... (далее, как говорится, зачеркнуто цензурой). У меня выработка.
Смачные выражения из женских уст резали мой слух не так уж сильно. Я привык к образному лексикону, как и все мои товарищи. В сельской местности подобные выражения не считались бранными. Люди использовали их как обычные слова, других способов выражения своих эмоций и чувств они не знали. К сожалению, и через 50 лет речь жителей Красного Яра и его окрестностей не изменилась в лучшую сторону. И Красный Яр — не исключение в нашей стране.
   Через много лет мы с женой приехали в Красный Яр к моей матушке. Супруга моя оказалась азартной рыбачкой, и мы основное время проводили на речке с удочками. Ловили рыбу мы с причала для парома. На пароме мужики перевозили сено с бывших заливных лугов, там, видимо, еще оставались пригодные для сенокоса места.
   Мужики громко разговаривали. Над рекой разносились мужественные голоса, каждое второе слово отличалось сочностью. Когда мужики увидели мою жену, симпатичную, элегантную городскую даму, они прикусили языки. Пару рейсов они разговаривали на вполне светском уровне. Но такое воздержание оказалось непосильным для них. И вот прозвучало одно откровенное выражение, за ним второе. Вскоре дело пошло по привычному пути. Дама — дамой, а натуру не переделаешь.
    Меня со школьных лет интересует вопрос: а как высказывались герои классиков в сельской местности? Какими выражениями пользовались мудрые велеречивые крестьяне в разговоре, например, с Константином Левиным? Ведь у них запас «цензурных» слов наверняка меньше, чем у советских и постсоветских крестьян России.
   Лето 1951 года для большинства одноклассников прошло в напряженном труде. Наши руки становились серьезным подспорьем в семьях. Алик Васильцев работал в колхозе и помогал отцу и по дому, и в кучерских делах. Вася Полулях на равных со взрослыми трудился в родном рыбколхозе. Борис Маргулин со своими братьями помогал отцу в его многочисленных райпотребсоюзовских инициативах. Не знаю, где работал Славик Кляксин, но я частенько встречал его в замызганной рабочей одежде. Николаю Татаринову хватало работы дома. У его родителей имелось большое по тем временам домашнее хозяйство: коровы, овцы, козы, свиньи, куры, гуси. Держали они огород, за селом посадили картошку, бахчу. Требовалась прополка, полив, окучивание. Животные и птицы нуждались в корме, водопое, надо чистить хлева и сараи. Заготовка топлива на зиму тоже отнимала много времени и сил.
   Но мы выкраивали время и на развлечения. Ловили рыбу, купались и загорали. По редким выходным играли в волейбол, гоняли мяч на самодеятельном стадионе на окраине села, неподалеку от кладбища. По вечерам толкались возле танцплощадки в садике. Выходить на площадку осмеливался только Славик Кляксин, а мы обычно наблюдали за танцующими, сидели на скамеечке и вели солидные мужские разговоры. Трудодни, урожай, расценки, уход за лошадьми, тонкости ремонта конской упряжи и техники. Это уже не прежние мальчишеские разговоры о колхозных арбузах, о рыбалке и о «катакомбах» в райкомовском сене.
Мы повзрослели. Впереди нас ждал 9-й класс.


                Сорок пять лет спустя, 1998 год

      Так уж получилось, что после каждой нашей встречи мы попадали в очередной водоворот истории, и нас снова било и трепало о пороги нашей «мудрой» внутренней политики. Исключение составляла, пожалуй, встреча-73. После нее никаких видимых пертурбаций не произошло. Но и это спокойствие оказалось лишь видимым. В это время начал действовать «гарвардский проект», — решающая стадия Третьей мировой войны.
   США и СССР тогда будто соревновались во взаимных уступках, отказались от угроз и прямой конфронтации. Наступил короткий период, который наши недальновидные политики радостно приветствовали, как период разрядки. Они забыли простое правило: если враг тебе мило улыбается, — удвой бдительность. Но так или иначе, период 1973-78 годов даже самые злобные антисоветчики называли наиболее благополучным для советского народа.
   Когда я слышу от кого-либо жалобы на скуку, на скучную жизнь, это меня искренне удивляет. Как можно не ценить величайший дар, отпущенный нам природой — жизнь, как можно настолько не уважать самих себя, чтобы не найти занятие по душе? Сам я никогда в жизни, с первых пионерских лет, не знаю, что такое скука. Наоборот, мне вечно не хватает времени даже на простой «пассивный» отдых, я живу в каком-то цейтноте.
   «Пассивный» отдых необходим любому человеку, но у меня в запасе всегда находилась парочка-другая неотложных дел. Да и сама жизнь в нашей стране не располагала к скуке и изныванию от безделья.
   После встречи в 1978-м году закончился «период разрядки». Для подстраховки «гарвардского проекта» США решили активнее воздействовать на СССР. Для начала американские войска оккупировали очередную страну — Ливан, расположенный в 6000 километрах от их границ. Будто в ответ, СССР ввел войска в сопредельный Афганистан, где обстановка становилась тревожной для нас.
   Лет через десять на семинаре пропагандистов-общественников в Москве на Трубной площади я впервые услышал с трибуны намек на «гарвардский проект». Сам этот термин еще не прозвучал, но суть его раскрывалась, впервые для многих слушателей. Высокий оратор из ЦК КПСС говорил, что США признали невозможность победить СССР военной силой. Отныне США намерены раздувать внутренние противоречия в нашей стране, чтобы развалить ее изнутри, без военного вмешательства.
   Я с удовольствием понес этот тезис в темные массы. От себя я разъяснял, что ничего у наших идеологических противников не выйдет. В СССР нет внутренних неразрешимых противоречий, которые могли бы привести к падению нашей страны и социалистического лагеря. Реставрация капитализма в СССР невозможна. Блаженны дураки, ибо они верят.
Сам по себе ввод «ограниченного контингента войск» в Афганистан не носил принципиального, трагического характера. США давно и систематически занимались такими делами, и никто не осмеливался всерьез их осуждать. На мой непросвещенный взгляд, мы имели моральное право иногда делать то же самое, без оглядки на мнение политических соперников. Нужно лишь твердо отстаивать свою позицию. Но маразматическое руководство страны, наше седоголовое, туго соображающее Политбюро не могло адекватно оценивать обстановку.
   Наши противники во всем мире, и даже «верные друзья» подняли страшный шум по поводу агрессивных действий СССР. Странное дело, США проделывали подобные «экзерциции» ежегодно, но умели выдавать это за справедливую борьбу за демократию и права человека. А наши заевшиеся идеологи и политики оказались неспособными выполнять работу, за которую они получали все мыслимые блага. Вместо работы мозгами эти «прорабы» идеологии скудоумно твердили, что преимущества социалистического строя сами по себе обеспечат нам симпатии прогрессивного человечества. Увы, сами по себе приходят только старость и смерть. Наша страна медленно, но верно старела и умирала.
   В Подмосковье меня познакомили со священником, отцом Владимиром. Этот молодой человек с модной прической, с короткой широкой бородой занимал должность вроде начальника церковного интуристского офиса. В начале разговора я смотрел на него со снисходительным сожалением. В наш просвещенный век научно-технической революции он верит в потусторонние силы, в леших, домовых, чертей, охмуряет темных старушек. Я старался побольше молчать, чтобы ненароком не обидеть дремучего человека.
   К моему изумлению, мне очень скоро пришлось крепко напрягать мозги. Отец Владимир оказался приятным собеседником, образованным человеком. Говорил он на прекрасном литературном языке и обладал большим личным обаянием. Через каких-нибудь полчаса я впервые в жизни признался в душе, что «в этом что-то есть», что религия — не такой уж простой опиум для народа. В конце разговора отец Владимир, кандидат богословия, небрежно похлопал ладонью по стопке новейших атеистических брошюр:
   — Если бы мы так писали, то нас давно бы лишили степеней и званий и отобрали бы сан.
Увы, его слова можно отнести не только к продукции платных советских атеистов. Вся советская пропаганда поражала примитивностью, видимо, авторы полагали, что имеют дело с недалекими, нерассуждающими людьми, с темной толпой.
   Ввод войск в суверенную державу оказался половинчатым шагом, не подкрепленным твердыми политическими решениями на международном уровне, и стал для СССР роковым. США тут же представили нашу страну чудовищным и кровожадным агрессором. К тому же из Афганистана почти сразу потоком пошли цинковые гробы. Часто эти трупы оказывались изувечены людоедскими пытками душманов.
   Моя знакомая получила в таком гробу тело своего мужа, майора. Душманы его страшно пытали, отрезали все, что можно, вырвали глаза, на груди вырезали пятиконечную звезду. Можно представить отношение несчастных родственников, их друзей и знакомых к родной Советской власти.
   Народ потерял остатки доверия к власти. Пошел необратимый процесс разложения единой социальной общности — советского народа. К тому же, границы СССР немного приоткрылись и люди впервые увидели «ужасы» капитализма.
   Встреча-83 прошла в наивной радости от решительных действий Андропова и в трепетном ожидании перемен к лучшему. Но Андропов умер в начале 1984-го года, к власти пришел полуживой Черненко, и все вернулось на круги своя.
   На встрече-88 мы находились в легкой эйфории и изумлении от гласности и плюрализма, от резких критических выступлений депутатов Съезда. Но тут же начались «события» в Нагорном Карабахе, кровавое подавление мирных демонстраций в Фергане, Сумгаите, Сухуми, Новом Узене, Баку, Душанбе. Делегаты Прибалтики озлобленно требовали независимости своих стран. Наступала заключительная стадия «гарвардского проекта». Росли цены, магазины опустели.
В 1993-м году мы встретились людьми без гражданства, жителями «независимой», урезанной территориально до безобразия России, но с советскими паспортами. Это бы еще полбеды, живут же как-то космополиты, и неплохо живут. Однако отпуск цен, шоковая терапия Гайдара и приватизация Чубайса сделали нас всех нищими. Нищими даже по скромным советским понятиям.
   Как и неумный демагог Горбачев, демократ Ельцин оказался неспособным к конструктивной государственной деятельности. Все субъекты Российской Федерации, кроме Еврейской автономной республики, заявили о своем суверенитете и независимости от России. Горбачевские радикальные реформы привели к распаду СССР, странные реформы Ельцина грозили распадом России.
   В апреле 1993-го года прошел референдум о доверии президенту и по проекту новой Конституции страны. Недавний любимец народа, борец за народное счастье, кумир и почти полубог Ельцин с трудом набрал символическое большинство голосов. Я уверен, что по давней милой советской традиции результаты референдума подтасованы. Фактически уже в апреле 1993-го года Ельцин потерял право оставаться нашим президентом.
    Однако нигде с такой силой не проявляется всемирный принцип патриональности, как у нас. Народ давно выразил этот принцип лаконичной поговоркой: я начальник — ты дурак. Сразу после референдума Ельцин, скрепя сердце, утвердил новую Конституцию, по которой его права заметно ограничивались. Россия сделала попытку стать парламентской республикой. Ельцин не мог смириться с этим и вел себя, как диктатор.
    Верховный Совет во главе с председателем Хасбулатовым и вице-президентом России Руцким заявили о неподчинении президенту. 1 мая на Ленинском проспекте в Москве произошло кровавое столкновение демонстрантов и вооруженной милиции.
    Пока мы в Красном Яре веселились на встрече-93, конфронтация усиливалась. 21 сентября Ельцин своим указом разогнал непокорный Верховный Совет. Это грубо нарушало Конституцию, но у нас сошло. В ответ Верховный Совет и 10-й Съезд народных депутатов отстранили Ельцина от власти. Исполняющим обязанности президента России до новых выборов стал вице-президент Руцкой. Одновременно Съезд назначил новых «силовых» министров.
     3 октября в Москве на Смоленской площади собралась решительно настроенная толпа сторонников Верховного Совета России. Толпа разогнала милицию и с криками «Ельцина — в отставку!», «Вся власть Советам!» двинулась к Белому дому. В 22 часа толпа начала штурмовать Останкинскую телестудию. Страна осталась без информации.
   Ельцину очень не хотелось расставаться с абсолютной властью. По его приказу Белый дом с непослушным Верховным Советом окружили танки и спецназовцы. Подключение спецназа в нашей стране всегда сопровождается массовыми жертвами среди мирного населения. Славные спецназовцы умеют одно: стрелять во все, что шевелится, пока есть патроны. Москвичи уверяли, что каждому спецназовцу сторонники Ельцина платили по 20 долларов за каждые 8 часов «дежурства». Водка выдавалась неограниченно.
   По приказу Ельцина начался штурм Белого дома. Танковые пушки в упор били по зданию Верховного Совета, а спецназовцы ворвались туда, расстреливая все живое.
Эту трагедию наблюдал Виктор Седякин из окна своего кабинета на Октябрьской площади. Во всех помещениях бывшего Миннефтегазстроя, у окон, выходящих на Белый дом, в те дни толпились сотрудники. Виктор рассказывал, что Белый дом горел от подвала до крыши. Из окон всех его этажей вырывались клубы черного дыма и языки пламени.
    Защитники Белого дома сопротивлялись недолго. И. о. президента, летчик генерал Руцкой по прямому эфиру обратился к народу и армии. Он просил пилотов ВВС нанести удар по штурмующим. Его призыв остался гласом вопиющего в пустыне.
К вечеру 4 октября обугленный Белый дом полностью захватил спецназ. Хасбулатова, Руцкого и уцелевших депутатов Верховного Совета России арестовали. Из здания выносили бесконечной вереницей тела погибших. Среди них немало мирных москвичей и корреспондентов. Погибло несколько иностранных репортеров.
   Танковые снаряды и спецназ оставили немного живых свидетелей этого великого позора России и преступления Ельцина. Москвичи уверяли, что трупов насчитали несколько тысяч. Официально о жертвах не сообщалось.
   Так Ельцин совершил вооруженный государственный переворот. Он действовал в точности, как его бывший идейный вождь В. И. Ленин 25 октября 1917-го года. Хотя Ельцин давно выбросил свой партбилет, но метод захвата и удержания власти применил чисто большевистский. Советская власть в России была ликвидирована. Ельцин стал авторитарным    правителем.
   В декабре 1993-го года ощеломленная и притихшая Россия выбирала депутатов в Государственную Думу и в Совет Федерации. Одновременно проходил референдум по проекту еще одной, на этот раз ельцинской Конституции. У нас принято, что каждый новый правитель отбрасывает, как использованную тряпку, действующую Конституцию и сочиняет свою, более справедливую, — для своих нужд. Проект новой Конституции давал Ельцину всю полноту власти. В случае противодействия Ельцин получал право разогнать и Думу, и Совет Федерации.
   Два месяца мы опять не отрывались от экранов TV. Шел трагикомический сериал на тему «Выбери меня!». Чего только мы не наслушались от претендентов на хлебные места депутатов. Блистал Жириновский. Он напирал на животные, биологические инстинкты и эмоции растерявшихся избирателей.
   — Каждой женщине — по мужику!
   — Каждому мужику — по бутылке!
   — Всем — раздольная жизнь!
   Смех и грех, но ЛДПР набрала 25% голосов. Каждый четвертый в нашей великой стране предпочел «биологическую» демагогию.
   Мало кто голосовал за проельцинские партии. Больше всего голосов набрала Аграрная партия, немного отставала от нее КПРФ. Но коммунисты не смогли или не захотели воспользоваться своим успехом.
   Ельцин победил, но его авторитет в народе не восстановился. Когда президент расстреливает парламент, он не может рассчитывать на любовь и признание. Но Ельцин добился своего. Россия вернулась к худшим временам своей истории: блеск дворцов и беспросветная бедность народа.
   Я навестил брата в Можайском районе. Поездка оставила тяжелейшее впечатление. Незасеянные поля заросли сорняками. Никто не пахал и не сеял. Животноводческие фермы превратились в развалины: люди растащили все, что можно унести и увезти. Чтобы выжить, бывшие колхозники разводили свиней, кур, гусей, коров, пытались освоить огороды на выделенных в ходе «приватизации», а точнее, разграбления колхозов и совхозов землях. Но рук не хватало. Цены на корм, семена, энергию, горючее, ремонт, запчасти и инвентарь поднялись на небывалую высоту. Люди еле сводили концы с концами.
   Все, что разделили между членами колхоза: технику, инвентарь, землю, здания, — это народ быстро пропил. Люди не верили власти и стремились побыстрее «реализовать» свою частную собственность. Что еще там получится из этой приватизации, а власть обязательно обманет. Лучше поиметь малость, но сейчас.
   Трудно увидеть трезвого мужчину. Женщины пили тоже, хотя меньше, у них еще сохранялась ответственность за семью и детей. Пили по-черному. Ельцин предусмотрительно сдерживал цены на водку. При общем стремительном росте цен водка оставалась самым дешевым продуктом.
   Водка и спирт заполняли прилавки. Качество этих напитков не поддается описанию. Лучшее определение: огненная вода для диких туземцев. СМИ постоянно сообщали о случаях отравления ядовитым пойлом. Доходило до летальных исходов.
В эти годы я частенько навещал матушку в Красном Яре и семью сестры Светланы в Марксе. Там обстановка создалась не лучше. Немного спасал людей жирный чернозем, он давал богатые урожаи.
   Москва превратилась в грязную барахолку. Чтобы прожить, народ ударился в «коммерцию». Самодельные убогие ларьки, лавочки, лотки, ручные разносчики. Горы мусора из упаковки всех видов. Подземные переходы на улицах и в метро забиты оборванными нищими и похожими на них торговцами.
   При выходе из метро приходилось проталкиваться сквозь толпу, как сквозь строй. Старушки и старики, бедно одетые мужчины и женщины, подростки молча протягивали прохожим жалкий товар: кольцо колбасы, бутылку водки, шерстяные носки, связку сушеных грибов. На Ярославском вокзале видел страшную картину. На асфальте сидела цыганка с русским ребенком на руках и просила милостыню. Ребенку не больше трех лет. Уже подмораживало, но девочка почти раздета. Одна рука у девочки отсутствовала. Плечо стягивали грубые красные рубцы, сделанные явно не профессионалами. Половину лица ребенка покрывали багровые пятна от сильного ожога. Цыганка нагло и хладнокровно протягивала прохожим изувеченного ребенка и просила «на лечение».
   Ходили разговоры, что цыгане и нищие умышленно уродуют краденых детей, чтобы увеличить сбор — компрачикосы ельцинской России конца XX века.
Повсюду встречались чумазые, оборванные беспризорные дети. Их вид разрывал сердце. В России, правопреемницы бывшего СССР, страны победившего социализма, надежды и авангарда прогрессивного человечества, где давно исчезли нищие и бездомные, появились миллионы беспризорных детей. Одни из них уже приобрели профессиональные навыки нищенства, клянчили деньги уверенно и настойчиво. Другие только вступали на этот скорбный путь. Они просили милостыню робко, стыдливо, при отказе тут же отходили. Возле ларьков с заморскими лакомствами обязательно стояли маленькие оборвыши с голодными взглядами.
Я говорил с некоторыми из них. Ответы получал стереотипные.
   — Мамка болеет. И сестричка. А папка умер.
   Много отцов умерло в те годы диких ельцинских реформ. От болезней, от ядовитого пойла, от ножа и пули бандитов, от холода, от безысходности жалкого животного существования. Многие матери потеряли работу. В новой России опять появилась безработица. А дети хотели есть.
   С экранов TV сияли холеные, сытые физиономии «прорабов» капитализма в России, звучали оптимистические речи Ельцина:
 — Дайте мне закончить реформы.
   Хотелось выть от злости, орать:
— Какие к черту реформы! Ты что, не видишь, до чего довел народ своими реформами!?
   Моя работа в это время заключалась, в основном, в поиске заказов. Любых, самых невыгодных, кабальных, невыполнимых, лишь бы получить деньги на зарплату сотрудникам. Я бывал в Министерстве Обороны на Москворецкой набережной. Путь в здание проходил через несколько солдатских постов. На постах стояли истощенные до голубизны в лицах молоденькие солдаты. Они подолгу рассматривали пропуск и, если рядом не оказывалось офицеров, негромко просили:
   — У вас не найдется несколько сигарет? Или рубля два?
И это — в самом Министерстве обороны! Что же творилось в далеких гарнизонах? Я взял за обычай при поездках в Министерство обороны иметь в кармане пару пачек сигарет и пригоршню монет для голодных солдат свободной демократической России.
   Не все бедствовали в России. На книжных развалах грудами лежали «шедевры» скороспелых писателей и особенно писательниц. Их гениальные творения повествовали о невероятно трудной жизни отечественных миллионеров. Телесериалы, будто соревнуясь с латиноамериканскими «мыльными операми», красочно показывали страдания и тяготы жизни новых русских. Роскошные коттеджи и дворцы, сверкающие иномарки, развлечения на лазурных берегах южных морей. Можно подумать, что в нашей стране не существует ни миллионов нищих и бомжей, ни десятков миллионов доведенных до крайней бедности пенсионеров, ни беспризорных детей. Три четверти «россиян» опустились ниже официальной черты бедности, а на экранах TV мелькали раскормленные морды «слуг народа» в безумно дорогих костюмах от всемирно известных кутюрье.
   Не бедствовали руководители бывших государственных предприятий, отраслей и министерств. Пришло их время, время практически бесконтрольного расходования выделенных средств и безбоязненного «отмывания» грязных денег. В советский период хватательное рвение недобросовестных руководителей сдерживала боязнь потерять партбилет, а с ним — хлебное место. Сейчас они получили реальный шанс безграничного обогащения — за счет мизерной платы сотрудникам, за счет неограниченной возможности проворачивать незаконные финансовые операции.
   Множили свои миллионы и уже миллиарды наши родные, доморощенные олигархи. Эти люди имели, в основном, не совсем русские, а то и совсем не русские фамилии. Ходил анекдот:
«Новый русский приходит к старому еврею и говорит:
   — Папа, дай еще денег».
Доллар стоил уже пять тысяч рублей. Зарплата росла куда медленней. И эту скудную зарплату выдавали с большой задержкой. Людям иногда не платили за работу по году, а то и по два.
Читал в газете интервью с нашим бывшим премьер-министром, проклятым народом Егором Гайдаром. Он искренне удивлялся, почему народ жалуется на бедность:
   — Надо работать! Я работаю, и мне хватает. Работать надо!
Читал интервью с министром финансов. Репортер спросила, знает ли он, сколько стоит хлеб. Министр задумался и неуверенно ответил:
   — Наверно, тысяч двадцать?
   Хлеб стоил четыре тысячи за буханку. Министр финансов России понятия не имеет о стоимости хлеба. А ведь из-за небольшого повышения цен на хлеб в свое время началась Великая французская революция. Пусть это послужило только поводом, но уж министры должны помнить об этом. Однако они не хотели помнить о таких мелочах. Ельцинские министры занимались более важными делами — личным обогащением. Как и депутаты.
   Из нашего НИИ ушли все, кто надеялся найти счастье на стороне, кто верил, что сумеет выжить в криминальном болоте «рынка». Численность НИИ сократилась втрое. Остались те, кто боялся борьбы с судьбой и бандитами в одиночку. Те, кто понимал свою неспособность к коммерческой деятельности. Те, кто подошел к пенсионному возрасту или уже перешагнул эту роковую черту — такие, как я. Мне уже поздно начинать беготню по банкам за кредитами, ловить за фалды спонсоров и потребителей, отбиваться от бандитов-рэкетиров.
   Но не только это останавливало меня. Несмотря на немалый возраст, я чувствовал в себе достаточно сил и энергии. Мне было противно превращать жизнь в погоню за деньгами. Я считал и считаю, что деньги и богатство не могут являться смыслом и содержанием жизни. Человек живет не для того, чтобы есть.
   Остались на работе те, кто надеялся если не на былое возрождение отечественной науки, то хотя бы на серьезные заказы в недалеком будущем. Новая Россия по всем направлениям безнадежно отставала от Запада, и это не могло продолжаться бесконечно. Остались те, кто не думал о высоких материях, а верил в возможность личного благополучия в новых условиях.
Мне пришлось побывать в НПО «Энергия» — в бывшей легендарной фирме Сергея Павловича Королева. Покоробленный паркет, облупившаяся краска, отвалившаяся штукатурка, отклеившиеся обои, грязные, неведомо когда мытые в последний раз оконные стекла. В огромных помещениях прославленного КБ, на полусотню кульманов каждое, работало по два-три, от силы четыре человека. Седоголовые пенсионеры, которые не видели иного выхода, кроме как продолжать тянуть привычную лямку за мизерную плату. Один из них с горечью сказал:
   — Видите — одни белые головы. Мы себя называем «белогвардейцами».
Заместитель генерального конструктора «Энергии» выслушал наши предложения и усмехнулся:
— Мы сами нищенствуем. Сейчас на орбите наши ребята. У нас нет денег обеспечить их посадку. Мы их успокаиваем: идите на рекорд по длительности пребывания на орбите. Может, сумеем их спустить.
    Положение НИИ становилось критическим. Нам предстояло разделить печальную судьбу множества НИИ и КБ, банкротство, распродажа НИИ с молотка. Наш директор, человек старой закалки, не мог что-либо изменить. Он привык к ритуальной четкости в системе советской бюрократической иерархии, имел солидные связи в бывших советских верхах. Сейчас требовалось что-то радикальное, а он не знал, что делать. Складывалось впечатление, что он просто ждал. Вот придут «наши», мы откопаем партбилеты, и все пойдет как раньше. Но «наши» не приходили. А сотрудники все глубже погружались в откровенную бедность.
За это пятилетие Ельцин два раза устраивал обмен денег. Первый раз старые советские купюры обменяли на новые, «россиянские» деньги — несерьезные бумажки карамельной расцветки. Они оказались настолько примитивными, что правители вскоре решили заменить их на более защищенные. На новых купюрах появилось множество нулей. При виде этих демократических денег я вспомнил свою убогую коллекцию марок в школьные годы. Там попадались первые советские марки с надпечатанными ценами со множеством нулей.
   Каждый обмен проводился по старому доброму советскому обычаю с громадной нервотрепкой. На обмен давали два-три дня. В кассах сбербанка собирались огромные толпы взвинченных людей. Крики, возмущение, давка, истерики, обмороки старушек. А рубль уже стал самой ненадежной и дешевой валютой в мире.
   В начале отпуска цен Гайдар и его команда обещали быстро сделать рубль конвертируемой валютой. Прошло немало лет, но рубль так и не признавали за валюту. По темпам инфляции и количеству нулей на деньгах мы перещеголяли и японскую иену, и итальянскую лиру. Народ звал деньги «деревянными» — намек, что они дешевле деревянных кружочков, нарезанных из сучьев.
   В декабре 1996-го года мы опять выбирали президента России. Рейтинг Ельцина упал ниже некуда. Набирали голоса коммунисты Зюганова. Люди разуверились в «реформах» и надеялись на возвращение к благословенным советским временам. Увы, мы не помним даже близкого прошлого.
  В день выборов почти все мои знакомые уверяли, что голосовали за Зюганова. Надоел Ельцин с его невнятной, очень напоминающей Брежнева речью. Надоели его лживые обещания, его подобострастная оглядка на заокеанского Большого Друга. Надоела нищета, надоел бандитизм и бардак в стране.
   По первым сообщениям о результатах выборов в Восточных регионах Зюганов уверенно шел впереди. Ельцин заметно отставал. Остальные претенденты вроде Явлинского, Жириновского, Брынцалова и так далее получили всего по несколько процентов голосов. Недалекий Горбачев тоже втянулся в президентскую гонку, но за него голосовало меньше одного процента. Народ не простил этому демагогу измену родине, развал великой державы и предательство союзников по социалистическому лагерю.
   Однако победил Ельцин. После выборов многие считали, что результаты подтасовали. Говорили, что Ельцин попросту купил Зюганова, и тот отказался от победы взамен хорошо обеспеченного будущего. И такое могло быть правдой. Я лично считал, что лидеры оппозиции, начиная с клоуна Жириновского и кончая мрачным большевиком Зюгановым, сознательно не брали власть. Безответственная болтовня в Думе и на митингах их вполне устраивала и очень хорошо оплачивалась. После этих выборов коммунисты никогда больше не имели реального шанса на победу, скатывались на уровень маловлиятельной оппозиционной партии.
   Ельцин победил еще и потому, что в предвыборной кампании на его стороне вдруг оказались наши эстрадные звезды. Они перебивали друг друга в восхвалении благодатных ельцинских реформ. А люди наши чрезмерно доверчивы. Если звезда эстрады призывает голосовать за Ельцина, значит, мы будем голосовать за Ельцина. Политтехнологи Ельцина учли конформность нашего народа. К тому же мы надежно отучены иметь собственное мнение еще в социалистические годы. Из наших шоу-звезд я уважал Малинина. Но и он вдруг принялся агитировать за Ельцина. Когда теперь я слушаю прекрасные песни и романсы того же Малинина, я вспоминаю, что и он не выдержал испытания корыстью.
   Я, как бывший правоверный коммунист, на этих выборах голосовал за коммунистов. Но уже начинал понимать, что здесь не все ладно. Их заявления и действия во многом казались странными. Возможно, демократические, «свободные» СМИ попросту не допускали широкого общения коммунистов с народом. Но после выборов, после разговоров о подкупе коммунистов Ельциным, я разочаровался в этой «конторе». В программе коммунистов нет конструктивных предложений. Возврат к светлому социалистическому прошлому невозможен. В своем кругу мы с иронией вспоминали социалистические лозунги и заявления.
   — Реставрация капитализма в СССР невозможна!
   — В СССР достигнута полная и окончательная победа социализма!
   А капитализм стремительно реставрировался. Теперь невозможно отобрать у олигархов и новых русских миллионы и миллиарды, которые они награбили из трехсот триллионов рублей народного достояния СССР. Чтобы решиться на такое, нужно готовить новую кровопролитную революцию и самоубийственную для страны гражданскую войну.
   Ни Ельцин, ни олигархи не остановились бы перед уничтожением всего народа, лишь бы удержать награбленное в руках. Ельцин уже продемонстрировал свою жестокость расстрелом Белого дома. Он, не моргнув глазом, отдал бы приказ на убийство миллионов «быдла». Даже если бы он колебался, ему бы не дали отступить олигархи и новые русские. Он сам создал могучий класс беспринципных собственников, резко усилил класс дорвавшихся до бесконтрольного взяточничества чиновников. А у каждого олигарха и нового русского имелась наготове своя армия вооруженных до зубов, нерассуждающих головорезов.
   Мне трудно судить со своей маленькой колокольни, но думаю, что Россия в это время находилась на грани гражданской войны. Спасла нас от уничтожения только мудрость, русского народа. Люди перешли грань отчаяния, но понимали, что лучше плохая, невыносимая жизнь, чем гибель народа в братоубийственной войне.
   Философы и прочие любомудры-любители могут сколько угодно спорить о том, что лучше. Применительно к отдельной личности, возможно, лучше жить тридцать лет, как орел, и питаться свежим, кровавым мясом, чем жевать вонючую падаль и жить триста лет, как ворон. Но когда речь идет о существовании народа, и великой цивилизации — тут альтернативы не может быть. Русский народ предпочел угрюмо молчать и терпеть. Снова терпеть, как он терпит уже больше тысячи лет. Терпеть то, что не смог бы терпеть никакой другой народ.
Русский народ выбрал меньшее зло. Он обрек себя, в который уже раз, на великую трагедию, на невыносимые бедствия, на опасность вырождения и деградации, но оставил исчезающе малый шанс потомкам. Такой же выбор он сделал в чудовищно долгие годы татаро-монгольского ига. По гибельности результатов ельцинские реформы можно сравнить только с этим величайшим бедствием в нашей истории.
   Поведение же коммунистов я с тех пор перестал понимать. Особенное разочарование вызывал их лидер — Зюганов. Как отмечали наблюдательные люди, избиратели в первую очередь обращают внимание на внешность кандидатов. В США ни разу не выбирали лысого, косого или косноязычного президента. А внешний вид Зюганова отталкивал. Не вызывала симпатии и его манера мрачно изрекать прописные истины. Ему бы немного перенять умения общаться с массами у сверхэкспансивного Жириновского.
   Думаю, если бы коммунисты догадались сменить лидера на человека более располагающего, более непосредственного, то у нас вполне мог оказаться президентом коммунист. Другое дело, что это ничего бы не изменило.
   О роли личности в истории говорят, пишут и спорят много. Виктор Суворов сказал замечательные слова: монголы с Чингиз-ханом — это одно, а монголы без Чингиз-хана — совсем другое. То же можно сказать и о России. Россия со Сталиным — это одно, а Россия с Ельциным — совершенно другое. Но ход истории изменить нельзя. И президент-коммунист, скорее всего, оказался бы бессильным развернуть Россию на 180 градусов.
   После выборов утихли страсти, смолкли пылкие речи. Жизнь продолжалась, цены росли. СМИ захлебывались в призывах к мировым ценам. Они «забывали», что хотя цены у нас уже вплотную подошли к мировым, а кое на что и опередили их, но средняя зарплата отставала от мировой в десятки и сотни раз. Даже моя докторско-профессорско-начальническая зарплата отставала от пособия для среднеевропейского безработного. Пенсионеры же вообще неизвестно как ухитрялись не умирать с голоду. Кто-то придумал невеселый афоризм: «Во всем мире пенсионеры ездят по миру, а у нас пенсионеры ходят по-миру».
   В нашей фирме произошли перемены. Министерство отказалось продлить контракт со старым директором. Для него это оказалось смертельным ударом. Он занимал директорское место больше тридцати лет, и вдруг стал рядовым пенсионером. Горькую пилюлю подсластили. Его оставили в фирме «почетным директором», выделили всевозможные льготы. Все напрасно. Через год с небольшим старый директор, заслуженный человек, фактически основатель единственного в мире НИИ подобного рода, умер.
   Директором назначили человека на двадцать лет моложе. Он работал в НИИ всю жизнь, хорошо знал дело. Почти год он присматривался к новой обстановке, к новому положению в изменившихся до неузнаваемости условиях. Надо сказать, уже первые его действия принесли успех. Вскоре НИИ встал на ноги. Многие из ушедших на поиски счастья возвратились на старое место. Появились заказы, люди начали работать с интересом.
   Наступил 1998-й год, год нашей очередной встречи. Кажется, с 1 января власти провели деноминацию. Все цены и суммы потеряли три нуля. Миллион стал тысячей, тысяча — рублем. Снова появились новые деньги. Обмен проходил в тех же истерических условиях. После деноминации считать деньги стало легче, но больше ничего не изменилось. Доллар теперь стоил пять рублей, но продолжал расти. К лету за него давали уже шесть рублей. Зарплата потеряла три нуля, но оставалась весьма скромной. А цены неудержимо лезли вверх.
   Расслоение общества на богатых и бедных стало привычным явлением нашего демократического общества. «Средний класс», о котором так радели отечественные демократы, никак не образовывался. Стоило кому-то из «малых бизнесменов» развернуть дело до приличного уровня, как он неизбежно сталкивался с непреодолимыми трудностями в лице государственных чиновно-бюрократических организаций, которые росли как грибы после дождя. Каждая из этих организаций откровенно вымогала взятки, и обрадованный успехом бизнесмен быстренько разорялся. По количеству чиновников новая Россия далеко обогнала бывший СССР, хотя населения в стране стало в два раза меньше. Такого раздолья для корыстолюбивых чиновников Россия еще не знала.
   За эти пять лет мы с женой каждый год ездили в отпуск в Красный Яр к моей матушке на своей машине. Первый раз мы поехали через Рязань, Пензу, Петровск. Это самый короткий путь, но дорога до Пензы узкая, неважная по качеству и забита транспортом. По этой трассе шел поток автомашин с Урала и из Сибири. Обгон почти невозможен. Частенько приходилось тащиться с черепашьей скоростью за каким-нибудь неторопливым «дерьмовозом». А вокруг шныряли наглые иномарки с мощными двигателями. Они лезли чуть не под колеса, бесцеремонно оттесняли на обочину других водителей.
   С ними предпочитали не связываться. Нравы владельцев иномарок хорошо известны. За малейшую царапину на своем сверкающем лимузине крутые бритоголовые братки могли потребовать полную стоимость новенькой иномарки. Выколачивать такие «долги» эти накачанные молодчики умели. Один мой коллега несколько лет выплачивал долги, которые наделал, чтобы рассчитаться с «пострадавшими». Апеллировать к закону в подобной ситуации бесполезно. С сильным не борись, с богатым не судись.
   Хотя трасса от Петровска до Саратова оказалась пустынной, этот самый короткий путь через ПЕнзу занял у нас почти 17 часов. 17 часов за рулем в напряженной дорожной обстановке в моем возрасте — многовато. Когда я  в Красном  Яре вылез из машины, подо мной заметно качалась земля, как у матросов дальнего плавания, а в первую ночь кровать норовила сбросить меня на пол.
   В следующие годы мы ездили через Тамбов и Борисоглебск. Этот маршрут подсказал нам Борис Маргулин. Борис напирал на то, что в Борисоглебске самый дешевый бензин. Кстати, так и оказалось, правда, через несколько лет цены уравнялись по всей трассе. Но пока заметная экономия на бензине пришлась весьма кстати.
   В каждый приезд мы встречались с Маргулиными. Однажды мы заночевали у них. Но больше я такого не делал. Меня на новом месте, как частенько бывает, мучала бессонница. Ночью я систематически выходил на балкон покурить. В итоге все, и гости и хозяева, не спали всю ночь, чесались от укусов комаров, которых я напустил в квартиру. Зина включила антикомариные приборы, но свое грязное дело я уже сделал.
Жили Маргулины по тем временам неплохо. Лето они проводили на даче — обычные шесть соток, небольшой, но удобный домик. Для нас откровенной роскошью оказалось то, что дача стояла почти на берегу Волги. В ста метрах находился великолепный пляж. Моя жена впервые близко увидела Волгу, и у нее остались прекрасные впечатления от купания в величайшей реке Европы.
   Дочери и зятю Борис построил прекрасную дачу, правда, не так близко к Волге. Мы побывали и там на знаменитых морголинских шашлыках. На таких же шести сотках стоял трехэтажный коттедж со всеми удобствами: водопровод, канализация, электричество, сауна, несколько комнат «для гостей». Борис рассказывал, с каким трудом он добывал материалы, как по крохам собирал деньги.
   Сам Борис до фанатизма увлекся рыбалкой. Он специализировался по озерной рыбе. Караси, лини, прочая озерная рыбешка не переводились в доме. Рыбацкая добыча служила неплохим подспорьем: время шло трудное, а пенсия у Бориса и Зины — небольшая. У Бориса богатые братья, но он не злоупотреблял родственными связями.
В каждый приезд в Красный Яр мы встречались с хлебосольными Гаршиными. Моя Валентина Николаевна легко сходилась с людьми, и отношения с моими друзьями у нее наладились самые теплые. Заочно она познакомилась со всеми остальными одноклассниками. Запомнилась их первая встреча с Раисой Сергеевной. Мы зашли к Гаршиным прямо с рыбалки. Валентина Николаевна всегда производила приятное впечатление. Раиса Сергеевна посмотрела на нее, крепко обняла и расцеловала с возгласом:
   — Ой, какая хорошенькая!
Маршрут в Красный Яр через Тамбов и Борисоглебск оказался спокойнее, чем пензенская трасса. Но и здесь удовольствия от автопробега мы не получали. На трассе бесчинствовали гаишники. Они действовали, как настоящие разбойники, хотя и носили государственные мундиры.
   Центральная ельцинская власть не хотела или не могла навести порядок в стране, она даже не пыталась сделать это. И в регионах в полной мере проявлялась власть ведомственная — в худшем ее варианте. На автотрассах водитель оказывался в полной власти гаишников. Контакты с ними вызвали в моей памяти воспоминания из школьной истории средних веков, когда на дорогах Европы точно так же беззастенчиво и безнаказанно грабили проезжающих подручные местных феодалов. Наш учитель истории Григорий Иванович Сметличный говорил, что именно тогда родилась поговорка: «Что с возу упало, то пропало».
   В Подмосковье автомобили с местными номерами гаишники почти не трогали. Они охотились за автомашинами с «чужими» номерами, там можно неплохо поживиться. А нам приходилось тяжко за пределами Московской области. Жулики в форме останавливали нас в каждой деревне. На трассе мы постоянно ожидали, что из-за куста выскочат лихие ребята с полосатыми жезлами.
   Гаишники тут же начинали проверять содержание СО и метана в выхлопных газах, сигнальное оборудование, тормоза, изучали рисунок на протекторах. Если техническое состояние автомобиля оказывалось в порядке, то вымогатели безапелляционно заявляли, что я грубо нарушил правила: превысил скорость, обогнал в неположенном месте и т.д. Никакие оправдания не принимались. Следовало официальное заявление, что они вынуждены изъять у меня удостоверение на право вождения. Дело заканчивалось вручением энной суммы    неподкупному стражу дорожного порядка.
В первый раз, когда после утомительного разговора с сержантом я понял, что должен    попросту дать ему на лапу, я наивно спросил:
    — Сколько?
Сержант принял вид оскорбленной невинности.
   — Дача взятки должностному лицу при исполнении!?
Я понятия не имел о «расценках» на дорогах и предложил первую пришедшую в голову сумму:
   — Сто тысяч?
Буханка хлеба стоила тогда почти пять тысяч. От названной суммы даже видавший виды сержант изумился и воскликнул:
   — Да таких взяток не бывает!
Он так и сказал: «взяток». Мы сошлись на тридцати тысячах. Эта сумма стала для меня путеводной звездой на отечественных дорогах. В первую поездку по тамбовской дороге меня останавливали 16 раз. 16 раз я давал гаишникам «на лапу». Общая сумма поборов оказалась больше расходов на бензин.
   Бывали на трассе и другие «развлечения», которые развеивали дорожную скуку. Разгоралась странная чеченская война, прогремели первые взрывы террористов. Власть принимала меры предосторожности. На одном посту ГАИ, уже за Тамбовом, мы увидели аккуратный штабель мешков. Поначалу я решил, что это мешки с дефицитным тогда сахаром. Сейчас всем трудно в материальном отношении, а гаишники тоже люди, почему бы им не поторговать с выгодой. Однако из-за мешков выглядывал длинный ствол вполне настоящего пулемета на треноге. На гаишниках висели автоматы и надеты бронежилеты.
   Сотрудников ГАИ призвали пресекать возможность проезда в Москву террористов с их опасным грузом. Но, как принято в нашей славной стране, из прекрасного замысла власти получился пшик. Храбрые гаишники беспрепятственно пропускали в сторону Москвы любые большегрузы без досмотра, за солидные взятки. Они по-прежнему грабили «частников» на «Жигулях», «Москвичах» и «Волгах». Крутых братков на иномарках они не беспокоили. А в Москве террористы взрывали дома, и власти искренне недоумевали: как это боевики ухитряются провозить в столицу мешки гексогена, оружие и целые вооруженные банды?
   Однажды на обратном пути мы остановились заправиться. Рядом с АЗС располагался пост ГАИ, стояло несколько киосков, вился аппетитный дымок над шумгалами. Уже вечерело, и мы с женой переговаривались о том, что пора заночевать где-нибудь в придорожной лесополосе. Рядом мелькали лица гордого кавказского облика.
   Мы заправились и неторопливо поехали дальше, высматривая удобную для ночевки лесополосу. Вдруг я заметил, что за нами неотступно следуют серые «Жигули». Я пробовал прибавить скорость, тормозил, но «Жигули» не отвязывались. Наконец, мы высмотрели приличное место, я свернул к нему по проселку. «Жигули» сделали то же самое. Я пока особенно не волновался. Мало ли кому куда надо ехать?
   Я заехал на уютную полянку, выключил двигатель. Серые «Жигули» остановились неподалеку. Из них вышли двое мужчин кавказской национальности и направились к нам. Только тут я, что называется, «просек» ситуацию. К счастью, жена еще не вышла из машины. Я врубил зажигание и дал полный газ. «Москвич» проскакал по проселку, мы свернули на трассу и помчались в сторону Москвы со всей возможной для нашей колымаги скоростью. «Жигули» преследовали нас еще километров 10, потом развернулись и поехали обратно.
   Эта история закончилась трагикомедией. Уже стемнело, я устал, мы решили все же переночевать и остановились в лесополосе подальше от трассы, я загнал машину в густой кустарник. Но уснуть я не мог, все прислушивался. Пару раз пришлось принять корвалол. Морфей так и не опустился на мои веки.
   Утром, чуть забрезжило, мы тронулись в путь. Я чувствовал себя неважно. Через несколько километров на пути стоял пост ГАИ. Возле шлагбаума прохаживался сотрудник. У шлагбаума — знак «Стоп». Наверно, я плохо соображал после бессонной ночи. Я уставился на гаишника, буквально «ел» его глазами и... медленно, но без предписанной остановки, проехал за шлагбаум. На этот раз мне нечего было возразить против сурового выговора. Знаки надо уважать. Вдобавок гаишник подозрительно принюхивался ко мне и выпытывал, почему от меня пахнет валерьянкой. Пришлось раскошеливаться и благодарить гаишника за милосердие.
   Ко встрече «пятьдесят лет спустя» моя Валентина Николаевна немного занемогла, и я отправился в Красный Яр без нее. На этот раз мы с Виктором Седякиным поехали на поезде. Вернее, на разных поездах. Он, как москвич, купил билет на престижную «девятку», а я, провинциал из дремучих подмосковных лесов, попал на более демократичный поезд №13. Дела в    НИИ немного наладились, и я уже имел возможность приобрести купейный билет.
   Виктор Георгиевич удивился, что мой купейный билет в полтора раза дешевле, чем у него, и руководящим голосом спросил, в чем дело. Я имел опыт поездок на «фирменных» поездах и объяснил несведущему москвичу суть дела. Никаких особых отличий «фирменного» поезда от обычного скорого не существовало, хотя в проездных документах рекламировалось фирменное спецобслуживание. Спецобслуживание заключалось в том, что «фирменным» пассажирам выдавали сухой паек вроде аэрофлотского легкого завтрака. После поездки Виктор Георгиевич с неудовольствием подтвердил мою правоту.
  — Все было, как ты говорил. Приоткрылась дверь в купе и чья-то рука швырнула мне на колени пакет с сухим пайком. Постели стелили мы сами. За кипятком тоже ходили сами.
Виктор взял с собой младшую дочь. У них в Саратове жили родственники, и дочь намеревалась погостить у них. К этому времени в жизни Виктора произошло еще одно радикальное изменение. Как я подшучивал над ним, — предпоследнее. Имелось в виду, что «последнее» нам всем неизбежно предстоит. Виктору такой юмор почему-то не нравился.
   Ему стукнуло 60. Из-за постоянных структурных реорганизаций, его постепенно перемещали по служебной лестнице. В общем направлении вниз. Москвичи ревниво относились к чужаку из провинции. Дабы поднять свой авторитет, Виктор Георгиевич в честь юбилея организовал большой банкет на службе. Все произошло, как это часто бывает. На банкете звучали хвалебные речи, высокое руководство одобрительно похлопывало юбиляра по плечу и уверяло, что «мы еще долго поработаем вместе».
   А буквально на следующий день вышел приказ о его увольнении «в связи с выходом на пенсию». Чтобы смягчить жестокий удар, руководство поощрило свежеиспеченного пенсионера, заслуженного работника отрасли Седякина бесплатной путевкой в Кисловодск. Там Виктора хватил инсульт. То ли время подошло, то ли коварство руководства сработало. Однако Виктор вышел из борьбы с тяжелым недугом победителем. На встрече-98 он держался, как вполне здоровый человек.
   Он стал рядовым российским пенсионером, на самой рядовой, то есть, нищенской пенсии. Все учитываемые показатели у нас с ним оказались одинаковыми, но моя официальная пенсия почему-то вышла на два рубля больше. Я частенько бахвалился повышенной пенсией в разговорах с Виктором Георгиевичем. А что такое два рубля? Цена буханки хлеба перевалила за шесть рублей. Килограмм мяса стоил «от 60 рублей».
   Однако хвастунов судьба наказывает, а скромников одаривает по заслугам. Вскоре Виктор Георгиевич заметно обогнал меня в материальном отношении. Он жил в Москве, и мэр столицы Лужков установил приличные доплаты к пенсиям москвичей. Доход Виктора возрос по сравнению с моей пенсией чуть не в два раза.
   Начисление «лужковской» надбавки проводилось по каким-то сложным правилам. В итоге этих сложностей общая пенсия Седякина, много лет занимавшего ответственные «генеральские» должности, оказалась меньше, чем пенсия его жены, которая основную часть жизни провела на иждивении супруга.
   Такое случалось сплошь и рядом. Мой знакомый, работавший 25 лет заместителем директора НИИ, доктор наук, профессор, лауреат и так далее, получил пенсию заметно меньшую, чем его бывшая секретарша. Правительство Ельцина умышленно не признавало действительные заслуги советских людей перед нашей бывшей родиной — СССР. Прошло немало лет, у нас сменился президент, но уродливая ситуация сохраняется.
Прожить на пенсию невозможно, и Виктор Георгиевич устроился в некую «околонефтегазстроевскую» фирму. Но Нефтегазстрой — это отнюдь не тот богатый Нефтегаз и не тот престижный и всесильный Газпром, которым руководил один из многочисленных ельцинских премьер-министров Черномырдин.
   Я тоже стал пенсионером, но, слава Богу, продолжал трудиться на прежней должности. В нашем НИИ средний возраст сотрудников перевалил за 55 лет. Если уволить пенсионеров, как делали в других фирмах, то работать станет некому. Увольняли только тех, кто не хотел или уже не мог работать.
   В Саратове Виктор встретил меня на вокзале. Общечеловеческая цивилизация, за которую боролись демократы, пришла и в Саратов. Автобусы в Красный Яр ходили теперь из города. Мы на троллейбусе поехали на автовокзал. По дороге я опять проявил преимущество перед товарищем Седякиным. Я, как опытный путешественник, захватил с собой удостоверение ветерана труда и ехал в троллейбусе бесплатно. А Виктор по неопытности не догадался взять удостоверение и заплатил за билет. То же самое произошло и в автобусе до Красного Яра: я следовал на нашу малую родину бесплатно, а Виктор страшно сокрушался по поводу своей оплошности. Кстати, эта лафа вскоре прекратилась, все автобусы перешли в разряд коммерческих.
   Виктор Георгиевич попросился на постой ко мне, точнее, к моей матушке. Матушка встретила нас радушно, восхищалась солидным и лощеным столичным видом своего бывшего ученика Седякина. Она уже с трудом передвигалась, при ходьбе опиралась на две тросточки. Ей шел уже 87-й год, но она сохраняла ясность мысли и душевную бодрость.
   Виктор сразу потащил меня на нашу любимую речку. Там мы по старому красно-ярскому обычаю совершили полное омовение с мылом. Сколько я помню, в Красном Яре многие взрослые летом вместо бани мылись в речке, с мылом и мочалкой. Сейчас, правда, на всем обозримом берегу только мы с Виктором загрязняли окружающую среду.
   Бодрые и свежие, мы накинулись на матушкино угощение. Как пишут в газетах, обед прошел в теплой, сердечной обстановке за интересной беседой. Виктор посмотрел, с каким трудом передвигается моя матушка, как нелегко ей даются простые домашние дела, и сказал, что остановится у Славика Кляксина. После обеда он собрал свои вещи, и мы пошли к Славику.
Славика дома не оказалось. Он после смерти своей матери жил бобылем. Мы направились к Гаршиным. По традиции сбор в день приезда проходил в этом гостеприимном дворе. В жизни Раисы Сергеевны тоже произошли печальные перемены. Недавно умер ее преданный супруг Александр. Умер он от инсульта, но причина этой смерти, как и великого множества смертей пенсионеров, — губительные ельцинские реформы. Пенсионеры в новой России вымирали досрочно и интенсивно.
   Мы сочувствовали Раисе Сергеевне. За долгие годы Александр стал нам хорошим другом, хлебосольным хозяином встреч. Наша теплая компания уменьшилась еще на одного человека. Но жизнь продолжается. Жизнь всегда продолжается, несмотря ни на какие утраты. Можно остаток жизни просидеть в трауре на дорогой могилке. Но можно и нужно постараться продолжить нормальную жизнь. Раиса Сергеевна преодолела тяжесть утраты. В том, что смерть Александра оказалась для нее тяжелой утратой, сомневаться не приходилось. Для нас супруги Гаршины служили примером дружной, крепкой семьи.
   Опустевшее место в доме занял другой мужчина, Петр Васильевич. Я уже встречался с ним, он мне понравился. Виктора Георгиевича такая «быстрая» замена хозяина дома немного удивила, но жизненный опыт не позволил ему хоть чем-то проявить свои чувства. Остальные одноклассники тоже не выразили ненужных эмоций. Я еще раз подивился душевной деликатности своих друзей. К счастью, Петр Васильевич оказался простым и общительным человеком с хорошим чувством юмора. Он сразу завоевал общую симпатию.
   К вечеру в знакомом саду под теми же яблонями, за тем же столом собрались хорошо знакомые лица. Наша компания увеличилась еще на одного человека. Впервые на встречу приехала Светлана Евдокимова. Она недавно похоронила своего ревнивого Валентина. Кто-то пошутил, что она воспользовалась свободой вдовьего положения.
Кроме обычных ахов и охов, в этот вечер основные разговоры шли вокруг Светланы. Она превратилась в солидную, представительную даму, неплохо упитанную, но вполне стройную для нашего возраста. В школе ее отличали общительность и живая непосредственность. Сейчас так и казалось, что она вот-вот назидательно скажет пациенту, то-бишь, собеседнику:
   — Вам, дорогой, неплохо бы поберечь печень.
Меня удивили ее точные оценки людей. Она впервые увидела Петра Васильевича и негромко сказала:
   — Попивает наш хозяин.
Мне она заметила:
   — У тебя пошаливает сердце.
За столом, когда общий разговор распался на отдельные ручейки, мы разговорились. Я спросил, как она определяет состояние человека с первого взгляда. Она коротко ответила:
   — Габитус.
На мое недоумение она разъяснила:
— Внешний вид. Врач сразу определяет габитус пациента. Ты сам знаешь, как выглядит алкоголик или человек с больными почками. Есть габитус сердечника, желудочника. Ну и так далее.
Ее слова заинтересовали остальных, посыпались вопросы. В нашем возрасте хорошее здоровье — единственное богатство человека. Но Светлана повернула разговор на другие темы.
— А Люся Пашина, она что, — так ни разу не приезжала на встречи?
Пошел разговор о наших дорогих отсутствующих. Я пожалел, что Светлана не захотела продолжить «профессиональную» беседу. В нашей компании не принято говорить о работе. В прежние встречи это позволяло избежать неловкости. Каждый занимал свое служебное место, образовались некоторые различия в социальном положении. Виктор Седякин стоял высоко над медсестрой Таней Бураш, и подчеркивать подобные вещи не следовало.
   Мне же давно хотелось услышать «из первых уст» о работе каждого. Каждый занималcя делами, незнакомыми для большинства. Просто хотелось узнать побольше о жизни одноклассников. Со школьных лет нас учили, что нет неинтересных судеб. Особенно хотелось этого сейчас, когда все мы оказались в одинаковом социальном положении ограбленных родной властью пенсионеров, независимо от того, чем занимались всю жизнь. Чиниться друг перед другом нечем. Мы собрались как равные личности, без приукрашения в виде званий, титулов и должностей. И скромная санитарка Таня Бураш, и крупный руководитель Виктор Седякин, и я — доктор наук, профессор, и Борис Маргулин — инвалид, все мы теперь совершенно равны. Просто пожилые бедные люди. Но ведь каждый прожил большую, интересную жизнь.
      Собственно говоря, чего мы страшимся и стесняемся? Любой из моих одноклассников мог рассказать много интересного. И это полезно каждому из нас. Опыт, даже задним числом, никому еще не навредил. Видимо, мы страшимся показаться назойливыми эгоистами, молчим о себе. А потом вместе с нами безвозвратно и бесследно уходит все, что мы пережили, что нам дорого и свято, что причиняло боль.
    Мудрые люди поняли: жизнь человека — это настоящая Вселенная. Недаром половина философов с глубокой древности считает, что в бренном мире существует лишь одна-единственная личность, а весь окружающий мир — порождение разума этой личности. Но даже если это не так, если философы-идеалисты не правы, то все равно со смертью каждого из нас умирает весь окружающий нас мир. Реально он продолжает существовать, но мы об этом уже никогда ничего не узнаем. А такое неведение и есть небытие.
А у меня уже зрела робкая пока мысль: написать о нашем классе. Но мысль пока не оформилась, и я не стал лезть в душу людям. Я решил получше оценить свои возможности, а на очередной встрече взять быка за рога.
   На следующий день Василий Полулях устроил выезд на любимый Пьяный остров. Он продолжал работать главным врачом красно-ярской больницы. К этому времени я неплохо знал состояние народной «бесплатной» медицины. Оно становилось не просто удручающим, а убийственным.
Государственное финансирование огромной сети бывших советских больниц и поликлиник практически прекратилось. Они продолжали работать по инерции, набранной в советский период. Здания советской постройки, если не более ранней, как в Красном Яре, постепенно приходили в упадок. Денег на ремонт никто не выделял. В запущенных помещениях с облупившейся штукатуркой воцарились грязь и убожество. Приборы, инвентарь, инструменты, одежда последний раз закупались еще при советской власти.
      Откровенно нищенская зарплата медработников заставляла врачей уходить в коммерческие организации. Те, кто оставался, старались выживать любой ценой, даже ценой забвения клятвы Гиппократа. В коммерческих клиниках и центрах врачи зарабатывали неплохо, но вход туда простым людям закрыли непомерными ценами. А бесплатная медицина перестала быть таковой.
   Больные покупали себе все: лекарства, бинты, шприцы. За любое приборное обследование приходилось платить. Санитарки требовали денег за каждую услугу, начиная с выноса горшков. Впервые в отечественной медицине врачи нередко фальсифицировали диагноз, чтобы получить мзду от перепуганных клиентов.
   СМИ сообщали о случаях, когда врачи во время операции тайно удаляли у больного здоровый орган и продавали его «почечным баронам», которые обслуживали богатых западных клиентов. Россия стала неиссякаемым источником такого чудовищного «сырья». Родилось выражение «пустить на органы». Просвещенный Запад не брезговал. Появился массовый спрос на российских детей якобы для усыновления западными дядями и тетями. Этих несчастных детей попросту расчленяли «на органы» в клиниках прогрессивных западных стран — от Германии до США. Такие методы работы дипломированных людоедов не вызывали протестов в высокогуманном западном обществе.
А в наших отечественных хиреющих «бесплатных» клиниках понуро сидели длинные очереди печальных стариков и старушек. На этом безрадостном, бесчеловечном фоне приятно удивляла красно-ярская больница. В заметно обветшавших зданиях немецкой постройки чисто и уютно. Во дворе на лавочке сидели стационарные пациенты в казенных полосатых пижамах и халатах. Двое попросили у меня закурить. Мы немного поговорили. У одного на боку висела трубочка, она выходила из его тела и заканчивалась прикрепленной к ней бутылочкой. Мужчина страдал гнойным плевритом, и через эту трубочку у него отсасывали гной. Второй поправлялся после операции — варикоз нижних конечностей. На мой вопрос об обслуживании мужчина с трубочкой ответил:
— Все в норме. — Он усмехнулся и добавил: — Вот водку бы давали. Спирт-то казенный имеется.
Я спросил, есть ли в больнице лекарства и бинты. Ответил варикозный:
— Эластичные бинты велели принести. Сразу два, на обе ноги. Операция на одной ноге, а надо обе бинтовать, чтобы вены на второй не полезли. А так санитарка дает все.
Каких усилий стоило все это Василию Васильевичу?
Сейчас Василий Полулях обеспечил весь водный транспорт для нашей немалой компании. После смерти мужа Раиса Сергеевна продала вместительную дюралевую посудину, чтобы выручить немного денег.
   Мы опять совершили восхитительное неторопливое плавание под рев лодочных моторов по лабиринту проток, между сплошными шпалерами темно-зеленого рогоза. На Пьяном острове все осталось по-прежнему: старое кострище, приветливая лужайка в тени огромного осокоря.
Основная часть мужчин занялась дровами. Борис Борисенко и Славик Кляксин вызвались в костровые. Борис Маргулин перебирал шампуры и экспериментировал с мясом для шашлыков. Василий Полулях вынес из лодки ведро рыбы и организовал женскую бригаду для ее чистки. Остальные дамы готовили походный стол. Виктор Седякин руководил работами. Я бездельничал.
Странное дело. В детстве я начитался пионерских книг и всю жизнь старался в любом общем труде не просто участвовать, а быть впереди. Как бы ни уставал, как бы себя ни чувствовал, я до полного изнеможения хватался за любую работу. А сейчас стал замечать за собой что-то вроде апатии или равнодушия. И уже не считал зазорным увильнуть от общественных работ.
   Я всегда приходил на любой советский субботник или воскресник первым, вкалывал изо всех сил и уходил последним. Теперь прежний собственный энтузиазм казался мне признаком большой глупости. То ли я здорово устал за долгие годы беззаветного рвения, то ли здоровьишко стало пошаливать, то ли сказались житейские передряги. Я не находил у себя энтузиазма даже в зародыше, в эмбриональном состоянии. Скорее всего, такая перемена взглядов оказалась результатом изменений в нашей жизни после горбачевской перестройки и демократизации, после убийственных ельцинских реформ.
  Почти все вокруг угнетало меня. Лесополосы в засушливых саратовских степях, — ведь их сажали мы, пионеры и комсомольцы. Сажали бескорыстно, в великой надежде на светлое будущее. Сейчас они стали частной собственностью каких-то неизвестных нам людей, те присвоили наш труд бесплатно. Сельские фермы, коровники, свинарники, овчарни строили советские люди за ничтожную плату, они тоже надеялись на светлое будущее. Сейчас все это или развалилось, или разворовано, или опять же стало чьей-то частной собственностью — тоже бесплатно. Любой завод, любая бывшая стройка коммунизма — построены на энтузиазме народа и тоже стали частной собственностью новых русских и олигархов.
   Труд народа присвоили жадные, беспринципные люди. Они процветают, они — хозяева жизни, они диктуют условия нашим правителям и нам. А народ бедствует, нищенствует, вымирает. Высокие идеалы осмеяны, втоптаны в грязь. Надо всем царит его величество доллар. И это тоже не поднимает настроения: в великой России господствует не русский рубль, а доллар.
Я теперь понимал людей, которых раньше осуждал. Тех, кто отсиживался на постылой работе от звонка до звонка и мчался по более важным личным делам. Я по-прежнему не одобрял их, но понимал. Я стыдился своего многолетнего энтузиазма. Старый принцип: «Прежде думай о Родине, а потом о себе» оказался осмеянным.
   Но это — мелкая философия на глубоком месте. Сейчас, на Пьяном острове, я бездельничал безо всякой идейной подоплеки. Я с чистой совестью наслаждался вполне заслуженным отдыхом и лицезрением экологически чистой окружающей среды. Мои одноклассники считали, что именно я организовал наши встречи, и я могу на законных основаниях почивать на лаврах. Кроме того, я опять привез с собой кучу мелкой развлекательной пиротехники и без устали запускал «веселые огни». У нас они продавалась в любом ларьке по вполне доступным ценам. Так что я не тунеядствовал, а трудился, не покладая рук. И иногда мог себе позволить насладиться отдыхом десяток-другой минут.
   В разгар застолья, когда худющий Борис Маргулин с шикарной седой бородой Карла Маркса принялся колдовать у костра со своими фирменными шашлыками, я подсел к нему. В этот приезд мы еще и не поговорили по-человечески. А я здорово привязался к неунывающему другу. Хотелось немного пообщаться наедине.
   Но задушевного разговора не получилось. К нам присоединился третий, докучливый собеседник. Это все тот же один из «наших» мужей, любитель выпить. Он уже хорошо заправился и переживал острый приступ жажды общения. Слова и эмоции лились из него, как понос у больного дизентерией. Мы с Борисом, бесхребетные интеллигенты, скрипели зубами, но терпели его назойливое общество.
   Под конец общительный муж принялся выпытывать у меня:
   — Ты кого возишь?
Поначалу я не понял и поинтересовался:
    — В каком смысле?
   — В смысле — кого возишь? Кто твой шеф?
Бедняга принял меня за персонального шофера-«членовоза». В его представлении такая должность — верх служебной карьеры. Мое недоумение он принял за коварство лукавого царедворца.
   — Да не темни! У меня друг знаешь кого возит? Полковника! Это тебе не хрен собачий. А ты кого возишь?
Я решил не разочаровывать любознательного.
   — Полковник! — со всем мыслимым пренебрежением ответствовал я. — Да у меня такой шеф, что полковники ему за пивом бегают.
Я наивно надеялся, что такая недосягаемая для простых смертных высота моего положения отпугнет назойливого. Но, увы, мой ответ лишь распалил его любопытство. Он насел на меня с неотразимой привязчивостью многолетнего любителя общаться «на троих». Наконец, не выдержал Борис. Обычно хладнокровный, он разозлился. Заговорил он спокойно, но чуть горячее и быстрее обычного, что служило признаком крайнего раздражения.
   — Ну, что ты пристал к человеку? Кого возишь, кого возишь? Да ты знаешь, кто он такой!?
Борис разразился панегириком в мой адрес. Он перечислил все мои звания, степени и титулы, все мои награды. Кое в чем он заметно переборщил. Но это пошло на пользу. Его пылкая речь произвела сильный эффект. Любознательный и общительный муж откровенно опешил и растерялся. Он начал оправдываться, потом замолчал, похлопал глазами и удалился в явном замешательстве. Но было поздно. Шашлыки дошли до кондиции, а от походного стола неслись нетерпеливые призывы шашлыколюбов. Так мы с Борисом и не поговорили по душам. Ну почему получается, что деликатность мешает дать отпор нахальству и невоспитанности?
Однако справедливость почти всегда торжествует. Общительного мужа супруга уличила в невоздержанном употреблении спиртного и с позором изгнала из приличного общества. Вскоре он безмятежно похрапывал у подножья приютившего нас осокоря.
   Назойливый собеседник побудил меня обратиться за справкой к всезнающему Седякину. Тот полностью удовлетворил мое любопытство.
   — Он работал парторгом на стройке. Освобожденный парторг. Когда партию разогнали, ушел в бизнес. В новые русские не пробился. Сейчас на пенсии. Еще на первой встрече он узнал о моей должности и пристал, как банный лист. Организуй, мол, личную «Волгу». Еле отвязался от него, трепло партийное.
   В застольной беседе я высказался в том смысле, что почему-то из нашего класса вышло больше всего медработников.
   — Это кто? — тут же с некоторой настороженностью поинтересовалась Светлана Евдокимова.
    — Как же, — принялся перечислять я. — Ты, Вася Полулях, Генка Бурыкин, Вася Бирюлев, ну и наши дамы: Валя Фадеева, Таня Бураш, Валя Бережкова...
   — А! Санитарки... — отмахнулась Светлана.
Мои друзья снова проявили деликатность и перевели разговор на другое. А меня поразило пренебрежение дипломированного врача к младшему медперсоналу. Видно, не все гладко шло в жизни Светланы, иначе не было бы причин для этого. Это напомнило мне снисходительный интерес моего недавнего собеседника к тому, кого я «вожу». Это ведь тоже способ «показать» себя: походя принижая других. Впрочем, кто я такой, чтобы судить? Бог нам всем судья.
   Потом начались песни под гитару Раи Полулях. Песни, прекрасные даже в нашем самодеятельно-неорганизованном исполнении. Песни нашего детства, нашей молодости, песни безвозвратно ушедшего советского прошлого нашей родины. Они долго звучали над затихшей к вечеру широкой рекой.
   А я думал о том, что недавно прочитал в одной военной многотиражке. Автор-генерал горько сетовал, что правительство новой России прекратило финансирование разработок нового вооружения и военной техники. Сейчас мы по уровню вооружения отстаем от стран НАТО на пятьдесят лет. А это означает безнадежное отставание в XXI-м веке. Генерал предостерегал, что по его сведениям «гарвардский проект» предусматривает исчезновение России как крупного государства в 2007-м году.
   Государство, проклятое государство! Организация, которую создали люди и которая поработила людей. А мы не сознаем этого. Государство и народ. Государство и история. Мы, русские, не знаем своей истории. Да и все другие народы из истории знают только то, что выгодно государству в данный момент. Но особенно это относится к нам.
   Государство — это конкретные люди у руля страны. Как говорил Людовик XV: «Государство — это я». Молодец этот Людовик. Он один своей монархической персоной заменял миллионноголовую и вечно голодную армию бюрократов.
   Каждый правитель создает заново историю нашего государства и нашего народа. С частью этой искусственной истории он разрешает знакомить простой народ. Но даже такую извращенную и искаженную до неузнаваемости, до своей противоположности «историю», которую нам разрешено проходить в школе, — даже эту историю мы не знаем.
   Я спрашивал у многих людей: кто такие этруски? Одни не могли ничего вспомнить об этом исчезнувшем народе, даже не слышали о нем. Другие смутно вспоминали, что это — какой-то древний народ. Очень мало кто с трудом припоминал, что этруски в древности жили то ли в северном Причерноморье, то ли в центральной Европе.
 Я допытывался у многих: кто такие арьи? Абсолютное большинство начинало несвязно бормотать о фашизме, о сверхчеловеках, о белокурых бестиях, о Гитлере.
   Я спрашивал: когда и где возник наш великий русский народ? Обычно уверенно отвечали: мы появились при Рюрике. Но кое-кто не мог вспомнить даже об этом мифическом Рюрике.
Ох, прав великий русский поэт, на одну восьмую арап, по американским меркам — почти чистокровный негр. Сейчас в США слово «негр» под запретом, как оскорбительное. Как принятое в Украине «жид» для евреев. В США бывших негров теперь деликатно зовут афроамериканцами, чернокожими, черными. В чем тут тонкости, я не знаю. Но кем бы ни был великий поэт России Пушкин: негром ли, афроевропейцем ли, на одну восьмую чернокожим ли, он трижды прав в своей оценке моего народа.
   Мы не знаем даже, кто же мы такие: русские или славяне? Что здесь первично? Мы привычно считаем себя русскими. Но современная история уверяет вслед за знаменитым Нестором, что слово «русские» — финского происхождения средних веков. Якобы так называли финны скандинавов. С приходом пресловутых варягов все славянские народы: новгородские словене, поляне, древляне, северяне, кривичи, дреговичи, вятичи, радимичи, а заодно чудь белоглазая, мери, весь, мурома и т.д., — вдруг якобы стали называть себя чужеродным именем Русь.
   Боюсь, мы никогда уже не узнаем истины, не восстановим исконного самоназвания своего народа. Древние греки называли всех жителей северного Причерноморья скифами. Скифы-кочевники, царские скифы, скифы-пахари.
   Пахари, оратаи, аратаи, — арьи?
   Древние римляне поступали проще. Завоеванным территориям и народам они давали свои, римские названия, и их не волновало, как все это называлось прежде. Иллирийцы, панноники, фракийцы, норики. Нестор выводит славян от нориков. Норики жили на севере Италии, включая среднее Подунавье. Даже римляне сохранили их самоназвание: этруски. Этруски — создатели высочайшей европейской цивилизации.
   Этруски — это русские?
   Не буду напрашиваться на презрительные усмешки высокоумных профессионалов. Но и обращать внимание на узкоспециальные ухмылки тоже не буду. Они верят Нестору. Им выгодно верить этому величайшему фальсификатору нашей истории. Нестору его хозяева, киевские князья могли просто приказать обосновать происхождение слова Русь от скандинавов, от мифических варягов. Нестор выполнил приказ, но оставил в своем труде множество прорех, сквозь которые проглядывают сверкающие осколки истины.
   Мы не одиноки. По большому счету, ни один европейский народ не знает своей истории. Современные жители Греции искренне считают себя прямыми потомками эллинов. Но между ними нет ни малейшего антропологического сходства, это совершенно разные генотипы. Современные итальянцы верят, что они — потомки гордых римлян. Из этой веры, кстати, родился фашизм, когда Муссолини решил возродить традиции Древнего Рима в Италии. Но это тоже совершенно разные народы.
   Корни всех других современных европейских народов теряются в смутных веках Великого переселения народов. Последующее нашествие викингов окончательно затуманило картину. Даже высокомерные «арийцы»- германцы получили свое название от римлян. Такого самоназвания нет ни у одного европейского народа. В «германцев» римляне зачислили и наших славяно-русских предков. Знаменитый Марк Аврелий погиб при осаде Винебужа — современной Вены, города наших русских славянских предков. Обороной Винебужа от римских захватчиков руководил наш предок, русский, славянский полководец Гржим, имя которого переводится как Гром. Но, что римлянам до каких-то варваров. И они приписали кончину Марка Аврелия в заслугу мифическим германцам.
   Кстати, официальная история учит нас, что Великий Рим погиб под ударами варваров-германцев. Но на самом деле Рим захватили руги — славяне, а ругов специалисты отождествляют с русскими. Последнего императора Рима сместил с трона и сел на его место руг Одоакр.
   Практически ни один народ не сохранил свою историю без искажений. Но скорбный перечень нашей забывчивости уходит гораздо глубже. Мы по большому счету не знаем даже, где и как появились люди на нашей планете. Все ли мы произошли от одного корня, от одного вида нашего волосатого прапредка, в одном месте? Это — гипотеза гомогенезиса. Или разные расы и народы произошли «от разных обезьян», в разных местах земного шара? Это — гипотеза гетерогенезиса.
   Сторонники гомогенезиса уверяют, что человечество произошло от одного-единственного вида приматов и только в одном регионе земного шара. Это звучит довольно странно, но Бог с ними, со сторонниками. А потом, якобы, наши прапращуры расселились по всему белому свету. Одни загорели под южным солнцем и стали краснокожими и даже чернокожими. Другим приходились щурить глаза в степях от ярких солнечных лучей, и они дали начало монголоидной расе. Третьи привыкли принюхиваться к запаху чужого варева у чужих костров, у их потомков постепенно выросли большие носы. Четвертые жили в бледном свете сиротских лучей северного солнца и превратились со временем в бледнолицых европейцев со светлыми волосами и глазами.
   Поклонники гомогенезиса гордо заявляют, что по их гипотезе все люди — братья, что эта гипотеза делает все народы равными. Правда, они забывают, что родственные братские связи народов не спасли человечество от чудовищных по жестокости кровопролитных войн во все эпохи, включая и нашу просвещенную и что самые жестокие и кровавые войны — гражданские. Эта гипотеза сейчас официально признана властями как единственно верная.
    Гетерогенезис — запретная тема. Считать, что люди произошли от «разных обезьян» — это расизм, фашизм, человеконенавистничество. Кто поддерживает гипотезу гетерогенезиса, тот льет воду на мельницу врагов рода человеческого, пропагандирует превосходство одних народов перед другими, делит людей на расы господ и расы рабов, на культуросозидающие и культуроразрушающие народы. Кстати, к последним фашисты относили евреев и цыган. Запретить и забыть навсегда!
   Из трусливой боязни расизма такое отношение к гетерогенезису сразу, сходу, на корню, от истоков дает повод к искажению всей истории человека. Поэтому объективной истории рода человеческого не существует вообще, и каждый новый правитель любого народа имеет полное моральное право корректировать историю по своему вкусу. За примерами далеко ходить не надо. Совершенно новую «историю» создали Муссолини и Гитлер. Современных американцев воспитывают в убеждении, что во Второй мировой войне Германия и СССР напали на США и храбрые американцы разбили их в пух и прах.
   Это — наша человеческая трусость, это — наша боязнь смотреть в глаза суровой реальности. Точно так же мы боимся скандального соседа и ходим на цыпочках, надеваем на любимых домашних собак мягкие тапочки, дабы стуком когтей, скрипом половиц или другими звуками не спровоцировать беспардонного хама. И живем мы всю жизнь в подобострастно полусогнутом положении.
   Я отнюдь не ярый сторонник гетерогенезиса. Я не специалист, и не берусь делать научные выводы. В конечном счете, мне, как и большинству, наплевать и на гетерогенезис, и на гомогенезис. Даже на теорию Дарвина. Возможно, человек не произошел «от обезьяны», а был создан Божьим промыслом из праха. Но нельзя смириться с тем, что из-за чьей-то трусости или глупости, из-за того, что «есть мнение», мы не имеем права даже размышлять. Не дозволено нам делать выводы и говорить о них. Размышлять, рассуждать и делать выводы имеют право лишь избранные с милостивого соизволения власть имущих.
   Что касается расизма, то совсем недавно, на памяти моего поколения, к неграм в США, мягко говоря, относились резко негативно. Если чернокожий «недочеловек» осмеливался бросить заинтересованный взгляд на белую женщину, его тут же вешали или сжигали живьем на костре Ку-клукс-клана. Это — история, и очень жаль, что свободолюбивые американцы с их высокомерной психологией крайнего индивидуализма забыли об этом.
   Потом в США произошла сексуальная революция. И в этой революции большая, если не основная роль принадлежала чернокожим. Об этом американцы тоже стыдливо забыли. Белые женщины методом проб и ошибок поняли, что в сексуальном отношении черные мужчины на две головы выше белых заморышей. И, как говаривал известный демократ, «процесс пошел». Сейчас в США белые и черные живут как родные братья и сестры. Расизм исчез сам собой. Другой вопрос, надолго ли эта тесная любовь разных народов.
   Мой друг, коренной москвич, однажды поведал мне печальную историю. Он долго не женился, но, наконец, нашел себе невесту. Пока он отдыхал в очередном отпуске, невеста изменила ему с негром. Произошла утечка информации. Свадьба расстроилась. Мой тогда еще молодой друг в отчаянии спросил изменницу:
— Как ты могла!? И с кем — с негром!
Неверная рассудительно и чистосердечно ответствовала:
— Так они же могут по сорок минут!
Так прогрессивные люди вроде этой невесты смело борются с расизмом. К великому несчастью для тех, кто их любит, но к большому счастью для всего человечества, таких «прогрессистов» совершенно не страшит возможное происхождение негров от совсем «других обезьян». Они выходят победителями из тяжелого поединка с самой человечества — расизмом. И их победа — сладчайшая.
А наши трусливые и раболепствующие историки, антропологи, археологи, философы и прочие ученые мужи, несть им числа, продолжают невнятно и испуганно лепетать о том, что гетерогенезис — это очень скверно. Они просто не доверяют нам, нормальным людям. Они не допускают мысли, что простой человек, даже не специалист, имеет право иметь собственное мнение по любому вопросу. Они твердят и твердят:
— Гетерогенезис ведет к расизму. Гетерогенезис обосновывает неравенство народов и рас. Это недопустимо!
Может быть им, если они относятся к белой расе, следует просто переспать с чернокожей женщиной? На примере США видно, что такой тесный межрасовый контакт здорово помогает преодолеть боязнь расизма.
Антропологи, археологи и историки не могут найти среди современных европейских народов прямых потомков кроманьонцев. Этот удивительный и мудрейший вид Homo Sapiens будто возник из ниоткуда и бесследно растворился в пластах земных. Никто из специалистов не может или не хочет рассказать, что стало с неандертальцами. Съели их кроманьонцы или не совсем? А что стало с гейдельбергским человеком, самым примитивным из первобытных людей, от которого, мне кажется, произошли западные европейцы? Молчит наука, как сказал народный наш бард.
Самая большая загадка из истории человечества — австралопитеки. В Южной Америке чуть не три миллиона лет назад вдруг возник и развился мощный вид этих обезьянолюдей, вернее, человекообезьян. Их многочисленный вид процветал миллионы лет. Энтузиасты раскопали древние стоянки и восстановили историю и эволюцию этого вида человекообезьян до мелочей. Попутно они открыли новый «век» в истории. Оказывается, кроме золотого, серебряного, железного, бронзового и каменного веков в нашей человеческой истории существовал миллионолетний «костяной» век.
В качестве главного орудия австралопитеки использовали берцовую кость человека. Они были ужасными людоедами. Их основное жизненное занятие — поедание ближних своих. Они съедали ближнего, брали в руки его берцовую кость, — ту самую, которую любят рисовать детишки на пиратских флагах вместе с черепом, — и этим очень удобным и по тем времена эффективным оружием били по голове следующего ближнего своего. И так — миллион или два миллиона лет. Это не я придумал. Это открыли и доказали археологи раскопками в южноафриканском ущелье Олдуэй.
А потом австралопитеки вдруг исчезли. Сразу все до одного. Так говорят специалисты, которые панически боятся расизма. На любой схеме, где приводится «генеологическое древо» рода человеческого, мощная ветвь австралопитеков вдруг обрывается. Вымерли бедняги. Как динозавры и так же непонятно.
Но, кажется мне, лукавит наука в вопросе об австралопитеках — все из-за той же трусости и неверия в разум наш. Отличительная черта австралопитеков — маленький рост. Они почти карлики или лилипуты ростом 140, от силы 150 сантиметров. А сейчас в Африке живут-поживают люди-дикари под названием пигмеи. Тоже очень маленького роста. Такого же роста, как и австралопитеки. Так может быть, австралопитеки вовсе и не вымерли бесследно? Не повторили печальную судьбу динозавров? Может быть, пигмеи и есть те самые наши гетерогенетические братья по крови? Возможно, не одни такие наши братья от «других обезьян» живут рядом с нами? Почему не посмотреть повнимательнее на аборигенов Австралии или на папуасов?
Сразу предупреждаю своих возможных читателей, если они будут. Не вздумайте рассуждать об этом в приличном обществе. Особенно в присутствии государственных мужей и политиков. Плохо вам придется. Могут и пришить статью за разжигание расовой розни. Оплюют так, что ваши потомки до седьмого колена будут нехорошо думать о вас.
   Нам дозволено иметь только то мнение, которое одобрено властью. Кто думает иначе, тот не с нами, тот наш враг, тот должен пасть. Любая власть держится на деньгах соответствующих кругов общества. Власть распределяет деньги. Правда, не поровну, но по некоему, известному только ей, порядку. А всем высокоученым мужам тоже ведь хочется денег, и побольше. Так могут ли эти специалисты иметь свое мнение — вразрез?
   Я ничего не утверждаю. Еще раз: мне наплевать с высокой колокольни и на гомогенезис, и на гетерогенезис. И даже на загадочных австралопитеков, прошу прощения у их прямых потомков, если они есть. Но я просто не могу не рассуждать, не могу не иметь сомнений и вопросов. Не могу не иметь своего мнения, своего личного, глубоко частного, возможно даже, ошибочного мнения. Но это — право каждого человека: размышлять, задавать вопросы и высказывать свое, пусть неправильное, мнение.
   Молчат ученые мужи и о многом другом из нашей человеческой истории. Уж очень им хочется жить без нужды. А в принципиальных вопросах молчание сплошь и рядом страшнее и преступнее самой чудовищной лжи. Молчание рождается из трусости. И рождает невежество. А невежество приводит к чудовищным «открытиям». Вроде фашизма. Вроде Гитлера и его белокурых бестий. Все человеконенавистнические «теории» рождаются из такого трусливого, лицемерного, лживого молчания.
   Что страшного случится, если я вдруг точно узнаю, что моя любимая жена произошла от кроманьонцев, а сам я, например, от примитивного гейдельбергского человека? Что мы с ней произошли от «разных обезьян»? Я же не стану любить и уважать ее меньше, чем сейчас. Верю, что моя супруга тоже не изменит своего отношения ко мне. Никто из нас не займет положения представителя расы господ. Как и любой нормальный человек на свете, независимо от цвета кожи и национальности. Нормальный человек с нормальной устойчивой психикой и здоровой наследственностью, не дегенерат. С дегенератами — особый, очень сложный и тяжелый случай.
   Если же из-за молчания науки или наоборот — из-за неприятных научных открытий кучка дегенератов во главе с очередным гитлером возомнит себя высшей расой господ — ну и что? Это страшно, но не смертельно. Да и страшным станет это только при нашем же трусливом попустительстве, как это было все с тем же Гитлером. Но даже в таком случае — мое поколение помнит, что в конце-концов случилось с ним и с его белокурыми бестиями.
Корни расизма не в происхождении людей от «разных обезьян». Расизм рождает маниакальная жажда власти отдельных людей с дегенеративной психикой. Когда кому-то нестерпимо хочется стать выше всех, лучше всех, сильнее всех. Тогда начинается поиск любых обоснований своего превосходства, например, размер фаллоса. Или происхождение от самых «умных» обезьян, а то и от самого Господа Бога.
   Власть считает каждого из нас своим врагом, потенциальным врагом человечества, расистом и фашистом. Власть считает, что мы не имеем права самостоятельно мыслить и делать выводы. Власть считает, что нам нельзя давать объективную информацию. И правильно считает. Ибо если мы получим исчерпывающую объективную информацию, то не потерпим больше нашей лживой, корыстной и ненавидящий свой народ власти. Как это делали наши великие предки, предки великого русского народа. Они тысячи лет прекрасно жили без государственной власти и при этом процветали.
   Где сейчас могучие народы, которых их власть сделала агрессивными захватчиками? Где великие народы, которым власть внушила мысль, что только они — настоящие цари природы, а все остальные способны лишь быть рабами? Они исчезли, как дым. И любой народ, как бы велик он ни был, ждет та же печальная судьба, если люди поверят коварным уверениям своей власти об избранности и праве господствовать над миром. Они неизбежно исчезнут с лица земли.
   Русский народ, мой народ многие тысячи лет отвергал любую мысль о неравенстве рас и племен. Во всей своей истории он гостеприимно открывал двери и сердца всем людям, какого бы цвета ни была их кожа, каким бы ни был разрез их глаз или форма носа. За всю свою великую историю русский народ не раз осваивал новые просторы нашей планеты. И нигде никогда он не уничтожал коренного населения. Русские мирно жили с другими племенами и постепенно перемешивались с ними. И это обогащало нашу жизнь, нашу генетику, нашу историю. Мои предки никогда не проявляли трусости перед возможностью появления расизма. История подтверждает, что там, где жили предки русского народа, никогда не возникало вспышек расовой ненависти, не существовало национальной розни, — до появления государства.
   А над Пьяным островом все звучали прекрасные мелодичные песни одноклассников. Зашло солнце. Пора трогаться в обратный путь, в Красный Яр, чтобы в темноте не плутать в извилистых протоках. А мы все не могли расстаться. И розовое, к ясному будущему дню, зарево заката мягко освещало нашу маленькую, тесную компанию.


               ДЕВЯТЫЙ КЛАСС
             1951 — 52-й учебный год

      В составе класса опять произошли изменения, хотя не такие серьезные, как год назад. К большому нашему огорчению, из школы ушла Рая Рудина. Она решила поступить в библиотечный техникум. Причин я до сих пор не знаю, но думаю, что ее вынудило трудное материальное положение семьи.
   Оказался без родителей Виктор Седякин. Отец и мать его уехали из Красного Яра в Подлесновский район, а Виктор решил заканчивать школу с нами. Он со старшей сестрой остался жить в Красном Яре в том же доме.
Появилось у нас два новичка. Один из них — Анатолий Рубанов, который учился до этого классом старше. Он остался в 9 классе на второй год. Я не знаю, почему так случилось. Возможно, он болел. Он не распространялся на эту тему, мы тоже не лезли человеку в душу. Мы уже кое-что понимали в жизни. Остался на второй год? Что же, бывает и такое.
Второгодник в 9 классе — явление довольно редкое. Рубанова мы знали хорошо по нашим прежним отношениям с его бывшим классом. Поначалу он чувствовал себя с нами несколько неловко, но вел себя скромно и вполне лояльно. Со своими бывшими одноклассниками он тоже сохранял дружеские отношения. Постепенно он освоился и стал играть заметную роль в жизни класса.
   Пришла в класс Света Евдокимова, дочь районного уполномоченного КГБ, — существовала и такая должность в Красном Яре. Света оказалась простой, веселой и общительной девушкой. Она быстро обзавелась подругами, прекрасно ужилась с нами без какого-либо намека на лирику, хотя по нашему общему мнению, была весьма симпатичной особой. Наш известный ловелас Славик Кляксин, продолжая тосковать по Рите Батариной, попытался установить со Светой более тесные отношения. Света дала ему решительный, хотя и не обидный для его самолюбия отпор.
   Мы сочувствовали Славику, но, честно говоря, радовались его неудаче. Всякое могло бы начаться в классе, если бы эта привлекательная девушка отдала кому-то из нас предпочтение. Уж лучше пусть она остается «ничьей», чтобы среди дружной мужской компании не возникло рыцарских поединков из-за прекрасной дамы. До сих пор в нашем классе не было явных влюбленных пар, и такое положение устраивало всех, и девушек, и юношей.
А Света вскоре нашла себе «кавалера» без нашей помощи. Ее избранником оказался ученик одного из восьмых классов Валентин Коробов. Он был нашим ровесником, и одноклассники уважали его, по современным понятиям, как авторитета. Мы считали его почти своим, с восьмыми классами у нас сложились неплохие отношения, хотя и не такие тесные, как со старшим, теперь десятым классом. Наш класс стал последним «одиночным». За нами уже шли по два параллельных класса.
   Чувства Светы Евдокимовой и Валентина оказались взаимными и довольно бурными. Они не старались скрывать свою любовь. Рассказывали, что отец Светы узнал об их отношениях и выражал недовольство поведением дочери. Знающие люди уверяли, что Валентин неоднократно, но решительно изгонялся из дома Светы ее разгневанным отцом.
   Они остались верны своей юношеской любви, через несколько лет стали супругами. Характер Валентин имел крутой, Света же отличалась общительностью, и их супружеская жизнь, по слухам, проходила не безмятежно. Света окончила Саратовский медицинский институт, и они с Коробовым долгие годы жили и работали в селе Ровное. В возрасте около 60 лет Валентин умер, и только после этого Светлана Семеновна появилась на нашей очередной встрече. Мы шутили, что ревнивый Коробов не отпускал ее от себя одну. Сам же он почему-то не хотел вместе с ней приезжать на наши встречи, хотя многие прибывали    семейными парами.
   Насколько помнится, учеба в 9 классе шла спокойно. Мы стали достаточно взрослыми и самостоятельными людьми, всем уже стукнуло 15, а кое-кому и 16 лет. В этом возрасте обычно завершается формирование личности. Первый переходный возраст, возраст подростков остался позади. До второго переходного возраста, возраста климакса, склероза и старческого маразма еще невероятно далеко. Ни у кого из нас и мыслей не возникало, что когда-то может наступить это печальное время, что мы можем превратиться в изнуренных болезнями и жизненными передрягами старичков, а наши девчонки — в старушек, божьих одуванчиков. Нет, мы верили, что всегда будем молодыми и энергичными, а если кто-то, упаси, Боже, умрет, то умрет свежим и здоровеньким. Мы еще не ведали, что человек умирает не тогда, когда хочет, а когда становится невозможным жить дальше.
   Мы жили спокойно и наслаждались жизнью. Третья мировая война расколола мир на два непримиримых лагеря: социалистический во главе с СССР и капиталистический, где лидерство окончательно закрепилось за США. Раньше писали и говорили об англо-американских агрессорах, потом речь пошла об американо-английских поджигателях войны, а сейчас — об империалистах США и их сателлитах по НАТО и СЕАТО.
   Большой популярностью пользовались карикатуры на политические темы трех художников: Куприянова, Крылова и Николая Соколова, выступающих под общим псевдонимом Кукрыниксы. Сюжетов для их карикатур хватало. Правительство США раздувало среди населения панику перед «красной угрозой». Состоятельные американцы спешно строили личные бомбоубежища, где они собирались пересидеть атомную войну. Интересный момент: пару раз в газетах появлялись сообщения о том, что очередному усопшему миллионеру в гроб клали радиоприемник на батарейках, поскольку в завещании он пожелал слушать на том свете земные новости. А еще некий богач пожелал лежать в гробу с рацией.
   В школах США чуть не каждый день объявлялись боевые тревоги, которые доводили учеников до психоза. Ладно, если бы это касалось только неокрепшей психики подростков. Сумасшествие министра обороны США Форрестола прекрасно иллюстрирует психический уровень представителей высшего эшелона государственной власти, и не только в США. Прав Григорий Климов: во власть рвутся испорченные люди с дегенеративной наследственностью, одержимые маниакальной жаждой величия и садизма. Человек с нормальной психикой не сходит с ума даже в стрессовой обстановке.
   Русский народ в одном только XX-м веке пережил непрерывную череду чудовищных потрясений и стрессов. Первая мировая, Великая Октябрьская революция, гражданская война, коллективизация, индустриализация, Великая Чистка, Великая Отечественная война, перестройка, распад СССР, разрушительные реформы Ельцина. Было от чего сойти с ума. Но русский народ пережил это. Люди с нормальной психикой не сходят с ума, не кончают самоубийством, даже не спиваются.
      Сейчас говорят и пишут, что русский народ спивается. Но весь психический негатив — от гнилой, чужеродной крови. За 70 лет Советской власти кровь русского народа заметно отравлена притоком такой бионегативной крови.
   В США свирепствовала Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности под председательством Мак-Карти, — оттуда пошел гулять по свету «маккартизм», — брат-близнец нашей ежовщины. Размах и методы работы этой комиссии не уступали сталинской Великой Чистке. Во многих штатах расцвел дикий расизм, вылез из подполья Ку-клукс-клан. Бедных негров линчевали на каждом перекрестке, темнокожих детей белые дяди и тети вышвыривали из школ со смешанным по цвету кожи обучением. Хотя сейчас об этом стараются не упоминать, чтобы не ронять тень на самую демократическую страну мира, но история не пишет черновиков.
   Продолжались военные действия в Корее. Но теперь победа склонялась на сторону «наших» корейцев. Армия Ким Ир Сена уверенно продвигалась на юг, к самому южному порту Фусану. Неунывающие наемники из американской армии отступали под оптимистическими лозунгами: «Вперед, к Фусану!» Китайские летчики-добровольцы, по-видимому, все те же лейтенанты Ли-Си-Цин и Си-Ву-Хин на советских МИГ-15 одерживали убедительные победы над американскими F-4.
   Американские военные разведывательные самолеты частенько вторгались в воздушное пространство Китая. Китайское правительство каждый раз направляло правительству США ноту протеста с серьезными предупреждениями. Счет этих китайских серьезных предупреждений перевалил за пять сотен и продолжал расти.
   Изредка американцы нарушали воздушную границу на востоке СССР. Но здесь дело обходилось без китайских церемоний. Наши летчики-пограничники на МИГ-15 встречали воздушных разбойников и отправляли их «в сторону моря». Когда появлялись подобные сообщения в газетах, мы понимающе переглядывались, мол, понятно, куда наши летчики отправили этих наглецов. Возможно, будущие археологи обнаружат на дне Охотского моря слой дюралевых обломков американских разведывательных самолетов. Мы не сожалели о погибших при этом американских пилотах: границы СССР надо уважать, как и границы любой другой страны.
   Может, это прозвучит жестоко, но мне не жаль и пилотов южнокорейского Боинга, которые через сорок лет нарушили нашу воздушную границу, проигнорировали предупредительные выстрелы летчиков-пограничников и нашли вечный покой на дне моря вблизи тех же мест. Не лезь в чужой огород, даже из самых лучших побуждений, — уж это сами американцы проповедуют множество лет. Хозяин огорода вправе влепить такому любознательному заряд соли, а то и дроби со щетиной в задницу, если любитель чужих огородов не отреагирует на его окрик.
   Вот пассажиров этого Боинга искренне жаль. Они ни в чем не виноваты, а оказались в роли карасей, внезапно угодивших на раскаленную сковородку — по инициативе то ли дураков, то ли преступников.
   США не ограничивались засылкой военных разведывательных самолетов в чужое воздушное пространство. Печать то и дело сообщала о появлении в нашем небе американских беспилотных воздушных шаров, нашпигованных разведывательной аппаратурой. Я сам пару раз наблюдал такие шары: небольшой, сверкающий отраженным солнечным светом диск почти неподвижно висел высоко в небе. Возможно, именно эти разведывательные американские воздушные шары-шпионы послужили поводом для создания легенд о всевозможных НЛО и пришельцах.
   К нашему искреннему огорчению, полностью испортились отношения с братской, дотоле социалистической Югославией. Ее лидер, Иосип Броз Тито оказался ренегатом. Он изменил коммунистическим идеалам и начал направлять экономику своей страны на капиталистический путь. А главное, он стал избегать контактов с СССР и заигрывать с США и их сателлитами по НАТО. Помню хлесткие стихи в отрывном календаре:
   Бандиты с Уолл-стрита
   Надеялись на Тито,
   На гоминьдан, на Ватикан,
   На хитрый маршалловский план
   И на секретный атом,
   Принадлежавший Штатам...
   Но не помог им Ватикан
   И лопнул маршалловский план,
   И у бандита Тито
   Навеки карта бита,
   И служит мирный атом
   Теперь не только Штатам.
Не помню фамилию автора этого шедевра. Знаю только, что он — один из наших поэтических корифеев первой величины. Через сорок лет все эти корифеи и звезды срочно прозрели и стали с такой же энергией обливать грязью свою родину.
   Мы зачитывались недавно изданной повестью «Югославский дневник», — проклятая память не сохранила фамилию и этого автора. Книга написана талантливо, сюжет изобиловал острыми ситуациями. Сейчас любители расставлять все по полочкам отнесли бы ее к боевикам. Автор убедительно показывал, что Тито еще в годы войны с фашистами вынашивал предательские планы. Там же упоминалось, что Тито все военные годы возил с собой свои первые партизанские сапоги — для будущего музея. Не знаю, правда ли это, но на правду похоже. Достигшие власти люди обычно безмерно честолюбивы (все по тем же дегенеративным причинам), потому они и рвутся во власть.
   История не дает оценок событиям и людям. Она лениво зевает, небрежно перебирает факты. Что-то оседает в архивах, основной материал попадает на свалку. Потом такие же ленивые и нелюбопытные специалисты по заказу очередного властителя так же небрежно сортируют немногое уцелевшее. В итоге от действительных событий не остается практически ничего, на первое место выступает конъюнктурный вымысел вроде варягов на Руси. Каждая эпоха пишет свою версию истории.
   На протяжении одной только человеческой жизни, жизни моей матушки, историю нашей страны писали с чистого листа минимум семь раз. Царская история, большевистская, сталинская, хрущевская, брежневская-«малоземельная», горбачевская-перестроечная, демократическая. Эти семь вариантов не имеют почти ничего общего между собой.
   Мы учили сталинскую историю. В начале XXI-го века школьные учебники истории вбивают в головы подростков и молодежи очередную фальшь, на этот раз демократическую. Безумный садист Иван Грозный, который профукал все завоевания отца и великого деда Ивана III, который уничтожил чуть не половину народа, — выдается за великого государя. Садист-шизофреник Петр I, которого Григорий Климов справедливо назвал большевиком на троне, — великий реформатор, он, де, сделал Россию великим государством. О Сталине сказано лишь, что он увлекался массовыми репрессиями. О том, что Сталин лапотную, безграмотную, крестьянскую нищую Россию превратил в величайшую державу с которой считался весь мир, и которая спасла человечество от фашизма, — ни слова. Хрущев, оказывается, чуть не развязал    Третью мировую войну. Он осмелился без соизволения дяди Сэма разместить ракеты на Кубе. О том, что Третья мировая к тому времени шла уже 15 лет, что США плотно окружили СССР кольцом военных баз с наступательным атомным оружием и готовились реализовать людоедский план «Дробшот», — тоже ни слова. Нишкни, не то Большой Друг рассердится.
   Когда мы учились в девятом классе, США «и их сателлиты по НАТО» окружали СССР густой сетью военных баз с аэродромами для атомных бомбардировщиков. Что должен делать нормальный человек, когда вокруг его владений группируются кучки агрессивных и подозрительных личностей с оружием наготове? Ему остается лишь принимать адекватные меры. Это не красная пропаганда. США упорно продолжали Третью мировую войну — на полное уничтожение СССР, главного соперника на пути к мировому господству. Об этом сейчас стараются забыть, но это факт.
   А на просторах нашей Родины гремели великие стройки. Полным ходом строились Сталинградская и Куйбышевская ГЭС, Волго-Донской канал, шли подготовительные работы на будущих Красноярской и Братской ГЭС, Кара-Кумском канале. Эшелонами ехали на эти стройки молодые добровольцы. Не только зеки строили в СССР, хватало среди строителей и настоящих добровольцев-энтузиастов, пусть многие устремлялись лишь за длинным рублем.
   Жизнь заметно улучшилась. Ушла в прошлое откровенная нищета военных и первых послевоенных лет. Мы теперь были более-менее сыты, одеты, обуты. Что еще надо человеку для счастья, особенно если перед глазами нет примеров более обеспеченной жизни? Неведомо для себя мы жили по принципу древнегреческих стоиков: удовлетворяли свои потребности путем их ограничения и сокращения. Но если стоики добровольно отвергали блага, попросту бесились с жиру, то мы даже не подозревали о существовании иных благ, кроме тех, что имели.
   Академик Лысенко вел опыты по получению ветвистой пшеницы, гибрида пшеницы и пырея. Не берусь судить о научной обоснованности этих экспериментов, сейчас их принято осмеивать, но замысел мне кажется отличным. Можно представить изобилие зерна в наших климатических условиях, на наших тощих землях, если бы удалось получить такой гибрид. Пшеница произрастает сама по себе, ей не страшны никакие вредители. Нет необходимости в ежегодной обработке полей, в миллионах тонн удобрений. Пшеница растет из года в год, успевай только собирать урожай.
   Генетика — великая наука, но наши неграмотные предки-кроманьонцы сумели вывести достаточно урожайные сорта злаковых. Плодами их тысячелетних усилий мы пользуемся до сих пор. Все современные сельскохозяйственные культуры — не что иное, как творение рук кроманьонцев. Сколько ни пытаются высокоученые генетики улучшить существующие сорта тех же злаков, им это не удается. Любой рекордный элитный сорт через год-два непременно превращается во все тот же среднеурожайный кроманьонский злак. То ли современные высоколобые генетики не все понимают в своей науке, то ли неученые кроманьонцы проявили себя лучшими генетиками.
   В тот год усиленно пропагандировались торфоперегнойные горшочки. Это изобретение советской сельскохозяйственной науки предназначалось для выращивания рассады всевозможных растений, от капусты до той же пшеницы. Великолепный замысел наших ученых и агрономов — сделать как лучше. В условиях российского рискованного земледелия, при коротком, то очень засушливом, то слишком дождливом лете, при поздних весенних и ранних осенних заморозках для каких-то культур предварительное массовое выращивание рассады принесло бы пользу. Но, как это испокон веку принято на Руси, из-за извращенной ретивости чиновников все вышло как всегда, то есть очень плохо и с прямо противоположным результатом.
   Пропаганда торфоперегнойных горшочков мгновенно стала тотальной, а их внедрение — назойливым. Изготавливать горшочки заставляли всех: и колхозников, и их городских шефов, и сельскую интеллигенцию, и школьников. Радио каждый день сообщало об очередном рекорде. Какая-то колхозница тетя Мотя изготовила 1000 горшочков, потом другая — 1500, третья — 2000 и т.д. Но вся эта бурная деятельность оказалась очередной пустышкой, как любое начинание, внедряемое в жизнь чиновничьими, бюрократическими методами. Торфоперегнойный ажиотаж буйствовал в стране год или два, а потом стыдливо и молча скончался. По-моему, навсегда.
   Наша жизнь казалась благополучной. Но в верхних эшелонах власти шла ожесточенная борьба. ВКП (б) готовилась к своему XIX-му съезду. Предыдущий съезд состоялся в 1939-м году, 13 лет назад, хотя по уставу партии съезды должны собираться каждые 5 лет. Под прикрытием подготовки к съезду шла необъявленная очередная чистка партии. Летели чьи-то головы, хотя мы не подозревали об этом.
   До нас доносились лишь слабые отголоски этой грандиозной подковерной борьбы. Почему-то из официальных сообщений исчезла вдруг фамилия председателя Госплана Вознесенского. Смутные слухи ходили о каком-то ленинградском деле: полушопотом говорили, что в ленинградских верхах скопилось немало врагов народа.
   По инициативе Сталина в стране сразу после войны состоялось несколько серьезных дискуссий по различным направлениям науки. Кажется, именно в ходе дискуссии по биологии генетику осудили, как буржуазную лженауку. На гребне антигенетической волны и вырос Лысенко. Наши учебники по естествознанию и биологии спешно переделывались. Фамилии одних ученых заменялись на другие. Нам было, в общем-то, безразлично, является ли генетика наукой или продажной девкой империализма. Но зубрить учебники приходилось.
   Дискуссия по экономике задела нас более основательно. Появилась очередная гениальная работа товарища Сталина «Экономические вопросы социализма в СССР». Ее ввели в школьную программу. Мы с кряхтеньем изучали труд товарища Сталина, рассказывали что-то на уроках, получали оценки.
   Более серьезно досадила нам дискуссия по проблемам языкознания. Мне не известны причины проведения этой дискуссии, но из печати вышла еще одна гениальная брошюра товарища Сталина. Точное название я не помню, она называлась, кажется, «Марксизм и вопросы языкознания», в которой автор убедительно показал глубочайшую ошибочность воззрений неизвестного нам академика Марра.
   Кто такой Марр и где он работает, мы не знали, но брошюру товарища Сталина нам пришлось изучать основательно. Товарищу Сталину мы верили беззаветно и соглашались, что академик Марр что-то серьезно напутал в языкознании. Однако, несмотря на безмерное уважение к товарищу Сталину, для школьника дополнительная мозговая нагрузка во все времена считалась лишней обузой. Естественно, это не прибавило нашей симпатии к    неведомому академику Марру. К своему стыду, я до сих пор не знаю, что там напутал Марр.
   Тогда же объявили лженаукой зарождающуюся кибернетику, о которой мы не имели даже смутного понятия. А где-то летели с плеч головы приверженцев и этой продажной девки империализма. Десять лет спустя мне посчастливилось слушать академика Берга, основоположника советской кибернетики, и даже поговорить с ним. Он произвел на меня сильнейшее впечатление и как большой ученый, и как человек. От осведомленных людей я уже знал, что Берг отсидел положенный срок за свое пристрастие к новой «лженауке». Оказалось, что когда мы учились в девятом классе, Берг уже сидел.
   Мы не знали о многом, можно сказать, что мы не знали почти ничего. Но даже мы понимали, что времена над нами клубятся сложные и трудные.
   Уже больше 1000 лет времена для нашего народа идут сложные, трудные и кровавые. За одиннадцать с половиной веков существования государственной власти не получалось у народа русского простых, легких и радостных времен. А ведь до этого наши прямые предки много тысяч лет жили без централизованной государственной власти. Не меньше 5 тысяч лет до мифического Рюрика они жили крепко и богато, спокойно занимались мирным трудом, плодились и размножались, распространялись привольно по неоглядным просторам нашего гигантского материка.
   Когда другие племена и народы еще пребывали в состоянии диком, полуживотном, наши предки создали удивительную Трипольскую культуру. По уровню развития они на множество веков, а то и тысячелетий опередили другие человеческие племена, жившие одновременно с ними. Археологи удивленно разводят руками, когда речь заходит о достижениях трипольцев, но молчат о них.
   Школьники слышали о питекантропах, синантропах, неандертальцах, о кроманьонцах. Слышали они о шумерах, ассирийцах и вавилонцах, о Древнем Египте, о Древней Греции, о Древнем Риме. Не знают они только о Трипольской культуре и ее создателях. А ведь трипольцы занимались металлургией и земледелием задолго до любых других древних цивилизаций.
   Ничего или почти ничего не знают школьники ни об арьях, ни об этрусках, ни о ликийцах. Впрочем, об арьях школьники, пожалуй знают, были какие-то арийцы, и эти арийцы как-то связаны с фашистами, с Гитлером, с расизмом и, вообще, арийцы — это очень плохо. Может    возникнуть вполне законный вопрос: причем тут арьи, этруски и ликийцы?
   Прямые, очень далекие предки великого русского народа в невообразимо древние времена поселились на берегах величайших рек Европы и дали этим рекам названия, в которых звучит гулкое, набатное сочетание звуков Д-Н: Днепр, Дунай, Дон, Двина, Десна, Днестр. Это произошло, когда еще не существовало пролива Босфора, и Черное море не соединялось со Средиземным. На месте Балтийского моря расстилалось мелководное болотистое Беотическое озеро, теперешние острова Ледовитого океана составляли одно целое с европейским материком. А Северная Двина впадала в океан где-то за теперешним Шпицбергеном.
   Древнейшие названия великих европейских рек не расшифрованы до сих пор, хотя существуют много тысяч лет. Сколько же веков звучали эти названия, если живы поныне, когда никто не помнит людей, которые дали рекам такие имена? Эти названия живы, несмотря на многократные попытки в разные времена переименовать их. Многие народы исчезли как дым, а исконные названия рек сохранились. Это говорит о невообразимой древности названий и о том, что звучали эти названия в первозданном виде долгие тысячелетия.
   А на берегах этих рек жили наши прямые предки, предки русского народа. Они селились по РУСЛАМ этих рек, они одухотворяли эти реки образами РУСАЛОК, устраивали на зеленых берегах РУСАЛИИ, на которых тысячи РУСОВОЛОСЫХ людей славили своих забытых ныне богов. Среди этих людей были витязи по имени РУСЛАН. Оттуда, из мглы тысячелетий до нас дошло сквозь завесу тысячелетий высказывание: РУССКИЙ народ — РУСЫЙ народ. В те невообразимо далекие века еще не существовал ни один известный ныне европейский народ.
Наши далекие предки не знали государственной власти, не знали рабства. Все историки признают, что государство появилось лишь при достаточно развитом рабстве и служило средством принуждения рабов и защиты рабовладельцев от возмездия со стороны «живых мертвых». Интересно, для чего нужно государство сейчас, когда все люди вроде бы свободны и равны?
   Наши предки жили и обильно размножались на огромной территории от Дона до среднего Дуная. Время от времени создавался избыток трудоспособного населения. Этот избыток выплескивался далеко за пределы ареала. Массы предприимчивых и энергичных людей организованно уходили искать новую родину. Уходили далеко, иногда за многие тысячи    километров.
    Одно из таких древнейших, поистине Великих переселений нашего народа известно как движение арьев, — аратаев, оратаев, пахарей. Следы их долгого пути обнаружены на территориях Средней Азии, Афганистана. Через 500 лет арьи появились в благодатной Индии. Смутная память об этом Великом переселении сохранилась в наших былинах, герои которых отправлялись в чудесную страну Индию и оставались там навсегда.
   К тому времени древнейшая цивилизация на территории современной Индии, о которой сейчас никому ничего не известно, уже погибала от внутренних противоречий и под ударами диких, кровожадных орд с востока и северо-востока. Нашим предкам-арьям не пришлось ничего завоевывать. Наоборот, они принесли на многострадальную землю Индии свою культуру. Это культура исконной прародины арьев, изменившаяся и обогащенная в долгом полутысячелетнем странствии, слилась с остатками древнейшей полуразрушенной пракультуры Индии. Родилась новая — ведическая культура, мудрость и глубина которой удивляет человечество. Эта культура сохранила, как отголосок ностальгии по далекой прародине, имя бога огня — Агни, общее название больших рек — Дану с привычным сочетанием звуков Д — Н, и имя обожествленного солнечного небосвода — Ден. Возможно, название Индии и реки Инд тоже произошло от арьев, из сочетания тех же звуков, но уже в виде Н — Д.
   А в то время примитивные, покрытые рыжей шерстью пращуры будущих германцев пребывали в откровенной дикости и занимались собирательством и сыроядением — вплоть до каннибальства. Через много тысяч лет некоторые предки этих гейдельбергских людей с извращенной психикой и маниакальным честолюбием присвоили себе звание потомков арьев и чудовищными людоедскими преступлениями перед человечеством опозорили гордое имя наших предков.
Еще одно Великое переселение наших предков финишировало в Малой Азии и восточном Средиземноморье. Неизвестно, шло ли это переселение самостоятельным потоком или одним из ответвлений от движения арьев. Там на удивление современным историкам и археологам «вдруг», будто из ниоткуда, буквально на голом месте возникло созвездие высокоразвитых культур.
   На восточном побележье Средиземного моря  расцвела совершенно чуждая для примитивного быта кочевых малоазиатских народов той эпохи культура Ликии. Об этой стране, о ее народе мало что известно. Ликийцы использовали довольно совершенный алфавит, на основе которого много позже возникло известное древнегреческое письмо, а еще позже — древнеримское. Письмо ликийцев не расшифровано, но в этой удивительной стране мужчины называли своих любимых женщин, своих жен нежным русским словом Лада.
   В Малой Азии примерно в то же время и тоже «ниоткуда» возникла мирная, могучая торговая страна Троя с высочайшей бронзовой культурой. Полудикие предки древних греков еще только начинали приручать коз и укутывались в их невыделанные шкуры. Жители Трои занимались торговлей и морскими перевозками.
   В «Повести временных лет» Нестор энергично опровергает древнюю легенду, в которой говорится, что основатель Киева Кий был перевозчиком. Нестор уверяет, что Кий никак не перевозчик, но князь. Не будем спорить с почтенным летописцем. Скромно заметим, что князя древней Трои вполне можно называть перевозчиком, ибо он контролировал, держал в своих руках практически все морские перевозки той эпохи: через Босфор и Дарданеллы, через Мраморное, Ионическое, Эгейское и Средиземное моря.
   Мы знаем о Трое только из поэм Гомера. Но Гомер просто перевел на поэтический язык и облагородил хвастливые рассказы диких ахейцев, опьяненных вином и победой над могучей Троей. Ахейцы огнем и мечом разорили Троянскую страну, разрушили Трою. Уцелевшее население Трои бежало от безжалостных дикарей. Куда бежали троянцы — неизвестно.
В «Слове о полку Игореве» упоминается «тропа Трояня». Из контекста следует, что «тропа Трояня» — невообразимо далекий и трудный путь, посильный немногим. Не скорбный ли это путь несчастных беженцев из Трои на свою полузабытую прародину, на берега великих рек, в названиях которых сочетаются звуки Д — Н?
   В том же «Слове» трижды упоминаются «века Трояне». Незадачливый князь Всеслав попал в Киев, когда прошло «семь веков Трояне». От какого события ведет отсчет автор? Не от падения ли Трои? Число семь здесь носит символический смысл и обозначает невообразимо далекие времена. Со времени падения Трои до Всеслава прошло не семь, а трижды семь веков, и это — достаточная древность, чтобы войти в легенды и приобрести символический смысл.
Чуть раньше расцвела в Средиземноморье еще одна великая, небывало высокая культура — минойская. Возникла она на острове Крит тоже будто ниоткуда, из ничего. Вполне возможно, что ее основателями были те же наши далекие предки из очередной волны переселения. Они принесли с собой развитую культуру, обогащенную в многовековом странствии.
   Это предположение объясняет якобы внезапное возникновение минойской культуры. Другого объяснения такой внезапности найти трудно. Неподалеку располагался сравнительно высокоразвитый Древний Египет, но нет оснований считать Египет родоначальником минойской цивилизации. Египет — замкнутое общество, кроме того, его мрачная культура, нацеленная на загробную жизнь, слишком отличается от светлого, жизнерадостного искусства Крита.    Человеческое общество развивается по общим законам природы. А эти законы говорят, что ничто не возникает из ничего, ничто не появляется ниоткуда. Альтернативных же источников бурного и будто бы внезапного, беспричинного развития минойской культуры во всей Ойкумене в тот период мы не знаем.
   Минойская культура появилась внезапно и так же внезапно исчезла. Некоторые авторитетные ученые, в том числе, Жак Ив Кусто, считают, что именно Крит с его минойской культурой можно считать легендарной Атлантидой. Погибла минойская культура в один миг от волны цунами, которую вызвал мощнейший взрыв вулкана Тира или Санторина около 1540 года до н. э. Цунами смыла с лица земли минойцев и творения их рук, а раскаленный вулканический пепел довершил небывалую в истории Земли катастрофу.
   Еще одна демографическая волна из нашей древней прародины стала причиной такого же внезапного и необъяснимого доныне появления этрусской культуры в Италии и в ее северных окрестностях. Этруски создали свое «двенадцатиградие» — добровольный союз двенадцати автономных, самоуправляемых городов. Подобная же безгосударственная структура общества существовала и в Ликии, и в неведомой нам стране, которая известна под именем Трои, и на Крите.
   Эту структуру безгосударственного союза автономных городов много веков спустя переняли у этрусков древние греки. Но греки, видимо, внесли какие-то новшества в социальное устройство своей страны, ибо Древнюю Грецию раздирали жестокие междоусобные войны, особенно между демократическими Афинами и «коммунистической» Спартой, а в стране этрусков долгие века, если не тысячелетия царил мир.
   Этрусков с их удивительнейшей культурой погубил свирепый Рим. Воинственные, невежественные древние римляне поработили «толстых» этрусков и превратили их в римских плебеев. Но сами римляне единодушно признавали, что все величайшее в Риме создано этрусками. Культура этрусков — колыбель Рима, а Рим оказался могилой этрусков.
Этруски усовершенствовали ликийский алфавит. Возможно, через этрусков этот алфавит позаимствовали древние греки и римляне. Этим алфавитом сейчас пользуются почти все без исключения европейские народы, — без ссылки на авторов, как это принято в цивилизованной Европе, когда речь заходит о приоритетах наших предков, нашего народа. Этим же алфавитом с некоторыми изменениями пользуемся и мы.
   История этрусков служит еще одним примером пренебрежительного отношения Запада к моему народу. Никто никогда из западных ученых даже не попытался провести аналогию между этрусками и русскими. Даже сама страна этрусков на Западе не без умысла называется Этрурией, хотя правильнее во всех отношениях ее называть Этруссией. В родственных словах корень должен сохраняться.
   Такое же пренебрежение к русскому народу на Западе проявлено в латинизированном названии России — Рутении. Да, во времена Великого Рима в Европе жили и руты, и руги, и роксоланы, и русы. Но победители не склонны разбираться в самоназваниях и местной топонимике. А современный Запад охотно принял в наследство это пренебрежение. Ведь речь идет о русских, с которыми можно не церемониться. Будто в насмешку, принято название Рутения, наиболее далекое от самоназвания моих предков. Непонятно только, почему наши родные отечественные ученые так старательно следуют этой рабско-господской тенденции.
Не могут цивилизованные европейцы признать, что все современные европейские нации — плод позднейшей ассимиляции множества народов, и их подлинная история начинается лишь со времени раннего средневековья. Это для них несолидно, особенно на фоне пятитысячелетней истории русского народа, единственного поистине древнего, возможно автохтонного населения Европы.
   Наше возможное родство с этрусками подтверждает все то же «Слово о полку Игореве». Автор упорно называет свой народ «руским», через одно «с». Приведенная выше поговорка о русых русских в начальном виде звучит: «Руский народ — русый народ».
   Этруски — прямые наследники кроманьонцев в неповторимом доныне искусстве, способном «остановить мгновение». Кроманьонцы в своих сумрачных пещерах и этруски в наполненных светом и воздухом городах с ажурными строениями, — единственные в истории искусства смогли запечатлеть жизнь в самых порывистых движениях. Множество поколений художников и скульпторов, всевозможные импре- и экспрессионисты, кубисты, футуристы, авангардисты, — несть им числа, — безуспешно пытаются возродить умение кроманьонцев и этрусков отразить дыхание жизни.
   Это необычайное совпадение уникальных приемов искусства кроманьонцев и этрусков не случайно. Кроманьонцы вообще необыкновенные люди. По объему мозга они превосходят современного человека. Специалисты разводят руками, когда речь заходит о кроманьонцах. Зачем мустьерскому человеку такой мозг? Ни один современный европейский народ нельзя отнести к прямым потомкам кроманьонцев без существенных натяжек. А ведь практически все основные достижения человеческой цивилизации — результат деятельности кроманьонцев.
Кроманьонцы укротили огонь. Все наши источники тепла и двигатели внутреннего и внешнего сгорания, все наше огнестрельное оружие — лишь развитие умения кроманьонцев управлять огнем. Кроманьонцы научились плавить и использовать металлы. Вся наша металлургия и металлообработка основана на этом достижении кроманьонцев. Кроманьонцы изобрели колесо. Все, что катится по нашим дорогам, транспортерам, рольгангам, конвейерам, все наши блоки и полиспасты, — только усовершенствование кроманьонского колеса и области его применения.
Первая лодка, первый лук со стрелами, первая игла из кости, первые нитки из сухожилий, первая одежда и обувь, — это гениальные изобретения кроманьонцев. Мы — слабосильные и не очень умные подражатели и последователи кроманьонцев. Мы делаем ракеты и гордимся успехами в освоении Космоса, но ведь это лишь техническое соединение кроманьонского укрощенного огня с кроманьонской стрелой.
   Лучший пример мудрости, упорства и трудолюбия кроманьонцев, пример подлинной гениальности — наши культурные растения: зерновые, корнеплоды, овощи, фрукты, цветы. Тысячи селекционеров, вооруженных всем арсеналом современной науки пытаются улучшить обыкновеннейшую пшеницу. Иногда они даже добиваются успеха. Но проходит один или два сезона, — и элитный гибрид расщепляется на родительские составляющие, и на полях по-прежнему произрастает все та же кроманьонская среднеурожайная пшеница. Пусть скептик объедет и обойдет всю землю, соберет лучшие из дикорастущих злаков и попробует сделать то, что смогли кроманьонцы: вырастить обычную среднеурожайную пшеницу. Или картошку. Или огурцы. Вряд ли это ему удастся.
   Лысенко больше десятка лет пытался превзойти кроманьонцев, создать ветвистую пшеницу. В его распоряжении находился весь могучий арсенал советской науки, сельскохозяйственной техники и агрономии. Он не добился успеха. А кроманьонцы, которыми двигала нужда, и которые имели в запасе лишь время, сумели создать все то, чем мы пользуемся сейчас.
Об этрусках мы знаем, пожалуй, еще меньше, чем о кроманьонцах. Точно также почти ничего мы не знаем и о наших прямых предках. Видимо, это не случайно. Над историей русского народа висит какое-то заклятие, скорее всего, рукотворное. Нам разрешено знать, что Русь началась в 862 году с пришествия варягов. До этого события русского народа будто не существовало вовсе. Мы вдруг возникли из дремучих лесов и непроходимых болот, — неумытые, нечесаные, дикие и слабоумные. Такими нас показывают и сейчас, а мы соглашаемся.
   Нам вдалбливают мысль, что наши князья, цари, императоры, генсеки, президенты больше 1000 лет стремятся приобщить нас к общечеловеческой цивилизации, за высшую степень которой непонятно почему принята западная, но их усилия не приводят ни к чему из-за непроходимой тупости и лености русского народа. За этим упорным вдалбливанием прослеживается горячее желание принизить русский народ, вселить в наше сознание комплекс неполноценности, как недочеловеков.
   Ярчайшая многотысячелетняя история русского народа старательно уничтожается. Иногда через жесточайшую цензуру просачиваются невнятные, обрывочные сведения о каком-то Гостомысле, о таинственных бодричах и лютичах. Можно еще раз вспомнить о загадочном или загадочной «Трояне» в «Слове». В русских сказках упоминается остров Буян среди неведомого синего моря. Мы смутно слышали о новгородских словенах. Но эти обрывки знаний не преумножают нашей гордости за наших предков, за наш народ. Чего стоят описания Нестора в той же «Повести временных лет» диких, звериных нравов и обычаев древлян и словен, особенно в сравнении с цивилизованными полянами-киевлянами?
   Если небольшое племя словен состояло из таких слабоумных полуживотных, если их с трудом вытащил мифический Рюрик из болот и дебрей, то почему имя этого племени с гордостью носят поляки, словаки, чехи, болгары, хорваты, сербы и другие славянские народы? Об этом «молчит наука». Молчит обо всем, что хотя бы косвенно относится к нашей древнейшей истории.
   Арьи в Индии, ликийцы и троянцы в Малой Азии, критяне на своем удивительном острове, загадочные римские провинциалы норики на среднем Дунае, их ближайшие соседи на юге Западной Европы этруски создали необыкновенно яркие очаги высочайшей для своего времени культуры. Эти очаги — результат процессов, протекающих на периферии «зоны влияния» наших древних предков. А что же происходило в центре ареала обитания предков русского народа, на громадных пространствах Европы от Дона до Дуная? Какого уровня достигла Трипольская культура здесь, если искры ее за тысячи километров разожгли сияющие огни высочайших человеческих цивилизаций?
   Мы даже не знаем самоназвания наших предков. Кто они — русские или славяне? Славный Нестор внес сюда такую путаницу, в которой, пожалуй, никто никогда не разберется. Скорее всего, это были «руские люди», жители речных русел, речные люди.
   На своей родине наши предки создали великую религию, точнее, сложнейший свод мифологических, религиозных, космографических и философских представлений, политических и бытовых правил. Эта система тысячи лет господствовала почти на половине территории Европы. Смутные намеки об этой религии наших предков обнаружил в сказаниях и преданиях русского народа Соловьев. Но там эти намеки даются через резко негативное церковно-православное преломление. В православии — Бог и светлые ангелы, а у наших предков — устрашающие бесы и демоны.
   Древнейший пантеон богов русского народа без особой модернизации приспособили для себя более поздние древние греки, римляне и многие древние народы Малой и Передней Азии. Верования других европейских народов в большинстве своем — бледный и упрощенный плагиат детально разработанного мировоззрения наших предков.
Сейчас об этом мы не знаем ровным счетом ничего, — мы, недостойные потомки великих предков. А корни этого мировоззрения глубоки и мощны. Еще в середине XIX-го века высшие чины русской православной церкви рассылали «на места» грозные циркуляры, в которых требовали безжалостно искоренять распространенные по всей Руси «бесовские, еллинские русалища, игрища и блудилища».
    Можно представить, насколько крепка в народе память о древних верованиях, если 1000 лет непрерывных жесточайших церковных и государственных преследований не могли уничтожить эту память. Особенно если учесть, что русский народ все эти века буквально втаптывали в грязь, нищету и бесправие те, кто правили Россией. Великий наш памятник, «Слово о полку Игореве», замечательно подтверждает немыслимую древность русских традиций. Автор называет жену злополучного князя Игоря Ярославной. Но ведь при крещении Ярославне, второй и любимой жене Игоря дали церковное имя Ефросинья. Это вычислили историки. Однако автор «Слова», образованный, просвещенный человек, упорно игнорирует святое, церковное имя княгини и называет ее так, как звали высокородных женщин на Руси — по отцу, Ярославной. Его современник Нестор поступает наоборот, игнорирует настоящее имя Преславы, жены Игоря Старого, и называет ее выдуманным именем — Ольга. Но Нестор писал по приказу своих хозяев.
   Сейчас почти невозможно представить уровень развития древнейшей цивилизации русского народа. Можно лишь догадываться, что он очень высокий, гораздо выше всего, что существовало в то время вокруг ареала обитания наших предков. И наши предки достигли этого высокого уровня без государственной власти. Имеются разрозненные, смутные сведения о том, что наши предки тысячи лет жили в процветающем, добровольном союзе сообществ.
Наши предки арьи в долгом полутысячелетнем пути со своей прародины в Индию оставили следы в истории народов, через места обитания которых они проходили. В древне-иранском эпосе Ависта, авторство которого приписывается Заратустре, сообщается, что далеко-далеко на северо-западе живут удивительные люди, у которых НЕТ ГЛАВАРЕЙ. Сейчас можно только гадать, какое социальное устройство имели добровольные сообщества наших предков.
Современные историки называют эти сообщества наших предков уничижительным словом «племена». Называют не случайно. Таким термином хотят подчеркнуть, что предки русского народа никогда не были цивилизованными, что они сохраняли племенной строй аж с каменного века и с тех пор не продвинулись ни на шаг по пути развития. Суть не в названии. Назови хоть горшком, только в печь не сажай. Но сажают же, сажают упорно и настойчиво вот уже больше тысячи лет.
   Сообщества наших предков, эти союзы «племен» не знали централизованной государственной власти. И — процветали. Они разработали безотказную, действенную систему объединения своих сил для решения крупных проблем, непосильных отдельному «племени». Именно это позволило им надежно защищать свою Родину от бесчисленных полчищ пеших, колесных и конных орд дикарей, которые многие тысячелетия прокатывались наподобие волн цунами по земле нашей то с запада на восток, то с востока на запад. Племена ямной культуры, племена срубной культуры, племена воронкообразных кубков, племена боевых топоров, скифы, сарматы, гунны — шли с востока. Киммерийцы, кельты, македонцы, римляне, готы — с запада. Сколько их было за многие тысячи лет — знает лишь Бог.
   Неизвестно, почему неисчислимые массы людей вдруг приходили в стремительное и неудержимое движение. Однако, независимо от причин и направления, путь этих сокрушительных человеческих волн шел через южные окраины древней родины нашего народа, через Северное Причерноморье. Все эти племена и народы исчезли с лица земли. А наш народ живет, как жил он много тысячелетий назад. Может быть, именно это и вызывает такое яростное стремление иноземных историков и их прилежных последователей в нашей стране уничтожить не только нашу историю, но и память о ней? Вполне возможно. Бывают люди, которые не могут жить спокойно в тени великого соседа. Им надо уничтожить соседа, чтобы выйти из его тени, вместо того, чтобы превзойти его.
   Когда эти зловещие потоки человеческих орд стали серьезно угрожать нашим предкам, те оградили свою землю непреодолимым земляным валом длиной более восьмисот километров. Для верности вал насыпали на прочный деревянный каркас из неподверженных гниению обожженных бревен. На наиболее опасных стратегических направлениях валы образовывали сложную фортификационную систему. За одним валом следовал другой, за вторым — третий, и так до восьми параллельных валов. Эти валы сейчас называют Змиевыми валами. Они оказались надежным оборонительным сооружением. Возвести их могли только прекрасно организованные силы десятков или даже сотен тысяч людей. Для этого требовалось объединение многих автономных сообществ.
   Ничего подобного Змиевым валам человечество не знало. Ни одно из знаменитых семи чудес света по грандиозности, трудоемкости и социальному значению не идет ни в какое сравнение с творением рук наших древних предков. Через много веков трудолюбивые китайцы повторили этот подвиг созидания и построили Великую китайскую стену. Но, при всей мудрости китайцев, они не достигли цели. Змиевы валы тысячи лет надежно защищали наших предков. А Великая китайская стена ни разу не послужила стратегическим целям своих создателей: орды кочевников попросту обходили ее.
   И это еще один горький пример отношения к истории русского народа. Великую китайскую стену знают во всем мире. О Змиевых валах не знает почти никто. Историки молчат об этом чуде.
   Таких примеров множество. Достаточно напомнить, что гению русской науки Д. И. Менделееву, открывшему периодический Закон химических элементов, создавшему периодическую Систему элементов и построившему первую периодическую Таблицу элементов, — ему даже не присуждена Нобелевская премия. А западным ученым ее присуждают за гораздо менее значительные работы. Сейчас на Западе редкий ученый знает фамилию создателя периодической    Системы.
   Великое открытие в науке сделал другой русский ученый — А. М. Бутлеров. Он создал Теорию строения органических веществ, которая вывела из тупика мировую органическую химию. Фактически этим открытием он основал органическую химию как науку. Об этом тоже умалчивает Запад. Бутлеров сделал еще одно великое открытие: ввел в химию понятие валентности, без которого не может существовать современная химия. Но и это открытие Бутлерова западные деляги от науки замалчивают, а наши отечественные ученые рабски    подражают им, будто стесняются великих соотечественников.
   Зловещая и подлая забывчивость Запада по отношению к пятитысячелетней истории нашего народа и величию нашей страны поощряется нашими властителями вторую тысячу лет. Они угодливо склоняются перед цивилизованным Западом и топчут достоинство русского народа. Редчайшими исключениями из этого лакейства оказались Александр III, грузин Сталин и, с    некоторыми оговорками, немка Екатерина II.
   Несколько тысяч лет наш народ жил мирно и достиг невероятных для своего времени успехов в развитии культуры — в широком понимании этого слова. Вещественные доказательства хранятся в музеях и доступны всем. Среди находок Трипольской культуры обнаружены медные топоры, медные украшения, детали ткацкого станка, богато орнаментированная керамика. Все это использовали наши предки еще в начале 4-го тысячелетия до н. э., — почти шесть тысяч лет назад! В ту эпоху те же древние греки не знали металла, одевались в невыделанные шкуры и использовали грубые глиняные горшки ручной лепки.
    Высочайшая культура наших предков существовала многие тысячелетия, до насильственного внедрения на Руси государственной власти с ее жадным, хищным и тупым аппаратом чиновников, как бы они не назывались. Образование государства привело к катастрофическому крушению величайшей цивилизации русского народа.
   Лукавит знатный летописец Нестор. Лукавят современные историки. Не было добровольного объединения пяти племен на северо-западе нашей страны под эгидой добрых и умных варягов. На наших предков обрушилась чудовищная по жестокости экспансия социально-экономических законов, примитивных по уровню и враждебных по духу. Экспансия шла одновременно и с запада — германцы, и с востока — хазары.
   С момента образования государственная власть ведет целенаправленную, перманентную войну с народами Руси, войну на уничтожение. Вот уже больше тысячи лет для нашего когда-то великого народа идут времена трудные и сложные. И середина двадцатого века — не исключение в трудностях и сложностях, хотя они не идут ни в какое сравнение с ужасами, которые обрушились на русский народ и другие братские народы России в конце того же века.
Мы, ученики 9-го класса красно-ярской средней школы, не считали свою жизнь трудной, тем более плохой. Жизнь текла нормально, несмотря на систематические разногласия с учителями в оценке наших знаний. Крепла наша дружба с десятиклассниками.
   Этот учебный год запомнился, как «звездный» для школьной самодеятельности. Таланты 9-го и 10-го классов раскрылись на школьных подмостках в полной красе. Мы ставили одну за другой новые и новые пьесы. Нашу «труппу» уже регулярно приглашал районный клуб в лице строгой Доры Григорьевны.
   Особенно удался нашим артистам «Юбилей» Чехова. Директора банка играл десятиклассник Женя Бадаев, беззащитную вдову блестяще представляла его одноклассница Нина Удот. Но основные лавры пришлись на долю Алика Васильцева. Без хвастовства, но и без избыточной скромности могу утверждать, что Алику в трудной роли пожилого, болезненного бухгалтера позавидовали бы лучшие профессионалы сцены. Эта роль стала его шедевром.
   Самодеятельность есть самодеятельность, что с нее возьмешь. Но когда на сцене шел «Юбилей», мы видели, что перед нами — настоящее искусство. Мы понимали это, несмотря на весь свой юношеский скептицизм и нигилизм. Мы не видели на сцене ни Жени Бадаева, ни Нины Удот, ни Алика Васильцева. Перед нами жили и страдали настоящие герои Чехова. Мы переживали за них, хотя содержание пьесы знали наизусть, мы жили их жизнью.
   О высоком, почти профессиональном артистизме наших самодеятельных актеров говорит один случай. Весной, когда подсохла земля, и десятиклассники готовились к своему «последнему звонку», в клубе намечалась очередная постановка «Юбилея». В этот солнечный день парни из нашего и десятого классов выехали на велосипедах на наш «стадион». После долгой зимы мы резвились от души и демонстрировали высший класс виртуозной езды. И вдруг на моих глазах у велосипеда Жени Бадаева на полном ходу подломилась передняя вилка. Переднее колесо укатилось вперед, и велосипед резко уткнулся «носом» в землю. На большой скорости Женю выбросило из седла. По инерции он плашмя проехал по земле, заросшей верблюжьей колючкой.
Мы не на шутку испугались. Скорость была большая, и Женя некоторое время неподвижно лежал лицом вниз. Но вот он поднялся, и наш испуг перешел в ужас. Все лицо у Жени представляло сплошную черную рану, на которой кровь обильно перемешалась с черноземом. Женя с нашей помощью кое-как привел себя в порядок и отправился за квалифицированной медицинской помощью. Мы понимали, что «Юбилей» придется отменить, ведь Бадаев сегодня не сможет выйти на сцену.
   Но «Юбилей» состоялся. Бадаев вышел на сцену. Толстый слой грима прикрыл ссадины и царапины на его лице, а если Женя испытывал боль, то об этом никто не догадался. Зрители даже не заподозрили, что произошло с актером, игравшим главного героя. Как всегда, «Юбилей» прошел блестяще.
   Не знаю, как сложилась судьба Нины Удот и Жени Бадаева. А наш Алик Васильцев не стал актером. Он даже не пытался продолжить свою артистическую деятельность. Он поступил на геологический факультет Саратовского университета, успешно защитил диплом и стал геологом. Но возможно, жизнь загубила в нем незаурядный сценический талант. К сожалению, судьба не дает нам альтернативных вариантов.
   Алик создал еще одну яркую роль, — роль дьячка Вонмигласова, страдающего зубной болью в инсценировке по рассказу Чехова «Хирургия». Как сказали бы сейчас, по рейтингу «Хирургия» занимала второе место после «Юбилея». Роль сельского фельдшера играл я, — Раиса Давыдовна упорно распределяла роли по успеваемости своих учеников. Я не блистал на сцене. Блистал Алик. Он играл настолько великолепно, что полностью компенсировал мою актерскую бесталанность. Единственной моей сценической находкой в «Хирургии» стали огромные ржавые пассатижи, которыми я на сцене пытался удалить больной зуб у бедняги Алика. Думаю, что если бы роль сельского эскулапа играл кто-нибудь другой, то «Хирургия» затмила бы даже «Юбилей».
   За долгую жизнь я побывал в театрах разного уровня, от Большого до провинциальных театров 3-й категории и «народных» при домах культуры. Видел игру признанных звезд. Пусть они не будут на меня в большой обиде, но такого яркого, жизненно правдивого исполнения роли, как аликин дьячок в «Хирургии» и его же бухгалтер в «Юбилее», я не видел.
Когда Алик выходил на сцену, никто не вспоминал, что это хорошо знакомый всем Олег Васильцев из 9-го класса. На сцене жил и страдал настоящий «маленький человек» конца XIX-го века. В профессиональных же театрах самого высокого класса я всегда видел и помнил, что на сцене играет Быстрицкая, Гафт или Броневой.
   Дальнейшая судьба Олега Васильцева — не исключение, а скорее правило. Мало кому из нас, живущих на этой грешной земле, обстоятельства позволили полностью раскрыть свои возможности. Недаром Марк Твен писал, что «на том свете», в царстве подлинной справедливости, величайшим полководцем всех времен и народов считался не Александр Македонский, не Наполеон, а безвестный портной, который никогда не служил в армии.
Да простят меня мои одноклассники и старшие товарищи, но я немного раскрою тайны упрочнения дружбы десятого и нашего девятого классов. Кроме общих интересов в самодеятельности и спорте теперь дружба эта питалась и личными чувствами.
   Толик Рубанов пылал любовью к моей сестре Тамаре, своей бывшей однокласснице. Его переход в наш класс не уменьшил силу чувств, скорее, наоборот. Моя бабушка, женщина простых и суровых правил, не раз отгоняла его от окон нашего дома. При этом она не стеснялась пускать в ход хворостину и незатейливую деревенскую лексику.
   Эта юношеская взаимная любовь привела к большой жизненной драме. Рубанов и Тамара искренне любили друг друга. Когда Тамара заканчивала геологический факультет Саратовского университета, они поженились. У них родилась дочь. Рубанов не получил высшего образования. По-видимому, именно эта разница в «образовательном цензе» и стала основной причиной трагедии.
   Почему он не закончил ВУЗ, я не смог понять. После школы он собирался в летное училище, хотел стать военным летчиком. Но он совершенно неожиданно не прошел в училище по состоянию здоровья. Для него это оказалось большим ударом, — рухнула мечта всей его жизни. Он успел подать заявление в Саратовский медицинский институт, успешно сдал вступительные экзамены. Место в общежитии ему дали не сразу. Я тоже не получил места в общежитии, и мы с Рубановым жили на квартире у милой, интеллигентной старушки. Мы не особенно вникали в учебные дела друг друга, но учился он, по-моему, нормально. И вдруг после первого семестра Анатолий забрал документы и ушел из мединститута. За дальнейшей его судьбой я по молодости лет не следил. Кажется, он закончил геологический техникум. Как и Тамара, он стал геологом-нефтяником. Тамара работала инженером, а он — бурмастером.
   Анатолий отличался повышенным самолюбием. Он не смог перенести превосходства своей жены. Он частенько упрекал Тамару за то, что она, инженер, зарабатывает меньше, чем он, простой бурмастер. Упрекал сначала шутливо, затем — со злорадством. Постепенно появилась какая-то озлобленность на весь белый свет за свою не очень удачную, по его мнению, судьбу. Я редко заезжал к ним, но видел, что Анатолий из веселого, общительного парня превращается в желчного и угрюмого мизантропа.
Постепенно их чистая первая любовь переродилась во взаимную неприязнь. Не берусь судить, кто в этом виноват. Взаимоотношения супругов — тайна за семью печатями даже для близких родственников. Насколько я видел, Тамара старалась сохранить семью. Она несколько раз отказывалась от повышения по службе, чтобы не травмировать еще больше самолюбия мужа. Но для Анатолия многолетнее пребывание Тамары на одной должности стало дополнительным стимулом для упреков. Сам он рос по службе, стал бригадиром, начальником смены, а Тамара с ее университетским дипломом оставалась простым инженером.
   — Ну и что тебе дал твой диплом? Так и сидишь на одном месте, инженеришка!
На Анатолия уже ничто не действовало, он слишком глубоко растравил свое самолюбие. Однажды Тамара не выдержала, решилась на радикальный шаг и ушла от Анатолия. Ушла не к кому-то другому. Она отвезла дочку к нашей матери, а сама уехала в Западную Украину, в какую-то геологическую фирму. Уехала одна. Целый год они жили врозь. Но из этого решительного шага ничего не вышло. Тогда было очень трудно с жильем, и Тамара не смогла за год получить квартиру на новом месте. Люди в те времена стояли в очереди на квартиру годами. И Тамара ради маленькой дочки вернулась к Анатолию.
   Любовь — не птица феникс, на пепелище не возрождается. Жизнь Тамары с предметом ее первой школьной любви превратилась в ад. Непрерывная моральная пытка продолжалась многие годы. Ко всем прочим аргументам Анатолий теперь добавил «неверность» жены, — с кем она провела этот год?
   Говорят, что рак — болезнь печали. У Тамары обнаружился рак в довольно запущенной форме. Ее пытались спасти. Друзья-геологи к тому времени занимали уже достаточно высокие посты, имели связи. По их протекции Тамару лечили в Волгограде высококвалифицированные врачи. Ей несколько раз делали тяжелые, сложные операции. Она несколько раз проходила радиотерапию. Несколько раз ее направляли на химиотерапию. Каждый раз после этих процедур у нее вылезали полностью волосы, она ходила в платочке на совершенно лысой голове. Потом волосы отрастали — и все начиналось сначала. Наконец, врачи признали свое поражение, отказались продолжать бесполезное лечение.
   Тамара превратилась в еле живой комок невыносимой боли. После шести лет нечеловеческих мучений она умерла в возрасте 55 лет. В гробу лежала высохшая коричневая мумия — все, что осталось от моей красивой, когда-то жизнерадостной сестры.
   Через год с небольшим умерла ее единственная дочь — тоже от рака. Видимо, тяжелые отношения между родителями сказались и на ней. Страдания матери, постоянные переживания за нее, постоянная агрессивность отца привели дочку к такому же мучительному исходу. Уже будучи больной, она ухаживала за матерью, делала ей уколы по три раза в сутки, кормила ее — когда врачи признали свое бессилие. Ей исполнилось 33 года, она оставила двух малолетних сирот: сына и дочь.
   Еще через год с небольшим умер Анатолий — тоже от рака. Я не очень верю разглагольствованиям об ауре и жизненной энергии, о биоэнергетических вампирах. Но, когда думаю о судьбе сестры, невольно допускаю, что Анатолий оказался тем самым биоэнергетическим вампиром. Он выпил жизненную энергию из жены и дочери, а когда они умерли, остался без энергетической «подпитки» и не смог жить.
   Они лежат в одной могиле: Тамара, Анатолий и их дочь. При жизни они не сумели быть душой и сердцем вместе. Смерть соединила их прах.
   Но это все произошло через много-много лет после того, как мы, молодые, здоровые и полные энтузиазма и надежд учились все в одной школе. Мог ли кто из нас представить, какой поворот судьбы ждет впереди? А если бы знали — могли бы Тамара и Анатолий изменить будущее? Увы, жизнь не позволяет нам зачеркнуть прошлое и начать все сначала.
Имелись в девятом классе и другие пылкие поклонники прекрасных десятиклассниц. Алик Васильцев безумно влюбился в подругу Тамары — Валю. Не знаю, стала ли эта любовь взаимной, но закончилась она вполне благополучно. Валя на пятом курсе университета удачно вышла замуж за перспективного молодого партийного работника. Алик тоже в положенное время обзавелся семьей.
   Самой бурной оказалась любовь нашего Славика Кляксина к Рите Батариной, теперь уже заочная. Рита давно уехала к родителям из Красного Яра. Но разлука не погасила пламенного чувства Славика. Он глубоко страдал от безответной любви и не скрывал страданий от школьной общественности. Наоборот, он охотно изливал «грусть и печаль» любому подвернувшемуся слушателю.
   Эта непосредственность юного страдальца, пожалуй, больше всего сближала наши классы. И мы, и десятиклассники искренне жалели несчастного влюбленного. Мы не могли плохо относиться к десятому классу, где еще недавно училась Рита, идеал нашего одноклассника. А десятиклассники, по-моему, с некоторой долей вины, доброжелательно относились к нам из-за глубокого чувства Славика к их бывшей однокласснице.
   Немецкий язык нам теперь преподавал Григорий Иванович Сметличный. Разговорчивый, простецкий шахтер оставил неблагодарную педагогику и куда-то исчез с нашего горизонта. Григорий Иванович только начинал осваивать новый для него предмет и не досаждал нам избыточной требовательностью. Мы по старой памяти уважали его, но к уважению примешивалась некоторая снисходительность. После жесткой «школы Герша» некоторые из нас возомнили, что знают немецкий язык лучше, чем новый учитель. Увы, каюсь: к этим некоторым относился и я.
   В 9 классе у нас появился новый предмет — логика. С этой самой логикой связано одно из неприятнейших воспоминаний из моей школьной жизни. В конце учебного года учительница задала нам задание: написать сочинение по ее предмету на вольную тему.
   Говорят, нет ничего хуже дурака с инициативой. Вместо того, чтобы переписать пару-другую страниц из учебника и развести вокруг них турусы на колесах, я отнесся к заданию со всей присущей мне серьезностью и трудолюбием. Не имея представления о психоанализе, я разложил буквально на молекулы свой характер и темперамент, свои способности, привычки, достоинства и недостатки. Завершил я великий труд грандиозным планом радикального преобразования себя в Человека Совершенного.
   Я спохватился, когда отдал эпохальный труд учительнице. С большим опозданием мне в голову пришла простая здравая мысль: разве можно так откровенно «обнажаться» публично, на бумаге? Мне стало нестерпимо стыдно за такую глупость. Учительница поставила мне привычную пятерку. Но, видимо, она увидела в этом сочинении нечто, смутившее ее. Она не сказала мне ни слова, когда возвратила тетрадь с сочинением. Но мне показалось, что она недовольна и моим сочинением, и мной, и своей оценкой продукта моего умственного труда.
Я изодрал несчастный опус в клочья. Но дело этим не кончилось. Слухи о пятерке за сочинение по страшной логике разнеслись по классу. Логику почему-то никто не любил, и большинство боялись этого сочинения. Меня умоляли о консультации. Я уныло отнекивался. А Толик Рубанов попросил меня дать ему сочинение переписать. Эта просьба привела меня в ужас. Не хватало, чтобы кроме учительницы еще кто-нибудь увидел мою глупость. Мне вполне достаточно странного выражения на лице учительницы, когда она возвратила сочинение. Я отказал Толику. Он обиделся и долго еще наши отношения из-за этого моего «эгоизма» не налаживались.
   После ухода из класса Льва Казанцева я опять остался без друга. У меня сложились хорошие отношения почти со всеми ребятами, но сердцу хотелось большего. И тут мне помог Рубанов. Это произошло еще до истории с логикой. Его симпатии к моей сестре разгорались, но наша бабушка строго блюла девичью честь своей старшей внучки. В выражениях она не стеснялась. Толик оказался «персоной нон грата» в нашем доме и его окрестностях.
Как-то незаметно я стал связным между Толиком и своей сестрой. Я передавал им записочки и устные просьбы друг от друга. Но, как это часто бывает у братьев, я не понимал, что такого нашел Толик в моей самой обыкновенной сестре? Что нашла она в Рубанове? Как говорил Славик Кляксин: любовь зла, полюбишь и козла.
   Постепенно мы с Толиком сблизились. Оказалось, что он прекрасно играет на мандолине, а заодно — на гитаре и даже на балалайке. Причем, из примитивной трехструнной балалайки он извлекал не обычное скучное бренчание, которое вызывает снисходительные ухмылки слушателей, а вполне нормальные мелодии популярных песен, романсов и даже кое-что из классики. Я изумился, когда услышал в его исполнении «Турецкий марш» Моцарта и мелодию выходной арии Сильвы, — на балалайке! Особенно хорошо у него получались лирические песни. Эти песни мы очень любили.
   Для нас основным средством приобщения к музыке служило радио. По радио периодически транслировали оперы, пьесы, симфонии, мастера декламации читали произведения классиков. Часто звучали арии из опер, романсы. С помощью радио мы неплохо разбирались в искусстве, знали голоса великих наших певцов. Бас Михайлов, теноры Лемешев и Козловский восхищали нас. С большим удовольствием мы слушали советские песни. Их передавали часто, особенно концерты по заявкам радиослушателей.
   Для меня никто не может сравниться с советскими певцами тех лет. Необычайно высокое сопрано Яковенко, мощное контральто Обуховой, замечательные теноры Виноградов и Нечаев, баритон Бунчиков, — равных им, по-моему, нет и сейчас. Славился дуэт Бунчикова и Нечаева. Их всегда называли только в таком порядке. Мы с ухмылками постоянно ожидали, что диктор ошибется и назовет эти фамилии в обратном порядке. Именно тогда родилась озорная шутка: «хор мальчиков и Бунчиков». Но у дикторов дисциплина держалась на высоте.
   Кстати, о мальчиках. В те годы гремела слава хора мальчиков Всесоюзного радио с солистом Беловым, который обладал необычайно сильным и чистым дискантом, равного которому я не нахожу ни у кого из прославленных певцов-мальчиков ни у нас, ни на Западе, включая прославленного Робертино Лоретти. Песню Белова «Родина слышит, Родина знает» можно причислить к мировым шедеврам. Говорят, что эту песню пел Гагарин на орбите. Не надо бояться обвинений в излишней идеологизации. В той же Америке в любой спортивной раздевалке на самом видном месте висит государственный флаг США, не говоря обо всех других общественных местах, и никто не говорит об излишней идеологизации.
   Мы пребывали в возрасте, когда в молодой душе возникают всевозможные томления, и звуки лирической песни пробуждают неясные, но сильные чувства. Видимо, поэтому многие из нас принялись осваивать доступные музыкальные инструменты. Музыкальных школ и кружков в Красном Яре не имелось, мы постигали тайны музыкальной азбуки самостоятельно, кто как мог. Самой популярной считалась гитара, в то время классическая, семиструнная. Освоила гитару и неплохо играла моя сестра Тамара. Быстро научился играть на гитаре Алик Васильцев.
   Я старался не отставать от веяний времени. Для начала я принялся терзать Тамарину гитару с помощью самоучителя. Тамара от всей души помогала мне. Но несмотря на это, с гитарой у меня дело не пошло. Тогда я разыскал на чердаке чудом уцелевшую мандолину отца, починил ее, привел в порядок и начал мучить слух окружающих какофонией звуков ее струн. Мне старался помочь Толик. Но и мандолина оказалась мне не по зубам.
   Собственная бездарность сильно огорчала меня. Мне очень нравились песни, я мечтал научиться играть, извлекать чарующие звуки из чего-нибудь этакого. Пришлось опуститься до презренной балалайки. Толик опять всеми силами пытался помочь мне. Но даже трехструнный инструмент оказался слишком сложен для меня. Толик перестроил мою балалайку на гитарный лад. Неожиданно это помогло, дело у меня пошло. Я воспрянул духом и удвоил усилия.
Когда после титанических трудов я научился извлекать из трех струн нечто, напоминавшее знакомые мелодии, я решил облагородить народный инструмент. Мне не нравился резкий, бренчащий звук обычной балалайки. Не помню, где я нашел обломок грифа от неведомого инструмента с шестью «кобылками». Я безжалостно демонтировал свой нелюбимый, но единственный посильный мне инструмент и приделал к нему новый гриф под шесть струн. Теперь каждая из трех струн на моей балалайке стала двойной.
   Эффект оказался прекрасным. Балалайка зазвучала совсем благородно. Кстати, я не понимаю, почему такой способ не применяют профессионалы, ведь при всей любви к народным мелодиям я не считаю звуки трехструнной балалайки красивыми.
   Так образовалось наше музыкальное трио: Алик с гитарой, Толик с мандолиной и я с модернизованной шестиструнной балалайкой. Мы быстро сыгрались. Вернее, сыгрались гитара с мандолиной. Меня мои коллеги по ансамблю подолгу приучали к каждой новой мелодии, слуха у меня не оказалось абсолютно. Но уж очень хотелось играть.
   Наше трио обычно собиралось у Алика дома, а в теплое время — на берегу любимой речки. Очень надеюсь, что наши долгие музыкальные концерты не вызывали отрицательных эмоций у жителей Красного Яра. Алик знал множество полузабытых народных романсов, городских и блатных. Толик больше специализировался на классике. Оба они могли исполнять мелодии бесчисленных лирических песен. Наш репертуар быстро расширялся, несмотря на изнурительную возню друзей со мной. Вскоре мы могли часами играть любимые мелодии, не повторяясь. К счастью, об этом нашем хобби не знала Раиса Давыдовна, во всяком случае, они никогда не пыталась вытащить нас на школьную эстраду. Но пьесами и хоровым пением она продолжала нас мучить.
   Руководил ансамблем Толик Рубанов. Возможно, он в детстве получил какое-то музыкальное образование. Но он никогда не пользовался нотами, мелодии подбирал на слух. Не знаю, что такое абсолютный слух, но Толик улавливал в нашей с Аликом игре малейшую фальшь и терпеливо поправлял нас.
   Рубанов жил с матерью в Фурмановке. Поначалу он каждый день ездил на велосипеде в школу и обратно — по 18 километров в один конец. Это развило его физически, и он постоянно приходил первым в соревнованиях по бегу и по лыжам. В футболе с ним по выносливости и скорости никто не мог сравниться. Когда он оказался в нашем классе, он уже жил в мужском интернате. Мы с Аликом частенько навещали это спартанское заведение, расположенное в каменном доме на углу улиц Интернациональной, ныне Гагарина, и Карла    Маркса.
   Жили парни в интернате скучновато. Скука и жажда романтических приключений толкнули нас на одно мероприятие, о котором мы потом вспоминали с чувством сильного смущения, если не стыда. Наши девушки жили в интернате на улице Сталинской. Как-то поздним вечером мы мужской компанией гуляли по селу и забрели к девичьему интернату. Уже стемнело, в окнах интерната приветливо горел уютный свет. Добрым молодцам вдруг отчаянно захотелось проявить богатырскую удаль. Разыгралась силушка в жилушках. Мы по-воровски подкрались к окнам интерната, постучали и спрятались во мраке. Отодвинулась занавеска, и нежный девичий голосок спросил:
   — Кто там?
    В ответ раздались душераздирающие звуки кошачьего концерта. Мы мяукали, лаяли, орали «му-у!», «иго-го!», «и-а!», «кукареку!», визжали, рычали и гоготали. На освещенное пространство мы предусмотрительно не показывались, прижимались к стенам. Эта вакханалия звуков продолжалась минут пять. Потом мы услышали, как хлопнула входная дверь, и по деревянному крыльцу простучали легкие девичьи каблучки. Мы во все лопатки рванули прочь по темному переулку в сторону речки.
      На берегу свежий ветерок охладил наши головы, любители покурили. Захотелось повторить острое и опасное мероприятие. Мы повторили. И еще раз. После третьих скачек на берег речки мы решили, что на сегодня хватит. Хорошего помаленьку.
   На следующий день в школе ни мы, ни девушки не обмолвились ни словом о вчерашнем. Мне, однако, показалось, что Нина Пожарова как-то подозрительно посматривает на нас. Нина была постарше, отличалась крупным сложением и статью. Если она поймает кого-то из «миннезингеров», то вырваться из ее рук непросто, а вступать с ней в кулачный поединок вряд ли кто решился бы.
    Шел октябрь, но погода стояла на редкость хорошая. В предвиденье долгой слякоти и морозов с сугробами мы каждый вечер проводили на свежем воздухе. И снова ноги сами приводили нас к заветным окнам девичьей светлицы. Каждый вечер происходил захватывающий «кошачий концерт» с выходами на бис. Так продолжалось недели две. Мы вошли в азарт. Нам очень нравилось наше безобразие, нервы щекотала опасность быть пойманными, опознанными и поставленными перед суровыми ликами членов педсовета. Попадаться было никак нельзя.
   Наши «концерты» всерьез надоели девушкам. Еще больше они надоели комендантше интерната. От интерната до речки, где мы отдыхали от молодецкой потехи, было с полкилометра, но гневный голос комендантши отчетливо доносился до нас. Комендантша женщина простая и, по сельскому обычаю, в выражениях не стеснялась. Нас ее монологи ужасно веселили, в особо пикантных местах мы покатывались со смеху.
Повадился кот по сметану ходить, там ему и конец пришел. Наше жеребячье счастье длилось недолго, как любое. Шумное дурацкое ночное буйство надоело и обитательницам интерната, и мирным жителям близлежащих домов.
   Когда мы в очередной раз под покровом темноты подкрались к окнам интерната, нас уже ждали. Только мы заорали, кто во что горазд, как со всех сторон вспыхнули яркие лучи фонариков, и вокруг замелькали стройные девичьи фигурки. Мы не сильно испугались, легко прорвали жидкую цепь окружения и помчались по обычному маршруту. Но впереди в переулке вспыхнуло еще несколько фонариков. Перед каждым из нас как, призрак отца Гамлета, встал грозный образ педсовета.
Мы рассыпались по окрестным огородам. Каждый спасался как мог. Преследователи оказались упорными. Помню, я пробежал все село в оба конца, но за мной все гнались две легкие, сопящие, молчаливые тени. Пришлось на втором дыхании бежать за село, к мостику. Только там преследователи оставили меня в покое. Я еще долго отдыхал на мостике, опасаясь засады.
   На следующее утро в школе мы стыдились смотреть в глаза друг другу и тем более — нашим девушкам. А девушки, как нам казалось, улыбались победно и загадочно. К счастью, никто из нас не посрамил мужскую выносливость и не попался в руки «карателей». С тех пор «кошачьи концерты» прекратились. Я не называю их участников. Все они со временем стали уважаемыми людьми.
   Весной, когда подсохла земля, наш физрук Петров устроил грандиозное спортивное мероприятие. В нем участвовали практически все ученики школы. Малыши сдавали нормы на значок БГТО, а старшие — на значок ГТО. К сожалению, разрядов нам не присваивали, о них мы только слышали по рассказам Льва Казанцева, покинувшего нас почти год назад. Называлось все это школьной спартакиадой. Это слово сейчас, пожалуй, исчезло из обихода, поэтому поясню, что крупные спортивные соревнования в нашей стране назывались спартакиадами — в честь знаменитого Спартака, в противовес буржуазным олимпиадам.
   Соревнования проходили на пустыре между селом и кладбищем. Здесь существовало подобие стадиона с футбольными воротами и намеком на беговые дорожки. Кстати, через 50 лет в Красном Яре не осталось даже такой примитивной спортивной площадки. Налицо явный регресс как результат демократизации. Спортивных соревнований такого масштаба Красный Яр еще не знал. Думаю, и в последующие годы подобных крупных спортивных мероприятий в селе тоже не было.
   Стоял солнечный майский день. К сожалению, дул довольно сильный ветер. Вскоре он усилился настолько, что чуть не сбивал спортсменов с ног. Поэтому рекордов не получилось. Но — спорт есть спорт, по обычаю тех лет соревнования проводились при любой погоде. Была массовость, был общий спортивный азарт, были победители, пусть со скромными результатами.
   Среди юношей в беге на все дистанции лидировал Рубанов. Его ноги не знали усталости. На дистанции 800 метров он опередил остальных соперников почти на половину круга. А вот моей сестре Тамаре не повезло. Она считалась признанным фаворитом среди девушек, и все ожидали от нее новых спортивных подвигов. Но сегодня она дисциплинированно явилась на соревнования в спортивной форме тех лет, то есть в тяжелых, широких байковых шароварах и постеснялась их снять. Когда она бежала свою коронную дистанцию — 100 метров, на нее было больно смотреть. Тяжелая плотная ткань на сильном ветру облепляла ее ноги, шаровары парусили, мешали бежать. Остальные бегуньи догадались освободиться от такой «формы» до старта и бежали налегке, в непритязательных голубых советских рейтузах. Тем не менее, Тамара пришла второй. Увы, только второй. Она сильно расстраивалась.
   — Черт меня дернул надеть эту дерюгу!
А ветер все усиливался, стал почти ураганным. В завершении спартакиады состоялся футбол. Наш класс играл против десятого. Я стоял на воротах. В первом тайме ветер со страшной силой дул в наши ворота. Куда бы игроки ни направляли мяч, ветер разворачивал его в мою сторону. Я считался неплохим вратарем, но сейчас мне пришлось очень тяжко. Как тигр я бросался на мяч, кидался с риском для жизни под ноги противникам. Увы, голы сыпались один за другим. Бешеные порывы ветра делали траекторию мяча непредсказуемой. Когда я в прыжке брал верхние мячи, ветер попросту заносил меня с мячом в ворота как пушинку. Раза два я пропустил мяч от своих. Защитники легонько направляли мяч мне, но ветер подхватывал его и коварно обносил вокруг меня в ворота.
   Первый тайм закончился с волейбольным счетом в пользу 10 класса. Я весь покрылся синяками, ссадинами и царапинами. Но это не спасло меня от суровой критики товарищей по команде. Моя спортивная популярность упала как никогда низко. «Дырка, косорукий, пособник врага, раззява!» — эти эпитеты казались самыми мягкими. Мои ссылки на ветер категорически отвергались. Однако заменить меня на воротах желающих почему-то не нашлось.
   Будто в насмешку над нашей командой ветер в перерыве заметно утих и стал нормальным, свежим. В итоге мы проиграли матч с разгромным счетом. Но ни проигрыш, ни погода, ни травмы не могли испортить прекрасного впечатления от этого крупнейшего в нашем селе спортивного мероприятия.
   А вскоре начались экзамены: для нас — переводные в последний класс, а для наших старших друзей — выпускные.
   После экзаменов мы с Аликом Васильцевым вместо надоевшего колхоза устроились разнорабочими в экспедицию Гидрорыбпроекта. Не знаю, чем занималась эта организация. Видимо, чем-то, связанным с выявлением и сохранением рыбных и водных богатств страны. Нам с Аликом выпала простая и тяжелая работа. Бригады из пяти человек вручную бурили в безводной степи скважины на глубину до 20 метров.
   Руководил бригадой бурмастер. Четверо его подчиненных вращали вручную вращали тяжелый бур с прикрепленными к нему трубами. Чем глубже уходил бур, тем сильнее приходилось налегать на рукоятки. По мере углубления скважины к буру крепились новые трубы. С подсоединением последней трубы мы уже выкладывались полностью и налегали на рукоятки всем телом, как древнеегипетские рабы.
   Бурмастер не обременял нас своим присутствием. У него в бескрайней степи работало несколько таких бригад, он успевал объезжать их, да еще много времени проводил в конторе Гидрорыбпроекта.
   Мы с Аликом уже определились со своим будущим, оба решили поступать в Саратовский университет на геологический факультет. В моей душе романтика геологической жизни окончательно победила ядерную физику. Мало того, общими усилиями мы с Аликом сагитировали поступать туда же мою сестру Тамару и ее подругу Валю, они уже подали документы на геофак. А мы с Аликом сейчас на практике изучали свойства различных осадочных пород.
Глина поддавалась относительно легко. Немного труднее — сланцы и известняк. Но вот песок! Никогда не думал, что бурить легкий, рассыпчатый песок такое мучение. Мы надрывались из последних сил, повисали на рукоятках бура всей тяжестью наших легковесных еще тел. Бур нехотя врезался в песок с громким, певучим звуком. «Пели» трубы, и от их пения иной раз ломило зубы, — видимо, действовала ультразвуковая составляющая.
   Нашими напарниками оказались двое довольно пожилых мужиков под сорок. Один отличался редкой молчаливостью и безразличием ко всему на свете, особенно к своей работе. Я даже не запомнил его толком. Зато второй имел живость мыслей необыкновенную и почти не закрывал рот. Как принято в этих кругах, каждое второе слово у него было непечатным. Разговорчивый мужичок стал неформальным лидером нашей бригады. Он использовал интересную манеру разговора. Он употреблял преимущественно глаголы и, как правило, в незавершенной форме: беремся, поднимаем, приносим, положим, навалимся.
   Мы с Аликом по неопытности и комсомольскому задору накидывались на работу с энтузиазмом. Разговорчивый наш лидер не раз охлаждал молодежный пыл.
   — Не торопимся. Пока отдыхаем, потом разом наваливаемся. Нечего жилы рвать. Потихоньку, полегоньку. Прогрессивки тут нет, спешить некуда.
   Работали мы почти два месяца, — в степи, под открытым небом. На наше счастье, все это время стояла ясная, сухая погода. Деньги нам обещали заплатить аккордом, после завершения работ. Мы немного знали расценки и полагали, что получим рублей по пятьсот на каждого. Это огромная для нас сумма.
   Буровые работы закончились. Бригадир — плотный парень не старше тридцати, попросил нас с Аликом поработать еще с недельку, покамералить, — то есть рассортировать образцы пород в виде кернов из труб. Мы согласились, еще сотня-другая рублей нам не помешает. Неделю мы разбирали керны, привязывали к ним этикетки, укладывали по ящикам. Но вот закончилась и эта работа. Нас рассчитали.
   Кассирша конторы Гидрорыбпроекта выдала нам по 230 рублей. Это все, что мы заработали за два месяца тяжелого труда. Мы знали, что уборщица получает столько же в месяц. Мы переглянулись, понурились и — пошли вон. И Алик, и я успели заметить, что список на получение зарплаты очень длинный, на нескольких листах. Попадались знакомые фамилии красно-ярских парней, которые не работали в бригадах и не имели никакого отношения к Гидрорыбпроекту.
   Общительный и веселый бурмастер просто надул нас, как бестолковых щенят. Да мы и оказались такими щенками. Бригадир включил в бригаду множество своих знакомых, разделил нашу зарплату между ними и собрал с них неплохую дань. Так состоялось мое второе знакомство с реальной экономикой страны Советов. Мы по наивности даже и рта не раскрыли. Впрочем, сейчас я уверен, что если бы и раскрыли, то ничего конструктивного из этого не получилось бы.
   Не знаю, как перенес Алик такой крах наших финансовых надежд. Я же в полном соответствии с Фрейдом все студенческие годы напропалую хвастался перед товарищами, что однажды целое лето работал в настоящей полевой геологической экспедиции помощником коллектора, классифицировал керны и образцы геологических пород, и во всю расписывал романтику жизни настоящих геологов. Естественно, настоящее содержание своей работы и ее оплату я не раскрывал. В общем, сублимировал и компенсировал. У однокурсников особое уважение вызывала придуманная мной должность: помощник коллектора. Знали бы они правду.


               Пятьдесят лет спустя, 2003 год

      Давным-давно я читал прекрасную, но, как всегда в этих случаях, печальную историю. Один немолодой уже донжуан привык знакомиться с девицами и женщинами в общественном транспорте. И вот однажды в автобусе он увидел очередную красивую девушку. Он приосанился и устремил на девушку неотразимый орлиный взгляд. Девушка заметила его, засмущалась, покраснела. Потом она встала:
   — Вам трудно стоять. Садитесь, дедушка.
Проклятые годы! Кажется, совсем недавно мы учились в школе и не особенно задумывались о будущем. Еще вчера мы, здоровые, энергичные, молодые и перспективные трудились, не покладая рук, и искренне верили, что так будет если не всегда, то очень и очень долго. И вот оказывается, прошло уже пятьдесят лет со дня нашего последнего звонка. Все мы, бывшие ученики нашего класса красно-ярской средней школы давно стали пенсионерами. Каждый имел богатый комплект недугов. А некоторые уже покинули грешную землю.
   Печальна быстротечность жизни человеческой. Прошло всего 50 лет с того дня, когда мы окончили школу, получили аттестаты зрелости и ушли в самостоятельную жизнь, полные возвышенных волнений и радостных надежд. И вот — с кряхтением, со скрипом ревматических суставов, держась за радикулитные поясницы, с арсеналом сердечных снадобий мы «сползались» на встречу «Пятьдесят лет спустя».
   Ущерба и прямых потерь в нашей дружной компании накопилось немало. Умерла Татьяна Бураш, наша скромнейшая, молчаливая и безропотная Таня. Говорили, что умерла она так же, как жила: тихо и незаметно, во сне.
   Умер наш несчастный Славик Кляксин. Его жизнь оборвала «вредная привычка» к алкоголю. Кое-что о его последних днях мне рассказывала тетя Лена, сестра моего отца. Она говорила, что Славик в состоянии подпития заснул на снегу, под чужими окнами. Он сильно застудился. Соседи обнаружили его утром и отвезли в больницу. У него оказалась пневмония с осложнением на изношенное сердце.
   Тетя Лена в это время лежала в красно-ярской больнице с каким-то возрастным недугом. Славик сильно ослаб, с трудом дышал, ничего не хотел есть, не вставал с постели. Тетушка ухаживала за ним. Он все время просил её принести ему выпивку.
— Тетя Лена, достань водки. Я выпью, и все будет в норме. Мне позарез надо.
Тетушка умолчала, достала ли она страждущему целебное зелье. Наверное, достала. Русские женщины отличаются редкостным сердоболием в этом отношении. Они хорошо знают, что такое водка в жизни наших мужиков. Со времен Ивана Грозного на Руси появился и принудительно внедрялся властью в нашу жизнь «зеленый змий». Петр якобы Великий варварскими методами окончательно споил Русь.
   Когда тетя Лена выписалась из больницы, Славик еще жил. А через несколько дней он умер. Смерть застигла его ночью, когда все спали. Санитарка обнаружила его утром на полу возле кровати. Скорее всего, у него случился инфаркт с сильными болями, и судороги сбросили его на пол. Похоронили его рядом с родителями.
   Незадолго до встречи пережила тяжелый инсульт Валя Фадеева. Сказалась ее многолетняя работа сельского медика. Валентине Ивановне поневоле приходилось быть мастером на все руки. Роды и простуда, понос и золотуха, травмы и сердечные приступы, пищевые отравления и последствия «перепития». Эти неизбежные спутники нашей жизни набрасываются на людей в любые часы суток и в любое время года. Долгие годы Валя жила в постоянном ожидании вызова, а потом боролась за жизнь человека. И днем, и ночью, и в мороз, и в метель, и в распутицу она безропотно собирала свой немудреный фельдшерский саквояж и спешила на помощь.
   А когда пришла ее пора, рядом не оказалось медика. Наша родная демократическая власть практически ликвидировала медицинское обслуживание людей в сельской местности. Незачем лечить простых людей, тем более пенсионеров. Чем скорее они вымрут, тем раньше наступит светлое будущее для олигархов, новых русских, чиновников и бесчисленных депутатов.
Валентина Ивановна победила недуг. С помощью близких она встала на ноги. На нашу встречу она приехала еще слабой, но бодрой духом.
   Пережил инфаркт наш неисправимый оптимист и юморист Борис Борисенко. Он тоже остался жив, приехал на встречу, но выглядел неважно. Сейчас он остерегался всяческих «излишеств» и даже лишних движений. Ему пришлось уйти с работы, он стал инвалидом-пенсионером.
   К этой встрече все наши одноклассницы похоронили мужей и вдовствовали. Некоторые успели похоронить даже двух мужей. Мужчины новой России вымирают. Этих жертв горбачевско-ельцинских реформ никто не считал и считать не собирается. Но их имена должны войти в мартиролог Третьей мировой войны. Последствия этой войны могут оказаться роковыми для самого существования русского народа. Страна, мужчины которой массово вымирают в возрасте около 60 лет, обречена на гибель.
   Из всей нашей компании один я еще продолжал трудиться на прежней работе. Но и мне недавно пришлось пережить очень печальное событие, самое печальное в моей жизни. Полтора года назад умерла моя матушка. Давно умерли все ее ровесницы, все учителя нашего класса. Она все эти годы оставалась для нас, ее бывших учеников, чем-то вроде символа школьного детства, школьной юности.
   С ее смертью будто закончился какой-то важный этап нашей жизни. Пока жила моя матушка, мы еще, видимо, сохраняли в душе что-то детское, ученическое, школьное. Еще жила наша учительница. Теперь мы оказались каждый перед лицом уже недалекого неизбежного. На пути «туда» впереди нас нет никого. Мы бесповоротно перешли в «старшее поколение».
Незадолго до смерти, 1 ноября 2001-го года матушке исполнилось 90 лет. К этому юбилею в Красный Яр приехали мы с братом Игорем. Наша младшая сестра Светлана с семьей жила в Марксе, и они собирались приехать в день юбилея.
    90 лет — редкое событие в жизни человека, особенно в новой, демократической, посткоммунистической России. В итоге ельцинских реформ, в результате беспрецедентного в мировой истории ограбления народа продолжительность жизни опустилась до 58 лет для мужчин и до 75 лет для женщин. И это — на фоне ужасающей детской смертности, катастрофического снижения рождаемости и массового «отстрела» молодых парней. По демографическим показателям новая Россия скатилась на уровень отсталых африканских стран.
   А матушка встречала свое 90-летие. Насколько же великолепна оказалась ее русская наследственность! Матушка намеревалась отметить редкостный юбилей скромно, в тесном семейном кругу, без всякой помпы. Да и о какой пышности можно говорить? Она давным-давно ушла с работы. Все ее школьные коллеги уже умерли, ушли на пенсию даже те педагоги, которые сменили их. Сейчас в школе работали учителя, по возрасту — ее внуки. Матушка не выходила за калитку, с трудом передвигалась по двору, почти ни с кем не общалась. Трудно ожидать, что кто-то в Красном Яре еще помнит о ней и, тем более, знает о ее юбилее.
   Мы, ее трое детей, тоже готовились всего лишь к скромному семейному застолью. Сестра обещала обеспечить юбилей мясом и своей чудесной выпечкой, в чем она слыла искусной мастерицей. Подарки мы решили вручать матушке индивидуальные, чтобы она получила побольше радости от них.
   Мы с Игорем запаслись в местном магазине Денисова необходимым количеством спиртного, тортов, сластей, фруктов, овощей и имеющихся в Красном Яре деликатесов вроде хорошей колбасы, рыбной нарезки и красной икры. Вечером накануне юбилея у нас все было готово. Сестра с мужем Сергеем, двумя сыновьями, двумя снохами, пятью внуками и внучками собиралась приехать прямо к торжеству. Мы с чистой совестью спокойно улеглись спать.
Известно, что человек предполагает, а Бог располагает. Наши продуманные планы рухнули. Часов в 9 утра мы с Игорем беззаботно потягивались и брились. Матушка с тетей Леной на кухне принялись чистить незаменимую ничем картошку.
   И вдруг во дворе раздались громкие, веселые звуки баяна. В кухню вошли две симпатичные молодые женщины и мужчина с баяном.
   — Дорогая Антонина Алексеевна! Разрешите от имени коллектива красно-ярского дома культуры поздравить вас с юбилеем! Мы желаем вам...
   Изумленная матушка в домашнем халате, с ножом в одной руке и с полуочищенной картофелиной в другой продолжала сидеть за кухонным столом. Она могла только интеллигентно и приветливо улыбаться. Я помчался в горницу, лихорадочно приготовил угощение гостям и вернулся на кухню с подносом, на котором стояли бутылка с вином, три полные бокала и тарелка с закуской. Делегация чинно выпила, закусила, мужчина раздвинул меха баяна. Трио слаженными, хорошо поставленными голосами запело под баян песню «Учительница первая моя».
   И пошло-поехало. Чуть не каждые полчаса с завидной периодичностью появлялась новая делегация. После третьей делегации мы с братом помчались в денисовский магазин за подкреплением. Мы еще наивно надеялись, что все обойдется. Женщина-продавец знала о юбилее и просила передать наилучшие пожелания Антонине Алексеевне. Она быстро, без обычной сельской неторопливости отпустила нам все необходимое.
   Через пару часов мы с братом опять мчались в тот же магазин за новым подкреплением. Наученные горьким опытом, мы нагрузились с запасом. Но настроение у нас еще оставалось шапкозакидательским. Выстоим! Не такое видывали.
    А делегации шли и шли. Уже пополудни мы осознали, что дело гораздо серьезнее, чем казалось. Пора сбросить беспечность и ставить дело на широкую ногу. Матушка приоделась, напудрилась. Выглядела она прекрасно. Ее обычно бледные щеки порозовели, глаза блестели как у молодой. В дом вошла большая, видимо, главная делегация — от школы. Мы с братом в третий раз пустились в привычный путь. Продавщица в денисовском магазине радовалась: такая выручка у нее случалась нечасто.
   Из разговоров учителей стало ясно, что это небывалое торжество организовала наша «товарищ Аня». Она сейчас присутствовала среди учителей и сияла не меньше, чем наша юбилярша. Анна Григорьевна уже находилась на пенсии, но активности у нее не убавилось.
   «Педагогическое» застолье удалось. Говорили речи, зачитывали адреса, вручали подарки. Молодые учительницы запели песни. Мы с братом тревожно переглядывались: скоро должна приехать Светлана со всей своей многочисленной семьей. А в доме уже тесновато.
   В разгар учительского веселья в дом вошли Борис и Зина Маргулины. Они привезли Олега Васильцева с Галей. Пришла сияющая больше обычного Раиса Сергеевна. Борис сообщил, что вот-вот заявится с поздравлениями известный в области и ее окрестностях его брат Михаил с супругой. Их процветающий брат Роман уже проживал в Германии. В это время под окнами зашумел автомобильный двигатель, захлопали дверцы, звякнула щеколда, и во дворе раздались веселые голоса дружного семейства Светланы.
   Быстрее всех оценила обстановку Анна Григорьевна. Она очень деликатно дала понять педагогам, что пора освободить стол для семейного торжества. В доме скопилось столько народа, что к выходу пришлось проталкиваться сквозь толпу гостей. Учителя еще раз поздравили матушку и распрощались с ней.
   Матушка цвела. Она долгие годы много времени проводила в постели: читала, слушала радио, дремала. Все-таки 90 лет — серьезный возраст. А сейчас она шесть часов находилась на ногах, но выглядела бодрой и даже помолодевшей.
   Мы в очередной раз принялись накрывать стол. Теперь этим занимался большой и дружный коллектив. Раиса Сергеевна и Галя Васильцева мастерили бутерброды. Светлана с Зиной Маргулиной готовили мясные блюда, разогревали всевозможные пирожки. Анна Григорьевна и тетя Лена крошили салаты. В доме появился под радостные возгласы Михаил Маргулин в сопровождении супруги. Мы с Игорем переглянулись и двинулись в четвертый продовольственный рейс.
   Скромное семейное застолье растянулось до девяти вечера. Все прошло на лучшем уровне, очень торжественно, тепло и радостно. За столом теперь собрались самые близкие для матушки люди. Два сына, дочь с мужем Сергеем, два внука, две «внучатые» снохи, три правнучки и два правнука. Анна Григорьевна, Раиса Сергеевна, братья Маргулины, их жены, Олег с Галей — они давно уже стали почти родственниками матушке.
После проводов гостей матушка улеглась в постель. Ее душевный подъем сменился сильной усталостью. Она без отдыха провела на ногах больше двенадцати часов. Два дня после этого она почти не поднималась с постели, набиралась сил.
    А я чуть не до сентиментальных слез мысленно благодарил Анну Григорьевну, своих земляков, наших друзей за такое неожиданное теплое внимание. Как всегда в России, простые люди морально стоят недосягаемо выше властей.
    Может быть, потому государственная власть за одиннадцать с половиной веков не смогла искоренить наш народ? Бесконечные реформы и социальные преобразования властей всех мастей неоднократно приводили народ на край пропасти. Но народ не просто тупо безмолвствует. Он мудро и хмуро молчит и спасает себя и своих детей от неизбежной, казалось бы, гибели.
Чуть только успокоенная этим молчанием власть ослабляет вожжи, как народ снова начинает строить, пахать, сеять, собирать урожай — до очередной убийственной реформы. А такие реформы при государственной власти неизбежны. Успокоившихся, объевшихся и обленившихся до сонной одури правителей рано или поздно сметает новая волна хищных, голодных и жадных до богатства и власти претендентов на народное добро. И снова начинаются реформы «для блага народа» с единственной целью: набить карманы и желудки новых властителей и их прислужников.
   И снова народ замыкается в угрюмом терпеливом молчании. Снова он старается выжить. Снова простые люди, как могут, помогают друг другу. И звучат лицемерные речи псевдоборцов за народное счастье:
   — Народ устал ждать!
   — Мы должны накормить народ!
   Никакая власть никогда не кормила народ. Власть всегда только отбирает последнее у народа, чтобы правители и их лизоблюды могли жрать от пуза, совершать кругосветные прогулки на собственных баснословно дорогих яхтах и покупать дворцы от Лондона до Сейшел. Власть не гнушается отнять последний глоток молока у младенцев и последний кусок черствого хлеба у беспомощных стариков и старушек.
   А что касается усталости... Усталость моего народа может понять только тот, кто сам в жизни переступал последнюю черту, когда не остается ни сил, ни надежды. Когда исчезает даже могучий инстинкт самосохранения. Когда все становится безразличным, даже сама жизнь.
   — Будь, что будет. Я лучше сопьюся, чем стану плясать под ващу дудку!.
В состоянии такой усталости доведенный до последнего рубежа народ свергает власть Рюриковичей, последним представителем которых был полубезумный садист и маньяк Иван Грозный, уничтоживший половину народа. В отчаянии такой усталости народ идет за лихим Стенькой Разиным, за Кондратом Булавиным, за Иваном Болотниковым, за Емелькой Пугачевым.    Именно в состоянии такой смертельной усталости народ пошел за большевиками и сверг династию Романовых с последним ее представителем, слабоумным мистиком Николаем Кровавым.
Нам не разрешено знать историю своего народа, но века господства «Рюриковичей» тоже наверняка насыщены такими же, не менее мощными вспышками всенародного гнева. Недаром так много неясного и странного в нашей официальной, разрешенной, профильтрованной цензурой истории.
   В таком состоянии мой народ не шевельнул пальцем, чтобы спасти Советскую власть, изолгавшуюся, заевшуюся, лицемерную и ленивую. Народ хмуро молчал, когда кучка двуногих хищников разогнала всесильную до того КПСС и ее самодержавный чиновничье-бюрократический ЦК. Народ безмолвствует и сейчас, когда эти дорвавшиеся до власти хищники грабят страну. Безмолвствует и старается выжить.
Власть имущим никогда не понять усталость народа. Им такая усталость неведома. Еще в застойные годы осведомленный московский друг рассказывал мне о работе московской верхушки.
   — Приезжают они на работу в десять. Им приносят на подпись или на визу два-три документа, никак не больше. Потом они делают один звонок «наверх». Только один звонок по самому актуальному вопросу. И, наконец, им кто-то звонит «снизу» — тоже только один заранее согласованный звонок. В два часа они покидают кабинеты. Проходят медобследование, лечебные процедуры, отдыхают от трудов праведных.
   Своему другу я верю. Его оценки ситуации и прогнозы всегда оказывались правильными. Если он говорил, что готовится какое-то мероприятие в масштабах страны — это обязательно происходило.
   Кто руководил страной и всеми нами при таких правителях? Да все те же чиновники, их приближенные, доверенные лица. Что знали наши правители о жизни народа? Видимо, это традиционный стиль правления в нашей стране. Потому непрерывно рушится у нас один режим за другим, как бы они себя не называли.
   О личных качествах наших правителей можно не говорить. Достаточно вспомнить Горбачева, его поведение в дни ГКЧП. Он полностью раскрыл свою натуру — безволие, беспомощность, трусость, неспособность «держать удар», как подобает мужчине. Таким же он показал себя в трагические дни, когда землетрясение в Армении полностью разрушило город Спитак. Горбачев съездил «на место» и поделился по TV своими впечатлениями.
   — Ах, это ужасно... Кровь, трупы... Невозможно смотреть...
   За долгие века угрюмого молчания и смертельной усталости мой народ многое утратил из былого величия. За тысячу с лишним лет непрерывного унижения, угнетения, уничтожения властью неизбежно появление признаков деградации и дегенерации.
Множатся слабые духом, те самые новозаветные нищие духом, которые забывают о своей гордой человеческой сущности. Они спиваются, кончают самоубийством, опускаются до положения бомжей, уходят в проституцию и в бандитизм.
   Но народ хранит память о своем  былом величии, и с невиданным в истории терпением хмуро ждет своего часа. Ждет, когда получит возможность мирно и спокойно трудиться, как трудились наши великие предки за тысячи лет до появления на Руси кровожадного чудовища — государственной власти.
   А пока над хмурым молчанием народа звучат как насмешка жалкие речи радетелей народного счастья об антинародном режиме. Любая государственная власть антинародна. Государство само по себе антинародно, — по своей хищной природе. Если сейчас дать власть коммунистам — их власть неизбежно тоже будет антинародной.
   Государство и мой народ — несовместимы по самой сути своей. Недаром наши великие предки пять тысяч лет пуще огня боялись государственной власти. Они сами управляли своей жизнью. И при этом процветали, создали великую цивилизацию.
   Власть лишила нас возможности когда-либо узнать, как управляли наши великие предки своей сложной и богатой, мирной и могучей культурой. От древней истории нашего народа не осталось никаких следов. Особое рвение в деле уничтожения исторических памятников культуры нашего народа проявил Петр якобы Великий. Известно, что по его приказу любимые им немцы провели тщательный розыск всех древних летописей, уничтожили их, а взамен изготовили фальсифицированные под старину лживые «документы». Последующие цари и императоры по мере сил и возможностей продолжали эту преступную затею. Большевики еще раз радикально перекроили фальшивые летописи на свой вкус. Их труд продолжают демократы.
   Но наши великие предки не менее пяти тысяч лет обходились без централизованной государственной власти. Они расширили свое влияние на более чем половину нашего гигантского материка — Евразии или, если угодно, Азиопы. Основа европейской культуры — алфавит, создан нашими предками. Почти все религии народов Европы, начиная с древних греков, — бледная, а иногда и примитивная копия мировоззрения моих далеких предков. Можно без конца перечислять их великие достижения. Русский народ, мой народ был поистине велик, пока на него не обрушился злейший враг рода человеческого — государственная власть.
   Печальный и яркий пример «заботы» государственной власти о благе народа — хорошо памятный всем дефолт в августе 1998-го года. Эта кампания по очередному тотальному ограблению властью собственных подданных прошла через месяц после нашей встречи-98.
Власть вдруг объявила, что рубль резко упал в цене. Доллар с шести рублей в один краткий миг подскочил в цене до 25. Москвичи говорили мне, что этот предательский удар в спину своему народу Ельцин и «семья» готовили давно. Видимо, «семья» уже понимала, что Ельцин не продержится долго на троне. Приближался последний час их власти, надо спешить. Нужен только достаточно решительный и беспринципный премьер-министр.
   Надо признать, что даже родные наши высокие чиновники не сразу согласились на этот очередной грабеж. Народ только начал выкарабкиваться из откровенной нищеты, и премьеры не осмеливались поднять руку на людей, и без того ограбленных до нитки.
Ельцин принялся тасовать своих премьеров, как шулер — крапленую колоду. Главы правительства менялись каждый месяц. Никто из них не смог решиться на такое злодейство. Наконец, подходящая личность нашлась.
   Премьер-министром стал неслыханно молодой, 35-летний Кириенко, тихий еврейский мальчик с крысиным личиком и бегающими глазками. Он и провел акцию. Он же формально стал мальчиком для битья у «возмущенного» президента. Премьера тут же сместили с высокого поста. Но его не отстранили совсем от власти. Его просто на время задвинули в тень. Вскоре он за свои заслуги снова замелькал на высшем политическом горизонте.
   Трудно представить, как обогатилась «семья» и ее прихвостни при этом. Рынок отреагировал на дефолт с небольшой инерцией. Несколько дней производители и продавцы держали рублевые цены на прежнем, додефолтовском уровне. Им ведь необходимо оформлять множество документов для изменения цен. Этим коротким периодом и воспользовалась «семья».
Меньше всего пострадали те люди, которые имели в тот момент на руках крупные суммы рублей наличными. Один мой знакомый в эти два-три дня успел купить «Волгу» за 35 тысяч рублей. Буквально на следующий день цена «Волги» подскочила до 115 тысяч рублей. И цены продолжали расти каждый день.
   Верю, что у «семьи» оказалось побольше возможностей для обогащения в короткие дни рыночной дефолтовской неразберихи. А поскольку они сами готовили дефолт, то встретили его во всеоружии. Надеюсь, что все «родственники» и многочисленные «свои люди» не ограничились покупкой одной «Волги» на человека по додефолтовским ценам. Теперь Ельцин сделал свое последнее доброе для «семьи» дело и мог с чистой совестью уходить на вполне заслуженный отдых. Но он еще два года с небольшим правил нами.
   А мы в очередной раз оказались лицом к лицу со звериным оскалом родной государственной власти и с нищетой. Дабы усилить эффект дефолта для народа, власть к тому же распорядилась прекратить на время выплату людям зарплаты и обмен долларов на рубли.
Множество моих знакомых остались без копейки денег. Откуда у простых людей в эти годы могли быть запасы денег в чулке? Люди кинулись в сбербанки за сбережениями и зарплатой. Увы, по распоряжению свыше сбербанки прекратили все операции. Некоторые счастливчики сумели к этому времени накопить сотню-другую долларов. На эту валюту, при новой цене доллара, они могли бы спокойно пережить трудные дни и недели. Но обменные пункты тоже прекратили обмен. Нет, наша родная власть позаботилась о простом народе, она не могла бросить нас на произвол судьбы. Остро нуждающимся в наличных обменивали доллары на рубли. Но — по старым, додефолтовским ценам. По шесть рублей за доллар.
   А рынок уже оправился от неожиданности, и цены подскочили в пять-шесть раз. А зарплата, как это принято при нашей любимой власти, осталась у всех прежней. Потребовались годы, чтобы несколько мизерных индексаций приблизили покупательскую способность людей к додефолтовской.
   Кроме «семьи» неслыханно обогатились олигархи и новые русские, кто держал свои капиталы в валюте. Коммерсанты средней руки в массовом порядке разорились. Власть все эти годы с трогательной заботой на словах выращивала «средний класс». Теперь этот неокрепший «средний класс», средние и малые бизнесмены, за очень редким исключением, вернулись в исходное положение. Они снова стали нищими.
   Все мы, нормальные люди, еще раз поскрипели зубами и в очередной раз принялись выкарабкиваться из нищеты, кто как мог.
   В новогоднюю ночь на 2001-й год мир отметил окончание кровавого ХХ-го века и наступление светлого, демократического ХХI-го, а заодно — третьего тысячелетия новой эры.
Меня удивляло, что и в России, и особенно на просвещенном Западе больше года шли серьезные дискуссии о дате начала нового века и нового тысячелетия. Складывалось впечатление, что люди в ХХ веке заметно поглупели по сравнению со своими предками. Многие солидные мужи и дамы забыли элементарную арифметику и с умным видом уверяли, что ХХI-й век и 3-е тысячелетие начнутся 1 января 2000-го года.
   Маразм невежества зашел так далеко, что в прекрасном Париже в 1999-м году запустили часы, которые отмечали количество дней до 2000-го года и, якобы, до нового тысячелетия. .
Волна безграмотности пошла дальше. На Западе, а вслед за этим, естественно и у нас рубеж тысячелетий вдруг стали называть миллениумом. Люди, считающие себя интеллигентами и элитой общества, в основном, шоу-звезды, не взяли на себя труд хотя бы заглянуть в словари. Они бы там прочитали, что миллениум — это термин ранних христиан и еретиков средневековья, и означает оно тысячелетие царствования Христа перед концом света. Святая инквизиция отправляла милленариев на костер. Христианская церковь конца ХХ-го века молча проглотила эту ересь мракобесия.
   В эти годы я регулярно звонил матушке каждую неделю. Последний раз я слышал ее голос 13 февраля. Матушка пожаловалась на легкую простуду, голос у нее звучал слабо и хрипло, она покашливала. Ровно через неделю я снова собирался набрать ее номер. Меня опередил Сергей, муж Светланы, — буквально на пару минут.
   Сергей просил меня поскорее позвонить матушке. Матушка заболела, она в тяжелом состоянии, Светлана сейчас у нее. Я тут же позвонил. Трубку взяла Светлана. Рыдающим голосом она сообщила, что матушка наша полчаса назад умерла. Думаю, Сергей уже знал об этом.
   Матушку сгубил коварный грипп. Она где-то подхватила эту заразу, а слабенький организм 90-летней старушки не смог победить инфекцию.
Хоронили матушку торжественно. Похороны организовали все та же Анна Григорьевна и глава администрации Красного Яра Николай Васильевич Полулях — младший брат нашего Василия Васильевича.
   Я сидел у гроба матушки моей и думал о ее жизни. Ей еще не исполнилось три года, когда началась Первая мировая война, результат очередной заботы государственной власти, — в лице Николая II, провозглашенного церковью святым великомучеником, — о процветании народа. Холод, нищета — первые воспоминания золотого детства матушка.
   Через неделю после того, как матушке исполнилось шесть лет, произошло то, что мы называем Великой Октябрьской социалистической революцией. Началась кровавая и долгая гражданская война. Половина нашего народа убивала другую половину. Еще большая нищета и холод. Старший брат матушки Константин Гусев парнишкой ушел добровольцем с отрядом красных. Больше о нем никто ничего никогда не слышал.
   Умер отец матушки. Вдова с тремя малолетними дочками оказалась в безвыходном положении. Она продала свой приличный дом, чтобы купить более дешевое жилье, а на оставшиеся деньги кормить дочерей. Но купить домишко она не успела. Началась бешеная инфляция. Деньги от продажи дома превратились в ничто. Семья оказалась на улице без малейших средств к существованию. Их приютили добрые люди, — опять русские люди помогали друг другу, как могли и чем могли. Вдова с дочками поселилась в заброшенной землянке. Как они выжили — может представить только тот, кто сам испытал подобное.
   Потом грянул год великого перелома. Через три года — трагически известный 1933-й «голодный год», который часто вспоминала другая моя бабушка, мать моего отца. Люди вымирали половинами деревень. Моя матушка выжила.
   Она стала активной комсомолкой, носила модную тогда короткую стрижку, внедряла атеизм, занималась ликбезом, сама училась. Она иногда вспоминала об их девичьей коммуне в общежитии. Коммуну неунывающие полуголодные комсомолки называли «Веселые нищие». Потом они встретились с моим отцом. Несколько лет более или менее нормальной жизни, рождение детей.
   И грянула Великая Отечественная. Отца мобилизовали 26 июня. В сентябре пришло последнее письмо от него. Он бесследно потерялся в Вяземском котле, где вместе с ним сгинуло по моим скромным подсчетам еще полтора миллиона красноармейцев и командиров. Об этой трагедии наша власть и наши историки предпочитают стыдливо молчать.
    Вяземский котел — результат очередного крупного просчета Генерального штаба РККА , , не знающего поражений маршала Жукова. Сейчас Жукова почему-то выдают за спасителя Отечества. А на совести этого горе-стратега жертв больше, чем у всех других великих полководцев всех времен и народов, вместе взятых. Именно благодаря ему наша Победа, эта великая «радость со слезами на глазах», обошлась уничтожением чуть не половины русского народа. Наша страна так никогда и не оправилась от последствий жуковского четырежды героизма, и в конце концов рассыпалась.
   Отец ушел на фронт, а матушка осталась с тремя малолетними детьми, на пятом месяце беременности. Моя младшая сестра Светлана родилась в конце ноября 1941-го года, когда от отца уже третий месяц не приходили письма.
    Как мы выжили, как мать ухитрилась сохранить нас — не знаю, не понимаю. Но это факт — она сумела нас выкормить. Всех четверых. О тех годах моего золотого детства не хочется вспоминать. Холод, нищета, грязь, вши. И прекрасные пионерские песни о Сталине, о Родине, о нашем счастливом детстве.
   Долгие годы мы выбивались из откровенной нужды. А матушка вдобавок еще училась заочно. Педагогам с высшим образованием платили побольше. Начала учебу она еще до войны, а закончила ее только в начале пятидесятых.
   Более или менее спокойно матушка стала жить в застойные годы. Но тут подошел пенсионный возраст. Матушка вышла на заслуженный отдых с неплохой по тем временам пенсией. Для скромной жизни хватало.
   А потом грянула перестройка, развал СССР, ельцинские реформы. И все трудности начались сначала.
   От нашей помощи она всегда с негодованием отказывалась.
   — Я в состоянии обеспечить себя сама. Не хочу ни от кого зависеть. Не хочу никому быть ничем обязанной. Даже своим детям.
   Мы все-таки помогали ей. Она принимала помощь, но нам каждый раз приходилось выслушивать ее суровые упреки. В письмах мне она писала:
   — Не присылай больше денег. Я буду пересылать их назад. Я обойдусь. Мне много не надо. Мне хватает.
   Из своей скромной пенсии матушка еще отсылала небольшие суммы своим правнучке и правнуку, внукам нашей несчастной Тамары. Те находились на грани откровенной нищеты — в результате демократических реформ.
   В нашем детстве матушка отдавала нам, свои детям, последнюю крошку еды, и это вошло у нее в кровь и в подсознание. Даже сейчас она боялась хоть что-то «отобрать» у нас для себя. Таково материнское сердце.
   И вот она лежит в гробу с обычным для нее сдержанным и задумчивым выражением интеллигентно-красивого лица.
   Всю свою долгую жизнь матушка боролась с нуждой. Работала как каторжная. Так же жила ее мать. Так же жили мы, ее дети. А власть с завидным упорством снова и снова разрушала наше скромное благополучие и бросала нас в ту же нужду. И опять мы стискивали зубы и работали, работали, работали. До очередной заботы нашей государственной власти. А потом все начиналось сначала.
    На ее 90-летнем юбилее Борис Маргулин спросил:
   — Антонина Алексеевна, что бы Вы сделали в первую очередь, если бы стали нашим президентом?
   Матушка ни на секунду не замедлила с ответом.
   — Разогнала бы Думу.
Мы не сдержались, зааплодировали. Она выразила наше общее мнение.
   В последний путь матушку провожала большая траурная процессия. Гроб несли до кладбища на руках. Глава администрации Николай Полулях произнес трогательную прощальную речь над могилой. Поминки справляли в школьной столовой. Расходы администрация Красного Яра взяла на себя. Матушка пережила всех наших учителей и умерла в возрасте 90 лет 3 месяцев и 20 дней. На ее надгробье стоят даты ее жизни: 01.11.11 — 20.02.02. Знатокам магии чисел и специалистам символогии есть о чем подумать над таким сочетанием цифр.
После поминок кто-то сказал:
   — Умерший берет с собой самого любимого человека...
   Самым любимым для матушки оказался мой младший брат Игорь. Через год и две недели после ее смерти он умер от рака. К счастью, мучался он недолго. После похорон матушки мы с ним летом приехали в Красный Яр. Поклонились родной могиле. Игорь всегда выглядел худым, а сейчас он казался изможденным. Но он ни на что не жаловался.
       Мы с ним, как и со Светланой регулярно перезванивались. Иногда навещали друг друга. А в октябре 2002-го года нам позвонила его жена:
   — Игорь в Можайской больнице. Состояние тяжелое.
Мы с женой и Светлана с Сергеем примчались к ним. Игорь выглядел плохо, но как обычно ни на что не жаловался. Мы поговорили с врачом.
   — У него рак поджелудочной железы с метастазами в печень. Это неизлечимо. Нужна пересадка печени. В России таких операций не делают. Да и поздно уже.
   Игорь до самого конца находился в сознании и ни на что не жаловался. Мы с женой собирались приехать к нему 8 марта, на «женский день». Звонок его жены опередил нас на несколько часов.
   И опять мы с женой и Светлана с Сергеем стояли у свежей могилы. Вспоминали пророческие слова о том, что умерший забирает с собой самого любимого человека. Старшая наша сестра, Тамара, уже почти 13 лет покоилась в могиле. Матушка очень тяжело переживала ее смерть, но с годами острота утраты сгладилась. За меня матушка, думаю, не беспокоилась, я после окончания школы жил совершенно самостоятельно и всегда уверял ее в своем процветании. Светлане верный Сергей обеспечил неплохую, зажиточную жизнь.
   А у Игоря не все в жизни складывалось так, как хотела бы матушка. Она переживала за него. Переживания — основа материнской любви. И вот матушка «забрала» любимого сына к себе.
   Немного забегу вперед. Светлана пережила Игоря на два года с небольшим. Ничто не предвещало трагедии. Конечно, у нее имелись многочисленные возрастные «болячки», Сергей заботливо возил ее по саратовским врачам. Светлана скрупулезно соблюдала предписания врачей, глотала таблетки и прочие снадобья. Мы даже посмеивались над ее пристрастием к    лекарствам. И вот она неожиданно для нас всех умерла.
   И снова мы с женой стояли у свежей могилы. Похороны Светланы полностью организовал Сергей. Он почернел и похудел, заметно постарел, у него начинался сильный грипп, но держался он мужественно и внешне спокойно. После похорон он угощал нас пирожками, которые Светлана напекла за несколько часов до смерти.
   Они прожили рядом всю жизнь в полном смысле слова. Вместе ходили в детские ясли, в детский садик, учились в одном классе. Вырастили и поставили на ноги двух хороших сыновей. Нянчили двух внуков и трех внучек. Как говорится, живи и радуйся.
   Сергей пережил то, что приходится на долю далеко не каждого человека. Обычно он очень рано уходил на работу, часам к шести утра. Последние годы, чтобы не тревожить Светлану, он бесшумно вставал, сам готовил завтрак и тихо уходил из дому. Светлана продолжала наслаждаться утренним сном.
   Точно так же он ушел на работу и в этот трагический день. Около 12 часов дня он приехал домой на обед и нашел Светлану в постели мертвой и уже остывшей.
   — А вдруг она еще была жива, когда я уходил!? Я бы мог что-то сделать, вызвать врача...
   Причина ранней смерти моих обеих сестер и младшего брата не вызывала у меня сомнений. Война, холод, крайняя бедность, почти нищета, антисанитария. Светлана родилась, когда фашисты стояли под Москвой, а мы откровенно голодали и мерзли в холодную зиму.
Постная затируха считалась роскошью. Вдобавок, осенью у нас сдохла корова, единственная кормилица большой семьи. Мне только что стукнуло пять лет. Я хорошо помню, как заливалась плачем новорожденная Света в зыбке, подвешенной к потолку. Плакала она от голода и холода. Мать чуть не на второй день после родов пошла на работу. Все для фронта, все для    победы.
   Бабушка разжевывала мякиш черного хлеба из отрубей пополам с лебедой, завертывала кашицу в тряпочку и совала в рот Светлане. Сестренка жадно сосала тряпицу и замолкала. А рядом учился ходить худой как скелетик полуторагодовалый Игорь. Несколько лет единственной игрушкой у Игоря и Светланы был самодельный тряпичный клоун в забавном колпачке.
   Миллионы советских детей пережили этот ужас в своем «золотом» детстве. Мы с Тамарой и наши ровесники успели немного подкормиться в довоенные годы. А Светлана и Игорь знали с рождения только голод и скудную, скверную, дурную пищу. Какие там жиры, белки, углеводы и витамины! Домашний «хлеб» из малосъедобных компонентов казался нам лакомством. Постное пюре из толченой картошки без следов масла, а часто и без соли тоже перепадало не всегда. Основной едой, и то по сиротской «норме» были затируха и пшенная каша с тыквой — без       масла.
   Мы выжили, по-моему, за счет крепкой наследственности от наших русских предков. Обе наши бабушки и наша матушка жили больше 90 лет, хотя основную часть жизни они испытывали постоянные социальные потрясения и их последствия: голод, бедность и страх за завтрашний день. Мы выжили, но Тамара умерла в 55 лет, Игорь — в 62, а Светлана — в 63 года.
Последний, смертельный удар по моим сестрам и брату нанесла власть, затеявшая перестройку и реформы. Этот удар свел их всех в могилу.
   На встречу «Пятьдесят лет спустя» я приехал вместе с женой, автопробегом через Тамбов    — Борисоглебск. На дорогах теперь стало поспокойнее. Гаишники по каким-то причинам уменьшили хватательное рвение. Дело не в борьбе властей с коррупцией. ГАИ теперь превратилось в ГИБДД, но вымогательство на дорогах процветало по-прежнему. Однако на дальних трассах стражи дорожного порядка переключились на дальнобойщиков с юга. Здесь можно было поживиться покрупнее, чем на частниках. Они за взятки пропускали в сторону Москвы любой транспорт. Теперь все гаишники носили бронежилеты и автоматы — в мирное время, в демократической стране.
   А в Москве продолжались взрывы жилых домов, в метро, на людных площадях. Почти сразу после нашей встречи-2003 произошла известная трагедия с «Норд — Остом». И власти по-прежнему изумленно чешут затылки: каким же образом террористы проникают целыми отрядами, с оружием, с мешками взрывчатки в столицу? Неразрешимая загадка века.
   В России продолжался бардак. Уже добровольно ушел с высокого поста Ельцин. Незадолго до этого он опять крупно опозорил всех нас. После визита к своему Большому Другу в США, видимо, с отчетом о проделанной работе, он собирался нанести официальный визит в Исландию. На аэродроме в Рейкьявике его ждали высокие лица этой республики. Самолет с нашим президентом благополучно приземлился, но Ельцин из него не вышел. Через положенное время самолет отправился в дальнейший путь. Исландский премьер-министр и сопровождающие его лица в сильном недоумении разошлись по домам.
   Оказывается, Ельцин в самолете, по своей прекрасно известной россиянам привычке, хорошо «принял». Он наклюкался до такой степени, что оказался не в состоянии выйти из самолета. Потом по TV он обвинял во всем охрану.
   — Не разбудили, понимаешь. Ну, я им врежу!
   У нас появился другой президент, тоже всенародно избранный. Простые люди стали жить чуть получше. Мы, кто как мог, приспособились к условиям знаменитых реформ. Но до хорошей, нормальной жизни, хотя бы на уровне «застоя», никто не надеялся дожить.
   Наши олигархи получили амнистию за неправедно нажитые огромные богатства. Теперь они на законных основаниях возглавляли мировой список миллиардеров. Немного спокойнее стало и на улицах. Бандиты разделили сферы влияния, их разборки уже проходили «цивилизованно», невидимо для народа. Только TV периодически сообщало об убийствах то одного, то другого большого человека: губернатора, депутата, главы крупной фирмы, высокопоставленного чиновника.
   Рядовые же труженики и особенно пенсионеры всей своей многомиллионной массой находились у черты бедности: кто под ней, кто чуть над ней. Сама же черта бедности по указанию властей предписывала человеку 60 граммов мяса в месяц и одну пару обуви на 5 лет. Когда министр финансов не знает даже приблизительно цену хлеба, — правительство считает, что можно прожить на 60 граммов мяса в месяц и носить одну пару обуви пять лет.
По сравнению с советскими временами жизнь изменилась до неузнаваемости. Прилавки магазинов и рынок поражали обилием товаров. Наверное, о таком изобилии столько лет упорно говорили большевики. К сожалению, они так и не сумели обеспечить это изобилие. А сейчас — любые фрукты и овощи, рыба любых, самых экзотических сортов, о которых в советские времена мы не только не мечтали, но и не подозревали об их существовании, мясо и колбасы. Дефицитнейшие когда-то холодильники, стиральные машины, телевизоры, магнитофоны, компьютеры новейших марок стояли в магазинах сверкающими рядами. Вещевые рынки завалены одеждой, обувью, коврами и мебелью.
   Многие помнят, что стоило для простого советского человека купить мебельный гарнитур. Сейчас пенсионеры ностальгируют по прекрасным советским временам, но они просто забыли, какой редкостью были тогда, к примеру, апельсины или бананы, не говоря о копченой колбасе, черной или красной икре. Кто слышал в советские времена слова: киви, авокадо, лобстер? Сейчас все это свободно лежало на прилавках любого ларька.
Могли ли теперешние пенсионеры в самых смелых мечтах представляли, что их малолетние внуки и внучки будут сидеть на горшке с мобильным телефоном в руках, а из их нежных уст будут раздаваться слова: дисплей, Интернет, ноутбук, файл?
   Где все это было при социализме с его пустыми полками магазинов и очередями за вареной колбасой? Почему наши генсеки и прочие «члены» обрекали народ на сверхскромное существование? То ли они настолько оторвались от реальной жизни, то ли сознательно выполняли предписания «гарвардского проекта»? Или это обыкновенная тупость зажравшихся чиновников? Нормальный человек не может жалеть о том, что всех этих самодовольных и высокомерных бюрократов и идиотов выбросили из нашей жизни вместе с их лицемерными лозунгами и заявлениями.
      Теперешнее изобилие могло создать впечатление о процветании народа в демократической России. Но это, увы, лишь внешняя сторона нашей жизни, ее фальшфасад, как декоративные бревна избушек потемкинских деревень или села Генеральское под Саратовом. Цены на это изобилие делали его недоступным не только для пенсионеров.
   — Это надо! Раньше хлеб стоил 16 копеек, а пенсия была 120 рублей, а то и 132. Теперь у меня пенсия 2000 рублей, а хлеб — 10 рублей. Я могу раз в месяц купить 100 граммов вареной колбасы. А ее есть невозможно, в ней туалетной бумаги больше, чем мяса. Вот раньше! Вот при социализме!
   Справедливая обида ограбленных до последней нитки людей. Да вот только ограбленные позабыли, что при социализме мы о туалетной бумаге вообще не слышали, а вареную колбасу могли достать после многочасового стояния в озлобленной очереди.
   При социализме на свою зарплату или пенсию мы могли купить почти все, что душе угодно, только вот в магазинах ничего этого не попадалось. Сейчас в магазинах лежит все, что душе угодно, но у народа не хватает денег, чтобы купить хоть что-то. И это изобилие злит народ, заставляет со слезами умиления вспоминать славные советские времена. Память-то у нас ненадежная, слабенькая, короткая.
   Сейчас при кажущемся изобилии на вещевых рынках купить приличную вещь так же невозможно, как и в советские времена. Прилавки завалены откровенным тряпьем из Турции, Вьетнама, Китая. У «модельных» туфель на второй день отваливаются каблуки, небрежно приклеенные к картонной подошве. Одежда после первой стирки превращается в худший вариант половой тряпки.
      Молодежь демонстрирует новейшие навороченные мобильники, щеголяет в супер-пупер модном прикиде. Парни, если у них родители не совершенно бедные, раскатывают в подержанных иномарках. Состоятельные «предки» приобретают своим отпрыскам моднейшие импортные авто.
Но единственным идеалом наших молодых стал его величество доллар. Сетования на то, что молодежь нынче не та, хорошо известны. Они начались в человеческом обществе с момента развития речи. Еще волосатые пещерные старики безнадежно качали головами у родового костра, глядя на пагубные нравы современной им молодежи. Не та молодежь пошла, ох не та. Мы жили по-другому! Но сейчас, кроме обычного стариковского брюзжания, в таких укорах много нового и объективного.
   Перспективы у молодых на приличное образование, приличную работу практически нет. После школы поступить в нормальный ВУЗ очень трудно. В любом городке расплодилось множество всевозможных бизнес-колледжей, учебных центров, скороспелых академий. Некоторые из них размещены попросту в коммуналках, в маленькой комнате по соседству со старушками пенсионерками. Но обучение даже в таких откровенно фальшивых «академиях» по карману далеко не каждому.
   Старинные, известные советские институты зачем-то превратились в университеты, а то и в академии. Поступить на бюджетное, то есть, бесплатное отделение выпускнику школы без связей невозможно. Абитуриентов отсеивают на вступительных экзаменах косяками. Жаловаться и требовать справедливости — бесполезное занятие. Берут только «своих». «Чужие» могут поступить лишь за солидную мзду.
   Но даже поступление на бюджетное отделение еще не гарантирует студенту спокойную учебу. Все «чужаки» находятся на учете. Каждый зачет, каждый экзамен они могут сдать только за взятку. Недогадливых тут же отчисляют, независимо от их знаний. За положительные оценки установлен твердый тариф. Эти тарифы на удивление точно соотносятся у разных «преподов».
У меня немалый опыт преподавания в высшей школе, но в голове такие нравы не укладываются. Если преподаватель открыто берет взятку, он не имеет права работать с молодежью. Сейчас поборы вузовских преподавателей стали отвратительным, постыдным правилом. Некоторым оправданием безобразию может служить то, что оплата труда профессорско-преподавательского состава ниже зарплаты уборщицы, честный преподаватель попросту станет нищим. Так или иначе, сейчас такой взяточник без стыда и совести разглагольствует перед студентами о    высоких материях на лекциях и семинарах.
   Студенты слушают, но думают не о высоких материях. Они думают о том, сколько берет этот тип за зачет, сколько — за экзамен, и где найти такие деньги. И пишут на столах в     аудиториях: «Каждому лектору — в ж... по вектору».
   Заметьте — каждому! Студенты просто не верят, что среди нечистых на руку преподавателей может найтись порядочный человек с нормальными нравственными качествами.
Спрос рождает предложение. Я держал в руках элегантную визитную карточку:
   "Сдаем вместе с вами!
    Гарантируем поступление в любое высшее учебное заведение.
   Оплата — после зачисления.
    Телефоны....."
    Суть таких доброжелательных предложений проста. Если вы хотите устроить свое чадо в приличный ВУЗ, то составляете договор, форма которого продумана лучшими юристами. Сумма договора — «от 3000 тысяч долларов». Теперь ваше чадо может развлекаться спокойно. Вступительные экзамены в облюбованный ВУЗ за него сдадут опытные студенты-отличники. Но не вздумайте задержать оплату услуги. За годы реформ доброжелатели отработали богатый арсенал надежных способов выколачивания долгов.
   Не лучше обстоит дело и с устройством на более или менее приличную работу. Молодежь понимает безвыходность своего положения и ведет себя соответственно. Парни общаются между собой исключительно с помощью матерных слов. Делают они это публично, громогласно и без малейших угрызений совести. Другого языка они просто не знают. И не пробуйте взывать к их морали. Один мой знакомый сделал замечание группе таких молодых парней. Его с детства воспитали на прекрасном советском лозунге: «Не проходите мимо!». После этого неосторожного поступка он три недели залечивал в стационаре сломанные ребра и прочие гематомы на жизненно важных органах.
   Милые, нежные девушки не отстают от парней. Свобода нравов потрясает. Как-то я наблюдал интересную сценку. Мимо кучки парней-школьников шла старшеклассница. Один ученик на всю улицу поинтересовался:
   — Катька, ты прокладку не забыла?
Юная девушка дала достойный ответ:
   — А ты купил презерватив? Дала мамка деньги?
   Ответ показался мне верхом деликатности для молодежи. Влюбленные парочки выражают свои нежные чувства отборным матом. Присутствие посторонних их не смущает.
   На улицах стали, наконец-то, появляться молодые мамаши с колясками. Рожать ребенка по-прежнему чрезвычайно дорогое удовольствие, но все же некоторые молодые пары решаются на расходы. Дешевенькая детская коляска стоит как минимум 3000 рублей, при средней зарплате в нашем городе 5-6 тысяч, и при средней пенсии в 1,5 — 2 тысячи рублей.
   Но все же детей стали потихонку—полегоньку рожать, слава Богу. И вот — типичная картинка наших дней. Две молодые «прикидные» мамаши катят бок о бок коляски. Каждая смолит дорогую сигарету. Они мило беседуют, и каждое второе слово — чудовищный мат. А из колясок таращат невинные глазенки ангелоподобные младенцы. А уж каким лексиконом пользуются молодые мамаши в общении со своими подвижными и любознательными «ходячими» детишками — пером не описать.
   Парням и девицам ничего не стоит без отрыва от приятной компании друзей слегка отвернуться и справить малую нужду — на улице, на глазах прохожих.
   По вечерам появляться на улицах по-прежнему опасно. Не из-за бандитов, те теперь редко пристают к прохожим. Улицы по вечерам заполнены агрессивными недорослями. Они гоняют на мятых иномарках, стада беспардонных «гонщиков» могут запросто загородить любой проезд или проход. Делается это без злого умысла, просто им так удобно. Ради развлечения оболтусы устраивают рискованные соревнования на своих авто. Столкновения, наезды, аварии — в порядке вещей. Ни ГИБДД, ни милиция не вмешиваются. И те, и другие заняты более важными вещами. Они выколачивают взятки с тех, с кого могут что-то получить.
   Происходят трагедии. Дочь моих знакомых готовилась к свадьбе. За несколько дней до торжественного события она с женихом, будущим шафером и подружкой устроила небольшую веселую вечеринку. В состоянии подпития они всей компанией решили эх-прокатиться по ночному городу. За руль сел менее пьяный будущий шафер. Дорогое, очень модное авто любящие родители еще до свадьбы подарили своей дочурке.
   На окраине города пьяный в дугу шафер не заметил небольшого, совсем неопасного поворота. Авто с мощным двигателем мчалось, как говорили свидетели, со скоростью за 120 километров в час. Машина слетела с трассы, билась о стволы деревьев и кувыркалась метров пятьдесят. Шафер и жених попали в реанимацию, но остались живы. Подружка отделалась сильным испугом и синяками. Невесте оторвало голову. Безутешные родители чуть не каждый день приносят на место трагедии свежие цветы.
   В стране практически узаконена проституция. Саратовский губернатор Аяцков всерьез намеревается открыть официальный публичный дом в городе. Видимо, рассказы Натана Огурцова о подпольных публичных домах в Саратове имели под собой реальную почву. Высококультурные дяди и тети с экранов TV сочувственно вещают о тяжелой жизни девиц-профессионалок и предлагают создать профсоюз проституток. Основным затруднением при этом они, по-моему, считают принципиальный вопрос: принимать ли в этот профсоюз сутенеров или создать для них отдельную профессиональную организацию?
Так и видится умилительная картина. В центре Саратова функционирует бордель с красочной вывеской. Газеты заполнены соответствующей рекламой. Девицы легкого поведения стройными рядами с песнями идут записываться в профсоюз проституток и исправно платят налоги и членские взносы. Городская казна процветает. Заодно ликвидированы в корне все семейные сцены. Истомившиеся мужья толпами валят в бордель и сбрасывают сексуальное напряжение. Жены дружно аплодируют.
   Под эти мечты супруга Аяцкова при покровительстве мужа тихо-мирно сколотила миллиардное состояние. Конечно, абсолютно законно. А я на личном опыте убедился, что дороги в Саратовской области — худшие из худших во всей Российской Федерации. Ездить по ним практически невозможно.
      Кстати, о дорогах и об автотранспорте. Теперь мало кто проходит техосмотр «в натуре». Можно без всяких хлопот через знакомых передать энную сумму работникам ГИБДД и получить пластиковую карточку о прохождении техосмотра. Сумма, надо сказать, для пенсионеров непосильная. Но «натуральный» техосмотр обойдется дороже, особенно если учесть потерянное время и истрепанные нервы. ГИБДД свято хранит заветы и законы ГАИ. Блестящие отчеты и речи о борьбе с коррупцией, а на самом деле — взяточник сидит на взяточнике и мздоимцем погоняет. В официальном рейтинге ГИБДД занимает первое место по    коррупции.
    Все это — мелочи. Наш народ давно привык к подобным трудностям. Мы спокойно пережили бы и теперешнее лихолетье в надежде на светлое будущее. Беда в том, что теперь этого светлого будущего нам даже не обещают. Впереди — никакого просвета. В голубой дали видится только    распад России, вслед за распадом СССР, — в полном соответствии с «гарвардским проектом».
   Ударными темпами разваливается промышленность России. Крупнейшие, надежнейшие предприятия бывшего СССР объявляются банкротами. Они скупаются на аукционах подставными лицами в чью-то частную собственность за бесценок. Потом перепрофилируются и приносят новым владельцам баснословные прибыли. Или попросту распродаются «по камушку, по кирпичику» за бешеные деньги.
   По работе я связан со многими предприятиями и организациями разных отраслей. Со своей маленькой колокольни я вижу их состояние. Огромные предприятия с уникальной технологией переходят на выпуск простейшей продукции, вплоть до разлива водки из ядовитого древесного или синтетического спирта. Пить такую водку я, как химик, не рекомендую.
   А иногда весь персонал завода вдруг увольняется. Сложнейшие агрегаты и оборудование распродаются, в том числе — на металлолом. Здания сдаются в аренду случайным лицам.
Цветная металлургия России продана иностранцам. Когда говорят о владельцах алюминиевых гигантов, вроде известного Анатолия Быкова, — это ложь. Такие люди — те самые подставные лица. Как правило, завод не знает своих настоящих хозяев. В Москве находится суперсовременный офис с лощеными мальчиками при компьютерах. В этот офис завод направляет отчеты, на его счет он пересылает деньги за продукцию. Кому на самом деле подчиняются лощеные мальчики — тайна за семью печатями.
   Азотная промышленность страны разгромлена. И это не случайно. Азотное производство — основа оборонной промышленности. «Гарвардским проектом» не предусмотрено сохранение оборонного потенциала новой России. Такая же судьба постигла предприятия сложного органического синтеза и глубокой переработки сырья. Западу не нужна Россия с развитой перерабатывающей промышленностью. Нашим западным «друзьям» Россия нужна только как сырьевой придаток.
   В СССР промышленность развивалась с учетом тесной кооперации узкоспециализированных предприятий различных республик. После распада СССР на мелкие национальные княжества Россия потеряла половину сырья и материалов. Их производство осталось в ныне суверенных национальных государствах. Там же все это и погибло. Национальные кадры просто не имеют достаточной квалификации для работы со сложными, иногда уникальными технологиями.
Практически на моих глазах из Таджикистана на военных самолетах по частям вывезен в США завод по производству ценнейшего продукта. На разработку технологии и оборудования, на строительство и освоение этого производства в СССР затрачена заметная доля государственного бюджета. Теперь мы долго, а может, и никогда не сумеем заново организовать на голом месте это производство. А США получили готовый завод практически бесплатно. Я не знаю, чем они заплатили «таджик-баши» за такой подарок. А народ таджикский, судя по огромному количеству нищих беженцев из Таджикистана, не получил ничего, кроме нищеты.
   Особенно сложно получить продукты и полуфабрикаты из братской Украины. Работники украинских заводов охотно идут нам навстречу. Но их останавливают власти незалежной Украины. На моих глазах работники украинского завода со слезами на глазах сжигали свою необходимую для нас и очень дорогую продукцию, но не могли продать ее нам. А мы предлагали за нее любую цену. Таков приказ украинского правительства: жги, но не отдавай клятым москалям. Официально это варварство обосновывалось экологической опасностью продукта. Объяснение не лезет ни в какие ворота. Если продукт опасен для украинцев, то продайте его кацапам, и пусть они в своей Московии страдают от него. Нет, лучше сжечь, чем продать кацапам. Технический директор завода хмуро сунул мне под нос Указ правительства Украины. Это случилось в самом начале «оранжевой» революции.
   Богатейшие наши недра, собственность народа по Конституции, перешло в жадные руки олигархов. Новые хозяева перекачивают на Запад океаны нефти и газа, получают немыслимые прибыли. А народ нищенствует. В Арабских Эмиратах власть на нефтяные доллары открывает солидный счет в банках каждому новорожденному младенцу. А мы не имеем ровным счетом ничего из неисчислимых прибылей от продажи нефти и газа.
Мой коллега побывал в Нижневартовске.
   «Командуют там молодые люди в галстуках. Ни одного человека под 40. Они даже не понимают, что есть такая страна — Россия. Это надсмотрщики у каких-то больших рабовладельцев.
   — Скважину эксплуатируют, пока есть хороший напор для самотека по трубам. Только напор ослабеет, скважину бросают. Даже запорную арматуру не ставят, — дорого. Нефть льется прямо в тундру. А они бурят новую скважину.
   — Вся тундра — в ржавых трубах. При перекачке нефти от скважины к магистральному трубопроводу трубы постепенно зарастают нафталином, антраценом и так далее. Технология очистки давно разработана. Но эти ребята не чистят трубы — дорого. Они отрезают забитые трубы, бросают их и прокладывают новые.
   — Эти молодчики получили там все готовое, советское. Практически бесплатно. Города, жилье, социалка,. больницы, магазины, детские садики, школы, дороги, коммуникации. Сейчас все приватизировано. На ремонт деньги расходовать не хотят. Все разваливается. Народ бедствует — хуже некуда. А уехать оттуда люди не могут. На новое жилье в других местах нет денег. Здешнее жилье продать невозможно — какой дурак купит квартиру-хрущевку в тундре?»
   Зато олигархи мучаются, не могут решить тяжелую проблему: куда девать баснословную прибыль? Они из последних сил пытаются потратить свои миллионы. Покупают самые дорогие в мире роскошные яхты. Приобретают дворцы во всех частях света. Скупают футбольные команды за рубежом. Но их банковские счета растут гораздо быстрее, чем тратятся деньги. Можно посочувствовать бедолагам.
   Проклятый народом приватизатор Чубайс стал хозяином всей энергетики России. Козла пустили в огород. Чубайс железной рукой выколачивает свою копейку из потребителей. Лютой зимой вымерзают поселки и города — вместе с жителями. Это Чубайс отключает электричество. Люди сидят в промерзших квартирах без света и воды. Гаснут огоньки на пультах управления стратегических ракет, страна остается беззащитной, бери ее голыми руками, — это Чубайс отключает энергию. Гибнут больные на операционных столах, умирают новорожденные младенцы, — это Чубайс без предупреждения вырубает энергию у больниц, роддомов и клиник. Школьники радостно бегут из школы на внеочередные «каникулы» — добрый дядя Чубайс решил облегчить их тяжелую жизнь. Зачем «россиянским» детям знания? Пустить их «на органы», да и дело с концом.
   Это делается с одобрения правительства и президента. С их одобрения дядя Чубайс сказочно обогащается. Но при бешеных прибылях Чубайс за долгие годы не потратил ни рубля на ремонт и профилактику энергосистемы страны. Знали бы комсомольцы-добровольцы великих строек коммунизма, куда, в конечном итоге, пойдет их беззаветный и бескорыстный труд на строительстве Куйбышевской, Сталинградской, Красноярской, Братской ГЭС, на прокладке многочисленных «непростых линий ЛЭП-500». Даже в кошмарных снах они не предполагали, что все это бесплатно заграбастают некие ловкие руки, поросшие рыжими волосами.
   Новый президент говорит о вертикали власти в России. Эта вертикаль в России не стоит. В развращенной беззаконием и ельцинскими реформами стране вертикаль власти не может стоять. Не желает стоять. И не будет стоять, сколько бы о ней не говорить.
   Летом 2005-го года Москва вдруг осталась без электричества на несколько часов. Вышли из строя ветхие, еще советских времен системы управления электроснабжением гигантского мегаполиса. Чубайс поднял цены на электроэнергию до заоблачных высот, но не хотел тратить ни рубля на профилактику, ремонт и модернизацию. Что творилось в Москве — нормальному человеку невозможно представить. Ну и что? Чубайсу даже пальцем не погрозили. Чтобы успокоить народ, отправили в отставку начальника Мосэнерго. Чубайс оказался сильнее президента и мэра Москвы, вместе взятых.
   Чтобы укрепить вертикаль власти, президент самолично стал назначать губернаторов. Но если его ставленник заметно беспокоит местную элиту, — такого убирают. Вплоть до ликвидации. Уже «отстреляли» четырех бедолаг. Падают вертолеты и самолеты с губернаторами, их отстреливают прямо в Москве, устраивают им надежные автокатастрофы.
По протекции президента губернатором Алтая избрали известного эстрадного юмориста Евдокимова. Видимо, народный любимец сильно прищемил хвост местной верхушке. Я в свое время неплохо ознакомился с нравами этих «чемровских мужичков». Юмор Евдокимова пришелся им не по вкусу. Не прошло и года, как новый губернатор погиб в автокатастрофе при довольно непонятных обстоятельствах. Знай свое место. Раз ты юморист, так и смеши народ с эстрады, не лезь, куда не просят.
   На похороны прибыл сам президент. Во гневе он тут же освободил от должности самого главного генерала местного МВД. Ну и что? Вертикаль и на этот раз не захотела стоять. Генерал продолжает работать, как ни в чем ни бывало. В момент высочайшего отстранения от должности сей безвинный ангел во плоти находился в законном очередном отпуске, а в этом случае никакой президент не может снять его с работы. Не положено, хоть застрелись. «Чемровские мужички» спокойно указали президенту его место. Не трогай нас, не мешай нам.
Можно без конца продолжать скорбный перечень. Для экономии бумаги остановлюсь еще на мучениях наших бравых генералов. Сейчас в урезанной России генералов гораздо больше, чем в бывшем СССР. А солдаты голодают, солдаты дезертируют с оружием в руках. Генералы привычно заставляют голодных солдат бесплатно возводить им дворцы и дворцеподобные дачи.    В кулуарах Министерства обороны я наслушался разговоров о суммах, которые кладут в свой карман наши паркетные полководцы из средств на содержание армии. А в Чечне неизвестно за что гибнут необученные новобранцы.
   Генералы жалуются на трудности с набором в армию. Молодежь, как может, «косит» от этой священной обязанности. Но я не знаю ни одного случая, чтобы рекрутировали сыночка чиновника, депутата или нового русского. Заботливые папеньки без зазрения совести отмазывают своих чад от армии. Зато я знаю парней из простых семей, которые оказались в армии, хотя у каждого имелся полный набор болезней, при которых невозможна военная служба.
   Настоящий анекдот черного юмора. У моей знакомой сын — откровенный олигофрен. У него, если можно так сказать, каждый член болтался отдельно, плечико подергивалось, губы висели, текла слюна. Подошел его срок, и заключение медкомиссии военкомата: годен.
Дела в оборонной промышленности идут еще хуже, чем в других отраслях. Государственное финансирование новых разработок прекратилось почти полностью. Громадные предприятия с уникальными технологиями и опытными кадрами разваливаются. Большинство из них стали акционерными обществами. Поначалу контрольный пакет акций принадлежал государству. Но как-то незаметно кто-то неизвестный потихоньку становится хозяином контрольного пакета. Еще пример черного юмора. Крупное проектно-конструкторское бюро в Санкт-Петербурге стало частной собственностью гражданина Узбекистана без образования, без допуска к работам этого бюро.
   Армия держит на вооружении «изделия» разработки семидесятых, шестидесятых, а то и пятидесятых годов с давно истекшим сроком службы. Приходится закрывать глаза и увеличивать этим ржавым «фузеям и пищалям» сроки службы. Мой коллега на высоком форуме в Министерстве обороны, где речь шла о новом продлении сроков службы вооружения, спросил:
   — Сколько же мы будем продлять? Ну, тридцать лет, сорок лет, сто лет. Новые заказы будут, в конце-концов?
   Председательствующий генерал помолчал, потом разразился тирадой из ненормативных выражений в адрес кого-то сильно вышестоящего. Когда его эмоции успокоились, он с горечью произнес:
   — В мире сейчас один лидер. И этот лидер считает, что мы должны покупать вооружение и боеприпасы только у него.
   А народ безмолвствует. Народ хмуро молчит и спивается от безысходности. Герцен говорил, что для устройства нормальной жизни в России нужны два непоротых поколения. Может быть, он прав. Тогда, может быть, права и наша власть, при которой люди вымирают быстрее, чем рождаются. Чем скорее вымрут поротые поколения, тем скорее наступит долгожданное светлое будущее.
   К сожалению, вполне возможно, что в этом светлом будущем уже не будет русского народа. Во Второй мировой войне русский народ потерял больше половины мужчин. Но он устоял, выжил. Сокрушительное окончание Третьей мировой поставило русский народ на грань полного уничтожения.
   На юбилейной встрече мы по традиции в первый вечер собрались во дворе Раисы Сергеевны. Она давно вкушала заслуженный отдых на мизерной пенсии. Последним перешагнул печальный рубеж я, самый молодой в классе, но и я получил пенсионное удостоверение целых девять лет назад, еще до предыдущей нашей встречи.
   Говорят, каждый возраст имеет свои преимущества. Возможно, это так. Но, наверное, это относится к нормальной стране, а не к пораженной смертельным недугом России. В нормальной стране человек, отойдя от дел, путешествует, спокойно сидит у камина, пишет мемуары или наслаждается обществом любимых внуков. Он может разводить розы, не беспокоясь о хлебе насущном.
   А нам не дано наслаждаться отдыхом. Мы вынуждены продолжать работу в поте лица своего ради пропитания. Некоторые работают официально, служат. Большинство трудится как крепостные на своих убогих участках. Выращивают картошку, капусту, овощи и ягоды. Разводят скотину и птиц, ловят рыбу. Наслаждения отдыхом не предвидится.
Мы поздравили друг друга с тем, что еще раз смогли «доползти» до знакомого стола под яблонями. Смех смехом, но мы подходили к своим семидесятилетним юбилеям. Болячек у каждого накопилось предостаточно.
   Моя жена впервые участвовала в такой встрече. Она по моим рассказам хорошо знала моих одноклассников. С Раисой Сергеевной, с Маргулиными и с Васильцевыми она познакомилась во время приездов к моей матушке. С Виктором Георгиевичем они знали друг друга по телефонным разговорам. Ее приняли в компанию, как свою. Открытый, общительный характер Валентины Николаевны, ее доброе отношение к людям завоевали симпатию одноклассников.
   На следующий день Василий Полулях организовал традиционный выезд на Пьяный остров. Там все прошло на высшем уровне, по-морголинскому «лучше всех». На этот раз выпивкой не увлекался почти никто, сказывались проклятые годы. Славика Кляксина уже не было среди нас. Его обычный партнер, единственный уцелевший из «наших» мужей, тосковал без напарника. С горя он быстро захмелел, пытался организовать хор девочек, но утомился и отправился вздремнуть в тень приветливого осокоря. Остальным здоровье не позволяло «расслабиться». Лучше всех выглядели Раиса Сергеевна и Василий Васильевич. Годы будто обходили их стороной.
   Когда беззаботное веселье сменилось неспешными разговорами, я попросил внимания. Мне хотелось обсудить свою давнюю идею.
   — Все согласны, что наш класс — уникальный? — Я сразу поставил вопрос ребром.
В ответ раздались дружные, радостные клики.
   — Тогда надо обсудить вот что. Мы уникальные. Но какая от этого польза? Никто не знает о нашей уникальности. Собираются какие-то старперы у Гаршиных, орут песни по ночам в пьяном виде. И школа ничего не знает о нас и не имеет ничего с этого. Опять же — подрастающее поколение. А мы могли бы какую-то пользу принести. И нам приятно, и школе польза — можно в отчете симпатичную галочку поставить. Правильно?
   Опять раздались возгласы одобрения. Валя Фадеева задумчиво и негромко проговорила:
— Главное — дети. У них ведь сейчас нет ничего святого. Я своим внукам рассказываю о нашем классе, о наших встречах. Они даже не верят.
   — Какие будут предложения? — руководящим тоном вопросил многоопытный Виктор Гергиевич.
   — Есть два предложения. Первое: надо собраться в школе. Летом бесполезно, учителя в отпусках, детишки на каникулах, никто не соберется. Надо собраться в школе зимой. Ведь есть день встречи с выпускниками. Обычно это в феврале. Неудобно зимой, неуютно, но надо. И выпускники вдруг задумаются о возвышенном.
   Когда одобрительная разноголосица стихла, я продолжил.
   — Второе. У меня есть кое-какой авторский опыт. Так вот, есть мнение сочинить и издать мемуары о нашем уникальном классе.
   Пьяный остров огласился воплями восторга. Кто-то даже истошно завопил «ура!». Я постарался охладить общий пыл.
   — Один я ничего не напишу. Я мало что помню. Да еще склероз. Так что, юноши и девушки, давайте факты. Вспоминайте все, что сумеете, и присылайте мне.
Эти предложения обсуждали долго и бурно. Сбор в школе одобрили все. Решили следующую встречу провести не через пять лет, как обычно, а в начале 2005-го года. В нашем возрасте пять лет могут оказаться нереальным сроком. Раиса Сергеевна взяла на себя переговоры со школой.
   Предложение о персональных мемуарах не вызвало такого дружного согласия. Каждый говорил, что это здорово. Но самим сидеть и вспоминать «преданья старины глубокой», — это же надо напрягать склеротические мозги, терять время на писанину. Заниматься этим не хотелось почти никому. Но саму идею одобрили единогласно и поручили ее реализацию мне. Инициатива наказуема.
   Вернулись мы на лодочную станцию с Пьяного острова уже в сумерках. На прощанье сфотографировались. Кстати, снимки получились хорошие, несмотря на скудное освещение. По традиции еще немного посидели в саду у Раисы Сергеевны. Поговорили на прощанье, спели любимые песни. Стояла глубокая ночь, когда зазвучала последняя песня нашего хора.
Снова придется забежать вперед. Наша встреча в феврале 2005-го года не состоялась. Я подумал как следует и понял, что моя идея — гнилая на корню. Во-первых, зима — не лучшее время для встречи в наших летах, при наших недугах. Много ли надо пенсионерам? Дунет ветерок — всякое может случится, вплоть до летального исхода.
   Во-вторых, что мы можем дать школе и подрастающему поколению? Учителям нужно показать своим воспитанникам светлую перспективу, поднять их энтузиазм в учебе. А это — не о нас. Когда школьники увидят перед собой морщинистых и седых старичков и старушек, списанных за ненадобностью на нищенскую пенсию, — это не станет для них светлой перспективой, а может оказаться сильным моральным ударом. Не о таком будущем мечтают они бессонными девичьими и юношескими ночами. Я опоздал со своим предложением.
   Кроме того, мои мемуары находились в зародыше. Работа оказалась сложнее, чем я ожидал. Сам я помнил из школьных событий немногое. Остальные откровенно «тянули резину». Большинство вообще не ответили на мои письма. Кое-что прислали Раиса Сергеевна, Рая Полулях и Валя Фадеева. Обстоятельные воспоминания написал Олег Васильцев.
   Виктор Седякин при каждом телефонном разговоре торжественно обещал наваять солидный труд, но отделался довольно скромным описанием кое-каких событий. Правда, он многое напомнил мне устно. Остальные одноклассники молчат до сих пор. И это — их окончательное решение.
   К большому сожалению, ничего не написал Борис Маргулин. Через два года после юбилейной встречи он неожиданно уехал со всей семьей в Германию. Официально они поехали туда временно, лечить серьезно заболевшую дочь Аллу, но остались там на постоянное жительство. Мы с Борисом изредка переписываемся. Я посылаю ему свои книги. Живут они в Карлсруэ и    живут прекрасно.
   Аллу германские медики вернули к нормальной жизни, хотя «россиянские» врачи расписались в бессилии. Весной 2005-го года Алла с мужем и обоими сыновьями съездила на побывку в    Россию, в родной Энгельс. По словам Бориса, вернулись они с бывшей родины в ужасе:
      — Как мы могли там жить? Это же кошмар!
   Вот на такой оптимистической ноте можно закончить мемуары о нашем классе, о нашей жизни. Рабочее название сего труда — »Рондо на закате». Рондо — небольшая музыкальная пьеса с повторяющейся главной темой, в которую вплетаются другие, иногда диссонирующие побочные темы. Эти мемуары — не музыкальное произведение, но наша жизнь с детства тесно связана с музыкой, с простыми и прекрасными народными и советскими песнями. Все наши встречи сопровождались долгим хоровым пением прекрасных советских песен. А побочных тем в мемуарах хватает.
   Рондо, как правило, носит веселый, легкий характер. Наша жизнь не отличалась легким и веселым характером, скорее, наоборот. Но ведь нет правил без исключений. Наше рондо может стать таким исключением. Да и не все в нашей жизни было совсем уж мрачным и тяжелым.    Немало выпало легкого и веселого.
   На закате солнца заканчивались все наши встречи. На закате под звуки хорового пения. Эта книга выйдет на закате жизни моих дорогих одноклассников. Возможно — на закате истории нашей страны, ставшей нам вдруг чужой и враждебной — по желанию власти. И не дай Бог — на закате пятитысячелетней истории когда-то великого народа. Моего нечеловечески терпеливого русского народа.


               ДЕСЯТЫЙ КЛАСС
               1952-53 учебный год

      Начался наш последний школьный учебный год. Мы самые старшие из учеников. Мы умудрены немалым жизненным опытом и можем снисходительно смотреть на остальных школьников. Наш класс был единственным десятым. За нами шли уже по два параллельных класса. Где-то внизу, среди мелюзги появилось даже по три параллельных класса — сказывался послевоенный «демографический взрыв».
   Мы, десятиклассники, особенно рьяно следили за внешностью. Законодателем мод в классе стал Толик Рубанов. Мы каждый день чистили и утюжили свои брюки, единственные у большинства. Сами стирали и гладили рубашки, следили за чистотой воротничков. Пиджаки тогда школьники носили редко. В моду вошли вельветовые курточки на пуговицах или, что особенно ценилось, на молниях. Особым спросом пользовались двухцветные вельветки.
Мужская мода требовала брюк небывалой ширины. Брюки все мы носили обыкновенные, ширпотребовские, из нашего раймага. А всем хотелось выглядеть модно, или как тогда говорили, с форсом. Рубанов нашел выход. Он собственноручно распорол свои брюки и расширил штанины, насколько позволял запас ткани в швах. Модернизованные брюки у него получились с небольшим клешем, что считалось особым шиком. Теперь Рубанов расхаживал в сногсшибательных брюках по последнему крику моды, расклешенных внизу и самых широких в школе. Мы дружно ринулись осваивать портняжное мастерство. Вскоре почти все десятиклассники щеголяли в модных, широких, расклешенных штанах.
   Следующим этапом стало дальнейшее расширение брюк, сверх запасов в швах. Опять же первым оказался Рубанов. Он подобрал точно такую же ткань, как на брюках, и расширил клеш до невероятных размеров — 35 сантиметров. Погоня за модой охватила мужскую часть класса, как массовая инфекция. Раиса Давыдовна пыталась успокоить нас, но безуспешно. Попробуйте сами остановить погоню за модой у своих юных отпрысков, и вы поймете и Раису Давыдовну, и нас.
   Кстати, мода на широкие брюки и на клеши продержалась недолго. На первом курсе в институте я щеголял в сверхмодных брюках шириной в 42 сантиметра внизу. Но, увы, все проходит в этом мире. Через год в стране пошла организованная борьба со стилягами, которые ввели в моду узенькие, почти обтягивающие брючки-дудочки. Клеши быстро и бесповоротно вышли из моды. Как обычно получается при давлении сверху, молодежь дружно перешла на «дудочки». Это хороший пример надежного бесплатного пиара: чтобы ввести новую моду, достаточно громогласно запрещать ее.
   Когда наступили зимние морозы, наш законодатель мод Рубанов продолжал ходить по селу в летних ботинках. Зимних, теплых ботинок отечественная промышленность тогда вообще не выпускала, и мы обычно носили простецкие валенки. Теперь, глядя на Рубанова в начищенных до зеркального блеска ботиночках, мы устыдились деревенских валенок и срочно перешли на облегченную обувь. Ноги страшно мерзли в летних ботинках, мы страдали, но соблюдали моду. Как тогда говорили: дрожи, но форс держи.
   Ушли в прошлое и наши лохматые, теплые малахаи. Рубанов носил аккуратную кожаную шапку с каракулевой опушкой. Наушники он всегда поднимал и завязывал вверху. Опустить «уши» на шапке даже в лютый мороз считалось постыдным, это значило покрыть позором не только себя, но и отдаленных своих потомков. Мы старались подражать Толику. Кто-то, например, подстриг свою кроличью шапку. Подстриг, кстати сказать, очень аккуратно. Зима в том году стояла суровая, мы обмораживали уши и щеки, но моду строго соблюдали.
   Я вспоминаю эту нашу погоню за модой, когда вижу зимой современных посиневших от холода юнцов и юниц без головных уборов, в легких курточках до пупа, а юниц вдобавок — в мини-юбках, как говорится, по самое некуда. Пусть сейчас зимы намного мягче, но мне искренне жаль их. Я не осуждаю их, — мы сами росли такими же глупыми и ради моды жертвовали здоровьем, забывали здравый смысл. Не находится на Руси умный человек, который бы ввел моду, более подходящую к нашему климату. Сколько здоровья сохранили бы наши молодые люди, если бы не гнались за Западом.
   Почему-то мы уже тысячу с лишним лет из кожи лезем вон, подражая во всем Западу: от модной одежды до общественного устройства. Мы забываем, что даже столица туманного, холодного Альбиона расположена на широте Киева, не считая близости теплого Гольфстрима. В знаменитой Санта-Барбаре модницы при температуре 15 градусов выше нуля по Цельсию укутываются в дорогие меха. Наши же юные дурочки при пятнадцати градусах ниже нуля щеголяют с голыми поясницами, полуголыми задницами и в тончайших колготках, примерзающих к их стройным ножкам. Впрочем, юные дураки не отстают от юных дурочек.
   И растут, не сокращаются очереди к врачам, а в этих очередях большую часть составляют женщины средних лет, которые нажили множество болезней в молодости при глупой погоне за модой. А мы ахаем и охаем по поводу того, что больше половины выпускников школ — полуинвалиды, что трудно найти здорового призывника и что здоровье нации под угрозой.
   Летом 1952 года в Красный Яр пришел прогресс. В селе обосновалась партия геофизической геологоразведки. Саратовская земля содержала небольшие запасы нефти и газа. Елшанский газ уже давно шел по трубопроводу в Москву. Геофизики искали в Красном Яре нефть и газ. Они бурили скважины, закладывали на разной глубине шашки тола и взрывали. Чуткие приборы фиксировали колебания земных пластов на длинных лентах осциллограмм.
   В степи гремели взрывы. Ветер разносил по улицам села обрывки диаграммных лент с паутиной черных линий. Мальчишки экспериментировали с украденными толовыми шашками, похожими на куски хозяйственного мыла. Юные исследователи пытались взрывать эти шашки. К счастью, обошлось без жертв, шашки без детонаторов взорвать невозможно. На речке тоже изредка гремели взрывы: геологи глушили рыбу.
   Геофизики-разведчики имели собственную систему снабжения, свой магазин. Ассортимент товаров, особенно продуктов, в этом магазине был богаче, чем в раймаге. Женщины села повадились отовариваться в геологоразведочном магазине. К счастью, продавщицам все равно, кому продавать товар, шла бы выручка. Они для порядка ворчали, когда видели «не своих» покупателей, но не сильно. У старушек поход в магазин геологоразведки назывался «пойти в разведку». Мы хихикали, когда слышали эти героические слова от старушек с клюками. Мы представляли, как бабушки-разведчицы под неприятельским огнем перебежками или по-пластунски пробираются к вражескому переднему краю.
   К счастью или несчастью, геофизики не нашли в нашей земли ни нефти, ни газа, хотя искали много лет и, по-моему, ищут до сих пор. Думаю, если бы их поиск увенчался успехом, то Красный Яр могла постигнуть печальная судьба известного города Анатоля. Но этого не произошло, и ныне Красный Яр — тихое, красивое село полудачного типа, отличное место для спокойного отдыха и нормальной простой жизни.
   Наш последний учебный год в школе в полном смысле слова оказался судьбоносным для страны. В конце 1952-го года состоялся долгожданный XIX съезд ВКП (б), последний с таким названием партии. Перед этим прошли перевыборные собрания и конференции во всех районах и областях, а также съезды компартий Союзных республик. Мы принялись штудировать материалы исторического съезда. Тем же занимался весь советский народ. На съезде коммунисты изменили название партии, она стала называться КПСС.
Позднее пошли разговоры, что XIX-й съезд ВКП (б) прошел вопреки воле Сталина, нашего постаревшего вождя. Оппозиция сместила Сталина с его главного поста генерального секретаря Политбюро ЦК партии. Вместо Политбюро появился Президиум ЦК КПСС, и Сталину предоставили безликий пост председателя Президиума. Это еще раз подтверждает, что после войны и до самой смерти товарищ Сталин не имел возможности думать о мировой революции и не лелеял кровожадных планов по завоеванию мира. Никому Советский Союз после войны не угрожал и угрожать не мог. Хватало внутренних проблем.
Мы много размышляли на актуальную тему: куда пойти учиться. Я после летнего геологического опыта снова начал колебаться между геологией и ядерной физикой. От Тамары, студентки геофака СГУ, и из писем Льва Казанцева я знал, что в СГУ есть таинственный 2-й физический факультет, где занимались, якобы, той самой ядерной физикой. Намеками говорили, что этот факультет — секретный, и на него не принимают евреев. Не знаю, насколько верны эти намеки, но тогда я, пожалуй, впервые в жизни невольно столкнулся с пресловутым «еврейским вопросом». Могу заверить, что когда я поступил в СГУ, то на таинственном 2-м физическом факультете училось полным-полно горбоносых, чернявых студентов откровенно неславянской внешности.
   Алик Васильцев твердо нацелился на геофак. Кроме всего прочего, там училась вместе с моей сестрой Валя, предмет его воздыханий. Витьку Седякина Раиса Давыдовна уговаривала поступать в автодорожный институт — САДИ. Толик Рубанов мечтал о карьере военного летчика и собирался идти в летное училище. По его сдержанным рассказам, отец у него был военным летчиком, чуть ли не комбригом. Он давно ушел из жизни, и Толик никогда не говорил об обстоятельствах его смерти. Мать Толика жила в Фурмановке с дочерью. Жили они бедновато для семьи летчика-комбрига. Я иногда думал, что его отец стал жертвой репрессий, но Толик до совершеннолетия получал за отца приличную по тем временам пенсию, пожалуй, раза в два больше студенческой стипендии. Во всяком случае, на первом курсе Толик отказался от стипендии, чтобы сохранить право на эту пенсию.
   Наше трио по-прежнему собиралось, но теперь мы мало музицировали. Оба моих друга основное внешкольное время проводили за сочинением пространных писем в Саратов девушкам своей мечты. Чуть не каждый день они получали такие же объемистые ответы на свои послания и часами перечитывали их. Я оставался в одиночестве, и от скуки пытался освоить гитару и мандолину.
   Времени на досуг почти не оставалось. И раньше я старался держать марку отличника, но теперь понимал, что одних школьных знаний для поступления в СГУ без «блата» может оказаться недостаточно. А рисковать я не хотел, я должен стать студентом и освободить мать от материальных забот обо мне.
    Наше соревнование с отличницей Люсей Пашиной дошло до апогея, а возможно, до абсурда. Люся продолжала жить по своему странному ночному графику, после школы почти сразу ложилась спать, а ночью грызла гранит науки до утра. Она превратилась в привлекательную, но очень худенькую, бледненькую и почти прозрачную девушку.
   Ходили слухи, что она решает подряд все задачи во всех учебниках, независимо от того, сколько их было задано на дом. Задавали нам обычно по две-три задачи или примера, а Люся решала все подряд, по десять — двадцать задач и примеров — по алгебре, по геометрии, по физике и тригонометрии. Я решил не отставать от нее. Кроме школьных учебников и задачников я пользовался пособиями для поступающих в ВУЗ, их мне передала Тамара. Я теперь решал задачи и примеры из этих толстых пособий. А там попадались задачи, выходящие за пределы школьного курса.
   Мне нравились школьные науки, и я получал удовольствие от занятий, особенно, если удавалось решить задачу, с которой не могла справиться Люся Пашина. Но такое случалось редко, голова у Люси работала отлично.
    Мы оба были круглыми отличниками. Но в нашей школе до сих пор никто еще не получал медали. Мы с Люсей тоже не получили медалей, ни золотых, ни серебряных. Но я и не мечтал о медали. Мне казалось, что получить медаль может только городской школьник. Я просто хотел как следует подготовиться к поступлению в СГУ, чтобы выдержать любой конкурс. В десятом классе мне стало, пожалуй, безразлично, куда поступить: на геофак или на 2-й физический. Но я знал, что на физическом огромный конкурс, и это придавало мне сил в занятиях.
   Больше половины одноклассников тоже собирались поступать в ВУЗ и всерьез занялись учебой. Наша привычная мужская компания теперь собиралась редко — стало трудно со свободным временем. От работы по дому нас никто ведь не освобождал, скорее, наоборот.
Примерно 1 марта 1953 года нас потрясло сообщение по радио о серьезной болезни Сталина. Целыми днями из репродукторов звучала минорная музыка. Периодически передавали бюллетени о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Состояние это было весьма неважным. Мы находились в подавленном настроении. Вся наша жизнь, с первых мыслей, с первых слов проходила под эгидой Сталина. И вот наше земное божество находится на грани жизни и смерти.
   5 марта Левитан траурным голосом сообщил о смерти Сталина.
   В этот день я видел многих со слезами на глазах. Плакали взрослые, плакали школьники. Я тоже плакал. Жизнь без Сталина казалась беспросветной и даже ненужной. Сейчас частенько пишут и говорят, что в день смерти Сталина многие советские люди ликовали по поводу избавления от кровожадного тирана. В Красном Яре в те дня я не видел радостных лиц, не слышал шуток. Всю дальнейшую жизнь я повсюду искал людей, которые бы в те траурные дни ликовали и радовались — и не нашел таковых. Наоборот, все, кто помнил смерть Сталина, говорили, что они воспринимали смерть Сталина почти как конец света. То же самое говорили немногие реабилитированные, с которыми меня сводила судьба.
   Да это и был своего рода конец света. Конец нашего, советского света. Сталин 25 лет вел нашу страну «от победы к победе», он был для нас вождем, гением всех времен и народов, признанным лидером международного коммунистического движения. Недаром даже Мао, при всех его амбициях, глубоко уважал Сталина и приезжал в Москву на встречу со Сталиным, а в биографии Мао такое событие уникально. Сталин превратил отсталую, неграмотную, лапотную Россию в великую передовую державу. Что бы сейчас ни говорили о процветании народа при царизме, что бы ни говорили о соотношении цели и сталинских средств — с нашей страной при Сталине считался весь мир. К мнению Сталина прислушивались лидеры всех стран, все народы.
   Он организовал нашу победу в небывало тяжелой и кровавой войне. Именно СССР под руководством Сталина разгромил фашизм, хотя на Западе пытаются превозносить небывалые подвиги союзных войск в Африке. В этой Африке союзники имели дело с немногочисленной, всего-навсего стопятидесятитысячной группировкой Роммеля, в которой насчитывалось полторы сотни устаревших легких танков с малокалиберной пушкой. Можно ли это сравнить с Курской битвой, где одновременно участвовало в боях больше трех тысяч новейших тяжелых и средних танков с обеих сторон? А на боевом счету Красной Армии числились еще и Московская битва, и Сталинградская, и множество крупнейших сражений и операций, по сравнению с которыми     военные победы наших союзников можно разглядеть разве что в микроскоп.
   Все это было. Обо всем этом говорилось и писалось на всех языках мира, пусть с разными интонациями. И когда те же люди, которые прославляли великого Сталина, вдруг развернулись на 180 градусов и принялись поливать Сталина грязью — это говорит только о низости их душ. Это такая же низость, как и поспешные прижизненные памятники нашим очередным президентам. Это все из того же патологического, дегенеративного стремления серости проявить себя хотя бы тем, что эта серость может кусать за ноги мертвого льва. Мертвый лев всегда величественнее живой собаки, особенно если эта собака лизала задницу живому льву, а потом принялась облаивать его труп.
   Роль личности в истории — вопрос сложный. Но Россия при Сталине — это совсем не то, что Россия без Сталина. И дело не только в личности. Что-то происходит со всеми нами. Происходит вот уже тысячу с лишним лет, — со времени насильственного внедрения на Руси государственной власти, абсолютно неприемлемой для свободолюбивого русского народа.
   Есть у меня подозрение, что современные государственные устройства, даже самые цивилизованные и демократические, имеют множество общих черт с древними рабовладельческими деспотиями. Кажется мне, что они по социальному уровню гораздо примитивнее, чем, к примеру, феодальное общество с его пресловутой раздробленностью, междоусобицами и низкой производительностью труда.
   Недаром Киевская Русь, — слабая как государство, по сути, конфедерация автономных удельных княжеств, — обеспечила небывалый подъем культуры, искусства и ремесел. А мощное и сильное в политическом отношении государство Московская Русь, с ее жестким, всепроникающим государственным бюрократическим аппаратом, не оставило в истории почти ничего светлого и яркого, одну лишь память о жесточайшем выжимании пота и крови из подневольного народа.
   Точно так же Древняя Греция, непрочный агломерат автономных городов — полисов, который и государством назвать нельзя, до сих пор удивляет мир высочайшими достижениями человеческого разума и труда.
   А Великий Рим при всех модификациях формы правления: от тирании и империи до аристократической республики, — всегда оставался мощным унитарным государством с тоталитарным бюрократическим аппаратом жестокого и безжалостного подавления. Это сильное государство не создало ничего, заслуживающего внимания потомков. Все по-настоящему великое в Риме создано этрусками, это признавали сами римляне. Этруски же не имели централизованной государственной власти — и уцелевшие памятники их культуры поражают мир.
Зато могучий и свирепый Рим хорошо известен как агрессивнейшее государство-захватчик, государство-поработитель. Всем предшествующим «завоевателям мира», — а их такого масштаба почти не было, — и всем последующим, — этих хватало в истории, — так же далеко по уровню военной экспансии до Рима, как современным нашим завоеваниям космоса до экспедиции хотя бы на ближайшую звезду.
   Эту главную особенность государства, эту его страшную роль: подавлять, подчинять, порабощать, захватывать, угнетать, эксплуатировать, тащить и не пущать, — понимали, пожалуй, даже классики марксизма-ленинизма. Недаром в своих многословных и противоречивых рассуждениях об эволюции человеческого общества, о государстве и классах они смутно и невнятно мечтали о голубом или розовом будущем человечества без государственного устройства.
   А русскому народу государственная власть смертельно противопоказана. Ныне надежно и фактически полностью уничтожено в нашей памяти далекое прошлое наших прямых предков, не признававших государственного устройства общества. Тех самых наших предков, которые создали величайшую Трипольскую культуру. Тех самых предков, которые назвали великие реки Европы словами с набатным сочетанием звуков Д — Н. Наших предков, которые распространились по необъятным просторам Евразии или, если угодно, Азиопы, и создали на дальних рубежах ареала своего обитания удивляющие мир цивилизации: от ведической Индии на юго-востоке до неповторимой страны этрусков на Западе.
   Эта высочайшая цивилизация много тысяч лет подвергалась бешеным натискам с Востока и Запада: от неведомых племен ямной культуры до легионов Рима и диких германцев, от киммерийцев до гуннов, от готов до татаро-монголов. Больше тысячи лет эту цивилизацию уничтожали огнем, крестом и мечом германские псы-рыцари, которых благословляли именем Христа многочисленные папы римские.
   Одно из крупнейших злодеяний именем Христа — насильственное внедрение на Руси православия. Предтечи русского православия, известные «просветители» Кирилл и Мефодий, уничтожили русско-славянское письмо и русский алфавит, существовавшие к тому времени тысячи лет. Когда религиозные фанатики огнем и мечом стирали с лица земли древние капища нашего народа, статуи наших древних богов, они не ведали, что творят чудовищное преступление перед человечеством. Они уничтожали древнейшую и величайшую в истории Европы цивилизацию, живительной силой которой питалась культура множества народов многие тысячелетия.
   К тому времени уже не существовало ни одного древнего государства, ни одного древнего народа. Древний Египет, арийская ведическая Индия, Древняя Греция, Великий Рим, цивилизации Двуречья давно погибли. От таинственного древнейшего народа, обитавшего на    месте нынешней безжизненной Сахары остались лишь фрески Тассили.
То, что уцелело от этих цивилизаций, надежно хранилось под пластами земли, песка и глины. И это сберегло для потомков память о погибших цивилизациях, спасло достижения древнейших народов от вандализма христианских и исламских «просветителей». Через тысячу лет, когда религиозный фанатизм заметно ослабел, перед изумленным человечеством возникли шедевры древнего искусства, отрывки величайших произведений науки, поэзии, философии и драматургии.
   А древнюю русскую цивилизацию германские варвары и византийские предтечи православия уничтожили вживую, и от нее не осталось никаких рукотворных следов. Основной строительный материал наших предков — дерево. Деревянные сооружения, деревянные идолы наших древних богов, — все сгорело, сгнило. А то, что уцелело, победители раскатали по бревнышку. Редкие уцелевшие каменные изваяния древних богов наших предков они превратили в грубые символы православия, — кресты, вроде знаменитого Игнача-креста, от которого якобы повернули назад гипотетические орды Батыя.
   Основной писчий материал наших предков — береста. От берестяных сочинений древних философов нашего народа не осталось и следа. Все утеряно безвозвратно. А если что-то вдруг находится в позднейших летописях и сказаниях о нашей истории, — все немедленно искажается, извирается или попросту уничтожается. Никто не пытался серьезно исследовать единственный уцелевший каменный памятник нашего далекого прошлого — Берендеевы палаты в дремучих лесах Костромской области.
   История неумолима. От древних народов Евразии остались только материальные остатки их былой культуры. Сами же эти народы исчезли с лица земли. В этом скорбном перечне есть одно исключение. Это — русский народ.
Наши мужественные предки непрерывно отражали многочисленные нападения сильных и безжалостных врагов. Вокруг зарождались, расцветали и бесследно исчезали множественные народы, а русский народ продолжал жить и мирно трудиться. Наши прямые предки распространялись по огромным пространствам, но при этом ни один местный народ, ни одно племя не были уничтожены. Последнее, достаточно яркое доказательство этому — покорение Сибири.
   Русский народ за 60 лет освоил Сибирь до Тихого океана и вышел на западный берег американского континента, но ни одно племя коренных народов не исчезло с лица земли, как бы ни были малы эти племена и народы. Распространение русского народа на Восток, в Сибирь, а Америку шло по инициативе самого народа, который мечтал найти земли, где можно жить без ярма государственной власти.
   Даже спекулятивные и конъюнктурные официальные источники подтверждают, что Ермак пошел за Каменный пояс по собственной воле, он лишь «спонсировался» у миллионеров Строгановых. Ермак принес покоренную им Сибирь в дар государству Российскому — в обмен на амнистию за прежние разбойничьи прегрешения на Волге. И вот тут наша родная государственная власть в лице полубезумного маньяка Грозного развернулась во всей своей красе. Она использовала подвиг народа для дальнейшего закабаления его.
   Совсем по-другому вели себя «цивилизованные» завоеватели Америки в те же времена. Бледнолицые с коренным населением не церемонились. Цивилизованные открыватели Америки стерли с лица земли десятки племен американских индейцев. Совсем не мирным путем происходило открытие Америки и покорение Дикого Запада.. В потоках крови уничтожены удивительные цивилизации ацтеков, майя, инков и множества других «дикарей». А сейчас высокоцивилизованные европейцы и североамериканцы упрекают нас в дикости и жестокости. Вор громче всех кричит: «Держи вора!»
   Наших предков сгубило и нас самих губит не внешнее силовое воздействие. Нас сгубило наше миролюбие, наше неприятие агрессивности по отношению к другим народам.
Наши далекие предки были свободолюбивым, мирным народом. Они тысячи лет жили «без главарей». Они органически не признавали отрывистых команд. Если такие команды начинали изрекать выборные, временные правители, то люди попросту выбирали более умного руководителя. Если отрывистые команды доносились со стороны соседей, — наши предки создавали непреодолимую систему обороны. Когда на них нападал враг, они громили его.
Наши предки понимали: плетью обуха не перешибить. Когда враг оказывался много сильнее, когда борьба с ним грозила уничтожением народа, они уходили с обжитых мест и основывали новую родину на новом месте. Уходили до тех пор, пока уходить дальше стало некуда. Миролюбие привело наших предков на географические широты, где сейчас живут, кроме нас, лишь эскимосы, чукчи и другие арктические народы.
   До сих пор идут споры, существовал ли на самом деле Рюрик со своими варягами. Да это и не так уж важно. Важным и смертельно опасным для русского народа оказалось то, что власть над сообществом «племен» наших предков захватила кучка на редкость агрессивных и нечеловечески жестоких захватчиков, в жилах которых текла дегенеративная кровь. И не так уж важно, кто они, эти захватчики с маниакальной жаждой власти: варяги, германцы, хазары или гунны.
Наши предки оказались между молотом и наковальней. Их тысячелетнее стремление к независимости не могло примириться с кровожадностью и златолюбием новых правителей. А генетическое миролюбие не позволило дать достойный отпор «родной» власти.
Несовместимость частей триады: агрессивность власти, миролюбие народа и его свободолюбивый характер, — за тысячу с лишним лет искалечило душу русского народа, до неузнаваемости изменило характер народа, превратило его в арену смертельной схватки неразрешимых противоречий. Поэтому юный Александр Матросов закрывает грудью амбразуру фашистского дзота, а курские мужички сжигают живьем партизан. Поэтому юная Зоя Космодемьянская идет ночью поджигать дома с фашистами, а петрищевская озверевшая баба бьет железной палкой по изуродованным ногам партизанки, стоящей на эшафоте с петлей на шее.
Можно ли винить в этом русский народ? Виновата ли лошадь, самое красивое и благородное животное, в том, что ее превратили в изнуренную клячу и впрягли в бочку с нечистотами? Виноваты ли ацтеки, инки, десятки племен североамериканских индейцев в том, что завоеватели уничтожили их? Но их уничтожали чужеземные захватчики. А наш народ уничтожает родная государственная власть.
Не было, нет и не будет у русского народа простых и легких времен, пока существует на нашей земле чудовищное порождение человечества — государственная власть. История не имеет альтернативных вариантов, и сейчас бессмысленно задавать вопрос: что было бы, если бы в далеком прошлом древние народы нашли более разумную систему управления, вместо государственной власти.
   Сейчас весь мир принял государственную структуру. Но европейцы с их индивидуалистической психологией сумели довольно быстро, всего за тысячу лет ограничить государство жесткими рамками закона. А мы со своим тысячелетним общинным мышлением приняли государственную власть, как родную, как надежду и опору. Наши предки не сумели, не смогли, не захотели ограничить своих правителей. И вот уже вторую тысячу лет мы живем при абсолютном самодержавии. Неважно, кто олицетворяет этот абсолютизм: единоличный монарх, кучка дегенератов, политическая партия или класс олигархов. Живем, кажется, таким образом одни мы.
    Современникам невозможно объективно оценить события, которые проходят на их глазах. Незначительное, вроде бы эпизодическое событие через века приводит к радикальным переменам. А «великие реформы» наших дней оказываются ничтожными по историческим результатам для наших ближайших потомков. Чаще «великие реформы» оборачиваются чудовищными последствиями для народа, как это происходит сейчас в демократической России.
Но все же чудится просвет в нашем будущем. Большие надежды вселяет в душу то, что происходит в Европе. Европейские государства объединяются, роль государства заметно уменьшается. Сейчас любой житель европейского содружества наций может независимо от подданства, от цвета кожи, от религиозных убеждений, без малейших бюрократических чиновничьих проволочек проехать на автомобиле или на велосипеде от Осло до Лиссабона. Такого в истории человечества не было. Возможно, именно это приведет к освобождению человечества от унизительного и уничтожающего гнета государственной власти.
   Русский народ жив. И пока в наших жилах останется хотя бы капля крови великих предков — будет жить. Возможно, когда-нибудь исчезнет давлеющее чудовище государственной власти, и эта капля поможет нашему народу снова стать великим, какие бы сложные и трудные времена ни клубились над нами. Самое главное — живет наш русский народ.
   И мы продолжали жить после смерти нашего божества. Трудно, очень трудно мы переживали смерть вождя, гения всех времен и народов. Но жизнь продолжалась.
Оказалось, без Сталина можно жить. Собственно, Сталин мало чем отличается от того же Петра Первого. Оба они стремились сделать Россию великой. Сталину это удалось в большей степени, чем Петру. Оба они для достижения цели не считались со средствами. Оба пролили реки народной крови. Их судьбы похожи даже в личной трагедии: оба они ради России пожертвовали старшими сыновьями.
   Но Сталин стремился поднять величие страны силами ее народов, в первую очередь, русского народа. Петр же презирал русский народ, не верил в его силы и способности. Он вручил власть над русским народом пришлым «немцам», что привело к засилью иноземцев на Руси на несколько веков. Сталин произнес благодарственную здравницу в честь русского народа, мудрого и терпеливого. Петр любого пришельца с Запада ценил неизмеримо выше самого талантливого и трудолюбивого русского человека.
   Однако Петра называют Великим, а Сталина — кровожадным параноиком. Это — еще раз к вопросу, кто и как пишет нашу историю.
   Лидером СССР стал Маленков. Мы знали, что есть и такой «вождь», но он никогда не считался способным заменить Сталина у государственного руля. Возвышение Маленкова мы восприняли, пожалуй, равнодушно, с долей недоумения. Это недоумение оправдалось. Маленков не смог руководить государством, тем более, заменить Сталина.
   Так или иначе, к нашему изумлению, жизнь не прекратилась со смертью вождя. И наша учеба продолжалась, как она шла раньше. Нам оставалось совсем недолго до выпускных экзаменов, до получения аттестатов зрелости, до прощания со школой.
   Кажется, вскоре после похорон Сталина газеты и радио сообщили об аресте врачей-вредителей. Их было около 20 человек, точное число не помню. Через много лет стали утверждать, что арест врачей означал начало задуманной Сталиным и Берией крупной антиеврейской кампании. Однако в момент ареста этих бедняг, да и вообще в 1953 году никто ни слова не писал и не говорил о евреях и о какой-либо их зловещей роли. Да, почти все арестованные имели еврейские фамилии. Ну и что? Среди врачей в стране вообще множество евреев. Нашей районной больницей после Казантинова стал заведовать Перлов, чистокровный еврей. Его сын Альберт учился в одном классе с моей сестрой Тамарой.
   Еврейские фамилии носили большинство известных артистов, писателей, музыкантов, ученых. Эренбург, Пастернак, Капица, Гилельс, Аксельрод, Ростропович, Факторович, Натанович, Ойстрах, Ботвинник... Мы не задумывались об их национальности. Мы считали их талантами, знаменитостями. Гордились тем, что люди мировой известности — советские люди, как и мы. А фамилии — мы привыкли к самым разным фамилиям: и русским, и украинским, и татарским, и еврейским. Фамилия человека и его национальность никак не влияла на отношение к нему.
   Я повторюсь, но считал и считаю, что так называемый национальный вопрос возникает только тогда, когда его поднимают сами представители «угнетенной» национальности, — люди с болезненным, патологическим самомнением. Не раз бывали случаи, когда научный сотрудник с «нерусской» фамилией на мой вопрос, почему он до сих пор не защитил диссертацию, вдруг    накалялся и запальчиво отвечал:
   — Потому что у меня фамилия «такая»! Меня не пускают.
Поначалу такие ответы вызывали у меня новый вопрос:
   — Кто не пускает? В любом ученом совете половина членов — с «такими» фамилиями. А в ВАКе вообще почти все с «такими» фамилиями. Кто тебя не пустил?
   Этот безобидный, без всяких задних мыслей вопрос почему-то неизменно, с удручающим постоянством вызывал такую бурную реакцию у собеседника, что я довольно быстро отучился задавать его.
   В литературной среде я тоже не раз сталкивался с подобными обидами на почве «национального вопроса». Запомнился случай на региональной писательской конференции. Ответственный секретарь региональной писательской организации с трибуны стал жаловаться, что его мало публикуют, потому что у него фамилия «такая». Фамилия у него, действительно, была сильно «такая». Когда он закончил выступление, встал один из известных молодых местных авторов, член союза писателей СССР.
      — Марк Иосифович, пока вы с трибуны жаловались, мы тут подсчитали. Сейчас у вас публикаций больше, чем у Льва Толстого при жизни. А вот нас, молодых, вы зажимаете, все лимиты по издательству взяли себе лично. Как вы это объясните?
Объяснений не последовало. Возмущенный ответсекретарь сошел с трибуны, что-то озлобленно бормоча об антисемитизме.
  Во всяком случае, по делу о врачах-вредителях лично до меня, ученика 10 класса красно-ярской средней школы не дошло ни малейшего намека об антисемитизме. Можно допустить, что параноик Сталин и кровожадный Берия лелеяли настолько коварные, засекреченные планы, что решили провести антиеврейскую кампанию в стране втайне от народа, в том числе, и от самих евреев. Но какой смысл в подобном антисемитизме? Наоборот, крайне полезно было бы, чтобы СМИ тут же подняли вой о вредительстве именно евреев. Мне кажется, что разговоры об антисемитизме Сталина преследуют какую-то далеко идущую провокационную цель каких-то заинтересованных кругов.
   Зима в том году оказалась долгой и суровой. Ближе к ее концу наш физрук Игорь Васильевич Петров организовал еще одно крупное спортивное мероприятие — общешкольные лыжные гонки. Соревнования проходили в воскресенье — единственный тогда выходной день. Девушки старших классов шли 3 километра, юноши — 10. Нам предстояло бежать вдоль грейдера до Ленинского и обратно. Стартовали мы индивидуально, через минуту.
   Я вышел на лыжню в первом десятке. Общепризнанный фаворит Рубанов — через несколько минут после меня. Вскоре Толик обошел меня. Я потянулся за ним. Мы довольно легко начали обгонять лыжников, которые стартовали раньше. Погода стояла хорошая, снег плотный, лыжи скользили отлично. Рубанов, а за ним и я стали лидерами гонки. Толик бежал быстро и неутомимо. Я держался за ним с некоторым напряжением, но решил не отставать. На середине пути к Ленинскому начался попутный ветер. Сначала легкий, потом он задул все сильнее. Толик добежал до контрольного места перед Ленинским, повернул обратно, пробежал мимо меня. Я заметил у него первые признаки усталости. Я сам уже устал и сильно вспотел.
Когда я повернул, в лицо ударил сильный, пронизывающий ветер. Я оделся для гонки легко, в обычный спортивный костюм: куртка и шаровары из фланели. Горячий пот на теле быстро стал холодным. Я начал замерзать, несмотря на большую нагрузку. Рубанов уходил от меня все дальше. А я все сильнее замерзал, но прибавить ходу уже не хватало сил. Пошел снег. Вскоре началась настоящая пурга. Впереди сквозь снежные вихри маячила фигура Рубанова. Он уже не бежал, а шел, хотя довольно быстро. Изредка он оглядывался.
   На подходе к Красному Яру нам стали попадаться наши девушки, они все еще преодолевали свою смешную для нас дистанцию. К финишу Рубанов пришел, как обычно, первым. Я оказался вторым. Толик заметно устал, но казался бодрым и улыбался. А я еле держался на ногах и дрожал от холода.
   После этого я месяц провалялся в постели. Недели две у меня стояла высокая температура, дело доходило до бреда. Спас меня новый для Красного Яра пенициллин. Когда я смог, наконец, выйти на улицу, там буйствовала в полном разгаре весна.
В один из вечеров по радио передавали премьеру оперы Шапорина «Декабристы» из Большого театра. Я любил такие передачи и внимательно слушал новинку, о которой много писали и говорили. Я прослушал оперу от начала до конца.
   Вряд ли кто из радиослушателей, да и из посетителей Большого театра подозревал, что в те самые часы в Москве происходят серьезные события. Как потом говорили, именно на этот вечер Берия наметил государственный переворот. Все наши «вожди» присутствовали на премьере, и Берия собирался арестовать их прямо в театре. Позже москвичи рассказывали, что к этому дню в Москве находились огромные силы войск МВД и армии. В подворотнях многих домов, якобы, стояли танки.
   Мы, конечно, ничего об этом не знали. Опера мне не очень понравилась: ни запоминающейся музыки, ни ярких арий. А на следующий день по радио сообщили об аресте Берия, который оказался агентом множества иностранных разведок.
   Вскоре освободили арестованных ранее врачей-вредителей, в газетах перечислялись их фамилии. Мы обратили внимание, что освободили на одного человека меньше, чем арестовали. Один врач-вредитель бесследно исчез. Официально о его судьбе ничего не сообщалось. Ходили слухи, что он не выдержал методов пристрастного допроса, а попросту пыток, и умер.
Нас эта новость буквально потрясла. Мы жили в полной уверенности, что наши доблестные «органы» ни в коем случае не применяют физических методов воздействия на подследственных В Советском Союзе в «органах» работают почти исключительно коммунисты, как же они могли опуститься до гестаповских пыток!? Это не укладывалось в сознание.
   Нас воспитывала советская литература, советские кинофильмы, в которых наши разведчики и контрразведчики представлялись в высшей степени благородными, порядочными людьми. Они беззаветно жертвовали жизнью ради торжества справедливости и гуманизма. Фашисты и империалисты подвергали их нечеловеческим пыткам. Но чтобы наши славные советские контрразведчики применяли пытки — этому не хотелось верить Так после смерти Сталина мы испытали еще одно серьезнейшее потрясение.
   В таких событиях подошла к концу наша учеба в школе. Наш класс был дружным, но это довольно обычное явление. Нам повезло с классной руководительницей. Думаю, именно Раиса Давыдовна сделала наш класс сплоченным. Возможно, нам повезло с нашими «неформальными лидерами». У девочек командовала Рая Рудина, у нас — Гена Бурыкин.
   Хулиганов в нашем классе никогда не водилось. Обычные проказы, игры и развлечения проходили у нас более массово, чем в других классах. Возможно, дружбе способствовало и то, что в классе не было влюбленных пар, класс не раскалывало соперничество «рыцарей» и ревность девушек. К концу учебы компании девушек и юношей сдружились между собой.
   Нам сильно повезло и в том, что за все школьные годы среди нас не появилось откровенно асоциальных личностей. Когда мы на наших встречах вспоминали школьные годы, то все отмечали атмосферу дружелюбия. Никто не ябедничал, не доносил. За все школьные годы только Дмитрий Меркин да Натан Огурцов, пожалуй, стояли в некотором отдалении от остальных. Но и они не делали ничего, что могло бы расколоть класс. Несколько особняком в старших классах стоял Николай Татаринов, но и он не внес ничего отрицательного в моральный климат.
   О сплоченности класса больше всего, пожалуй, говорит успешная операция с экзаменационными билетами. Мы проделывали ее 5 лет, с 6-го по 10-й класс, и все годы дружно и свято хранили эту нашу не очень невинную тайну. Ни учителя, ни родители, ни другие школьники никогда ничего не знали об этом. Думаю, я первым раскрываю наш великий секрет. Но сейчас, за давностью лет, это уже можно сделать.
   Говорят, плохое забывается, запоминается только хорошее. С этим можно поспорить. Кто не запомнил на всю жизнь горечи и обиды от несправедливостей жизни далекого детства? Жизнь состоит не только из радостей. Но что удивительно, никто из одноклассников не запомнил ничего злого и несправедливого из школьной жизни. Конфликты, конечно, иногда возникали — обычные конфликты среди подростков, юношей и девушек, нормальные конфликты нормальных людей. Мальчишки поколачивали девчонок, но без зла. Девчонки давали нам сдачи, — тоже беззлобно. Кто-то кого-то «треснул» учебником по затылку. Кто-то в кого-то запустил чернильницей. Кто-то в сердцах отпустил кому-то затрещину. Но все это шло «от чистого сердца» и быстро забывалось.
   В классе ничто не напоминало, даже отдаленно, печально знаменитую бурсу. Старшие не помыкали младшими, хотя с нами учились переростки. Никто никогда не издевался над другими. Не существовало унижения, черной зависти, подсидок, подножек. Можно перечислить всех одноклассников, — о каждом вспоминается только хорошее. О тех, кто не сблизился с коллективом, мы вспоминаем без отрицательных эмоций, разве что с сожалением, что сами не сумели найти к ним подход.
   Витька Седякин запомнился щедрой, немного озорной и чуть бесшабашной улыбкой на круглом веснушчатом лице. Он отличался подвижностью и непоседливостью, энергия била из него фонтаном. Он постоянно влипал в какие-то озорные проделки, считался зачинщиком большинства наших проказ, но все это проделывал безобидно, без намека на хулиганство, с юмором. Даже через многие годы, когда он стал крупным руководителем и называл себя в третьем лице: Седякин сказал, Седякин считает, — в выражении его твердого волевого лица просматривалось озорное, с юмором, доброжелательное отношение к людям.
   Почти прямой противоположностью ему казался Алик Васильцев, серьезный, обстоятельный, спокойный. Он все делал основательно. Если он принимался что-либо объяснять, то объяснял дотошно, со знанием дела. Когда он рассказывал, что летом косил сено, то попутно просвещал нас во все детали этого процесса. Он до мелочей объяснял, как оттягивается и затачивается жало косы, как насаживается коса на косовище, как и где устанавливается рукоятка на косовище. Старательно пояснял, почему косить траву надо утром, пока не сошла роса, как надо ворошить и сгребать скошенную траву, как надо укладывать сено в стога, как при этом рациональнее держать вилы, и какой длины нужна рукоятка, когда удобнее использовать трехзубые вилы, а когда — четырехзубые. Когда он объяснял, как запрягают лошадь, то изливал на нас массу сведений о лошадях вообще, о конской упряжи, об устройстве и назначении чересседельника, хомута, дуги, подпруги, шлеи, гужей.
   Его можно бы назвать занудой, если бы не его юмор. Он много шутил, любил рассказывать веселые истории и анекдоты, частенько подшучивал нам собой. О его актерском таланте я уже говорил. Этот свой дар он использовал в самых разных ситуациях. Обыгрывал эти ситуации он мастерски, имитировал голоса и манеры любых людей. Я до сих пор помню его поистине талантливые импровизации на разные житейские ситуации. На наших встречах его анекдоты туркменского колорита можно считать образцами актерского мастерства. Все-таки в нем погиб большой актер.
   Неизвестным для широкой публики его подлинным актерским шедевром стала не очень скромная, даже очень не скромная, но популярная у нас инсценировка. Алик от лица стеснительной девушки изображал успешное соблазнение ее неким ловеласом. Эту пикантную сценку мы частенько просили повторить в мужской компании.
   Скромным и добрым, всегда улыбчивым запомнился Борис Маргулин. Он не лез на первый план, старался держаться в тени. Улыбался он немного смущенно, будто заранее извинялся за то, что отнимает наше время. Он почти не участвовал в наших проказах. Мы иногда заваливались к нему домой большой и шумной компанией и всегда встречали с его стороны радушный прием.
   Братья Маргулины жили с вечно занятым работой отцом и с мачехой. За хозяйством следила мачеха, толстая и не очень опрятная еврейка. На ее руке почти у самого плеча висела большая, со сливу бородавка на тоненьком, как ниточка, корешке. Мы не раз серьезно обсуждали, что срезать или отрывать эту бородавку никак нельзя, человек истечет кровью и    умрет.
   Эта добродушная женщина не препятствовала нашим визитам. У Маргулиных имелся радиоприемник, и мы часами слушали «Маяк». По «Маяку» круглосуточно передавали песни, одни только песни, без каких-либо других сообщений. Говорили, что «Маяк» служит радиопеленгом для наших летчиков. «Маяк» работает и в XXI-м веке, но это совсем другой «Маяк». Ловкие ребята удачно использовали старое, заслуженное название радиостанции для коммерческих целей. В 2004 году они отмечали свое двадцатилетие, при этом как-то позабыли о «Маяке» советских послевоенных лет.
   Незадолго до окончания школы у Маргулиных появилась совсем необычная новинка электронной техники — первый советский телевизор КВН. Этот агрегат величиной с трехламповый приемник имел экран размером в почтовую открытку. Нам хватало и такого размера, на слабость зрения никто не жаловался. Немного позже Маргулины приобрели к этому чуду техники огромную лупу на подставке, чтобы увеличить изображение. Мы нормально отнеслись к телевизору, мы считали себя образованными людьми, и чудеса техники не изумляли нас.
   Я не помню случая, чтобы Борис на кого-нибудь повысил голос. Наоборот, если он становился свидетелем конфликта, то старался погасить назревающий скандал. В школьные годы он не раз проявлял житейскую мудрость, когда в немногих словах объяснял разгоряченным противникам возможные незавидные социальные последствия их запальчивости.
   Сейчас Маргулин со всей семьей живет в Германии, в Карлсруэ. После распада СССР его братья: Роман, Михаил и Яков, — уехали за рубеж. Борис тоже собирался покинуть нашу ставшую неприветливой к своим подданным родину. Ему требовалось налаживать здоровье, сильно подорванное тяжелой болезнью и сложной операцией. В России он не мог получить необходимой медицинской помощи даже при всех связях и богатстве его братьев.
Но на его пути встали непреодолимые препятствия. Его жена Зина была русской, и по еврейским законам их дочь считалась русской. Дочь вышла замуж за русского, и внуки Бориса оказались русскими во втором поколении. А русских гостеприимная Германия не хотела принимать в свое демократическое лоно. Борис много лет пытался преодолеть неожиданное препятствие, но безуспешно.
   Как ни горько, помогло несчастье. У их единственной дочери Аллы случился сильнейший инсульт на почве аневризмы мозговой артерии. Алла осталась жить, но оказалась почти полностью парализованной. И опять на помощь пришли братья и еврейская община Энгельса и Саратовской области. Деньги и связи сделали невозможное. В условиях российской разрухи Алла стала оживать. Со временем она даже научилась немного обслуживать себя. Но российские врачи не могли больше ничем помочь ей.
   Видимо, братья хорошо тряхнули мошной перед германскими властями. Маргулины получили разрешение на временное проживание в Германии до излечения их дочери. Они неожиданно для всех снялись с насиженного места и уехали в Германию. Это произошло почти через год после встречи одноклассников в 2003-м году. Перед отъездом Борис написал мне, что они временно уезжают в Германию на лечение Аллы. Позже он коротко описал мне свои заграничные впечатления.
   Он писал, что немцы относительно легко разрешили им постоянное жительство. Всю семью Маргулиных отправили на бесплатные курсы немецкого языка. Аллу германская медицина вылечила полностью. Немцы выделили им бесплатно жилье. Алла и ее семья получила трехкомнатную квартиру, Борис и Зина — двухкомнатную. Всех снабдили бесплатной одеждой, мебелью, необходимыми продуктами. Борису и Зине выплачивают пособие по старости — в два раза выше среднероссийской зарплаты. Борис доволен жизнью и с горечью вспоминает «россиянскую» реальность.
   Борис сообщил, что неподалеку, в небольшом немецком городке доживает свои бесславные дни наш квазипрезидент Горбачев. За предательство социалистического лагеря и прежде всего, за передачу ГДР в лоно ФРГ Горбачева в Германии называют «Немец №1». Немцев можно понять, за чужой щекой зуб не болит. Но президенту великой страны, пусть фальшивому, не к лицу получать такие титулы от чужого народа. Русский же народ никогда не простит этого трусливого и недалекого предателя.
   Флегматичный, на редкость молчаливый Юра Мордовин отличался редким добродушием. Он охотно выполнял роль ведомого. Постоянный и непременный участник всех наших проделок, не всегда безобидных, он потом переживал в своей душе драму борьбы между пионерской совестью и товарищеской солидарностью. Я не раз с любопытством наблюдал, как следы этой борьбы отражаются на лице моего друга. Он вздыхал, моргал, покряхтывал, смущенно улыбался. Было заметно, что он недоволен собой, искренне удивлялся своей неразумности, корил себя за то, что оказался способен на такое. Вся эта борьба проходила в полном молчании. А потом мы затевали что-нибудь новенькое, и Юра снова беззаветно и с энтузиазмом шел за товарищами.
Он не избегал острых ситуаций, не уходил от ответа за наши общие проделки. Очень жалею, что Юра недолго учился с нами, и что мы потеряли его след.
   Отличался интеллигентностью среди нас Слава Казантинов. Он как и Юра был очень добрым и безобидным мальчишкой. Его хорошо воспитал отец, главврач районной больницы. У отца Слава набрался множества непривычных для нас слов и фраз. Эти выражения заменяли у него обычные в Красном Яре крепкие и соленые словечки в острых ситуациях. Мы не видели нечего необычного в таких народных эпитетах и метафорах. Мы росли в простой и непосредственной сельской среде. Непечатные выражения казались привычными в разговорах взрослых. Мы для «красоты» или для «геройства» тоже иногда щеголяли такими ужасными в детских устах словечками. К счастью, в нашем классе фольклорные выражения не процветали. А Слава вообще никогда не применял их.
   Горячо отзывался на чужие беды Вовка Батарин, брат легендарной Риты. Ярко выраженный холерик, он близко к сердцу принимал любые невзгоды и радости каждого из нас, искренне старался помочь огорченным. Худенький, небольшого роста, он запомнился всем именно этим качеством сопереживания. Он отличался редкой находчивостью, никогда не лез за словом в карман. Настроение у него, как положено у холериков, менялось быстро и часто, но я не припомню, чтобы он злился на кого-то, дрался или хотя бы ругался с кем-нибудь.
   О своем друге Льве Казанцеве я уже писал. Резковатый в суждениях, иногда, пожалуй, категоричный, он поступал и высказывался конструктивно и эмоционально положительно. Он сделал многое для нас, приоткрыл сельским подросткам хитросплетения жизни большого города. Он первым показал нам, что мир не ограничивается Красным Яром, что на свете, совсем рядом, есть много сложных и интересных явлений, давно освоенных и отработанных умными людьми.
   Со Львом я встретился совсем неожиданно при поступлении в Саратовский университет, и он здорово помог мне на вступительных экзаменах. В школе я учился старательно, знал школьные дисциплины чуть ли не наизусть, в 10 классе проштудировал толстенный том пособий для поступающих в ВУЗ с вопросами и задачами усложненного типа. Но на экзаменах в СГУ третьим вопросом в билете мне попалась совершенно непонятная задача с элементами высшей математики. Я понятия не имел, как ее решать и сидел в глубокой задумчивости. Попытка получить помощь от сидящих рядом абитуриентов не привела к успеху. То ли они сами не знали, как ее решать, то ли не пожелали помогать сопернику при очень большом конкурсе.
   И вдруг ко мне подошла девушка, ассистент экзаменатора. Девушка почти неслышно спросила, есть ли трудности. Я молча показал пальцем на злосчастный третий вопрос. Она безмолвно удалилась, а через пару минут снова подошла и положила передо мной сложенную в крохотный квадратик шпаргалку с решением. Я даже не нуждался в шпаргалке, хватило бы намека на принцип решения этой незнакомой задачи повышенной сложности, — все-таки я не зря в школе учился только на отлично. Я решил задачу, тут же нашел второй вариант решения. Такой успех произвел впечатление на преподавателя, он поставил мне пятерку. После экзамена Лев, который «болел» за меня в коридоре, сказал, что он знаком с этой студенткой по спортивной секции, и что он попросил ее помочь мне.
   К моему большому сожалению, после поступления в ВУЗ я потерял Льва из виду. Больше мы с ним никогда не встречались. Как сказал поэт, «что имеем — не храним, потерявши — плачем».
   Очень серьезный, даже солидный Вася Полулях, мой сосед по парте в последних трех классах, постоянно занимался важными хозяйственными делами. Из-за этой занятости он, как и Борис Маргулин, почти не участвовал в наших общих делах и развлечениях. Пожалуй, единственное, что он позволял себе, это футбол. Он показал себя отличным форвардом, быстрым, упорным, неутомимым и неудержимым. Он и жил так же — упорно и целеустремленно. Он редко улыбался, а если делал это, то как-то смущенно. Казалось, он, как и Борис Маргулин, стесняется, что    отнимает драгоценное время на такое несерьезное занятие.
   В десятом классе мы с Васей попали в довольно нелепую, трагикомическую историю. Мы с ним сидели на первой парте у окна, почти на уровне учительского стола. На предыдущем уроке литературы я получил очередную пятерку и, естественно, почил на лаврах. Даже отличнику надоедает изо дня в день зубрить опостылевший учебник. Но на следующий день моя мать, учительница литературы, опять вызвала меня к доске. К счастью, речь шла о моем любимом поэте Маяковском. Я уверенно направился к доске. Вася на всякий случай раскрыл учебник и положил его на парту вверх ногами, чтобы я мог при необходимости освежить память источником знания. Я мог бы рассказать все «своими словами», что всегда ценится в школе, но почему-то поленился. Я встал перед самой партой и принялся бодро читать учебник, прилагая свое небольшое актерское умение, чтобы не выдать себя. И вдруг в тексте попалось какое-то непонятное слово. Я не смог его прочитать сходу и в азарте, забыв обо всем, наклонился к учебнику и развернул его к себе, чтобы получше разглядеть незнакомое слово. Расплата наступила немедленно. Я схлопотал двойку, а Вася — суровое педагогическое внушение.
   Главным юмористом в старших классах считался Борис Борисенко. Охотнее всего он посмеивался над самим собой. Из-за этого и из-за украинской фамилии мы прозвали его запорожским казаком Пупенко, в сокращенном варианте — казак. Он не обижался. Он никогда ни на кого не обижался. Любое недоразумение он переводил в легкий юмор. Учился он «разнообразно», получал пятерки, четверки и тройки, иногда даже «пару». Свои неудачи на учебном поприще он переносил так уморительно, что мы невольно учились у него встречать неприятности с улыбкой. Атмосфера дружелюбия в классе поддерживалась во многом благодаря Борису.
   Яркую память оставил по себе в нашем классе Геннадий Бурыкин. Он учился с нами всего два с небольшим года, но эти годы был нашим непререкаемым лидером. Он никогда не командовал нами, тем более не помыкал кем-либо. Он даже не говорил: делай, как я. Он просто делал что-нибудь, и мы все неизвестно почему тянулись за ним. Видимо, его хорошо воспитал отец. Не перечесть всего, что он умел, и что мы переняли у него. Возможно, поэтому мы признавали его лидерство.
   Когда Виктор Седякин много лет спустя рассказал мне о несложившейся жизни Бурыкина, мы оба опечалились. Эти сведения о позднем периоде жизни нашего мальчишеского лидера мы старались не разглашать. Сейчас, когда мы приближаемся к последнему закату, такие нюансы наших судеб уже не имеют значения.
   Среди наших девочек тоже не оказалось никого со злым сердцем. А если такие и были, то мы, наверное, просто не давали им развернуться. У девочек бессменным лидером считалась Рая Рудина, пока не ушла из школы. Она любила командовать, что естественно при ее энергии и инициативности, но командовала, насколько можно судить со стороны, разумно. Ее уважали все в классе, и девочки, и мальчишки, уважали без малейшей примеси страха. У женщин рано проявляется материнское чувство защиты ближнего своего, такие женщины на Руси не редкость. Это чувство развивается с детства, с игры в дочки-матери. Вот и Рая чуть ли не с 4-го класса стала такой «матерью» для наших девчат.
   Мы привыкли задирать «неполноценных» девчонок, дергать их за косички, давать им щелбаны, подзатыльники, тумаки. И вот однажды я без зла, но со всей молодецкой силой хватил кулаком по спине одну девочку, кажется, Люсю Грач. Ударил и забыл, даже не помню, как отнеслась к этому сама Люся. А на следующей перемене ко мне подошла Рая Рудина и с упреком сказала:
   — Ты больно ударил Люсю. Не дерись так сильно.
Этот спокойный, твердый упрек подействовал на меня сильнее, чем если бы все наши девочки долго и громко кричали на меня, или бы устроили мне коллективное отмщение.
Рая бдительно стояла на страже интересов девочек. Она не только со мной провела воспитательную работу. Стоило кому-то из мальчишек превысить «меру необходимой обороны», — Рая тут как тут. По первой жалобе обиженной она отчитывала виновного. Отчитывала без надрыва, но виновному становилось стыдно. Спокойно и твердо она разъясняла незадачливому «рыцарю» его неправоту. Этого обычно хватало надолго. Возможно, благодаря Рае в нашем классе не процветали силовые методы общения между полами.
   Люся Пашина — молчаливая, спокойная, улыбчивая, серьезная худенькая девочка, наша непременная отличница. Она не претендовала на лидерство, с первого дня появления в классе охотно заняла скромное место под крылышком Раи Рудиной, они подружились и всегда появлялись вместе. По первой просьбе она давала свои тетради всем желающим списать.
Мы посмеивались над ее «Шкарлой», над ее «семимесячностью», но это оставалось беззлобным подшучиванием только в мальчишеской среде. Не знаю, кто из них был автором, но именно    Люся и Рая придумали и много лет осуществляли изумительный по красоте трюк с экзаменационными билетами. Не знаю, как развивались отношения Генки Бурыкина и энергичной горожанки Тани Кругловой, но сейчас я полагаю, что Бурыкин влюбился в Люсю Пашину. Как-то на дне рождения у Тони Пилипенко Бурыкин вдруг запел частушку:
   Дайте ножик, дайте вилку,
   Я зарежу свою милку!
И тут же обратился уже прозой к Люсе:
   — Милка — это ведь Люся, правда!
Выражение его лица в этот момент запомнилось мне, и я понял, что взгляд Бурыкина тогда выражал сильное лирическое чувство.
   Если Виктор Седякин прав, и операцию с билетами придумала одна Люся, и она же сама 5 лет осуществляла эту трудоемкую операцию, то остается только снять шляпу перед этой удивительной девочкой. Люся оказалась на две головы умнее всех нас. На каждой встрече мы жалели, что ничего не знаем о ее судьбе.
   Безропотная, тихая девочка Таня Бураш старалась держаться незаметно. Возможно она стеснялась своей откровенной бедности и весьма скромных успехов в учебе. Таня не блистала знаниями и довольствовалась тройками и редкими четверками. Никто не слышал от нее резкого или, тем более, грубого слова. А поводы для таких слов у нее имелись. Мы с присущей подросткам бессердечностью частенько посмеивались над ее тройками, над ее рыхлой фигурой, над ее одеждой. Но даже в этом случае мы высмеивали не бедность ее платья, а нелепый узор на нем. Думаю, что за всю свою жизнь Таня никого не обидела.
   Тоня Пилипенко — самая веселая девочка в классе. С ее лица почти не сходила добрая улыбка. Возможно у нее, как и у Бориса Борисенко, примесь украинской крови обеспечивала неистощимый запас добродушного юмора. Отец у Тони, как помнится, работал председателем одного из наших колхозов, то ли «Рот фронт», то ли «Свежая сила». Этот солидный, серьезный, хозяйственный человек, по слухам, на фронте служил большим начальником, чуть ли не старшиной.
   Он материально неплохо обеспечивал семью по тем временам. Тоня, пожалуй, единственная из класса могла пригласить к себе домой весь класс на какой-нибудь праздник. Угощение при этом подавалось обильное, хотя и без деликатесных изысков. Сама Тоня не подчеркивала достаток своей семьи, держалась скромно, ничем не выделяла себя из подруг. Этому, возможно, способствовали ее скромные успехи в учебе. Тоня тоже не приехала ни на одну нашу встречу, и мы ничего не знаем о ее судьбе. Даже ее пламенному, хотя и глубоко разочарованному поклоннику Виктору Седякину не удалось раздобыть какие-либо сведения о ее дальнейшей жизни.
   Валя Фадеева, смешливая девчушка, подвижная, острая на язык и очень общительная, обладала красивым, певучим и звонким голосом, она много и охотно пела и постоянно выручала Раису Давыдовну в самодеятельности. Ей было чем похвастаться, но при всей живости характера Валя старалась держаться в тени. Зато когда дело касалось междоусобной розни между мальчишками и девочками, она отчаянно защищала подруг и под горячую руку могла применить физические методы воздействия на зарвавшихся сорванцов. В такие моменты Валя становилась настоящей пассионарией. Но, восстановив социальную справедливость, она снова скромно уходила в тень.
   Самой серьезной девочкой считалась у нас, пожалуй, Валя Храброва. В отличие от других девчонок она редко смеялась, не страдала разговорчивостью, всегда болела за справедливость. Ее сдержанные, на редкость объективные оценки событий тоже немало способствовали созданию атмосферы доброжелательности в классе. Основная ее черта — скромность, но при этом Валя сумела стать одним из лидеров класса. Ее мнение ценили все мы. Училась она на хорошо и отлично, причем пятерки преобладали. Она вполне могла стать отличницей, но почему-то не стала. Валя жила в Звонаревке и все годы ходила в школу и из школы пешком за четыре километра. Возможно, именно это помешало ей стать отличницей.
Аля Кабелева появилась у нас в восьмом классе, ее семья жила в Подстепном, и Аля мало участвовала в наших общих делах. После окончания школы она поступила в библиотечный техникум и основную часть жизни работала заведующей магазином детской книги в городе Марксе. При второй встрече одноклассников, в 1978-м году ее там разыскал Виктор Седякин. На другие наши встречи Аля почему-то не приезжала. Мы с большим огорчением и с чувством раскаяния узнали спустя годы, что к третьей нашей встрече Аля уже умерла, не дожив до пятидесятилетия.
   Каждый наш одноклассник может стать героем увлекательной повести, хотя никто из нас не достиг больших высот и головокружительных успехов. Возможно, причина наших скромных служебных карьер лежит как раз в атмосфере доброжелательности, которая царила в классе. Трижды прав Григорий Климов — не власть портит людей, но во власть рвутся испорченные люди. Наши родители, учителя, особенно мудрая Раиса Давыдовна ненавязчиво искореняли из нашей души отрицательные качества. Они добились успеха, а их нас никто не жалеет о прошлом, о каких-то упущенных возможностях в продвижении по службе. Нас воспитали в неприятии карьеризма, зависти, подсидок, стремлении делать карьеру «по трупам». Раиса Давыдовна твердо пресекала малейшие проявления подобных качеств.
Из нас только Виктор Седякин достиг руководящих высот. Но свои «генеральские» должности он получил в провинциальной Башкирии, где наверняка не процветали подсиживание, наушничество, подножки и прочие приемы подковерной борьбы. Когда ему пришлось столкнуться с изощренными акулами московской верхушки, он не опустился до их методов и потерпел поражение.
   В нашем классе учились дети семей из различных социальных слоев. Юра Мордовин, Гена Бурыкин, Толик Гусев, Славик Кляксин, Вовка Батарин, Света Евдокимова, Тоня Пилипенко, Слава Казантинов росли в семьях районной сельской элиты. Таня Бураш, Аля Кабелева, Валя Цыганенко, Шура Седых, Николай Татаринов, наши Хасанята происходили из низов. Остальные жили в семьях среднего достатка, хотя и эти средние семьи заметно различались по материальному уровню.
   А в классе мы не чинились друг перед другом. Никогда не возникали среди нас даже мелкие недоразумения по этому поводу, никто не хвастал высоким положением родителей. Никто не упрекал других в бедности. Да по большому счету в те годы не так уж различались мы в материальном положении.
   Мы знали, что в нашей стране люди равны, что перед каждым из нас открыты все дороги, только не плошай сам. Кажется, мы рождались с этим убеждением, оно сопровождало нас основную часть жизни. Дикими казались вычитанные из книг привилегии детей богатых или высокопоставленных родителей в капиталистических странах. Наши судьбы полностью подтвердили это наше убеждение. Это уже потом, в последнем периоде существования СССР люди разделились на номенклатуру и «быдло». Все оставались официально равными, но фактически одни считались более равными, а другие — менее.
    Мы входили в дом любого одноклассника. Единственное исключение, пожалуй, представлял дом второго секретаря райкома ВКП (б) Гусева. Сам Толик не кичился своим отцом. Но мать не позволяла ему приводить гостей в дом. Только вездесущему Витьке Седякину удалось проникнуть в эту элитную цитадель. В школьные годы он свято хранил молчание об увиденном. Много лет спустя он рассказал мне, что поначалу мать Гусева встречала его внешне любезно, но очень чопорно. Чувствовалось, что она не в восторге от визита известного озорника Седякина в потертых штанах да еще босиком. Седякин запомнил солидную мебель у Гусевых, скорее всего трофейную. На каждом шкафу, на каждом стуле красовался вырезанный по дереву фашистский орел с распростертыми крыльями. Возможно, эти вражеские орлы являлись причиной негостеприимства старших Гусевых.
    Толик же охотно проводил время в нашей компании, не сторонился товарищей. Он не пропустил почти ни одной рыбалки, ни одного набега на колхозную бахчу. Если он чем отличался, так это повышенным чувством собственного достоинства по сравнению с нами. Помню, однажды кто-то подразнил его каким-то не очень удачным прозвищем. Толик не показал виду, что обиделся, но вежливо и твердо попросил не называть его так, ибо такое прозвище не соответствует действительности и не характерно для свойств его личности. Обычно в таких случаях обиженные без церемоний давали достойный ответ, мол, сам дурак. Ответ Толика мы оценили как более соответствующий мужскому достоинству. С тех пор мы старались следить за языком и не задевать достоинства товарищей.
   Наступил день нашего последнего школьного звонка. Во дворе школы выстроились на торжественную линейку все ученики в чистой, отутюженной одежде. Звучали прочувствованные речи, первоклассники вручали выпускникам цветы. Директор зачитал приказ о занесении лучших учеников в книгу почета школы. Потом наш класс сфотографировался на школьном крыльце вместе с учителями.
   Мы стояли юные, счастливые, нарядные, каждый с букетиком лесных ландышей в руках. На снимке среди нас Раиса Давыдовна Варновская, директор школы Илья Михайлович Сухонцев, Бирская Клавдия Алексеевна, моя матушка — завуч школы Федина Антонина Алексеевна, Григорий Иванович Сметличный. Это единственный снимок класса в полном составе.
Желающие фотографировались группами, как сейчас говорят, по привязанностям. Сохранилась фотография нашего музыкального трио: Толик Рубанов, Алик Васильцев и я с букетиками ландышей и с улыбками до ушей. Головы наши сильно склонились в одну сторону, отчего радостные широкие улыбки кажутся слегка идиотскими.
   Начались экзамены на аттестат зрелости. Экзаменов мы сдавали много: сочинение, математика устно и письменно, русский язык, литература, история, география, алгебра, физика, немецкий язык. Нагрузка была большая, но мы крепко стояли на ногах.
   К счастью, и на выпускные экзамены билеты готовили наши изобретательные девочки во главе с Люсей Пашиной на бумаге в клеточку по давно отработанной системе.
   Не обходилось без казусов. Мне запомнился ответ Седякина на экзамене по истории. Я уже подготовился и ждал своей очереди. Седякину попался вопрос о декабристах. Виктор почему-то растерялся и понес явную чушь. Директор, он же наш историк, заботливо задал наводящий вопрос:
   — Кто тогда был императором России?
Виктор подумал и неуверенно ответил:
   — Александр.
   — Какой Александр?
Виктор глубоко задумался и предположил:
   — Первый?
   — Правильно! — обрадовался директор. — Ну, а дальше?
Виктор опять погрузился в размышления и, наконец, радостно объявил:
   — Александр умер!
   — Дальше, дальше!
И тут Седякина осенило:
   — У Александра был сын!
Члены экзаменационной комиссии раскрыли от изумления рты. У меня тоже буквально отвисла челюсть. Всем известно, что заварушка с декабристами произошла, в том числе, потому, что император Александр I не имел детей. Илья Михайлович растерянно спросил:
   — Какой сын?
Седякин уверенно ответил:
— Сын Семен!
Весь класс нервно захихикал. Витьке грозило немалые неприятности по оценке его исторических познаний, но никто не мог удержаться. То ли он вспомнил почему-то Сен-Симона, то ли ему пришел на ум Семеновский полк на Сенатской площади, — неизвестно, откуда взялся этот сын Семен бездетного императора Александра I.
   В целом экзамены прошли нормально. Двоек не было, да и не могло их быть на выпускных экзаменах. Помимо всего прочего, наш класс считался одним из самых сильных в школе.
Со мной же случился редкий казус. Мне выдали аттестат зрелости с одними пятерками. Директор сказал, что отправит необходимые документы в область для получения золотой медали, — первой за всю историю школы. Я не стал ждать медали и выслал свои документы вместе с оригиналом аттестата в Ленинградский Горный институт. Я окончательно изменил физике атомного ядра и решил стать геологом. Когда я уже собирался ехать в Ленинград на вступительные экзамены, меня вдруг вызвал в школу Илья Михайлович. Он выглядел озабоченно и встревожено.
   — Понимаешь, тут такая история. В общем, область не утвердила тебе медаль. Сдавай свой аттестат назад, я тебе выпишу новый. Нельзя, чтобы в аттестате одни пятерки, а медали нет. Сам поставь себе две четверки или одну тройку, по каким хочешь предметам. Чтобы не было вопросов.
   Сообщение ошеломило меня. Пришлось срочно писать в Ленинград, чтобы вернули мои документы. Слава Богу, времени еще хватало. Аттестат мне вернули. Я сдал его Илье Михайловичу, а в новый аттестат вписал себе две четверки. Это произошло в последние дни перед вступительными экзаменами в ВУЗы.
   Позже я понял, в чем дело. В школе никогда не было медалистов, и никто не знал механизма получения медалей. Директор не знал, что медаль надо заявлять в области заранее. А теперь в облоно не нашлось «лишней» медали для неожиданного претендента из какого-то Красного Яра. На все медали давно имелись персональные заявки. Естественно, облоно не утвердило меня в списках медалистов.
   История со вторым аттестатом — тоже результат неопытности Ильи Михайловича. Никто не принуждал его выдавать мне новый аттестат с двумя четверками. Это уже сам директор перестраховался. Потом я сталкивался с людьми, у которых в школьном аттестате стояли одни пятерки, а медали не было. Это как раз те редкие случаи, когда облоно не утвердило кандидата на заранее заявленную медаль.
   Так я остался без медали и заодно потерял право на титул круглого отличника, ведь теперь в моем аттестате красовались две четверки. Меня это не волновало, мое честолюбие не простиралось так далеко. Тревожило только то, что теперь у меня не оставалось времени на отправку документов в Ленинград.
   Похожая история, но по совсем другой причине приключилась и с Виктором Седякиным.
   «Я летом 1953-го года отправил документы в Ленинградское высшее военное морское училище им. Дзержинского, в котором уже учился Пашка Пашутин. Мы с Пашкой были «по корешам», и он уговорил меня поступать туда же. Пашка закончил школу раньше нас, потому что сдал экстерном экзамены за 10 классов, так как он учился в техникуме. Документы я отправил из Красного Яра втихаря, а обратный адрес указал красно-ярский, потому что жил последний год у сестры, а родители уже уехали в Подлесновский район, совхоз Подлесновский.
   "Сам я после школы тоже уехал к родителям. Раиса Давыдовна ничего, конечно, не знала, иначе мне пришлось бы плохо, она спала и видела меня студентом Саратовского автодорожного института. В САДИ училась моя старшая сестра Галя, а я выкинул такой фортель. Ответ из училища пришел в Красный Яр. В конверте была доверенность училища со штампом адмиралтейства на предмет приема от меня аттестата зрелости, и бумага, по которой я в начале июля должен быть в Ленинграде для сдачи вступительных экзаменов. И вот ситуация: ответ лежит в Красном Яре, я и забыл, что указал обратный адрес в Красном Яре, а я гуляю по подлесновской земле и в ус не дую.
  " Сердце забило тревогу во второй половине июля, когда уже заканчивался срок подачи документов во все ВУЗы. Я помчался в Красный Яр, получил письмо, которое пришло по старому адресу, прочитал ответ из училища, раскричался на почтовиков, там еще работала наша Валя Цыганенко, но сделать уже было ничего нельзя. Я вернулся домой, собрал чемодан и — в Саратов. Документов школьных у меня нет, только доверенность из Ленинградского училища.
   "В Саратове я нашел Борьку Борисенко, он жил на квартире с Николаем Татариновым, они подали документы в институт механизации сельского хозяйства. В САДИ конкурс 6 человек на место, а в институте механизации — недобор. Они меня уговорили идти в механизацию, так как у меня на руках нет аттестата, но поскольку институт попроще, то меня там, уверяли они, с радостью встретят. До экзаменов оставалось три дня, мы пошли в приемную комиссию, нас оттуда прогнали словом и делом, в общем, картина «Не ждали». Мы, растерянные и обиженные, поехали в САДИ.
   "Мы считали, что там у меня нет никаких шансов. В приемной комиссии я попал к очень вежливой и обходительной даме. Она меня выслушала и говорит: «Идите на прием к ректору, все ему расскажите, и он разрешит выдать вам экзаменационный лист». Я, конечно, ей клялся, что документы у меня будут через 2-3 дня. Что я тогда пережил, — моим бурлацким языком не высказать. В общем, у ректора я побывал, разрешение на выдачу экзаменационного листа он дал. Мы втроем кинулись на Сенной базар, срочно требовалась фотография. Фотографировал меня армянин, мокрые карточки он доставал из ведра с водой. Я узнал себя по рубашке. Это фото приклеено на студенческом билете, который я храню по сей день.
   "Мы опять втроем поехали в САДИ. Один пишет заявление о приеме меня в институт, другой пишет заявление о предоставлении общежития и т.д. Вот так судьбе было угодно распорядиться: где я хотел учиться — прогнали, а где не хотел, и где был большой конкурс, — отнеслись по-человечески. Женщину, которая говорила со мной в приемной комиссии, звали    Валентиной Ивановной, она работала ассистентом кафедры «Детали машин». Я, уже будучи студентом, напомнил ей об этом, мы посмеялись. Я отметил: хорошие люди встречаются чаще, и встречаются они хорошим людям, таким, как я, например. Понял намек, а?».
   Все это произошло с нами потом, после вручения аттестатов зрелости. Вручение проходило в спортивном зале, самом просторном помещении школы, очень торжественно и трогательно.
После собрания Раиса Давыдовна попросила нас, выпускников, зайти в наш класс, — тогда не было кабинетной системы, и каждый класс занимал одно и то же постоянное помещение. Мы расселись по привычным, уже бывшим своим партам. Раиса Давыдовна завела с нами разговор о нашей будущей жизни. Потом она зачитала наши характеристики, начиная с пятого класса.
Мы шумно встречали эти характеристики. Несмотря на сухую официальность казенных слов, в них все-таки проглядывали индивидуальные черты, не всегда приятные для нас. В характеристиках за 6-й класс почти всем мальчишкам Раиса Давыдовна вписала «нетоварищеское отношение к девочкам». Мы дружно запротестовали.
   Наши девушки так же дружно поддержали это обвинение. В ходе дебатов выяснилось, что в шестом классе девочки особенно страдали от наших подзатыльников и тумаков. Почти все они из-за этих самых «нетоварищеских отношений» ходили с синяками. Пришлось нам смирить гордыню и покаяться.
   Вечером состоялся наш выпускной бал. Мы пировали до утра и встретили свой последний школьный рассвет над нашей речкой. Разошлись мы, когда уже совсем рассвело.
Школьные годы остались позади. Впереди лежала бесконечная самостоятельная жизнь. Своей судьбы не знал никто, но все верили, что она будет светлой.