Советские социалистические сказки

                В. ФЕДИН

                СОВЕТСКИЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ СКАЗКИ
                Матери моей, да  будет ей земля пухом.

Автор выражает искреннюю признательность
и глубокую благодарность
Земилю Эмирзяновичу Асматуллову
и Сергею Александровичу Павлову.

                АННОТАЦИЯ
    Что такое Бермудский треугольник, где живет снежный человек, откуда берутся летающие тарелки, есть ли на свете Несси? Об этом и еще кое о чем – «Сказки».Это не совсем советские и совсем не социалистические сказки, но таких сказок за 70 лет Советской власти никто не сумел сочинить. Поэтому пришлось изобретать "общечеловеческие" сказки. Но когда Советская власть стала рушиться, сразу появилось множество сказок, в основном страшных. Во сказки и стали Советскими  и социалистическими, хотя в социализм уже никто не верил.   
   ...Как жители Новоедунова докатились до такой жизни? А кто виноват? Да сами они, новоедуновцы, никто больше. Что же делать? Для начала – почитать «Очерки», посмотреть в зеркало и крепко подумать. Вначале должна быть Мысль, а не хватательные рефлексы.
   ...Homo Sapiens робко поднимается с четверенек, изумленно смотрит на звезды, мучительно ищет свое место на планете Земля и в безграничной Вселенной, безуспешно пытаясь постичь тайны величайшего, только человеческого чувства – Любви. И читает «Стихи».

ЕSBN 5-93585-059-1           ББК 84(2Рос-Рус)6
    Издательство «Весь Сергиев Посад»

                СОВЕТСКИЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ СКАЗКИ
 
                СКАЗКА ПРО БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

   Вот уже больше ста лет в далеком море возле Бермудских островов происходят загадочные события. То вдруг там бесследно пропадает корабль, и никто никогда его больше не видит. То с корабля таинственным образом исчезает весь экипаж вместе с капитаном, боцманом и пассажирами. Пустой корабль долго скитается по волнам, наводя ужас на всех встречных. А уж рыбаки и всякие мореплаватели-одиночки пропадают там чуть не каждую неделю. Даже самолеты, пролетающие высоко в небе, и те вдруг исчезают без следа.
Когда таких таинственных событий набралось много, люди придумали легенду. Это место островов они стали называть Бермудским треугольником. На самом деле там нет никаких треугольников, есть просто чудесное южное море, но люди так уж устроены, что любят придумывать названия всему на свете.
   Те, кто сочинил легенду, уверяли, что в Бермудском треугольнике поселились неведомые существа, пришельцы из космоса. Они похищают людей, корабли и самолеты и отправляют их на свою далекую планету. Пришельцы настолько могущественны, что сопротивляться их воле бесполезно.
   Многие поверили в красивую легенду. Но были и такие люди, которые говорили, что нет в Бермудском треугольнике никаких чудес, нет никаких пришельцев. Просто море в этом месте очень бурное, там часто бывают штормы и ураганы, море нередко покрывается густым туманом. Даже опытным морякам трудно найти верный путь и устоять против разбушевавшейся стихии. Поэтому корабли тонут, а самолеты падают в море.
Но людям всегда хочется таинственного и немного страшного, поэтому они верили в легенду о Бермудском треугольнике.
    И вот самый знаменитый мореплаватель на свете решил разгадать тайну треугольника. Этот моряк обошел все моря и океаны на своем замечательном корабле. Корабль построил он сам, своими руками, от клотика до киля. Корабль вышел таким прочным, что его не могла разбить самая бешеная буря. Он получился таким легким, что не мог утонуть. Даже если его нарочно затащить на самое морское дно, он все равно выскочит оттуда как пробка. А паруса у него были такие, что стоит подуть самому легкому ветерку, и он помчится как стрела в сверкающих брызгах.
   Знаменитый капитан на своем удивительном корабле побывал на всех островах, которые только смог разглядеть на морских картах. Он пережил много страшных опасностей и ужасных приключений, но всегда возвращался на берег здоровым и веселым, на невредимом корабле с белоснежными косыми парусами.
   Легенда о Бермудском треугольнике понравилась знаменитому капитану. Он, как все моряки, очень любил морские тайны, и ему захотелось посмотреть на загадочных пришельцев и померяться с ними силами. Он снарядил свой корабль и отправился в плаванье.
Он объехал весь Бермудский треугольник. Море там было капризное. Неожиданно налетали штормы и ураганы, огромные крутые волны подбрасывали корабль то под самые облака, то швыряли его вниз. Молнии с ужасным громом падали то слева, то справа, то спереди, то сзади. Но капитан крепко держал штурвал и уходил от непогоды. После таких штормов он встречал в море обломки кораблей и рыбацких лодок. Да и не удивительно: не всякий мог справиться с такими волнами и бешеным ветром.
   Часто на море опускался непроглядный туман. Капитан ничего не видел вокруг, и только благодаря его искусству корабль не сел на мель и не разбился о коварные подводные рифы. Однажды в сильный туман он услышал в небе гул самолета. Гул раздавался то слева, то справа, то впереди корабля, то сзади него. Видимо, летчики заблудились в тумане, и самолет летает по кругу. А потом рев самолета вдруг оборвался. Наверное, у него кончилось топливо. Через некоторое время послышался шум падения, а потом тяжелый удар: это заблудившийся самолет упал в море...
   Мореплаватель хотел спасти летчиков и пассажиров. Но туман был такой, что он ничего не мог разглядеть даже в двух шагах. Моряк громко звонил в корабельный колокол, кричал в самый большой рупор, смотрел в сильный морской бинокль, даже стрелял из ружья, но так никого и не нашел.
   Как-то корабль попал в огромный водоворот. Стремительное течение закружило его корабль как щепку. Все ближе и ближе тянуло корабль к огромной воронке в центре водоворота, куда океан засасывал обломки кораблей и стволы деревьев. Кажется, спасения не было. Но опытный капитан не растерялся. Он спокойно дождался, когда корабль наберет большую скорость, потом поставил сразу все паруса и круто повернул штурвал. Он верил, что испытанное судно не подведет. Так оно и вышло. Корабль на большой скорости вырвался из смертельной воронки.
   А однажды ночью, когда море было спокойно, усталый мореплаватель решил немного отдохнуть и лег спать. Проснулся он от сильного толчка. Капитан выбежал из каюты и увидел, что через корабль ползет что-то огромное, мокрое и блестящее. Это был морской змей. Он живет глубоко в море, и моряки редко встречаются с ним. Змей был такой длинный, что голова его была уже в воде, а с другого борта на палубу поднимались все новые блестящие кольца его туловища.
   Любой человек испугался бы, увидев спросонок такое чудовище. Испугался и знаменитый моряк. Но он не раз встречался с опасностями и знал, что самое главное в таких случаях — не терять головы. Он понял, что змея нельзя тревожить ни криками, ни ударами. Поэтому он стоял в тени каюты и терпеливо ждал, когда змей переползет через корабль.
Когда морское чудовище поплыло дальше, моряк глубоко вздохнул и отправился досматривать прерванный сон. А потом он целый день чистил корабль: столько грязи оставил на корабле незваный гость.
   Много дней провел наш капитан в Бермудском треугольнике, но никаких пришельцев, никаких чудес так и не увидел. И тогда он понял, что легенда о Бермудское треугольнике — это просто красивая и немного страшная сказка. И ему стало грустно. Ведь когда уходит тайна, ее место занимает разочарование и скука. А в жизни простых людей не так уж много загадочного и таинственного.
   Знаменитый мореплаватель направил свой корабль к берегу. Он стоял у штурвала и думал, что же ему делать дальше. Если он расскажет правду, то отнимет у людей красивую сказку-тайну. Им будет жить скучно и неинтересно. Но обманывать людей придуманными чудесами и говорить, что видел пришельцев, он не хотел. Он никогда не говорил неправды.
С тяжелым сердцем капитан пришвартовал свой корабль к пристани. Стояла глубокая ночь, и никто не видел его возвращения. Только в таверне светилось окно: хозяин таверны сам когда-то был моряком и встречал корабли днем и ночью.
    Капитан поздоровался, и хозяин таверны поставил на стол угощение. Он знал, как приятно любому моряку после долгого плавания выпить чашечку горячего кофе и закурить у камина трубку, набитую хорошим табаком. Хозяин таверны не узнал знаменитого мореплавателя, потому что за время долгого и опасного плавания у того выросла густая борода, и он сам сильно загорел под южным солнцем. Капитан прихлебывал вкусный кофе, а хозяин таверны рассказывал ему всякие береговые новости.
   —Да, вот еще. У нас ведь большое несчастье! — сказал хозяин таверны. — В проклятом Бермудском треугольнике пропал бесследно наш знаменитый мореплаватель. Он уже давно отправился туда, чтобы разыскать этих дьяволов или как они там зовутся, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Этот треугольник – проклятое место.  Уж если такой бывалый моряк не справился с ним, значит, там и в самом деле не все чисто... Не встречали ли вы его где-нибудь?
   Капитан слушал хозяина. Сначала он посмеивался. А потом  вдруг понял, что должен сделать. Он не будет разрушать красивую и немного страшную легенду. Пусть сердца людей волнует эта тайна южных морей, он никогда никому не скажет, что вернулся из  опасного плавания здоровым и невредимым вместе со своим кораблем. И поэтому он только покачал головой на вопрос хозяина:
   —Нет, — сказал он. — Я нигде не встречал нашего знаменитого мореплавателя. Наверное, даже такой опытный капитан не смог справиться с таинственными силами Бермудского треугольника...
   Он допил кофе, рассчитался с хозяином таверны и вышел на берег. Было темно. Его корабль покачивался на волнах у пустынной пристани. Капитан поднялся на палубу и убрал швартовы.
   —Вперед, мой верный друг, — сказал он кораблю, будто тот понимал человеческую речь. — Отныне мы с тобой станем вечными скитальцами. У нас нет своего дома, и никто нас не ждет. Наш дом — весь мир.
   Корабль зашелестел парусами и исчез в ночном море.
   С тех пор моряки иногда встречают в тавернах разных портов никому неизвестного капитана с загорелым лицом, обросшим густой бородой. Обычно этот незнакомец молча сидит у камина и курит старинную трубку.
   Но когда начинаются рассказы о тайнах Бермудского треугольника, он подсаживается поближе, и в глазах его загораются веселые огоньки.

                СКАЗКА ПРО НЕССИ

   В Шотландии живут свободолюбивые и мужественные люди. Как любой народ, шотландцы любят свою родину, берегут древние традиции и обычаи своих предков. Много легенд сложили они за долгие века о своих знаменитых предках, о красоте своей родины, о тайнах, которые хранят заросшие вереском холмы, суровые скалы и глубокие озера.
Одна из этих легенд обошла весь мир и сейчас тревожит сердца людей неразгаданной мрачной тайной.
   Есть в горной Шотландии озеро Лох-Несс. Тысячи лет спокойно катятся волны по его поверхности. В хорошую погоду рыбаки добывают сетями и неводами богатый улов. Но когда на озеро с гор спускаются туманы, даже самые смелые рыбаки не решаются выйти на лодках в открытую воду.
   Что-то странное происходит на озере под непроницаемым покровом тумана. Бывалые люди рассказывают, что в туманные дни до берега доносятся таинственные звуки, похожие на стон, слышится тяжелый плеск воды. Люди, живущие на берегах Лох-Несса, говорят, что в такие дни нельзя выходить в озеро, если дорога жизнь.
   За тысячи лет немало смельчаков пытались разгадать зловещую тайну. Днями и ночами просиживали они на берегу и напряженно вглядывались в непроницаемую мглу белого тумана. Некоторые из них будто бы слышали, как вдали от берегов плещется какое-то огромное существо. Иногда это существо издает тоскующий, тревожный крик, приглушенный плотным, тяжелым туманом. Так родилась легенда о чудовище озера Лох-Несс.
    ...С незапамятных времен живет в темных глубинах Лох-Несса неведомое существо. Оно появилось на земле вместе с озером и не может умереть, потому что бессмертно. Это существо веками дремлет в зеленоватом полумраке подводного царства. Только изредка оно всплывает на поверхность, тяжело плещется в волнах, покрытых непроглядным туманом, и изливает немыслимую тоску своего тысячелетнего одиночества протяжным стоном, от которого каменеют сердца людей.
   И тогда на земле происходят печальные события. На людей обрушиваются бедствия, болезни и голод. Летом небывалая засуха сжигает урожай на полях. Зимой от жестоких морозов трескается земля, замерзают на лету птицы, превращаются в ледышки звери в норах и берлогах. Люди вымирают от голода и холода. По земле гуляет страшная волна Черного Мора.
После каждого появления чудовища по земле прокатываются войны. На полях сражений льется кровь. Небо застилает дым от горящих деревень, городов и хлебов. Сердца людей ожесточаются, души их наполняются ненавистью и страхом. Ложатся на плаху головы королей и борцов за свободу.
   Долго потом природа и люди не могут прийти к миру и согласию. Неохотно смягчается климат. Годами обездоленные люди налаживают свою жизнь. Постепенно начинают звучать шутки и веселые песни.
   А потом снова чудовище Лох-Несса выплывает на поверхность озера из илистой глубины, и опять на земле наступает великое неустройство.
   Со временем чудовище все чаще стало пробуждаться ото сна. Все чаще печальный стон безмерно одинокого существа разносится по берегам озера, наполняя страхом сердца людей. Уже не только в туманные дни слышатся тяжелый плеск и стон, нагоняющие ужас. Некоторые люди сумели разглядеть таинственное существо в далеких волнах, а один священник ухитрился даже сфотографировать его. Этот снимок обошел весь мир: по водной глади озера плывет змеиная голова на длинной лебединой шее.
   Люди говорят, что Лох-Несское чудовище будет все чаще появляться на дневной свет из темных глубин. Все чаще землю и народы будут сотрясать катастрофы и катаклизмы. Наконец, чудовище покинет озеро и выползет на берег. И тогда настанет Конец Света.
Легенда мрачная, не так ли? В нее не хочется верить. Люди не любят печалиться. Люди не хотят долго держать на сердце тяжесть ожидания неминуемой беды. Они стараются развеять черные мысли шутками и веселыми песнями.
   Поэтому и страшную легенду люди пытаются превратить в забавную небылицу, в веселый анекдот. Такие весельчаки назвали Лох-Несское чудовище шутливым прозвищем Несси. Ведь Лох-Несское чудовище — это страшно, а Несси — это что-то вроде домашнего зверька.
Многие ученые считают, что Несси — это всего-навсего древний водный ящер плезиозавр. Когда на земле еще не было людей, миллионы лет назад, громадные ящеры стадами бродили по земле, тучами летали в воздухе, стаями плавали в море. Потом они все вдруг вымерли, и от них сейчас находят только окаменевшие кости. А в озере Лох-Несс случайно уцелела семья таких ящеров-плезиозавров. И Несси — один из их потомков.
   Ученые уверяют, что Несси не имеет никакого отношения к бедам людей и стихийным явлениям. Может это и так. А может быть, и не так. Шотландцы верят в свою легенду. Ведь таинственное существо на озере Лох-Несс пока никто не разглядел как следует. Оно все чаще появляется на белый свет, и на людей во всем мире все чаще наваливаются тяжелые испытания.
   А смельчаки по-прежнему сидят на берегах шотландского озера. Они надеются разгадать его тысячелетнюю тайну. Будем надеяться и мы. Ведь до того времени, когда легенда предсказывает конец света, осталось совсем немного.
Как говорят мудрые люди: поживем — увидим.


                СКАЗКА ПРО АТЛАНТИДА
   Давным-давно, никто уже не помнит, когда именно, жило на земле могучее племя атлантов. Почему оно так называлось, тоже никто не помнит. Одни люди говорят, что в краю атлантов были высокие горы, которые на их языке назывались Атласскими. Другие  говорят, что атланты считали себя детьми моря, а море на их языке называлось Атласом. Сейчас есть на Земле и Атласские горы, и Атлантический океан. Поэтому, кто npав, понять очень трудно.
   Атланты жили на солнечном острове в теплом южном море. Остров назывался Атлантидой. Когда-то этот остров был вулканом, который извергал пламя, камни и пепел, дым и расплавленную лаву. Но потом вулкан успокоился и остыл, на острове стали жить люди. От них и пошли атланты.
    Где находился остров, никто сейчас не знает в точности. Неизвестно даже, был ли он большим или не очень. По-разному говорят  люди.
    Один древний мудрец по имени Платон написал интересную сказку об Атлантиде и об атлантах. Он написал, что Атлантида была очень большим островом, что атлантов было много миллионов человек, и что жили они за девять тысяч лет до него. Этому мудрецу одни поверили и считали, что все было так, как он написал. Другие считают, что Платон много чего насочинял в своей сказке. Ведь когда человек придумывает сказку, он обязательно что-то насочиняет, чего на самом деле не было. Попробуйте сочинить сказку, и вы увидите, что надо почти все придумывать.
    Атланты были умными и трудолюбивыми. Они были сильными и здоровыми. Они многое умели. Остров Атлантида постепенно превратился в цветущий сад. На полях произрастали злаки, на лугах паслись бесчисленные стада. В садах круглый год можно было собирать не только яблоки и вишни, но и лимоны с апельсинами, и даже бананы и всякие ананасы.
Атланты трудились день и ночь. 0ни пахали землю и убирали урожай, пасли скот, добывали в горах все нужные им металлы и камни, В самом центре острова они построили прекрасный дворец из мрамора и золота. Вокруг дворца выкопали большой канал, чтобы враги не могли пробраться во дворец и разрушить его. Вокруг канала со временем вырос большой город. Атланты и его огородили кольцевым каналом. Вокруг нового канала постепенно застроился еще один город, И этот город атланты снова окопали глубоким каналом.
    Получился красивый сложный город вроде матрешки: за каждым каналом располагался город, а за каждым городом — новый канал. И как в матрешке самая красивая куколка прячется в самой серединке, так и в Атлантиде самый красивый дворец находился внутри всех городов и каналов на небольшом островке.
    Когда атланты устроили на своем острове все как следует, они начали делать крепкие морские корабли и плавать на них во все концы света. Отовсюду они привозили разные диковинные вещи. И еще привозили много золота, вырученного от продажи своих добротных товаров. Они торговали со всеми народами и постепенно накопили на своем острове много золота, серебра и драгоценных камней.
   На их острове было все, что душе угодно. Всем хватало еды и питья, одежды и обуви. Даже берега каналов атланты кое-где выложили золотыми листами. На свое золото они могли купить почти весь мир.
Но давно известно, что большое богатство редко приносит счастье. Тут все дело в том, что при виде золота многие люди теряют голову и начинают делать глупости. Так уж устроено золото.
   Конечно, жить без всякого богатства, в нищете и голоде не очень приятно. Но и лишнее богатство не приносит счастья. Просто надо знать меру во всем, в том числе, и в богатстве. Когда у человека появляется лишнее золото, он теряет покой. Ему некогда наслаждаться жизнью. Он хочет, чтобы у него стало еще больше золота. Днем он только и думает, как бы разбогатеть еще больше. А ночью дрожит от страха, боится, что придут враги и все отберут. Какое уж тут счастье!
   Вот и с атлантами получилось то же самое. Пока у них не было лишнего богатства, они усердно трудились на своем острове. Когда они накопили немного золота, то тут же принялись строить вокруг своих городов и каналов высокие, толстые стены, чтобы через них не могли пройти никакие враги. Получилась огромная крепость со множеством стен и башен.
   А когда у атлантов золота стало столько, что его некуда было девать, когда атланты стали из золота делать статуи, — тогда они совсем испортились. Каждого встречного они считали разбойником и грабителем, который только и думает, как бы отобрать у них золото. Чуть что, они тут же выхватывали свои мечи и начинали ими размахивать. А ведь такое никому не понравится. И постепенно все другие народы стали бояться атлантов.
   Атланты, вдобавок ко всему, стали жадными. Им захотелось захватить все золото, которое было в мире, и привезти его на свою Атлантиду. И они стали втихомолку готовить большую войну. Они наделали множества всякого оружия, хорошенько наточили мечи и кинжалы, копья и стрелы. Потом собрали всех своих мужчин в армию. Армия получилась такой огромной, какой еще никто никогда не видывал. Чтобы переправить свое войско через море, атлантам пришлось построить множество кораблей.
   Несколько лет атланты готовились к большой войне. Другие народы узнали об этом, и тоже начали собирать войска и точить оружие. Каждый народ собрал большое войско. Эти войска объединились в огромную армию, которая была даже больше, чем армия атлантов. Главное войско в этой армии состояло из народа эллинов. Самым главным генералом был назначен тоже один из эллинов.
   Наконец, атланты наточили последний кинжал, начистили последний щит, сделали весла для последнего корабля. И тогда армия атлантов села на корабли и отправилась за море завоевывать весь мир.
   Началась большая война. Сначала побеждали атланты. У них в армии была железная дисциплина. Каждый солдат выполнял любые приказы, каждый командир отряда слушался самого главного генерала. А в армии их противников дисциплина была неважной. Многие солдаты не слушались командиров. Командиры отрядов не хотели выполнять приказы главного генерала-эллина.
   Атланты победили во многих битвах, убили множество противников, захватили много городов. В завоеванных городах забрали все золото, которое нашли, и отправили его на свою Атлантиду.  Жителей они взяли в плен и тоже отправили на свой остров. Там они превратили пленников в рабов и заставили делать тяжелую и грязную работу.
    Горе и печаль охватили многие страны. Плакали женщины, у которых атланты отобрали маленьких детей. Плакали дети, которых насильно оторвали от матерей. Стонали сквозь стиснутые зубы мужчины со связанными за спиной руками.
   Только тогда все народы поняли, что им нужно по-настоящему объединиться. Они отбросили свои обиды друг на друга и договорились, что теперь у них в армии тоже будет железная дисциплина. Каждый солдат стал выполнять приказы своего командира, а все командиры стали слушаться главного генерала. И удача сразу склонилась на их сторону. Ведь они защищали свою землю, свои семьи, своих детей. Армия объединенных народов стала одерживать одну победу за другой.
   Атлантам пришлось туго. Они начали отступать. По пути атланты сжигали все, что могло гореть. Они убивали все живое: животных, людей, не щадили даже детей. Армия под командованием эллинов продолжала побеждать. Атлантам пришлось отступить до самого берега, где стояли их корабли. Они погрузились на свои корабли и без чести и славы отправились восвояси на Атлантиду.
   Позади них осталась разоренная земля, сожженные города и поля. Трупы животных и людей покрывали истерзанную землю. Больше всего пострадала земля эллинов. В сердцах эллинов накопилась нестерпимая ненависть к захватчикам. Эллины начали строить корабли, чтобы плыть на Атлантиду. Они хотели отомстить врагам за обиды и кровь, освободить своих пленных, которых атланты превратили в рабов. К эллинам присоединились многие пострадавшие народы.
   И вот огромный флот отправился вдогонку за атлантами. Мстители высадились на берег Атлантиды. Началась новая война, еще более жестокая, чем прежде. Мстители убивали всех, кто попадался им на дороге. Они никого не брали в плен. Ненависть и гнев сжигали их сердца и души.
   И тогда случилось то, что обязательно должно было случиться. Ведь любые дела, любые мысли людей оставляют свой след. Ничто не проходит бесследно. Если человек делает доброе дело, думает добрые мысли, то эти добрые дела и мысли входят в сердца других людей, растворяются в воздухе и в воде. Oт добрых дел расцветает земля и дает богатый урожай. От добрых мыслей людям становится радостно жить. Когда много людей думают о хорошем, то на земле наступает мир и благополучие.
   Но если у людей появляются злые мысли, то эти мысли убивают все доброе. И чем больше злых мыслей у людей, тем хуже становится жизнь. Люди перестают смеяться и петь. Земля скудеет, наступают холодные и голодные времена. Спасти людей и землю от гибели могут только добрые мысли и добрые дела.
   К тому времени, когда эллины высадились на Атлантиде, все вокруг было пропитано ненавистью, слезами и кровью. Никогда еще на земле не было столько злых мыслей и злых дел. И когда эллины принялись убивать подряд всех атлантов, то земля, море и небо не выдержали.
   Нахмурилось небо. Разбушевалось море. И пробудился от векового сна старый вулкан на Атлантиде. Много дней и ночей грохотал вулкан. Огонь поднимался до самого неба. Огненная лава текла по полям и садам, сжигая все на своем пути. Раскаленный пепел покрывал землю. Солнце закрылось черной пылью, исчезло за тучами. Горячие камни вылетали из жерла вулкана, как ядра из пушки, калечили и убивали людей. По морю ходили огромные волны. Они с грохотом обрушивались на берег, дробили скалы, затопляли поля и города атлантов. А с неба на остров с грохотом непрерывно сыпались молнии. Хлынул небывалый ливень.
Если бы в эти страшные дни и ночи враги сумели отбросить свою ненависть, свой гнев, свою злобу! Если бы они перестали убивать друг друга! Если бы сердца их смягчились перед гневом стихий!
   Одна добрая мысль породила бы другие добрые мысли. Одно доброе дело породило бы другие добрые дела. Много добрых дел и мыслей сумели бы победить ненависть и злобу. Небо, море и вулкан успокоились бы.
   Но ни эллины, ни атланты и думать не хотели о том, чтобы простить врагам обиды. В непроглядном мраке, при зареве вулкана и вспышках молний, под градом раскаленных камней, по колено в морской воде они продолжали убивать, убивать, убивать.
      —Смерть захватчикам! — кричали эллины и убивали атлантов.
      —Смерть захватчикам! — кричали атланты и убивали эллинов.
И кровь продолжала литься, и ненависть все гуще нависала над обреченным островом.
   И вот на море поднялась огромная волна. Она была высотой почти до самого неба. Волна хлынула на остров и залила все, даже жерло вулкана.
   Если на раскаленную сковородку попадет капля воды,— она  взорвется. Но это будет совсем маленький, игрушечный взрыв. Когда море хлынуло в жерло раскаленного вулкана,— вулкан взорвался. Взрыв был страшный. Задрожала земля. Негры в Африке попадали на колени. У эскимосов в Гренландии обрушились снежные хижины. На всей земле наступила вдруг темная ночь, пыль и пепел надолго закрыли солнце. Всех, кто жил тогда на земле, охватили страх и ужас. Рыдали женщины, плакали дети, мужчины молились своим богам. Все думали, что настал конец света.
   Когда пепел, дым и пыль немного рассеялись, храбрые мореплаватели из далеких стран отправились посмотреть, что стало с Атлантидой. Но они ничего не нашли. Там, где был когда-то цветущий остров, бушевало гневное море. По грязным от пепла и пыли волнам плавали обломки и мусор. И больше там ничего не было...
   Так погибла Атлантида. Так погиб народ атлантов. И вместе с ним погибла вся армия мстителей во главе с эллинами.
   Когда это было,— никто не помнит. Где это было, — никто уже не знает в точности.
Но память людей бережет туманное предание о том, как злые дела, злые мысли, ненависть и жадность людей погубили могучий народ атлантов и их страну Атлантиду.


                СКАЗКА ПРО ЛЕТАЮЩИЕ ТАРЕЛКИ

   Далеко-далеко от нашей Земли жили-были на одной планете веселые человечки. Они были такие же, как и мы с вами, только поменьше ростом. У них была зеленая кожа, зеленые волосы, зеленые глаза. Даже зубы у них были зеленые. Это потому, что солнце у них было зеленое, и его зеленые лучи выкрасили со временем человечков в зеленый цвет.
   Эти зеленые человечки были очень любознательными и непоседливыми. Они объездили всю свою планету, побывали на всех своих горах, обошли все свои пустыни и джунгли, опускались на дно самых глубоких своих морей. Скоро на планете не осталось места, где бы не было их следов.
   И тогда зеленым человечкам стало скучно. Сами подумайте, что хорошего, если вам негде побыть одному и поразмышлять о жизни. Вы поднимаетесь на самую высокую гору, а там уже сидят другие, пьют из термосов горячий чай и поют веселые песни. Вы забираетесь в самые непроходимые джунгли, начинаете размышлять и вдруг видите, что в двух шагах проходит шумное шоссе. Вы надеваете акваланг, опускаетесь на морское дно и видите там записку, придавленную камнем: «Вася, жди меня, я скоро приплыву».
   Но зеленые человечки не любили скучать. Они подумали и изобрели летающие тарелки, чтобы путешествовать по другим планетам. Ведь вокруг них было полным-полно самых разных планет, на которые еще никогда не ступала их нога. Они начали путешествовать по космосу, и жизнь у них снова стала интересной. Планет вокруг них оказалось гораздо больше, чем было всех зеленых человечков, вместе взятых. Летай себе на здоровье, куда глаза глядят. А когда надоест, то возвращайся домой.
   Много удивительного повидали зеленые человечки, потому что планеты были самые разные. Не было ни одной планеты, похожей на другую. Очень много планет было совсем необитаемых. На них никто не жил: ни люди, ни звери. И зеленым человечкам было очень уютно размышлять там о своей жизни среди диких скал и красивых самоцветов.
   На других планетах жили всевозможные чудовища и страшилища. Туда отправлялись любители приключений. Потом они взахлеб рассказывали о великих подвигах, которые они совершили.
А на некоторых планетах жили люди. Была планета великанов. Была планета карликов. Была планета двухголовых, планета трехногих, планета семиглазых.
   Постепенно зеленые человечки подружились с обитателями многих планет и охотно летали к ним в гости. Они научились разговаривать на разных языках и с удовольствием хвастались перед другими людьми своими приключениями. А те рассказывали им удивительные истории. Зеленые человечки брали в путешествия всевозможные угощения, а домой привозили с далеких планет разные сувениры.
   И вот однажды зеленые человечки прилетели на нашу Землю. Как обычно, их летающая тарелка была набита угощениями до самого потолка. Земля им очень понравилась. Светило удивительное золотое солнце. Голубели моря и океаны, шумели зеленой листвой леса, расстилались зеленые лужайки. Зеленый цвет очень нравился зеленым человечкам. Им захотелось побродить по зеленым лужайкам и полазить по высоким зеленым деревьям. Но сначала надо было спросить разрешения у людей, ведь зеленые человечки никогда ничего не делали на других планетах без спросу.
   Но людям было не до зеленых человечков. На Земле шла война. Люди рубили друг друга саблями и мечами, резали кинжалами, осыпали друг друга тучами стрел. Горы трупов людей и лошадей покрывали землю. Везде дымились пожары.
   Зеленые человечки были очень любопытными. Им очень понравились зеленые леса и лужайки. Но они были терпеливы. Поэтому они подождали сто или двести лет и снова прилетели на Землю.
    А на Земле опять шла война. И снова зеленым человечкам пришлось возвращаться несолоно хлебавши. Так продолжалось очень долго. Наконец, зеленые человечки решили, что они должны помирить кровожадных жителей Земли друг с другом. Уж очень им хотелось побродить по зеленым земным лужайкам.
   Но у них были строгие законы. Эти законы запрещали им вмешиваться в дела обитателей других планет. Угощать их и рассказывать им всякие истории можно было сколько угодно, но вступать с ними в споры, помогать одним против других было никак нельзя. Ведь на каждой планете свои обычаи и законы и, не зная их, можно было наломать много дров.
   Зеленые человечки долго думали, как бы помирить людей Земли, но при этом не вмешиваться в их споры и раздоры. И они придумали. Они были ведь очень умными. Они умели выращивать в пробирках любых животных и даже разных людей. Для этого им надо было только взять волосинку или каплю крови от какого-нибудь человека. Они клали эту волосинку или каплю крови в пробирку, подключали к пробирке большой компьютер, и в пробирке вырастал маленький человечек. Тогда они вынимали человечка из пробирки, и дальше он рос уже сам, как все люди.
   И вот зеленые человечки достали волосинку от земного человека и вырастили в пробирке маленького человечка. А потом, когда он немного подрос, они отвезли его на Землю и отдали на воспитание бездетным супругам. Те очень обрадовались приемышу и стали воспитывать его, как родного сына.
   Когда приемный сын подрос, он стал ходить по всей Земле. Он говорил людям, что не надо убивать друг друга, что люди должны любить других людей, как самого себя. Он говорил, что надо жить в мире, никого не обижать, — ни людей, ни животных. Он говорил так потому, что сам был очень добрым. Ведь когда он рос в пробирке, зеленые человечки вложили ему в сердце большую доброту.
   Сначала люди не слушали его. Они смеялись над этим странным человеком. Но потом некоторые люди стали слушать его. И тогда его доброта перешла в их сердца. И они тоже стали ходить по Земле и говорить о том, что надо жить в мире и любить друг друга, как самого себя. Тогда жизнь на Земле станет хорошей, и никогда не будет ужасных кровавых войн. Таких людей становилось все больше.
   И тут правители Земли испугались. Ведь если люди будут любить друг друга, то никто не захочет воевать, и никто не будет бояться правителей. Правители станут не нужны. Поэтому правители подослали своих верных слуг, и те жестоко убили воспитанника зеленых человечков.
   Зеленые человечки очень опечалились. Они забрали тело своего воспитанника в летающую тарелку и увезли к себе домой. Там ученые оживили его. После этого они снова стали думать, как помочь жителям Земли. И решили, что надо еще подождать. Но ждать надо подольше: не сто или двести лет, а тысячу или две. Уж за это время жители Земли наверняка поумнеют и перестанут убивать друг друга.
   Они стали терпеливо ждать. Все это время они продолжали летать на другие планеты, открывали новые миры. Но нигде не было таких чудесных зеленых лужаек и лесов, как на далекой Земле. Зеленые человечки потихоньку продолжали летать на Землю. Им очень хотелось посмотреть, поумнели люди или нет.
   Но сердца людей и их правителей оставались жестокими. На Земле продолжались ужасные кровавые войны. Прошла тысяча лет. Люди Земли изобрели порох. Теперь они убивали друг друга не саблями и стрелами, а ядрами из пушек и пулями из ружей. Потом подошла к концу и вторая тысяча лет. На Земле стали твориться совсем чудовищные дела. Люди придумали самолеты и танки, подводные лодки и ракеты. А потом появились атомные бомбы. Одна атомная бомба убивала чуть не миллион человек. Там, где она взрывалась, поднималось громадное облако из пыли, похожее на огромный гриб, только этот гриб был высотой до самого неба. Ядовитая пыль из этого облака разносилась по всей Земле, отравляла людей и убивала их медленной, мучительной смертью.
   Зеленым человечкам было больно смотреть на все это. Люди Земли не только убивали друг друга. Они убивали и саму Землю. Постепенно Земля превращалась в громадную, вонючую свалку. Зеленых лесов и ласковых зеленых лужаек становилось все меньше. На их месте появлялись зловонные болота и безжизненные пустыни, вырастали безобразные груды мусора отходов. Даже дышать на Земле было теперь опасно, таким ядовитым становился воздух.
Некоторые люди на Земле начинали понимать, что так жить дальше нельзя. Это были те люди, в чьих сердцах сохранилась частица доброты, оставленная когда-то воспитанником зеленых человечков. Но таких людей было немного. Их никто не хотел слушать. Земные сердца оставались глухими к добрым словам.
   Тогда люди с добрыми сердцами вспомнили о зеленых человечках и их летающих тарелках. Ведь летающие тарелки изредка прилетали на Землю. Некоторые люди видели их. Они рассказывали об этом своим друзьям. Постепенно о летающих тарелках узнала вся Земля. О них стали повсюду говорить и даже писать в газетах и книгах. И каких только небылиц не выдумывали при этом!
   Те люди, в чьих сердцах сохранилась частица доброты, решили, что надо встретиться с зелеными человечками и попросить их помочь устроить на Земле хорошую жизнь. Они стали искать летающие тарелки.
   Зеленые человечки умели понимать не только слова, но даже мысли всех живых существ. Для этого у них были специальные компьютеры. Они узнали, что добрые люди Земли хотят попросить их о помощи. Но ведь зеленые человечки не могли вмешиваться в споры и раздоры жителей других планет.
   А земные правители оставались все такими же злобными, как и две тысячи лет назад. Они больше всего на свете боялись потерять свою власть и свое могущество. Они понимали, что если добрые люди Земли соединятся с зелеными человечками, то быстро прогонят всех и всяких правителей.
   Поэтому правители Земли приказали солдатам сбивать ракетами летающие тарелки, а зеленых человечков брать в плен и убивать. Когда кто-то из людей рассказывал, что видел летающие тарелки, то таких людей правители и их слуги объявляли сумасшедшими и сажали в сумасшедший дом.
   Но рано или поздно добрые люди Земли все равно прогонят своих жестоких правителей. На Земле наступит мир. Никто никого больше не будет убивать. Люди будут любить друг друга, как самих себя. И тогда зеленые человечки смогут свободно прилетать на Землю. Они будут ходить по зеленым лужайкам и лазить по высоким зеленым деревьям. А по вечерам они будут угощать своих земных хозяев невиданными лакомствами и рассказывать им об удивительных приключениях на разных планетах.



                СКАЗКА ПРО ЙЕТИ — СНЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА

   Самые высокие на свете горы — Гималаи. Ни одна птица не может перелететь через них. Редкие смельчаки-альпинисты побывали на их безжизненных вершинах, покрытых вечными снегами и льдом.
   Много чудес и тайн хранят древние Гималаи. И самая удивительная — это легенда о йети — снежном человеке.
   Тысячи лет живут люди в Гималаях. И тысячи лет одинокие путники рассказывают о своих встречах с йети. Его видели древние монахи и мудрецы, его встречали средневековые торговцы и крестьяне, его следы фотографировали альпинисты уже в наше время. Тибетские монахи старательно записывали все рассказы о йети. За многие века накопились толстые рукописи с такими записями. В горных монастырях хранятся волосы йети, похожие на темно-рыжую шерсть, его кости, фотографии его следов.
   Но никогда никто не мог похвастаться, что трогал руками или разглядывал вблизи живого йети. Никто не знает, кто же такой йети-снежный человек. Одни говорят, что это просто большая обезьяна. Другие считают, что йети – это первобытный человек, племя которого случайно уцелело до наших дней. Третьи уверяют, что йети — одичавшие люди, вроде Маугли. За многие века дикие люди разучились говорить и от холода обросли шерстью. Многие полагают, что никакого йети нет, а все рассказы о них — это выдумки и враки, вроде охотничьих баек.
   Из всех рассказов можно представить себе, как выглядит йети. Йети похож на человека, обросшего длинной шерстью, или на большую человекообразную обезьяну. Он очень высокий — выше двух метров ростом. У него короткие ноги и длинные руки. Когда он стоит, то опирается руками о землю. Он избегает людей. Поэтому видели его обычно издали, убегающего. Те немногие, что встречались с ним лицом к лицу, говорили, что у него мрачные красные глаза, как у сильно рассерженного человека.
Жители Гималаев приписывают йети магическую силу. Говорят, что след йети приносит беду, а взгляд йети приносит болезнь и смерть. Говорят, что от хриплого рева йети человек каменеет, он не может двигаться с места, не может пошевелиться, хотя все видит и понимает.
    Йети не любит людей, но никто никогда не рассказывал, чтобы он нападал на человека. Горные жители уверяют, что когда во владениях йети появляются люди, он уходит навсегда в другие, безлюдные места. Снежный человек не любит шума, криков. Бывалые люди советуют при встрече с ним стоять неподвижно и ждать, когда он уйдет.
Один молодой ученый решил во что бы то ни стало разгадать тайну йети. Он приготовил походное снаряжение и отправился в Гималаи. Там он нанял себе в помощь четверых носильщиков из племени шерпов.
   Шерпы нагрузились тяжелой кладью и повели ученого в горы. Маленький отряд шел по диким джунглям, пробирался по непроходимым болотам, переправлялся через горные реки. Путникам пришлось карабкаться по отвесным скалам, ползти вверх по заснеженным склонам, переходить через ледники. Вокруг грозно шумели снежные лавины, смельчаков подстерегали бездонные ледяные трещины. Отряд медленно пробирался все дальше. На большой высоте было мало воздуха, и дышать становилось все труднее. По ночам от лютого мороза замерзала обувь, лопалась одежда, лопалась ткань палаток. Днем ослепительный блеск снега и льда обжигал лица и глаза. Без темных очков можно было ослепнуть.
Однажды вечером отряд остановился на ночлег. Кто-то из шерпов отошел в сторону от лагеря. И вдруг раздался его испуганный возглас. Ученый выглянул из палатки. Шерпы столпились на небольшой снежной площадке и возбужденно переговаривались.
   — Йети, йети! — услышал ученый.
   Он подошел к шерпам. Те замолчали и расступились. Ученый увидел глубокие следы на снегу. Следы были большие, больше человеческих. Цепочка следов тянулась вдаль и исчезала в ледяных скалах. Во взглядах шерпов сквозил откровенный страх. Ученый понял, что начинается то, ради чего он забрался в самое сердце Гималаев.
   — Ну, что ж, друзья, — спокойно улыбнулся он. — Давайте спать, а утром решим, что делать дальше.
   Ночь прошла тревожно. Ученый не мог заснуть. Он своими глазами увидел, наконец, след загадочного йети-снежного человека! Среди ученых мало кто верил, что снежный человек существует. И вот в нескольких шагах от палатки находится подтверждение легенды. Конечно, надо еще убедиться, что следы эти оставил именно йети, а не медведь или какое-то другое крупное животное. Надо разыскать логово этого йети, рассмотреть его, сфотографировать, — ведь во всем мире нет ни одного снимка живого йети.
    Из соседней палатки всю ночь доносились возбужденные голоса шерпов. Ученый понимал, что шерпы утром откажутся идти дальше по следам йети. Он был готов к этому. У каждого народа есть свои обычаи, они складывались долгие века, и их надо уважать, даже если они вызваны суеверием. Что ж, дальше он пойдет один.
   Утром, как только ученый выбрался из палатки, его окружили шерпы. Лица его верных помощников были суровыми. Старший из шерпов шагнул к ученому:
   — Начальник, — сказал он, — дальше идти нельзя. След йети приносит беду. Взгляд йети приносит болезнь и смерть. Надо идти назад, начальник.
   — Хорошо, друзья мои, — спокойно сказал ученый. — Вы очень много помогли мне. Вы храбрые мужчины. Никто бы не смог найти след йети, а вы нашли. Сейчас мы пойдем назад. Мы найдем удобное место для лагеря. Там вы подождете меня. Еда у нас есть. Я пойду по следу йети один. Мне йети не принесет беды, — ведь я живу в далекой стране, и сила йети на меня не действует. Вы подождете меня в лагере две недели. Если я не вернусь, то вы больше не ждите и идите домой без меня.
   Уверенный голос ученого успокоил шерпов. Воля одного сильного человека может успокоить целую толпу. Суровые лица шерпов разгладились. Beсело перекликаясь, они начали сворачивать лагерь. Вскоре маленький отряд двинулся в обратный путь.
Место для лагеря выбрали на маленькой площадке под отвесной скалой. Здесь людям не грозили лавины. Ученый собрал все необходимое для своего долгого одиночного похода.
   — До встречи, друзья, — весело сказал он шерпам. — Если через две недели я не вернусь, то уходите одни. Но я обязательно вернусь!
   И он пошел вперед, сгибаясь под тяжестью огромного рюкзака. Шерпы молча смотрели ему вслед.
   К вечеру ученый добрался до старой стоянки, где были следы йети. Погода стояла хорошая, и следы отлично сохранились. Ученый поставил маленькую палатку, разогрел ужин и крепко уснул.
   Утром он сфотографировал следы йети и пошел туда, куда они вели.
Этот йети был отличным ходоком. Целый день ученый шел с тяжелым рюкзаком, а цепочка следов все тянулась вдаль. Следы петляли между скал, терялись на каменистых склонах, на твердом льду. На поиски уходило много времени и сил. Так продолжалось до темноты.
   Ученый снова переночевал и утром отправился дальше. Он шел по следам, терял их, находил и снова терял. Следы стали подниматься на крутой заснеженный склон. Пришлось долго карабкаться по глубокому снегу, узкий гребень был всего в двух шагах, когда ученый вдруг почувствовал, что рядом — опасность. Он замер на месте, осторожно осмотрелся. Вокруг никого не было. Он медленно, стараясь не шуметь, снял рюкзак, поднялся к гребню и выглянул из-за камней.
   Перед ним расстилалась небольшая лощина, окруженная скалами. Здесь не было видно ничего опасного. Но что-то заставляло ученого молча лежать на камнях и не двигаться. Холод начал пробираться через одежду, а он все лежал и внимательно осматривал лощину, медленно-медленно поворачивал голову. И вдруг до него донеслись звуки, что-то темное мелькнуло в углублении одной из скал. Ученый затаил дыхание.
   На противоположной стороне лощины, почти сливаясь с темной скалой, стоял йети. Здесь было логово снежного человека...
   Несколько часов подряд ученый неподвижно лежал на холодных камнях и наблюдал. Только когда солнце спустилось к вершинам скал, он осторожно сполз вниз. Он так закоченел, что с трудом двигался. Непослушными руками он надел рюкзак и пошел выбирать место для ночевки.
Одеревеневшие ноги не слушались его, на каждом шагу он шатался. Но он знал, что ему нельзя упасть, — шум может встревожить йети, ведь у них наверняка отличный слух.
  Стояли густые сумерки, когда ученый нашел подходящее место. У него не было сил поставить палатку. Он не мог разогреть консервы: йети могли учуять запах пищи. Он сгрыз промерзшую пачку концентратов, залез в спальный мешок, завернулся в палатку и попытался уснуть.
    Он сильно промерз и его долго колотила крупная противная дрожь. Больше всего он боялся заболеть. Он разыскал в рюкзаке фляжку со спиртом и сделал несколько глотков. Дрожь постепенно исчезла, и он уснул.
   Утром поднялся ветер. Он усиливался, свистел в скалах. С гор срывался снег, и казалось, что на каждой вершине развевается огромное белое знамя. Ученый знал, что если в Гималаях поднимается непогода, то это — надолго. Надо было торопиться. К счастью, ветер был боковым, уносил звуки и запахи в сторону. Ученый поставил палатку, хорошенько закрепил растяжки камнями. Он разогрел консервы, плотно позавтракал, напился горячего чаю. Потом взял два своих фотоаппарата и пошел к гребню.
   Он снова весь день пролежал на ледяных камнях под пронизывающим ветром. На этот раз ему удалось хорошо рассмотреть йети и несколько раз сфотографировать их. Негромкие щелчки затвора уносил ветер.
   В ложбине жило семейство йети: пятеро взрослых и один детеныш. Жили они в углублении скалы вроде небольшой пещеры. Первыми из пещеры вышли два взрослых йети. Это были рослые, крепкие существа, заросшие длинной рыже-бурой шерстью. Они осмотрелись вокруг. Один из них грозно разинул пасть. Сквозь свист ветра до ученого донесся свирепый рев. После этого оба йети направились в горы и вскоре скрылись за уступом скалы. Ученый успел сфотографировать их.
   После этого в лощине больше часа никого не было. Потом из впадины выбрались еще два существа. Они были огромнее первых, но старые. Шерсть на них свалялась и висела клочьями. Двигались они медленно и при этом тяжело опирались на руки. Ветер трепал их длинную, грязную шерсть. Эти старые существа постояли на пронизывающем ветру и снова скрылись в логовище. Ученый несколько раз сфотографировал их.
   Вскоре на снег выскочил детеныш. Он шлепнулся в сугроб и пронзительно завопил. Из пещеры выбежала самка. Она схватила детеныша, дала ему несколько шлепков по поджарому заду. Детеныш завопил еще громче. Ученый успел сделать несколько интересных кадров, прежде чем самка унесла детеныша в темноту впадины.
   К вечеру разыгрался буран. Сквозь вихри сухого, колючего снега ученый увидел, как из-за скалы вышли два йети с охапками веток и корней в передних лапах. Это вернулись утренние «охотники». Они внимательно огляделись вокруг и скрылись в пещере. Видимо, они были кормильцами семьи. Ученый сфотографировал их, хотя на качество снимков уже не надеялся.
   Буран разыгрался не на шутку, все вокруг скрылось в вихрях снега. Порывы ветра рвали одежду на окоченевшем ученом. Пора было возвращаться к палатке. Ученый с трудом сполз с гребня, попытался встать на ноги, но ему это не удалось, — настолько ученый весь закоченел. Где на четвереньках, где ползком он добрался до палатки. Бесчувственными руками он проверил прочность растяжек. В палатке он хлебнул из фляжки обжигающей жидкости и забился в спальный мешок. Не было сил разогреть консервы, вскипятить кофе.
   Буран бушевал несколько дней. Ученому пришлось все это время отлеживаться в палатке. Ураганный ветер пытался порвать полотнища и растяжки, и ученый радовался, что не поленился как следует закрепить свое убогое пристанище.
   Он потерял счет дням. Ему казалось, что он лежит в тесной палатке целую вечность.    Запасы еды заметно убавились, снег завалил палатку, становилось трудно дышать. Но ученый был доволен: в рюкзаке лежали оба фотоаппарата с кадрами, подобных которым не было ни у кого в мире. Целыми днями он размышлял о загадочных существах, которых ему удалось увидеть так близко. Пока он так и не знал, кто же они: дикие люди или обезьяны. Чтобы ответить на этот вопрос, надо было доставить хотя бы одного йети в большой город и как следует исследовать его в лаборатории. Но главное ученому удалось подтвердить: снежный человек существовал на самом деле!
   Ученый думал также о том, что сейчас снежный человек, видимо, вымирает... Он уцелел только в таких вот диких местах. Живется ему несладко. Здесь живет целое семейство, и в этом семействе на трех взрослых и двух стариков приходится всего один детеныш. Чтобы любые живые существа сохранялись на земле, детенышей должно быть не меньше, чем взрослых. Наверное, йети скоро совсем исчезнут с лица земли.
Все на свете имеет конец, закончился и долгий буран. Ветер утих, снегопад прекратился. Ученый с трудом выбрался из засыпанной снегом палатки. Он чуть не ослеп от сверкающей белизны снега.
   И снова он лежал на скальном гребне и смотрел в лощину. Старые йети совсем обессилели. Пока бушевал буран, они, скорее всего, оставались без пищи. Сейчас они целый день лежали на снегу под ярким солнцем и почти не двигались. Рядом с ними иногда появлялась самка с детенышем на руках. Детеныш больше не вопил. Он молча и неподвижно лежал на руках у матери, и было непонятно, жив он или умер. Самка лизала его, прижимала к груди и раскачивала, будто баюкала. Ученый смотрел на йети, и сердце его наполнялось жалостью к этим несчастным созданиям природы.
   И вдруг будто что-то толкнуло его в спину. Он обернулся и от изумления остолбенел. В двух шагах от него стоял рослый йети. Темно-рыжая шерсть блестела на солнце. Маленькие красные глаза свирепо смотрели на незваного пришельца. Руки йети угрожающе скребли снег. Ученый сильно испугался. Он понял, что сейчас йети бросится на него.
   У него был пистолет. Но ему показалась чудовищной даже мысль о том, что можно убить это существо, которое и без того обречено судьбой на вымирание.
   Йети разинул пасть и грозно заревел. Его ноги подогнулись, он приготовился к прыжку. Ученый молниеносно спрятал за пазуху оба фотоаппарата и кинулся с гребня вниз. Падение было долгим. Он ударился о камни, стремительно скользил по льду, катился кубарем по твердому снегу. Наконец, бешеный спуск замедлился.
   Ученый уцепился за камни и остановил падение по крутому склону. Все тело было разбито. Во рту было солоно от крови. Он посмотрел вверх. На гребне между камней мелькала фигура уходящего йети.
   На подъем ушло больше часа. Каждое движение причиняло боль. Сильно болело в боку, наверное, он сломал ребро. Левая нога почти не сгибалась в колене. Рукавицы он где-то потерял, и голые руки мерзли. Шапки тоже не было, волосы были забиты снегом. Болела и кружилась голова, иногда сильно тошнило.
   Наконец, ученый взобрался на гребень и без сил рухнул на камни. В разряженном воздухе легкие разрывались от недостатка кислорода. Когда сердце немного успокоилось, ученый посмотрел в лощину. Йети неровной цепочкой уходили в горы. Они уходили от человека. Впереди шли два сильных самца. За ними самка несла на руках затихшего детеныша. Последними плелись старики. Они опирались друг на друга и с каждым шагом отставали.
Ученый смотрел им вслед. На душе у него было тяжело. Ведь это из-за него йети покинули обжитое логовище и двинулись в холодную неизвестность. Найдут ли они другое пристанище? Останутся ли они живыми?
   Старые йети, конечно, не выдержат трудностей переселения. Ослабевший детеныш тоже вряд ли долго протянет в голоде и холоде. Семья йети сразу уменьшится ровно наполовину. И это — результат его любопытства.
   Если он расскажет о своих встречах с йети, если люди увидят его снимки, — в горы ринутся тысячи любознательных. И среди них будут, конечно, не только ученые. Среди них будет много охотников и простых зевак. Они изгонят последних йети из логовищ. Старые йети умрут от голода и холода. Детеныши умрут. Оставшихся перестреляют любители редкостных сувениров. Ведь это так шикарно: расстелить на полу в гостиной шкуру таинственного йети!
   ...Йети скрылись за склоном горы. Ученый постоял еще немного и двинулся к своей палатке. Он чувствовал себя совсем плохо. Он кое-как собрал свой рюкзак и двинулся к лагерю, где его ждали шерпы. Он шел будто в полусне. Голова и все тело болели все сильнее, временами темнело в глазах, к горлу подступала тошнота. Видимо, при падении он получил сотрясение мозга. Несколько paз ему становилось так плохо, что он ложился на снег, не в силах сделать больше ни шагу. Но он снова поднимался и, спотыкаясь на каждом шагу, брел вперед.
   Когда стемнело, оказалось, что у него нет палатки. Наверное, он оставил ее на стоянке. Рюкзак был почти пустым, в нем не было никакой еды, не было спиртовки, чтобы растопить снег. Хорошо, что уцелел спальный мешок. Ученый залез в него, положил пустой рюкзак под голову и попытался заснуть..
   Ночь прошла кошмарно. Утром он долго не мог подняться на ноги. Отвратительная тошнота стояла в горле, не было сил пошевелить руками. Наконец, он поднялся и побрел по твердому снегу. Палатка и пустой рюкзак остались лежать на месте ночевки. Он совсем забыл о них. Он не думал о том, куда он идет. Он знал одно: надо идти. Надо идти, потому что его ждут шерпы, и если он не придет, они уйдут вниз...
   Где-то он выронил темные очки, и блеск солнца слепил его. Глаза чесались, их резало, как будто в них попал перец. В голове стоял назойливый звон. Он шел, падал, поднимался, снова шел, и снова падал.
   Звон в голове стал невыносимым. Ученый рухнул на снег и потерял сознание. Очнулся он от громких голосов. Он хотел посмотреть, кто тут так громко разговаривает, но вокруг было совершенно темно.
   — Кто тут? — спросил он. — Где я?
   — Это мы, начальник, — услышал он чей-то знакомый голос.
   Святая Мария, — подумал ученый,— Это же шерпы! Значит, я нашел их. Ему вдруг стало легко. Он поднялся и чуть не закричал от сильной рези в глазах.
   — Возьми очки, начальник...
   Kто-то сунул ему в руки очки. Ученый надел их. Сквозь темные стекла он смутно увидел фигуры своих спасителей. Они стояли вокруг и смотрели на него как будто с испугом.
   — Здравствуйте, друзья, — сказал ученый. — Вот я и нашел вас.
   — Нет, — покачал головой старший из шерпов. — Это мы нашли тебя. Мы ждали две недели. Тебя не было. Но мы не хотели уходить без тебя. Пошли искать. И вот нашли. Ты шел совсем в другую сторону.
   Щемящая боль сжала сердце ученого. Верные шерпы! Недаром об их преданности ходят легенды в большом мире. Они преодолели свой вековой страх перед йети и пошли искать его, чужого им человека.
   — Спасибо вам, друзья,— пробормотал он.– Как же вы решились?
   — Ты настоящий мужчина, — сказал старший из шерпов. — Мы не могли тебя бросить.
Он пристально посмотрел на ученого и спросил:
   — Ты нашел йети, начальник?
   Ученый вспомнил неровную цепочку уходящих в неизвестность йети. Как наяву он увидел самку с затихшим детенышем на руках. Вспомнил двух старых йети, судорожно цепляющихся друг за друга, чтобы не упасть от слабости. Представил толпы веселых охотников, потрясающих диковинными трофеями.
   И он медленно покачал головой.
   — Нет, друзья, — сказал он. — Я не нашел йети. Это был не йети. Эти следы оставил медведь.



            СКАЗКА ПРО ХРАБРОГО АРТЕМА И ЗЛУЮ КОЛДУНЬЮ ТОЛСТОКУЛЬ

   В некотором государстве жил-был Артем. Он был хорошим мальчиком и слушался маму и папу.
   Своего папу он очень любил, но видел редко. Папа работал на заводе по сменам: то днем, то вечером, то ночью. После работы он не отдыхал, а занимался разными делами. Он строил людям гаражи и дачи, ремонтировал машины и мотоциклы, чинил радиоприемники и магнитофоны. И еще папа учился в вечернем институте. Поэтому он приходил домой поздно, когда Артем уже спал. Но папа не ложился спать, а читал толстые учебники, готовился к сессии. Что такое сессия, Артем никак не мог понять. Папа говорил, что сессия — это такая штука, которая сидит на носу и машет хвостами.
   Рано утром папа шел в гараж за машиной и отвозил Артема в садик, а маму на работу. Машина была вся старенькая, часто ломалась и иногда останавливалась посреди дороги. Тогда папа чинил двигатель, а Артем ему помогал.
   Свою маму Артем видел каждый день. Мама будила Артема по утрам и помогала ему одеваться и умываться, кормила завтраком. После работы она забирала Артема из садика. Дома Артем играл со своими игрушками, а мама готовила ужин и стирала Артемовы штанишки и рубашки. Когда Артему было пора спать, мама пела ему медленные колыбельные песни, от которых у него слипались глаза и начинал зевать рот.
   Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.
   Жил Артем с папой и мамой день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Он понемножку рос, и вот ему исполнилось целых пять лет, и он стал почти совсем как большой. Он очень любил сказки и скоро выучил их все наизусть. Особенно ему нравились такие сказки, в которых храбрые добрые молодцы побеждали злых Баб Яг и Кощеев Бессмертных или других колдунов и всяких ведьм. Он очень хотел быть храбрым и добрым и побеждать колдунов и ведьм.
   Ребята в садике говорили, что ведьм и колдунов сейчас не бывает, что сказки — это враки. Но Людмила Владимировна сказала, что хотя иногда сказка — ложь, но в ней намек, добрым молодцам урок. На свете еще много Баб Яг и Кощеев, только они давно переехали из своих дремучих лесов в города, переселились из избушек на курьих ножках без удобств в шикарные квартиры улучшенной планировки. Они притворяются нормальными людьми, но люди узнают их и называют мафией. Эти мафии строят простым людям всякие пакости и даже поедом едят их.
    — Из-за этих мафий, — сказала Людмила Владимировна, — в магазинах скоро совсем ничего не останется, и людям придется потуже затягивать пояса.
   Артем дома спросил у мамы про мафию. Мама посмеялась и сказала, что в каком-то смысле Людмила Владимировна права. Все эти ведьмы и колдуны, которые сейчас живут припеваючи, вредят всем людям. И когда мафию победят, всем людям станет жить лучше.
   Артему захотелось победить всех мафий. Но он нигде не мог найти ни одного колдуна, ни одну ведьму. Наверное, они нарочно спрятались и притворялись нормальными людьми.
Артем с мамой ходил в магазины за молоком и другими продуктами. В магазинах часто не было молока, не было других продуктов, везде были длинные, сердитые очереди. Люди говорили, что жизнь стала совсем плоха. Они говорили, что продукты прячет от людей директор торга Толстокуль, настоящая ведьма и мафия.
    Артем слушал эти разговоры. И он решил разыскать эту ведьму-мафию Толстокуль и сразиться с ней. Но хитрая Толстокуль пряталась от него. Она сидела где-то в своих каменных подвалах, где прятала все продукты от людей, и сама ела все, что напрятала.
   Однажды, когда они в садике рисовали картинки, Артем взял и нарисовал эту ведьму-мафию Толстокуль. Толстая и страшная ведьма сидела на мешках с продуктами и грызла острыми клыками длинную колбасу. Картинка получилась очень хорошая. Артем подписал ее печатными буквами: ВЕДМА МАФЕЯ ТАЛСТАКУЛ.
   Когда Людмила Владимировна увидела эту картинку, она сильно смеялась. Она взяла ее и побежала показывать другим воспитательницам, и те тоже громко смеялись.
Потом Людмила Владимировна сказала, что Артем — настоящий художник, что он нарисовал картину с остросоциальным сюжетом. И еще она сказала, что отнесет эту картинку на выставку детского рисунка, которая скоро откроется в городе.
   Артему было приятно, что его похвалили. В тот же вечер он похвастался маме, что нарисовал очень хорошую картинку, которую Людмила Владимировна отнесет на выставку детского рисунка.
   — А что ты нарисовал? — спросила мама.
   — Ведьму Толстокуль!
   Мама засмеялась, потом задумалась и сказала, что это, может, и к лучшему, потому что все равно хуже не бывает.
   Долго ли, коротко ли, но вот однажды Людмила Владимировна сказала, что сегодня их группа идет на выставку детского рисунка во Дворец Культуры.
   На выставке было много народу. Все ходили по залу и смотрели картины, развешанные по стенам. Каких только картинок там не было! Чебурашки, Крокодилы Гены, Красные Шапочки, Карлсоны, Оле Лукойе, А уж всяких девчачьих цветочков и домиков, всяких мальчишьих танков и самолетов было просто не сосчитать.
   Особенно много народу было в одном углу. Там большие дяди и тети громко смеялись, показывали пальцами, громко говорили.
   Когда Людмила Владимировна подвела ребят к этому углу, взрослые расступились, чтобы дети могли посмотреть самую интересную картинку.
   — Гвоздь выставки, —- сказал дядя в галстуке.
И Артем увидел свою «ВЕДМУ МАФЕЮ ТАЛСТАКУЛ».
   Тут подошла какая-то тетя в черном халате и спросила:
   — А можно посмотреть на художника Артема?
   — Можно, — ответила Людмила Владимировна. — Он в нашей группе. Вот он, художник Артем.
Тетя в черном халате посмотрела на Артема, улыбнулась и протянула ему руку:
   — Очень приятно познакомиться с художником, который создал такую остросоциальную картину. Здравствуй, Артем. Я — директор этого Дворца. Меня зовут Валентина Николаевна.
   Артем хотел поздороваться, но язык у него почему-то перестал поворачиваться, и он только что-то тоненько пискнул. И спрятался за Людмилу Владимировну.
   — Молодец, художник, — сказал дядя в галстуке. — Скромный. Известность не испортила его.
   Тут какие-то дяди стали фотографировать, засверкали вспышки ламп. А одна тетя начала громко говорить в микрофон, который держала в руках. Эта тетя громко спросила:
   — Мальчик, как тебя зовут? — и протянула микрофон Артему.
Артем умел говорить в микрофон. Папа не раз «записывал» его на магнитофон. И он громко ответил:
   — Артем.
   — Скажи, Артем, — все спрашивала тетя, — это ты нарисовал такую хорошую картину?
   — Я.
   — А почему ты нарисовал такую картину?
   — Потому что она забрала себе все продукты и спрятала. И в магазины ничего не дает. Мы с мамой ничего не купили. И все говорят, что продукты спрятала ведьма и мафия ТАЛСТАКУЛ. И хочет одна все съесть.
   — Спасибо, Артем, — сказала тетя с микрофоном, поднесла микрофон к своим губам и громко заговорила в него:
   — Дорогие радиослушатели, устами младенца глаголет истина...
Тут Людмила Владимировна сказала, чтобы все шли смотреть другие рисунки.
   А вечером за Артемом в садик пришли сразу и мама, и папа. Когда они пришли домой, папа сказал:
   — Ну, Артем, заварил ты кашу. Весь город только и говорит про твою картинку. И по радио, и по телевизору. Говорят, и в газете будет.
   Артему опять стало приятно, что он такой знаменитый художник. Ему хотелось, чтобы мама и папа тоже радовались. Но они не радовались, а смотрели друг на друга очень серьезно. И папа сказал:
   — Теперь держись, Артем. Толстокуль здорово разозлилась. Война будет всерьез.
   — Я ее победю! — обрадовался Артем.
   — Конечно, победишь. И мы с мамой тебе поможем.
Тут в дверь кто-то позвонил. Папа открыл дверь, и в квартиру вошли два дяди с большими сумками. Они поздоровались и сказали папе:
   — Нам надо с вами поговорить наедине.
Папа увел их в большую комнату и закрыл за собой дверь. Мама и Артем пошли в спальню и стали читать книжку с картинками. Мама читала книжку и все посматривала на дверь в большую комнату.
   Папа и дяди говорили долго. Сначала их не было слышно. Потом стало слышно. А потом дяди даже начали кричать. Папа не кричал, но говорил громко и сердито.
   Наконец, дяди ушли и унесли свои большие сумки. Папа закрыл за ними дверь и пришел в спальню.
   — Начинается! — Сердито сказал он. — Взятку принесли, мерзавцы. Хотят, чтобы Артем сказал, что картинку нарисовал не он, а Людмила Владимировна. Я им ответил...
   — Я сам нарисовал! — Обиделся Артем.
   — При ребенке! — Сердито сказала мама папе.
   Папа замолчал, и Артем так и не узнал, что ответил папа этим дядям. Ему очень хотелось узнать это. Еще он хотел спросить, что такое взятка. Но он знал, что когда взрослые говорят таким строгим голосом, то ему лучше помолчать. И он промолчал. А тут мама увела его ужинать. И потом стала укладывать спать. Но он не хотел спать, и папа сказал, что они с Артемом будут строить волшебный замок из кубиков.
   Они строили прекрасный волшебный замок, папа улыбался и шутил, н Артем видел, что глаза у него серьезные. Такие глаза бывали у папы, когда начиналась его таинственная сессия, которая сидит на носу и машет хвостами.
   Артем строил с папой замок и мечтал, как он будет храбро воевать с настоящей злой колдуньей и мафией Толстокуль. Он победит ее. Мафии будут помогать эти дяди, а Артему будут помогать папа и мама. И наверно, ему будет помогать Людмила Владимировна. И та тетя в черном халате и тетя с микрофоном. И дядя в галстуке. Им всем понравилась его картинка, значит, они ему помогут.
   Их соберется целый отряд. Они найдут эту ведьму и мафию Толстокуль и победят ее и всех дядей с сумками.


                СКАЗКА ПРО ИНЖЕНЕРА И ВЫБОРы В СОВЕТ

   В некотором городе, в некотором государстве жил-был инженер. Всю жизнь он стоял за чертежной доской и чертил разные детали. Потом чертежи отправляли на завод. Там рабочие делали эти детали из металла и собирали из них разные машины.
   Шли годы. Много бумаги извел инженер, много нарисовал деталей. Его назначили старшим инженером, потом ведущим инженером. Он стал зарабатывать побольше денег. Но жил он все равно неважно, потому что цены на все товары росли немножко быстрее, чем его зарплата.
Всю жизнь инженер верил, что жизнь скоро станет у всех хорошей. Правители государства этого все время обещали людям, что коммунизм наступит совсем скоро, и что для этого нужно всем только больше работать.
   Инженер очень хотел, чтобы скорее наступил коммунизм, и не жалел на работе своих сил. Время шло, у инженера появились седые волосы, потом вся его голова стала белой, но коммунизм все так и не наступал. А потом в газетах написали и объявили по телевизору, что коммунизм немного задерживается, но зато наступает перестройка. Со всех сторон инженер теперь слышал, что в их государстве до сих пор все было неправильно, а теперь все будет правильно. И для того, чтобы все стало правильно, надо выбрать новых людей в Советы.
Повсюду говорили, что раньше в Советах сидели жадные аппаратчики, которые забирали себе все Самое лучшее, что выращивалось на полях, делалось на заводах и фабриках. И чтобы жизнь в государстве стала правильной, — надо убрать из Советов жадных аппаратчиков и на их места посадить хороших людей.
   Тут как раз объявили выборы в Советы. Занять место в Советах захотело очень много людей. И все они начали говорить на собраниях, по радио и по телевизору, писать в газетах, чтобы в Советы выбирали именно их.
   Одни из этих людей говорили, что никакого коммунизма вообще не бывает, и что раньше правители просто обманывали народ, чтобы люди больше работали. Другие говорили; что во всех государствах коммунизм уже давно наступил, и только в этом государстве люди живут плохо. Третьи говорили, что коммунизм все равно скоро наступит, только надо работать еще больше. Но все они обещали, что если их выберут в Советы, то они сделают так, что все будут жить хорошо.
   Бедный наш инженер слушал все эти речи, читая газеты, смотрел телевизор и не знал, кому из этих людей верить. Жил он до сих пор плохо, но очень хотел жить хорошо. И еще больше. он хотел, чтобы его дети жили лучше, чем он. Голова у бедного инженера совсем пошла кругом. И тогда он решил сам попасть в новые Советы. Уж он-то знает, как плохо живется простому человеку и сделает все, чтобы жизнь у людей стала хорошей.
   Он стал разъезжать по своему округу и говорить людям, чтобы в Советы выбирали его, и тогда он сделает все, чтобы жизнь у людей была хорошей. Поначалу на него никто не обратил никакого внимания. В том округе, где жил наш инженер, на одно-единственное место в Совете набралось целых тридцать человек желающих. Среди них были известные люди: знаменитый писатель, очень популярный артист, редактор большой газеты и даже два генерала. Каждый из них хвалил себя и ругал других.
   Случилось так, что в этом же округе решил попасть в Советы самый первый аппаратчик города. Первый аппаратчик говорил людям, что он хороший, что он всегда желал людям добра, только ему всегда мешали другие. Если его выберут в Совет, то он сделает так, что жизнь станет хорошей. На самом деле первый аппаратчик ничего не собирался менять.
Все другие, мечтавшие попасть в Совет, всячески ругали первого аппаратчика и друг друга. Люди слушали и качали головами: видно, никто из желающих попасть в Совет не был по-настоящему хорошим человеком. Только о нашем инженере никто не говорил ни хорошего, ни плохого.
Когда пришел день выборов в Советы и люди стали голосовать, то очень многие повычеркивали из бюллетеней и генералов, и артиста, и писателя, и редактора и даже первого аппаратчика. Но первого аппаратчика все-таки вычеркивали поменьше. Одни поверили его щедрым обещаниям, другие просто привыкли, что в городе правит первый аппаратчик, а третьи просто побоялись вычеркнуть его.
   Когда подсчитали результаты, то оказалось, что в новые Советы не прошел никто: ни генералы, ни писатель, ни артист, ни редактор, ни первый аппаратчик, ни наш инженер. Выборы надо было проводить снова. Но во вторых выборах могли участвовать только те, кто набрал больше всех голосов в первый раз. А больше всех голосов набрали два человека: первый аппаратчик и наш никому не известный инженер.
   Когда инженер рассказал об этом своей умной жене, она испугалась и стала просить его:
   — Брось ты это дело. Ты инженер, и тебе нечего делать в Советах. Недаром говорят: с сильным не борись, с богатым не судись. Где уж тебе тягаться с первым аппаратчиком?
Но наш инженер радовался, что он прошел на вторые выборы, и не послушал свою умную жену.
Он снова стал говорить людям, что если его выберут в Совет, то жизнь у всех станет хорошей. О своем сопернике, о первом аппаратчике, он ничего не говорил, потому что был честным человеком. Он выступал не только на собраниях, но и по радио, по телевизору, даже писал статьи в газету.
   Жене его все это не нравилось, и, когда инженер радостный приходил домой после очередного собрания, она упрашивала его отказаться от выборов, пока им всем не стало плохо. И она оказалась права, эта умная женщина. Все умные женщины в конце-концов оказываются правыми.
   Первый аппаратчик послушал речи инженера, и они ему очень не понравились. Он понял, что если так пойдет дальше, то в Советы выберут не его, а этого никому не известного инженера. А допустить такое первый аппаратчик не собирался. И он решил принять  меры.
С этих пор на все собрания, где выступал инженер, стали приходить верные люди первого аппаратчика. Они задавали инженеру множество вопросов. Вопросы были такие каверзные, что инженер не мог на них ответить. Ему и не надо было отвечать на такие вопросы. Ведь когда не знаешь, что сказать, то лучше прямо в этом признаться, ничего плохого в этом нет, Но инженер хотел ответить на все вопросы, поэтому он стал часто путаться, запинаться и отвечать невпопад. И люди, которые слушали эти его ответы, стали думать, что этот инженер не такой уж умный, как казалось раньше. Но еще очень многие хвалили нашего инженера.
   Тогда первый аппаратчик принял еще кое-какие меры. И вот на собраниях верные люди первого аппаратчика стали говорить про нашего инженера разные гадкие вещи. Они говорили, что этот инженер — плохой инженер, что он не умеет чертить самых простых деталей, что по его чертежам нельзя сделать ни одной путной машины. Говорили, что он — горький пьяница, каждый вечер напивается пьян, каждый вечер колотит детей и жену, а дети его хулиганы и лентяи, что этот инженер всем надоел, и скоро его выгонят с работы.
   Когда инженер первый раз услышал про себя такое, он только удивился и посмеялся, потому что все это было неправдой. Но скоро ему стало не до смеха. На каждом углу незнакомые люди стали его спрашивать, правда ли, что он плохой инженер, что он каждый день бьет жену и детей? Правда ли, что он каждый день валяется пьяный под забором, и правда ли, что его дети подожгли соседний дом и ограбили три киоска?
   Его жена и дети тоже каждый день слышали такие гадкие сплетни. По вечерам у себя дома они плакали и просили инженера бросить все эти выборы, пока еще не поздно. Но инженер был упрямым человеком и не хотел отступать от задуманного.
   На работе тоже стали косо смотреть на инженера. Человек поверит любой сплетне, если ему каждый день говорить, что это не сплетня, а правда. Ведь это добрая слава трудно расходится по свету, а дурная молва летит по ветру и оседает в каждом углу, как пыль, если ее не вытирать каждый день.
   Все эти разговоры, вопросы и сплетни так сильно подействовали на инженера, что он стая нервным, по ночам видел кошмарные сны и часто кричал во сне:
   — Я не пьяница! Я хороший инженер!
   Криками среди ночи он будил всю семью. Жена и дети пугались и плакали, и снова начинались слезы и уговоры. А соседи слушали, что делалось в его квартире по ночам, и качали головами:
   —Как же мы раньше не замечали, что этот инженер такой плохой человек. Он ведь просто замучил всю свою семью. У них там каждую ночь скандалы и слезы. Бедная жена, бедные дети...
   Когда пришел день вторых выборов, то уже мало кто верил инженеру. Поэтому на выборах почти все вычеркнули его фамилию, и в новый Совет без труда прошел первый аппаратчик..
Инженер был очень опечален. Он не спал всю ночь и утром пошел на работу с тяжелым сердцем. А жена на прощанье сказала ему:
   — Чует мое сердце, что наши беды еще не кончились. Первый аппаратчик тебе никогда не простит, что ты боролся с ним на выборах.
   И опять ее слова сбылись. Когда инженер пришел на свою работу, его тут же вызвал к себе начальник. Начальник очень сурово посмотрел на инженера и сказал:
   — Есть мнение, что вы плохой инженер и плохой человек. Вы со всеми скандалите, каждый день напиваетесь пьяным и бьете жену и детей.
   — Это неправда, — сказал инженер. — Я всегда хорошо делал свою работу и никогда никого даже пальцем не тронул. А вино я пил только по большим праздникам, вместе со всеми.
   — Вот-вот, — еще суровее сказал начальник. — Вы сами подтверждаете отрицательное мнение о вас. Вы пьете со всеми, кому не лень. Все знают про ваши фокусы. Мне поручено сказать вам, что нам такие работники не нужны. С сегодняшнего дня вы уволены. Можете быть свободны.
   Когда инженер пришел в свой отдел, за его чертежной доской работал другой человек.
Заплакал наш бедный инженер и, не прощаясь ни с кем, пошел на улицу искать какую-нибудь работу: ведь ему надо было кормить своих детей.
   Никто не пожалел его. Только один старый инженер, морщинистый и лысый, негромко сказал ему вслед:
— А ведь хороший был человек. Да вот беда: ума не хватило.


                СКАЗКА ПРО ОТЛИЧНИКА И ДВОЕЧНИКА

   Жили-были два приятеля, Вла димир и Сергей. Они учились в одном классе. Владимир был отличником. Он решал все задачки, читал все учебники и много других книжек, которых ему учителя не задавали. Родители хвалили его и говорили:
   — Молодец, сынок. Учись всегда на пятерки. Ученье — свет, а неученье — тьма.
А его приятель Сергей учился плохо. Он пропускал занятия в школе, опаздывал на уроки, получал двойки и единицы. Вместо того, чтобы делать домашние задания, он целыми днями гонял по подвалам кошек и по крышам голубей. Его родители никогда не интересовались его школьными делами.
   Отличник Владимир частенько упрекал Сергея за лень, предлагал свою помощь. Он уверял, что двоечникам придется в жизни несладко.
   — Кто хорошо учится, — говорил Владимир, — тот когда вырастет, придумает много полезного для народа. А кто учится плохо, у того жизнь пройдет впустую.
Но лентяй Сергей только посмеивался:
   — Мне нет дела до других людей. Вот увидишь, я буду жить лучше, чем ты.
Так они спорили до самого выпускного класса. Отличник Владимир сдал все экзамены на пятерки и получил золотую медаль. Он поступил в институт, чтобы выучиться на инженера. А двоечник Сергей забросил свой аттестат зрелости в чулан и устроился работать грузчиком в «Гастроном».
   Они не виделись много лет. Бывший отличник закончил институт, стал инженером. Он работал в научном институте и учился в заочной аспирантуре. Работал и учился он очень старательно, каждый день подолгу задерживался в своей лаборатории, делал разные  опыты, придумал много полезного, стал изобретателем. Он написал диссертацию и стал кандидатом наук. Но на этом не успокоился и продолжал работать все так же старательно. Он решил написать еще одну диссертацию и стать доктором наук.
   К этому времени он был уже женат, у него росли двое сыновей. Работа в лаборатории занимала у него много времени, — с утра до позднего вечера. Домой он приходил затемно и успевал только уложить сыновей спать. После этого он до поздней ночи читал толстые книги.
Жена его работала инженером на большом заводе. После работы ей приходилось бегать по магазинам, потому что семью надо было кормить, поить, обувать и одевать. В выходные дни по магазинам они бегали вместе. Но все равно у них вечно чего-нибудь не хватало. Но так жили почти все инженеры в этой стране, и они считали, что живут не так уж плохо.
   А бывший двоечник Сергей работал грузчиком в «Гастрономе». Он разгружал машины с продуктами и ухитрялся из каждого ящика взять себе что-нибудь вкусненькое. Так делал не он один, и никто не видел в этом ничего дурного.
   Он женился на продавщице из соседнего промтоварного магазина. У них родились две дочери. Сергей приносил из «Гастронома» хорошую еду, его жена брала в своем магазине все, что нужно семье из одежды, обуви и других вещей. У них было много свободного времени, и они частенько собирали веселые компании. Когда довольные гости расходились, хозяева давали им щедрые подарки: вкусные деликатесы, редкие иностранные вина, красивые безделушки.
   Так они завели себе множество полезных друзей. Постепенно Сергей и его жена стали зажиточными людьми. У них была большая квартира, дорогая мебель, много ковров, хрустальные люстры, всякие украшения. Они купили себе машину «Волга» и дачу.
   Друзья сделали так, что Сергея назначили кладовщиком на торговую базу. Когда в город привозили товары, их разгружали на этой базе, а потом развозили по магазинам. И теперь бывший двоечник стал жить совсем припеваючи. Однажды на базу нагрянула ревизия.    Обнаружилась большая недостача, и заведующего базой посадили в тюрьму. Друзья Сергея похлопотали, и Сергея назначили завбазой. Он стал очень уважаемым человеком в городе.
   Как-то Сергей ехал на «Волге» со своей базы домой. Он вез в багажнике ящик копченой колбасы, ящик заграничного вина и два ящика шоколадных конфет. Сегодня вечером они с женой приглашали гостей.
   Сергей так торопился, что ехал на красный свет. Все милиционеры знали его «Волгу». Поэтому они даже останавливали движение на улицах, чтобы никто не мешал Сергею ехать.
И вот на одном перекрестке какой-то пешеход, нагруженный свертками и сумками, чуть не угодил под колеса «Волги». Сергей успел затормозить, но крылом машины все-таки задел пешехода. Тот упал, его свертки и сумки рассыпались по мостовой.
Сергей остановил «Волгу», вышел из машины. Пешеход уже поднялся и торопливо собирал свертки и сумки.
   —Сильно ушибся, дорогой? — вежливо спросил Сергей растяпу. Тот сердито посмотрел на него и закричал:
   —Вы же ехали на красный свет! Смотреть надо! Ездят тут всякие!
Сергей понимал, что виноват, и не хотел скандала. А вокруг уже собралась толпа, и среди зевак стоял милиционер. Милиционер не знал, что ему делать. Он должен был составить протокол, но нарушитель — важный человек, а на таких протоколы не составлялись. Сергей еще вежливее сказал пешеходу:
   —Дорогой, я кругом виноват. Прости ты меня. Садись в машину, я отвезу тебя куда надо. Не сердись, со всяким бывает...
   Он стал помогать собирать сумки и складывать их в машину Пешеход немного поворчал, но Сергей улыбался так дружелюбно, так искренне просил прощения, что пешеход перестал ворчать.
   Зеваки стали расходиться. Скандала не получилось. Милиционер облегченно вздохнул.
А «Волга» мчалась по улице, и Сергей опять не обращал внимания на сигналы светофора. Он любезно улыбался и разговаривал с пешеходом.
   — Вам куда ехать?
Пешеход объяснил, что живет в новом микрорайоне.
   — Далековато забрались, — посочувствовал Сергей. — Квартира-то хорошая?
   — Какое там хорошая, — вздохнул пешеход, — Три комнаты, но одна проходная, санузел совмещенный и кухня всего шесть метров.
   Сергей смотрел на пешехода и вдруг узнал его. Ведь это был его школьный приятель, отличник Владимир! Сергей обрадовался встрече. Ему было приятно увидеть школьного друга, с которым они столько лет спорили, кто из них будет жить лучше.
   Сергей знал, что сейчас он живет лучше, чем бывший отличник Владимир. Ведь если человек живет хорошо, он не ходит пешком по магазинам, да и квартира у него получше. Сергей решил, что он покажет старому приятелю, как он живет,пусть Владимир сам решает, кто выиграл в споре.
   Он затормозил, остановил машину и повернулся к пешеходу.
   — Прости, дорогой. Ты меня не узнаешь?
Тот растерянно смотрел на него, смущенно покачал головой. Ему нравился этот добрый, хотя и неловкий водитель «Волги». Но у него не было знакомых, которые разъезжали бы на собственных «Волгах».
   Завбазой вздохнул.
   — Ты не узнаешь меня, потому что я растолстел. Стареем, брат.  А тебя зовут Владимир?
   — Владимир, — удивленно подтвердил пассажир.
   — А я — Сергей... — скромно сказал завбазой. — Теперь узнал?
   — Какой Сергей? — еще сильнее удивился пассажир.
И вдруг он узнал своего школьного приятеля.
   — Сергей! — обрадовался он, — Сколько лет, сколько зим!
Они сидели в машине, смеялись, хлопали друг друга по плечу, спрашивали, перебивали, — в общем вели себя так, как все старые друзья после долгой разлуки.
Когда они задали друг другу все вопросы, которые задают в таких случаях, завбазой сказал:
   — Владимир, у меня сегодня небольшой сабантуй. Бросай ты все свои дела, поедем ко мне!
   — Я бы с удовольствием, — вздохнул Владимир, — да меня жена ждет. Я обещал молока купить, надо отнести.
   — Вот и отлично. Сейчас мы отвезем молоко, ты заберешь свою жену, и мы поедем ко мне.
Они так и сделали.
   Жена Сергея, Людмила, обрадовалась новым знакомым. Она всегда хотела подружиться с образованными людьми. А тут Сергей привез настоящего кандидата, без пяти минут доктора наук. И жена с высшим образованием.
   Жена Владимира, Наташа, тоже была довольна. Она впервые попала в такую просторную квартиру, где все вещи были новенькими, модными и дорогими.
   Людмила и Наташа сразу подружились и отправились осматривать квартиру. Наташа ахала и восхищалась, а Людмила цвела от удовольствия. Сергей и Владимир принялись накрывать на стол. Сергей резал колбасу и ветчину, окорок и буженину, сыр и карбонат, открывал банки с красной и черной икрой. А Владимир расставлял на столе в гостиной дорогую фарфоровую посуду, золоченые рюмки, серебряные вилки, ложки и ножи, звонкие хрустальные бокалы, бутылки с редкостными винами.
   Он расставлял все это и вспоминал. Выходило так, что лучше жилось бывшему двоечнику. Владимиру от этого открытия стало грустно, но не стал показывать своих чувств. А из соседних комнат доносились восторженные возгласы его жены Наташи.
   Пришли гости, начался пир горой. Было уютно, весело и шумно. Когда гости разошлись, хозяева на «Волге» отвезли Владимира с Наташей домой. Они подарили им много деликатесов, договорились, что теперь они будут встречаться часто, будут дружить.
   Наташа долго не могла прийти в себя от восхищения. Она все рассказывала, какая мебель у новых друзей, все из натурального дерева, антиквариат, а какие картины, какой хрусталь, ковры! И вообще — умеют люди жить.
   Владимир слушал ее восторги и хмурился. До сих пор он считал, что живет не напрасно. Но вот он увидел, как живет Сергей, и ему стало казаться, что многое в жизни он делал впустую.
   Он сказал своей жене Наташе:
   — Да, все у них хорошо. Но я им не завидую. В жизни это — не самое главное.
А в это время Людмила расхваливала мужу новых друзей. Они такие образованные, такие культурные, все знают, — настоящие интеллигенты. Только вот живут бедновато, – надо будет им помогать.
   Сергей слушал жену и посмеивался.
   —Ты почему смеешься? — обиделась Людмила.
   —Я не смеюсь, — успокоил ее Сергей. — Все в норме. Ученье — свет, а неученье — тьма.
   Людмила не поняла, что он хотел сказать, но не стала переспрашивать. Она знала, что лишние вопросы мешают жить.


                СКАЗКА ПРО РАЗБИТЫЕ АВТОМОБИЛИ

   В гараже стояли автомобили. Они ждали, когда их отремонтируют. Ждали день, ждали другой. Никто к ним не подходил. А потом наступили выходные дни, и все рабочие разошлись по домам. В гараже стало пустынно и тихо, только изредка прыгали по крыше воробьи.
Автомобилям было очень скучно. Кому понравится стоять день за днем без ухода и заботы, без всякого дела, особенно, если у тебя битый кузов или вышел из строя двигатель? А совсем рядом по широкому шоссе весело мчались другие автомобили.
   И вот, когда скука стала невыносимой, синий «Москвич» негромко лязгнул помятой крышкой багажника и сипло сказал:
   —Ну и тоска... Помереть можно!
   В это трудно поверить, но когда очень уж скучно, то и автомобили начинают разговаривать. Но разговаривают они, только если рядом нет людей. Стоит появиться человеку, как они замолкают, и никакими силами из них нельзя вытащить ни единого слова.
   Как только «Москвич» произнес свои слова, со всех сторон послышались скрипы, стуки, лязганье и щелканье. Неисправные автомобили потягивались, как люди после долгого сна.
Красный «Запорожец» с разбитым лобовым стеклом и смятой в гармошку крышей приоткрыл капот, будто хотел зевнуть, и проговорил мальчишеским голосом:
   — А ты молодец, «Москвич»! Я и не знал, что здесь можно славно поболтать! Давайте рассказывать разные истории. Вот, например...
   — Кончай бормотать, — сурово остановил его стоящий рядом самосвал со сплющенной кабиной. — Разболтался! За вами, мальчишками, глаз да глаз нужен! Из-за таких, как ты, я и попал сюда. Правил не знают, а ездят...
   — Да уж! — нервно воскликнула певучим женским голосом черная «Волга» с полуоторванным передним крылом. — Эта мелюзга вечно лезет прямо под колеса. Приличной машине на дорогу стало страшно выезжать!
   И она взволнованно передернула изувеченным крылом.
— И что вы все такие нервные? — задорно спросил помятый «Жигуленок». Давайте лучше поговорим о научно-техническом прогрессе!
   После этих непонятных слов все замолчали. Автомобилям было стыдно, что они не знают, что такое научно-технический прогресс, а какой-то «Жигуленок» — знает... И только видавший виды старый «Камаз» с разбитой вдребезги кабиной одобрительно хмыкнул:
   — Во дает!
   И тут снова раздался сиплый голос синего «Москвича»:
   — А что это за штука — научно-технический прогресс? Ты сам-то знаешь, «Жигуль»?
   — Знаю! — хвастливо крикнул «Жигуленок» — Я много чего знаю, вам и не снилось такое! Мой хозяин — кандидат технических наук! Он настоящий ученый и знает все на свете.
   — Тоже мне, ученый, — презрительно хмыкнула «Волга», — Разве настоящий ученый будет ездить в каком-то «Жигуленке»? Настоящих ученых называют академиками. И ездят они в черных «Волгах», а то и в «Чайках».
   — В черных «Волгах» ездят начальники, — уверенно сказал самосвал без задних колес. — А в «Чайках» ездят очень большие начальники!
«Волга» презрительно дернула оторванным крылом:
   — А я что вам говорю? Академики — это очень большие ученые начальники. Значит, настоящие ученые!
   — Мой хозяин тоже настоящий ученый! — закричал «Жигуленок». — Он кандидат наук!
   — Фи, кандидат! — фыркнула «Волга». — Разве кандидат — это ученый? Мой шеф называет кандидатов... как же это... вот, забыла... Ах, да, — шнурок! Он так и называет их: эй, ты, шнурок!
   — А я считал вас интеллигентной дамой... — обиделся «Жигуленок» и замолчал. От обиды у него даже фары покраснели.
   — Ну, что ты обиделся? — презрительно сказал «Камаз» — Она и есть настоящая дама. Видишь, какая она черная и блестящая? — И он подвигал передним бампером, будто облизнул губы.
   — Так кто-нибудь здесь скажет мне, что такое научно — технический прогресс? — сердито спросил синий «Москвич».
«Жигуленок» молчал. Послышался мальчишеский голос «Запорожца»:
   — Наверно, это всякие там изобретения. Мой хозяин все норовил заливать в мой бак не чистый бензин, а с водой. Он говорил: это — научно-технический прогресс! А у меня двигатель весь заржавел от этого прогресса.
   — Нет уж, увольте, — запротестовала «Волга». — Мне никакие подделки не нужны. В моем баке всегда только чистейший бензин, экстра!
   — А зачем бензин мешать с водой? — полюбопытствовал «Москвич».
   — Экономия бензина, говорят, — хмыкнул «Запорожец». — И людям легче дышать на улицах, потому что выхлопной газ чистый получается.
   — Это кому там нужна экономия бензина? — высокомерно процедил молчащий до сих пор «УАЗик». — Что за глупости!
   — Не глупости! — возразил «Запорожец»! — Расход бензина меньше! Вы знаете, что это значит?
   — Знаю, — «УАЗик» важно качнулся на колесах. — Сегодня съэкономишь бензин, а завтра тебе урежут лимиты. И останешься ты совсем без бензина. Вот что это значит.
   — При чем тут какая-то вода в бензине! — возмутился «Москвич». — Я хочу знать, что такое научно-технический прогресс! А мне хотят налить в 6aк воду! Безобразие! Скажет кто-нибудь, наконец, что такое научно-технический прогресс? Или вы все тут только и умеете, что болтать о всякой ерунде?
   Тут поднялся настоящий гвалт. Грубость «Москвича» задела всех. Автомобили так расшумелись, что проснулся сторож. Он услышал голоса, схватил ружье и побежал в гараж.
Как только дверь заскрипела, автомобили спохватились и сразу замолчали. Ведь им нельзя разговаривать, если рядом человек.
   Сторож просунул ствол ружья в дверь и крикнул страшным голосом
   — А ну-ка, руки вверх! Стрелять буду!
    Он думал, что в гараж забрались жулики, чтобы украсть автомобили или запчасти. Но никаких жуликов в гараже не было, никто не отозвался на крик сторожа. Только разбитые автомобили мирно стояли на своих местах, куда их поставили рабочие. Сторож принялся ходить по гаражу и все осматривать. Все это время он держал ружье наготове. Но нигде никого не было.
   — Чудеса в решете...— Сторож растерянно почесал затылок. — Показалось, что ли?
Он еще немного постоял, потом направился к выходу. У двери он вдруг повернулся, вскинул ружье и закричал:
   — Я вас сейчас!
   В гараже все было тихо. Никто не отозвался. Сторож ушел. Дверь в гараж он оставил открытой. Автомобили стояли молча. Им хотелось продолжить такой интересный разговор, но дверь была открыта, а за дверью, наверно, притаился сторож. Поэтому они молчали, и им снова было скучно, как и раньше. Особенно был огорчен синий «Москвич». Ведь он так и не узнал, что такое научно-технический прогресс.


                СКАЗКА ПРО АЛЕНУШКУ И ЦАРСТВО АФГАН

   Жила—была девочка Аленушка с мамой и папой. Папа был военным и носил красивые военные погоны. А мама работала на серьезном заводе и делала там серьезные вещи.
   Жили они, поживали, Аленушка потихоньку росла, мама становилась все красивее, а у папы на погонах появлялось все больше серебряных звездочек. Аленушка уже умела считать и знала, что раньше у папы было на каждом погоне две звездочки, а сейчас стало целых четыре. Аленушка ждала, когда у папы будет десять звездочек, и он станет генералом.
   А в их государстве самый Главный Руководитель очень любил ордена. Он наградил себя всеми орденами, которые мог достать, назначил себя самым главным генералом и нацепил самые большие погоны с большими золотыми звездами. Он приказал сделать себе золотую саблю и золотой пистолет. И теперь он огорчался, что не может наградить себя главным военным орденом с бриллиантами. Этот орден давали тем, кто выиграл большую войну.
   Главный Руководитель позвал к себе всех главных генералов и приказал им придумать, где можно начать войну, чтобы быстро победить и наградить его главным военным орденом.
Генералы сказали, что такую войну можно начать с соседним царством Афган. Маленькое царство можно легко победить.
   Главный Руководитель обрадовался и велел генералам собрать большую армию и отправить ее в Афган. Генералы стали собирать военных со всего государства. Папа тоже получил приказ ехать в эту армию. В армии было целых сорок генералов, и она поэтому называлась сороковой армией.
   Когда папа получил этот приказ, он очень расстроился: ему не хотелось расставаться с Аленушкой и мамой, не хотелось ехать в чужую страну и воевать с мирными афганцами. Но в армии все приказы должны выполняться.
   Он пришел домой озабоченным. Мама отправила Аленушку погулять во дворе, и папа рассказал ей о приказе. Мама тоже расстроилась. Но делать было нечего. Мама стала собирать папе чемодан и тихонько плакала.
   За ужином папа рассказал Аленушке, что он уезжает в далекую командировку и привезет ей подарки, каких у нее никогда не было. А пока он будет в командировке, Аленушка должна слушаться маму и помогать ей.
   Папа и раньше ездил в командировку, и поэтому Аленушка обрадовалась: папа привезет ей подарки. Только она удивлялась, почему не радуется мама.
Папа уехал, и Аленушка стала ждать, когда он вернется. Кончилось лето, пошли дожди, потом выпал снег, а папа все не приезжал.
   А нашей армии в Афгане пришлось трудно. Мирные афганцы не обрадовались, когда к ним вдруг пришли чужие солдаты. Афганцы стали требовать, чтобы сороковая армия ушла назад. Но Главный Руководитель и слышать не хотел об этом. Он уже наградил себя самым главным военным орденом с бриллиантами и не собирался отдавать его. Он приказал генералам скорее победить афганцев.
   И вот в далеком царстве Афгане началась война. Афганцы убивали наших солдат, наши убивали афганцев. И конца этому не виделось. А Главный Руководитель уже забыл об Афгане и сороковой армии и думал только о том, чем бы еще наградить себя.
Аленушкин папа воевал в Афгане и писал домой письма. Мама читала эти письма Аленушке вслух. И обе они терпеливо ждали, когда папа приедет домой и привезет им небывалые подарки.
      Растаял снег, расцвели цветы, а папа все не возвращался из своей командировки.
Однажды в дверь позвонили, и вошел высокий военный с тремя звездочками на погонах. Он поставил на пол большую сумку, увидел Аленушку и спросил:
   — Так это и есть девочка Аленушка? А я привез тебе подарки от папы.
Мама стала угощать военного, поставила на стол красивые праздничные бокалы, бутылки с вином, а Аленушка рассматривала папины подарки. Там были замечательные туфельки с загнутыми вверх носками, красивые платки, яркие бусы из самоцветных камней, всякие тянучки, халва небывалой сладости и много других удивительных вещей.
   Мама и военный долго разговаривали. Аленушка знала, что вмешиваться в разговор взрослых невежливо и терпеливо ждала. Она только удивлялась, какие у военного загорелые руки и такое же лицо. Когда военный стал прощаться, она не вытерпела и спросила:
   — Почему у Вас такие руки, — как шоколадка?
   Военный засмеялся и сказал:
   — Там, где я был, очень жаркое солнце, вот я и загорел.
   — А мой папа тоже так загорел? — спросила Аленушка.
   — Твой папа еще сильнее загорел, — опять засмеялся военный.
   — А когда папа приедет?
Военный перестал улыбаться.
   — Потерпи еще немного, — сказал он. — У нас там сложные дела. Но папа твой все равно вернется.
   Он распрощался и ушел, а Аленушка с мамой стали жить дальше и ждать папу.
Снова настала зима, выпал глубокий снег. Аленушка совсем соскучилась без папы, а от него вдруг перестали приходить даже письма. Прошел Новый Год, а писем все не было.
   Однажды мама вечером взяла Аленушку из садика, и они пошли домой. Дома Аленушка стала играть в куклы, а мама читала газету. И вдруг мама охнула. Аленушка посмотрела на нее. Мама сидела у стола с закрытыми глазами, и лицо у нее почему-то было совсем старенькое, как у бабушек. На полу лежала почтовая открытка.
   — Мама! — сказала Аленушка.
   — Да, родная,— тихо сказала мама, а сама даже глаз не открыла. Аленушка испугалась.    Она подошла к маме, прижалась к ее ноге, положила щечку на мамину руку. Мамина рука, всегда такая мягкая и теплая, сейчас была холодной, как зеркало, к которому Аленушка иногда прижимала свой нос.
   — Мама! — снова сказала Аленушка и чуть не заплакала.
   —Доченька... — еле слышно отозвалась мама и прижала Аленушку к себе. Она вся была холодной, будто замерзла на улице. Аленушке стало страшно, и она заплакала.
Они долго сидели и плакали. Потом мама перестала плакать, вытерла Аленушке щеки и нос.
   — Ничего, дочка, — сказала она. — Может, еще все обойдется.
Аленушка поняла, что маме пришла плохая открытка, и что в этой открытке были грустные вести про папу.
   — Когда приедет папа? — опросила она. Мама вздохнула еще раз:
    — Не знаю. Там у них сложные дела. Но мы будем ждать, и папа вернется, правда?
— Правда, — сказала Аленушка. Она знала, что папа обязательно вернется, — разве могло быть иначе?
   Снова потянулись зимние дни, а писем от папы так и не было. Аленушка чувствовала, что в мире что-то изменилось. Соседи по дому, которые всегда улыбались ей и расспрашивали про папу, молча проходили мимо. Воспитательницы в садике стали строгими с Аленушкой, иногда покрикивали не нее.
   Однажды мама долго не забирала Аленушку из садика. Тетя Ира мыла полы. Она с мокрой тряпкой добралась до того места, где сидела Аленушка. Аленушка хотела перейти на другое место и встала. И вдруг тетя Ира так крикнула на нее, что Аленушка вздрогнула:
   — Куда лезешь!? Марш отсюда, ишь, душманка!
   Аленушка испугалась и тихонько вышла в коридор. Она стояла у двери и ждала маму. Кто такая душманка, Аленушка не знала, но догадалась, что это очень нехорошее слово. Она уже хотела идти домой одна, но тут пришла мама.
   Мама надевала на Аленушку пальто, а лицо у нее было грустное. И тут тетя Ира закричала на них:
   — Ну что за люди! Только вымыла полы, а они лезут! Отец, небось, к душманам сбежал, а они строят из себя!
   Аленушка смотрела на маму. И тут мама тихо сказала:
   — Зачем вы так? Вы же ничего не знаете. Какие же вы люди...
    На глазах у нее блестели слезы. Она подхватила Аленушку на руки и побежала к выходу. А тетя Ира кричала им вслед:
   — Знаем мы вас! К бандитам сбежал, а они тут выкомаривают!
Дома Аленушка спросила маму:
   — Зачем тетя Ира ругалась? Душманка — это нехорошо?
Мама тяжело вздохнула:
   — Не слушай ее. Ругаются только недобрые люди. Ты не обращай внимания.
   — А она сказала, что я душманка, и  что наш папа сбежал к душманам.
Мама присела на корточки, посмотрела в самые глаза Але-нушке:
    — Душманы — плохие люди. Разве папа может сбежать к плохим людям?
    — Нет,— твердо сказала Аленушка.
    — Дочка моя,— сказала мама. — На свете много недобрых людей. Но мы будем жить и ждать папу, правда?
   — Правда, — согласилась Аленушка. — А недобрых людей я не буду слушать.
На другой день Аленушке в садике снова пришлось плакать. Дети стали играть в лисичку и зайчат. Аленушка как всегда хотела быть мамой-зайчихой. Она стала завязывать платочек на голове ушками, а Вовка подбежал к ней и закричал:
   — Мы с тобой не играем! Твой отец предатель! А ты душманка! Уходи от нас!
Аленушка не знала, что такое предатель, но поняла, что Вовка говорит плохо. Она обиделась и сказала Вовке:
   — Сам предатель! А мой папа хороший.
   — А вот и нехороший! — закричал Вовка, — Он предатель! Он сбежал к душманам!
Аленушке стало так обидно, что она чуть не заплакала.
   А дети прыгали вокруг нее и кричали:
   — Предатель! Предатель!
   Аленушка заплакала. Она сняла с головы платочек и сквозь слезы сказала Вовке.
   — Ты дурак!
    Она ушла от ребят,  села в уголок и плакала, и никто к ней не подходил. Дети весело играли в лисичку и зайчат. Так Аленушка и просидела в уголке до самого вечера, пока не пришла мама.
   — Ты не заболела, дочка? — спросила мама. — Любовь Владимировна сказала, что ты не стала ужинать?
    Она потрогала лоб у Аленушки.
   — А почему ты плакала?
   — Нипочему, — сердито сказала Аленушка. Она сердилась на всех: на детей, которым было весело без нее, на Вовку, который обозвал ее и папу, на маму, которая ничего ей не говорит и не ругает нехороших людей. Тут подошла Любовь Владимировна и сказала маме:
    — Надо что-то делать с вашей девочкой. В группе обстановка стал невыносимой, а ваша дочь грубит. Вам надо серьезно заняться ее воспитанием.
   Мама опустила голову. Аленушка еще больше рассердилась на маму.
Почему она молчит? Значит, она в чем-то виновата? А Любовь Владимировна все говорила:
   — Я понимаю, такой отец не мог не оказать своего дурного влияния...
И тут мама подняла голову и сказала:
   — Что вы знаете о нашем отце? Почему вы поддерживаете эту грязную сплетню? Откуда эта жестокость?
   — При чем тут жестокость? — удивилась Любовь Владимировна, — Люди зря не скажут. Вас уволили с завода, а напрасно это не сделают! Я понимаю, никому не хочется верить в такое, но люди знают правду.
   — Правду? — тихо спросила мама. — Вы говорите о правде? Мой муж пропал без вести в Афганистане. Может, его убили душманы! Вы знаете что они делают с нашими... Вот и вся правда. А все остальное — грязные сплетни. И вы еще говорите о правде!
   Любовь Владимировна вся покраснела и закричала:
   —Вы и сама такая же, как ваш муж! Недаром вас выгнали с завода! И правильно! Так и надо таким!
   И тут мама сказала самым строгим голосом:
   — Вы просто недобрый человек. Аленушка больше не будет ходить в вашу группу.  Я не хочу, чтобы вокруг моего ребенка вы нагнетали атмосферу злобы. Прощайте.
Она взяла Аленушку за руку и они пошли домой.
Когда они с мамой дома пили чай, Аленушка спросила:
   — А тебя правда выгнали с работ ы?
Мама поставила чашку на блюдце и погладила Аленушку по голове.
   — Не слушай недобрых людей, дочка. Сейчас я тебе все рас-скажу.
И мама стала рассказывать про сороковую армию и далекое царство Афган, где был в командировке папа.
   Папа в далеком Афгане воевал с душманами. Он был храбрый и все любили его. Но однажды он пошел со своими солдатами в разведку, и никто из них не вернулся: ни папа, ни его солдаты. Где они, до сих пор никто не знает. Может быть, афганцы не дают им пройти назад к нашим. Может, они идут в свою сороковую армию дальним окружным путем через горы и пустыни. А может, душманы его ранили, и солдаты укрыли папу где-нибудь в горах, пока папина рана не заживет.
   Но люди, которые никому не верят, и которые не любят хороших людей, придумали про папу вранье: будто он и его солдаты сдались в плен душманам. Папа никогда не будет сдаваться в плен, потому что он храбрый и честный человек. На мамином серьезном заводе тоже оказалось немало недобрых людей, и они сказали, что если папа сдался в плен душманам, то мама не должна работать на серьезном заводе, пока не откажется от папы.
    — Вот такие у нас с тобой дела, — сказала мама. — Теперь я буду целый день с тобой дома. Я буду искать себе новую работу, а тебе — новый садик. И мы с тобой будем жить-поживать и ждать нашего папу.
   — Да, — сказала Аленушка, — Мы будем ждать папу. А у Вовки черная душа и злое сердце. Он говорил, что папа — предатель, а я душманка.
   — Нет, — сказала мама. — Вовка просто глупенький. Он повторяет то, что услышал.
И стали Аленушка с мамой жить-поживать и ждать папу. Мама утром будила Аленушку, они завтракали, потом мама уходила искать себе новую работу, а Аленушке — новый садик. Аленушка оставалась дома одна. Она спокойно играла с куклами, сама мыла посуду, подметала полы, — ведь папа сказал ей, чтобы она помогала маме. Она очень хотела, чтобы мама скорей нашла себе новую работу, и никогда не капризничала.
    Мама нашла себе новую работу и стала водить Аленушку в новый садик. Там не было ни Вовки, ни Любови Владимировны, и никто не обижал Аленушку.
   Проходило время, зима сменяла лето, Аленушка выросла и пошла в школу. Училась она хорошо, чтобы пала похвалил ее, когда вернется.
   За это время умер от старости Главный Руководитель, который любил красивые ордена, вместо него стал другой Главный Руководитель. А наша сороковая армия все воевала в Афгане, и папа все не возвращался.
   Умер от старости второй Главный Руководитель, потом — третий, а в жизни Аленушки и мамы ничего не менялось. Генералы часто говорили по телевизору, как храбро они воюют в Афгане, и награждали себя все новыми орденами. А папа так и не мог пройти со своими солдатами к своей сороковой армии.
   Аленушка училась уже в четвертом классе, когда однажды мама пришла домой с заплаканными глазами. Она дала Аленушке почитать большую газету. В газете были очень мелкие буквы, но Аленушка хорошо читала. Она прочитала в газете, что в государстве Пакистан подняли восстание наши военные, которых афганцы взяли в плен. Наши военные захватили склад с оружием. Враги окружили их со всех сторон и говорили, чтобы наши сдались им в плен. Но наши военные не хотели сдаваться в плен.
   Бой шел очень долго. Наших было мало, а врагов много. И враги убили всех наших. Кто были эти наши военные, — в газете никто не знал. Они погибли как герои с оружием в руках.
   Аленушка прочитала газету и пошла к маме на кухню. Мама сидела у окна и тихонько плакала. Аленушка погладила маму по руке.
   — Там был наш папа, да?
Мама сквозь слезы сказала:
   — Не знаю, доченька. Может быть, наш папа был там. А может быть, он жив и вместе со своими солдатами прячется где-нибудь в горах и когда-нибудь все же вернется к нам... А мы с тобой будем ждать его.
   И живут-поживают Аленушка с мамой и все ждут своего папу. Они знают, что папа вернется к ним из далекого царства Афган.


                СКАЗКА ПРО СТАРЫЕ ВЕЩИ

   На берегу маленькой речушки была свалка. Когда-то здесь текла полноводная река. На берегу стояла многолюдная деревня. Звенел детский смех, по вечерам над рекой раздавались девичьи песни, играла гармошка. Но потом люди разъехались, дома развалились, улицы и огороды заросли крапивой и бурьяном.
   Как-то один шофер вез на самосвале мусор на городскую свалку. 0н увидел заброшенную деревню.
   — И чего это я потащусь на край света? — спросил он самого себя. — Вывалю я этот мусор здесь, и дело с концом.
   Сказано — сделано. Через некоторое время другой шофер вез мусор мимо заброшенной деревни. Он увидел кучу мусора на берегу реки и затормозил.
   — И чего это я потащусь за семь верст киселя хлебать? — спросил он сам себя.— Умные люди вот где мусор вываливают.
    И он высыпал свой мусор рядом с первой кучей.
   Постепенно на берегу выросла большущая свалка. Часть мусора сползла в реку. Вода в реке стала грязной. Рыба ушла из этих мест, птицы улетели: разве кто-то захочет по своей воле жить на свалке? Со временем свалка почти перегородила реку. От полноводной чистой реки остался грязный, заброшенный ручей, который можно было перепрыгнуть.
   А свалка все росла и росла. Чего там только не было! Если покопаться, то нашлось бы столько добра, что можно было построить настоящий завод! Ну, может, не очень большой. И вот однажды в дождливый день на свалке произошла удивительная история. Все началось с измятого и ржавого железного листа. Он лежал под кривым деревом, и на него капала вода.
   — Дзинь! — сказала первая капля.
   — Дзень! — сказала вторая капля.
   — Дзинь!— упала следующая капля.
   — Дзень!— упала еще одна.
   Эти «дзинь» и «дзень» раздавались очень долго. Ржавому листу надоело слушать, как передразниваются капли. Тут как раз налетел ветерок. Железный лист встряхнулся. Капли с него полетели во все стороны.
   — Надоело!—проворчал железный лист.— Так можно заработать мигрень. Прошу вас прекратить это безобразие.
   Но тут на него снова упала капля.
   — Дзинь!
   — Дзень!— Упала вторая.
   — Послушайте,— рассердился железный лист. – Совесть у вас есть или нет? Найдите себе занятие в другом месте.
   — Какой эгоизм, — послышался скрипучий голос.
   — Это кто там рассуждает об эгоизме?— возмутился ржавый лист.
   — Это я, корыто, — снова заскрипел тот же голос. — Конечно, вы эгоист. Только о себе думаете. Мне так хорошо было дремать под этот мелодичный звон. Вчера капли падали на меня. Это были невоспитанные капли. Они так колотили по моей спине, что у меня разболелась поясница. А сегодня капли хорошие. У них есть музыкальный слух.
Не говорите о музыкальном слухе! — Насмешливо хмыкнула продавленная гитара без струн. — Разве тут кто—нибудь кроме меня разбирается в музыке? А у меня есть музыкальное образование. Ах, как звенели мои струны! Какие песни я пела! Как романтично было по ночам у костра, на берегу реки. Какие красивые парни и девушки собирались послушать меня!
   — Что было, то сплыло,— угрюмо заметил разбитый радиоприемник. — Я тоже когда-то пел песни. А какую музыку я играл! И вот — докатился до такого состояния. Да и вы тоже, уважаемая гитара...
    — А что произошло с Вами, уважаемый? — спросила погнутая настольная лампа. —Как Вы дошли до такого состояния, как Вы изволили сами выразиться?
    — Причиной тому — вино и женщины, — вздохнул приемник. — Мой хозяин любил вино и женщин. Он ставил меня на подоконник и включал полную громкость. Я весь трясся от натуги. А они пили вино, прыгали по комнате и громко кричали. Это у них называлось «танцевать». Однажды меня толкнули, и я упал на пол. Меня починили и снова стали ставить на подоконник. В следующий раз в меня засунули горящую сигарету. Я сильно обгорел. Меня опять починили. Поверьте, мне очень не нравилась такая разгульная и полная опасностей жизнь. И когда меня снова толкнули, я постарался упасть на улицу. Я хотел разбиться насмерть. Но со второго этажа не разбиваются насмерть. Я остался калекой.
   — Ах, как я Вас понимаю, — прошептала лампа. — Мне тоже очень одиноко. Мой хозяин был скромным и трудолюбивым человеком. Мы с ним так дружили. Я каждый вечер помогала ему читать книги. Частенько мы засиживались до утра...
   — А как вы оказались здесь? — заинтересовался приемник.
   — Ах, меня тоже сгубили вино и женщины. Вернее, одна женщина. Она почему-то появилась в нашей квартире и начала хозяйничать.
   — Это у них называется жениться,— прозвенела разбитая тарелка. — Меня разбили, когда мой хозяин женил своего сына.
   — Они кричали, скакали и уронили вас? — со знанием дела спросил приемник.
   — Они скакали и кричали, вы правы. Но я крепко стояла на столе. Тогда одна толстая женщина, мать невесты, схватила меня и швырнула об пол. Гости закричали, что это к счастью. А моя жизнь была разбита.
   — Какое варварство! — пробурчало корыто — Получается, что все наши беды от вина и женщин. Моя хозяйка как-то созвала подруг. Они пили вино и громко пели песни. А потом начали спорить и ругаться. Мою хозяйку толкнули, она толкнула меня, уронила на пол. И тут на меня упало сразу несколько пьяных женщин. Поглядите, что от меня осталось.
   — Это очень печально. — согласился приемник. Он помолчал и снова обратился к лампе: — Продолжайте, пожалуйста, свою историю. Она очень тронула меня. Я хочу ее дослушать.
   — Собственно, дальше ничего интересного не было, — вздохнула лампа. — У женщины, которая поселилась в нашей комнате, был  скверный характер. Ей ужасно не нравилась наша дружба с хозяином, наше увлечение книгами. Она просто ненавидела меня. И однажды, когда хозяина не было дома, она схватила меня и сломала. И вот я здесь... Я чувствую, что мой хозяин тоскует без меня. Ведь эта коварная женщина не будет помогать ему читать книги,
   — А я знаю, почему она так поступила, — грустно сказала кукла с оторванной ногой. — Она вас ревновала к вашему хозяину.
   – Что такое «ревновала»? — проворчал железный лист. — Уж эти мне всякие словечки. Никто их не знает, а все повторяют.
   — Я знаю, — упрямо сказала кукла. — Когда женятся, то жена хочет, чтобы муж разговаривал только с ней, не разрешает ему никуда ходить, ни с кем дружить. А потом жалуется, что у всех мужья как мужья, а ее муж только и знает, что сиднем сидит дома. Вот что такое «ревновать».
   — Странные существа эти женщины, — проворчал железный лист.
   — У них семь пятниц на неделе, — подтвердило корыто.
   — Ой, что я придумала! Что я придумала! — Закричала вдруг гитара, о которой все забыли. — Давайте и мы кого-нибудь женим! Устроим свадьбу. Это ужасно весело!
   — Если весело, то я согласен, — сказал приемник.— А кого мы будем женить?
И он покосился на лампу, а та немного покраснела.
   — Да, да, — подхватила тарелка. — Кого же мы будем женить?
   — Ой, можно, я скажу? — смущенно спросила лампа и повернулась к приемнику. — Вы не будете возражать, уважаемый, если они женят нас с Вами?
   Приемник подумал и кивнул в знак согласия.
   — Я не возражаю.
   — Ой, как здорово! — закричала кукла. — У нас будет настоящая свадьба! Лампа будет невестой, а приемник — женихом! Поздравляю вас, дорогая невеста, у вас такой солидный и благовоспитанный жених...
   — А после свадьбы вы будете дружить и разговаривать только со мной, — сказала лампа приемнику. .
   Приемник хотел что-то ответить, но тут вдруг полил настоящий ливень. Все вещи попрятались кто куда, чтобы не промокнуть.
   Лампа придвинулась поближе к приемнику и положила свой измятый абажур на его облупившуюся крышку.
   Этот разговор подслушала одна лягушка. Лягушки ведь очень любопытные. Она тут же разболтала все подружкам. А от них эту историю узнали люди.
   Когда я услышал эту историю, я хотел проверить, правда ли  это, и пошел на речку к тем лягушкам. Но там уже не было никаких лягушек.
   Их всех выловили мальчишки и сдали в заготовительную контору. А контора отправила их за границу, во Францию. Во Франции живет много французов, и все они любят есть лягушек.    Но это уже совсем другая история.



                СКАЗКА ПРО ТРЕХ ВОЛШЕБНИКОВ
   Как-то весной во дворе на скамеечке сидели три старика. Один из них был тощий, как щепка. Другой — толстый, как воздушный шарик, только немного обмякший. А третий был совершенно лысый. Когда он шевелился, от лысины бегали по двору солнечные зайчики, как от зеркала.
   Ярко светило солнышко, чирикали воробьи, — зеленела листва. Эти старики на самом деле были волшебниками. Но они давно уже стали дряхлыми, ведь волшебники тоже стареют, как и все люди. Они уже не могли сделать какое-нибудь серьезное волшебство, хотя иногда им хотелось. Но все проходит в этом мире. Прошло и их волшебное могущество.
Старикам оставалось только греться на солнышке, вздыхать о прошедших временах, да хвастаться друг перед другом своими прошлыми волшебными подвигами.
   Вот и сейчас старики пригрелись под теплыми лучами, вздремнули, старческая кровь веселее забегала в их жилах. Каждому вспомнилось прошлое.
   — Разве вы — настоящие волшебники? — скрипучим голосом сказал самый тощий старик, и его козлиная бородка затряслась. — Вы халтурщики! Вы всю жизнь занимались ерундой. Вот я    — совсем другое дело. Я был очень могучим волшебником! Ах, какая сила была у меня!
   — Нашел, чем хвастаться, — буркнул толстый старик. — Не волшебником ты был, а душегубом. Сколько народу загубил!
   Третий старик, лысый, молча улыбался весеннему солнышку.
   — Ну и что, что душегуб, — проскрипел Тощий. — Зато меня все боялись. Я мог сделать с любым человеком, что угодно. Стоило мне захотеть, и люди начинали жалеть, что родились на белый свет. Меня боялись самые храбрые генералы. Самые важные начальники плакали, когда я напускал на них свое колдовство. Я всех их делал своими рабами. Хвастливые генералы вместо своих мундиров надевали вонючие лохмотья с пришитыми на спине номерами и киркой долбили камни в горах. Спесивые начальники пересаживались из своих мягких кресел на жесткие нары в моих тюрьмах и лагерях. Они ползали на коленях перед моими слугами, выпрашивая миску тухлой похлебки. А гордые красавицы таскали на своих хрупких плечах бревна, рельсы и шпалы. Ах, каким могучим я был! Ах, как все дрожали передо мной!
   — Душегуб и есть, — пробурчал Толстый, — Я-то хорошо знаю, что ты — душегуб. Ты и меня хотел превратить в своего раба. Да где тебе. Глупцом ты был, и слуги твои были глупыми. Я вместо себя подсовывал тебе кого-нибудь другого, а ты и не замечал. Сначала я подсунул вместо себя своего начальника. Потом — своих подчиненных. Потом — своего друга. До меня ты так и не добрался. Так что я был сильнее тебя, потому что был умнее. Меня тоже все боялись. Только не из страха, а из уважения. Меня считали богом. Стоило мне захотеть, и тысячи людей тут же строили для меня прекрасные дворцы и огромные города в пустынных местах, прокладывали каналы и железные дороги, добывали золото и алмазы, поворачивали вспять реки. И я командовал тобой и твоими слугами. Только ты ведь в этом никогда не признаешься. Сколько твоих глупых слуг я отправил в твои же тюрьмы и лагеря на жесткие нары? Где твои самые преданные помощники? Они сами сгубили друг друга, потому что я так хотел, когда они мне мешали. Так кто ты зря сейчас тут расхвастался!
   — Да уж, — злобным, скрипучим голосом отозвался Тощий, — Не разглядел я тебя тогда. Думал, что ты слизняк, и не хотел на тебя тратить свою волшебную силу. Что ж, и на старуху бывает проруха. Ошибся я.
    — Не ошибся ты, — радостно буркнул Толстый. — Ошибаются только умные. Просто ты был глупцом. А глупцы всегда делают глупости. Тысячи людей проклинали тебя, и долго будут проклинать. Не будет тебе покоя даже на том свете. А меня будут прославлять в веках. Я всю землю преобразил. На месте пустынь разлились озера и моря. На месте морей я построил города, В самых глухих местах дымят трубы моих заводов.
   — Сам ты душегуб! — разозлился Тощий. — Кому нужны эти твои озера и каналы? Дымом заводов ты отравил весь воздух, дышать нечем. В твоих городах у черта на куличках никто не хочет жить. Твои озера и моря давно превратились в вонючие болота, там живут только комары, лягушки да всякие кикиморы. Ты всю землю загадил, ступить некуда. Люди тебя не прославляют, а проклинают, и долго еще будут проклинать.
Так они сидели и переругивались.
   А лысый старик все молчал и улыбался. Он всю жизнь ходил по земле, на которой боролись за власть эти два злых волшебника. Слуги Тощего превращали его в раба и заставляли делать грязную, тяжелую работу. Слуги Толстого заставляли его копать каналы, строить плотины, поворачивать реки вспять, а потом разворачивать их обратно. Но он никогда не жаловался и не хвастался своей волшебной силой. Он делал одно-единственное волшебство: пускал людям в глаза солнечные зайчики от своей блестящей лысины. И  сердца людей очищались от страха и злобы.
   Сейчас он сидел на скамеечке, грелся на солнце, слушал, как ругаются его бывшие враги. И он чувствовал, как от солнечных лучей в нем просыпается его волшебная сила, совсем маленькая, крохотная. И когда он почувствовал эту небольшую волшебную силу, то пустил солнечных зайчиков в глаза Тощему и Толстому. Вся его волшебная сила ушла на это, ведь он был совсем стареньким. Но и этого оказалось достаточно.
   Тощий вдруг заплакал и протянул руку Толстому.
   — Прости меня. Я больше никогда не буду хвастаться. Я и правда был душегубом. Если бы ко мне вернулась моя волшебная сила, я бы стал делать только добрые дела...
   — И ты прости меня, — сказал Толстый. — Я ведь тоже много плохого натворил за свою жизнь. Всю землю испортил... Жалко, нет у меня больше моей волшебной силы, я бы все исправил.
   — Не будем больше хвастаться, — сказал Тощий. Он повернулся к лысому старику и спросил:— Давайте играть в домино, а?
   — Давайте, — ответил Лысый. — Мы уже старики, а старики должны сидеть на солнышке и играть в домино.
   Он улыбнулся и вытащил из кармана коробку домино.



                СКАЗКА ПРО СТУДЕНТА И БИЗНЕСМЕНА

   Жил-был на свете студент. Впрочем, студентом он только числился, а на самом деле был спортсменом-боксером. Он был сильным, ловким и легко побеждал на ринге своих соперников. Мало кто мог похвастаться победой над ним.
   Ректор университета, где учился наш студент, был очень доволен его спортивными успехами. Поэтому студент мог не появляться в университете, он по несколько лет числился на одном и том же курсе, а потом его переводили на следующий.
   Наш студент ездил по всей стране, потом стал ездить по всему миру. И отовсюду он привозил золотые, серебряные или, на худой конец, бронзовые медали.
   Время шло, и вот наступила пора, когда золотых медалей стало мало, да и бронзовые не всегда доставались нашему боксеру. На ринг выходили молодые, здоровые, быстрые соперники. А нашему студенту исполнилось уже много лет, тело его потеряло гибкость, руки стали слабее.
   Все поняли, что время его успехов прошло. Студента перестали приглашать на мировые соревнования, а потом и в своей стране ему стало трудно побеждать соперников.
Ректор университета вызвал его к себе и сердито сказал, что хватит валять дурака, пора всерьез заняться учебой, иначе он вынужден будет отчислить такого лентяя из университета.
Вышел студент от ректора грустный. Он печально побрел по улице к себе домой. Надо было начинать новую жизнь. Но бывший чемпион привык к легким победам на ринге, к славе, к роскошной жизни. И он не хотел превращаться в замызганного зубрилку.
   Зачем мне этот университет? — думал студент. — Ну, буду я зубрить эти науки еще несколько лет. Потом получу диплом, стану научным сотрудником или инженером. Зарплата у меня будет маленькая, на такую зарплату красиво жить нельзя. А я хочу жить красиво. Надо что-то придумать.
   Как говорят, кто ищет, тот всегда найдет, а на ловца и зверь бежит. Кто-то хлопнул студента по плечу. Студент обернулся и увидел знакомого бизнесмена.
Этот бизнесмен любил бокс и ходил на все соревнования, в которых дрался наш боксер. Бизнесмен «болел» за боксера, частенько ставил на него большие деньги и выигрывал Часть выигрыша он отдавал своему любимцу.
   — О чем загрустил, чемпион? — весело спросил бизнесмен у студента.
Студент рассказал ему о своих бедах. Бизнесмен улыбнулся.
   — А ты хотел всю жизнь только побеждать? Так не бывает. Но ты не грусти. Я тебя в обиду не дам. Будешь работать у меня.
   — А что за работа у тебя? — спросил студент.
   — Работа не пыльная, но денежная, — успокоил его бизнесмен. — Поехали ко мне в офис.
   Они уселись в огромном кабинете со множеством телефонов, и бизнесмен рассказал студенту о его будущей работе. Бизнесмен был богатым человеком, и у него появилось немало завистников. Эти завистники подсылали своих рэкетиров, и они сильно досаждали кооператору. То сгорит склад с товаром, то кто-то ограбит магазин, то у кассира отберут деньги, то изобьют продавцов. Наш студент должен был подобрать крепких и верных ребят, таких же сильных и ловких, и защищать бизнесмена и его работников от чужих рэкетиров. За это бизнесмен обещал студенту много денег.
   Студент подумал и согласился. Он привык сорить деньгами, а бандитов нисколько не боялся.
   Так наш студент-боксер стал рэкетиром. У него опять пошла бурная и красивая жизнь. Он со своими крепкими ребятами быстро отбил охоту у чужих рэкетиров связываться с бизнесменом. После очередной победы наш студент вел своих крепких ребят в шикарный ресторан. Там все было к их услугам: вино и закуски, музыка и веселые женщины.
   Так прошло несколько лет. Бизнесмен стал самым богатым человеком в городе. Все завистники притихли и только исподтишка пытались вредить ему. Но наш студент со своими крепкими ребятами всегда был начеку.
   Теперь бизнесмен стал поручать ему работу посложнее. То он просил сжечь склад с товарами у одного конкурента, то разгромить магазин у другого, то хорошенько побить третьего. Бывший боксер успешно справлялся со всеми поручениями. Постепенно бизнесмен стал одним из самых богатых людей в стране. И ему захотелось померяться могуществом с заграничными богачами. Однажды он пригласил к себе в гости двух иностранных торговцев. Те приехали каждый со свитой из заморских крепких ребят.
   И бизнесмен увидел, что его бывший боксер не годится и в подметки иностранцам. Заморские крепкие ребята знали множество языков, а наш студент мог говорить только на одном. Иностранные ребята ловко управлялись с компьютерами, а бывший студент складывал цифры только столбиком. Заморские гости владели секретами психоанализа и гипноза, могли словом убедить кого угодно в чем угодно. А наш спортсмен орудовал только кулаками.
   Бизнесмен понял, что если он хочет победить в соревновании с заморскими богачами, то должен взять себе новых, современных парней, расстаться со своим верным, но малограмотным телохранителем. Он выписал себе из-за границы новых, молодых и образованных рэкетиров. А своего прежнего защитника отправил на почетный отдых. В благодарность за прежние заслуги он назначил ему большую пенсию.
   Бывшему чемпиону пришлось туго, — второй раз в жизни. Ведь на одну пенсию, даже если она большая, нельзя каждый день ходить в шикарные рестораны. А он по-прежнему хотел жить красиво. Отставной телохранитель стал просить бизнесмена снова взять его на работу. Но бизнесмену он больше не был нужен. Богачу надоела назойливость бывшего чемпиона. Однажды они крепко поругались, и бизнесмен кое-что шепнул своим новым заграничным крепким ребятам.
   И больше бывшего студента никто никогда не видел.

 
                СКАЗКА ПРО СТРАННЫЙ ГОРОД
   Жил-был Путешественник. Он объехал весь свет. В долгих путешествиях он прочитал много книг, которые покупал в разных странах, и стал ученым. Он много умел и еще больше знал.
В жаркой Африке он помог неграм приручить крокодилов. Крокодилы стали работать на людей и класть яйца, которые негры ели на завтрак. На островах Южного Моря он научил туземцев добывать из морской воды золото и делать из него красивые кольца, которые полинезийцы любили вешать на свои носы. В горном Китае он избавил китайцев от огнедышащих драконов.
И вот пути-дороги привели его в Город, где он никогда раньше не был. Он остановился у знакомого жителя Города, которого звали Книжником.
   В этом Городе многое удивляло Путешественника. Люди носили бедную одежду. Они никогда не улыбались, лица их были озабочены. Вместо веселых детских криков и звонкого смеха из окон доносились только жалобные стоны и плач. Мальчишки таскали с собой ржавые, поломанные игрушечные пистолеты, ружья и танки. Девочки играли с куклами, у которых были оторваны руки и ноги. А лица у этих кукол были такими безобразными, что Путешественник, увидев их, не мог заснуть от страха.
   Путешественник пытался расспрашивать встречных, но те испуганно оглядывались и старались поскорее улизнуть в ближайший переулок. Путешественник каждый вечер подолгу беседовал со своим хозяином Книжником, и тот постепенно рассказал ему печальную историю странного Города.
   Всем, что было в Городе и его окрестностях, владели два великана: Горторг и Агропром. Горторг был богатым и жадным купцом. Ему принадлежали все магазины, лавочки и киоски в Городе и его окрестностях. Это он продавал девочкам безобразных кукол, у которых ноги и руки отваливались раньше, чем их успевали донести из магазина до дома. Уродливые лица кукол пугали девочек, и те по ночам плохо спали и часто болели.
   Горторг продавал мальчикам военные игрушки, других игрушек в его магазинах и лавочках не было. Пистолеты и ружья ломались после первого выстрела, а заводные танки и броневики никогда не могли сдвинуться с места. Эти игрушки не давали детям радости, а родителям приносили одни расходы, потому что им приходилось покупать новые взамен поломанных.
   Когда родители жаловались Горторгу на плохие игрушки, он важно отвечал:
   — Я не сам делаю такие игрушки. Их мне делают Мастера. Мастера не хотят делать хороших игрушек, потому что я их продаю очень дешево. Но если вы хотите, я поговорю с Мастерами и попрошу их делать хорошие игрушки. Только хорошие игрушки будут дорогими.
   — Ладно, — говорили родители. — Пусть игрушки будут дорогими, только чтобы они были хорошими.
   — Меры будут приняты, — уверял Горторг.
   Назавтра в магазинах игрушки становились дороже. Но у кукол по-прежнему отваливались руки и ноги, а пистолеты, ружья и танки ломались, как только мальчики начинали ими играть.
   Другой Великан, по имени Агропром, владел всей землей в окрестностях Города. На его пашнях, полях и лугах работало множество крестьян. Они сеяли пшеницу и рожь, сажали картошку и морковку, выращивали сладкую клубнику и крепкие яблоки. Они разводили коров и гусей. Но все, что они получали нелегким трудом, Агропром отбирал у них. Он набивал свои амбары и закрома зерном и мясом, фруктами и яйцами, сырами и колбасами. После этого он запирал амбары на крепкие замки и отправлялся к Горторгу. Все свои запасы он продавал только Горторгу, а Горторг развозил еду по своим магазинам и лавочкам и втридорога продавал ее.
      Агропром хотел получить как можно больше денег от Горторга, а Горторг хотел купить у него еду как можно дешевле. Они спорили день за днем, а в это время мясо портилось, картошка гнила, яйца протухали, а от яблок и клубники оставалось только дурно пахнущее месиво. От такой пищи у людей болели животы, дети плакали и даже умирали. Но ничего другого в городе нельзя было купить.
   Поначалу люди жаловались Правителю Города, но все было напрасно. Правитель Города тоже был богатым и жадным. Оба великана: Горторг и Агропром — давали немало денег в его казну, и он не обращал внимания на жалобы простых людей. Сам он и его семья питались отличной, свежей заморской пищей.
   Когда Путешественник узнал эту историю, он сильно огорчился. Он объехал почти весь свет и нигде такого не видел. В каждой стране были свои порядки и обычаи. Но везде люди были здоровыми и веселыми, добрыми друг к другу. Во всем мире люди охотно трудились, и чем больше они работали, тем лучше жили. А в этом Городе люди работали очень много, но жили плохо и скучно.
   Путешественник стал думать, как помочь жителям этого странного Города.  Думал он три дня и три ночи. В старых книгах он прочитал, что в прежние времена такие порядки были во многих странах. Но постепенно люди начинали понимать, в чем причина их плохой жизни.0ни прогоняли своих правителей, отбирали землю у жадных землевладельцев и раздавали ее всем, кто хотел на этой земле работать. Они сами продавали свой урожай людям, а не только жадным купцам-перекупщикам, и жили хорошо и весело.
   Путешественник понял, что жителям этого Города надо сделать то же самое: прогнать Правителя, отобрать землю у Агропрома и ничего не отдавать Горторгу. Пусть Правитель, Горторг и Агропром засучивают рукава и работают наравне со всеми.
   Когда Путешественник сказал об этом своему хозяину Книжнику, тот страшно перепугался.
   — Что ты, что ты... — бормотал Книжник. — Разве это можно? Разве можно прогнать Правителя?
   И он испуганно оглядывался и бледнел от страха.
   — Никогда никому не говори таких слов, — просил он Путешественника.— Иначе тебя сразу же посадят в тюрьму, а мне отрубят голову: ведь это я приютил такого опасного человека, как ты...
   Путешественник не хотел, чтобы его посадили в тюрьму, а его другу отрубили голову. Он стал думать дальше. Думал он еще три дня и три ночи. И придумал.
Он пошел к Книжнику и сказал:
   — А что, если вы позовете в свой Город заморских купцов? Они привезут вам хорошие товары, добротную одежду, много вкусной, свежей еды. Вы будете все это покупать у них, никто не захочет покупать всякую дрянь у Горторга. Этот жадина разорится или тоже начнет торговать хорошим товаром. А за ним и Агропрому никуда не деться. Жизнь у вас станет хорошей, и дети ваши начнут смеяться и перестанут болеть и плакать.
   Так говорил ученый Путешественник своему хозяину Книжнику, но тот только печально качал головой.
   — Нет, — сказал Книжник. — Это тоже не пойдет. Это у нас уже было. Когда мой дедушка был молодым, они позвали сюда заморских купцов. Купцы приехали с хорошими товарами, и вышло так, как ты говоришь: звенело золото, магазины и ларьки ломились от товаров, все радовались, наступила хорошая жизнь. Но скоро все это кончилось, и стало жить еще хуже.
   — А что случилось? — спросил Путешественник.
   — Тогдашний Правитель издал Указ, по которому жителям нашего Города запрещалось иметь золото. Нам разрешалось иметь только деревянные деньги, — их быстро наделали во дворце Правителя из березовых чурок. Все золото у нас отобрали, а заморские купцы не стали брать у нас деревянных денег. Они собрали свои товары и уехали из нашего Города навсегда.
   Путешественник выслушал Книжника и совсем опечалился. Но ему очень хотелось помочь жителям этого странного Города. И он снова принялся думать. Думал он еще три дня и три ночи. И он придумал еще один способ сделать жизнь в этом Городе хорошей.
Утром он встретился со своим хозяином Книжником за завтраком и спросил:
   — А что, если сделать так, что никакие продукты не будут портиться?
   — Как можно...? — по привычке ужаснулся Книжник, но вдруг замолчал и задумался. Постепенно лицо его посветлело, и на нем появилось подобие улыбки.
   — Это было бы здорово, — осторожно сказал он, по привычке оглянувшись.—Тогда наши дети получали бы свежую пищу, и у них не было бы никаких болезней...
   — Не только дети, — сказал Путешественник. — Все получали бы свежую, здоровую пищу. Я придумал рецепт порошка, от которого не будет портиться ни мясо, ни рыба, ни овощи, ни яблоки. Надо только посыпать этим порошком в амбарах, куда крестьяне свозят свой урожай. Тогда продукты не испортятся, даже если будут лежать на жаре целый год.
   — Ну и что? — уныло спросил Книжник. — Еда будет свежей, а все останется как было...
   — Не останется,— уверенно сказал Путешественник. — Когда еда плохая, то никто не может хорошо работать. При дурной пище ничего веселого не придумаешь. А когда у всех будет свежая, вкусная еда, все станут работать хорошо. Мастера начнут делать добротные, красивые игрушки, и дети начнут улыбаться. Улыбки детей заставят всех работать еще лучше. Разве может кто-нибудь работать плохо, если вокруг будут улыбаться и смеяться дети?
   — Может быть, ты и прав, мой уважаемый гость... — задумчиво сказал Книжник.
    — Конечно, я прав, — уверенно заявил Путешественник. — Сегодня же пойду к вашему Правителю!
   Он надел свою самую лучшую иностранную одежду и ушел, помахивая тросточкой. Дворец Правителя находился на высоком холме. Путешественник взобрался на холм и постучался в железные ворота. В воротах открылось маленькое окошечко, и грубый голос стражника спросил:
   — Чего тебе надо?
   — Я — иностранный путешественник, и мне надо поговорить с вашим уважаемым Правителем,— вежливо ответил Путешественник.
   — Много вас тут ходит, — еще грубее зарычал стражник. — Выкладывай мне, что ты хочешь сказать, а я доложу старшему стражнику.
   Но Путешественник знал, о чем можно говорить со стражниками, а что можно сказать только Правителям. Поэтому он еще вежливее сказал:
   — То, что я хочу сказать Правителю, я могу сказать только Правителю.
Окошечко с лязгом захлопнулось, и Путешественник остался перед глухими воротами. Он опять принялся стучать в железные ворота. Он уже отбил все кулаки, когда окошечко снова распахнулось.
   — Кто тут нарушает порядок? — прохрипел другой голос.
   — Господин старший стражник, — очень вежливо сказал Путешественник. – Я иностранец и хочу поговорить с вашим Правителем.
   — Говори мне...— Прорычал голос из-за ворот, — а я доложу младшему начальнику.
   — Я могу сказать это только самому Правителю, — вежливо, но твердо сказал Путешественник.
   — Много вас тут ходит! — рявкнул голос, и окошечко захлопнулось.
Путешественник снова принялся стучать в ворота. На этот раз ворота дрогнули, заскрипели и приоткрылись. Из-за ворот выскочили стражники. Они бросили Путешественника на землю и принялись его бить. Потом они схватили его за руки и за ноги, раскачали и сбросили с холма. Избитый Путешественник докатился до подножья холма. Там он с трудом поднялся на ноги. На зубчатых стенах дворца стояло множество стражников. Они хохотали и улюлюкали, грозили Путешественнику кулаками, саблями и ружьями.
   Путешественник вздохнул, отряхнулся и поплелся к Книжнику. Шел он очень медленно и добрался до места только к вечеру. Когда Книжник увидел избитого Путешественника, он ахнул.
   — Прости меня, мой друг, — сказал он. — Я должен был отговорить тебя от этого безрассудного шага...
   — Ты ни в чем не виноват, мой добрый хозяин, — улыбнулся измученный Путешественник. — Я немного отдохну и пойду к вашему Горторгу. С ним я быстрее договорюсь.
    — Не ходи к Горторгу, — печально сказал Книжник. — Там тебя встретят не лучше. Слуги Горторга еще злее, чем стражники Правителя. Ты не попадешь к самому Горторгу. Хорошо, если с тобой захочет говорить четвертый заместитель третьего помощника...
   — Тогда я пойду к Агропрому, — упрямо сказал Путешественник.
   — И там ты не пройдёшь дальше третьего советника четвертого уполномоченного...
   — Что же делать? — в отчаянии воскликнул Путешественник.
   — Утро вечера мудренее, — сказал Книжник. — Садись ужинать, а потом ложись спать. Утром что-нибудь придумаешь.
   И правда, утром Путешественник придумал, что делать. Он попросил у Книжника разрешения занять на некоторое время подвал его дома и засел за работу. Работал он в подвале целую неделю. Из подвала вылетали разноцветные клубы дыма, доносился грохот,  шипение и жужжание, а по ночам окна подвала озарялись изнутри яркими вспышками.
   Наконец, грохот, шипение, жужжание и вспышки прекратились. Путешественник вылез из подвала, отряхнул одежду от пыли.
   — Ну, все! — радостно сказал он Книжнику. — Я приготовил порошок, от которого перестанут портиться продукты. Дай мне тележку, я отвезу этот порошок крестьянам. Теперь еда у вас всегда будет свежей и вкусной.
   Путешественник погрузил мешки с чудесным порошком на тележку, распрощался с Книжником и покатил тяжелую тележку по улице. У поворота он оглянулся и весело крикнул:
   — Я вернусь через неделю!
   Книжник грустно смотрел ему вслед и качал своей седой головой.
   Путешественник не вернулся через неделю. Не вернулся он и через три недели. А еще через некоторое время пошли ужасные слухи. Будто стражники Правителя и слуги Агропрома с опасностью для жизни поймали страшного преступника, который хотел ядовитым порошком отравить всю еду в Городе и его окрестностях. Книжник понял, что с Путешественником приключилась большая беда.
   А еще через месяц жителей Города согнали на главную улицу.
Книжник стоял в толпе и смотрел, как два облезлых осла тащили по улице железную клетку на колесах. В железной клетке сидел оборванный и заросший волосами Путешественник. За клеткой ехал глашатай с рупором и громко кричал:
   — Выдворяется из Города иностранный шпион и отравитель людей! Жители Города! Будьте бдительны! Покупайте продукты Агропрома только у Горторга! Агропром и Горторг стоят на страже ваших интересов! Слава Правителю!
    Взгляд Книжника встретился со взглядом сидящего в клетке Путешественника, и Книжнику показалось, будто его ученый друг улыбнулся ему. Но Книжник подумал, что это ему показалось.
   Разве может улыбаться человек, которого везут в железной клетке по городу два облезлых осла?



                ОЧЕРКИ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА

                ИСТОРИЯ ГОРОДА НОВОЕДУНОВА

   В тот самый час, когда под Полтавой грянули последние  залпы пушек Петра, далеко в Сибири боярский сын Афанасий Епифанцев, опальный стрелецкий сотник, любовно погладил сочащиеся смолой новые ворота новой российской крепостцы. Погладил, поднес загрубелую лапу к лицу, понюхал, истово закрыл глаза.
   — А дух-то... Ребяты, а дух-то! Аж нутро заходится...
   Стрельцы, побросав топоры и пилы, сгрудились вокруг. Люб им был Афанасий, хоть и в опале он. Сотник, а топором махал, как они, вместе с ними голодом сидел, так же гнуса кормил.
   Афанасий, открыв ошалелые глаза, медленно помотал кудлатой башкой. С нечесаной головы посыпалась щепа. Не остригал волосьев Афанасий, не уважил указ царя Петра, потому и рубит теперь крепостцу в Сибири, куда Макар телят не гонял.
   Оглядел Афанасий свое воинство, от жалости защемило у него под грудиной. Эх, вы, верные слуги царевы. Оголодавшие, звероватые, в нечесаных космах. Одежа, — мундир по-нонешнему, — заплата на заплате, заместо сапогов звериные кожи накручены на ноги. А ведь исполнили волю царскую: стоит крепостца в Сибири, потечет полной рекой ясак в ненасытную казну государеву.
   Рявкнул Афанасий, не оборачиваясь:
   — Финоген, мать твою!
   — Чаво тебе? — недовольно пророкотал Финоген, выборный казначей сотенный.
   — Сколь осталось мяса, сухарей, — половину выкладай! А вина — все, какое есть! Пир нонче будет! Шабаш!
    — А опосля — зубы класть на новый забор? — ощерился Финоген. Не боялся Финоген ни лихих людей, ни начальства, потому и выбран был.
   — Тебе говорю, — выставляй! Али я боле не сотник! Тащи, тудыть твою мать, половину припасу! А вина — до капли!
   Захмелевшие от долгого поста стрельцы нескладно голосили кабацкую срамную песню. Афанасий встал с красного места, вышел во двор, влез по сходням на крепостную стену. Пускай стена, — всего частокол двойной, но стоит она, и стоять ей — века. Эти бревна через десяток лет перепреют, источат их жуки да черви, — новые стены поставят русские люди. Те погниют — все равно стена будет. И никому эту стену ни порушить, ни сдвинуть. Ибо отныне за стеной этой вся Расея-матушка, все воинство ее превеликое. А куда Расея ступит ногой, — назад шагу не делает. Вон свеи — сто лет владели градом Юрьевым, да морем, а где они ныне, те свеи, шведы по-новому? Нет, Расея назад ходить не умеет.
Задумался Афанасий, не заметил, как рядом встал Финоген. Трезвый. Не пил Финоген вино, не курил табак.
   —Афанасий, слышь...— негромко позвал он.
   — А? — очнулся от дум сотник.
   — Сухарей-то всего мешок остался.
   —Вина, поди, сберег?
   — Припрятал малость. А вот как с хлебом-то?
   — Будем с хлебом. Нынче, Бог даст, — будем к снегу с хлебом.
   Афанасий перекрестился, указал рукой на желтую полосу ржи под стеной. По прошлому году, только добрались, первым делом озимые посеяли. Заместо сохи здоровенные сучья нарубили, себя в них впрягали. Взошли по осени озимые. Не сгубили их лютые морозы в бесснежное начало зимы. Летом заколосились, скоро вот жать надо будет. Землица сам-десят отдарит.
   — Будем ли?— полууспокоенно прогудел Финоген.— Ежели беды не будет.
Во двор крепостцы высыпали хмельные стрельцы, окружили начальство.
   —Афанасий, Финоген, спаси вас бог за угощение... — по-пьяному истово кланялся Федька Гусь.
   — Спаси бог, — заворчал Финоген, — вам бы все жрать. Едуны, мать вашу...
   — Афанасий, а как нащу крепость будем обзывать? — выкрикнул вдруг Гусь.
   — Едуны, хоть куды! — не унимался Финоген.
   Афанасий захохотал.
   — А так и будем называть: Едунов-острог!
   Так и закрепилось то название за крепостцей.
   Не увидали стрельцы нового хлеба, не пожевали сладких подовых калачей из новой ржицы. Только стали саблями рожь жать, — налетели иноверцы, туча-тучей. Четыре дня и три ночи отбивалась редеющая сотня от орды. Пороху было мало, отбивались стрелами, камнями да саблями. На четвертый день понял Афанасий: не удержать им крепостцы. Не устоят оставшиеся четыре десятка тех, кто мог еще на ногах стоять,— оголодавших, всех как один пораненных, не спавших три ночи стрельцов,— против неисчислимой орды.
   На четвертую ночь орда тоже притомилась. Тихо стало. Велел Афанасий всем, кто в силах, переносить раненых и немногие припасы на берег, к дощаникам. Финогену да Гусю — особое задание: подготовить орде гостинец из половины оставшегося пороха, да и самим не мешкать. Управились еще затемно, орда не заметила.
   Уплыли версты за четыре вниз, — над тем местом, где крепостца осталась, взвился к небу яркий сполох, а много погодя и гром грянул пороховой. Сработал стрелецкий гостинец.
Чуть не три недели плыли к славному городу Томску. Доложили воеводе. Пущай дает воевода им подмогу.
   Через год возле холодного пепелища забелели новые срубы. Две сотни пленных шведов да роту Лазаревского полка привел сюда по повелению Петра поручик Гаврила Кишкин. Срубили новую крепостцу, а название оставили прежнее: Едунов —острог.
   Неторопливо текло время над потемневшими бревнами крепостной стены. Исправно уходил в Расею обоз с пушниной. Обрастал острог неслужилым людом. Ширилась полоса пахотной земли, отступала тайга. Дымили смолокурни, печи для извести. Иноверцы смирились, рассыпались по тайге, тихо вымирали от голода, болезней да государева зелена вина.
И через сто с лишком лет новый царь, Николай, услыхав про Едунов-острог, повелел упразднить его за ненадобностью.
   Ушли солдаты. Не стало Едунова-острога. Остался Едунов Посад. Завелись в нем бойкие купчики да приказчики, торговали пушниной, кожами, дегтем, известью. Поедом ели друг дружку, а пуще того, — тех, кто добывал пушнину, пас скот, мочил кожи, гнал деготь, жег известь.
   Двадцатый век застал Едунов Посад уездным городом. Больше десяти тысяч жителей было в нем. Чуть не полста церквей поднимали к небу кресты. Почти столько же красных фонарей качались над крылечками веселых домов, чтобы купчики да приказчики не ошиблись дорогой. И была в Едуновом Посаде одна двуклассная церковно-приходская школа.
   Три завода было в уездном городе: винокуренный купца Коровина, кожевенный братьев Усовых да мясохладобойня купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова.
   После японской войны наступили в Едуновом Посаде смутные времена. Появились в нем и с каждым днем умножались ссыльные, как грибы после дружного ливня. Из тех, которые были уже раз сосланы в Сибирь, да не успокоились, мутили народ в больших городах. Их-то и ссылали в Едунов Посад. В Едуновом Посаде, или как его теперь называли, в Едунове, мутить было некого. Купцов не смугишь, а остальным бы только из нужды выбиться да скорее завести свое дело. А у ссыльных руки да языки чешутся. Известно: битому неймется. Школу им подавай, Народный дом, библиотеку...
   Долетели их крики до купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова, призадумался купец. Подрастала у него дочка Софочка, десяти лет, единственная радость. Отец Евстафий выучил ее грамоте, сколько сам умел. Ссыльный Панов, из студентов, обучил играть на фортепьяне. Надо бы по-настоящему дочь учить, да негде. Тряхнул купец первой гильдии мошной да и построил белокаменную женскую гимназию. Пускай учится в гимназии, чего пожалеешь для единственной дочери.
   Глядя на Николая Ивановича, задумались и братья Усовы. У старшего, Виктора, — три сына, у младшего, Степана, — два оболтуса. Ни сыны, ни оболтусы — ни бэ, ни мэ в грамоте. И встала напротив белокаменной женской краснокирпичная мужская гимназия. Пускай учатся наследники, чего пожалеешь для ради плоть-плоти своя.
   А вдова купца Коровина, Адель Семеновна,— в одночасье осталась вдовой, супруг ее в голом виде выпал из окна веселого дома, да и не встал, сердце лопнуло,— слезы лила в это время. Не по мужу лила. Был у нее управляющий, нежный дружок, утешитель вдовьей печали, и — не стало его. Заворовался немного управляющий, злодеи конкуренты засадили его в тюрьму. Ладно бы в Едунове, а то ведь в губернии томился в темнице нежный дружок.
   Адель Семеновна обивала пороги в губернии, просила слезно, чтоб вернули ей управляющего: женское ли это дело, — следить за таким заводом? Дрогнуло сердце у губернатора, разрешил он перевести утешителя в едуновскую тюрьму, — когда Адель Семеновна ту тюрьму построит. Осушила слезы вдова, за полгода отгрохала темницу в Едунове на полторы сотни мест с двухкомнатной камерой для милого дружка.
   Прислали в Едунов инженера строить дорогу на рудники, до которых было двести верст. Прожил инженер в Едунове три года, извелся весь. Воззвания писал в газету: мол, братцы-едуновцы, вчера видел на Николаевской улице лошажью ногу, из грязи торчащую,— утопло животное в грязи в центре города, на главной улице...
   Построил инженер дорогу да и уехал поскорее. Даже деньги, которые ему за дорогу причитались, не стал брать, оставил их с наказом построить в Едунове библиотеку. Покачали головами отцы города, покрутили у виска толстыми пальцами, а деваться некуда: построили библиотеку.
   И Народный дом появился в Едунове. И тоже ненароком. Жил да был в Едунове купец первой гильдии Мосолов. Страхолюдный мужик, двух жен в могилу свел, детей так и не завел. И помер Мосолов сыч-сычом, один в дому. А поглядели его счет в банке, ахнули: на двух купцов первой гильдии хватило бы. Как положено, объявили для порядку розыск наследников. И — на тебе, отыскался родственничек. Прискакал из Питера гвардейский поручик. Седьмая вода на киселе, а все же наследник. Прискакал веселый, еще бы. А через неделю загрустил гвардеец. Едет, бывало, по городу, смотрит вокруг с тоской, да вдруг даже зеленый сделается. И что-то тихо про себя шепчет. Месяца не прошло, укатил поручик вместе с капиталом, даже спасибо не сказал. Но не весь капитал увез, оставил пару сотен тысяч с наказом: построить в Едунове Народный дом. Снова повздыхали отцы города, покрутили пальцами у виска, но Народный дом построили.
   А в Едунове уже мелькали иностранцы. Датские, немецкие, шведские фирмы перехватывали друг у друга едуновскую пушнину, едуновский деготь, едуновское маслице, едуновские кожи. Весело подмаргивали им едуновские купцы, поглаживая свои карманы.
   Тут навалился четырнадцатый год. Затребовалось для русской армии мяса, кожи, брезенту видимо-невидимо. Совсем повеселели купцы: успевай только цены набавлять. Чуть погодя хлынули в город беженцы. Голодные, оборванные, нервные. Нехорошо стало в Едунове. И ссыльные тут головы подняли, забастовки стали устраивать.
О том, что государь-император всероссийский отрекся от престола, едуновцы узнали позже всех в России. Неделю пролежала телеграмма в столе у начальника почты: не верил Геннадий Евтифеевич сообщению.
   А как-то утром глянули едуновцы в окна: батюшки! По улице толпа валом валит. Ссыльные, беженцы, солдаты, и над толпой — красные флаги.
   Затрясло Едунов. Митинги, собрания, воззвания. Какие-то Советы пошли, а в Советах этих — рвань на рвани. И самые горластые — каторжник Двойников да матрос Тараска Бичугин, сын мездрильщика Левонтия. Хорошо, нашлась в Едунове светлая голова, присяжный поверенный Пендриков. Объявил Пендриков себя эсером, да в Совет. Башковитый, язык ловко подвешен, куда там каторжникам да матросам. Самым главным в Совете стал Пендриков, и за собой в Совет таких же эсеров протащил. Ну, с этими Советами можно жить.
   А с первыми морозами — новая напасть. Случилась в Питере новая революция, будто от старой тошно не было. Тут ссыльные совсем обнаглели. Советы заседают день и ночь. Двойников требует всю власть в Советах отдать большевикам. Забаллотировали Пендрикова, скинули. Но хитер был присяжный поверенный. Успел дело так поставить, что в Советах главным стал не Двойников, а анархист Херувимов. И сам Пендриков снова на коне: председатель Комитета по спасению революции и Отечества. Пройдоха. Потом, говорят, большим человеком стал при Верховном правителе.
   Так тянулось почти всю зиму. Начнут едуновцы соображать, — голова идет кругом. Кто правит в России? Кто правит в Едунове? Тут тебе и городская управа государева, чиновники каждый день ходят на службу, и жалованье им исправно идет. И городская дума здравствует, и Советы с анархистом Херувимовым, и Комитет с Пендриковым.
   В городе полно бывших военнопленных чехов: мадьяр, румын, поляков. С оружием гуляют по улицам, на едуновских барышень посматривают. А барышни — на них. Как же: заграница, Европа. Отец Геннадий свою дщерь застал с мадьяром, через три дня похоронили опозоренную поповну. Попрятали едуновцы своих барышень, каких успели, примолкли за ставнями. Пускай там сами разбираются, что к чему. В последний день февраля мальчишки-голодранцы обклеили все заборы афишами на оберточной бумаге: «Сим извещается». И извещалось далее, что в Советах власть взяли большевики, и что самая главная власть теперь в Едунове — ссыльный Двойников и матрос Бичугин.
   И пошло — поехало. Что ни день — новая беда. Управу — упразднить. Думу — упразднить. Комитет — упразднить. Пленным — соблюдать интернациональную сознательность. Банк — национализировать, винокуренный — национализировать, мясохладобойню купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова — национализировать. Все, что видит глаз Двойникова — национализировать. А на отцов города наложить контрибуцию, как на пленных. Да такую, что тошно жить, хоть криком кричи.
   Огорчились едуновцы. Пойдут они в веселые дома, а там — замок и афиша: «Сим извещается...» Закрыты веселые дома. Пойдут в кабак — там то же самое. Пойдут едуновцы с горя в Народный дом, а там дым коромыслом и матрос Бичугин с трибуны шпарит про текущий момент.
   Задумались отцы города, пошептались с верными людьми кое о чем. Стали ждать. Начальник казачьей команды Григорий Казаринов да поручик из чехов Голичек мартовской ночью собрали все наличные силы. Решено было окружить заседавший до петухов Совдеп, арестовать главарей, а чтоб другим неповадно было — спалить заодно их дома.
   Сорвалось дело у Казаринова да Голичека. Разнюхал матрос Бичугин об этой их задумке. И когда казаки ночью строились у комендатуры, из темноты их вежливо попросили бросить оружие и ложиться. Казаки поначалу засомневались, ложиться ли, но когда над головами свистнули пули, — легли. Утром отцы города скрипели зубами из-за занавесок, глядя, как солдаты с красными повязками ведут по улицам кучками чехов, чтобы отправить их в губернию. Григория Казаринова тоже туда отправили.
   Да, не просты оказались совдепчики, на кривой козе не объедешь. Снова пошептались отцы города кое с кем, кое о чем, на этот раз и сами ждать не стали. Начали по ночам полыхать пожары над Едуновым. Сгорел склад кож на бывшем заводе купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. Сгорели баржи и пароход в затоне. Загорался Народный дом, да потушили. Весь апрель не спали по ночам едуновцы, все смотрели, что горит да как горит.
А тут и мужики в деревне заворочались. Не по нутру мужику продразверстка, все равно, что серпом по одному месту. И то сказать: не знал мужик в Сибири крепостного права. Вольными всегда были мужики. А тут прямо в кабалу хотят загнать народ.
   Матрос Бичугин собрал летучий конный отряд и всю весну мотался по уезду, успокаивал мужиков. Отощал, почернел весь, а зубы все так же скалит: даешь мировую революцию! Смерть гидре!
   Но пожары все занимались, и мужики все скидывали свои деревенские Советы. На Пасху большевикам пришлось совсем круто. Отцы города уже начали надевать вынутые из сундуков черные парадные сюртуки.
   Огромная пьяная и злая толпа окружила Совдеп, где шло заседание.
   — Выходи, совдепчики! Поговорить бы надо!
   Комиссар Фокин, заместитель Двойникова, тоже из старых ссыльных, вышел поговорить с толпой. Не дали говорить. Растоптали комиссара в кровавое месиво.
А из толпы по окнам Совдепа — пулями. Начали высаживать двери. Изнутри редко, для острастки, хлопали револьверные выстрелы. Уже трещали двери и вдруг...
   — Ложись, мать твою распротак!
Нe сразу догадались, кто орет, а догадавшись, смирно легли. Матрос Бичугин, окаянный, со своим отрядом! То ли случай, то ли кто упредил. Враз похудев лицом, упрятали отцы города парадные сюртуки в нафталин. А купец первой гильдии Николай Иванович Поносов так огорчился, что преставился, раб божий. Одно утешение: у мездрильщика Левонтия хибару сожгли.
   Недолго властвовал в Едунове Совдеп, а в Совдепе — Двойников. К Троице дело шло, а большевики вдруг скучными стали. И слух пошел: вся сибирская дорога в руках у бывших пленных чехов и словаков, и на Едунов идет строевым шагом целый полк в новеньком заграничном обмундировании с новеньким заграничным же оружием.
   По пыльным улицам Едунова тоже затопали сапоги. Солдаты, ссыльные, беженцы, кое-кто из едуновцев. Все с красными бантами, с трехлинейками. Идут не в ногу и поют про вихри враждебные. Три дня потопали, и вдруг будто вымер Едунов. А где-то за горизонтом забухало, словно гром, хотя небо ясное было.
   Неделю бухало, а потом в Едунов вошли регулярные войска белочехов и эскадрон голубых улан.
    Немного не дожил купец первой гильдии Николай Иванович Поносов до этих дней. Отлились совдепчикам его слезы да огорчения. Двойникова, а с ним десятка два большевиков расстреляли голубые уланы в лесу за вокзалом. Мездрильщика Левонтия тоже расстреляли.
А матрос Бичугин ушел. Да видать, недалеко, потому как через неделю начальник контрразведки штабс-капитан Дронов похвастался в ресторации «Сибирь»:
   — Взял я матроса. Тепленького, в спальне у невесты. Он туда заявился, а мать, не будь дура — в контрразведку...
   Увезли матроса в губернию, а еще через неделю в губернской газете объявление напечатали: «Разыскивается бывший мещанин города Едунова матрос Тарас Бичугин...» И приметы напечатали, что, мол, в синих штанах матрос и без фуражки.
   Восемнадцатый год закончился для едуновцев спокойно, а весной девятнадцатого снова начали полыхать по ночам пожары. Опять сгорел склад кож, остались головешки от мельницы, сгорела женская гимназия. Долго горела, чуть не неделю, и в подвале щелкали выстрелы и бухали взрывы: склад боеприпасов там был.
   И гулко ахали по ночам залпы за вокзалом. То штабс-капитан Дронов расстреливал подпольщиков. Много расстрелял, чуть не тыщу человек, а пожары продолжались.
К лету снова пошли слухи про матроса Бичугина. Собрал матрос по деревням партизанский отряд, баловал на дорогах. Мужики охотно шли в партизаны, потому как поборы и мобилизации Верховного правителя Колчака горше продразверстки оказались.
   Похудел и почернел штабс-капитан Дронов, щетиной оброс. Не успевал начальник контрразведки посылать по деревням карательные отряды.
   А на Рождество остался Едунов без всякой власти. Ни белых, ни красных. Белые ушли, красные не идут. Едуновцы и про Рождество забыли, целый день затылки чесали. Утром кинулись на улицу, а там на заборах опять афиши на оберточной бумаге:
   «Доводится до сведения, что власть в городе взял в свои руки Временный военно-революционный комитет...» И подпись: председатель ВРК Либерман.
   Вот те раз. Кто такой Либерман? Ну, кто он, понятно. А откуда этот Либерман? И, самое главное, надолго ли Либерман и этот его BРK?
   Засели едуновцы по домам. А когда нужда приспичила вылезти из домов, они оказались уже не едуновцами, а сначала красноедуновцами, а потом — новоедуновцами. Так новоедуновцами и остались.
   А город не менялся. Все так же тонули в грязи лошади на главной улице, бывшей Николаевской, а нынче имени товарища Двойникова. Все так же работали новоедуновцы на кожевенном заводе, на винзаводе, на мясокомбинате. Гнали тот же деготь, жгли ту же известь. Только работали не артелями, как раньше, а кооперативами.
   В двадцать втором году привезли в Новоедунов судить народным судом штабс-капитана Дронова. Поймали контрразведчика в губернском городе, где он устроился было брандмейстером. Но особого шума не вышло. Горластых в Новоедунове, почитай, не осталось. Кто с отрядом ушел на чехословаков, да и сгинул, а большинство расстрелял штабс-капитан в лесу за вокзалом. Из тех, кто имел зло на контрразведчика, один матрос Бичугин в живых, да и тот где-то в Семиречье Советскую власть устанавливает.
   Но хотя шума особого не было, а присудили Дронова к расстрелу. Посудачили новоедуновцы, да разошлись по домам: пить-есть всем надо.
   В тридцатых годах население Новоедунова увеличилось чуть не вдвое. Эшелонами завозили в город раскулаченных из России. Осели раскулаченные, тоже новоедуновцами стали.
   Жили новоедуновцы, как все: помаленьку, работали от гудка до гудка, ходили в тайгу за зверем и пушниной, били в тайге шишку в кедраче. Не сразу, но приучились они собираться на митинги, по революционным праздникам стали ходить на демонстрацию с плакатами и портретами вождей, подписывались на бесконечные займы. Привыкли они и к новой работе. Кто в нарпите работает, кто в собесе, кто в потребсоюзе, а кто и повыше.
   Но то ли время настало такое, то ли люди озлобились, а только не получалось у новоедуновцев мирного житья. Что ни день, — новости, одна другой удивительней. Работал в собесе племянник купца первой гильдии Николая Ивановича Поносова. И вдруг пропал. Нету племянника, и все тут. А потом разъяснили, что племянник этот — враг народа. Директор трудовой школы, бывший анархист Херувимов оказался вредителем и тоже исчез неизвестно куда. Вредителями стали и завсберкассой, и завстоловой, и технорук мясокомбината, и даже учитель немецкого языка. Слух прошел, что и матрос Бичугин в Семиречье вредил народу, но это хоть понятно: от матроса всегда большое беспокойство было, а остальные-то смирные люди.
   Крепко тряхнула новоедуновцев война. Чуть не поголовно всех парней, многих мужиков, даже в больших годах кто, — забрали на фронт. Больше десятка новых заводов, эвакуированных из России, осело в Новоедунове. На улицах Ленина, Советской, имени товарища Двойникова асфальт положили. Когда тянул сиверко, новоедуновцы кашляли от дыма ТЭЦ. Труба ТЭЦ громадная, отовсюду ее видно.
   — И когда ее черти взгромоздили?
Надеялись новоедуновцы, что вот кончится война и заживут они тихо-мирно. Тишь будет в Новоедунове, как раньше, да гладь.
   Кончилась война. Нацеловались солдатские жены с вернувшимися мужьями. Отлили слезы те, кто не дождался. Только наладились было новоедуновцы жить как раньше, а тут на них новая напасть. Кто-то в больших верхах решил развивать в Новоедунове большую химию.    Забеспокоились новоедуновцы, однако проходит год, проходит другой, прошло пять лет, а болышой химии все нет. Только за вокзалом оцеплен колючкой огромный пустырь, вдоль колючки на вышках — часовые, а за колючкой зеки что-то строят.
    — Тюрьму, что ли?
   — А хрен его знает...
Зеки строили, у зеков кончались сроки, и оседали зеки в Новоедунове. А потом забелели на заборах объявления: «Новоедуновский комбинат резино-технических изделий приглашает на работу...» А работа такая, что без бутылки не разберешься.
«Новоедуновскому сажевому заводу требуются....» И снова надо скидываться на поллитра, чтобы читать дальше.
   Мало заводов, так еще какой-то НИИ образовали в Едунове, мол, новую резину будут разрабатывать, будто старой мало.
    Молодых много в город приехало, по комсомольским путевкам. студенты понаехали, молодые специалисты называются. Спохватились новоедуновцы, пошли наниматься на работу на РТИ, там, говорят, платят больше и квартиры скоро обещают. И в НИИ своих детей устраивать начали: там хоть платят не так много, как на РТИ да на сажевом, а работа не в пример чище, можно в нарядах туда ходить на работу, каблучками по асфальту да по паркету постучать.
   Идут новоедуновцы в толпе, глазами ищут друг друга. Идут по улицам внуки беженцев, дети раскулаченных, бывшие зеки. И те, которые по комсомольским путевкам, и молодые специалисты, — тоже рядом идут. Сыплется им на головы сажа из трубы сажевого завода, ТЭЦ серой их травит, а со стороны завода РТИ несет таким, что и слов нет, только в горле перехватывает. Тревожно на душе у новоедуновцев, беспокойно. А жить-то надо.
   И дожили они до наших дней.


                МЯТЕЖ

   — Врешь, Лаврентий!
   От оглушающей новости Семен Михайлин оцепенел. Он не мог поверить, не хотел думать, что Гришка Назаров, навечный друг его голоштанного детства, выдвинутый им же в начальники гарнизона города, может предать революцию. А память уже отбирала из неохватной россыпи фактов то странное, что он не раз замечал в Григории: и жадность до власти, и жажда похвальбы, и — со смешочком — слова о богатстве, и eго появление в патрулях под хмельком... Холодным умом Михайлин понимал, что давно Григорий стоит ближе не к нему, а к врагам. Понимал, а не верил.
   Он хмуро сказал Лаврентию:
   — Начинаем по тревожной цепочке поднимать фронтовиков.
   — Цепочка-то теперь pваная выходит...
   — Ничего, хватит. Гришку брать будем  врасплох. На испуг брать будем.
   Дисциплина у фронтовиков еще была. В месте общего сбора, — двор городской думы, — по одному, по двое стекались настороженные люди с винтовками. В кромешной тьме находили свое место, выстраивались. Tреща, вспыхивали цигарки, метались на пронизывающем ветру короткие фразы.
   — А где второй патруль?
   — Делать-то кого будем, а?
   — Братцы, второй патруль где? Араповский?
   — А ведь пропали казаки... Нету казаков.
   — Чехов опять же нету. Мадьяры — вон они, а чехов нету...
   — Где начальники? Кого тянут?
Михайлин, оставив свой патруль на Серегу Горина, стоял у кучи разбитых ящиков и встречал начальников патрулей. Ущерб в силах был велик. Полностью не явился казачий патруль. От пластунов Нестеренки осталась половина. Не было чешского патруля. Михайлин тревожно прикидывал, сколько же сил собрал Назаров, если даже из Союза фронтовиков за ним пошла чуть не треть.
   — Чего ждем? Ждем-то чего? — наседал на него непоседливый Батурин.
   — Да, — крякнул Михайлин.— Видать, это все. Начальники патрулей, ко мне!
Он понимал, что сейчас каждая минута на счету, что этой ночью верх возьмет тот, кто начнет первым. Но действовать очертя голову он не хотел. а Буранов, отправленный на разведку со своими пластунами, все еще не возвращался. Михайлин повернулся к начальникам патрулей.
   — Раздать патроны, и ко мне.
   Патрульные уже опять собрались вокруг него, фронтовики в шеренгах начали галдеть, а Буранова все не было. Михайлин уже собирался начинать, не дожидаясь разведки, но тут с Татарской раздался цокот подков, и во двор, раскидывая искры с торчащих из-под снега булыжников, влетело несколько всадников.
   Встревоженными птицами рванулись в небо голоса.
   — Куда, черт тебя не видал!
   — Тревога!
   Пронзая шум, в темноте зазвенел голос Буранова:
   — Михайлин! Семен!
   — Леонид, давай сюда!
Михайлин бросился к соскочившему с седла Буранову.
    — Ну, что?
   — Они уже стягиваются,— негромко проговорил Буранов.— Комендатура полна офицерья. Казаки весь Биржовый запрудили. Их сотни четыре, а то и пять. Ждут чехов из казарм.
   — Как на улицах?
   — Никого. Темно, как у негра в заднице.
 Михайлин глубоко вздохнул. Ему сразу стало спокойней. Эх, Гришка, стратег хренов. Что стоило ему поднять озверевших от сивухи и безделья приказчиков, черносотенную пьянь? Не хочет Гришка ни с кем делить свою недобытую славу. Ну и черт с тобой. В таком виде ты не страшен. Михайлин напряг надорванное на бесчисленных митингах горло.
   — Товарищи! Ти-хо!
Галдеж смолк. Фронтовики вытягивали шеи в темноту на голос.
   — Товарищи! Нынче ночью контрреволюция думает устроить переворот. Верховодит у них мой бывший заместитель, начальник нашего казачьего патруля — Григорий Назаров! — его голос потонул в возмущенных криках.
   — Куда ж ты смотрел!?
    — Как чуял, — не хотел я Назарова в коменданты!
    — То-то казаков — никого!
    — Он, Гришка-то, завсегда самогонку жрал с хозявами!
    — Во, бородачи пузатые!
   — Не ори, дай Семену сказать.
Михайлин с начальниками патрулей с трудом навел порядок. Затихли голоса, погасли последние бормотания. Начальники патрулей подровняли ряды, сгрудились вокруг Михайлина. Семен начал давать задания.
   Надо было окружить комендатуру, успеть к австрийским казармам, пока оттуда не двинулись чехи. Договорились, что конники Нестеренки возьмут на всякий случай по одному мадьяру и — рысью к казармам. Всем остальным надо окружить комендатуру и не выпустить в город ни одного казака, ни одного офицера. По одному отделению из каждого патруля пришлось выделить, чтобы окружить Совдеп, заседающий до петухов, перекрыть Александровскую и Соборный.
   Михайлин снова обратился ко всем.
   — Товарищи! Сейчас начальники патрулей дадут вам команды. Что я хочу сказать? Сегодня в нас будут стрелять наши бывшие товарищи, обманутые офицерами. Нынче они для нас — запродажная тварь, контра. Не пали без разбору, но и не поддавайся на жалость. Если они возьмут верх — никому не будет пощады. Ни нам, ни Совдепу. Но помни, что там много таких, кого задурачили господа. Главнее — арестовать верхушку. А остальных обезоружить, и дело с концом!
   Черная масса вооруженных людей потекла со двора.
   ...Григорий Назаров поднялся иэ-за стола навстречу унтер-офицеру Арапову. Арапов хмуро оглядел кабинет, переполненный офицерами.
   — Слышь, Григорий, ни хрена не выйдет.. По улицам шастают эти... Дружки твои, фронтовики. Пронюхали, однако. Кабы народ поднять.
   — Поздно пятиться. Нас теперь по головке не погладят. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
   — Браво,— лениво похлопал кто-то из офицеров в ладоши. Назаров надел висящий на плечах полушубок, затянул ремень с деревянной кобурой-прикладом маузера. Прокашлялся. Офицеры повернули к нему головы.
   -Господа!— зычно крикнул Назаров. — Начинаем! Задачи вам известны. Главное — взять совдеповцев и их семьи. Пароль — Свободная Сибирь. С богом, господа!
   Офицеры вышли в морозную ночь. Биржовый переулок был запружен спешенными казаками. Увидев начальство, казаки быстро разбились по полусотням. Назаров подождал, пока офицеры займут свои места, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы обратиться к казакам. Но начать он не успел.
   Из темноты черневшего через улицу городского парка раздался хорошо знакомый ему голос Михайлина.
    — Казаки! Вы окружены! Сдавай оружие! Вяжи офицеров — и по домам!
Ошеломленные казаки и офицеры молчали. Из груди Назарова с тихим сипением выходил воздух, которым он запасся. Кто-то из офицеров залился истерическим смехом. А из темноты снова падали тяжелые слова:
   — Сдавайся, казаки! Вас обманули продажные шкуры вроде Григория Назарова. Фронтовики! Вспомни клятву! Вяжи офицеров! Назаров, сдавайся!
Как бы подтверждая сказанное, сзади, с Болотной раздался бас матроса Батурина:
   — Сдавайся, бородачи! Поиграли и будя!
И от дружного хохота матросского отделения зашевелились под папахами казачьи чубы.
От темной массы казаков отделилась огромная фигура Арапова.
   — Стой, казаки!— он повернулся к темному парку.— Семен! Повинную голову меч не сечет! Сдаемся!
   Он снова повернулся к казакам.
    — Бросай оружие, мать твою..!
Он через голову стащил с себя ремни с шашкой и револьвером, брякнул на булыжники. Казаки загудели. Полусотни сбились в галдящую толпу.
   — От, растуды их, командеров! То наступай, то сдавайся!
   — Скидавай, Пашка, сбрую! Их вон какая сила!
   — Казаки, шашки вон..! — Истеричный голос вдруг оборвался.
   — Эк ты его!
   — А пущай не вякает. Ишь, благородие...
Назаров в оцепенении стоял на крыльпе. В груди была пустота. И это — его казаки!? Всем им одна цена! Нет, вон его полусотня еще держит ряды. Не сдаваться же Семену? Не подведет полусотня? Назаров двумя прыжками оказался у своего коня, взлетел в седло.
   — Первая полусотня, шашки вон! За мной! Ура-а-а!
   Казаки первой полусотни рванулись за Назаровым. Вот уже поворот на Александровскую. И вдруг...
   Навстречу всадникам прямо в лицо Назарову из парка хлестнул злобный, сухой и оглушительный в ночи залп. Конь под Назаровым грохнулся грудью в землю. Назаров привычно сжался в комок и покатился по утоптанному снегу. Рядом бились упавшие кони, матерились люди. Одновременно грохнул залп из Биржового — в спину. По свисту пуль Назаров понял, что матросы стреляли поверх голов, для острастки. Но залп из парка срезал почти всех коней,— фронтовики целились по коням. Ночную темноту раздирали дикие визги раненых коней, матерщина казаков. Все это перекрыл надсадный голос Михайлина:
   — Ложись! Ложись, казаки! Будем бить в лоб! Ложись! Считаю до трех! Раз!
   — Семен, погоди! Братцы, ложись!
Нестройная толпа казаков заколыхалась. Матерясь на чем свет стоит, казаки валились на затоптанный снег, укладывали коней. Несколько человек, видно, офицеры, кинулись, было к комендатуре, но оттуда ударил гром залпа,— фронтовики успели оцепить и комендатуру. Из темноты парка выкатилась темная бесформенная масса, распалась на отдельные фигуры.
   Назаров почувствовал, что его крепко взяли за обе руки, загнули их за спину, начали вязать. Сопротивляться не было воли. Внутри его все ослабело. Рядом патрульные вязали его товарищей. Снова раздался голос Михайлина:
    — Тарас, комендор! Оцепляй переулок! Чтоб никто не выскочил! Собирай оружие!
Со стороны Болотной выскочили черные фигуры, застыли возле лежащих казаков, выставили, от греха подальше, штыки.
    — Лежи смирно, бородачи! А то спужаемся, да с перепугу штыком в мясо...
    — Арапов! — снова резанул ночь голос Михайлина.
   — Тут я, Семен.— Из гущи лежащих кряхтя встала громадная фигура.
   — Бери, Арапов, свою сбрую да иди домой. Завтра приходи в исполком.
   — Семен, да я лучше пулю сглотаю, а от своих — никуда.
   — Тогда веди всех к едрене фене в подвал женской гимназии. Завтра видать будет, что с вами, дураками, делать.
    Арапов, люто матерясь вслух, а про себя благословляя темноту, скрывающую его позор, поднял безоружных казаков, и потянулись они понурой колонной вдоль темной улицы. Фронтовики двумя жиденькими цепочками сопровождали их. Патрульные оцепили дверь и окна комендатуры, куда успели заскочить несколько офицеров.
   Михайлин медленно обходил небольшую площадь, огибая лежащих на снегу коней. Впереди трое патрульных держали за связанные руки казака без папахи. Михайлин вгляделся сквозь редеющий мрак. Это был Григорий Назаров. Лихо подкрученные усики, черные густые брови, щеголеватая форма с ремнями. Рядом лежал убитый конь. Михайлин посмотрел в лицо бывшему соратнику. Тот отвел глаза, опустил голову.
   — Увести. В гимназию. До утра глаз не спускать.
Михайлин устало сел на теплую еще конскую тушу. На востоке за лесопилкой начало светлеть небо. Рождался март, первый месяц весны восемнадцатого года.


                ШЕБАЛИНСКИЙ РЕЙД

   Долог путь до Шебалино. Давно отсинело предрассветное небо, остался позади угрюмый Бабырган, уже солнце стало заглядывать на западные склоны синих гор, а отряд все скачет, скачет...
   Из города погнали коней нерасчетливо быстро, и уже в Алтайском пришлось оставить их, запаленных, у тамошних хозяев, затаивших смертную злобу на босяков, отобравших у них откормленных, застоявшихся коней в обмен на загнанных кляч неведомого племени. И снова перед Леонидом маячит, дергается в нудной рыси узкая спина Николы-проводника на буланом коне.
   И бормотанье Катуни, и голоса оживших после долгой зимы птиц, и разговоры скачущих сзади по двое отрядников,— все заглушает отскакивающий от скал цокот кованых копыт по каменистому полотнищу Чуйского колесного тракта. И чрезвычайное поручение уездного Совдепа заслоняется другими, маленькими целями, которые надо во что бы то ни стало выполнить, А то не хватит сил, и усталый отряд доберется до Шебалино слишком поздно.     Доберется, чтобы похоронить изуродованные трупы тех, спасти которых отряд послан.
   Сто пятьдесят верст до Шебалино. Сто пятьдесят тысяч конских скачков на чертовски неудобном седле. Видно, у хозяина коня задница была какая-то особенная. Леонид давно привык к многочасовой верховой езде, а тут сразу после Алтайского почувствовал, что дело худо. Сейчас каждый легкий прыжок коня на экономной рыси заставляет пока еще морщиться, а скоро заставит чертыхаться, а потом и рычать от боли и злости на эту неожиданную и постыдную помеху.
   Время от времени Леонид оглядывается на отряд. Не развалился ли строй, нет ли на лицах товарищей той усталости, при которой человек не может сделать простых движений, а валится кулем на землю и засыпает непробудно, равнодушный ко всему на свете. И тогда отряд можно перевязать, как безмозглых баранов.
   Нет, пока серые от дорожной пыли, — и откуда она взялась на промерзшей щебенке, — лица тверды и сосредоточенны. Встречая взгляд Леонида, эти лица неуловимо меняются, как будто говорят: ничего, командир, ты держишься, и мы от тебя не отстанем. Иногда сквозь строй подпрыгивающих на седлах отрядников Леонид видит лица замыкающих Мельникова и Никулина. Эти неутомимые черти, кажется, не замечают, что скачут уже четырнадцать часов без передыху. Ладно, у Никулина зубы хоть ничего, а уж щербатому Мельникову можно было и не выставлять свои. Хоть и пострадал человек за правое дело, а у кого-нибудь и родимчик может приключиться.
   Сто пятьдесят тысяч прыжков в седле. И, кроме забот об отряде свои, известные только тебе цели: доскакать до той березки, плотно вжавшись в седло, потом до того поворота, навалившись на левую ногу, досчитать до тысячи, стоя на обоих стременах...
   На коротком привале Леонид не вытерпел, пожаловался Николе-проводнику. Своим не стал бы жаловаться, даже если бы стерся до поясницы. Никола повздыхал, тоже потихоньку: плохой дело, ундер, сапсем плохой... Дал приложить к натертому месту жухлые листья бадана. Но бадан уже не спасал. И считает теперь Леонид оставшиеся до Шебалино версты и хоть знает, что доскачет, но не знает, когда после этого сможет вообще сидеть.
   Но эта неожиданная напасть, чувствовал Леонид, спасала его от тоски вынужденного бездействия. Если бы не это, он извелся бы от лютого беспокойства за попавшего в неожиданную беду Василия Плетнева и других шебалинских совдеповцев. Чтобы отвлечься, забыться, Леонид заставлял себя вспоминать что-нибудь, но мысли снова сворачивали на одно и то же: то самое саднящее место, которое никому не покажешь. «Нашел продовольственное дело, — скрипя зубами, ругал он себя. — Нашел, ничего не скажешь.»
   Он снова и снова вспоминал, как ворвался на заседание исполкома Костя Нечунаев с телеграфной лентой в руках: «Товарищи! В Шебалино мятеж!» Леонид пытался представить себе ту незнакомую телеграфистку в Шебалино, которая под бешеные удары прикладов в дверь лихорадочно отстукивала ключом тревогу: «Всем, всем, всем, у нас в Шебалино мятеж, совдеп арестован, сюда ломятся...» Какая она из себя, молодая или уже в годах? Осталась ли она жива или озверевшие мятежники размазали ее кровь по полу и стенам?
   Леонид вспомнил постаревшее, серое лицо Захара Двойникова, его слова, обращенные к членам исполкома: «Прав Леонид, это и есть продовольственное дело. Как вы считали, комиссар продовольствия сидит и считает реквизованный харч? Нет, товарищи, Шебалино — ворота на Чуйском тракте. Через него монголы и ойроты гонят к нам скот, а в России, сами знаете, — голод. Так что кому, как не комиссару продовольствия вести отряд в Шебалино?»
   Чуть не подпрыгивал тогда Леонид, ожидая решения исполкома. Он был бы в смертной обиде, если бы послали не его, а Захар — молодец, старик, понял Леонида, оставил без внимания и тянущегося вперед Тараса Батурина, и ерзающего от нетерпения Саню Губарева, и небрежно подкручивающего усики Костю Нечунаева, уверенного, что с отрядом пошлют его. А председатель Совдепа разглядел в Леониде то, что выработалось в нем за эту сумасшедшую зиму: умение принимать единственно правильное решение, когда подробности неизвестны, а времени на их выяснение нет. Сколько раз за зиму попадал Леонид со своим отрядом в разные переделки, — и ни разу не промахнулся. России нужен был хлеб, сам Ленин прислал телеграмму в губернский Совет: «Хлеб, хлеб и еще раз хлеб, — вот единственное, что требуется от Сибири...»
    И скачет по Чуйскому тракту в бракованном седле комиссар продовольственного отдела уездного Совдепа Леонид Буранов впереди своего отряда и думает не столько о попавших в беду товарищах, сколько о своей стертой в кровь заднице...
   — Ночевай, однако, надо, ундер, — хриплый голос Николы оторвал Леонида от назойливых мыслей,— коняшка сдыхай будет.
    — А сколько еще до Шебалино? — Леонид сам удивился своему писклявому и хриплому от долгого молчания голосу.
   — Целый ночь ходи, однако, утром Шебалино будем.
Еще целую ночь скакать... Кони могут и в самом деле запалиться. Правда, сейчас будет Черга, большое село, но на ночь глядя шариться по чужим дворам недружелюбных хозяев в поисках свежих коней — дело нестоящее.
   «Ладно, — пошел на компромисс с собой Леонид, — в Черге малость передохнем. Мы с Мельниковым и Нечаевым проедем по селу, реквизируем свежих коней, у кого поближе. А этим двоим — все трын-трава. Чугунные, что ли, у них зады?
   За Чергой тракт заметно пошел в гору. Свежие кони заскучали, то и дело с рыси переходили на шаг. Отрядники не особенно их подгоняли. Все знали, что теперь до Шебалино коней менять негде. Как ни горел нетерпением Леонид, он принял общий темп движения, хотя и здорово опасался опоздать. На коротком совете Никулин резонно заметил, что если шебалинские совдеповцы еще живы, то сейчас, ночью, никто не будет их убивать,— мятежники наверняка перепились и дрыхнут. Подумав, Леонид согласился с ним.
   В полной темноте отряд проезжал маленькие, без единого огонька деревни, названия которых Никола угадывал неведомо как. О приближении очередной деревни чуть не за версту предупреждал резкий запах дыма и навоза, застоявшийся в безветрии Семинской долины. Отряд шел по каменистому тракту мимо заснеженных скал, покрытых невысокими корявыми деревьями, заросших маральником. Уже чувствовалось высокогорье, хотя до семинского перевала оставалось еще верст восемьдесят. Здорово похолодало, и не слишком тепло одетые люди начали ежиться в седлах. Затяжные подъемы изматывали коней, а крутые спуски не давали им передышки. Кони скользили на обледенелых спусках, крепко упирались ногами, коротко всхрапывали, дрожа всем телом. Но вот отвесные скалы вдоль тракта сменились невысокими сглаженными увалами, близился перевал. Непривычно яркие звезды усеяли не по-городскому черное небо.
   Леонид не опасался предательства, хотя за зиму не раз и не два сталкивался с ним: мужики не желали бесплатно отдавать свой хлеб «голодранцам». Здесь же к Шебалино не было другой дороги, кроме Чуйского тракта, а он был занят отрядом. Правда, ойроты свободно могли пройти бездорожьем, по горам, но Никола уверял Леонида, что сейчас, к весне, даже маралы не покидают облюбованных долин: «Шибко глыбоко, марал брюхо лежит, коняшка ходи не будет».
    Шебалино зачернело в широкой лесной долине, когда уже начало светать. Самые крепкие седоки к тому времени уже начали засыпать на ходу, встряхивали гудящими тяжелыми головами, чтобы прогнать усталость, накопившуюся за сутки почти непрерывной скачки. Даже Никулин стал реже отзываться на подначки неутомимого Мельникова, который, кажется, так и не закрывал рта от самого города.
   Отряд остановился перед последним поворотом, чтобы не маячить на виду села.Леонид оговорил с помощниками план действий. Решили разделиться на три отряда. Леонид со своим взводом обойдет село по другому берегу Семы. По его сигналу, – три выстрела,— взводы Никулина и Мельникова гонят в село, взвод Никулина рассыпается по селу и обезоруживает всех, кто окажет сопротивление, а Мельников разыскивает арестованных и выручает их. Взвод Леонида в это время прорывается им навстречу, заодно не давая мятежникам уйти по тракту дальше в горы.
   — Ты, главное, не втягивайся в рубку. Лишняя кровь нам не нужна, — втолковывал Леонид ухмыляющемуся Мельникову,— а то пока промахаешь шашкой, живоглоты, гляди, успеют прикончить наших.
   Крепко пожав руки оставшимся, отрядники бурановского взвода начали спешенными перебираться через ненадежный, в промоинах, лед Семы.
   ...Василий Плетнев, скрученный волосяными веревками с хитрыми ойротскими узлами, всю ночь пролежал рядом со своими товарищами на промерзлом полу амбара, куда их под вечер бросили упоенные победой кулаки. Избитые тела стыли на заледеневших досках: каракорумцы содрали с пленных верхнюю одежду, оставили только нательное белье. Больше всех страдал тщедушный Лазарь, над которым особенно поиздевались мужички, дорвавшиеся до мести выскочке-инородцу. До полуночи он глухо стонал, просил не бить по животу, потом затих, и к утру только хрип его насмерть застуженных легких давал знать, что он еще жив.
   Все девять арестованных — Мятлев и Кандыкша были убиты на улице у Совдепа — к утру уже не чувствовали ни холода, ни боли. Распухшие от побоев тела теряли последние остатки тепла, и люди уже перешли грань безразличия ко всему на свете. Только Плетнев еще не потерял способности воспринимать реальность.
   Он всю ночь корчился на загаженных досках, стараясь разорвать или перетереть веревки, врезавшиеся в отекшее тело, но даже его бычьей силы не хватало, чтобы освободиться от пут, он давно понял это, не продолжал мучительные попытки, теперь уже больше для того, чтобы не окостенеть от невыносимого мартовского ночного мороза. Он слышал стоны товарищей, бившихся в страшном кашле, и последними словами клял себя за дурацкую доверчивость.
   «Кому поверил!? Мироеду, жадюге, убийце... Рассупонился, отпустил: иди, мы лежачих не бьем. А теперь вот их самих топчут, лежачих и связанных, озверевшие хозяева и нерассуждающие каракорумцы. А утром — конец. Уж они своего не упустят, потешатся всласть.»
   Василий застонал от лютого бессилия, закрутился на ледяном полу. Только бы не ослабеть, не завыть по-звериному от нечеловеческой боли, не дать этой радости врагу.
Когда стало развиднеться, Плетнев тоже начал терять четкость восприятия. Как сквозь вату до него донесся скрип приступок под грузными шагами, грубые, глумливые голоса вошедших, пинки сапогами по онемевшим бокам. Мятежники выволакивали полуживых совдеповцев и привязывали их к коновязи. Когда дошла очередь до Плетнева, он сумел сбросить с себя оцепенение и сам, по-бычьи мотая головой, сошел по приступкам в ослепительно яркий заснеженный двор.
   Его окружили злобные, орущие, торжествующие пасти, заросшие, слюнявые... Он никого не узнавал. Лишь увидев смотрящие в упор с бездонной ненавистью глаза, он вспомнил, что эти глаза принадлежат тому самому смертному врагу, к последней встрече с которым он готовился бесконечную ночь. Он увидел кучу поленьев, сложенных по-таежному в клеть, и понял, что на этом костре будут гореть их истерзанные тела. Он увидел толстые кедровые колоды, поставленные на-попа с воткнутыми в них топорами, увидел двух каракорумцев с засученными чуть не плеч рукавами пестрых засаленных полушубков. Он напряг все свое большое, плотное тело, прогоняя остатки слабости.
    Он понял, что ждет его и его товарищей. Понял, что дорогой кум оставит его напоследок, и почти спокойно смотрел, как каракорумцы в драных полушубках поволокли к колодам почти безжизненное тело Лазаря. «Этим-то что?— уже в который раз с тоской удивился он, как не раз удивлялся раньше. — Жили как скоты, их за людей не считали, революция дала им свободу, а они...»
   От колод послышался хохот собравшихся и нечеловеческий вопль Лазаря. Василий заскрипел зубами. Он нашел глазами кума и уставился в ненавидящие, немигающие зрачки своего врага. Кум принял вызов, и хотя трудно было передать еще большую злобу, он сумел это сделать. Такие глаза Плетнев видел только раз в жизни, когда придавил рогатиной к снегу бешеного волка, давно досаждавшего односельчанам. Кто знает, сколько продолжался бы этом безмолвный поединок, сопровождаемый глухими ударами топора и даже не стонов, а всхлипов еще живого Лазаря, как вдруг что-то изменилось.
   Исчезли глаза дорогого кума. Невдалеке послышались странно знакомые, резкие хлопки. «Выстрелы!— не веря сам себе догадался Василий. — Ей-богу, выстрелы! Кто бы это мог быть?»
   Рядом мелькнуло что-то черное и сверкающее. Василий резко оглянулся. На него шел с волчьей злобой в глазах, с перекошенным лицом,— неужто упущу!?— его кум с топором в руках. А совсем рядом раздались бешеные крики, стук копыт, визгливые вопли разбегающихся каракорумцев. И — выстрелы, выстрелы...
   «Ну уж, дудки! Теперь я совсем несогласный умирать!» Василий почувствовал, как в нем пробуждается его прежняя сила. Он напрягся и, чувствуя, что сейчас дай ему гору, он и ее своротит,—рванул всем телом коновязь. Толстенная жердина хряснула. Почуяв свободу, Василий бешеным прыжком взлетел в воздух и что было сил ударил не успевшего увернуться кума обеими ногами в грудь.
   Он лежал на снегу, как упал, неудобно навалившись на связанные за спиной руки, и смотрел, как, по-черному матерясь, неведомые спасители отвязывают от обломков коновязи его товарищей. Двое из них взяли его за связанные руки и, кряхтя от натуги — ну и здоров! — поставили на ноги, разрезали заледеневшие веревки, сдернули их с рук. Василий хотел поднять руки, но ему это не удалось, непривычно тяжелые, они висели по бокам как плети с привязанными к ним гирями.
   — Плетнев! Где Плетнев?— Услышал он рядом пронзительный голос и, обернувшись всем телом — шея тоже не слушалась – все понял.
   К нему подъезжал на здоровенном гнедом першероне уездный комиссар продовольствия Леонид Буранов.


                ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОВ

   Оскар Гросс шел вдоль строя, держа два пальца правой руки у козырька. За ним, на дистанции двух шагов, шли таким же парадным шагом, не сгибая колен, Роберт Геци и Имре Золтан. Интернационалисты, среди которых было большинство мадьяр, смотрели на своих командиров и понимали, что наступают самые важные события в их жизни. Неспроста их командир, отменивший старые уставные порядки, сейчас вспомнил о них. Неспроста идут вдоль строя парадным шагом комиссар отряда и единственный оставшийся в живых командир взвода. Усталые от непрерывных трехнедельных боев интернационалисты невольно подтягивались по стойке смирно.
   А Оскар Гросс шел вдоль заметно укоротившейся шеренги и изучающим, немного печальным взглядом смотрел на товарищей, давших клятву вернуться на родину только победным маршем, с развернутыми красными знаменами социализма. Пока только он один знал, что жить им всем осталось в лучшем случае несколько часов. Он шел вдоль строя и спрашивал себя, прав ли был он, когда согласился с решением губернского Совдепа прикрыть своим отрядом отступление Красной Армии из города, имел ли он право один принимать решение за весь отряд...
   Командир дошел до середины строя, повернулся лицом к отряду, щелкнул каблуками. Враз щелкнули каблуками Геци и Золтан. Гросс рывком опустил руку.
   — Отряд! К выносу знамени — смирно!
   И без того стоявшие по струнке интернационалисты будто окаменели. С левого фланга оторвался от шеренги, на ходу лихим движением сорвал со знамени чехол, взмахнул над головой полотнищем и пошел, печатая шаг, Эндре Надь, второй ассистент погибшего еще у железнодорожного моста знаменосца. Первый ассистент был убит раньше, у станции Черепаново. Надь дошел до середины шеренги, круто развернулся и застыл, держа древко на вытянутых руках. Прохладный рассветный ветерок колыхал над его головой алое полотнище.
Оскар Гросс поднял руку в неуставном приветствии.
   — Братья! Интернационалисты! Я прошу отдать последнюю почесть погибшим товарищам!
Он снова взял под козырек и опустился на одно колено. Его движение повторили Геци и Золтан. Интернационалисты взяли винтовки к ноге и опустились на одно колено. Только Эндре Надь неподвижно застыл перед строем, и алый шелк крупными волнами колыхался над коленопреклоненным отрядом.
   Командир встал, встали его помощники. Встали и снова застыли в строю интернационалисты. В прозрачном утреннем воздухе зазвучал голос командира отряда.
   — Пришел решительный час. Революционные отряды покидают город. Вы дали мне право принимать решение за вас. От вашего имени я просил ревком губернии доверить нам честь вести последний бой в арьергарде. Не буду объяснять, что это значит. Согласны ли вы с моим решением? Если нет,— еще не поздно, я пойду к товарищу Цаплину и скажу, чтобы он отправил на прикрытие другой отряд. Что вы скажете?
   Отряд стоял неподвижно. На правом фланге стоял Иштван Тоби. Он понял, что видит сейчас свой последний рассвет. Он глубоко вдохнул чистый, прохладный воздух, подумал, что это — последние его спокойные вздохи, — и шагнул из строя.
   — Командир! Ты принял правильное решение. Мы никому не отдадим эту честь. Да здравствует свобода! Сабад!
   — Сабад!— пронеслось над строем.
Оскар Гросс широко улыбнулся.
   — Я не ждал другого ответа. Ну, а теперь,— на первый-второй рассчитайсь!
   — Первый-второй, первый-второй...— покатилось по шеренге. Командиры стояли навытяжку, слушая эту последнюю перекличку.
   — Ряды вздвой!
Вторые номера шагнули назад и встали в затылок первым.
   — Нам придется разделиться на два отряда. Командование первым отрядом беру на себя. Командиром второго отряда назначаю комиссара Роберта Геци. Его заместителем — Имре Золтана. Мой отряд прикроет вокзал с севера, откуда идут предатели. Второй — прикроет вокзал и железную дорогу, пока последний эшелон Красной Армии не уйдет к Алейску.    Простимся друг с другом! Братья, помните нашу клятву!
   Командир шагнул к шеренге, обнял Иштвана Тоби. Они расцеловались. Командир шагнул к следующему.
   Иштван Тоби оказался в отряде комиссара. Оба небольших отряда развернулись, прокричали приветствия и быстрым шагом направились на свои позиции.
   Отряд Роберта Геци с ходу вступил в бой. Подступ к вокзалу со стороны города защищала рота Солдатова, красноармейцы отстреливались последними патронами от белочехов, которые короткими перебежками приближались к их позициям. Геци мгновенно оценил обстановку,— врагов разделяло не более полусотни шагов,— и решил ударить в штыки. Красные мадьяры с ревом рванулись навстречу чехам. Опешившие красноармейцы несколько минут смотрели на рукопашную, потом без команды побежали на помощь своим спасителям.
   Иштван ударом приклада свалил солдата,— тот лихорадочно дергал затвор, видно, заело, — и заметил рослого чеха с капральскими звездочками, который пытался остановить своих солдат, начавших пятиться к городу. Иштван в два прыжка оказался рядом с капралом и взмахнул штыком. Но капрал оказался увертливым: он нырнул под руку Иштвану и выстрелил сзади. Боль прожгла левое плечо. Иштван зарычал от боли, резко обернулся. Капрал стоял уже в нескольких шагах и снова поднимал револьвер. Над ухом взвизгнула пуля. Капрал бросился в сторону, но Иштван достал его штыком. Капрал пронзительно вскрикнул и бесформенным кулем свалился под ноги. Иштван выдернул штык, неловко, одной рукой вытер его о мундир капрала и огляделся.
   Чехи отступили. Их серо-голубые мундиры мелькали уже между кособокими домишками городской окраины. Интернационалисты вперемешку с    красноармейцами поспешили к наспех вырытым окопам на вершине песчаного холма. Нескольких человек несли на руках, они были ранены или убиты. Иштван неторопливо пошел за всеми, поминутно оглядываясь, чтобы не упустить новой атаки чехов. Он поднялся на вершину холма и остановился около Золтана, который говорил с Солдатовым. Иштван прислушался.
   — Вам, товарищи, надо оставлять нам патроны и ходить на вокзал. Так приказал ревком и товарищ Цаплин,— говорил по-русски Золтан.
   — Шалишь, братишка, — резким голосом отвечал Солдатов. — Мы отсюдова никуда не уйдем, патроны нам самим пригодятся.
   — Это как? — удивился Золтан. — Это есть... недисциплин!
   — Да ладно тебе, братишка-мадьяр, какая там дисциплина. Прогорело наше дело. Кто хочет, пусть улепетывает. А мы решили тут, до последнего. За подмогу спасибо, вместе будем. А где ваш командир?
   — Командир есть там,— Золтан указал на север. — Там, это, маневр, обходить сторона. Товарищ Гросс будет там, это, до конец...
   — Ну и дела. А вы что, добровольцы?— догадался Солдатов.
Иштван огляделся. Невдале ке кто-то лежал на песке, вокруг столпились интернационалисты. Иштван подошел, посмотрел на лежащего и ахнул: перед ним лежал мертвый комиссар отряда. Пуля ударила его в висок, все левая сторона черепа была снесена.
   — Как его? — спросил Иштван.
   — Я видел,— отозвался сосед. — Он бежал впереди меня, свалил одного чеха, тут я стал его обгонять, а на меня и брызнуло...— Сосед показал на рукав гимнастерки, обильно забрызганный кровью комиссара.
   Иштван смотрел на изуродованное лицо Роберта Геци и думал, что из девяти земляков остался только он один. Теперь, если убьют и его, то никто в Будапеште не узнает, где и как они погибли.
   «Нет,— шептал он,— Я буду жить. Я должен вернуться в Будапешт с развернутым знаменем революции. Я должен рассказать республике, как боролись и умирали в далекой Сибири за социалистическую венгерскую революцию девять будапештцев.»
   — Товарищ Тоби! — услышал он голос Золтана.
   — Я здесь, товарищ Золтан!— отозвался он, резко отрываясь от дум.
   — Бери двадцать человек и бегом к отряду командира. Нас здесь достаточно с русскими.
   Когда Иштван бегом направился  с товарищами на север, сзади защелкали выстрелы. Он махнул рукой, чтобы остальные продолжали движение, а сам остановился и оглянулся. Из-за крайних домиков города разворачивались густые цепи белочехов, среди них мелькали серо-зеленоватые гимнастерки, видно, на помощь чехам пришли белогвардейцы. Они рассыпались по пустырю, охватывая позиции отряда с трех сторон, и вели непрерывный огонь. Из окопов красногвардейцев не доносилось ни выстрела: там берегли патроны. Иштван чуть было не повернул назад, но вспомнил приказ Золтана и бросился догонять товарищей.
   На бегу он посмотрел на окутанное дымом здание вокзала. Были видны фигурки, снующие вокруг вокзала и вагонов. Иштван вздохнул: конца погрузке не виделось.
   Вскоре из-за холмов послышались выстрелы. Отряд взбежал на холм. Впереди открылась широкая ложбина, усеянная лежащими людьми. На вершину холма, где стоял Иштван, перебежками поднимались интернационалисты. Они на бегу отстреливались. У подножья холма редкой цепью лежало прикрытие. Среди кустов в ложбине мелькали гимнастерки цвета хаки, это были русские белогвардейцы. Над головой Иштвана свистнула пуля. Он проворно шлепнулся на песок и продолжал наблюдать. Сердце его сжалось: белогвардейцев было не меньше батальона.
   Рядом кто-то тяжело рухнул на песок, засопел. Иштван радостно присвистнул: это был Имре Дьердь.
   — Драпаете? — насмешливо осведомился Иштван.
   — Не драпаем, а по приказу командования совершаем отрыв от превосходящих сил противника. А вот ты, видно, так драпал от вокзала, что остановился только здесь?
   — Нас оттуда прогнали русские, они тоже решили остаться,— пояснил Иштван. — Командир жив?
   — Живой. Видишь, он внизу прикрывает нас.
   Иштван ошибся в оценке сил противника. На интернационалистов навалилось два батальона противника: один чешский и один русский. Гросс сразу же отправил на вокзал к Цаплину нескольких человек за пулеметами. Без пулеметов о каком-то сопротивлении против таких сил не могло быть и речи.
   Белые лезли на холм густыми цепями, лезли упорно. Их подгонял приказ, кроме того, они были в упоении от захвата губернского города, разгрома основных сил красных. Теперь оставалось взять вокзал, где остатки противника в панике грузились в вагоны. Белые торопились завершить свою победу, смять кучку фанатиков на этом холме. Они уже знали, что перед ними небольшой отряд интернационалистов, состоящий в основном из мадьяр. А мадьяр белые ненавидели — пропаганда приучила их к мысли, что Советская власть держится на штыках диких мадьяр, которым недоступны простые человеческие чувства.
   Отряду Оскара Гросса удалось продержаться до сих пор только потому, что сразу по прибытии на позицию интернационалисты ударили в штыки. Ошеломленные враги попятились почти на километр. Но к моменту подхода отряда Иштвана отряд потерял и этот километр, и еще несколько сот метров. Сейчас положение улучшилось, потому что одновременно с подмогой Иштвана прибыли долгожданные посланцы с четырьмя пулеметами и с наказом Цаплина продержаться еще хотя бы два часа.
   Оскар Гросс растянул свой небольшой отряд чуть ли не на километровое кольцо, охватывающее вокзал с северо-востока. Он поставил один пулемет в центре, два — на флангах, а четвертый отправил к Золтану с двумя интернационалистами.
   Когда Иштван сообщил о гибели комиссара отряда, Гросс снял фуражку и, держа ее на сгибе руки, что-то прошептал. Потом он поднял взгляд на Иштвана и сказал:
   — Занимайте со своими позицию на левом фланге. Там будет жарко.— Он резко повернулся и пошел к пулемету, стоявшему в центре их небольшого фронта.
   Иштван с товарищами залегли слева от пулемета, окопались. Только сейчас Иштван почувствовал боль в левом плече и в лопатке. Он пошевелил рукой. Боль резанула так, что потемнело в глазах. Покряхтывая, Иштван одной рукой стянул гимнастерку, попросил соседа осмотреть рану. Жигмонт успокоил его: рана была касательная. Пуля капрала разорвала кожу на лопатке и пробила мышцу плеча.
   — Надо было сразу перевязать,— укоризненно сказал Жигмонт.— Вся спина в крови. При такой пыли может получиться заражение.
   — Заражение не успеет,— успокоил его Иштван.— А перевязать — перевяжи. Оторви рукав от моей гимнастерки. Я в долгу не останусь, когда меня шлепнут, возьмешь гимнастерку себе, пригодится в хозяйстве.
   Пока они зубоскалили, Жигмонт ловко перевязал раненое плечо, помог Иштвану надеть гимнастерку с оторванным рукавом. Потом они заняли каждый свою позицию и замолчали.
Иштван, видимо, задремал, потому что вдруг увидел Стефанку. Она шла ему навстречу, радостно улыбаясь. Он хотел побежать к ней, но ноги его не слушались. А Стефанка вдруг стала отдаляться, хотя на лице ее была все та же радостная улыбка.
   — Эй, парень, проснись!— в голосе Жигмонта была тревога.
Иштван, еще во власти видения, посмотрел на кусты перед холмом. В кустах было заметно сильное движение, но белые в атаку почему-то не поднимались.
   — Чего они тянут?— раздраженно пробормотал Иштван.
   — Не туда смотришь, посмотри левее.
   Иштван посмотрел, и у него по спине побежали мурашки. В ложбине между холмами, не дальше трехсот метров стояла трехдюймовка. Ее ствол был нацелен прямо на него. «Вот чего они тянули,»— отрешенно подумал Иштван.
   Из ствола трехдюймовки вырвалось почти незаметное облачко дыма. Снаряд врезался в склон холма, перед позицией интернационалистов. Второй разорвался позади их цепочки.
«Сейчас вмажут промеж глаз»,— подумал Иштван и вжался в песок. Третий снаряд разорвался прямо в линии окопчиков, метрах в пятнадцати от него. Снизу тотчас же раздались крики, выстрелы трехлинеек, и на холм с трех сторон хлынули белые.
   Эту атаку интернационалисты отбили легко. Их пулеметы оказались полной неожиданностью для белых. Они откатились в кусты. Усилила огонь трехдюймовка. Словно подстегнутые неудачей пехоты, пушкари слали снаряд за снарядом с удивительной частотой. У них, видно, был опытный командир. Зная, что залегшую пехоту трудно поразить, он держал под обстрелом всю цепь интернационалистов, не давая им передышки.
   — Хорошо, что у них нет картечи,— сказал Жигмонт.
   И тут же над ними рвануло белое облачко. Картечины с мелодичным звуком врезались в песок. Жигмонт вдруг дернулся и уронил голову. Иштван подполз к нему. На спине Жигмонта между лопатками расплылось кровавое пятно, изо рта шла темно-красная пена. Он судорожно загребал руками песок, потом затих. Иштван потрогал товарища: тот был мертв.
   Иштван накрыл голову убитого фуражкой, забрал его винтовку и подсумок. Интернационалисты, несмотря на недостаток патронов, вели огонь по трехдюймовке, но прислуга, укрытая за маленьким щитом, продолжала посылать снаряд за снарядом, непрерывно поводя стволом из стороны в сторону. Заговорили пулеметы белых. Пули врезались в песок с резким, певучим звуком, будто щебетали десятки невиданных птиц.
   Под прикрытием трехдюймовки и пулеметов белые пошли в атаку. Интернационалисты отстреливались редкими выстрелами. Короткими очередями огрызались два пулемета. Пулемет на правом фланге молчал. Над цепочкой интернационалистов по-прежнему с пугающей частотой вспухали белые облачка картечных разрывов.
   На этот раз белые сумели добраться до вершины холма на правом фланге. Уцелевшие там интернационалисты поднялись в контратаку. Оскар Гросс с десятком бойцов бросился им на помощь.
   На левом фланге белые откатились. Иштван отложил свою винтовку с накалившимся стволом, взял винтовку Жигмонта. Левая лопатка у него горела огнем. Он рассматривал ложе чужой винтовки, на котором были вырезаны инициалы Жигмонта и пятиконечная звезда, и думал, как заставить замолчать проклятую трехдюймовку. «Бинокль бы,— с отчаянием думал он,— ведь есть же какие-то прорези в щите!» И вдруг его осенило. Панорама! Как он раньше не додумался? Она же блестит на солнце!
   Он взял свою надежно пристрелянную винтовку, навел ее на левую часть щита пушки и стал ждать. Выпустив два снаряда по центру обороны, ствол развернулся на правый фланг. У края щита вспыхнул ослепительный блик. Есть! Иштван прицелился и, затаив дыхание, плавно нажал на спуск. Мимо. Еще выстрел. Еще. Еще...
   Брызнули в стороны сверкающие осколки оптики. Ослепшее орудие замолчало. Иштван торжествующе заорал и огляделся. Белочехов отбили по всему фронту. На этот раз русские белогвардейцы почему-то в атаке не участвовали. Интернационалисты лежали молча. Трехдюймовка заговорила снова, но теперь ее выстрелы были редкими и неприцельными. Видно, пушкари наводили ее через ствол.
   Оскар Гросс посмотрел на часы. Два часа, отведенные ему Цаплиным, прошли. Но он понимал, что на вокзале паника, что в таких условиях за два часа эвакуация вряд ли закончилась. Сейчас он ждал с вокзала своего посланца. Наконец, тот появился и доложил, что ревком и Цаплин давно уехали с одним из эшелонов, комендант вокзала куда-то пропал.
  На вокзале полная паника, там не меньше тысячи человек, но нет вагонов и остался всего один паровоз, который еще надо отремонтировать. Из командиров на вокзале только Петр Сухов со своими шахтерами. Он пытается навести порядок, отремонтировать паровоз и страшно матерится в адрес Цаплина и всего губернского ревкома за то, что они попросту сбежали, бросив своих на произвол судьбы. Посланец сумел переговорить с ним. Сухов страшно обрадовался, что интернационалисты еще держатся и просил передать, чтобы продолжали держаться. Когда последние красноармейцы сядут в вагоны, Сухов обещал дать два выстрела из уцелевшей у него пушки.
   Эти новости не особенно огорчили Гросса. Он знал, что даже когда эвакуация закончится, для его отряда ничего не изменится: белые просто не дадут им отойти. В любом случае придется держаться до конца. Относительно губернского ревкома и его председателя Цаплина у него тоже не было иллюзий. Он много раз присутствовал на заседаниях ревкома, хорошо успел узнать его руководителей и уже давно понял, что несмотря на их преданность революции, главным для них была власть. По человеческим качествам почти никто из членов ревкома не вызывал у него симпатий.
   Знал он и Петра Сухова. Тот со своим отрядом шахтеров появился как снег на голову в разгар боев на узловой станции перед городом и сразу произвел на Гросса прекрасное впечатление, — так резко он отличался от местных руководителей. Он провел свой отряд по тылам белых больше трехсот верст почти без потерь, и его бойцы буквально боготворили своего командира. Гросс надеялся, что Петр Сухов сумеет вывести из-под удара оставшихся в городе красноармейцев.
   Он не сомневался, что руководители губернского отряда сознательно послали интернационалистов на верную смерть, чтобы избежать упреков в лишних потерях русских красногвардейцев. И он сам сознательно предупредил об этом перед боем своих бойцов. Но он не хотел обреченности. Надо продержаться до вечера, потом оторваться от белых. Но отходить к вокзалу бесполезно: там не останется ни паровоза, ни вагонов. Перед разделением отряда он успел договориться с Золтаном, что если удастся оторваться хотя бы части отрядов, то надо уходить в направлении Алейской.
   Гросс знал, что в Алейской красные простоят не одни сутки. Люди деморализованы, командиры потеряли авторитет, ревком выпустил власть из своих рук. В Алейской соберутся не отряды Красной Армии, а неуправляемая орда вооруженных, озлобленных людей в военной форме, готовых выместить свою злость за горечь поражения, за неумелое и неумное руководство на ком угодно. Понадобится много времени, чтобы вновь организовать эту толпу и выработать более-менее разумный план дальнейших действий. Все это займет не меньше недели. За это время уцелевшие интернационалисты обязательно доберутся до Алейской. А белые после победы в  городе тоже не сразу смогут продолжать преследование.
   Теперь оставалось только продержаться до темноты, а в темноте отрываться от врага. Но до темноты еще очень далеко.
   — Будем держаться.
   Он с горечью прикинул, что в его отряде остались боеспособными не больше тридцати человек. Еще он успел подумать, что надо все-таки послать связного к Золтану,— и тут страшный удар в живот и нестерпимая острая боль швырнули его на песок.
   Белые еще два раза поднимались в атаку и оба раза откатывались под прикрытие кустов. Горстка оставшихся в живых мадьяр залегла возле уцелевшего пулемета на левом скате холма. Все настороженно ждали новой атаки. Сюда, к пулемету перенесли умирающего Гросса, который то терял сознание, то почти беззвучно шептал, что надо держаться до темноты, а потом отходить в направлении Алейской. Рядом с ним лежал Иштван Тоби с простреленной выше колена правой ногой, крепко прижимая к себе винтовку Жигмонта. Под беспощадными лучами послеполуденного солнца мучительно хотелось пить. Иштван посмотрел на часы командира.
   — Ребята! — хрипло крикнул он.— Нам осталось всего часа четыре продержаться! Мы их держим уже десять часов. Осталась всего ерунда! Здорово, а?
   — Уж куда как здорово, — буркнул старый Ференц, лежавший справа от него. Ференцу было не меньше сорока, и он прославился постоянным брюзжанием.— Хотел бы я знать, смотались русские или все еще толкутся там, на вокзале?
   — А тебе не все равно, дядя Ференц? Лежишь себе на боку под солнышком, в ус не дуешь. Тебе бы сюда еще молодуху, а?
   — Ты глупый сын глупых родителей, — обозлился Ференц.— И дети твои будут глупыми, И внуки...
   — А племянники? — ехидно поинтересовался кто-то.
   — И племянники! — отрезал Ференц. — Я к тому, что если русские ушли, то нам тут больше нечего делать. Надо уходить.
   — А нас куда? — Иштван выразительно похлопал себя по обмотанной тряпьем раненой ноге.
   — Тебя за твой язык стоило бы тут оставить. Четверо могут бегом нести одного раненого.
Ференц не договорил. Ударила длинная пулеметная очередь, за ней вторая, третья. Из кустов уже в который раз выскочили белочехи и бросились на холм. Началась новая атака. Иштван понимал, что она, скорее всего, будет для него последней.
   Он тщательно целился и мягко спускал курок. Стрелял он только тогда, когда был уверен, что не промажет: у него оставалось всего две обоймы, десять патронов.
В разгар атаки смолк последний пулемет интернационалистов. Белочехи, начавшие было пятиться, снова полезли на холм.
   — Ну, прощай, моя Стефанка,— подумал Иштван, выбирая очередную цель, в казеннике был последний патрон. И вдруг что-то раскаленное ударило его сзади в шею. Он ткнулся лицом в песок и потерял сознание.
   Увлеченные боем, мадьяры не заметили, как сзади на них навалились белогвардейцы. Это был тот самый русский батальон, который часа два назад ушел в обход их позиций.
Все было кончено в несколько минут. К белогвардейским командирам, обер-лейтенанту Голичеку и капитану Краскову подвели троих пленных Это было все, что осталось от отряда интернационалистов Оскара Гросса. В середине стоял рослый, широкоплечий молодой мадьяр с перевязанной ногой. Рукава его гимнастерки были оторваны, шея и грудь обильно залиты кровью. Он стоял, навалившись на здоровую ногу, и почти держал на руках невысокого худощавого мадьяра, зажимавшего руками окровавленный живот. Третий мадьяр со страшным, разбитым лицом, как слепой держался за рослого.
   Красков и Голичек с интересом рассматривали пленных.
   — Так что, ваше благородие, что с ими делать?— обратился к Краскову старший конвойный.
   — Большевики? — спокойно спросил Красков.
   Молодой мадьяр бешено посмотрел на него, повернулся к обер-лейтенанту и хрипло крикнул что-то на ломаном немецком. Красков разобрал «продажная шлюха», «наши прикончат»..
    — Они нужны вам? — обратился Красков к обер-лейтенанту, иронически улыбаясь.
Посиневший от злости Голичек что-то просипел и отрицательно покачал головой. Красков повернулся к конвоирам.
   — Кончайте, ребята, благословясь,— дал он привычную команду.
Конвоиры перехватили винтовки поудобнее и взмахнули штыками.
   — А они свое дело сделали,— буркнул Красков, спускаясь с Голичеком с холма в сторону вокзала.— Красные угнали последний паровоз.


                НА ТРАССЕ АЭРОФЛОТА

   Жуков закончил все дела в министерстве и возвращался в Новоедунов. Он хмуро сидел в аэрофлотском автобусе и ждал, когда их, наконец, отправят в Домодедово. Рейс задержался на сутки, а в портфеле Жукова лежало письмо с визой министра, от которой зависела премия предприятию за первый квартал.
   У автобуса потерянно бродили по утоптанному снегу граждане авиапассажиры, ошалевшие от суточного сидения в переполненном зале центрального аэровокзала. Бесцельно блуждающий взгляд Жукова задержался на примелькавшейся ему парочке: высокий, рыжеватый парень и очаровательная блондинка. Этих задержка рейса не беспокоила. Почти все двадцать четыре часа они просидели, тесно прижавшись друг к другу, в зале неподалеку от Жукова. Сейчас они держались за руки и млели, не сводя друг с друга глаз.
   Жуков невольно усмехнулся. В суровые годы его юности подобное проявление интимных чувств было просто невозможным, считалось нарушением общественного порядка. Времена меняются. Молодежь обнимается и целуется на виду у всех, и это стало уже приличным. Если сделать им замечание, они посмотрят на тебя, как на помешанного.
   Жуков попытался определить, кто из парочки уезжает, а кто провожает. Нетрудный анализ подсказал, что уезжает блондинка. Парень был одет слишком легко для Сибири, а у их ног лежала груда мелкой клади, количество и внешний вид которой безошибочно указывали на принадлежность женщине: мужчина никогда не наберет столько мелких вещей, он обязательно упакует вещи вместе.
   В автобусе появилась стюардесса, объявила посадку. Жуков уже с любопытством смотрел на парочку: не ошибся ли он в своем анализе? Нет, все в порядке: блондинка торопливо собирала свои сумочки, пакеты, картонки, а парень растерянно стоял рядом, даже не пытаясь помочь. Когда блондинка выпрямилась, парень как-то судорожно обнял ее, они несколько раз торопливо поцеловались. Блондинка, увешанная кладью, побежала к автобусу, оборачиваясь и что-то на ходу крича парню.
   — Я люблю тебя!— скорее догадался, чем расслышал Жуков.
   Блондинка вошла в автобус. Она была прекрасна, как сказочная принцесса, в жизни таких обычно не бывает. У Жукова потеплело на душе. Может, зря мы ругаем нашу молодежь? Мы считаем ее легкомысленной, неспособной на глубокие чувства. Но вот, пожалуйста: для этой парочки разлука — явно тяжелая драма. Парень стоит весь потерянный, девушка плачет. Значит, по-настоящему любят друг друга.
   С возрастающей симпатией Жуков посмотрел на блондинку. Она сидела неподалеку. Придерживая локтями наваленную на колени груду вещей, она смотрелась в зеркальце, приводя в порядок попорченную слезами косметику. Жуков добродушно усмехнулся: современная молодежь верна себе. Даже в такой драматический момент девушка не забывает о своей внешности.
   Как большинство людей за сорок, Жуков считал себя психологом, но сейчас не мог даже приблизительно определить, кто эта блондинка. Сравнительно недавно можно было по внешнему виду точно определить и положение человека, и его возраст, даже профессию и место жительства, хотя бы приблизительно: Москва, Сибирь, Украина, Кавказ... Сейчас все переменилось. Ни одежда, ни манера держаться, ни лексика — ничто не дает зацепки. Провинциалки одеваются, как московские модницы. Замужние молодые женщины нещадно используют косметику и делаются похожими на глупеньких школьниц. Люди науки, инженеры одеваются скромнее, чем развязные молодые люди без определенных занятий.
   Автобус подошел к самолету. Жуков хорошо усвоил аэрофлотские порядки и постарался занять место поближе к трапу. Он привык к тому, что посадка идет «на свободные места» независимо от указанных в билете,– как в трамвае,– и проник в самолет сразу вслед за женщинами с детьми, чтобы занять место, где можно вытянуть длинные ноги в неимоверно тесном «коммерческом» варианте ИЛ-18. Пристегивая ремень, Жуков подтрунивал над собой: где оно, былое рыцарство? Увы, рыцарство вытеснил застарелый полиартрит.
   Жуков прислонился к борту и попытался поскорее задремать, все-таки сутки он провел почти без сна. Тем более в долгом рейсе бдительные стражи порядков Аэрофлота тоже не дадут поспать. С упорством, достойным лучшего применения, они через каждые двадцать-тридцать минут будут громогласно информировать пассажиров об обязанностях пассажиров, сообщать любознательным о местонахождении туалета, о городах, над которыми пролетает самолет, о высоте и скорости полета, о температуре за бортом. Особенно умиляло последнее, как будто пассажиры только и думали о прогулке на высоте десяти километров. Будут предлагать прохладительные напитки, как они называют эту остро пахнущую фруктовой эссенцией липкую жидкость. Ну, а проспать легкий аэрофлотский ужин было непростительно самому.
   Дремал он недолго. Из неглубокого сна его грубо вырвал свежий, молодой голос стюардессы. Вооруженная мощным усилителем, милая девушка радостно докладывала сонным пассажирам о том, что температура воздуха за бортом минус 55 градусов.
   — Надо потеплее одеться на прогулку, — сердито пробурчал Жуков, и его сосед засмеялся, оценив шутку.
   После этого Жуков долго не мог уснуть. Он попытался читать, но гудевшая голова не воспринимала даже легкое чтиво. Он раздраженно отложил книгу, огляделся.
Прямо перед ним неутомимо басил мужской голос, ему изредка отвечал мелодичный женский. Жуков неприязненно посмотрел на болтунов. В сидящей впереди пассажирке он узнал давешнюю блондинку. Он невольно заинтересовался. Вдруг тот парень, что провожал ее, не смог вынести разлуки, примчался на такси в Домодедово, купил билет и теперь любящая пара снова вместе? Возможность такой романтической истории взволновала Жукова. Он вытянул шею, разглядывая соседа блондинки. Увы, на широких мужских плечах сидела круглая голова явно кавказского происхождения. А замысловатая прическа блондинки доверчиво прислонялась к надежному плечу попутчика.
   Жукову стало обидно. Век романтических глупостей давно минул. Таковы современные девицы. Не остыв от поцелуев одного, они нежно прислоняют головку к плечу случайного встречного. Но он тут же оборвал свое недовольство. Ему-то что? Девушка пережила тяжелую разлуку, девушка устала за сутки ожидания. Почему бы ей не рассеяться немного в легком разговоре с приятным молодым человеком?
   Периодически погружаясь в неглубокую дрему и резко выпадая из нее от разрывающих уши звуков бортового динамика, Жуков замечал, что со временем отношения впереди сидящей парочки становятся все более доверительными. Когда он последний раз погружался в забытье, головка блондинки уютно покоилась на плече соседа, крепкая рука кавказца уверенно обнимала хрупкие плечи красавицы. Жукову это было безразлично. Он хотел спать.
   В свой город они прилетели под утро. Жукову оставалось преодолеть последние тридцать километров до дома. Самолет прибыл с большим опозданием. В это послеполуночное время рейсового автобуса не было. Не было и такси. Жуков мог бы позвонить диспетчеру, вызвать служебный автобус, но пока диспетчер дозвонится до гаража, пока автобус доберется до аэропорта...
   Жуков решил поискать попутную машину. Он оглядел площадь в надежде встретить кого-то из знакомых. Знакомых не было, зато он снова увидел примелькавшуюся ему блондинку, о которой уже сумел забыть. Блондинку встречал симпатичный и энергичный молодой человек. Они увлеченно целовались, а рядом с ними стоял кавказец, держа в руках обильную кладь блондинки. На лице у кавказца было сложное выражение. Он медленно ссыпал на асфальт обильную кладь своей неверной попутчицы и растворился в темноте.
   На площади перед аэропортом стояло несколько легковых машин, и Жуков направился к ним. Он прошелся вдоль стоянки, разглядывая номерные знаки. Знакомых не было. Машины одна за другой разъезжались. Осталась одинокая темная «Лада». На всякий случай Жуков расположился рядом, поставил портфель на снег, закурил.
   Ждать пришлось довольно долго. Наконец, из аэровокзала вышли двое и направились к «Ладе». Жуков принял готовность номер один. Когда пара приблизилась, Жуков узнал все ту же порядком надоевшую ему блондинку и ее встречающего.
   — Слава Богу, наконец-то дамочка добралась до мужа, — насмешливо подумал Жуков.
Мужчина отпер дверцы, блондинка вспорхнула на переднее сиденье. Мужчина принялся укладывать ее многочисленную кладь в багажник. Жуков приблизился.
   — Прошу прощения,— осторожно начал он.— До центра не подбросите?
Мужчина молча занимался своим делом.
   —Автобусов теперь до утра не будет, и такси нет...— пожаловался Жуков, уже не надеясь на успех своего предприятия.
   Молодой мужчина посмотрел на него, оглядел площадь. Ни пассажиров, ни машин больше не было.
   — Садитесь,— не очень любезно разрешил он.
   Машина мчалась по темной дороге. Жуков тихо сидел на заднем сиденье, скромно забившись в угол. Ему было неудобно. Муж встретил жену. Им есть о чем поговорить, а тут за спиной торчит чужой дядька. В то же время Жукову было немного жаль этого незнакомого ему мужчину. Не повезло бедняге с женой. Видно, она еще из тех... И ведь ничего: прижимается к мужу как ни в чем ни бывало.
   Когда въехали в город, водитель негромко спросил блондинку.
   — Ты домой или ко мне?
   Жуков навострил уши: получалась совсем интересная картина. Блондинка без раздумий ответила:
   — Давай к тебе. Сережка ведь не знает, что я приехала. Телеграмму я дала только тебе. А вечером отвезешь меня домой.
   Жукову вдруг стало нестерпимо смешно. Он издал звук, похожий на хрюканье, зажал рот руками. Водитель удивленно покосился на него. Стараясь говорить нормальным голосом, Жуков попросил:
   — Высадите меня здесь, пожалуйста.— И снова хрюкнул.
   Машина умчалась. Жуков стоял на пустынной улице и хохотал.  Обессилев от смеха, он посмотрел на часы и перестал веселиться: трамваи пойдут только через час..

.
                ДОРОЖНОТРАНСПОРЬНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ

   Снег на улице был накатан до зеркального блеска, и Громов вел машину на третьей передаче.
   — Останови здесь, — сказала Вера, — я хлеба куплю.
Громов осторожно притормозил. «Москвич» все-таки занесло, и он остановился, уткнувшись носом в груду смерзшегося снега у тротуара. Впереди у перекрестка маячил постовой с ослепительно белой портупеей на черном полушубке, он осуждающе покачал головой, но остался на месте.
   — Осторожно, — сердито сказала Вера.
   — Скользко...
   Вера ушла в магазин. Громов поставил машину аккуратнее, выключил двигатель, опустил стекло, закурил. Опять нахлынули мысли о завтрашней оперативке у директора. Трудная для него будет оперативка. Цех не выполняет декабрьский план и теперь, кажется, уже не выполнит. А значит, горит план всего года. Чертов бездельник этот Воронин. Уже который раз подводит. Гнать бы его поганой метлой, да где взять другого механика цеха на такую зарплату. А этот — великий общественник. Все бы ему упорядочивать очередь на холодильники да на ковры.
   Сильный удар швырнул машину вперед. Сзади брызнул сноп удивительно белых осколков. Спинка сиденья с треском подломилась, и Громов упал на спину, сильно ударившись ногами о панель. Он удивился множеству одновременно промелькнувших мыслей и впечатлений.
   Мимо промчалось такси, значит, это таксист его долбанул, прохожие на тротуаре застыли в нелепых позах, опять машина разбита, опять неизвестно где добывать запчасти, договариваться о ремонте, унижаться перед хапугами с автостанции, чтобы поскорее сделали ремонт, чертовы таксисты, носятся как угорелые, выколачивают деньгу, пять лет назад уже было такое, на него точно так же сзади налетел молоковоз, тогда водитель умолял не говорить его жене, что в кабине с ним была женщина, а теперь таксист удрал, может, постовой заметил номер, а тогда Вера тоже ушла в магазин, вечно она находит место, где остановиться, и когда в городе будут приличные дороги, куда смотрит ГАИ, только и знают, что останавливают и придираются ко всякой ерунде, нет бы следить за состоянием дорог, на этот раз удар сильнее, даже спинка подломилась, цела ли шея, что-то очень больно...
   Громов, ухватившись за руль, с трудом сел. Как раз вовремя: машина почти докатилась до перекрестка, а это метров пятьдесят. Здорово таксист его поддал.
   Он выбрался из машины, осмотрел ее, сердце сжалось: вся задняя часть «Москвича» превратилась в груду безобразно сплющенной жести, с которой свисали рваные лоскуты белой краски. Вся улица сзади была усеяна разноцветными осколками стекла. Метрах в десяти позади к тротуару приткнулась «Волга» с изуродованным передним крылом. Значит, все-таки не таксист. Громов направился к «Волге», разжигая в себе справедливый гнев. Краем глаза    Громов отметил, что к месту происшествия спешит постовой.
   Громов открыл дверцу «Волги». На него пахнуло густым перегаром, смешанным с табачным дымом. В машине на переднем сиденье странно неподвижно сидели двое мужчин, глядя перед собой застывшими глазами. «Ну вот,— расстроенно подумал Громов. — Пьяные. Что с них сейчас возьмешь? Они, поди, и лыка не вяжут. Конечно, трезвый бы не налетел на стоящую машину».
   —Что будем делать? — спросил Громов, удивляясь и своему спокойствию, и нелепости своего вопроса.
   Мужчины продолжали сидеть неподвижно. У водителя лицо было неестественно белым и каким-то безжизненным. «Не похож на таксиста», — подумал Громов и посмотрел на дверцу. «Шашечек» не было. Громов удивленно взглянул на номер и невольно присвистнул. Номер был с тремя нулями, что в их городе означало принадлежность к очень большому начальству. «Ого, кто-то из большого начальства. Хотя, скорее всего, шофер взял машину шефа на выходные, проветриться».
   — Выйдите, пожалуйста,— сказал он водителю. Водитель очень медленно стал выбираться с сиденья. Рядом с Громовым остановился постовой.
   — Н-да,— сочувственно сказал он. — Не повезло...
   — Вы не знаете, чья это машина?— спросил Громов.
Постовой посмотрел на номерной знак, многозначительно поднял брови и покачал головой. Подбежала Вера. Лицо ее выражало всю гамму охвативших ее чувств.
   — Как это можно!— закричала она в пространство.— Наехать на стоящую машину! Где ее теперь ремонтировать!?
   Громов посмотрел на жену и удивился, как отчетливо видит он это давно знакомое лицо, как заметны на нем самые мелкие морщинки, как ясно выражаются на этом лице обида, злость и горе одновременно.
   — Гражданин, побыстрее,— донесся голос постового.
Водитель вылез, наконец, из машины и встал рядом, неестественно прямой и все такой же безжизненный. От него сильно пахло перегаром.
   — Ваши документы,— вежливо обратился к нему постовой.
Водитель полез за пазуху, но вдруг качнулся, глаза его закатились, он оперся рукой о капот, рука подогнулась, и он сполз на снег. Он неподвижно лежал на снегу, раскинув руки и ноги, с закрытыми глазами.
   «Черт побери,— растерянно подумал Громов. — У него же с сердцем непорядок. Понял мужик, что натворил, перепугался до смерти. «Скорую», что ли, вызвать? Только этого не хватало...»
   И тут у него вдруг прорезался давно разжигаемый справедливый гнев. Он сам пил редко и понемногу и не понимал, как можно садиться за руль в таком состоянии. «Ну как это можно,— молча негодовал он.— Вроде, приличный человек, так нет, потянуло на подвиги. Ему-то что, машина казенная, а тут до лета прокувыркуешься. Да и какая машина после ремонта?»
Громов неприязненно смотрел на виновника аварии и вдруг устыдился своего справедливого гнева. Лежащий не подавал признаков жизни. Лицо его понемногу становилось желтым, как у мертвого.
   — Да жив ли он? — вырвалось у него.
   Постовой попытался приподнять лежащего. Тот не шевелился. Громов тоже наклонился помочь, уловил слабое дыхание, уж очень силен был запах алкоголя. «Жив»,— облегченно подумал он, и его снова охватило негодование. Он огляделся, чтобы отвлечься от забушевавшей злости. К его неудовольствию, возле «Москвича» собралась довольно большая толпа любознательных граждан. Разбитый кузов облепили мальчишки. Очевидцы увлеченно разъясняли непосвященным детали происшествия. Из проезжающих мимо машин высовывались лица с горящими от любопытства глазами. «Завтра весь завод будет судачить».— поморщившись от досады, подумал Громов.
   — Давайте перенесем его в машину, — предложил постовой. Они подняли лежащего и уложили его на заднее сиденье «Волги». Только тут из «Волги» выбрался второй мужчина.
   — Ну что, будем ГАИ вызывать, — полувопросительно сказал постовой.
   — Зачем ГАИ?— проникновенным голосом сказал второй мужчина.— Завтра машина будет лучше новенькой! Слово джентльмена!
   — Простите,— перебил его Громов,— а чья это машина? Кто хозяин?
   — Да это неважно,— доверительно ответствовал второй, — завтра машина будет готова! Даю слово джентльмена!
   Громов тоже не хотел связываться с ГАИ,— еще неизвестно, чья это машина, и чем может закончиться эта история. Он очень хотел верить бойкому мужичку, и на мгновенье ему показалось, что этот человек сдержит свое обещание, и завтра «Москвич» будет лучше новенького. Но он тут же вспомнил, как пять лет назад почти теми же словами его убеждал водитель молоковоза, и что тогда ремонт затянулся на полгода, а качество ремонта было такое, что он стыдился ездить на битой машине.
   Он внимательно посмотрел на бойкого мужчину. Вид «джентльмена» не внушал ни малейшего доверия. Это был типичный пройдоха из приближенных к большому начальству, вроде его механика цеха. Такие обещают золотые горы, лишь бы в данный момент увильнуть от ответственности, а когда им напоминают об их обещаниях, искренне удивляются.
   С другой стороны, «Волга» явно персональная, с многозначительным номером с тремя нулями, хозяин ее, конечно, влиятельное лицо в городе, он сможет быстро организовать качественный ремонт. Этот «джентльмен», конечно же, шофер, взял машину на выходные, возможно, без спросу, а теперь страшно трусит. Если его сейчас отпустить,— потом поминай, как звали, такой вывернется, и его ничем не прижмешь.
   — Вызывайте ГАИ,— сказал он постовому и почувствовал, что его голос звучит неуверенно. У постового тоже, видимо, были сомнения. Он в раздумье покачал головой, потом сказал:
   — Тут в магазине телефон, пойду позвоню.
   — Я с вами,— мгновенно отреагировал «джентльмен».
Они удалились. Вокруг «Москвича» клубились мальчишки. Любознательные взрослые почти все разошлись. Водитель «Волги» по-прежнему неподвижно лежал на заднем сиденье. Громов почувствовал одновременно и жалость, и злость. «Кто же это?— думал он.— Лицо властное, интеллигентное, не то что у «джентльмена». Такое бывает только у крупных руководителей».
   Тут он вспомнил, как в подобной ситуации один его знакомый нашел выход из трудного положения. Знакомый уверял, что он не стал связываться с ГАИ,— они, мол, конечно, будут отмывать начальство,— а забрал у виновника аварии права и вернул их только когда тот принес ему деньги, которых с лихвой хватило на ремонт. «Может, и мне так сделать?»,— подумал Громов и открыл заднюю дверцу «Волги». Лежащий глядел на него с выражением полной беспомощности.
   — Как вы себя чувствуете?— спросил Громов.
   Человек прикрыл глаза, потом снова открыл их. Лицо его было сейчас не таким желтым, а приняло голубоватый оттенок. Вид у него был такой жалкий, что на него не хотелось смотреть. Громов раздраженно захлопнул дверцу и пошел к своему «Москвичу».
   Постовой и «джентльмен» задержались надолго. Громов понял, что зря отпустил их вместе. Этот пройдоха охмурит мальчишку-постового. Наконец, постовой вышел из магазина, рядом с ним важно вышагивал «джентльмен». Когда они подошли, на лице постового было выражения сильного смущения.
   — Сейчас приедет дежурная группа,— сухо сказал он.
«Джентльмен» уселся в «Волгу». Вера давно сидела с мрачным видом в «Москвиче». Громов заглянул в салон. Все покупки, все мелкие вещи, которые скапливаются в машине годами, смешались в хаотичную мозаику на полу. Подошел постовой. Он смотрел на Громова настороженно.
   — Еще когда вы затормозили,— неожиданно сказал он казенным тоном,— я подумал, что может быть авария. Уж очень опасное место, вашу машину так занесло...
Громову стало нехорошо, Значит, «джентльмен» обработал-таки постового. Запугал его высоким чином хозяина.
   — Вы не узнали, кто хозяин машины? — сухо спросил он.
   — Приедет ГАИ — разберутся...— туманно ответил тот.
Наконец, подкатил желто-синий «Рафик». Из него высыпались сотрудники ГАИ. Среди них был мужчина в штатском. Он сразу же подошел к Громову.
   — Ваша машина?— кивнул он на изувеченный «Москвич».
   — Увы...
   — Надо поговорить,— сказал штатский и направился в ближайший двор. По его манерам было заметно, что он занимает ответственный пост. Громов пошел за ним. Во дворе штатский остановился, подождал Громова, улыбнулся, протянул руку.
   — Панков, завотделом горисполкома.
   — Громов, начальник цеха химзавода.
На лице Панкова мелькнуло нечто вроде сочувствия.
   — Не хотелось бы поднимать шума...— Панков выжидательно смотрел на Громова.
   — Мне тоже.— усмехнулся Громов.
   — Машину вам быстро восстановят,— начал было Панков, но в это время подошла Вера, и он замолчал.
   — Это моя жена,— успокоил его Громов.— Вера, это — товарищ Панков из горисполкома.
   — Нам однажды уже ремонтировали машину,— сказала Вера, улыбаясь.— После этого мы ее еле продали.
   Громов сделал жене страшные глаза: не мешай мужскому разговору.
   — Мы не будем иметь никаких претензий.— сказал он Панкову,— если нам быстро и качественно восстановят машину.
   — Договорились,— облегченно улыбнулся Панков.— Вы сможете завтра утром зайти в горисполком, в двести четвертую комнату?
   Громов задумался. Завтра с утра тяжелая оперативка у директора. Ему позарез надо быть на ней. С другой стороны, Панков не из тех, кто будет ждать. Ладно, придется идти к Панкову. На оперативку он отправит Шмыгину, она справится. А сегодня надо позвонить главному, он поймет.
   — Хорошо, я подойду к девяти.
   — Вот и договорились.— Панков совсем дружелюбно протянул ему руку. Громов пожал ее, и они вместе направились к месту аварии. Там кипела бурная деятельность. Сотрудники ГАИ суетились с рулетками, фотографировали. Панков что-то коротко сказал «джентльмену», тот испуганно заморгал глазами. Панков подошел к майору ГАИ, о чем-то поговорил с ним. Потом он сел в черную «Волгу», которая подъехала, пока они разговаривали во дворе, и уехал.
    Сотрудник ГАИ довольно небрежно попросил Громова отойти в сторону, он мешал фотографировать. «Джентльмен» усиленно суетился среди сотрудников в форме.
Громов сел на свое сиденье. Сидеть было неудобно, спинка не поднималась. Он завел двигатель. К нему тут же подошел старший лейтенант.
   — Ваши документы.
Громов снова вылез из машины, подал документы. Старший лейтенант внимательно просмотрел их, удостоверение положил в карман полушубка, остальные вернул Громову.
   — А права? — удивился Громов.
   — Не права, а удостоверение на право вождения,— назидательно проговорил старший лейтенант.— Вы его получите в инспекции.
   — Это почему?— насторожился Громов. Ехать через весь город на разбитой машине ему не хотелось. Да и вообще это пахло нехорошим.
   — Вы участник аварии,— пожал плечами старший лейтенант.
   — Я прошу вас вернуть удостоверение. Вы не имеете права отбирать его. Я ничего не нарушил.
   Гаишник не отреагировал Он повернулся и зашагал к своим коллегам. Громов пошел за ним. Сотрудники ГАИ уже закончили свою работу и усаживались в «Рафик». За рулем покалеченной «Волги» устраивался плотный старшина.
   «Сейчас разъедутся, потом доказывай, что ты не верблюд,— не в шутку испугался Громов.— Да, видно, хозяин «Волги» — большой человек, а доброжелательный Панков, чтобы подстраховаться, проинструктировал гаишников, мол, прижмите пострадавшего, чтобы не выступал». Громов всерьез рассердился.
   — Прошу вернуть мое удостоверение.— накаленно обратился он к старшему лейтенанту.
   —Я уже сказал,—вы сейчас проедете в ГАИ и там получите его.
   — Кто у вас тут старший?
    — Майор.
   — Где он?.
   — В «Рафике».
   — Как его фамилия?
   — Он вам сам скажет.
   — А как ваша фамилия?
Старший лейтенант замялся.
   — Я — оперативный дежурный по городу. Я не хочу быть крайним.
Его ответы совсем разозлили Громова. Вполне может получиться, что его же и выставят виновником аварии. Останешься и без машины, и без прав.
   В «Рафике» сидели человек пять в форме. Один из них, майор, диктовал, двое других быстро писали. Когда Громов влез в «Рафик», майор закончил диктовку, взял исписанные листы и погрузился в чтение. Громов уселся на длинное сиденье, сердито потеснив кого-то.
   — Вам что? — весьма нелюбезно спросил его майор.
   — Мне нужен старший.
   — Я старший.
   — Мне непонятно, что происходит. — Громов увидел в окошко, что разбитая «Волга» уже отъезжает.— Мою машину разбил пьяный водитель. Меня никто ни о чем не удосужился спросить, виновника вы отпустили, а меня вынуждают ехать в ГАИ, да еще отобрали права. В чем дело?
   Майор недовольно взглянул на старшего лейтенанта. В его взгляде была укоризна подчиненному: что же это ты, братец, не смог успокоить этого нахала? Старший лейтенант опять пожал плечами и произнес уже знакомую фразу:
   — Я не хочу быть крайним.
Майор повернулся к Громову.
   — Проедем в ГАИ, там разберемся.
   Громов мгновение молчал, чтобы не поддаться ненужному сейчас раздражению, потом твердо сказал:
    — Я требую, чтобы вы немедленно задержали виновника аварии, провели на месте экспертизу на опьянение. И требую ознакомить меня с вашим протоколом Сейчас, на месте, пока есть свидетели.
    Сотрудники ГАИ переглянулись. Громов понял, что попал на «горячую точку».
   — Прошу ознакомить меня с протоколом. Я должен знать, кто виновник аварии.
Гаишники продолжали молчать. Чувствовалось, что они в сильном затруднении. Он решил развивать успех.
    — Мы с товарищем Панковым договорились, что мне быстро отремонтируют машину, и никто не будет поднимать шума,— доверительным тоном разъяснил он майору, напирая на слово «никто».
Майор колебался, он хотел что-то сказать, но не решался.
  — Никто не будет поднимать шума, — как можно более убедительно повторил Громов.
Майор вздохнул. Сначала с недоверием, потом с облегчением.
   — Отдай ему удостоверение.— сказал он старшему лейтенанту.
Лейтенант вытащил удостоверение из кармана, но отдавать не спешил.
   — Я не хочу быть крайним.— в третий раз повторил он.
   — Отдай, — поморщился майор.
Громов понадежнее уложил права в карман, вылез из «Рафика». Ему очень хотелось кое-что сказать на прощанье сотрудникам ГАИ, но он подавил это справедливое, но очень вредное желание.
   Не заезжая домой, он отогнал разбитую машину в гараж.
Ночью болела шея, видно, он растянул мышцу при ударе. Ныли ушибленные о панель ноги. И еще его одолевали сомнения.
   Обычное ДТП, дорожно-транспортное происшествие, без жертв, слава Богу. Но почему от этого осталось такое неприятное чувство чего-то нечистоплотного? Почему он сам отказался от обычного, официального расследования? Испугался возможных неприятных неожиданностей в ГАИ? А неожиданности, видимо, уже были запланированы в протоколе ГАИ, который ему так и не показал майор. Но ведь он ни в чем не виноват, наоборот, он пострадавший. Можно даже получить справку от врачей по поводу менее тяжких телесных повреждений. Почему же так противно, как будто с ног до головы измазался в дерьме?
   А, собственно, что плохого он сделал? Завтра пойдет к Панкову, тот быстро организует ремонт, не будет никакого шума. Никому не будет неприятностей. Разве он жаждет отмщения тому бедолаге с больным сердцем? Почему же не проходит это чувство отвратительной нечистоплотности?
   Жалко машину? Ее восстановят. Обидно за наглое отношение гаишников? Чего не бывает в жизни. Или он боится, что Панков обманет его? Нет, он верит Панкову.
   Утром, не выспавшийся и мрачный, он подъехал к горисполкому, скромно развернул «Москвич» помятым задом к стене и поднялся на второй этаж. В комнате 204 из-за стола навстречу ему поднялся улыбающийся Панков. Улыбка его выражала сложный комплекс чувств. В ней были доброжелательность и настороженность, смущение и недоверие.
   — Как настроение?— спросил Панков, протягивая руку.
Громова вдруг охватило желание сказать Панкову, чтобы он не беспокоился, что он сейчас поедет в ГАИ и потребует оформить все надлежащим порядком. Он глубоко вздохнул и сказал:
   — Настроение бодрое, спасибо.
Посмеялись, поговорили о городских новостях, о погоде, о том, что сейчас все смешалось, как в доме Облонских: зима уже сколько лет необычно мягкая для Сибири, а лета стоят прохладные.
   — Вы пригнали машину?— спросил, наконец, Панков.
   — Да,— сказал Громов и вдруг стал противен сам себе. Он хотел сказать совсем не то, но ничего не мог поделать, как будто его действиями руководил кто-то другой.— Я оставлю вам машину и ключи, а через недельку заберу и то, и другое.
    — Да, конечно,— в глазах Панкова мелькнула озабоченность.—  Я уже направил человека на автостанцию. Думаю, к концу недели они справятся. Кстати, техпаспорт у вас с собой?
   — Все мое ношу с собой,— улыбнулся Громов и протянул ему паспорт на «Москвич».
   — Вот, собственно, и все...— задумчиво сказал Панков. — Когда машина будет готова, я позвоню вам. А вы уж извините нас за такую непрятность.
   — Ну, что вы,— улыбнулся Громов.— Всякое бывает.
Когда он спускался по лестнице, ему в голову пришла мысль, что сейчас у него нет ни машины, ни ключей от нее, ни техпаспорта. «Тебе же дали слово «джентльмена»,— хмуро улыбнулся он своим мыслям. Ощущение чего-то грязного не покидало его.
   Через неделю полностью отремонтированный и свежеокрашенный «Москвич» стоял в гараже.


                ДУБЛЕНКА

   — Я хочу дубленку. Мне нужна дубленка.— Алла выговаривала слова медленно и тщательно. Так говорила она, если речь шла об очень важном.
   — Сейчас у меня нет денег. — Виталий пожал плечами и, считая разговор оконченным, снова уткнулся в развороченную приставку для цветомузыки.
    Алла не считала разговор оконченным. Секунду подумав, она уронила ложки в раковину, бессильно опустила плечи и тихо-тихо сказала печальным голосом:
   — Ты меня не любишь.
Виталий заморгал глазами, но промолчал. У Аллы задрожали плечи. Виталий вскочил, опрокинул табуретку, подбежал к ней, повернул лицом к себе, крепко обнял. По прекрасному лицу Аллы катились крупные слезы.
   — Ты не любишь меня,— голос ее прерывался от обиды.
   — Любимая, ну что ты. Не плачь...— растерянно бормотал Виталий.
Алла гордо подавила рыдания. Широко раскрыв залитые слезами глаза, она смотрела на мужа.
   — Я люблю тебя,— бормотал Виталий, целуя ее мокрые щеки.
   Он поднял Аллу на руки, отнес в спальню, положил на диван-кровать, стал ласкать. Алле было приятно и уютно, но надо было закрепить победу. Ей нужна дубленка. Дубленки были страшным дефицитом, натуральных дубленок в городе было наперечет, даже синтетические считались роскошью. У Аллы была синтетическая дубленка. И вдруг вчера Валентина предложила ей канадскую дубленку, всего за тысячу двести рублей, но у Виталия, видите ли, нет денег. Подумаешь, тысяча двести, почти годовой оклад инженера, ей какое дело.
   — Ты не любишь меня...— в третий раз сказала она,— и глаза ее снова заполнились влагой, губительной для мужчин.
   — Я займу,— сказал Виталий. — А через месяц у меня будут деньги, — и он снова стал целовать свою красавицу-жену.
   — Жить взаймы? — презрительно бросила Алла.
   Виталий успокаивал ее, говорил, что нажмет на заказчика, выдавит из него аванс за два месяца, этого хватит не только на дубленку, что сейчас у него не оказалось денег только потому, что они потратились на югославский гарнитур, Алла прекрасно знает, что подвернулся уникальный случай «оторвать» такой дефицит.
   Алла таяла в его ласках, но мысль ее напряженно работала. Как выйти из этой постоянной нищеты? Конечно, у них большие расходы. Они за четыре года купили двухкомнатную квартиру, машину, мебель, ковры, цветной телевизор, все это из-за дефицита обошлось дороже номинала, свободных денег у них нет.
   Все эти покупки — вклад Виталия в их семейный бюджет. Алла в который раз подумала, что кроме своей красоты и диплома инженера она ничего не принесла в их маленькую семью. Может быть, женщине и не стоит думать о материальной стороне жизни, это обязанность мужчины, но все-таки быть в полной материальной зависимости от мужа — унизительно. А еще говорят о равноправии.
   Алла вздохнула. Ее зарплата старшего инженера — сто шестьдесят рублей. Это не деньги. Правда, сейчас у нее была возможность хорошего заработка. Не совсем законного, даже, пожалуй, совсем незаконного, но можно сделать так, что об этом никто не узнает. Видно, придется пойти на это. В конце—концов, она не виновата, что труд инженера в нашей стране ценится так низко. В наш век дефицита женщине приходится заниматься и такими делами.
И вдруг ей стало страшно. Что если тайное станет явным? Она даже вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки. Она должно продумать и организовать все так, чтобы никто не смог «прискребаться». Алла двумя руками повернула к себе голову мужа.
   — Дорогой, ты можешь найти хорошего обувщика?
Виталий бережно выпустил жену из объятий и сел. Обращение «дорогой» предполагало серьезный разговор.
   — Эстерин?— осторожно спросил он,
   — Да.
   Эстерином называлась искусственная кожа, выпуск которой должен был вот-вот начаться на химзаводе, где работала Алла. Заводу спускался большой план по выпуску товаров широкого потребления. До сих пор основным «ширпотребом» на заводе была клеенка, но ей затоварились все магазины и базы области и ее окрестностей. Предложение наладить выпуск эстерина вызвало всеобщий интерес. Разработал эстерин Гусев, начальник СКТБ завода. Сейчас готовилось к пуску опытное производство. Полгода назад Гусев подключил к работам по эстерину молодого инженера Аллу Сергеевну Григорьеву, повысил ее до старшего инженера. От основных обязанностей он ее не освободил. Он вел работы с эстерином «на общественных началах», мудро не включая их в план СКТБ.
   За эти полгода Алла успела оформить почти всю необходимую документацию на эстерин. Это было нелегко, но Алла трудностей не боялась. Некоторые документы требовали предварительных исследований эстерина в специализированных организациях. Алла ездила в командировки, договаривалась об исследованиях, «выколачивала» необходимые заключения, справки. Кроме того, каждый документ надо было согласовать со множеством разных инстанций. Алла легко получала эти подписи. Благодаря эстерину и своей настойчивости, она освоилась в своем министерстве, в десятке солидных организаций. Ей нравилось вращаться в таких сферах.
   Оформление документации шло довольно легко, потому что Алла была деловита, красива и умела производить впечатление на должностных лиц, которые были обычными мужчинами.
Ей уже давно пришла в голову мысль, что пока эстерин не пошел в массовое производство, изделия из него будет расхватывать. Гусев умница, здорово придумал, эстерин по виду не отличался от натуральной замши. Сшить из эстерина небольшую партию курток или сапожек не составило бы труда. Необходимый для этого эстерин можно было вывезти с завода, для этого у Аллы были нужные связи. Как раз недавно она по заданию Гусева договорилась с одним из московских заводов по наработке пробной партии. Но этот эстерин Гусев предназначал для испытаний и экспертиз, он запрещал даже заикаться о наработке опытных партий каких-либо изделий. Придется обходиться без него. Это даже лучше, не надо будет делиться.
Замшевые сапожки можно будет продать по 180-200 рублей, куртки — по 400-500. У Аллы даже кружилась голова, когда она думала об открывающихся возможностях. Но ее сдерживали две серьезные причины.
   Во-первых, это не очень чистоплотно. А во-вторых, ей нравился Гусев. Умный, красивый, еще совсем не старый мужчина средних лет, единственный на заводе кандидат наук. Алла иногда ловила на себе его задумчивый взгляд, и понимала, что задумчивость эта вызвана не деловыми качествами старшего инженера Григорьевой. Оттенки мужских взглядов она прекрасно различала.
   Вначале Алла была просто благодарна Гусеву за интересную работу, которая позволила ей войти в деловой мир отрасли, а потом... потом она влюбилась, как девчонка. А ведь если поднимется шум из-за «утечки» эстерина, то отвечать придется именно Гусеву.
Но, в конце-концов, любовь — любовью, а жить-то надо. У нее должна быть дубленка. У нее должны быть свободные деньги. Алла решительно прервала затянувшееся молчание.
   — Дорогой, ты не забыл обо мне?
   — Я думаю,— сосредоточенно ответил муж.— Сколько эстерина ты достанешь?
   — Я думаю, пар на двести-триста сапожек.
   — А может, куртки или дубленки?
   — Нет. Если мы будем продавать дубленки, то все подумают, что у меня дубленка тоже из эстерина.
   — Ладно, сапожки, так сапожки. А когда?
   — Чем скорее мы разделаемся с этим делом, тем лучше.
   — Это я понимаю. Двести-триста пар... Но ведь сапожник потребует половину?
   — Куда деваться, — пожала точеными плечами Алла. — Все равно без него не обойтись. Да и так нам выйдет тысяч десять-пятнадцать. Больше и не надо, жадность фраера сгубила.
   — А может, не надо? — вдруг спросил Виталий. — Что, если кто-нибудь накапает?
   — Тогда дело будет плохо. С эстерином работаю пока только я.
   — А этот Гусев?
Алла заранее обдумала этот вопрос и у нее был готов ответ. Можно было, пользуясь безграничным доверием Гусева, спрятаться за его спиной. Но Алле не хотелось подставлять человека, который ей нравился.
   — Гусева лучше не трогать. Он по наивности может навредить.
   — Умница ты моя! — Виталий снова обнял Аллу, начал ласкать, но она решительно высвободилась.
   — Мне надо еще кормить тебя. А ты налаживай музыку, чтоб сегодня была. И завтра займи у Сережки тысячи полторы.
   Алла надела резиновые перчатки, стала чистить картошку. Одновременно она размышляла.
На двести пар сапожек нужно триста метров эстерина. Это полтонны сырья. Сырье надо подготовить и отправить в Москву так, чтобы Гусев ничего не узнал. Не должен он ничего знать и о лишних трехстах метрах эстерина, который наработает московский завод. Придется оформлять официальную заявку на, скажем, пятьдесят метров. Гусеву она всегда докажет, что на заключительные исследования не хватает этих пятидесяти метров. Ну, а превратить пятьдесят метров в триста пятьдесят — ее задача. Главный инженер московского завода давно положил глаз на Аллу Сергеевну. С перевозкой сырья и готового эстерина справится Виталий.    А самое главное — немного изменить окраску и химсостав эстерина, чтобы ни одна экспертиза не доказала, что продукт — эстерин. Это тоже нетрудно, на заводе она оформит изменение технических условий  под предлогом отсутствия нужного сырья. Завод возражать не будет.
   Только бы Гусев ничего не узнал. Милый, доверчивый Гусев, влюбленный и стойкий. Алла невольно усмехнулась. До сих пор Алла ни разу в жизни не терпела поражений в отношениях с мужчинами. А вот Гусев уже полгода не поддается на ее знаки внимания.  Алла прекрасно знала мужчин. Гусев любит ее. Алла неожиданно вздрогнула от охвативших ее чувств.
   Через полгода Алла, вернувшись из очередной командировки, доложила Гусеву о результатах поездки. У нее было отличное настроение. Когда она приехала из Москвы домой, Виталий набросил ей на плечи что-то красивое, легкое, пушистое и теплое. Алла кинулась к зеркалу и чуть не обмерла от радости. Великолепная дубленка! Таких красивых дубленок ей еще не приходилось видеть. Она повисла на муже, горячо целуя его. Сердце ее пело.
   — Канадская! — с гордостью сказал Виталий.— В области достал! Таких больше ни у кого нет.
   Алла до утра не могла успокоиться. Ночью она несколько раз вскакивала с постели, надевала дубленку и вертелась перед зеркалом. В такой дубленке она была неотразима. Огорчало ее только одно: было лето и нельзя было сейчас же выйти в такой прекрасной дубленке на улицу.
   У Аллы был и второй серьезный повод для хорошего настроения. Операция «Э», как они с Виталием называли работу с эстерином, была успешно завершена. Результат превзошел самые смелые ожидания.
   На пороге кабинета Алла обернулась. Она позволила себе сбросить деловую маску и мило улыбнулась Гусеву, послала ему обещающий воздушный поцелуй и исчезла.
Это была третья причина для хорошего настроения. Неприступный, морально стойкий Гусев пал. Но эта причина уже потеряла свою новизну. Алла никогда не успокаивалась на достигнутом.
   А Гусев восторженно смотрел вслед Алле Сергеевне. Какое редкое сочетание ума и красоты! И какой организатор, несмотря на молодость. Практически одна, меньше чем за год оформила всю документацию на производство эстерина, сейчас идет обкатка оборудования. Оборудование тоже добывала она. Алла Сергеевна сумела сделать невозможное. И очень смелая, цельная женщина. Она сама сказала ему о своей любви.
   Гусев прикрыл глаза, на минуту расслабился. Он был счастлив. Как уныла была его жизнь после ухода жены, и как полна она теперь, когда Алла Сергеевна любит его. До сих пор Гусев считал себя неудачником. Он довольно рано выдвинулся в начальники СКТБ, сумел защитить кандидатскую диссертацию, но на этом его успехи кончились. Работал он много, был на хорошем счету у начальства, но как-то так получалось, что он разрабатывал новшества, внедрял их, а лавры доставались другим.
   И с женщинами ему не везло. После того, как жена ушла от него вместе с сыном к другому, ни одна женщина не нравилась ему настолько, что он решился бы связать с ней жизнь. А сейчас его полюбила такая прекрасная женщина.
   Резкий звонок директорского телефона оборвал мечтательное настроение.
Поздним вечером Гусев подогнал свой видавший виды «Москвич» к дальнему выходу из городского парка. Это было место их свиданий с Аллой Сергеевной. Вот-вот подойдет Алла.    Она никогда не опаздывала на свидания. Такая аккуратность умиляла Гусева.
   Из переулка показалась стройная женская фигурка. Гусев присмотрелся. По времени— Алла, но что это на ней? Сегодня выпал первый снег, а Алла Сергеевна всегда на высоте моды. Он присмотрелся и чуть не ахнул. Алла Сергеевна в новой, очень красивой дубленке. Сердце Гусева неприятно сжалось. Молодой, но ранний муж одевает жену так, как Гусев никогда не смог бы. Духи — только из Парижа, не какая-нибудь Сирия. Можно понять, почему Алла Сергеевна стала относиться к Гусеву несколько прохладнее.
   Гусев вышел из машины. Алла Сергеевна подбежала к нему сияющая. На ней была великолепная, элегантная дубленка, явно натуральная и явно импортная, отлично сшитая. Алла Сергеевна легонько обняла Гусева, тот почтительно поцеловал ей руку. Видя восхищение Гусева, Алла изящно покрутилась перед ним на каблучках, давая возможность оценить обновку и фигуру.
   — Нравится?
   — Вы бесподобны,— серьезно ответил Гусев.
   — Это не я, это дубленка,— притворно вздохнула Алла.
   — Вы всегда прекрасны. А дубленка — как оправа к драгоценному камню. Ведь ценность бриллианта определяется не оправой.
   — Вы не находите, что такой серьезный разговор лучше продолжить в машине?
   — Простите,— Гусев торопливо распахнул дверцу. На людях они обращались друг к другу только на вы.
   Алла вела машину осторожно, дороги в городе никогда не чистились от снега. Виталий не разрешал ей ездить зимой на их новой «Ладе», зимняя езда требует постоянной тренировки. Сейчас на ее лице было довольное выражение. Алле нравилось чувствовать машину в своих руках. Она улыбалась, но на душе у нее было не очень хорошо. Гусев ей разонравился. Что поделаешь, любовь всегда проходит. Это Алла знала. А как счастлива она была, когда Гусев, наконец, ответил на ее признание. Ведь кроме любви Гусев дал ей очень многое. Он приобщил ее к прекрасному миру искусства, открыл перед ней такие ценности, как музыку, живопись. Она даже не знала многих элементарных вещей: как сидеть за столом, как держать нож, как снимать и надевать пальто в гардеробе. Она была просто невоспитанной провинциальной дурочкой. Милый Гусев.
   Но любовь ушла. Острота первых впечатлений быстро сгладилась. Последнее время Алла под разными предлогами уклонялась от свиданий. Сегодня она долго раздумывала, прежде чем решиться на встречу. Но когда после работы пришла домой, ее встретил донельзя расстроенный Виталий. Его сегодня вызывали в милицию. Повестка пришла еще три дня назад, но они оба не очень беспокоились. Виталий не имел постоянной работы. Как многие из молодежи, он «шабашил». После каждой удачной «шабашки» по несколько месяцев отдыхал, присматривался, выбирал новый объект приложения  сил. Виталию уже не раз приходилось объясняться в милиции. В стране не должно быть тунеядцев, каждый советский человек должен плодотворно трудиться на благо родины.
   Однако сегодня дело оказалось серьезнее. Виталия вызывал следователь, и он интересовался эстерином. В областном центре были задержаны спекулянты с сапожками, и следы вывели на Виталия.
   Когда мрачный Виталий выложил эту тревожную новость, Алла мгновенно приняла решение. Она давно была готова к такому повороту событий, почему и не рассталась до сих пор с Гусевым. Спасти ее и Виталия может только Гусев. Сами они давно реализовали сапожки, кругленькая сумма лежит в надежном месте. Надо теперь сделать так, что когда Гусева спросят, а его обязательно спросят, как инициатора и организатора работ с эстерином, чтобы он возмутился: разве может его Алла Сергеевна быть замешана в делах каких-то грязных спекулянтов!?
   Надо немедленно бежать на свидание, пока еще не поздно, надо сегодня быть понежнее с Гусевым, а остальное сделает его любовь к прекрасной Алле Сергеевне.
Заметив пристальный влюбленный взгляд Гусева, Алла кокетливо улыбнулась:
   — Никак не налюбуетесь моей дубленкой?
   — Муж достал? — Гусев подчеркнул слово «достал».
    — Он...— еще грустнее подтвердила Алла.
   — А я вот ничего не умею «доставать»...
   — Вот за это я вас и люблю— тихо ответила Алла.
Гусев, улыбаясь, прикрыл глаза. Конечно же, она его любит. То, что казалось ему охлаждением, — просто выдумки старого брюзги. Никакого охлаждения нет.
   На следующий день в приемной его остановил мужчина в штатском. Гусев узнал следователя городской прокуратуры Мишина, они были знакомы по расследованию несчастного случая со смертельным исходом в одном из цехов.
   — Виктор Иванович, можно тебя на несколько минут?— обратился тот к Гусеву.
   — Для следователя должно найтись время у любого человека,— озабоченно пошутил Гусев. Он спешил, после совещания всегда появлялось множество срочных вопросов. но отмахиваться от следователя прокуратуры мог только больной человек.
   Они прошли в кабинет главного инженера, благо, тот был в командировке.
   — Что, хочешь опять нагрузить на меня экспертизу?— хмуро спросил Гусев.
   — Да нет,— улыбнулся Мишин.— Вопрос совсем в другом. У тебя как налажен учет эстерина?
Гусев облегченно вздохнул. У него всегда была нехватка времени, и отвлекаться на посторонние дела не хотелось.
   — Никак не налажен, — спокойно сказал он. — Еще нечего налаживать. Эстерина в общей сложности мы наработали метров семьдесят, восемьдесят, особого интереса для тебя тут не должно быть. А что, утечка?
    — Утечка,— подтвердил следователь.
   — У нас? — забеспокоился Гусев.
   — И у нас, и в области..
   — Много?
   — В особо крупных размерах,— Мишин не стал таиться перед Гусевым.
   —Тогда это не наш эстерин,—твердо сказал Гусев.—Даже если украсть весь наш эстерин, это на особо крупный размер не потянет.
   — Вот, посмотри.
   Мишин достал из портфеля пакет, протянул его Гусеву. Гусев вынул из пакета лоскут искусственной замши, повертел его в руках, понюхал, сложил, пригладил складку о край стола, стал рассматривать сгиб.
   — Это не наш эстерин,— уверенно сказал он.— Если хочешь, можешь отдать на любую экспертизу. У нашего другой пластификатор, запах совсем не такой, краситель не наш. Видишь, на сгибе лоскут побелел. А у нас — на уровне мировых стандартов. Можно провести экспертизу в нашей ЦЗЛ, там все методики отработаны.
   — Тебе я верю и без экспертизы. Конечно, анализ мы проведем, но теперь это уже не так важно. А что это может быть?
   Гусев задумался. Было о чем подумать. Наконец, он осторожно заговорил.
   — Это скорее всего финская искусственная кожа. Мы ее взяли за эталон при разработке эстерина.
   Он снова задумался. Мишин не торопил его.
   — Тут такое дело,— неуверенно сказал, наконец, Гусев.— Мы ведь делали опытные образцы на московском заводе.— Он назвал завод.— И этот материал вполне могли сделать сами москвичи. Сырье доступное. Технология простая.
   Он еще раз понюхал лоскут и решительно сказал:
    — Нет, это не наш эстерин. Надо искать концы в Москве.
Мишин с озабоченным видом уложил лоскут в пакет, а пакет в портфель.
   — Еще один вопрос.— Он пристально взглянул на Гусева. — А что ты можешь сказать о Григорьевой Алле Сергеевне?
   — Это в каком смысле? — удивился Гусев. Он тут же подумал, что удивился слишком преувеличенно.
   — Да ни в каком, ты же читаешь детективы, знаешь, что следователь должен отработать все версии. Ты — тоже одна из версий. Ты разработал эстерин, ты его внедряешь. Но к счастью, подозрений ты не вызываешь...
   — Ну, спасибо!— не удержался Гусев.
   — Еще одна из версий — Григорьева,— все так же доброжелательно продолжал Мишин.— Что ты можешь сказать о ней?
   — Только положительное! — искренне ответил Гусев. Видя, что Мишин ждет продолжения, он пояснил: — Она выполнила огромный объем работ. Если бы не ее настойчивость, мы бы документацию года два готовили. А сейчас мы уже обкатываем участок. В целом, она ускорила выпуск эстерина года на три. Так что, охарактеризовать ее я могу только положительно.
   Гусеву хотелось сказать, что Алла Сергеевна еще и самая прекрасная женщина, что с ее удивительной красотой удивительно сочетается большой ум и незаурядные организационные способности, что он любит ее. Что она — самая милая и нежная женщина на свете.
   — Ну что ж,— поднялся Мишин.— Извини, что отнял у тебя столько времени. Значит, это — не эстерин?
   — Не эстерин, уверяю тебя.
Мишин ушел. Гусев сидел в глубокой задумчивости. На душе у него было скверно. Что-то не сходилось в его логике и чувствах. Он сразу понял, что образец, который ему показал Мишин, был эстерином. Модифицированным, но эстерином. Такой материал вполне могли изготовить на московском заводе. Но в глубине душе почему-то сидело сомнение: не Алла ли Сергеевна была инициатором изготовления модифицированного эстерина на московском заводе? Такую модификацию эстерина мог провести только человек, очень хорошо владеющий вопросом. Могла ли Алла Сергеевна пойти на это?
   Гусев вдруг резко оборвал свои мысли. До чего же он дошел, готов подозревать любимую женщину! Нет, Алла Сергеевна не могла пойти на это.
   И снова Алла осторожно вела «Москвич» по скользкой дороге. На ее лице было довольное выражение. На душе тоже было легко. Милый Гусев. Как он ее выручил. Вчера Виталий снова был у следователя. Тот сказал, что больше не будет его беспокоить. Гусев дал ему исчерпывающие сведения.
   Алла покосилась на Гусева. Тот, как всегда, пристально рассматривал ее. Милый, глупый, старый Гусев. Любовь прошла, и ее не вернуть. Не хочется причинять хорошему человеку боль, но это — их последнее свидание.
   А Гусев не мог отвести взгляда от лица Аллы. Она была прекрасна. Но сегодня эта красота почему-то вызывала странное чувство. Он последние дни много думал о визите следователя. Мысль, вначале казавшаяся абсурдной, становилась все назойливей: а ведь Алла Сергеевна вполне способна на манипуляции с эстерином. Следователю он, конечно, ничего не скажет, такие вопросы решает только сама жизнь.
   Алла слегка вздохнула, с улыбкой повернулась к Гусеву:
   — Виктор Петрович, вам не кажется, что наши отношения зашли в тупик?


                ПОЭТ, М. Н. С. БУКИН

   Молодой поэт, младший научный сотрудник Сергей Букин еще раз прочитал свое последнее, свое самое лучшее стихотворение. Он прочитал его про себя «с выражением», мысленно расставляя ударения и знаки препинания. Получалось отлично:
                То ли шуткой невольной,
                Чтоб казаться умней,
                «Я люблю вас...сегодня!» —
                Говорили вы мне.
            Было больно и грустно,
            Только чья тут вина?
            Однодневное чувство —
            Это не для меня.
                В тишине и печали
                Напряженно ловлю,
                Чтоб слова прозвучали:
                — Я люблю вас, люблю!
   Все-таки здорово! Коротко, сильно и мужественно. Поэт немного поколебался: может, оставить вчерашний вариант: «Было грустно и плохо...Однодневная похоть...»? Нет, это грубо и оскорбительно для его любви к Тане. Сергей с неудовольствием понял, что все еще любит эту негодяйку, эту мещанку, эту расчетливую, несмотря на молодость, женщину.
   Она бросила его, молодого и перспективного ученого, младшего научного сотрудника крупного НИИ, обещающего молодого поэта. Ничего, через несколько лет она горько пожалеет об этом. Она будет ждать его у проходной, чтобы признаться в своей страшной ошибке, но известный ученый, популярный поэт Сергей Букин гордо пройдет мимо нее под руку с прекрасной, любящей его девушкой.
   Сергей вызвал в своем воображении эту сладостную картину и поморщился. Его будущая прекрасная спутница почему-то как две капли воды была похожа на эту негодяйку, эту мещанку.
   Букин положил стихи в стол и задвинул ящик. Он сделал это очень своевременно, потому что к нему подходил его непосредственный руководитель, старший научный сотрудник Сизов. Лицо Сизова сейчас по цвету вполне оправдывало его фамилию, что было  признаком скверного расположения духа.
   — Сергей, пошли к начальнику лаборатории,— хмуро промолвил начальник.
   — Зачем?— от неожиданности глупо спросил Букин.
   — На цугундер,— сурово ответил Сизов.
   — Что брать с собой?— забеспокоился младший научный сотрудник, по-народному мэнээс.
   — Ничего, кроме чистых подштанников,— буркнул Сизов.
   — Вопрос по моей теме?
   — По какой же еще,— вздохнул Сизов.— По твоей, голубчик.
Пока они шли по коридору, Букин лихорадочно перебирал в уме убедительные причины невыполнения плана работ по своей многострадальной теме. Их лаборатории в начале года была поручена новая научно-исследовательская тема «Камаз» по исследованию возможности изготовления автомобильных шин из нового отечественного каучука, производство которого еще только налаживалось. Тему передали в группу Сизова, а в группе единственным более-менее свободным сотрудником был м. н. с. Букин. Так и получилось, что по новой теме работал один Букин.
   Поначалу ему казалось, что он справится с темой без особых затруднений. Но прошел год, и его мнение изменилось. Новый каучук оказался крепким орешком. Он еще не был освоен валовыми заводами, опытные партии сильно отличались друг от друга по свойствам, и большинство из них не давали необходимую прочность резины.
   М. н. с. Букин догадывался, что от его заключения в некоторой степени зависит судьба нового каучука. По полученным результатам можно было без особых угрызений совести давать отрицательное заключение. Но сделать это Букину мешало самолюбие. Он верил, что такой каучук нужен промышленности. Кроме того, в промежуточном отчете он усиленно расписывал преимущества «своего» каучука. Признать сейчас, что новый каучук — всего лишь пусто-цвет, значило вызвать насмешки и снисходительное сожаление своих коллег, в частности, одной из них.
   Поэтому Букин, несмотря на постоянные неудачи, продолжал упорно подбирать рецептуру резины и режимы ее отверждения. Окончательный ответ он надеялся получить в этом месяце, в последнем месяце года. Но он не учел, что в последнем месяце года не он один надеялся получить окончательный результат исследований. Лаборатория исчерпала свои лимиты по опытному цеху, и м. н. с. Букин остался без образцов. Все его мольбы разбивались о вежливое равнодушие технолога опытного цеха Софьи Петровны.
   У начальника лаборатории были люди. У него всегда были люди. Букин удивлялся, как можно находить удовольствие в такой работе: с утра до вечера говорить, убеждать, оправдываться, ругать, обещать, требовать, просить. И одновременно читать и подписывать бесконечные бумаги. Нет, когда он, Букин, станет начальником лаборатории, он не позволит текучке оторвать его от творчества.
   Мечты Букина оборвал недовольный голос начальника:
   — В чем дело, Сергей Андреевич? Почему нет заключения по  «Камазу»?
   — Потому что опытный цех не изготовил мне образцы,— убедительно ответил Букин.
   — Почему опытный цех не изготовил вам образцы? — монотонно спросил начальник.
   — Потому что у них кончились лимиты для нашей лаборатории,— дал исчерпывающий ответ м. н. с.
   — Почему у них кончились лимиты для нас?— с удручающим безразличием продолжал любопытствовать начальник.
   «И долго он будет душу выматывать? — с тоской подумал Букин. — Скорей бы уж начинал ругать». Его ответы казались ему убедительными, и он не понимал, почему они не удовлетворяют начальника. Он решил перейти в наступление, используя масштабность своего подхода к вопросу.
   — Я могу написать заключение. Но пока результаты отрицательные. А каучук хороший. Я должен еще раз...
   — Сколько партий вы проверили?— перебил его начальник.
   — Четыре.
   — Все — отрицательно?
   — Да.
   — Так что же вы ждете?— Букин решил попробовать еще один аргумент, самый действенный.
   — Сергей Михайлович,— он вложил в голос максимум доверительности,— я не понимаю необходимости выдать заключение именно сейчас. Ничего не изменится, если мы выдадим заключение через месяц, в январе.
   Начальник лаборатории с большим интересом посмотрел на Букина.
   — Вы не согласны со сроками, утвержденными министром? Идейно-теоретические разногласия?
   М. н. с. удрученно молчал. Он сам понимал, что ляпнул глупость.
   — Вам придется объяснить свою точку зрения коллективу лаборатории, —строго сказал начальник.— Тема не выполнена, план лаборатории не выполнен, лаборатория не получит премию. А ведь остальные сотрудники свои планы выполнили. Вот вы и объясните людям, почему они не получат премию.
   Наверное, м. н. с. Букин заметно изменился в лице, потому что начальник лаборатории усмехнулся и махнул рукой.
   — Идите и готовьте заключение. Материалов у вас достаточно. И учтите: если лейтенант начинает действовать, исходя из своего понимания задач полка, то он, как правило, не становится старшим лейтенантом.
   Сзади кто-то противно хихикнул. Букин вздрогнул. Знакомое хихиканье, злорадненькое. Конечно, это инженер их лаборатории, Татьяна Прохорова, эта мещанка, эта негодяйка пролезла в кабинет начальника, хотя прекрасно видела, что начальник занят серьезным научным разговором с м. н. с. Букиным.
   Принципиально не замечая невоспитанного инженера Прохорову, Букин вышел из кабинета. Он понимал, что единственная возможность спасти свою научную репутацию и при этом сохранить уважение к себе, — это за оставшуюся неделю до Нового года сделать то, что он не сумел сделать за весь декабрь.
    Содержание разговора начальника лаборатории со старшим научным сотрудником Сизовым осталось неизвестным широкой общественности, потому что инженер Прохорова была вежливо, но решительно выставлена за дверь до начала этого разговора.
   Начальник лаборатории отпустил очередного посетителя и, воспользовавшись передышкой, сидел, ничего не делая и глядя на закрытую дверь.
«Стареем,— с огорчением думал он.— Вот уже и Юра Сизов становится равнодушным. А мальчишка Букин давно мог дать отрицательное заключение, но не дает, потому что неравнодушен. Из парня выйдет толк. Наверняка он сейчас уже примчался в цех и пытается уговорить Софью».
   Он покрутил диск телефона.
   — Софья Петровна? Добрый день. Большая просьба. Сейчас к тебе придет мой Букин... Уже у тебя? ...Когда я вас подводил?... Ну конечно, подпишу, пусть кто-нибудь прямо сейчас принесет.... Я же сказал, что возьму грех на душу... Да ладно, семь бед, один ответ...    Ну, огромное тебе спасибо! Что бы без тебя делала советская наука? Дай бог тебе здоровья!
    М. н. с. Букин сидел в кабинете технолога опытного цеха и ждал, когда Софья Петровна положит трубку. После разговора с начальником лаборатории он решительно направился в цех.    Он умрет, но добьется своего. Цех изготовит образцы, он сумеет получить те результаты, которые ему так нужны. Он успеет их испытать и закончит отчет по теме. Он будет стучать кулаками по столу, топать ногами, бить себя в грудь, если надо, то и поплачет, встанет на колени.
    Ничего этого не понадобилось. Он только начал разговор, как зазвонил телефон, и Софья Петровна завела долгий разговор. Букин понял, что ей звонит его начальник. Когда она положила трубку, а Букин напряг всю силу духа, чтобы продолжить разговор, Софья Петровна вдруг улыбнулась и сказала:
   — Мне звонил Сергей Михайлович. Идите в мастерскую, пишите задание, в ночную смену мы изготовим ваши образцы, утром можете их забирать.
   М. н. с. Букин обмяк. Его охватило очень сложное чувство:  смесь дикой радости и лютой обиды. Такое сочетание сильных эмоций повергло его в депрессию. Значит, он никчемный человек. Он целый месяц надоедал Софье Петровне, ничего не добился, а начальник одним звонком решил его сложную проблему.
   Он уныло брел из цеха и кисло усмехался. Как назло, сегодня поэтическая секция литературного объединения встречается с учащимися пищевого техникума. Для таких выступлений нужен высокий душевный подъем, творческое настроение, а тут хоть вешайся.
   Через два часа Букин сидел на сцене актового зала пищевого техникума вместе со своими собратьями по перу. Он думал о том, выполнит ли Софья Петровна свое обещание или завтра скажет ему как обычно, что цех выполнял более важные работы. Настроение у поэта было скверное, и он неприязненно косился на пищевичек, которые бесцеремонно разглядывали поэтов, хихикали и шушукались.
   Руководитель секции поэзии долго разъяснял юным пищевичкам облагораживающее влияние поэзии на человечество в целом и на жителей их города в частности. Пока он развивал этот тезис, пищевички скучали и вертелись. Наконец, мэтр предоставил слово поэтам. Собратья Букина по перу вставали к трибуне, что-то говорили, потом читали свои стихи. Дошел черед и до поэта Букина. Руководитель представил его.
   — Сергей Букин — один из самых молодых поэтов города. Вы не раз читали его стихи в городской газете. Но Сергей не только поэт. Он — младший научный сотрудник крупного НИИ, выполняет серьезное государственное задание. Кроме всего этого Сергей Букин еще успешно работает над кандидатской диссертацией...
   Пищевички весьма заинтересованно уставились на такого перспективного молодого поэта. В другое время Сергею польстили бы их взгляды, но сейчас он глубоко презирал весь прекрасный пол после измены этой мещанки, этой негодяйки. Вдобавок после делового контакта с начальником лаборатории он был раздавлен чувством собственной неполноценности. Поэтому откровенно заинтересованные взгляды девчонок вызвали у него саркастическую усмешку. Вот они, женщины: стоит услышать о диссертации, как они готовы на все. Для них нет ничего святого. Только голый расчет, только холодный анализ покупательcкой способности партнера.
   Сергей стоял за трибуной и злился на себя и на весь белый свет. На руководителя секции за неуместную и неумную рекламу, на пищевичек за их женское легкомыслие. Этим бездумным девицам нужна не поэзия, они ждут, не дождутся, когда поэты освободят сцену, и можно будет потацевать под идиотскую музыку. Поэт Букин решил прочитать свое последнее, свое лучшее стихотворение. Эти пигалицы не доросли до настоящего искусства, но даже их черствые души затрепещут от силы и глубины чувства поэта.
   —То ли шуткой невольной,
   Чтоб казаться умней,
   «Я люблю вас...сегодня» —
   Говорили вы мне...
    В зале послышался довольно дружный поощрительный смех...
   После встречи Букин медленно плелся по заснеженным улицам, и на душе у него было совсем скверно. Они смеялись! Эти сопливые девчонки смеялись над его бездарной графоманией. Они аплодировали ему, но это была снисходительная вежливость по отношению к провинциальному самоучке, который возомнил себя поэтом. Видно, он и в самом деле ни на что не годен...
    Букин затравленно огляделся: куда это его занесло? Оказалось, что он стоит возле хорошо знакомого ему дома, весь засыпанный пушистым снегом, а из окна на него смотрит Таня.
   Таня сделала знак рукой, исчезла и вскоре, одетая в красивую короткую дубленку с песцовой отделкой, подошла к печальному поэту.
   — Сережа,— ласково сказала она.— Зачем ты здесь?
Сергей горько молчал. Он сам не знал, зачем он сюда пришел.
   — Нам нельзя тут стоять, давай погуляем.
Таня взяла поэта под руку и властно повлекла по занесенному снегом тротуару. Сергей молчал. В глубине его страдающей души робко светилась надежда: Таня вышла к нему, значит, еще не все потеряно.
   — Не приходи больше, Сережа,— все так же ласково сказала Таня.— Все кончено, ничего изменить нельзя. Я выхожу замуж за другого, ты можешь скомпрометировать меня.
    — Но почему!?— вырвалось из глубины души поэта.
   — Что — почему? — удивилась Таня.
   — Почему все кончено? Почему ты выходишь замуж за другого?
   — Сердцу не прикажешь, — назидательно скала Таня.
   — Но ведь ты говорила, что любишь меня! Ты же любила
меня!
   — Любила,— подтвердила Таня.— А теперь люблю другого.
Она остановилась, повернулась к Сергею, внимательно посмотрела на него.
    — Теперь не люблю,— повторила она твердо.
    — Но ведь мы с тобой... Ты называла меня своим мужем!
   — Не кричи,— сердито сказала Таня и огляделась по сторонам.— С ума сошел. Ну, были, мне это дорого. Но больше этого не будет.
   Она вновь потащила Сергея по тротуару.
   — Таня,— прошептал Сергей, у него перехватило горло.— Ты скажи, почему все так плохо?
Таня остановилась. Она долго ковыряла снег носком модного сапожка, потом посмотрела на Сергея. Так смотрят на безнадежного больного, дни которого сочтены. Она покусала красивые губы и очень серьезно спросила:
   — А почему вообще любят?
   — Ну как же,— воспрянул духом Сергей.— Родство душ и чувств, необходимость всегда быть вместе, невозможность жизни без любимой...
   — Ты имеешь в виду необходимость... физическую?
Сергей возмущенно дернул плечом.
   — Я имею в виду духовные и душевные явления.
Таня опять задумалась, потом насмешливо спросила:
   — А влюбленные хотят есть?
Сергей непонимающе молчал. Таня снова заговорила, голос был серьезным, но Сергею в нем чувствовалась насмешка.
   — Скажи, пожалуйста...— Таня помедлила, потом решительно дотронулась до своей песцовой шапки.— Сколько стоит эта шапка?
Сергей посмотрел на шапку. Шапка была что надо, красивая и, конечно, дорогая. Рублей четыреста, не меньше. А то и пятьсот.
   — А сколько стоит эта дубленка, учти, она импортная?
    — При чем тут шапка? При чем дубленка?
   — Очень даже при чем,— вздохнула Таня.— Как ты не понимаешь. Ну, представь, мы с тобой поженились...
Сергей вздрогнул от счастья, прижал Таню к себе. Таня спокойно, но решительно высвободилась.
   — Не надо. Я не люблю, когда меня насильно обнимают. Если ты не понимаешь, я буду говорить прямо. Так вот, если мы поженимся, ты сможешь подарить мне такую дубленку, но длинную?
   Сергей выпустил Таню из объятий. Таня продолжала:
    — Где мы будем жить? Тебе когда обещают квартиру?
Сергей молчал. Таня вроде бы не говорила ничего обидного, но он испытывал унижение, как никогда в жизни.
   — И еще: сейчас почти в каждой семье машина,— закончила Таня.
   — Кто он?— твердо спросил Сергей.— Профессор? Директор завода?— он готов был испить горькую чашу до конца.
   — Он простой человек,— пожала плечами Таня.— У него нет высшего образования, но зарабатывает он больше тебя. Намного больше. Это нетрудно, надо только умно составить договор.
   — Какой договор?— машинально спросил Букин.
   — На подряд. Ну, как говорят, на шабашку.
   — Но ведь ты — инженер!— в отчаянии крикнул Сергей. — А он — шабашник, стяжатель!
   — Не кричи. Он не стяжатель, и то, что у него нет диплома, ничего не значит. Если он захочет, диплом у него будет. Но он и без диплома умный и энергичный.
   Таня посмотрела на Сергея и прикусила губу. Потом заговорила мягче.
    — Ты развитой, Сережа. Ты пишешь стихи. Но ведь сейчас почти все пишут стихи. Чтобы вырваться из общего серого уровня, нужен яркий талант. Он у тебя есть?
Сергей молчал. Он думал, что испил чашу до конца, но последние капли оказались самыми горькими и ядовитыми.
   — Ты защитишь диссертацию, будешь получать в два раза больше. Но ведь это мало. И ты не будешь ничего видеть, кроме своей работы, как наш начальник. А ведь есть еще жизнь, Сережа...
   Сергей молча повернулся и пошел по глубокому снегу. Один, с опущенными плечами, сгорбившийся. Дойдя до угла, он остановился, медленно обернулся. Тани уже не было. Не было ничего, кроме крупных хлопьев снега в свете уличных фонарей.
   Сергей долго бродил по ночному городу. В ботинки набился снег, ноги замерзли, все тело била крупная дрожь. А он все брел и брел по тускло освещенным улицам. Ему было стыдно, обидно и ...противно.
   Однажды он спросил Таню, почему она не готовится сдавать кандидатский минимум. Сам он считал, что работать в НИИ имеет смысл только тогда, если серьезно хочешь заниматься наукой. Если нет, то лучше идти хотя бы на завод, там и зарплата больше, и вредность идет, и льготы всякие... Таня в ответ только пожала плечами.
   — Мне это не нужно.
   — Зачем же ты пошла в НИИ? Шла бы на завод, там и зарплата выше...
    — И инженеры ходят по цеху в испачканных фуфайках,— насмешливо подхватила Таня,— и таскают на себе мешки. Спасибо. Здесь я могу ходить в приличном виде, стучать каблучками, всегда следить за собой.
   В другой он увлеченно расписывал Тане преимущества их специальности.
   — Сейчас, в эпоху НТР,— уверял он,— химик влияет на развитие основных отраслей промышленности и науки.
   Таня молча слушала, потом засмеялась.
   — Какой ты смешной, Сереженька. Сейчас неважно, где и кем работает человек. Важно одно: есть у него связи или нет.
   Она сказала это так убежденно, что Сергей не стал продолжать разговор.
Сергей замерз, остановился и огляделся. Он очень удивился, когда увидел, что снова стоит у Таниного дома. Ее окно было освещено. В окне появилась Таня, увидела Сергея, демонстративно задернула занавески. Вскоре свет в ее комнате погас.
   У Сергея пальцы на ногах онемели от холода. Перчаток почему-то не было, и кисти рук тоже потеряли чувствительность. Он горько усмехнулся, посмотрел на темное Танино окно.
   «Живи, как знаешь, Таня. Судьба сама рассудит, кто прав. Но  счастьем торговать нельзя».


                КНИГОЛЮБЫ

   Подарок был изумительным. Надя медленно перекладывала книги и очень старалась, чтобы не показаться смешной или жадной. «Дама в белом», «Графиня Монсоро», «Аэропорт»... Руки ее немного дрожали. Она отложила книги, порывисто обняла Алексея, крепко поцеловала его. Какой он внимательной, как он ее понимает...
   — Спасибо, милый, я не заслуживаю такого подарка.
   — Все сокровища мира не стоят одной твоей улыбки,— серьезно сказал Алексей. Он иногда выражался старомодно, но Наде была приятна эта изящная витиеватость.
    Алексей немного отстранил Надю, внимательно всматривался в ее лицо. Наде это было приятно. Она знала, что красива, что сейчас в рассеянном свете сумерек она выглядит еще привлекательнее, и смело позволяла рассматривать свое лицо. Восхищение Алексея  льстило ей.
   Она порывисто прижала Алексея к себе, целовала его губы, глаза, лоб. Потом тихо проговорила:
   — Спасибо тебе, дорогой мой. Как тебе удалось достать такие?
   — В Москве все можно достать.
Надя невольно ахнула. Она знала, какие цены заламывают московские книжные спекулянты. Она еще крепче прижалась к Алексею.
   Они сидели на огромном пне посреди небольшой лесной поляны. Машина Алексея, красная «Лада», загораживала единственную узкую дорожку на поляну, напоминающую уединенный таинственный грот. Это было их излюбленное место. В загадочных сумерках уходящего дня тихо шумели сосны, трещали кузнечики, от запаха лесных цветов сладко кружилась голова.
Надя вздохнула, посмотрела на часы.
   — Милый, мне пора.
   — Еще немножко,— умоляюще проговорил Алексей.
   — Я бы осталась с тобой навсегда, если бы ты захотел этого.
   Алексей нахмурился, как он делал всегда, стоило только заговорить на эту тему. Он давно жил отдельно от семьи, но жена не давала развода. Надя не стала продолжать неприятный для обоих разговор.
   — Отвези меня, дорогой,— мягко сказала Надя. — Все-таки у меня сегодня день рождения, и меня давно ждут.
   Алексей довез ее до трамвайной остановки. Надя вошла в вагон, посмотрела в окно. На остановке, едва различимый в сумерках, стоял Алексей. Надя села на свободное место, задумалась. Она любит Алексея, но ее ждут муж и дочка. Двойственность положения тяготила Надю. Она тряхнула головой, достала из сумочки подаренные книги.
    Книги были ее слабостью. Славка неплохо зарабатывает, умеет завести любые связи, квартира у них обставлена отлично, но книг маловато. Достать хорошую книгу сейчас так трудно. В магазинах ничего нет, а у спекулянтов невероятные цены, да и не всегда есть нужные книги. Надя старательно собирала домашнюю библиотеку, но за пять лет их набралось не больше четырех сотен. Это не библиотека.
   Вот у Алексея библиотека отличная. Около двух тысяч, и он говорит, что еще больше оставил у жены. Правда, половина книг технические, но остальные подобраны с большим вкусом. Как только он достает такие? Он кандидат наук, работает в здешнем НИИ, но зарабатывает не больше, чем ее Славка. К сожалению, Славку книги не интересуют. Он с удовольствие читает их, но отдавать пятьдесят рублей за какую-нибудь «Графиню Монсоро» просто не способен. А Надиной зарплаты инженера хватает только на косметику.
   Оставался один путь. Надо пробиться в правление общества книголюбов, получить доступ к книжному фонду народного магазина «Светоч». Иначе она к пенсии приобретет от силы еще пятьсот случайных книг, которые вытянет по жребию, да и то с приложением вроде «Опыта внедрения бригадного подряда». Страшно думать, что на это уйдет вся жизнь.
   День рождения прошел торжественно и весело. Гости истомились в ожидании именинницы и встретили ее появление радостными возгласами. Гостей было много. Славка умел доставать хорошие вина и закуски. Надю наперебой приглашали танцевать под цветомузыку.
   Утром Надя пошла на работу с твердым решением сегодня же начать реализацию своего плана внедрения в книголюбскую элиту. После обеда она выкроила часок и зашла к председателю общества книголюбов завода Аксельроду. Аксельрод был начальником технического бюро, но основную часть рабочего времени тратил на дела общества. Никто не упрекал его в этом, потому что Аксельрод очень предусмотрительно распределял книги из фонда «Светоча».
   — Здравствуйте, Семен Вячеславович,— с ослепительной улыбкой приветствовала Надя начальника.
   -А...— радушно заулыбался Аксельрод.— Приветствую самого очаровательного технолога завода!
   Он вышел из-за стола, усадил Надю, поинтересовался ее здоровьем, семейными делами. Надя старательно не смотрела на шкафы, забитые книгами из фонда «Светоча». Наконец, она решила брать быка за рога.
   — Семен Вячеславович, я к вам по серьезному делу...
   — Слушаю вас,— мгновенно перешел на деловой тон Аксельрод.
   — По-моему,— осторожно заговорила Надя,— у нас на заводе  недостаточно оценивают роль общества книголюбов.
   — Что вы говорите?— деланно ужаснулся Аксельрод.
   — Да-да,— энергично закивала головой Надя, не обращая внимания на иронию.— К нашему обществу относятся потребительски. Книга для многих — просто модная вещь, дефицит. Люди забывают о ее основном назначении. Вы обратите внимание: работа общества книголюбов отражена всего одним стареньким стендом!
   Аксельрод задумался, ироническая усмешка исчезла с его лица. Надя наступила на его застарелую мозоль. Роль книги в обществе ему была хорошо известна, но наглядная агитация у них, действительно, слабое место. Ему уже делали замечание, но как-то руки не доходили.
    — Вы хотите что-то предложить?— напрямую спросил он.
    — Да. Скоро день химика. Я могла бы подготовить хороший стенд «Химия и литература» или что-то в этом роде.
   — Дитя мое,— Аксельрод молитвенно приложил руки к груди.— Ради бога!
   — Вы согласны?— радостно спросила Надя. Она не ожидала такой легкой победы.
    — И вы еще спрашиваете?— укоризненно покачал головой многоопытный книголюб. — Я буду так признателен вам!
   Наде стоило большого труда удержаться от взгляда на заветные шкафы. Подавив вздох, она спросила:
   — Какие размеры должен иметь стенд?
Аксельрод долго изучал потолок, шевелил губами.
   — Если стенд будет приличный, мы установим его в центральном холле. Это примерно четыре метра в ширину и два в высоту.
   Надя представляла будущий стенд именно таким. Она достала из сумочки заранее подготовленный эскиз.
   — Посмотрите, пожалуйста, если что не так, можно изменить.
Они просидели больше часа. В кабинет то и дело заглядывали посетители, но Аксельрод досадливо махал рукой: не мешайте, я занят.
   — Ну, вот так будет хорошо,— задумчиво сказал, наконец, Аксельрод.— Тут полировка, тут оргстекло, здесь чеканка.
   — Хорошо.— Надя сложила эскиз, спрятала его в сумочку.— Ко дню химика стенд у нас будет.
   Она умышленно несколько раз говорила: у нас, наше общество.— и внимательно наблюдала реакцию Аксельрода.
   — Не смею торопить,— снова стал приторно-любезным Аксельрод.— Я так вам благодарен. А то все только и знают: Аксельрод, дай книгу, дай книгу.
    «Дай книгу!»— чуть не вырвалось у Нади, но она только смущенно потупила взор.
Аксельрод встал, подошел к шкафам. Надя в душе замерла, хотя пальцы ее продолжали спокойно застегивать замочек сумочки. Аксельрод открыл шкаф, повздыхал, выбрал книгу, с улыбкой положил ее перед Надей.
   — Это вам,— ласково сказал он.— С вас рубль девяносто три.
   — Что вы,— застеснялась Надя.
   — Берите, берите, я имею такое право. Сейчас мы выпишем квитанцию.
Надя взяла книгу. Это было замечательное издание «Маугли».  Оксана будет в восторге. Но Наде нужна не одна книга. Значит, она выбрала правильный путь.
   Домой Надя ехала на трамвае, но ей казалось, что ее несут огромные белоснежные крылья. Сейчас она видела, что поступила правильно, не раскрыв всех карт. Аксельрод с удовольствием принял бы все ее предложения, но это не означало, что он тут же введет ее в правление. За все хлопоты она получила бы от силы десяток книг. Как говорят, оказанная услуга — уже не услуга.
   Она сделает стенд. Аксельрод оценит ее работу, попросит сделать еще что-то. Вот тогда она не должна продешевить.
   Надя не знала, как делают стенды. Стенд сделает Славка с друзьями, они справятся. А по компоновке стенда ей поможет Алексей. Он знает массу умных изречений, у него есть отличные репродукции.
   Сойдя на своей остановке, она позвонила Алексею. Тот всегда работал до позднего вечера.
    — Алексей Ильич?— на всякий случай уточнила Надя, услышав знакомый голос.
   — Слушаю вас, Надежда Павловна.
   — У вас сегодня много работы?— Это была условная фраза, означающая необходимость свидания.
   — Понимаю,— озадачанно протянул Алексей, мгновенье помолчал и твердо спросил: — Как всегда?
   — Да, как обычно.
   Она представляла, как встревожил Алексея ее неурочный звонок. Они встречались раз в неделю. Надя не хотела, чтобы о ней ходили пересуды.
   До свидания оставалось около часа. Надя успела взять Оксанку из садика и отвести ее к матери. Она не знала, верит ли мать ее ссылкам на загруженность делами, но видела, что мать рада увидеть внучку.
   В условленное время около Нади притормозила красная «Лада», Надя быстро уселась на заднее сиденье, и машина, почти не задержавшись, помчалась за город. Алексей был встревожен.
    — Что случилось?— спросил он.
Наде захотелось подразнить его.
   — Случилось,— грустно сказала она.
   — Что?— совсем забеспокоился Алексей.
   — Что, что,— продолжила игру Надя, но не выдержала и рассмеялась.—Ничего не случилось. Просто я захотела тебя увидеть.
   Машина вильнула.
   — Надежда!— укоризненно произнес Алексей.— Ты с ума сошла.
   — Сошла,— вздохнула Надя,— с тех пор, как влюбилась в тебя.
Алексей остановил машину, перегнулся через спинку сиденья, поцеловал Наде руку.
   — Я уж думал, у тебя беда какая.
   Они остановились на своей поляне. После поцелуев Надя перешла к делу. Она лежала на спальном мешке, расстеленном возле огромного пня. В руке у нее дымилась сигарета.
   — Милый, у меня к тебе просьба. Помоги мне сделать стенд.
   — Какой?— сразу настроился на деловой лад Алексей.
   — «Химия и литература». Два метра на четыре. Ко дню химика.
Она рассказала, каким должен быть стенд. Алексей молча о чем-то думал. Наде стало не нравиться его молчание. Она снова заговорила, уже сердясь. Наконец, Алексей с сомнением кивнул.
   — Ладно,— сказал он.— Текст и иллюстрации я сделаю. Это у тебя что,— общественное поручение?
   — Это путь к карьере,— засмеялась Надя. Она коротко рассказала о своем плане внедрения в правление общества книголюбов.
   — Молодец,— одобрил Алексей.— В любом деле главное — помелькать на виду у начальства. Ты — деловая женщина.— Интонация у него была несколько странная, но Надя решила не обращать внимания на такие мелочи.
   После свидания Надя попросила отвезти ее к дому матери. Она подставила Алексею щечку, вышла из машины. Она была немного сердита на Алексея. Наверное, он не очень любит ее, если так долго раздумывал над ее пустяковой просьбой.
   Когда она привела Оксану домой, Славка был не один. В квартире стоял дым коромыслом. Собралась почти вся Славкина бригада,— «допивать день рождения».
   Это было приятно Наде. Она любила гостей, веселое застолье, а сегодня ей нужно было завербовать помощников для изготовления стенда. И Славка при ребятах не будет ворчать на нее за задержку.
   Надя дружески поздоровалась с ребятами, выгнала их на кухню, открыла форточку. Потом усадила Оксанку в ванну, навела порядок в гостиной, заново накрыла стол. После этого снова пригласила ребят. Увидев празднично накрытый стол, ребята радостно загалдели. Приказав не злоупотреблять выпивкой, Надя вытащила Оксанку из ванны, накормила ее, уложила спать. Она заметно устала, но тщательно привела себя в порядок и вышла, наконец, к гостям.
   — Как твоя Людочка? — обратилась она к высокому, мрачноватому парню. Тот бледно улыбнулся. Его жена тяжело переносила беременность и лежала в больнице.
   — Вроде на поправку идет.
   — А ты, Игорь, «хвосты» свои сдал?
   — А зачем?— широко улыбнулся Игорь.— Пока у меня есть «хвосты», я человек.
Ребята с приходом Нади оживились, подтянулись. Им нравилось ее внимание к их делам. Вот ведь повезло Славке, душевная у него жена, не то, что некоторые «кобры».
   — Тихо, ребята,— перешла Надя к делу. — Выручайте меня. Без вас я пропала.
Она развернула на журнальном столике эскиз, исправленный Аксельродом и Алексеем.
   ...Стенд устанавливали вечером накануне дня химика. Надя командовала Славкой и его бригадой. Когда все было закончено, Надя заставила ребят привести в порядок холл. Потом всей бригадой любовались стендом. Уж если Аксельрод не оценит такой титанический труд, то с ним надо будет серьезно поработать.
   Надя не собиралась таким методом готовить стенды в дальнейшем. Если Аксельрод введет ее в правление, то она сумеет организовать работу. На заводе достаточно своих оформителей.
   В понедельник Надя скромно заняла свое рабочее место в техотделе. Она углубилась в документацию: надо было заканчивать очередной техпроцесс. Она не собиралась мозолить глаза Аксельроду. Если у него есть хоть капля совести, он сам ее найдет.
Работа у нее шла плохо. Надя обычно гордилась своей силой воли, но сегодня она волновалась. Не напрасно ли она старалась?
   Надя невольно задумалась об отношениях с Алексеем. Может, Алексей прав, что настаивает на разводе? Может, пусть все так и идет? Славка любит жену, дочку. Оксанка тянется к отцу. Неприятно, конечно, вести двойную жизнь, но ведь многие так живут. В конце-концов всегда быть только с одним мужчиной — скучно. А уходить от Славки — рискованно. На разведенных смотрят однозначно. Потребительски смотрят.
   Часов в десять начальник техбюро пригласил ее к телефону. Надя взяла трубку.
   — Здравствуйте, Надежда Павловна. Это Аксельрод. Не могли бы вы сейчас зайти ко мне?
Надя не позволила проявиться эмоциям в голосе.
   — У меня срочная работа,— с легким сожалением и с большим достоинством сказала она.
   — Передайте, пожалуйста, трубку Юрию Степановичу.
Начальник техбюро выслушал Аксельрода, буркнул в трубку:
    —Ладно.— Он положил трубку, поднял недовольный взгляд на Надю:— Вас просит зайти Аксельрод. Там что-то срочное...
   Аксельрод выскочил из-за стола навстречу Наде. Его лицо сияло радостью.
   — Садитесь, садитесь! Вы сделали чудо!
   — Вы имеете в виду наш стенд? — скромно уточнила Надя, напирая на слово «наш».
   — Да, да! Это не стенд! Это шедевр прикладного искусства!
   — Я рада, что стенд вам понравился,— вежливо сказала Надя.
   — Дитя мое!— всплеснул рук ами Аксельрод.— А у меня к вам просьба! Мы тут посоветовались... Не могли бы вы полностью взяться за наглядную агитацию по нашему обществу?
   Надя приподняла брови. Информации было явно недостаточно для принятия решения.
— Мы введем вас в правление, составим план!— увлеченно продолжал Аксельрод.
Надя раздумывала.
— Вы справитесь!— по-своему понял ее молчание Аксельрод. — Мы поможем!
— Это очень ответственно...— продолжала колебаться Надя, хотя душа ее пела.
— Ох, простите!— Аксельрод звонко хлопнул себя по лысому лбу, схватил со своего стола какую-то бумагу и протянул Наде.
   Надя взглянула и поспешно прикрыла глаза, чтобы не выдать вспыхнувшую радость: это была квитанция подписки на «Библиотеку приключений».


                ОБМЕН
   Верочка капризничала, и мать обрадовалась, когда хлопнула калитка, и на крыльце простучали каблучки. Лида вбежала в дом, как всегда оживленная и радостная.
   — Мама, добрый вечер!
    — Добрый вечер, дочка. Где ж ты так поздно была? Верочка искапризничалась.
Лида торопливо сбросила шубку, сняла сапожки, размотала пуховый платок.
   — А где наша маленькая? Где наша доченька?— Лида пробежала в спальню. Там хмуро сидела на горшке Верочка. Увидев маму, она вскочила и зашлепала к ней с радостным повизгиванием. За ней волочились по полу полуснятые ползунки. Лида подхватила ее, прижала к себе, стала целовать крепкие щечки.
   — Маленькая моя, соскучилась по маме. Доченька моя...— Бормотала Лида.— Сейчас мы ползуночки поправим. А почему мы такие сердитые?
   Верочка расплылась в улыбке, теребила мамины кудряшки, шлепала ее ладошкой по щекам.
    — Дочка, поешь. Да и Верочку покормишь. Она сегодня плохо ела, не заболела бы,— хлопотала мать у стола.
   Лида проголодалась. Верочка тоже уплетала за обе щеки, старательно демонстрируя маме свою старательность и послушность.
   После ужина Лида устроилась с Верочкой в кресле, они весело возились. Мать убирала со стола.
   — Где была так долго?— строго спросила она Лиду, не без оснований беспокоясь за времяпровождение дочери. Муж Лиды, Павел, работал экспедитором на межрайбазе и часто уезжал на день-два, а у Лиды был широкий круг знакомых мужчин.
    — Ты знаешь, мама, наше дело, кажется, сдвинулось,— радостно ответила Лида, не прерывая возни с Верочкой.
   — Какое дело? — не поняла мать.
   — С обменом. Я после работы зашла в бюро, мне дали адрес. Я ездила смотреть квартиру.
   Мать торопливо вытерла руки, присела рядом. Уже полгода они пытались обменять старенький дом матери на благоустроенную квартиру. Мать была согласна на однокомнатную, много ли старухе надо, была согласна на доплату,— у нее была припрятана тысяча рублей,— но пока не попадалось подходящего варианта. То квартира была далеко, то этаж не тот, то дом панельный. И вот — радостная весть.
   — Живут они совсем рядом с нами,— начала Лида, баюкая притихшую Верочку.— Второй этаж. Балкон во двор. Дом кирпичный.
   — Слава богу,— облегченно вздохнула мать.— Надо меняться.
   — Но они много просят,—многозначительно проговорила Лида.
   — Сколько?
   — Пока полторы тысячи. Но,— Лида подняла руку, предупреждая возражения матери.— Они согласятся и на тысячу. Им почему-то хочется поскорее обменять.
   — Тысячу!— ахнула мать.— За такой домину — однокомнатную, да еще тысячу! Обнаглели люди.
   — Меньше не получится. Сильно упираются.
   — Да ведь дом крепкий еще, почти в центре. Сарай, стайки, восемь соток, а они — тысячу!— возмущалась мать.
   — Ты успокойся,— рассудительно сказала Лида.— За твой дом дадут три, от силы — три с половиной, так? А за сколько Кишкины купили однокомнатную?
   — За четыре,— ревниво ответила мать.
   — Это официально, да еще на руки дали тысячу, так? Мы с Павлом свою за сколько купили?
   — Ну, за семь с половиной. Так она же двухкомнатная!
   — А у тебя будет однокомнатная за четыре, четыре с половиной. Все в норме, не волнуйся.
   — А чего же они меняются?— настороженно спросила мать.
   — Деньги им срочно нужны.
   — Деньги,— проворчала мать.— Всем деньги нужны. Только и слышишь: деньги, деньги...
   — Время такое, мама, все хотят хорошо жить.
Лида поднялась с кресла. На руках ее спала Верочка.
   — Ну, нам пора домой.
   — Куда ты ее понесешь?— всполошилась мать,— сейчас опять проснется, раскапризничается. Да и ты утром лишний часок поспишь.
   Лида немного подумала. Конечно, хорошо, если дочка рядом будет, но поспать утром лишний часок — тоже очень неплохо. Да и Павел может ночью приехать.
   — Соскучилась я по ней,— пожаловалась она.
   — Еще бы не соскучилась,— обрадовалась мать.— Родная все-таки. А тут ей лучше будет.
   — Уговорила!— засмеялась Лида.
Она уложила Верочку в кроватку, аккуратно подоткнула одеяльце, осторожно поцеловала дочку.
    — Ты прямо домой иди,— строго наказывала мать.— Нигде не гуляй, Павел уж сколько раз жаловался.
   — Буду гулять до утра,— засмеялась Лида.— Пусть не бросает одну. Ну, спокойной ночи.
   Верочка крепко спала. Мать принялась мыть посуду. Принесла воды из колонки, поставила на плиту чайник. Включила телевизор, уселась в кресло с вязанием. По телевизору передавали музыку. Хорошая музыка, спокойная, только этот, с палочкой, уж очень суетится. Сколько он получает, интересно? Машинально считая петли, мать погрузилась в думы. Сообщение дочери, долгожданное и радостное, разволновало ее.
   Был бы жив Костя. Без малого тридцать лет прожили они в этом доме. Не то чтобы душа в душу, всякое бывало, но жили. Не хуже людей. И она осталась бы тут доживать, зачем бросать родное гнездо? Но Костя уже третий год лежит на кладбище, а она одна измучилась. Вода, дрова, печка, огород, ремонт,— разве бабье это дело? Павел помогает, грех жаловаться, но у них свой дом.
    Лида говорит, хорошая квартира. Молодец она. Мужиком бы ей родиться. Ошибка вышла, что девчонкой родилась. Одно нехорошо: еще со школы начала с парнями гулять. Сколько их у нее было, кто считал? Четыре раза чуть не выскочила замуж. Четыре раза они с Костей начинали готовить свадьбу. Расходов сколько было. Три раза Лида отменяла свадьбу. На четвертый раз, — она уже в институте была,— сыграли, наконец. Сережка хороший парень был, вежливый, работа чистая,— инженер. Но Лида с ним только полгода прожила, потом собрала чемодан, вернулась к отцу с матерью. Мало зарабатывал, говорит. На работе, мол, с утра допоздна сидит, а приносит всего полтораста. Надоело, мол, самой все доставать.
   Три года в разведенках ходила, пока не окрутила Павла. Павел-то с ней не больно церемонится. Женился только из-за Верочки. Лида уже в положении была, когда в пятый раз пришлось готовить свадьбу. Не все ладится у них. Лида жалуется: Павел выпивает, с девками гуляет, иной раз, похоже, дерется. Лида не раз приходила с синяками. Смеется, говорит, на улице скользко, упала, мол. Знаем мы эти улицы. А может, по делу муж гоняет?
   Мать вздохнула, посмотрела на экран. Мужиков-то сколько музыку играют. Им бы лопаты в руки, траншею какую копать. На их улице который год газ не проведут, мол, траншею некому копать, жильцы пусть сами копают.
   Не сорвалось бы у Лиды с обменом. Да нет, не сорвется. Уж если Лида за что берется, дело ли какое, мужик ли какой,— своего добьется. Да и Павел — парень не промах, знает свой интерес, семью в обиду не даст. Поначалу он на стройке работал, Лида заставила его уволиться. Иди, говорит, на чистую работу, на такую, чтоб этот, как его, дефицит всегда у нее был. Устроился Павел на межрайбазу. Зарплата меньше, чем на стройке, да приработок хороший. Недаром говорят: неважен заработок, важен приработок. Кому что надо из этого, как его, дефицита — к Павлу идут, мол, выручи, в долгу не останемся. Павел одевает Лиду как на картинке в журналах. Машину вон собираются покупать.Мысли матери незаметно перешли в дрему.
   Новоселье справили через две недели. Мать не пожалела последних сбережений, вышло не хуже, чем у людей. Гости пили-ели, плясали, пели песни. Мать нахваливала дочку и зятя: оба хлопотали с обменом, договорились почти без доплаты, а зять за полдня перевез на новую квартиру все до последнего веника.
    Когда гости разошлись, мать с Лидой стали мыть посуду, а Павел с Верочкой на руках ходил по свежелакированному паркету и вслух рассуждал:
   — Привезу доски, надо полки или стеллажи на кухне сделать. Антресоли, опять же.
   Мать была довольна. Когда она с последним рейсом уезжала со старого двора, ей стало так жалко обжитого места, что она заревела в голос. В тот дом она пришла молоденькой девчонкой, стеснительной и робкой, тут играли их свадьбу, тут она родила Лиду, отсюда увезла на кладбище Костю.
   Но когда она увидела новую квартиру с расставленными вещами — их за полчаса расставили товарищи Павла — ей вдруг очень понравилось это ее, уже последнее жилье. В широкое окно светило солнце, на лакированном полу играли блики света, обои на стенах были хорошие, спокойные. Газовая плита, ванна, горячая и холодная вода. Никаких теперь забот, только сходить в магазин да держать чистоту. И Верочке тут будет лучше.
   Мать мыла посуду, и сердце ее переполняла благодарность к детям. Хорошие у нее дети. Матери захотелось сделать для них что-то хорошее.
   — Павел,— окликнула она.— Поди-ка сюда.
Лида и Павел с Верочкой на рук ах вошли в кухню.
   — Может, вы возьмете деньги?
Павел и Лида переглянулись. Мать продолжила мысль:
   — Мне-то они ни к чему, пенсия у меня. Много ли мне надо?
Павел засмеялся, кивнул на Лиду:
   — У нас голова — Лида. Она пусть решает. Мое дело ей деньги зарабатывать.
   — Вы же машину покупаете,— настаивала мать.
   — Мама, я тебе говорила,— спокойно сказала Лида,— твои деньги пусть лежат. Мало ли что.
   — Ну, что я говорил,— снова засмеялся Павел. — Голова у нас — мама, правда, дочка?
   — Мама...— Услышав родное слово, Верочка потянулась к Лиде.
   — У вас же на машину не хватает,— расстроилась мать.
   — Ну и что? Я еще подкалымлю, и хватит, — уверенно сказал Павел.
   Мать так и не уговорила детей. Под конец она даже рассердилась. Укладываясь спать, она снова прослезилась, но теперь это были сладкие слезы признательности.
   Мать долго вживалась в новый для нее быт. Она трудно привыкала к новой планировке жилья, к новому расположению выключателей, дверей, розеток. По ночам спотыкалась о мебель, не могла найти ни кухни, ни туалета. Только через месяц стала чувствовать себя хозяйкой. Квартира ей нравилась. Тут ей доживать недолгий уже век. А квартиру эту она оставит Верочке, пусть она будет невестой с богатым приданым.
   Она возвращалась из магазина, остановилась передохнуть на лестничной площадке и вдруг увидела в почтовом ящике какую-то бумагу. Она достала ее. Бумага была казенная. Мать боялась казенных бумаг и внимательно рассмотрела ее прямо тут же, на площадке. Это была повестка: ее вызывали в суд. Она долго не могла понять смысла казенной бумаги, ей никогда не приходилось иметь дела с этой грозной инстанцией. Всю жизнь она считала, что в суд вызывают только воров, жуликов и бандитов. Она вертела повестку в руках, но все было правильно: и адрес, и фамилия, и имя, и отчество. Мать сильно встревожилась. Как на грех, не с кем было посоветоваться. Лида уехала в долгую командировку, Павел тоже был в отъезде. Показывать же такую постыдную бумагу соседям она не могла.
   В назначенный день мать оставила Верочку у соседки и пошла в суд. Вернулась оттуда только к вечеру. Она с трудом поднялась на второй этаж, долго стояла, прислонившись к перилам и не могла найти силы, чтобы вставить ключ в замок. Она задыхалась, сердце колотилось редко, но так сильно, будто хотело вырваться из груди, ноги подгибались. Войдя в квартиру, она в пальто и валенках повалилась на кровать.
   Она отрешенным взглядом рассматривала потолок, и из глаз ее катились слезы. Она даже не обратила внимания, что в прихожей висит шубка Лиды, а из ванны доносится плеск воды. Опомнилась мать только, когда над ней склонилось встревоженное лицо Лиды. На руках Лида держала завернутую в махровую простыню Верочку.
   — Что с тобой?— встревожено спрашивала Лида.
   — Ты приехала, дочка?— невпопад спросила мать.
   — Как видишь. А почему ты плачешь? Что случилось?
   Мать снова заплакала. Она не мог ла говорить. Глядя на бабушку, заплакала и Верочка. Лида уложила Верочку в кроватку, села рядом с матерью, размотала ей платок, расстегнула пальто.
   — Мама, что с тобой?— твердила она.
   Забота Лиды, само ее присутствие немного успокоили мать. Она достала из сумки и протянула Лиде повестку. Лида недоуменно повертела ее в руках.
   — Это что?
   — Отбирают...— Мать снова заплакала.
    — Что отбирают?
   — Квартиру отбирают...— Слезы катились из глаз, хотя мать старалась удержать их.
   — Как это отбирают?— изумилась Лида.
Мать молча плакала. Лида легонько встряхнула ее за плечи.
    — Успокойся, слышишь? И объясни, что произошло.
Мать вдруг успокоилась. Лида рядом, Лида все уладит.
   — В суд вызывали,— начала она свой печальный рассказ.— Квартира-то не ихняя была...
   — Как не их, а чья же?
   — Зятя ихнего. Зять в тюрьме сидел, а они выписали его, обменяли квартиру. Теперь он вышел, требует квартиру назад. В суде сказали, надо отдавать. А нашего дома больше нет. Сожгли они его. Напились и по пьянке сожгли...
   — Так...— Лида медленно выпрямилась. Она сидела напряженно, какая-то суровая и чужая.— Кто судья?
   — Балясова. А может и не Балясова. На двери так написано.
    Лида встала, заходила по комнате. Мать с надеждой смотрела на нее. Лида должна все уладить. И Павел ей поможет. Они все могли уладить. Лида опять подошла к матери.
   — Давай повестку. Завтра я схожу туда, все как следует узнаю.
Назавтра Лида вместе с Павлом пришли уже под вечер. Мать весь день не находила себе места, у нее все валилось из рук. Она подалась навстречу детям:
   — Ну, что?
Лида подхватила Верочку, закружилась с ней по комнате, напевая:
   — Все в порядке, все в порядке! Все в ажуре, все в ажуре!
   — Вы у судьи были?
   — И у судьи были, и у председателя суда,— ответил Павел. Лида добавила:
   — Не волнуйся, мама, никто твою квартиру не отнимет.
Мать облегченно вздохнула, лицо ее разгладилось. Если Лида говорит, что все в порядке, то так оно и есть. Мать энергично поднялась:
   — Что ж это я расселась? Вы же, поди, есть хотите.
   А через неделю пришла вторая повестка. Мать снова вызывали в суд. Суд был назначен на послезавтра. Мать с нетерпением дожидалась прихода Лиды. Дочь пришла опять вместе с Павлом. У матери все дрожало внутри, но она молча протянула повестку дочери. Лида прочитала повестку. На лице у нее мелькнула озабоченность.
   — Послезавтра? Хорошо,— небрежно сказала она и передала повестку Павлу. Тот внимательно прочитал ее.
   — Ты же говорила, все в порядке,— нерешительно спросила мать.
   — Мама, все в порядке. Просто, если было заявление, то суд обязан официально рассмотреть его. Ты не волнуйся, это просто формальность.
   — Судиться будем?— ахнула мать. Для нее с детства суд был связан только с серьезными преступлениями.
   — Что делать?— улыбнулась Лида. — От сумы да от тюрьмы не зарекайся.
Лида поцеловала мать в морщинистую щеку и вышла в прихожую, где Павел одевал Верочку. Мать услышала ее негромкие слова:
   — Прямо сейчас зайди к Эдику, возьми у него.
   — Ты меня без штанов оставишь,— буркнул Павел.
   — Сошью новые...
   — Не в этом дело. Времени нет у нас. Я бы с этим зеком по-другому разобрался. Да и председатель — сволочь. Взял и ушел в кусты.
   Лида увидела подошедшую мать, заулыбалась, подхватила Верочку на руки:
   — Ну, Верочка, помаши бабе ручкой, скажи: до свидания!
   — Баба, даня...— старательно проговорила Верочка и несколько раз согнула и разогнула ладошку.
   В день суда Лида и Павел пришли к матери поздно вечером. Лида вытащила из сумки бутылку шампанского, конфеты, консервы с красивыми этикетками.
   — Ну. мама, готовь пир на весь мир. Полная победа!
Мать захлопотала. Она жаждала подробностей, но сдерживала себя. Лида возилась с Верочкой, Павел прошел на кухню и молча курил у форточки. Вид у него был озабоченный.
   — Чего хмурый? — осторожно спросила мать. Она боялась неожиданностей.
   — Да нет, все в норме. Это я по работе. Дело есть одно серьезное.— Павел потушил сигарету, вышел из кухни.
   — Ну, за победу! — Лида торжествующе подняла фужер.
Они пили шампанское, смеялись, но на душе у матери было неспокойно. Лида заметила ее состояние, подошла к ней, обняла за плечи.
   — Мама, да ты успокойся. Суд решил в нашу пользу. На этой неделе я возьму официальное решение. Квартира твоя и теперь навсегда.
   Мать поверила и успокоилась. Слава богу, все позади. Она всхлипнула, вышла на кухню, чтобы скрыть слезы радости. Не торопясь, стала накладывать закуски в тарелки. Ей надо было время, чтобы успокоиться. До нее донесся негромкий голос Лиды. Мать прислушалась.
   — Будь мужчиной. Мать и так переживает. Неужели тебе жалко полторы тысячи?
   — Не полторы, а три с половиной. Ты же знаешь: судья, председатель, зэк этот...
   — Ну, со всеми ними ты разберешься потом.
   — Это уж точно,— твердо сказал Павел.
   — Сейчас займем, а потом ты заработаешь,— примирительно сказала Лида. — Перестань дуться. Ты у меня молодец. Я не смогла бы их всех уломать.
   — Смогла бы. Хапуги еще те. Эх, было бы время...
   — Ты глупый,— сказала Лида.— Время будет. А я считаю, что все они дешево продались, вот за что тебя хвалю. Давай-ка я тебя поцелую.
    Из всего этого мать поняла только, что Лида заставила Павла куда-то потратить много денег, целых три с половиной тысячи. Теперь не скоро они смогут машину купить. А все-таки дочка молодец. Мужиком бы ей родиться. По ошибке девкой родилась...
   На кухню, шлепая ножками, вошла Верочка, оживленно залопотала что-то на птичьем языке.    Мать взяла ее на руки. Верочка доверчиво обхватила ее шею, прижалась губами к щеке, засмеялась.
   — В маму пошла,— ласково сказала мать.— Та тоже любила вот так ластиться.


                СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

   Катерина Чушкина стояла у калитки и смотрела вслед отъезжающим «Жигулям». За рулем сидела ее дочка, красавица Валентина. Она еще не умела как следует водить машину и долго разворачивалась в тесноватом переулке. Мотор часто глох. С места машина трогалась нервными рывками. Один раз Валентина наехала передним бампером на телеграфный столб, потом задним бампером — на забор соседей.
   Катерина улыбалась, но сердце ее обливалось кровью. Разве можно так губить дорогую вещь? Жора целый год не разгибался на своей шабашке. Ах, молодежь, молодежь... Сейчас Жора спокойно сидел рядом с Валентиной и улыбался. Любит он Валентину. Повезло Валентине.
Машина скрылась за поворотом. Катерина, озабоченно вздохнув, аккуратно заперла калитку.    Что-то Гриша долго не идет, обед стынет. Катерина потрогала висящее на веревках белье. Уже высохло. Она сняла белье, занесла в дом: надо погладить, пока Танюшка спит.
Катерина включила утюг, подошла к детской кроватке. Танюшка спокойно спала, разбросав ручки. Катерина залюбовалась внучкой. Та была смугленькой с черными-пречерными волосиками. Как головешка. Сытая, пухленькая, ручки и ножки будто ниточками перевязаны. Спит сладко, внученька...
   Вот она уже бабушка. А будто и не жила еще, будто вчера в девках была. Да и чего там,    всего-то сорок восемь. Мужики еще подмаргивают, намеки делают. Не всерьез, конечно. Гриша ворчит, но доволен, что жена хорошо выглядит. Катерина еще раз вздохнула, взялась за белье.
   Хлопнула калитка, в окне мелькнул силуэт мужа. Катерина поспешно выключила утюг. Потом догладит, Гриша голодный. Суббота, все люди отдыхают, а он работает, старается.
Грузно заскрипели половицы в прихожей.
   — Бабка, где ты?— Гриша звал жену бабкой, когда был в хорошем настроении.
    — Чего тебе, дедка? — ворчливо отозвалась Катерина, продолжая торопливо накрывать на стол.
    Муж подошел к ней, похлопал пониже спины.
    — Куда лезешь, не умывшись?— притворно рассердилась Катерина.
   — Ладно, ладно,— хохотнул Гриша.— Принимай заработок.
   — Сколько?— спросила Катерина, не оборачиваясь.
   — Сотня, да еще полбанки поставили.
   — Ты говорил, обещали полтораста.
   — Зануда один попался. Жмот принципиальный.— Гриша махнул рукой.— Ему, видишь, положить плиты на гараж за четвертную дорого. Ну, я с его гаража плиты снял. Пусть найдет другого дурака. Танюшка спит?
   Гриша направился в спальню, но Катерина грозно остановила его:
   — Ты куда в пылище? Еще инфекцию занесешь.
   Гриша хмыкнул, но послушно пошел умываться. Он долго фыркал во дворе у умывальника, потом посвежевший, с мокрыми расчесанными волосами подошел к кроватке. Катерина встала рядом. Глаза у Гриши теплые, на лице улыбка.
   — Внучка... Танюшка...— сиплым шопотом сказал он, легонько дотрагиваясь толстым грубым пальцем до одеяльца. — Спит, Георгиевна. Спи, спи, скоро с законным новосельем тебя.
   У Катерины сразу испортилось настроение.
   — Скоро, скажешь тоже. Все лето волынку тянут.
   — Ничего, я сказал: наша возьмет.
   — Дать им надо,— в который раз убежденно проговорила Катерина.
   — Еще чего? Деньги — они на дороге не валяются. Без денег свое получим. Даром я до Белграда дошел?
   — Получим ли?—вздохнула Катерина.—Садись, борщ стынет.
   Гриша налил стопочку, с наслаждением выпил, крякнул, понюхал хлеб, принялся за борщ. Катерина с удовольствием подлила ему борща, потом подала тушеное мясо с картошкой. Вчера в их магазин завезли мясо. Хватило всем, хотя завмагом кричала, чтоб выложили на прилавок. Ну, это она всегда кричит, такая у нее должность.
Гриша покосился на бутылку.
   — Еще, что ли?— добродушно спросила Катерина.
   — Можно,— великодушно разрешил Гриша.
   Катерина налила ему вторую стопочку. Гриша опрокинул ее, захрустел малосольным огурчиком.
   — Детям ковер надо,— задумчиво сказала Катерина. — Я тут присмотрела один, только дороговато просят.
   — Не скупердяйничай, мать,— подмигнул Гриша.— У тебя уже за шесть тысяч должно быть.
   — Запас карман не тянет,— недо вольно отозвалась Катерина.— Дорожает все как. Что по старым деньгам, что по новым уже стало.
   — Ничего, нам хватит,— Гриша, когда выпьет, становился добрым.
   — Нам-то хватит, а Валентине надо жизнь начинать не так, как мы с тобой. Им теперь гарнитур надо, телевизор цветной, ковры, да мало ли что? Чтоб не хуже, чем у людей.
   — И им хватит.— Гриша сегодня был очень добрый.— Жора парень что надо.
Он грузно вылез из-за стола.
   — Ну, мать, накормила, аж ремень лопается. Пойду посплю. Приедут сватья, разбудишь.
Гриша ушел. Вскоре из беседки послышался его густой храп. Катерина убрала со стола, снова принялась гладить белье.
   Наладилась жизнь. Долго не получалось у них с Гришей. Уж и Валентина подрастала, а он все по бабам бегал, о семье не думал. Теперь хорошо, смирный стал Гриша, успокоился. Зарплата у шоферов хорошая, меньше трех с половиной сотен не приносит. Да приработок еще. Машина в руках — большое дело. Все строят дачи, гаражи. А отвезти, привезти — на чем? Все идут к рабочему человеку: выручай. Гриша в рейсе иной раз так наломается, пластом лежит, а когда просят — никогда не отказывает. Так не бесплатно же здоровье гробить?
Раньше рабочему человеку — хоть переломись на работе— много не заработаешь. А теперь зарплата не меньше, чем у начальства. Только начальство, если не ворует, одну эту зарплату и видит, а у рабочего человека еще и приработок. Лишь бы не пил, да баклуши не бил.
   Катерина гладила белье, а мысли ее текли по привычной дорожке. Много денег сейчас надо. Ой, много. Не знает Гриша, что не шесть, а без малого десять тысяч лежат в укромном месте. Страшно и думать, это же сто тысяч по-старому. Могла ли когда раньше Катерина мечтать о таких деньжищах? А теперь — это разве деньги? Жора купил машину за восемь, хотя по квитанции — четыре с половиной. Ковер — меньше двух тысяч не достать. Валентина просит дубленку. Опять же, самим на старость надо отложить. На пенсию разве проживешь? Танюшка вот еще вырастет, сколько на нее уйдет? Ох, цены нынче...
   Вечером Чушкины принимали гостей. Пришли сваты Гаврюшины: Матвеич и Ирина. Родственники старательно поддерживали хорошие отношения, строго соблюдали очередность субботних визитов. Гаврюшины, как всегда, принесли с собой вкусненькое: палку  твердой колбасы, пару горбуш солененьких. Матвеич имеет возможность на базе.
   Сваты налюбовались Танюшкой, натетешкали ее. Довольная Танюшка переходила из рук в руки, взрослые ревниво следили, кому больше перепало ее внимания. Но довольнее всех остался Гриша. Когда он взял Танюшку в руки, та вдруг подозрительно притихла, а потом на Гришин живот потекло с журчанием. Гриша изумленно замер, а когда журчание прекратилось, он благоговейно передал внучку Катерине.
    — Смени ползунки,— важно сказал он.
   Матвеич было натужно засмеялся, но не встретил поддержки и обиженно засопел.
   Стол накрыли в летней кухне. Танюшка, весело гугукая, ползала по своей загородке, застланной толстым паласом. Ей не давали покоя, то и дело брали на руки.
    Ужин был отменный. Обе семьи держали марку. Родственников надо угощать так, чтоб не жалели о родстве. Шутка ли: единственная дочь и единственный сын. Тут уж никак нельзя ударить лицом в грязь. Обе семьи жили дружно. Молодых, хотя они и отделились, назвать семьей еще было нельзя. Какая там семья, дети еще. Свекор и свекровь души не чаяли в невестке, теща и тесть не могли нарадоваться на хозяйственного зятя. Когда родилась Танюшка, долго и обидчиво спорили, кому и когда водиться с ней. Дети пока пусть живут без забот, у них еще все впереди. Когда Танюшку забирали к себе Чушкины, Гаврюшины забегали по два раза в день: не нуждается ли внучка в чем?
   Одно огорчало: у молодых не было своей квартиры. Сначала Матвеич поселил их в пустой квартире своего вдового брата, который на старости лет подался на север за длинным рублем. Жора работал в горпищеторге, ему квартиру там не обещали. Валентина служила инженером на заводе, ее с трудом поставили на очередь:у родителей жилплощади хватало. В очередь ее все-таки поставили, но за два года очередь не продвинулась, жилья завод строил мало.
   Матвеич предлагал сброситься и купить молодым кооперативную. Но тут заартачился Гриша: он не будет покупать, он инвалид войны, ему так должны дать, он завоевал жилье детям. Гриша ходил по начальству, писал заявления и жалобы, добился своего: поставили на очередь. Два месяца назад ему дали двухкомнатную квартиру как инвалиду войны. Туда вселили молодых, но новоселья не получилась: эта язва из горисполкома, Пикина, потребовала, чтобы Гриша сдал старое жилье.
   Обе семьи возмущались. Но язва тоже стояла на своем. Она довела дело до суда, и тяжба тянулась два месяца. Это служило основной темой разговоров при семейных встречах.
   — Кто же знал,— качал головой слегка захмелевший Матвеич,— что эта язва сядет на жилфонд? Я бы тогда этому Андросову не только палас, я бы и гарнитур ему сгондобобил, да все, что угодно!
    Родственники с сочувствием кивали головами. Года полтора назад Матвеич отказался отпустить с базы палас пенсионеру Андросову. Но Андросов оказался не простой птицей. Он кому-то накапал, на Матвеича нажали сильней некуда. Палас пришлось выдать, а сам Матвеич потом еще не раз объяснялся в горисполкоме с какой-то Пикиной. И вот, когда дело дошло до квартиры, оказалось, что эта Пикина уже сидит на жилфонде. И судья Кашлюкова оказалась несговорчивой.
   — Жора уже паркет настелил. Что же — так и отдавать?— обиженно говорила Ирина.
   — И карнизы повесил,— подхватила Катерина.— Целую неделю бетон долбил!
   — Слушай, папа,— осенила вдруг Гришу идея.— А может, этой язве самой что надо?
   — Спохватился,— снисходительно усмехнулся Матвеич. Гришу он считал не то чтобы несерьезным человеком, но неделовым.— А то я не знаю, что людям надо. Спальный гарнитур ей выделил, югославский.
   — Взяла?— обрадовался Гриша.
   — Взяла,— все так же снисходительно подтвердил Матвеич.—  Но, говорит, если считать это как взятку, то она, мол, примет меры.
   — Ну, язва,— с чувством произнес Гриша.
Ирина и Катерина с жалостью смотрели на него.
   — Мужика ей надо,— серьезно сказал Гриша.— Вот такого...— Он руками показал, какого мужика надо Пикиной.
   — Тьфу, бесстыжий,— хлопнула его по руке Катерина.
Гаврюшины рассмеялись. Что возьмешь с Гриши? Простая душа. Плиты класть, бетон да кирпичи возить — это он умеет. А рассуждать ему лучше не надо.
   — Отец,— обратилась к нему Ирина.— Ты бы генералу своему написал. Мол, так и так.
   — При чем тут генерал?— дернул плечом Гриша.
   — Как при чем? Генерал — он и в Африке генерал. Даром, что ли, ты его всю войну возил?
   — Это без пользы,— поскреб подбородок Гриша.— Он давно на пенсии. У него и связей уже никаких.
   — Жалко,— Ирина разочарованно замолчала, потом посмотрела на Танюшку.— Спит девка. Укладывать пора.
   — Пошли, уложим,— поднялась Катерина.
   — Ложите тут,— запротестовал Матвеич.— И так не вижу внучку.
Женщины уложили Танюшку в загородке. Снова все долго любовались спящей девочкой.
   — Как там дети сейчас?— вздохнула Ирина.— Холодно на озере-то.
   — Ничего, разогреются,— подмигнул Матвеич.— Пускай стараются, нам внука надо. Парня.
   — Что тебе Валентина — конвейер, что ли?— сурово осадила мужа Ирина.— Ты сам попробуй родить, тогда говори.
   — Да и зачем им двоих,— подхватила Катерина.— Руки связывать. Им еще хватит забот.
    — Ладно, ладно,— в притворном испуге замахал руками Матвеич.— Накинулись на одного.
   — У них — международная солидарность,— пояснил Гриша.— С ними только свяжись, заклюют.
Катерина включила телевизор. В летней кухне у них стоял черно-белый, цветной из дому не выносили. На экране возникло лицо международного обозревателя Жукова.
   — Новые мирные инициативы Советского Союза...— заговорил Жуков.
   — Кино есть какое там?— спросил Матвеич.
   — Через двадцать минут футбол,— с готовностью откликнулся Гриша.— Спартак— Динамо, Киев.
   — О!— уважительно поднял палец Матвеич и обратился к Катерина.— Мать, сделай пока потише.
   Еще раз выпили, закусили. Хорошее настроение не приходило. Всех мучил проклятый нерешаемый вопрос с квартирой.
   — Я уж и в редакцию ходила,— вздохнула Катерина.— Редактор — зять нашей завотделом.
   — Не помог?— угрюмо спросил Матвеич.
   — Ничего, говорит, не могу поделать. Хоть ваш муж, говорит, и ветеран, и инвалид войны, а закон для всех один.
   — Закон — что дышло, куда повернешь, туда и вышло,— пробормотал Матвеич.
   — Закон — что столб,— хохотнул Гриша,— перешагнуть нельзя, обойти — пара пустяков.
Он вдруг стал серьезным.
   — Закон, закон...— забормотал он.— Совсем забыл.
Он хлопнул себя по лбу, заморгал. Все без особой надежды смотрели на него. Чего взять с Гриши?
    — Судья-то, Кашлюкова — в отпуск ушла!— Наше дело передали новой судье!
   — Кому? — сразу подобравшись спросил Матвеич.
    — Какой-то Самариной. Она вообще-то по уголовным делам, но сейчас у них все в отпуске.
   — Наталье Максимовне?— как-то уныло поинтересовался Матвеич.
   — Ты знаешь ее?— с надеждой спросила Ирина.
   — Знаю,— печально ответил Матвеич. — И Наталью Максимовну, и ее мужа.
   — Если знаешь, так того, давай!— бодро сказал Гриша.
   — Уймись,— сердито шепнула Катерина.— Она поняла, что смена судьи в чем-то осложняет и без того трудное дело.
   — Нет, отец,— потухшим голосом произнес Матвеич.—Теперь уж ты давай. Мне к Самариной соваться никак нельзя. А ты — фронтовик, инвалид войны. Теперь вся надежда на тебя.
   — Не тяни, говори,— потребовала Катерина.
   — Да чего говорить,— поморщился Матвеич. — Говорить-то нечего. Муж ее, Самарин, работал на химзаводе, председателем месткома. Они там по очереди кому-то гарнитур выделили, а мне этот гарнитур позарез надо было нужному человечку отдать. Помнишь?— повернулся он к Ирине.
    Ирина с готовностью кивнула головой. Матвеич пожевал губами. Ему явно не хотелось продолжать.
    — Ну вот... Шумел-шумел тогда этот Самарин, народный контроль подключал, да только у меня всегда все в полном ажуре. А в народном контроле тогда сидела его жена, эта самая Наталья Максимовна. Уж как она ко мне прискребывалась... Ничего у них не вышло. Отдал я гарнитур кому надо.
   — Так это когда было?— протянул Гриша.— С тех пор она сколько уже судьей работает. Они уже и забыли давно.
   — Может, забыли. А может, и не забыли. Теперь этот самый Самарин в горкоме сидит. Да не просто, а вот-вот в секретари выйдет.
   Матвеич жалко улыбнулся, повернулся к Грише.
   — Так что, отец, давай ты теперь.
Катерина оцепеневшим взглядом следила, как прозрачная жидкость заполняет стопки. Постепенно взгляд ее прояснился.
   — Я так понимаю,— сказала она.— Надо и этой Пикиной, и этой Наталье что-то дать. Не может того быть, чтобы человеку ничего не надо было.
Ей никто не ответил. В грустной тишине тонко звякнули стопки. Матвеич выпил, задумчиво понюхал кусок хлеба.
   — Видишь, мать,— серьезно сказал он.— Люди разные бывают.
   — Люди-то разные,— несогласно качнула головой Катерина,— а пить-есть всем надо. Одеваться-обуваться. Эти, видно, высоко мнят себя, продешевить боятся.
Матвеич жевал корочку. В его глазах появилась надежда. Когда Катерина умолкла, он рассудительно заговорил.
   — Все это так. Но, к примеру, взять тебя. Ты вот мясо взяла в своем магазине. Нет, ты погоди, я знаю, ты заплатила, все в норме. К тебе вопросов нет, я так понимаю. А другие не так смотрят. Им обидно: она берет, а мы не можем. Вот они и идут в горком, в горисполком, в народный контроль. Не понимают, что всем не хватит. Или вот я. Место у меня, сами знаете. Ну и все хотят мной командовать. И торг, и торговый отдел, и народный контроль. А я могу свое мнение иметь? Могу. Начальство я уважаю, но если надо, делаю, как сам понимаю. Руководство не препятствует, чтоб только документация в порядке была. А есть и такие, которые говорят: нечестно! Кому дашь — он и замолчит. А кто и не берет. Вот что плохо.
   Матвеич раскраснелся. Было видно, что он говорит давно наболевшее. Он раздраженно махнул рукой, налил себе водки, залпом выпил. Подцепил вилкой кусочек горбуши. Рука его дрожала, и горбуша упала на скатерть. Матвеич тыкал вилкой и никак не мог подцепить прозрачный розовый пластик. Родственники с сочувствием смотрели. Матвеич отложил вилку, поднял горбушу рукой, поднес ко рту, но есть не стал. Он укоризненно смотрел на горбушу, как будто она была виновницей всех их бед.
   — У меня за двадцать лет ни разу недостачи не было!— обиженно заявил он и бросил горбушу на тарелку. — А они...
   — Честными себя считают,— язвительно хмыкнула Ирина.— Знаем мы таких честных.
   — А сами норовят подешевле, за чужой счет,— пробормотал Гриша.
   — Дать им надо,— убежденно сказала Катерина.—Разве мыслимо,— детей без квартиры оставлять? Куда же им деваться с Танюшкой?
   Родственники повернулись к загородке. Танюшка безмятежно спала, подложив кулачок под крепкую щечку.


                ГОСТЬ

   Дверь открыл Олег. Его лицо было хмурым, но тут же расплылось в приветливой улыбке.
   — О!— воскликнул он.— Виктор! Сколько лет, сколько зим! Заходи, дорогой! А я уж думал, ты в своей столице забыл нас.
   Они крепко пожали руки, потом, чуть помедлив, обнялись, похлопали друг друга по спине. Виктор начал что-то говорить, но Олег не стал слушать.
   — Сколько же ты не заглядывал к нам? Года четыре? Креста на тебе нет. Раздевайся.
   — Три года, девять месяцев и четырнадцать дней,— виновато улыбнулся Виктор.— По дороге подсчитал.
   Он снял плащ, и пока Олег вешал его в шкаф, снял туфли.
   — Зачем? — возмутился Олег.— Ну, раз снял, надевай шлепанцы. Берегу твои персональные.
Виктор узнал роскошные «гостевые» туфли из замши, с меховой отделкой. Надевать их не стал.
   — Знаешь, я лучше босиком похожу. Ноги устали с дороги и от беготни.
   — Так и «гудут» твои ноги?
   — Гудут, проклятые. А где же твоя Прекрасная Елена?— Виктор достал из портфеля букет красных гвоздик.— Не возражаешь, если посторонний мужчина подарит твоей жене цветы?
   — Не возражаю, тем более, что она в командировке.
   — А-а...— огорчился Виктор.— Ну тогда это твоей не менее прекрасной дочери. Она-то дома? Но ты передай Елене Андреевне, что я ее помню и обожаю.
    — Пошли, покажу тебе нашу Ольгу. Ты ведь ее еще не видел?
   — Не видел. Сгораю от нетерпения, но подожди. Это вот тебе.— Виктор вытащил из портфеля бутылку коньяку и плитку шоколада.
   Олег повертел бутылку в руках.
   — Ого, армянский, три звездочки. У нас такого не бывает. Почему-то три звездочки здесь котируются выше, чем пять.
   — У нас тоже. Три звездочки — гарантированно натуральный коньяк. А пять — есть сомнения.
   — Спасибо за такую роскошь. Ну, жми за мной.
   Виктор, с удовольствием шлепая в носках по лакированному паркету, пошел за Олегом на кухню. По пути он внимательно оглядывал квартиру. Такую не часто увидишь и в Москве. Сверкал паркет. Панели в коридоре — из моющихся обоев под дерево. Кухня потрясала стерильной чистотой, никелем и белоснежным кафелем. Все шкафы и полки — великолепная работа по дереву. Пока Олег ставил цветы в вазу, Олег разглядывал фотографию на стене. С нее улыбалась очаровательная хозяйка этого дома. Елена и в самом деле была прекрасной. Впрочем, фотограф тоже оказался на высоте.
   — Где фотографировали? — спросил он.
   — Я сам,— небрежно ответил Олег.
   — Ого! Ты же вроде раньше не занимался этим?
   — Я много чем не занимался раньше,— с какой-то странной интонацией ответил Олег.— Ну, пошли смотреть нашу прекрасную дочь.
   Детская потрясла Виктора. Это было сказочное зрелище. Стены оклеены фотообоями с сюжетами из диснеевских сказок. В углах громоздились игрушки. В сверкающей полировкой антикварной кроватке сидела смуглая девчушка, будто сошедшая с картин героиня сказок.
   — Ольга, познакомься, это дядя Виктор.
   Девчушка быстро выбралась из кроватки, доверчиво подошла к Виктору, церемонно приподняла подол рубашонки двумя пальчиками, сделала книксен:
   — Здравствуйте, дядя Виктор, А я — Оля.
   Виктор засмеялся, галантно шаркнул ножкой, приложил одну руку к сердцу, другой сделал замысловатый жест, низко поклонился:
   — Здравствуй, девочка Оля.
   Оля захлопала в ладошки:
   — Дядя Витя, вы мушкетер?
   — Дядя Витя — настоящий мужчина,— серьезно сказал Олег.
   — Да, я настоящий мужчина,— торжественно подтвердил Виктор.— Особенно когда встречаюсь с настоящей принцессой.
   — Папа...— просительно проговорила Оля, жалобно глядя на отца.
   — Ольга, ты познакомилась с дядей Витей?— строго спросил Олег.
   — Ага,— печально ответила девочка и полезла на свою кроватку. Она укутала ножки одеялом и грустно проговорила:— А сейчас мультик идет...
   — Спать!— негромко, но внушительно ответил отец.
   — Какой ты, папочкин...
   — Слушай, папа,— вмешался Виктор.— Может, ради встречи настоящего мужчины с настоящей принцессой..?
   Оля с надеждой смотрела на отца.
   — Ладно,— засмеялся Олег.— Все равно, я буду ужин готовить, а вы любезничайте. Только ты, Ольга, оденься.
   Олег провел Виктора в небольшую гостиную, включил телевизор. Виктор остался на пороге. Такую уютную гостиную он видел не часто. Стены обиты красивым ситцем. Пол закрывал пушистый меховой ковер с длинным ворсом. Он не утерпел, потрогал ковер. Это была шкура лошади или коровы. Вдоль одной стены стояли полированные стеллажи с книгами. У другой стены стояла импортная «стенка» с дорогой посудой.
   — Ты что стоишь? Устал ведь с дороги, садись.— показал Олег на диван.
   — Олег, а можно, я тут прямо лягу?— Виктор постучал ногой по ковру.
   — Гм...— хмыкнул Олег.— Старость — не радость. Ложись.
Виктор с наслаждением растянулся на мягком меху, постанывая от наслаждения.
   — Остеохондроз?— со знанием дела спросил хозяин.
   — Замучил, проклятый.
   — Кто-то сказал: если тебе за сорок, и утром у тебя ничего не болит, значит, ты умер.— Олег швырнул Виктору мягкую плюшевую «думку».— Валяйтесь тут с Ольгой, а я сварганю что-нибудь пожевать.
   Олег ушел на кухню. Виктор млел от приятных эмоций.
   — Ой, можно, и я?— раздался радостный детский голосок, и рядом с Виктором на ковер плюхнулась Оля. — Будем смотреть мультик!
   — А ты не разрешаешь своим куклам смотреть мультики?
   — Им надо спать.
   — А может, ты сегодня разрешишь одной из них посмотреть? Самой лучшей?
   — Катеньку!— радостный вопль раздался уже из коридора.
   Пока Оля, позабыв обо всем на свете, переживала за Чебурашку, Виктор рассеянно рассматривал гостиную. Здесь висели две огромные фотографии. С обеих улыбалась хозяйка, Елена Андреевна.
   «Не сглазить бы, но кажется, у них все нормально — подумал Виктор.— В таких условиях Елена не должна скучать по Москве. Чисто и уютно, значит, живут в ладу. И Ольга — просто чудо».
   — Оля, сколько тебе лет?
    — Скоро четыре,— нетерпеливо ответила Оля и снова уставилась в экран.
   «Им было за сорок, когда она появилась.— продолжал размышлять Виктор.—Да, смело».
Мультфильм закончился. Виктор, покряхтывая, поднялся с ковра, выключил телевизор. Оля с довольным видом подняла куклу.
   — До свидания, дядя Витя. Мы с Катенькой пойдем спать.
   — Я провожу вас?
   — Только тихо, а то они проснутся...
   Виктор дошел до порога детской, остановился. Оля прошла в угол. Там на кроватках, на коробках, просто на полу лежали куклы. Оля уложила свою любимицу на свободную кроватку.
   — Закрой глазки,— заговорила она певучим голоском,— спи, моя маленькая, спи, моя красавица.— Она повернула озабоченное личико к Виктору.— Устала сегодня Катенька, сразу уснула.
   — Ну, и ты спи. Спокойной тебе ночи и приятных снов.— Виктор помахал рукой и пошел на кухню.
   ... — Будем здоровы,— сказал Олег.
   — Будем.
Они выпили водки, закусили.
   — А как твоя Елена Прекрасная?— спросил Виктор.
   — Ленка-то? А что ей сделается? Давай по второй.
   — Дай поесть, я же не ужинал!— возмутился Виктор.
   — Лопай на здоровье. Ты на поджарку навались.
   — Всему свое время,— успокоил гость радушного хозяина.— А как твоя диссертация?
   — Не наступай на любимую мозоль,— поморщился Олег.— Предзащиту прошел. Теперь исправляю замечания доброжелателей.
   Виктор замолчал и сделал вид, что увлечен едой. Лаконичные ответы Олега насторожили его. Что-то скрывалось за внешним благополучием жизни давних друзей. «Не хватало еще, чтобы они, с таким трудом нашедшие свое счастье, потеряли его»,— подумал он.
   — Я страшно рад за тебя и завидую,— сказал он, рассеянно вертя в руке пустую рюмку.
   — Намек понял,— улыбнулся Олег,— давай за твое счастье.
Виктор покачал головой.
   — Мое счастье — со мной,— грустно сказал он.
   — Извини,— понимающе проговорил Олег.
   — Ладно... Я уже привык к холостой жизни. А вот за ваше счастье сам бог велит.— Виктор многозначительно посмотрел в глаза Олегу.— Давай за твою Елену Прекрасную.
   Друзья закурили, помолчали. Виктор внимательно смотрел на Олега. Они не виделись с тех пор, как Олег перешел с комбината РТИ в НИИ. Виктор не раз за это время приезжал в Новоедунов, но служебные хлопоты не оставляли времени на встречу.
   Им было о чем вспомнить. Виктор как начальник отдела головного НИИ участвовал в отработке технологии на комбинате РТИ. Олег в те годы работал начальником научно-исследовательской лаборатории комбината. Поначалу Олег настороженно относился к «лощеному москвичу», как он однажды назвал Виктора. Пуск комбината шел трудно, было много брака. Руководство комбината считало, что виноват в этом головной НИИ, разработавший неудачную технологию.
   Лишь со временем Олег понял, что трудности вызваны неопытностью персонала комбината. Виктор в тот период в основном занимался обучением кадров. Его неизменная доброжелательность, приветливая улыбка, неистощимая «московская» работоспособность, его эрудиция покорили Олега, и они стали друзьями, как это нередко бывает с людьми, связанными общей работой.
   Потом комбинат прочно встал на ноги, приезды Виктора стали редкими. Приезжая в город, Виктор останавливался в гостинице, но иногда проводил вечера у Олега, в его не очень уютной квартире. Жена Олега, неуравновешенная и вспыльчивая женщина, порядком раздражала Виктора. Она то проникалась к московскому гостю доверием и выкладывала ему все свое недовольство Олегом, то вдруг начинала считать Виктора виновником своих семейных неурядиц.
    Виктор мирился с этим. Олег был его другом. Сам Виктор несколько лет назад пережил трагедию: его жена и маленький сын погибли в автомобильной катастрофе. Он переживал за Олега, и  «грелся у чужого огня», хотя особого комфорта в семье Олега не испытывал.
Постоянным спутником и помощницей Виктора в тот период была Елена Андреевна Морозова, руководитель группы в его лаборатории. Она защитила кандидатскую диссертацию, и когда Виктора назначили начальником отдела, заняла его место в лаборатории. Первое время она ездила в Новоедунов неохотно, но потом стала удивлять Виктора своим энтузиазмом по отношению к делам новоедуновского комбината РТИ. Виктор удивлялся такой перемене, пока не стал поверенным Олега по его заветной мечте. Этой мечтой  была Елена Андреевна.
   Так Виктор поневоле стал свидетелем зарождения их довольно поздней поздней горькой любви. Горькой, потому что они уже прожили по четыре десятка лет, потому что лучшие годы уже были позади, потому что они оба были связаны семьями и разделены громадным расстоянием.
   Виктор тоже оказался в трудном положении. Как друг Олега, он желал ему счастья, но именно поэтому должен был помочь ему сохранить семью. Как друг и руководитель Елены Андреевны, он желал ей счастья и поэтому должен был помочь ей наладить отношения в старой семье.
   Олег давно был готов оставить скандальный семейный очаг, но он любил сына. У Елены Андреевны в семье внешне все было благополучно. Муж, молодой еще полковник, боготворил красавицу-жену. У них была дочка Маша, которая души не чаяла в отце.
   Неизвестно, чем бы закончился этот «роман на расстоянии», если бы у Олега вдруг не начались неприятности на работе. Взвинченный постоянными неурядицами в семье, Олег ушел с комбината, как говорится, громко хлопнув дверью. Он устроился на работу в новоедуновский НИИ с большим понижением в должности, руководителем группы. На комбинате осталась его почти готовая диссертация. Эти передряги не прошли бесследно, и вскоре Олег оказался в больнице с инфарктом. Обо всем этом Виктор узнал от своей  помощницы. Она рассказала об этом и положила на стол начальнику заявление об увольнении. Ошарашенный Виктор долго уговаривал ее, но Елена Андреевна была непреклонна. Она развелась с мужем, уволилась и уехала в Новоедунов, взяла с собой недовольную дочку. Ее взяли на работу в новоедуновский НИИ, выделили двухкомнатную квартиру. Когда Олега выписали из больницы, Елена Андреевна на такси привезла его к себе.
   Виктор много думал об этой истории, но и не смог понять, что заставило Елену Андреевну расстаться с любящим, перспективным мужем, с квартирой в Москве, с хорошей работой в крупном московском НИИ и уехать в глухую провинцию. Он часто усмехался про себя: ход женских мыслей, мотивы их поступков неисповедимы...
   И вот он встретился с Олегом после довольно долгой разлуки. Обстановка в квартире говорила, что в семье царят мир и согласие. На Олеге был пуховый пуловер работы Елены Андреевны. Значит, она любит мужа, если сумела освоить это ремесло в наш нервный век. Но его тревожило то, что Олег охотно и, видимо, много пьет, что он с небрежностью говорит о жене, называет ее Ленкой. Если первое можно было отнести за счет долгожданной встречи с другом, то второе очень настораживало. Он решил вызвать Олега на откровенность.
   — Ты, друг, часом не завел себе девочку?— спросил он с грубой прямотой.
   — На что она мне, девочка? — искренне изумился Олег.
Виктор облегченно вздохнул.
    — Конечно,— улыбнулся он.— Тебе повезло с женой. Елена Прекрасная — чудо. А как она тут, прижилась?
   И Олега будто прорвало.
   — Понимаешь, не знаю, что делать. Вижу, что мучается она в этом Новоедунове. Да и что хорошего тут? В России три города связаны с именем матери: Москва-матушка, Одесса-мама и Новоедунов, туды его мать...
   Виктор невольно рассмеялся, а Олег горячо продолжал:
   — Конечно, на людях она улыбается, все такое прочее, но я же не слепой. Сам посуди, разве сравнить с Москвой?
   Виктор слушал, и что-то похожее на жгучую зависть рождалось в его сердце. Да, Новоедунов — не Москва. Единственная культурная точка — драмтеатр третьей категории, да еще ДК комбината. Но красивая женщина уехала сюда, к Олегу из Москвы. А к нему, Виктору — поехала бы женщина из Москвы на край света? Сам бы он смог бросить все: работу, Москву и уехать к любимой женщине сюда?
   Виктору показалось, что он понял Олега. Олег любил жену и страдал от несоразмерности ее жертвы. Это чувство не только делало его неполноценным в собственных глазах, но и могло убить любовь. Вернее, уже убивало, если Елена Андреевна, по словам Олега, начала тосковать в Новоедунове, где и в помине не было привычных для нее аттрибутов большого города. А Олега это еще больше выбивало из колеи. Она — кандидат наук, начальник лаборатории крупного НИИ. А кто он? Неудачник, потерявший перспективную работу, не сумевший на пятом десятке получить ученую степень, прозябающий на скромной должности старшего научного сотрудника.
   А Олег все говорил.
    — Или вот, – Маша ее. Она ведь так и не признала меня. Упорно зовет дядей. Кончила школу и сразу же уехала в Москву к отцу. В институт ее поначалу не хотели брать, Ленка там все пороги обила, пристроила дочку. Так она даже спасибо не сказала матери. Живет у отца. На втором курсе выскочила замуж, мать даже не пригласила на свадьбу. Потом узнали, что развелась. Сама она матери ни гу-гу. Мать ей письма пишет каждую неделю,— ни разу не ответила. Сейчас у Маши дочка, на два года моложе Ольги. Иногда открытки к празднику шлет, мол, поздравляю. Ленка за эти три года на десять лет постарела.
   — Н-да,— только и смог произнести Виктор.
    — Вот и скажи, могу я спокойно смотреть на все это? Могу я наслаждаться семейным счастьем, которому ты завидуешь? Да что там говорить. Давай лучше выпьем.
   Виктор закрыл свою рюмку ладонью.
   — Олег, ты не прав,— спокойно сказал он.
   — Прав я,— угрюмо ответил Олег.— В общем, испортил я ей жизнь. Недавно был в Москве. Встретил ее бывшего мужа. Уже в лампасах человек. А я...
Виктор нерешительно подумал, что Олегу может помочь хорошая встряска. Он ждет, что его будут жалеть. Нет, жалеть его не будут.
   — Да, пожалуй ты прав.— задумчиво сказал он.— Скорее всего ты, прости, настоящий подонок.
   — Что!?— нелогично возмутился Олег. — Это я — подонок?
   — Да, ты натуральный подонок.— озабоченно прикуривая сигарету, продолжал Виктор.— А еще ты паразит и тряпка.— И небрежно закинул ногу на ногу и пустил к потолку аккуратное кольцо дыма, потом продел в него второе. Этот «фирменный» нехитрый фокус всегда вызывал дикую зависть Олега.
   Но сейчас Олег не обратил внимания на удивительный феномен. Его трясло. Он смотрел совершенно трезво, хотя уже немало выпил.
   — Да я... Да ты... Ты понимаешь, что ты сказал?
   — Понимаю,— рассеянно ответил Виктор, пуская еще пару колец.
   — Ты сейчас по морде получишь,— пообещал Олег.
   Виктор бросил насмешливый взгляд на Олега. Значит, клиент созрел. Можно переходить к конструктиву. Виктор тщательно потушил окурок, поглядел в глаза Олегу.
   — Ты когда-нибудь думал, что чувствует твоя Елена Прекрасная?
   — Я только об этом и думаю!— запальчиво выкрикнул Олег.— Я тебе целый час об этом толкую!
   — Не о том ты думаешь. Ты как купец, считаешь убытки и прибыль. Сколько ты приобрел, сколько она потеряла. Подбиваешь сальдо-бульдо. А ты постарайся подумать, что твоя жена просто счастлива, потому что любит тебя, паразита. Да подожди ты, не суетись!—Резко сказал он, заметив нетерпеливое движение Олега.— Ты же паразитируешь на ее любви. Когда ты последний раз дарил ей цветы?
   Олег растерянно заморгал глазами.
   — А когда она уходит на работу, или кто там у вас первый уходит,— ты целуешь ее?
Олег безмолствовал.
   — Я бы перед такой женой каждый день стоял на коленях минимум полчаса. Вместо физзарядки. А ты сопли распустил: страдает она... Как же ей не страдать, если вдобавок ко всему ты ее Ленкой зовешь?
   Виктор раздраженно закурил новую сигарету. Колец он больше не пускал.
   — В Новоедунове цветов не бывает...—неуверенно начал Олег, но Виктор его перебил.
   — Молчи уж, любящий муж. А это что?— он указал на принесенные им гвоздики.— Тут на комбинате такая оранжерея, каждый день можно свежие цветы дарить. Я тебе не специалист по семейной психологии. Можно на коленях стоять, можно ручку целовать, можно — ножку. Главное — внимание, пойми ты это. Женщины не могут без этого жить. Эх, мне бы такую жену!
   Отвернувшись от глубоко задумавшегося Олега, Виктор подошел к большой фотографии Елены Андреевны. С фотографии на него смотрела со странной улыбкой его бывшая помощница. Улыбка была счастливая и в то же время грустная, будто женщина с неизмеримой высоты смотрела на мелкие страсти людей и, страдая, оправдывала их. Обычно красивые женщины Виктора после смерти жены раздражали. Он продолжал любить ее, а на лицах красивых женщин он видел выражение уверенного самодовольства привлекательной самки. Виктор напряженно вглядывался в фотографию. Надо многим пожертвовать, чтобы иметь право на такой взгляд, на такую улыбку.
   — Красивая...— послышался рядом вздох Олега.
   — Красивая,— тихо подтвердил Виктор.
Он вернулся к столу, налил две рюмки:
   — У меня оригинальный тост. За любовь. Просто за любовь. Говорят, любовь — это счастье. Но, по-моему, любовь — это прежде всего боль. Боль и ответственность. За любовь!


                ПАСЕКА

   Алексей Петрин уходил на пенсию. После обычного казенного торжества и речей о заслуженном отдыхе Алексей зашел в кабинет завгара, тот просил его зайти. Завгар с кем-то ругался по телефону. Петрин сел, закурил, хотя раньше курить в кабинете начальства остерегался.
   Завгар положил трубку, нервно потер плохо бритую щеку, побарабанил пальцами по столу, улыбнулся Петрину:
   — Ну, Адреевич, может, останешься?
Петрин насмешливо посмотрел на него и ничего не ответил.
   — Ты же сам видишь, работать некому. Половина машин на простое.
   — Здоровья нет,— снисходительно обронил Петрин.
    — Ну, тебе на здоровье жаловаться грех, — подмигнул завгар.
    — Это я с виду,— строго сказал Петрин.— У меня осколок с сорок пятого.— Он избегал прямого обращения к завгару. Раньше приходилось звать его на «вы», а сейчас не хотелось.
   — К нам новый «КАМАЗ» пришел. Муха не сидела. Хочешь на него?
Петрин медленно, но решительно покачал головой.
   Из автохозяйства он вышел с легким сердцем. Все! Не надо ему ни нового «КАМАЗа», ни старого ЗИЛа. Запчастей нет, ремонтников нет, с машины на машину кидают, как салажонка. А дойдет до прогрессивки — каждый рубль зубами выгрызать надо. Нет, хватит. Ему пятьдесят пять, здоровье, конечно, не то, что в молодости, но терпимо. К непогоде осколок шевелится, но к этому он уже привык. Хочется пожить для себя, для семьи. Пенсия приличная, на жизнь вполне хватит, слава КПСС.
   Теперь можно жить. Квартира хорошая, недаром двенадцать лет в очереди стоял. «Москвич» еще новый почти, гараж хороший, осенью участок за городом под сад выделили. Ездить далековато, но ребята без бензина не оставят. На худой конец запаса хватит на целый год. На участке он первым делом вкопал емкость из нержавейки на три куба, за зиму успел заполнить бензином. Чтобы никто не прискребался, над емкостью насыпал земли, разбил клумбу, ищейка не найдет. За это лето они с сыном Гошей построят домик, баньку. Жалко, законы дурацкие: не разрешают нормальный дом построить: ну, что это — три на четыре метра? Но и это не главная беда. Вот с пасекой дело хуже.
   Но даже трудности с пасекой не могли нарушить безмятежного покоя Петрина. Он посмотрел на яркое весеннее солнце в безоблачном сибирском небе и радостно чихнул.
Гоша с шофером старательно очистили кузов самосвала от остатков раствора. Шофер получил деньги, сел в кабину, завел двигатель. ЗИЛ долго с надсадным ревом и грохотом удалялся по тесным улочкам садового кооператива.
   Отец и сын принялись выкладывать стены. Фундамент давно схватился, раствор был хороший, кладка шла легко. Гоша не отставал от отца, за два лета он наловчился на своем «калыме». Но для порядка Петрин то и дело останавливал сына.
    — Гоша, не торопись. Видишь, криво, как бычок пописал. Себе строишь, не на «калыме», куда гонишь?
   Сын хмыкнул, критически осмотрел отцовскую кладку, ничего не сказал, снова взялся за работу.
   — Внутри под расшивку пустим?— спросил он.
   — Еще чего. Штукатурка будет и деревом обобьем. Я читал, раньше люди изнутри мореным дубом обивали.
   — В Сибири дубы не растут.
   — Обошьем рейкой.
   — Некрасиво будет...
Петрин утер лоб, снисходительно улыбнулся.
   — А мы фасонную рейку пустим, да паяльной лампой ее, да сверху лаком.
   — Где ты фасонную достанешь?— насмешливо спросил сын.
   — Завтра завезут,— коротко бросил Петрин.
Он не раскрывал сыну способы «доставания», — людей нельзя подводить, а сын пусть смотрит да сам учится. Так спокойнее, еще сболтнет кому.
   — А зачем тебе два этажа?— спросил сын.
   — Не мне, а всем нам,— назидательно ответил Петрин.— Сам подумай: нас две семьи. на ночь надо разместиться? Настеньку днем надо уложить? После баньки надо подремать? Опять же обедать сядем — места много надо. Ты что, думаешь, как эти?— Петрин небрежно повел рукой по сторонам.— Сколотили халабуду и рады. Нет уж. Я столько лет думал об этом доме!
   — Тогда три на четыре мало будет,— нерешительно проговорил Гоша.
   — Мало,— огорченно подтвердил Петрин.— Нельзя больше. Закон такой. И то, три на четыре     — это мне как участнику и инвалиду. А всем прочим — шесть квадратных метров.
   — Кошмар...
    — Ну, не такой уж кошмар. Потому два этажа и делаем. Внизу — зал с кухней, наверху — две спаленки.
   — Веранду надо.
   — И веранду пристроим. Тоже в два этажа. Из теса. А с веранды на второй этаж винтовая лестница будет. Я в кино видал. Красиво. — Петрин мечтательно помолчал.— В зале камин соорудим, вон решетки лежат.
   Петрин подобрал с кладки раствор, уложил его сверху кладки. Сын молчал, ожидая продолжения.
   — Вот из чего полы на первом этаже делать?— озабоченно вздохнул Петрин.— Наверху, понятно, доска, а внизу камень хочу. Боюсь, холодно будет.
   — Как в замке!— восхитился сын.— Винтовая лестница, каменный пол, камин...Слушай, а тогда, может, внизу стены под ракушечник пустим? Я умею.
   Петрин подумал, лицо его просветлело.
   — А ты соображаешь. Ну, еще подумаем.
Отец и сын долго работали молча. Потом Гоша спросил:
   — А как насчет ОБХСС?
   — А что ОБХСС?— с готовностью подхватил тему Петрин.— Я все законно покупаю. Все накладные есть. Сколько материалу в натуре ушло, никто не докажет. А работа — мы же сами все делаем. Нет у нас денег нанимать работяг. Мне вот другое обидно, больно уж зажали нас. Площадь по земле — всего двенадцать метров. По высоте — шесть метров до конька. Вот и крутись в тесноте. А какой дом можно было соорудить! А насчет ОБХСС не боись. Им тут делать нечего.
   И опять уверенно и быстро ложатся кирпичи. Петрин в дальних рейсах привык к молчанию, но Гоше охота поговорить.
   — А когда пасеку ставить будем?
   — Эх, Гоша,— даже крякнул Петрин. Сын задел самое больное место.— Не так все просто с пасекой. Тут все соседи начнут заливать и прыскать химией. Или пчел потравят, или мед нельзя будет есть.
   Петрин надолго замолчал. Настроение испортилось. Пасека была его давней мечтой. Он и участок взял из-за этого. Уже потом умные люди надоумили насчет химии. А как хотелось своих пчел! Перво-наперво, пчелы — это доход. За лето с одного улья, говорят, можно до пуда меда накачать. По пять рублей кило — неплохо выходит. Опять же — здоровье. Мед — полезный. А про пергу и прополис говорить нечего. Кто пчел разводит, долго живет. Петрин хотел жить долго и без болезней.
   Отцвела черемуха, кончался май. Петрин чувствовал, что работа на участке пошла ему на пользу. Он даже помолодел, хотя работы было больше, чем в автохозяйстве. За полтора месяца сделано много. Дом подвели под крышу, банька была готова, осталась отделка. Но в конце мая стройку пришлось бросить, навалились хлопоты с посадкой. Не успеешь посадить сейчас — год пропадет. Жена каждый вечер и все выходные возилась в огороде, но какой от бабы толк? Да и здоровьем она была обижена. Гошка с теплом пошел опять на «калым», перестал появляться на участке. А по выходным они с Евгенией уезжали за город, на природу. Петрин не укорял сына, понимал, что молодой красивой жене нужно внимание. Жена — не машина, сам не будешь ухаживать — другие тут же найдутся.
   Все майские дни Петрин проводил в саду, даже ночевал тут. Сибирская весна коротка, надо торопиться. Ему ведь не сад нужен, а настоящая дача, такая, чтоб соседи еще издали начинали хозяина уважать.
   Закончив посадки, он взялся за водопровод. Заранее продумал систему полива, чтоб не таскать шланги с места на место. У него будет полная механизация: открыл вентиль и кури.
Петрин помогал сварщику. Сварщик был свой, из автохозяйства. А в голове гвоздем сидела мысль о пасеке. Что ж ему, всю жизнь так и ковыряться в навозе без всякого удовольствия? Или сидеть в доме, который Гоша сначала шутя, а потом всерьез называл замком. Как на грех, всю весну по телевизору показывали кино про замки с привидениями.
   В этот день под вечер к нему на участок заявился завгар. Он опять начал канючить, чтобы Петрин выходил на работу. Говорил, что с пенсии снова вышли работать Шапкин и даже старик Сугак. Под конец Петрина даже затрясло.
   — Да не могу я! Здоровья нету! Понимаешь ты — здоровья нету, израненный я весь!— заорал он на завгара. Мышцы грозно перекатывались на его загорелом обнаженном торсе.
   Завгар хотел еще что-то сказать, но посмотрел на Петрина и раздумал. Он помолчал, брезгливо плюнул:
    — Конченный ты для общества человек!— сказал он, махнул рукой и ушел.
Петрин посмотрел: плевок попал в нужное место, все-таки удобрение,— и сказал в спину завгару:
    — Насчет конченного ты поаккуратней, а то и к ответу можно.
   Завгар не ответил, хлопнул калиткой, и его обшарпанная «Латвия» скрылась за заборами.
Петрин не сердился на завгара. У каждого своя работа. Но почему завгар не может понять, что он, Петрин, честно отработал все, что положено, и теперь хочет пожить для себя? С сожалением размышляя о завгаре, он зашел в дом, где прятался от начальства сварщик. Они снова принялись за работу. На перекуре Петрин спросил:
   — Ты, Сергеич, кончишь сегодня?
Сварщик посмотрел на солнце, покачал головой:
   — Можно было бы, да мне в шесть как штык надо домой. Племянница замуж выходит.
Петрин огорчился, но уговаривать не стал. Родня — это серьезно. Фамилия. Дороже фамилии у человека ничего нет — это Петрин знал твердо.
   Когла сварщик ушел, Петрин подобрал обрезки труб, сложил их. Прошелся по участку, прикидывая, что начинать делать. Он медленно шел по дорожке, выложенной из половняка,— удалось выписать на кирпичном заводе,— и осматривал результаты своего труда. Это было лучше всякого отдыха. Саженцы он посадил все, какие намечал, теперь пусть растут. На огородной половине — полный порядок. В парнике набирают силу огурцы. Виктория хорошо принялась. Прутики малины рядами торчат в неширокой, но длинной ограде из водопроводных труб. Трубы были «левые», как и на разводке, и чтобы никакой ОБХСС не придирался, их пришлось разрезать, а потом снова сваривать — пусть докажут, что он не сделал их из бросовых обрезков. Чтобы трубы на ржавели, Петрин надежно покрасил их кубовой краской, которую достал на химзаводе, где работала сноха Евгения.
   С участка слева донесся пронзительный женский голос. Петрин, заранее усмехаясь, посмотрел туда. Так и есть. Сосед слева, кандидат наук, катил по пустому участку здоровенный валун, а вокруг суетилась его жена.
   — Сюда, сюда, Виталий! Японский сад сделаем здесь!
Петрину было весело. Несерьезные люди эти образованные. Ни дома, ни посадок, а им, видишь, японский сад приспичило. Так и будет этот валун зарастать сорняком, никакого сада: ни японского, ни простого у них не получится. Это же пахать и пахать надо. А они разве умеют?
   Петрин повернулся к участку справа. Там с размеренностью часового механизма из глубокой траншеи вылетала земля. Петрин подошел, заглянул через низкую оградку.
   — Васильич, вылазь, а то в Америку прокопаешь!
Из траншеи выглянуло красное, потное лицо. Сосед, майор в отставке, выбрался из траншеи, тяжело дыша, подошел к Петрину.
   — Долго копать еще?
   — Долго не долго, а сегодня кончать надо. Виноград — он холода не терпит. Завтра мне обещали компост и опилки привезти. Яму надо кончать.
   Петрину пришла мысль, что майор — человек бывалый. Может, он чего дельное посоветует про пасеку?
   — Слушай, Васильич, разговор есть.
Майор в отставке раскуривал сигарету, глухо ответил между глубокими затяжками:
   — Давай, только скорее.
   «Майор, а держится, как два генерала»— с уважением подумал Петрин. Он рассказал майору о своих затруднениях с пасекой.
   — Что посоветуешь, а, Васильич?
Майор усмехнулся.
   — Квалифицированный совет дать не могу, я никогда с пчелами дела не имел, но в общем...— Он помолчал, потом снова усмехнулся.— Солдаты в условиях зараженной местности должны пользоваться фильтрующими противогазами и защитными накидками. Придется тебе, сосед, изолировать свой участок от химической опасности.
Петрин оторопело моргал. Сосед снова усмехнулся:
   — Ну, извини, у меня план горит. Думай. Ты мужик хваткий, выкрутишься.
   Петрин до самой темноты просидел на крыльце недостроенного дома, не притрагиваясь ни к чему. Задал ему задачу майор в отставке.
   Постепенно приходило решение. Затянуть участок сеткой. И с боков, и сверху. Поставить опоры метра в четыре, меньше никак нельзя, и обтянуть их сеткой. Железной, с ячейкой не больше трех миллиметров. Сделаешь меньше,— солнца не будет, меньше — пчелы разлетятся. Чтобы солнца было больше, часть перекрытия придется делать из стекла, как в парнике. Нужны рамы, на зиму их надо снимать, а то снег продавит. Стекло лучше бы органическое, оно, говорят, все лучи пропускает, но оргстекло быстро потускнеет, да и где столько оргстекла найдешь. Это сколько же всех материалов надо — ужас!
   А вопросы все возникали, один хитрее другого. Как ставить опоры, чтобы сибирские ветра не повалили их вместе с сеткой? Сетка ведь парусить будет! А как эти чертовы опоры и сетку оправдать перед ОБХСС? А сколько денег надо!
   Когда на эти вопросы нашлись ответы, когда он смирился и с расходами, и с громадной работой, его вдруг потрясла новая страшная догадка. Ведь если он изолирует свой участок, то на участок не будут летать птицы! А кто будет всяких жуков-пауков уничтожать? Сам? Или чертову химию в ход пускать? Петрин заскрипел зубами, помянул недобрым словом майора в отставке. Вот гад, подбросил задачу, сам теперь потешается, небось: пускай дурак Петрин мучается.
   Может, наловить птиц и запустить их на участок? А что, это вполне можно. Наделать скворечников и пяток-другой птичьих пар запустить в сад, пусть жрут вредителей и размножаются. Нет, майор, хоть ты и генералом глядишь, а еще придешь к Петрину за медом! Удивляться будешь. Пасека — это тебе не виноград.
   Уже стемнело, а Петрин все сидел и ломал голову над этими загадками. В проезде затарахтел мотоцикл.
«Ява» — привычно определил Петрин.— «Гоша приехал».
Он не ошибся. У калитки мотоцикл замолк, и раздался веселый голос сына:
   — Папа!
   — Тут я,— отозвался Петрин.— Помогать, что ли, приехал?— он был рад приезду сына.
   — Да нет,— замялся Гоша.— Я за тобой приехал. У нас сегодня бал. Завтра же день химика, Евгения ведь химик у нас.
   Бал, так бал. Родню надо уважать. Петрин тяжело поднялся.
    — Подожди, я умоюсь.
Пока Петрин умывался под рукомойником, Гоша пробежал по саду.
   — Здорово!— сказал он, подойдя к отцу.— Евгения завтра просится приехать сюда, помогать.
   Петрин молча вытирал лицо. Так же молча он надел чистую рубаху, стал причесываться.
   — Ты чего, вроде сердитый?— осторожно спросил Гоша у отца.
Петрин строго поглядел на сына, положил руку ему на плечо, доверительно спросил:
   — Ты с Евгенией долго собираешься жить или как?
   — Как это?— заморгал сын.
   — А так. Бабы — они подхода требуют. Ты вот Евгению на свой калым водишь?
   — Еще чего?— возмутился Гоша.
   — То-то,— назидательно проговорил Петрин.— Бабам надо показывать только готовое. Всю эту канализацию им знать нечего. А то посмотрит раз, посмотрит другой,— и пойдет к тому, у кого всей этой грязи уже нет. Где уже цветочки растут.
   Гоша хотел что-то сказать, но отец придавил его плечо тяжелой ладонью.
   — Все они такие. А Евгения к тому же красивая и с дипломом. Не будешь думать, найдет другого. Вот через неделю пойдут тюльпаны, тогда и приводи.
   Петрин трясся на заднем сиденьи мотоцикла и думал, что все люди, в общем-то одинаковые. Одним позарез нужен японский сад, другим — виноград в Сибири, а ему вот — пасека. А с другого боку — все люди сильно разные. Ну, ему, положим, мед нужен для здоровья. А зачем кандидату наук японский сад? Ведь не для выгоды же? Кандидат наук, даже если у него получится этот японский сад, никакой прибыли с него не получит. Майор тоже не понесет свой сибирский виноград на базар. Смешно живут люди. Себе в убыток.
   У подъезда дома Петрин подождал, пока Гоша установит мотоцикл, и негромко спросил:
   — Ты узнай у Евгении, как у них на заводе металлическую сетку выписать. Ячейка три миллиметра. Пусть узнает, с кем надо дело иметь.
   — Это зачем?— удивился сын.
   — Надо,— твердо ответил Петрин.


                ТРЕТЬЯ ПОПЫТКА

   — Вы бы лучше таксистов к порядку призывали. А то ездить из-за них невозможно стало.
Солидный седоватый мужчина с брюзгливым выражением лица протянул документы. Володя небрежно сунул их в карман, неторопливо обошел вокруг «тройки».
   «Номерок ерундовый,— думал он.— Все четыре цифры разные. А уж строит из себя...»
Володя не любил «частников». Особенно таких вот, которые смотрят на работников ГАИ как на досадную помеху на дороге. Если бы сейчас рядом был Володин начальник, капитан Хворов, то «частника» пришлось бы отпустить. Капитан Хворов в таких случаях сурово говорил:
   — Автовладельцев надо уважать. Будем считать, что автомобиль приобретен на честные трудовые доходы.
   При этом у капитана Хворова взбухали желваки. Его жена полгода назад ушла к владельцу «Лады».
   — В чем дело, молодой человек?— раздался недовольный голос «частника».— Я спешу.
«Я спешу...— мысленно передразнил его Володя.— В рабочее время работать надо, а не разъезжать по городу».
   — На вашей машине нельзя ездить,— веско произнес он.
   — У меня все в порядке!— отрезал «частник».
    — Вы действительно не видите серьезных нарушений?— поинтересовался Володя.
   — Не вижу!— накаленно ответил «частник».— Ни серьезных, ни несерьезных.
   — У вас номерной знак так запачкан, что не видно цифр,— спокойно пояснил Володя.
   — Что вы говорите!?— с убийственной иронией «частник» снисходительно оглядел Володю.
   Этот взгляд решил его судьбу. Если бы гражданин понял свою вину, стал извиняться, Володя простил бы его. В конце-концов, нарушение не такое уж грубое. Но если гражданин из принципиальных, то что же, Володя тоже умеет быть принципиальным.
   — О чем говорят правила дорожного движения?— тоном капитана Хворова спросил Володя.
    — Да знаю я правила! Мне ехать надо, а вы меня задерживаете.
   — Ничего не могу поделать.— Тон Володи стал предельно официальным.— В таком случае вам придется проехать со мной в ГАИ к начальнику дивизиона. Там вам разъяснят обязанности водителя.
   Володя сурово посмотрел на отвисшую челюсть «частника», отделил удостоверение от других документов. Удостоверение он положил себе в планшетку, остальные документы протянул незадачливому водителю.
   — Прошу.
Он сделал приглашающий жест и направился к своему мотоциклу. Тяжелый «Урал» рванул с места так, что коляска приподнялась в воздух. На светофоре у перекрестка зеленый свет сменился желтым, но Володя прибавил газу. Он проскочил перед носом у тормознувшего изо всех сил «Москвича». Очень хотелось подмигнуть опешившему водителю, но Володя знал, что этого делать нельзя. Он еще прибавил газу и помчался к ГАИ.
   Володя два года отслужил в армии авиамехаником и навсегда полюбил машины и скорость.    За год работы в ГАИ старший сержант Владимир Демьянов получил две благодарности и два взыскания. Взыскания не особенно тревожили его, он просто стал осторожнее. Обиднее было то, что у него забрали новенький «ИЖ» и пересадили на этот старый разбитый «Урал», который давно надо бы списать. Володя неустанно трудился над «Уралом», но ему
ни разу не удалось догнать Славку Спирина, которому отдали
его «ИЖ».
   Но даже дряхлый «Урал» казался Володе живым существом, пусть слабосильным, но верным другом. Когда встречный ветер рвал волосы, натягивал кожу на лице, бил в грудь тяжелой холодной струей, Володя пригибался ниже к рулю, и ему казалось, что под колесами — серый бетон взлетной полосы. Еще газу, еще чуть-чуть — и распахнутся незримые крылья, он взлетит туда, к облакам, будет кувыркаться в их пухлой пене, петь и хохотать от восторга.
В городе буйствовала весна. После недавней «красной субботы» улицы поражали взгляд непривычной чистотой, свежепобеленные бордюры подчеркивали ее. Деревья со свеженькими, пахучими и клейкими листочками будто выглядывали из белоснежных ваз,— так густо были побелены их стволы.
   Володя подъехал к самому сложному в городе перекрестку. Впереди горел желтый свет, вот-вот должен был загореться красный. Володя притормозил, по-хозяйски оглядывая скопившиеся рядом автомобили. С противоположной стороны к перекрестку приближалась черная «Волга». Володя издали разглядел номерной знак, хмыкнул: Сашка везет своего шефа. Володя отпустил сцепление, вылетел в центр перекрестка, рванул из-за голенища жезл. Вокруг завизжали тормоза, тронувшиеся было грузовики тяжело осели носами, остановились. Черная «Волга», не сбавляя скорости, промчалась на красный свет. Володя козырнул и разглядел ответную одобрительную улыбку Сашки. Он махнул жезлом, движение возобновилось.
   Был вторник, спокойный день. А вчера, как каждый понедельник, пришлось попотеть: многие водители еще не отошли от воскресной выпивки. Хорошо, за весь день не было ни одной жертвы. Спокойно будет и в среду, и в четверг. А в пятницу опять только держись.
Скоро кончится смена, майор Климов проведет разбор, и Володя свободен до шести утра. Вечером они с Лариской покатаются на «Урале». Лариска уже нормально водит.
   Володя легонько вздохнул. Может, жениться на Лариске? Она еще в школе поглядывала на него, писала ему в армию. Когда после армии он остался в городе, она тоже перебралась из их села сюда, нашла его тут. Сама она гордая, о свадьбе — ни слова, но заметно надеется. Наверное, надо жениться. Деньги на свадьбу есть. Квартиру начальник ГАИ гарантировал. Лариска красивая, одевается — шик-модерн, а готовит — пальчики оближешь. Вообще, она — само то.
   Но что-то тут не так. Если бы сегодня свиданье не состоялось, Володя бы нисколько не переживал. Он и сам колебался: не лучше ли сегодня вместо свидания пойти на занятия в институт. Сегодня контрольная по математике. Володя еще раз вздохнул. До свидания с Лариской еще вон сколько, а пока надо дежурить, с водителями ухо приходится держать востро. Уши надо держать на темечке, как говорит капитан Хворов.
   Володя медленно вел «Урал» по главной улице, зорко посматривая по сторонам. Впереди коптил «Камаз», и что-то в нем не нравилось Володе. Близился перекресток. Светофор загорелся зловещим красным огнем, но «Камаз» продолжал двигаться вперед. Он выкатился на перекресток, полностью загородив его своим длинным кузовом. Пронзительно рявкнули клаксоны, душераздирающе заскрипели тормоза. Раздался глухой удар: «Уазик», выскакивая из-под самых колес «Камаза», своротил багажник «Жигулям» второй модели.
   Володя дал газ, проскочил перекресток, обогнал «Камаз», затормозил перед ним. «Камаз» медленно, но неотвратимо надвигался на него и лишь в самый последний момент, когда его капот навис над «Уралом», как-то судорожно дернулся и остановился. Володя вскочил на подножку, рванул дверцу.
   — Что с тобой, друг?
    «Друг» молча качнулся и свалился на Володю, обдав его густым перегаром.
   Желто-синий «Уазик» увез пьяницу в вытрезвитель. Славка Спирин отгнал «Камаз» в инспекцию — пусть теперь руководители автохозяйства походят за ним. Володя продолжал патрулирование. По инструкции патрулирование надо было вести вдвоем, но людей не хватало, а Володе нравилось ездить одному, чувствовать себя хозяином городских улиц.
   Впереди резко приткнулось к тротуару такси, подбирая пассажира. Остановка здесь была запрещена, но Володя только покачал головой: нарушение не грубое, а парню надо зарабатывать. После армии Володя сам подумывал о таксопарке: это самый верный способ заработать на начало семейной жизни. Но в таксопарке надо было вкалывать по двенадцать часов, а это значило — прощай, учеба. И Володя пошел а ГАИ. Зарплата здесь, мягко говоря, скромнее, но рабочий день регламентирован и можно спокойно учиться в вечернем институте.
Володя поступил на строительный факультет. Он хотел получить диплом и устроиться на работу в передвижную механизированную колонну. Он верил, что быстро станет начальником ПМК, и тогда в его полном распоряжении окажется могучая техника.
   Володя свернул в переулок, и вдруг что-то кольнуло в сердце. Он в растерянности затормозил. Навстречу двигалась пижонски разукрашенная «Лада», за рулем сидел волосатый парень, а рядом с ним... Володя помотал головой. Нет, такой красивой девушки просто не может быть на свете.
   Володя не понял, что он сделал, но «Лада» вдруг вильнула к тротуару и остановилась. Володя недоуменно огляделся. Его рука властно протягивала жезл... Будто подчиняясь какому-то приказу, Володя врубил передачу, и тяжелый «Урал» запрыгал через трамвайные рельсы.
   — Здорово!— полузаискивающе, полуфамильярно приветствовал его волосатый парень, вылезая из «Лады».
   Володя подавил бесполезное сожаление. Дело сделано, не извиняться же... Он хмуро оглядел свою невольную жертву. Волосатый понимал толк в жизни. На нем был черный кожаный пиджак, настоящий, не синтетика. Поджарый зад парня обтягивали штатовские джинсы. Из-под пиджака с бело-розовой футболки улыбалась японочка. Конечно, красивые девушки таких вот и выбирают.
   Боковым зрением Володя видел, что пассажирка смотрит на него. Ему показалось, что на ее лице — одни глаза, такими огромными они были.
   — Здравия желаю,— козырнул Володя.— Сержант госавтоинспекции Демьянов. Прошу предъявить документы.
   — Слушай, да брось ты...— волосатый пижон улыбался совсем заискивающе.— Мы опаздываем...
   Володя укоризненно посмотрел на него. Улыбка сползла с лица пижона, казавшегося длинным, как у лошади из-за давно не стриженных бакенбард. Пижон пожал плечами и засунул голову в салон, доставая из «бардачка» документы. Возился он долго. Все это время Володя чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомки. Это почему-то непривычно сковывало его. Он сосредоточенно и мрачно разглядывал джинсовый зад пижона. Зад был украшен множеством латунных кнопок и потрясающей этикеткой. Володя хотел разглядеть надпись на этикетке, но пижон, наконец, выпрямился и протянул ему документы.
   — Держи, если ты такой деловой.
   Володя медленно листал удостоверение, чувствуя на себе взгляд огромных глаз красивой незнакомки. Деревянным шагом он обошел «Ладу», мучительно раздумывая, к чему бы придраться. Ага, облицовка радиатора нестандартная. Такие вот пижоны частенько разукрашивают свой лимузин разными штучками. Это, в общем-то, ерунда, но для начала сойдет.
   — Какая модель вашего автомобиля?
— Третья,— терпеливо объяснил пижон, еще надеясь на счастливый исход встречи.
Володя холодным взглядом разбил эту надежду.
   — Почему у вас нестандартная облицовка?
   Пижон растерянно замялся. Володя покосился на пассажирку. Та смотрела на него сквозь лобовое стекло. Взгляд ее был скучающим и немного пренебрежительным. Сердце Володи вдруг взлетело в сияющую высь: она была еще прекраснее, чем ему показалось вначале, но, самое главное, на прекрасной пассажирке не было ремня безопасности! Володя не смог сдержать торжествующего смеха. Пижон удивленно посмотрел на него. Володя поспешно принял деловой вид.
   — Придется вам...— Володя подчеркнуто замялся, посмотрел в удостоверение,— придется вам, гражданин Харитонов, проехать в ГАИ.
   — Да ты что!?— взвился пижон.— Из-за какой-то облицовки!
   — Из-за облицовки я бы не стал вас задерживать. У вас, вдобавок, пассажир без ремня безопасности.
   Володя говорил вдохновенно. Еще бы, судьба на его стороне! Только бы блондинка не оказалась женой этого пижона. Или вообще чьей-нибудь женой. Володе еще не приходилось сталкиваться с серьезными моральными проблемами, но он понимал, что заглядываться на чужую жену — самое последнее дело.
   В инспекции Володя окончательно уверовал в свою фортуну. Сегодня по городу дежурил его недруг старший лейтенант Попов, но он уехал на происшествие, а вместо него в дежурке сидел свой в доску лейтенант Степанов. Степанов молча выслушал доклад сержанта Демьянова, бросил несколько беглых взглядов на блондинку, посмотрел на взволнованного Володю и все понял. Он со строгим видом поднялся, одернул китель.
   — Прошу за мной,— сухо сказал он водителю и направился по коридору.
Пижон и блондинка уныло поплелись за ним. Степанов остановился.
   — Кто водитель?— сухо спросил он.
   — Я,— вытянул шею пижон.
   — Пассажиров прошу остаться здесь.
Степанов и водитель скрылись за поворотом коридора. Володя и «пассажиры» оказались в волнующем одиночестве. Володя разглядел, что на пальцах незнакомки нет обручального кольца, и сердце его снова взлетело в сияющую высь.
   Блондинка явно игнорировала сержанта Демьянова. Она нетерпеливо постукивала носком черной лакированной туфельки по затоптанному полу дежурки. Ее взгляд рассеянно бродил по развешенным на стенах устрашающим плакатам. Володе показалось, что от ее взгляда по стенам бегали солнечные зайчики. Он решительно откашлялся.
   — Садитесь, девушка,— галантно указал он на скамью для нарушителей.— Вам теперь долго ждать своего ухажера.
   Он намеренно сказал так грубовато, ему хотелось выяснить отношение блондинки к пижону.
   — Ухажера,— усмехнулась красавица.— Вы, товарищ сержант, из какой деревни будете?
Голос у нее был такой, что в груди Володи образовалась зияющая пустота, куда стремительно провалилось сердце. Такого прекрасного голоса у простого советского человека не может быть. И, самое главное, по ее тону Володя понял, что с пижоном у блондинки никаких отношений нет.
   — Садитесь,— повторил он.— В ногах правды нет.
Девушка изящно опустилась,— именно опустилась,— на скамью, отполированную штанами сотен нарушителей.
   — Вы не ошиблись,— доброжелательно ответил он.— Я действительно из деревни Сычевки. Прямо от сохи, так сказать. Как сейчас помню...
   Володя говорил и смотрел на девушку. Он не смог бы описать ее наряд, но точно знал, что так может одеваться только его будущая жена. Подумав об этом, Володя вдруг испытал облегчение: теперь он точно знал, что не любит Лариску. Лариска хорошая, красивая, но они никогда ничего не обещали друг другу.
   Блондинка сосредоточенно посмотрела на часики. Часики были простенькие, Володя отметил это с тихой радостью.
   — Опаздываете?— поинтересовался он.— Куда же вы так спешили?
   — Профессиональный интерес?— девушка надменно подняла брови.
   — А все-таки? — настаивал Володя.
   — На свадьбу,— небрежно ответила девушка.
    Сердце Володи перестало биться. Он вдруг почувствовал, что воздух в дежурке тяжелый, пропитанный табачным дымом, выхлопными газами и черт знает чем еще, что дежурка у них донельзя запущена и вообще... Девушка спешила на свою свадьбу. А он помешал девушке. Вдобавок он пристает к чужой невесте. Он испортил ей такое событие.
   — Ах, простите,— машинально пробормотал он.— Простите, что помешал такому важному событию в вашей жизни.
   Наверное, раскаяние его было достаточно искренним, потому что девушка снизошла до разъяснения.
   — Не в моей,— просто сказала она.— Сестра выходит замуж. А я никак не могла освободиться раньше. Мы собирались ехать с отцом, а у него сегодня один ваш активист, — она окинула Володю ледяным взглядом,— отобрал права.
   — За что?— упавшим голосом спросил Володя, чувствуя, как у него все леденеет внутри.
   — Придрался просто, как и вы. Номер у него, видите ли, грязный.
   Володя не мог выговорить ни слова. Оказывается, тот противный «частник» и был отцом этой прекрасной девушки. Девушка снова заговорила, и в голосе ее была горечь.
   — Я еле упросила соседа, Сергея Викторовича. Он согласился, и вот...— она кивнула в сторону коридора, куда свой в доску лейтенант Степанов увел несчастного пижона.
   Девушка вдруг всхлипнула, и Володя твердо убедился, что он — негодяй из негодяев. Девушка спешила на свадьбу любимой сестры. Девушка собиралась ехать на эту свадьбу со своим отцом. А он, сержант Демьянов, разрушил все ее планы, да еще обидел ни в чем невиновного отца этой прекрасной девушки. И теперь эта милая девушка вместо того, чтобы веселиться на свадьбе сестры, сидит в этой обшарпанной дежурке, а ее добрый сосед получает от лейтенанта Степанова крупные неприятности. Теперь он для этой девушки — жалкое ничтожество.
   — А когда свадьба?— спросил он.
Девушка посмотрела на свои скромные часики.
    — Уже идет...— ответила она таким грустным голосом, что Володя в панике чуть не бросился на колени.— Я сегодня зачет сдавала, мы и так поздно выехали, а тут еще...
   — Вы еще успеете,— попытался утешить ее Володя.
   — Не успею,— вздохнула девушка. — Это в Точильном, туда сорок километров.
Она поднесла к чудесному носику белоснежный платочек. Дежурку заполнил горьковатый аромат импортных духов. Володя чуть не корчился от угрызений совести. Он нелепо затоптался перед девушкой.
   — Н-да,— проговорил он.— Вашему соседу теперь долго не ездить. Майор Климов загонит его на переподготовку.
   — Я говорила Надежде,— вдруг твердо сказала девушка.— Говорила ей: не выходи за деревенского. Там же одни такие вот... активисты. Передовики.
   — А как вас зовут?— неожиданно для себя выпалил Володя.
   — Пусть вас это не беспокоит. Лучше скажите, когда вы отпустите Сергея Викторовича?
Володя сокрушенно покачал головой.
   — Майор Климов проводит беседу с нарушителями в семнадцать ноль-ноль. А сейчас шестнадцать двадцать пять.
   — О, господи!— красивое лицо девушки несколько осунулось от огорчения и стало еще прекраснее.— Что же делать!?
   И тут Володя понял, что у него есть шанс для собственной реабилитации в глазах прекрасной незнакомки.— Девушка, есть вариант!— радостно воскликнул он.
   — Какой еще вариант...— в голосе девушки звучала полная безнадежность.
   — Я могу отвезти вас в Точильное!
    — Я рядом с вами и в трамвае не сяду!
Ответ шел ото всей души. Но Володя решил во что бы то ни стало загладить свою вину.
   — Серьезно! Через полчаса будем в Точильном! Рванем на сто двадцать. А такие мероприятия все равно вовремя не начинаются. Вы еще успеете.
   Девушка открыла ангельски красивый рот, подумала и снова закрыла его. В ее взгляде появилась надежда.
   — Пошли!— Володя осторожно, но решительно взял ее за руку.
Девушка сделала слабую попытку освободиться.
   — Эх, вы,— с укоризной сказала она. — Думать надо сначала!
Она поднялась, но не двигалась с места. В нерешительности она покусывала нижнюю губу. Володя понял ее колебания.
   — Не волнуйтесь. Ничего плохого вашему доброму соседу не сделают. Я поговорю с начальством, и права ему отдадут. Завтра же.
   — Вы вообще не должны касаться этого человека.
   — Ясно, товарищ...Э...Как вас зовут?
   — Наташа. Где тут ваш драндулет?
...«Урал» мчал к городу, и стрелка спидометра стояла у отметки 120. Быстрее «Урал» не мог двигаться, а Володе надо было позарез вернуться к концу смены. И так капитан Хворов вломит ему по первое число за самовольную отлучку. Таких случаев у них еще не было. Но сердце Володи все равно трепетало от счастья.
   «Ура!— безмолвно кричал Володя встречному ветру.— Наташа разрешила завтра заехать за ней и отвезти ее на зачет! А потом я снова отвезу ее в Точильное!»
   Где-то в глубине души царапала совесть мысль: а как же Лариска? Но Володя не хотел обращать внимания на это царапанье. В конце-концов, если бы Лариска сказала хоть слово, они бы уже поженились. А если она молчит, значит, и у нее сомнения. И потом, Лариска уж больно свободно ведет себя. Вокруг нее всегда столько парней крутится, она не будет переживать. А Наташа и слышать не хотела ни о какой встрече. То, что она согласилась завтра съездить с ним в город,— просто чудо. Свадьба будет гудеть три дня, а у нее завтра зачет. И насчет того, что Володя ее завтра же отвезет обратно,— об этом, собственно, Наташа еще не знает. И ее отец... Что он скажет, когда увидит сержанта Демьянова?
   У городского знака Володя увидел своих. Обычно здесь не было поста. «Что-то стряслось»,— подумал он и резко затормозил. «Урал» пошел юзом, развернулся на сто восемьдесят градусов. Володя соскочил с седла.
   — Демьянов?— спокойно уточнил капитан Хворов.— Это хорошо. Выговор тебе я схлопочу, но сейчас ты очень кстати.
   — А что случилось, товарищ капитан?
   — Нарушителя ждем. Из совхоза Первомайский сообщили: самосвал госномер 91-06 сбил женщину и скрылся в направлении города. Тут две дороги, а у нас один мотоцикл.
Капитан развернулся и крикнул:
   — Спирин, давай!
   — Есть!— Славка Спирин вскочил в седло блестящего ИЖа,— бывшего Володиного... В коляску уселся старшина Захарьев.
   ИЖ взревел и умчался по лесной просеке на обходную дорогу.
   Сержант Демьянов остался вдвоем с капитаном Хворовым. Ждать пришлось долго. Солнце уже скатилось к самой кромке леса, а самосвала-нарушителя все не было. Чтобы не терять времени, капитан Хворов усиленно наводил порядок на дороге. Он с Володей останавливал грузовики, проверял их техническое состояние, составлял акты на порожняк.
   — Товарищ капитан,— взмолился Володя.— Вызовите вторую смену!
   — Отставить разговорчики,— устало сказал капитан. Его лицо почернело от дорожной пыли.      — Сигнал поступил в нашу смену, нам и расхлебывать.
   Он помолчал и добавил:
   — Сам Лавров просил. Больше тут некому дежурить.— Лавров был начальником ГАИ.
Капитан Хворов снова поднял жезл. Лихо мчавшийся «Камаз» с пустым громыхающим кузовом встал, будто уткнулся в невидимую стену. Из-под него взвилось огромное облако густой пыли. Капитан Хворов поморщился, покачал головой и направился к нему.
   «Сейчас врежет»,— заранее сочувствуя водителю, подумал Володя.
   ...Самосвал госномер 91-06 выскочил из-за «Камаза» рычащим привидением. Видимо, его водитель рассчитывал, скрывясь за «Камазом», проскочить в город и раствориться в нем.
Капитан Хворов упругим прыжком отскочил в сторону, но самосвал, кажется, задел его, потому что капитан вдруг рухнул в кювет.
   Опешивший Володя видел, как водитель самосвала, оскалив зубы, бешено крутит баранку, нацеливая кургузый «ЗИЛ» на «Урал». Володя закричал, бросился к мотоциклу, но не успел. Еле увернувшись от заляпанного грязью переднего бампера, Володя услышал громкий скрежет и увидел, как его верный «Урал» превращается в металлолом под колесами самосвала. Самосвал набрал скорость и помчался в сторону города, а то, что осталось от Володиного мотоцикла, лежало в черной луже масла.
   Володя вдруг почувствовал абсолютное спокойствие. Он огляделся. Водитель «Камаза» будто в замедленной съемке вылезал и никак не мог вылезти из кабины. Так же медленно поднимался из кювета капитан Хворов. Он был весь в пыли.
   Раздался треск мотоциклетного мотора. Еще не видя мотоцикла, Володя поднял жезл. Сверкающая «Ява» остановилась. Два паренька испуганно смотрели на сержанта ГАИ.
   — Сержант Демьянов,— козырнул Володя.— Прошу освободить транспорт.
   Пареньки молча сползли с сидений. Володя сел за руль и с места дал полный газ.
Самосвал он нагнал шутя: «Ява» есть «Ява». Он обогнал грозно ревущую машину, ушел вперед, остановился, загородив дорогу. Поднял жезл, не слезая с седла. Нарушитель сбавил ход, он шел вперед будто раздумывая, что делать. Сквозь пыльное лобовое стекло Володя хорошо видел заросшее черной щетиной лицо водителя. Это лицо ему очень не понравилось. Он уже хотел сойти с мотоцикла, но «ЗИЛ» взревел и бросился на него.
   Володя едва успел врубить передачу и кинуть мотоцикл в кювет. Грохочущий самосвал помчался дальше, к городу. Еще раз Володя догнал нарушителя, еще раз обошел его, остановился, поднял жезл. На этот раз самосвал даже не сбавил скорость, и Володя еле успел увернуться.
   В третий раз он нагонял преступника. Теперь Володя не сомневался, что за рулем самосвала преступник. А впереди уже показались домишки окраины города. Володя пригнулся к рулю и с отчаянием подумал, что в этот раз он просто обязан остановить «ЗИЛ». Многотонное металлическое чудовище накопило столько энергии, что ее хватит снести с лица земли целый квартал частных домиков. Но как остановить эту махину? Если бы это была бортовая машина, он бы сумел с мотоцикла перескочить в кузов. Но это был самосвал с высоченным кузовом, под которым бешено крутились изношенные баллоны. Он поравнялся с кабиной, увидел водителя. Взгляды их схлестнулись.
   — Стой, сволочь!— крикнул Володя, что было сил.
Водитель что-то прокричал в ответ, лицо его перекосилось, он злорадно захохотал.
   И вдруг Володя нашел выход. Он вспомнил, что на самом въезде в город дорога раздваивается. Главная дорога идет в центр, а второстепенная уходит к заброшенному карьеру и там круто спускается в глубокую выработку. Остается только сделать так, чтобы водитель самосвала погнался за Володей, а дальше — пусть пеняет на себя. Володя на легкой «Яве» сумеет вырулить на краю карьера.
   Он снова поравнялся с кабиной, выхватил жезл и что было сил ударил по боковому стеклу кабины. Стекло брызнуло осколками. Получилось очень даже хорошо. Лицо водителя окрасилось кровью, было видно, что он совсем озверел. Теперь только не дать ему остыть. Володя чуть прибавил газу. Впереди была мало заметная развилка. Вот она, вполне приличная дорога в карьер. Володя немного обогнал самосвал и изо всех сил швырнул жезл в лобовое стекло. Это было только демонстрацией, жезл ни при каких условиях не мог пробить сталинит. Но надо было, чтобы этот гад забыл всякую бдительность. Володя расчетливо вел «Яву» у самого бампера «ЗИЛа», чтобы водитель не остыл.
   Все! Володя резко развернул руль, «Ява» сумасшедшим юзом соскользнула с проселочной дороги и ткнулась в покосившийся хлипкий забор из штакетника. Затрещало дерево, ногу Володи обожгла боль. Но он не обратил на нее внимания. Он резко затормозил, остановил мотоцикл и как завороженный смотрел на «ЗИЛ». Тот несся по крутому спуску в карьер. Водитель попытался вырулить, но набравшая инерцию машина накренилась, немного проехала на двух колесах и перевернулась. Облако пыли закрыло ее.
   И сразу же Володя почувствовал сильную, невероятно горячую боль в ноге. Он посмотрел вниз, на ногу, и ему стало нехорошо. Из ноги торчал обломок штакетника, и брюки быстро темнели от крови. Он не успел испугаться. Сзади раздался грохот, и Володю окутала непроницаемая пыль. Потом из пыли появился капитан Хворов. За ним маячила кабина «Камаза»...
   Капитан Хворов сидел на корточках у носилок, на которых лежал Володя,— в салоне «Скорой помощи» ему было тесновато.
   — Ничего, ничего,— приговаривал он.— Ты правильно сообразил. А нога пройдет.
Володя жалобно улыбнулся ему. Его мучала одна мысль: он не сможет завтра везти Наташу на зачет. И вообще — где теперь он найдет ее?
   А капитан Хворов все говорил:
   — Ты держись, сынок. За задержание нарушителя тебе обязательно будет благодарность, а то и выше. Ты только держись. А то я тебе и выговор обеспечу, сам знаешь за что.


                КАПЫ

   — К чертовой матери! Или наводите порядок в цехе, или я уйду ко всем чертям!
Молодой мастер швырнул на стол начальнику цеха пачку нарядов. Вадим Петрович спокойно отодвинул их в сторону, насмешливо спросил:
    —Что, Алексей, кишка тонка? Не находишь контакта с рабочим классом?
   — Да какой это рабочий класс? Это же куркули! Сад, огород, дача, машина...Работа для них — абы не записали в тунеядцы. Это же нэпманы!
   — Но-но!— в голосе начальника зазвучали грозные нотки. Он встал.— Не обижай людей. Всем хочется жить прилично. Мы с тобой не умеем организовать работу, а потом гоняем людей на сверхурочные за ту же зарплату. И жалуемся на их несознательность.
   Он подошел к мастеру, положил руку ему на плечо. Худенькое плечо молодого специалиста дрожало от нервного возбуждения.
   — Садись, Алексей Андреевич, давай разбираться.
Мастер угрюмо махнул рукой, сел, пробурчал:
   — Все равно уйду. Меня давно в КБ зовут. Ведущим инженером. Такая же зарплата, а работа человеческая.
   Вадим Петрович усмехнулся.
   — Вот видишь. Сам хочешь уйти туда, где работа легче, а других ругаешь за то же самое. Где логика?
   — А!!!— выкрикнул мастер и вскочил со стула
   — А ну, стой! — начальник цеха успел схватить мастера за руку, встряхнул. Глаза у молодого человека были ошалелые.
   — Давай без истерик. Садись.
Он усадил вяло сопротивляющегося мастера, придавил плечи ладонями.
   — Сколько человек у тебя сегодня?
   — Двенадцать,— угрюмо ответил мастер.
   — А остальные?
Мастер молча дернул плечом.
   — Остальные где?— спокойно повторил начальник цеха.
   — А то не знаете. Пятеро в отгуле. Трое болеют. Четверых вы сами направили на спорткомплекс. Трое — по неизвестным причинам.
   — Отгулы за что?
   Мастер снова вскочил со стула, но тут же сел. Он помолчал и заговорил монотонным ядовитым голосом, без всяких знаков препинания.
   —Бригада Маляева в отгуле на неделю, поскольку в конце прошлого квартала работала по две смены, в том числе по выходным выполняя сверхсрочный заказ номер семнадцать дробь пять по указанию начальника цеха...
   — Так, ясно,— перебил его начальник.— А что с твоими больными? Кто болеет?
   — Токарь Пронин простыл в воскресенье на рыбалке. Фрезеровщик Тененев лежит с острым радикулитом: надорвался, бедняга в собственном саду. Ученик токаря Яфасов получил серьезную бытовую травму. В драке. Есть еще вопросы?
   — Есть, Алексей. Ты вот ехидничаешь, а у Тененева в больнице был? Не был. А он — фронтовик. И радикулит у него еще с войны. А в саду своем он виноград разводит. Понимаешь, виноград в Сибири. У него медаль ВДНХ за сибирский виноград. А Яфасова ты сам упустил. С сопляком не управился. Если так дальше пойдет,— что из него получится? Ну, а кто по неизвестным причинам?
   — Домашенко, Череда, Папин,— уже спокойно сказал мастер.
   — Папин?— удивился начальник.
   — Да, Папин. И напрасно вы удивляетесь. Этот Папин сачкует при каждом удобном случае.
   — Не может быть,— пробормотал Вадим Петрович.— Серега Папин, гордость цеха...
   — Вышла вся гордость,— снова насупился мастер.— Этот Папин после работы ни на секунду не задержится. Мчится в гараж, в личный, в собственный.
   — Вот это да...— Вадим Петрович потер лоб.— Вот что, Алексей. Папиным я займусь сам. За тобой — Тененев и Яфасов. Сейчас иди на участок, я через часок к тебе заскочу.
   Сергей Папин пристрастно оглядел готовый кап. Вздохнул. Все—таки надо было отпилить ближе к стволу. Поторопился, не взял двуручную пилу. А ножовкой такой кап разве можно было отпилить как следует? Но все равно, вышло очень даже неплохо.
   ...Сергей тяжело поднял огромную плоскую вазу, выделанную из последнего капа, поставил на верстак. Ну уж, если Танюшка не оценит такую красоту — пиши пропало. Какая прелесть! Неужели Танюшка будет дуться?
   И вообще, что с ней творится? Другого нашла, что ли? Ведь всего три года назад они ездили в свадебное путешествие на «Яве», и она была на седьмом небе от счастья, что у них такой шикарный транспорт. А весной он купил «Жигули», так она только пренебрежительно хмыкнула. Два года назад они получили дачный участок, она вечерами не уходила с него, возилась в земле, таскала ведрами воду с реки. Сейчас там стоит кирпичный домик, водопровод — живи не хочу, так ее в сад не затащишь.
   А ведь она его любила. Говорила такие слова, что голова кружилась. А сейчас простое слово не вытянешь, не то что ласковое. Чужая стала. И Ляльку настраивает против. Лялька не кидается к отцу, как раньше.
   Грустные мысли Сергея прервал стук в дверь гаража. Сергей недовольно открыл калитку. Перед ним стоял начальник цеха.
   — Здорово, Сергей,— улыбнулся тот.— Разреши войти в твои владения?
   — Здравствуйте, Вадим Петрович,— невольно растерялся Сергей,— входите, конечно.
   Вадим Петрович закрыл за собой калитку, огляделся, удивленно и вроде бы одобрительно качнул головой.
   — Ну и ну. Дворец, да и только.
   — Да чего там,— пробормотал Сергей, довольный похвалой.— Жить можно.
Сергей гордился своим гаражом. Здесь он все сделал сам, своими руками.
   — А это что?— показал Вадим Петрович на капы.— Можно посмотреть? Какая красота...
Он потрогал самый большой кап — последнюю работу Сергея. Осмотрел его со всех сторон, пощелкал пальцем по полированной поверхности плоской вазы. Кап был обработан под раковину. Сергей не стал убирать красноватую окраску наружной поверхности, и кап нельзя было отличить от громадной раковины. В этой изящной вазе спокойно мог усесться человек. Взгляд Вадима Петровича горел восхищением.
   — Это капы,— пояснил Сергей. — Такие наросты на березовых стволах. Вообще-то, это не капы, а сувели. Капы растут на комле дерева. А на стволе – сувели. Но все их называют капами. Я их спиливаю, аккуратно выдалбливаю, снимаю стамеской, и — вот...
   — Здорово, высший класс,— искренне похвалили Вадим Петрович.
Сергей вспыхнул. Эта оценка напомнила ему те времена, когда они, сопливые выпускники ПТУ, показывали своему первому настоящему мастеру первые корявые изделия. Как счастливы они были, когда Вадим Петрович говорил: «Здорово, высший класс!» Чаще им приходилось слышать другое. Если это было насмешливое: «Н-да... Руки у тебя, что ли, не тем концом приделаны?»— то это означало, что продукцию можно смело выбрасывать в ящик для стружки.    Если это было снисходительное: «Сойдет, если закрыть один глаз»,— то можно было показать свое изделие контролеру ОТК.
   И сейчас знакомые слова заставили Сергея гордо поднять голову.
   — Не знал, что у тебя такое хобби,— сказал Вадим Петрович.— И куда же ты их наготовил?
   — Завтра день рождения у Танюшки.
   — Здорово!— Вадим Петрович взял в руки кап средних размеров, величиной с небольшой тазик для стирки белья.
   Полупрозрачные полированные стенки капа будто излучали розоватый свет. Волнистые края загибались внутрь. Снаружи кап напоминал древнюю вазу из алебастра. Такая вещь могла служить украшением любой квартиры.
   Сергей ожидал продолжения похвал, но Вадим Петрович осторожно поставил кап на место. «Сейчас что-то серьезное будет»,— сообразил Сергей. Он не ошибся.
   — Сергей, а почему ты не был сегодня на работе?— сухо спросил начальник цеха.
   — Как?—удивился Сергей.— Разве вам не отдали мое заявление?
   — Какое заявление?
   — Я просил отгул. Андрюхе сказал, чтобы он оформил, он обещал. Мне нужен сегодня отгул. Завтра у жены день рождения, а у меня еще все не готово.
   — Ни мастер, ни я не видали твое заявление. Андрюха — это Череда?
   — Ну...
   — Подвел тебя Череда. Он сегодня сам не вышел на работу.
Сергей расстроено молчал. Как же так? Ведь Андрюха обещал. Не хватало еще прогул заработать, Мастер и так косо смотрит. Хоть и никудышний мастер, салага, но порядок должен быть. Зачем ему прогул?
   — Я писал заявление. Правда, Вадим Петрович.
   — Ладно,— добродушно сказал Вадим Петрович.— С этим делом разберусь. Если оформлю прогул — не взыщи. Самому надо такие вещи делать, а не поручать Андрюхе.
   — Да я... Я же писал...Я же понимаю,— бормотал Сергей.
   — Ладно, проехали. Ты мне другое скажи. Что это ты мастера конфузишь?
   — Наклепал?— вызывающе спросил Сергей.— Да разве это мастер? Может лет через десять он и будет мастером, а пока...
   — Всему свое время. Ты поначалу тоже не больно каким токарем был. Курить-то в твоем дворце можно?
   — Конечно, вон пепельница.— Сергей поставил на верстак забракованный им небольшой кап. Брак был почти незаметен: узенька сквозная прорезь на стенке,— но в подарок такая штука уже не годилась.
   Вадим Петрович сел, взял в руки кап. На его лице снова появилось восхищение. Он внимательно изучил изящное изделие, поставил его на верстак.
   — А как твоя Танюшка поживает?
У Сергея сразу испортилось настроение.
   — Да ничего, спасибо.
   Вадим Петрович уловил смену его настроения. Видно, не все в порядке у парня в семье. Вот так мы упускаем молодежь. Работа — это главное в жизни, но кроме работы есть еще много чего. Руки не доходят. Да сейчас не у всех работа на первом месте. Что бы там ни писали в газетах, а настроение людей совсем не то, что было тридцать лет назад. Мало кто по-настоящему верит в коммунистические лозунги. Да и вверху, похоже, только делают вид, что мы строим это светлое будущее.
   А у молодых — ветер в голове. Сначала все эти ахи и охи при луне, а жизненного опыта — никакого. Помочь бы надо, а то ведь разведутся сгоряча. Парень, видно, сильно переживает. О работе забыл. Жену свою любит, но что-то у них не так. Что им не хватает? Сергей — работящий, золотые руки. Не пьет, не бузит, хозяйственный. За девками не бегает, не замечалось. Может, это его Танюшка что натворила?
   — Поругались?— негромко спросил он.
   — Да нет,— Сергей хмуро смотрел в пол.
   — Сергей...— Вадим Петрович помолчал.— Мы ведь не первый год знаем друг друга. Я же на вашей свадьбе посаженным отцом был. Что у вас?
   Сергей угюмо молчал.
   — Так...— вздохнул Вадим Петрович. — И что делать будем?
   — Ничего,— сдавленно проговорил Сергей.
   — А вот это ты зря. Не по-мужски это — опускать руки. Вы же любили друг друга, когда женились? Она, что — нашла кого?
    Нет!— Сергей хотел ответить небрежно, но голос его сорвался на тонкий писк. Он рассердился на себя, нахмурился.
   — Я не лезу в душу. Только вы с Танюшкой — не случайные встречные для меня. Ты-то сам любишь ее?
   Сергей молча кивнул. В глазах его была тоска.
   — Может, она хочет, чтобы ты учился? Она-то инженер...
Сергей отрицательно мотнул головой. Говорить он не мог. Нет, Танюшка никогда не упрекала его за это.
   Вадим Петрович надолго замолчал.
   — Ничего не понимаю,— с огорчением сказал он, наконец.— Женщины — это, брат, такой народ... Ну, скажи ты мне, что ей не хватает? Ты — токарь седьмого разряда, выше не бывает. Руки у тебя золотые. Зарабатываешь — дай бог каждому. В доме у вас все есть. Что ей надо?
   — Не знаю,— сказал Сергей.— Она сама то же самое говорит. И передовик, и не пью, и в доме все есть, и золотые руки... А ей плохо со мной. Скучно, говорит.
   «Вот оно что,— облегченно подумал Вадим Петрович.— Танюшка — умница. Ей многое в жизни надо. А Серега весь ушел в быт. Молодец, Танюшка! Если в этом дело, то все можно наладить. Главное, вроде, она никого не нашла на стороне.
   — Погоди,— прервал он Сергея.— Она ведь у тебя в комитете комсомола?
   — Да,— с гордостью за жену подтвердил Сергей.
   — И, вроде, в аспирантуру поступила?
   — Уже кандидатский минимум сдала.
   — А ты?— резко спросил Вадим Петрович.
Сергей поднял глаза.
   — Вы думаете...?
   — Я ничего не думаю. Не потому ей с тобой скучно, что она и в комитете, и в аспирантуре.
   — А почему?— настороженно спросил Сергей.
   — Когда у вас это началось?— вопросом на вопрос ответил Вадим Петрович.
   Сергей задумался. Когда это у них началось? Может, весной, когда он подарил жене замшевое демисезонное пальто, которое с трудом достала мать через знакомых на межрайбазе? Тогда Танюшка сухо поблагодарила и спросила только, не залез ли он в долги? Или еще зимой, когда они впервые подъехал за женой к проходной на собственных «Жигулях», чтобы Танюшка могла похвастаться перед подругами. А она равнодушно осмотрела машину и пожала плечами? А может, еще осенью, когда он водил ее по свежеотделанному дачному домику и добивался ее восторгов, а она сказала, что не в этом видит смысл жизни?
   Да, вроде с этого домика и пробежала между ними черная кошка. Раньше она совсем по-другому относилась и к нему, и к его подаркам.
   — Вспомнил?— серьезно спросил Вадим Петрович.
Сергей пожал плечами.
   — Вроде еще с осени.
   — Ого,— огорчился Вадим Петрович.— Запустил ты процесс.
Он помолчал и вдруг спросил:
   — А когда твой портрет был на заводской доске почета?
   — В прошлом году, во втором квартале,— с готовностью ответил Сергей и вдруг прикусил губу.— Вы думаете?
   — Я ничего не думаю. Кажется, тогда тебя хотели избрать в профком, а ты отказался?
   — Мне это не надо. Я тогда как раз домик в саду доделывал. Времени никак не хватало.
   — Вот-вот... Тебе это не надо. Ты домик доделывал.
Сергей настороженно смотрел на начальника. Тот усмехнулся.
   — Ты не смотри на меня. Я тебе никаких рецептов давать не буду. Только, думаю, еще не все потеряно. Иначе Танюшка давно бы ушла от тебя. Любит она тебя. Любит, и переживает за тебя.
   — Да уж, любит,— фыркнул Сергей.— Ляльку она любит, а не меня. Просто не хочет, чтобы Лялька без отца росла.
   — А ведь раньше ты вроде умный был,— с огорчением проговорил Вадим Петрович. — Год назад ты был профоргом цеха, твой портрет висел на доске почета.
   — Мне это не надо.
   — Теперь тебе это не надо,— Вадим Петрович подчеркнул слово «теперь».— Но как раз теперь Танюшке с тобой стало скучно. И не в доске почета дело. И не в том, что ты был профоргом цеха. Раньше ты оставался после смены, чтобы вытащить цех из прорыва. Раньше ты Танюшку в театр водил. Раньше ты ей не только тряпки, но и книжки дарил. А теперь тебе это не надо.— Последние слова Вадим Петрович произнес с каким-то удовольствием.
   — Мораль читать будете?— вызывающе спросил Сергей.
   — Еще чего?— изумился Вадим Петрович.— В жизни не занимался этим. Мораль пусть читает парторг, он за это деньги получает,— профессиональный революционер.— А скажи, газеты ты сейчас читаешь?
   Сергей хмыкнул.
   — А чего их читать? Вьетнам бомбят, Ташкент трясет, мы дружно строим развитой социализм.
   — А для какого аппарата ты сейчас точишь детали? И кому нужен этот аппарат?
   — А кто его знает?
   — Ну так чего ты удивляешься? Вот заберет Танюшка твою Ляльку и уйдет от тебя.
Сергей саркастически хмыкнул.
   — И все потому, что я не читаю газет? Ну, вы скажете...
   — И потому тоже. А главное — потому, что ты раньше был человеком, ей с тобой было интересно. А сейчас — ты только средство для обеспечения бытовых благ семье. Ну, что ты на меня уставился? Танюшка твоя, кстати, — тоже человек. Ей много чего в жизни надо. А с простым добытчиком ей скучно. Да и мне с таким скучно. Я же тебя научил всему, что умел сам. А тебе теперь это не надо. Тебе теперь надо, чтоб заказ повыгоднее получить. А то, что наш комбинат сорвал все сроки выпуска нового каучука, и мы теперь авралим, чтобы выправить положение,— это тебе неинтересно.
   В гараже повисло долгое, тяжелое молчание. Вадим Петрович мрачно курил. Сергей упорно рассматривал носки своих туфель. Дефицитные туфли, трудно такие достать. Наконец, Вадим Петрович раздавил окурок в бракованном капе и встал.
   — Ты не обижайся. Просто жизнь сейчас... непонятная какая-то. Я — член партии, и то вижу, что жизнь идет не по лозунгам. Не так, как наши «вожди» говорят. Они говорят одно, а жизнь у нас у всех совсем другая. И народ это видит, и ты это видишь. И никто не знает, чему верить, как жить. Вот и разбегается народ по дачам, да по гаражам, — пусть, мол, они сами, без нас разбираются. И думаю я, что кому-то это здорово нужно, чтобы народ по гаражам разбежался и не мешал им делать какое-то грязное дело. Кому-то очень надо, чтобы мы все стали только добытчиками, чтоб нас ничего не интересовало, кроме навара. Ты уж прости, наболело это у меня, но я думаю так: профукаем мы нашу страну Советов, если все разбежимся по гаражам и дачам. Найдутся деловые люди, которые за нашей спиной, пока мы на грядках возимся, оберут нас до нитки. Попомни мои слова.
   Вадим Петрович резко оборвал свой разговор и снова закурил. Руки его дрожали. Некоторое время он молча курил. Сергей с удивлением размышлял над его словами. Таких речей он никогда еще не слышал. Вадим Петрович постепенно успокаивался.
   — Пошли по домам,— сказал он мирным тоном.— Я не верю, что ты стал таким. Не сделал бы ты такую красоту,— он показал на капы,— если бы тебе было на все наплевать. Просто ты еще молодой, своего опыта нет, вот ты и решил жить, как все. Что ты Танюшке на день рождения еще приготовил?
   — Замшевую куртку...— пробормотал Сергей. Ему почему-то вдруг стало стыдно говорить об этом.
   — Молодец твоя Танюшка,— снова сказал Вадим Петрович.— Ты вот что. Подари-ка ей сейчас только эти свои, как их...?
   — Капы.
   — Вот капы и подари. А куртку прибереги на осень.
   В гараже снова наступило долгое молчание, но сейчас оно не ощущалось тяжелым. Сергей напряженно раздумывал о чем-то, Вадим Петрович сосредоточенно курил. Затушив сигарету, подошел к Сергею, положил руку ему на плечо.
   — Не горюй. Все будет хорошо. Раз ты задумался,— все будет хорошо. Пошли домой.
Сергей запер гараж, и они двинулись вдоль длинного ряда одинаковых кирпичных строений.    Уже темнело, но в гаражах кипела работа, горел свет.
   Они шли молча до самого дома Вадима Петровича. У своего подъезда Вадим Петрович остановился, протянул руку Сергею, задержал его ладонь в своей.
   —Ты вот что. Поговори-ка завтра со своими ребятами о дисциплине. Что-то вы последнее время разболтались. И давай, мастеру помоги. Все мы когда-то начинали, и не все у нас получалось.















          СТИХОТВОРЕНИЯ

           МЫ – РУССКИЕ
   О, память, память! Как небрежно ты
   Несешь былое наше через вечность.
   Материя не знает пустоты,
   Материя в пространстве бесконечна.
Безбрежен Космос, косный и слепой,
И мы – рабы тупой, жестокой власти,
Лишь волны времени ленивой чередой
Захлестывают россыпи галактик.
   Когда и как, откуда ты пошла,
   Загадочная русская натура?
   Как родилась, окрепла, расцвела
   Великая Трипольская культура?
Ледник на север тихо отступал,
Еще на свете не было Босфора,
А пращур мой упорно обживал
Безлюдные, бескрайние просторы.
   И долгие века, не враз, не вдруг,
   Храня в душе надежду и утрату,
   Мой предок арья с Дона шел  на юг
   Индийский чернозем арать, аратать.
А мы теперь не помним старину,
Нам ничего от памяти не надо,
Но звал свою любовь, свою жену
Ликийский пахарь русским словом Лада.
   Цвела моя этрусская земля,
   Пусть мы не помним, но ведь это было.
   И стал, все истребив, испепеля,
   Свирепый Рим этрусскою могилой.
Древнейший пантеон моих богов,
Великий Род с великой Берегиней,
От вас пришли с днепровских берегов
В Элладу, в Рим их боги и богини.
   История безлика и слепа.
   Тевтонский крест принес погибель прусам,
   От Трои шла Троянова тропа,
   И девы готов пели время Бусово.
От Норика туманная молва,
От Дона, от Дуная, от Тарусы,–
Пять тысяч лет несла до нас слова:
Руслан, Русалка, Русло, Русый, Русский.
   Хоть черный день давно для нас настал,
   Закрыли мраком бесы небо синее,
   Но он придет, придет великий час,
   Воспрянет ото сна моя Россия.
Былое познавая день за днем,
Мы арьи-пахари, ликийцы ли, этруски ли,
Мы вскроем нашу память и поймем:
Мы – русские!

                РОЖДЕНИЕ               
                Моей малой родине - Нижней Покровке
   Пели матери ливни,
   И гадали ромашки.
   Сын родился счастливым,
   Сын родился в рубашке.
Сына в мир принимали
Не купель и не водка,
А ковыльные дали,
Да степная солодка,
   Зной заволжского юга,
   И шальные туманы,
   Сына ветер баюкал
   Тихим звоном тюльпанов,
   Мыл полынным наливом,
Гладил волнами света...
Сын родился счастливым
В предвоенное лето.

            МАТЕРИ
   Заря вечерняя,
   Родная сторона.
   Нас была четверо,
   А ты была одна.
По всей земле
Пылал кровавый ад,
Ты в тридцать лет
Солдатская вдова.
   Нас было четверо,
   И самой старшей – шесть,
   И мы доверчиво
   Просили: мама, есть.
Неделями
Ты не смыкала глаз,
Надеялась,
И вырастила нас.
   Заря вечерняя,
   Родная сторона,
   Ушли все четверо,
   И снова ты одна.
В густой пыли
Проселков и дорог
Нас увели
Романтика и долг,
   И та боязнь
   Сочувствующих глаз,
   И жизнь твоя,
   Продолженная в нас.
Не за наградой
Шли мы в дальний путь,
Нам просто надо
Сделать что-нибудь,
   Чтоб ты узнала,
   Что жила не зря,
   Моя усталая,
   Вечерняя заря...

          ОТЦУ
   Жёг броню огонь,
   Накатил беду,
   Взят был в плен врагом
   Человек в бреду,
Будто сотни жал
Впились пули в ночь.
Человек бежал,
Жаль, лететь не в мочь...
   Человек бежал,
    Человек спешил,
   Человек упал
   И с тоской решил:
Вот и все, труба,
Вот и кончен путь,
Тут и ляжешь, брат.
Через час найдут,
   Не понять теперь,
   Где восток, где юг.
   Тут уж, – верь, не верь,
   Все равно – каюк.
И ворвались в лес
Сквозь вороний грай
Автоматный треск
И собачий лай...
   Под осенний шелк,
   Как в былом строю
   Человек пошел
   Умирать в бою.


           СЫНУ
   На бегу застыв, как у преграды,
   Устремившись в солнечную высь,
    Ты стоишь, и солнце водопадом
   Льется на тебя из синевы.
Радостно, доверчиво, играя,
Про беду не зная ничего,
Ты как друга солнце обнимаешь
И горстями черпаешь его.
   И когда ладонь твоя наполнится.
   Ты ко мне, сияющий, спешишь:
   – Папа, на! – И на ладошке солнце
   Мне даешь. Спасибо, мой малыш.
Золотоволосый, крепкогрудый,
С черными смородинами глаз,
Вот таким тебя я помнить буду,
Солнечным и звонким, как сейчас.
   Пусть ты станешь дерзок и отчаян,
   Пусть узнаешь про обман и лесть,
   Пусть тебя холодными лучами
   Затуманит звездная болезнь.
Но одну мечту мою исполни:
Я хочу, чтоб до конца пути
Золотое солнце на ладони
Ты сумел по жизни пронести.



         ТИХИЙ ЧAC
   По городам ли тем,
   По тем дорогам
   Мой тихий час летел,
   Печальный, строгий.
Он бился крыльями
В горячих пальцах...
Наверно, было мне
Когда-то двадцать.
   И надо было мне
   Всего так много,
   И о судьбе моей
   Звенела Волга.
Звенела веслами
Над перекатами,
Звенела ветлами
Бородатыми...
   Я изменил твоим
   Полям и весям,
   Но до сих пор по ним
   Тоскует песня.
Уводит в сторону
От пыльных тропок,
О том, что дорого,
О тех, кто дорог...

         БЛУДНЫЙ СЫН
                Красному Яру
   Деревенская тишь, деревенская ночь.
   Дальний лай всполошенных дворняг.
   И стрекочет сверчок за беленой стеной,
   Будто вправду узнал он меня.
Позабытые звуки уснуть не дают,
Непонятное что-то со мной...
И о чем-то хорошем девчата поют,
Провожая друг друга домой.
   Наполняет мне грудь непривычной тоской
   Запах скошенной свежей травы.
   Я все это забыл в суете городской
   И от звездного неба отвык.
Освещают усталые фары машин
То, что было знакомо давно.
То ли детство босыми ногами шуршит,
То ли старость скребется в окно?
   Над уснувшим селом – хриплый крик петуха,
   Навевает прохлада к утру.
   А когда-то я сам эту землю пахал
   И лопатил зерно на ветру.
Я другие нашел на земле рубежи,
И негромкая вера жива:
Вера в то, что не зря на земле я прожил,
Хлеб ее не напрасно жевал.
   Я пойду по росе в золотые поля,
   Потревожив звенящий покой,
   И скажу: Ты прости, ты прости, мать-земля,
   Блудный сын не вернется домой...

            УХОДЯЩЕМУ ДРУГУ
                Л. К. Белецкому
   Ты стоял. За столом – президиум
   В ореолах и в орденах.
   За спиной у тебя невидимо
   Вырастали твои дела.
Ты работал и жил на полную,
Ты нашел свой заветный путь...
Говорил ты слегка взволнованно
И, пожалуй, надменно чуть.
   Ты уходишь. Уходит дружба.
   Как в начале ее – опять
   Что-то важное, что-то нужное
   Должен я для тебя сказать.
Еще нет в тебе гордой спеси,
Но у времени быстрый бег.
Кем ты станешь лет через десять,
Вечно страждущий человек?
   Ведь бывает: без магии черной,
   Незаметно и ненамеренно
   Превращается твердость в черствость,
   А решительность – в самоуверенность.
Ты уходишь. В крутые годы
Чем смогу я тебе помочь?
Знаю, ты не из той породы,
Чтобы плакаться в чью-то ночь.
   В жизни много и бед, и счастья...
   Что сказать на прощанье тебе?
   До свиданья, мой друг, уходящий
   По дороге тревог и побед.

               ПОЛДЕНЬ ЖИЗНИ
   Все течет, все кипит на восточном базаре,
   Дышит зноем в зенит человечий пожар.
   Голоса зазывал бьются в призрачном мареве...
   Как похожа ты, жизнь, на восточный базар.
Плохо тем, чей товар - из надежд и мечтаний,
Кто клянет в неудачах лихую судьбу,
День пройдет, будет грохот задвинутых ставней
Словно стук подгоняемой крышки к гробу.
   Перевал. Полдень жизни. Ушедшая юность,
   Ты умчалась, ударами крыльев пьяня.
   Будут, будут еще и рассветы и луны,
   Но уже не такие, что ушли от меня.
Полдень жизни. Еще далеко до заката.
Еще многое людям может сердце сказать,
Еще многое можно. Еще многое надо...
Как похожа ты, жизнь, на восточный базар...

            ТРЫН-ТРАВА
   Расставаний приторная жалость,
   Горький вкус прощальной трын-травы...
   Я привык к аэропортам и вокзалам,
   Уезжать без проводов привык.
Оставляя в сердце дорогое,
Слушаю привычный стук колес.
И уйти из жизни как на поезд
Я б хотел, – без проводов и слез.

            РАДИАЦИЯ
                Н. Мосееву – посмертно
   Привычный дымок папиросы
   И запах мяты.
   На белой коре березы
   Чернеют пятна.
Встревоженный крик удода
Повис над полем.
Осталось всего полгода
Тоски и боли.
   Осталось всего полгода
   Дышать и делать,
   А боль собирает подать
    С живого тела.
И ходит с той болью рядом
Холодный разум:
А может, и ждать не надо,
А может – сразу?
    А может, не стоит биться
   В глухие стены?
   Ведь то, что не сделал в тридцать,
   Уже не сделать.
Уже не оставить людям
Иную память,
Лишь тело полгода будет
От боли таять...
   Но бьется в груди толчками
   Живое сердце,
   И стонет оно ночами,
   И шепчет: верьте!
Отмерено время скудно,
Но только верьте,
Не сдам ни одной секунды
Без боя смерти!
   Формальдегидному миру морга
   Не дам прорваться,
   Последним нейроном мозга
   Я буду драться.
А воздух, густой и звездный,
Настоен мятой.
На белой коре березы
Чернеют пятна.

               СКОРЕЕ, ЕЩЕ СКОРЕЕ
   Скорее, скорее, нельзя ли скорей,
   Нельзя ли еще скорее?
   С рожденья по жизни спешим мы стареть,
   В одышку вгоняя время.
И мчит нас экспресс наших дел и тревог,
Взвывая у светофоров:
– Ты мало успел, ты больше бы смог,
Удвоив, утроив скорость!
   И только на стыках нежданных встреч,
   Где дышит в морщинах старость,
   Ты видишь, что время идет быстрей,
   Чем это тебе казалось.
И вспомнишь в горячечных буднях дел
Про то, что оставил где-то,
Что там – опоздал, что тут – не успел.
И что не исправить это...
   С рожденья по жизни спешим мы стареть,
   До хруста сжимая время.
   Скорее, скорее, нельзя ли скорей,
   Нельзя ли еще скорее?

              О ПОЭЗИИ
   Как чужая жена – под запретом
   Бродят песни в моем мозгу.
   Я признал бы себя поэтом,
   Если б мог полюбить тоску.
Если б мог в своей песне вылить
Волчьим воем в подлунный сон
Стоны тех, что в земле остыли,
И земли человечий стон.
   Только я над душой не властен,
   Видно, Бог был в расчетах скуп:
   Дал мне в меру любого счастья,
   Кроме счастья любить тоску.

           В КОЛОМЕНСКОМ
   Холм – как идол языческий,
   Небо вызвездил вечер.
   Жгут попы электричество,
   Экономят на свечах.
Теней четкие линии,
Грузный колокол – тушей.
Запорошены инеем
Жерла бронзовых пушек...
   Жизнь ломая по-новому,
   Под монашеский вой
   Бомбардир коронованный
   Здесь вставал на постой.
От Руси занавоженной,
От восстаний и казней
Отдыхал. И сапожничал,
И готовил указы.
   Спят цари нелюдимые
   Под могильными плитами.
   И девчонка любимому
   Что-то шепчет под липами,
Пушки варежкой трогает,
И пугается шорохов...
Спит история строгая,
Закопченная порохом.
   Будто гулкая конница
   Пульс в аорте колотится.
   Мне надолго запомнится
   Монастырь под Коломенском.
Замирали и спорили,
Лунным светом залитые
Гулкий топот истории,
Тихий шепот под липами.


              БАЛЛАДА О ПСИХОАНАЛИТИКЕ
                "Психоаналитик - это человек, который, когда в комнату
                входит девушка, смотрит не на девушку, а на других
                мужчин." Английский юмор.
   Он был из тех, кто, слова не сказав,
   Мог навсегда любой покой разрушить.
   Он изучал людей по их глазам,
   Через зрачки разглядывая души.
По неприметным жестам чьих-то рук
Угадывал характеров нюансы.
Он знал всегда, кто враг ему, кто друг,
Кто просто так, ни рыба и ни мясо.
   Он был красив, начитан и умен.
   Смотрел на мир доверчиво и ясно.
   Смеясь, хранил коллекцию имен,
   И лишь одной смотреть в глаза боялся.
В холодном мире холостых мужчин
Он сберегал, как мог, свою свободу.
А время шло, зарубками морщин
У глаз его откладывая годы.
   В ту ночь, забывшись беспокойным сном.
   Он был разбужен телефонной трелью.
   Далекий  голос, пахнущий весной,
   Через помехи слышен еле-еле.
Он слушал непривычные слова;
Что он любимый, что он лучший самый,
И что она всю жизнь его ждала,
Не дождалась, и вот - выходит замуж.
   И что такси уходит на вокзал...
   А он стоял и, каменея, слушал.
   Он изучал людей по их глазам,
   Через зрачки разглядывая души,
По неприметным жестам чьих-то рук
Любой судьбы разгадывал нюансы,
Он знал всегда, кто враг ему, кто друг,
И лишь одной смотреть в глаза боялся.

            СИВЫЙ МЕРИН
   Я – сивый мерин, я стар и тощ,
   Копыта до костей истоптаны,
   В жару и пыль, в метель и дождь
   Вожу я бочку с нечистотами.
В костлявом теле нет огня,
Мне не скакать по полю боя.
И кобылицы не для меня
Призывно ржут у водопоя.
   Я знаю: скоро под кнутом,
   В последний раз поводья дернув,
   Я упаду... Меня потом
   Отволокут на живодерню.

         СЛУШАЯ СКРЯБИНА
   В тихих, усталых звуках
   Светлая скорбь звенит.
   Поймано чутким слухом
   Сердце Земли.
Снобом уйдя от жизни,
Он жизнь, как никто, любил.
До самой последней жилы,
До боли он русским был.
   Я верю, на звездные трассы
   Его космонавты возьмут.
   Он пел про любовь и разум
   В угрюмые годы смут.
Вскрывались багровой бездной
Могилы земных богов.
Россия – не только песни,
Березы и самогон.
   Это и вопль мятежный,
   И жгучая боль тоски,
   Это щемящая нежность
   И рай для усталых - скит.
И темное пламя воли
В оковах тюремных стен.
Россия в титановой боли,-
Истерзанный Прометей.
   Звучит то надменно, то грустно
   Звуков земная сила.
   Он просто был истым русским
   И очень любил Россию.
               
               НА СТАРТЕ
                Муз. В. И. Ковердяева
   Двадцатый век, среди событий многих,
   Среди дворцов и нищенских конур,
   Проложенные в космосе дороги
   И станция Вселенной – Байконур.
Дрожат над степью призрачные струны
Могучей силы, стиснутой в руке,
И солончак исполосован струями
Ревущего неистовства ракет.
   Здесь было все: и первых дат рождение,
   И золото на мраморе могил,
   Цветы побед, усталость поражений,
   И космонавтов твердые шаги.
И в новые, неведомые даты
Сюда на старт, готовые к труду,
Одетые в космические латы,
Гонцы Земли приходят поутру.
   Они идут сверкающим рассветом,
   Сухой суглинок в такт шагам звенит,
   Серебряными стрелами ракеты
   Нацелены в распахнутый зенит.
Рвет грохот сопел призрачную небыль,
И смотрит, чувства выплеснув в росе,
На Байконур безоблачное небо,
Как в первый свой, гагаринский рассвет.
               
             СПУТНИК ПРОЛЕТЕЛ
   В звездный шелест врываясь звенящей медью,
   Торжествуя и празднуя свой удел.
   Проплыла, стирая границы созвездий,
   Звезда земная, звезда людей.
Взволнованный пульс все ясней и чаще,
И чувствую в шорохах звездной ночи,
Как идут сквозь меня и сквозь рядом стоящих
Зовущие нас лучи.

             КРАСНОЕ СМЕЩЕНИЕ
   Ученые, философы, священники,
   Переплетя гипотезы и сны,
   Спектральных линий красное смещение
   Эффектом Допплера сумели объяснить.
Через испуг и страстные моления
Объявлено, как рублено сплеча:
Мол, дескать, разбегается Вселенная,
По крайней мере, видимая часть.
   ...А может, Землю, нашу Земли издали
    Сквозь покрывало взрывов и молитв
   Далекие Галактики увидели
   И в ужасе бежали от Земли?
А на Земле бесчисленными войнами
Сто тысяч лет история полна.
Кровавые, безжалостные волны,
Последняя, атомная волна...
   Мы спорим и расходимся во мнениях,
   А кровь уже – за все века – по грудь.
   Все дальше мчатся звездные скопления,
   И их назад не просто повернуть.

           РОЖДЕНИЕ СТИХОВ
   Запутавшись в заиндевелых ветках,
   Оконный свет дрожит в ночи морозной.
   Я до утра, до синего рассвета
   Стихи рожал извилинами мозга.
Одна трехмиллиардная частица,
Что мне дано, что я могу и знаю?
Но трудной песней в сердце мне стучится
Моей Земли история земная.
   Текло эпох бессмысленное бремя
   Над хладнокровной похотью рептилий,
   И Гомо Сапиенс поднялся с четверенек
   И поднял взгляд к потокам звездной пыли.
Клубится в звездах атомное пламя.
Безмерно труден и не в меру скрытен
Двадцатый век взрывается под нами
Каскадами сверкающих открытий.
   Мудры мы были и просты, как дети,
   Мы так гордились ощущеньем силы...
   И снова потекут тысячелетия
   Над нашими безвестными могилами.
Сквозь боль сирот, сквозь позолоту власти
В напластованьях идолов и гимнов
Плывет Земля окраиной галактик, –
Наш общий дом и братская могила.
   И бьется сердце, радуясь и сетуя,
   И раздирая сонный сумрак ночи,
   Я до утра, до синего рассвета
   Рожал стихи извилинами мозга.

               Я - ЧЕЛОВЕК
   От усталых волн до холодных тел, –
   Бесконечный абсурд бесконечности.
   Человек – венец, человек – предел,
   Вершина, шедевр вечности.
Вечность вечно спит энтропийным сном,
Среди снов не заметив сразу
Как в спонтанных извивах аминокислот
Был фиксирован код разума.
   Спит Вселенная, упустив тот миг,
   И во сне беспокойно мечется:
   Нарушая ритм, вторгся странный мир
   В голубые артерии вечности.
Для нее тот мир незнаком и нов,
От прибрежных комков протоплазмы,
От змеиных тел, от звериных снов
До последнего всплеска разума.
   И живет Земля свой недолгий век,
   Хороня под пластами тугими
   Черепки богов, черепа людей
   Черный пепел атолла Бикини...
Набирает темп, усложняет тембр
Ветер времени в звездной гриве.
Человек – венец, человек – шедевр,
А шедевры – неповторимы.

           ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
   Резкой нотой в извечном хоре
   От юнцов до седых мужей
   Страшно умные люди спорят:
   Что важнее и что нужней.
Алгоритмы, антропоробот,
Парадокс барионных звезд...
А любовь в перелесках бродит,
Обнимая стволы берез.
   И смеется, и нет ей горя,
   Что не станет мезон нежней.
   Страшно умные люди спорят:
   Что нужнее и что важней.


          ВТОРОЙ ЗАКОН ТЕРМОДИНАМИКИ
   Гаснут вспышки, бледнеют тени...
   Люди с выдержкой, люди с нервами...
   В изолированной системе
   Постоянен запас энергии.
Постоянен и неизменен,
Только виды ее другие.
Все порывы, само движение
Растворяются в энтропии.
   Та берет их легко и цепко,
   И ведет, и ласкает намертво...
   Жизнь – нелепейший из процессов
   По законам термодинамики.

                СЕГОДНЯ
   Раздирая в клочья атмосферу,
   С ревом отрываясь от земли,
   Символом рождающейся эры
   В звездный путь уходят корабли.
Наше время в забытье не канет,
Всех эпох задачи - по плечу.
Как когда-то философский камень
Люди ищут алгоритмы чувств.
   Мчится век, решительный и трудный,
   Напряженьем мысли подожжен.
   В ядерно-космические будни
   Не войти со старым багажом.
Не войти причесанным поэтом,
О березках что-то бормоча.
Над моей разбуженной планетой
Новые сказания звучат.

              КОСМОНАВТ
   Над Москвой, над парками и рощами
   Зарево багровое зари.
   Космонавт идет по Красной площади
   И с планетой сердцем говорит.
Под зубцами, тронутыми битвами,
Ели,– как немые сторожа.
Там в стене, за мраморными плитами
Ветераны космоса лежат.
   Боль утрат не забывает Родина,
   Но закон у мужества суров:
   Если ты полета ждешь как подвига,
   Значит, ты к полету не готов.
Флаг страны под звездами полощется,
К звездам путь у нас пока один.
Космонавт идет по Красной площади.
Как по ней Гагарин проходил.

      О ПРИШЕЛЬЦАХ
   Небо, небо, сумрак звездный,
   Бесконечность вечной тьмы.
   То ли рано, то ли поздно
   В этот мир явились мы?
Жадно вглядываясь в вечность,
Уж какую сотню лет
Мы ничьей не ловим речи,
Не находим зримый след.
  Может быть, в просторах дальних,
   Где-то там свой звездный час
   Уж давно прошли созданья,
   Чуть похожие на нас?
Иль, растаяв в звездном газе,
Превращаясь в прах и тлен,
Конвульсирующий разум
Бросил искру на Земле?
   Или, может, первой пробой
   Для грядущих пьедестал –
   Неразумен, дик и робок
   Человек из праха встал?
Иль случайно – чет и нечет
Одиноки, без родни
Чуждым чудом вторглись в вечность
Во Вселенной мы одни?
  Почему же – не годами –
  Сквозь века пронесены,
  На Земле живут преданья
   О скитальцах неземных?
Люди – гении и шельмы,
Люди людям не чета.
Где же, где же вы, пришельцы,
Вечно юная мечта?

            МЫ, ВЫ, ОНИ
   Вы помните парады наших войск?
   Росла у Вас уверенность в душе.
   А там – испуг, переполох и вой
   Послов, корреспондентов, атташе.
Барьером между нашим и чужим
Контрольно-следовая полоса.
И невдомек ни Вам, ни даже Им,
Что Мы везли пустые корпуса.
   А если б знали, – завтра же война.
   А догонять Их – много лет и сил.
   Рвались сердца, тела. И тишина
   Окутывала холмики могил.
Мы знали – надо! Хоть через расстрел,
Через запрет природы, слезы вдов
Мы шли. За Нами страх идти не смел
Туда, где нет еще ничьих следов.
   Мы знали: надо. И на Их шантаж
   Спокойная улыбочка у рта.
   А тут опять – то взрыв, то демонтаж,
   То брак, то здание ко всем чертям.
И снова смерть, и снова некролог,
Бинты и смрад обуглившихся тел...
А Брежнев с Фордом мирно пил чаек
И говорил: Ваш «Трайдент» устарел...
   Вспухал желвак у Форда ниже скул,
   И – мир в домах у тех и этих стран,
   И Вы спокойно слушали Москву
   И мирно шли на службу по утрам.

           ОБ ИСТОРИИ
   Время молча листает книги,
  И глядят на меня с укором
  Неизвестные мне комбриги,
   Командармы, комкоры.
Позабытые под запретами,
Недожившие в заключении...
Их фамилии и портреты
Мы вымарывали в учебниках.
   Все им было сполна отмерено.
   Кто сберег, кто остался с ними,
   Кто пронес через боль неверия
   Пожелтевшие эти снимки?
Покрывало их время пылью,
И две правды в сердца стучали:
Если правда – зачем хранили?
Если правда – то как молчали?
   Люди смогут забыть о вымыслах
   И не станут от горя злее,
   Но, наверное, рано вынесли
   Мы ту правду из Мавзолея.
Много истин забыто издавна,
Но одну забывать не стоит:
У подножья любого идола
Полубоги вершат историю.
   Полубогам нужны вериги,
   С полубогами трудно спорить.
   И глядят со страниц комбриги,
   Командармы, комкоры...

              РИХАРДУ ЗОРГЕ
   Рядом с песней места нет для плача.
   Жизнь с друзьями – веселей и ярче.
   Человек не может примириться
   С тем, что это ничего не значит.
Песня спета до последней строчки,
Жизнь известна до последней точки.
Перейдя последнюю границу,
Сердце умирает в одиночку.
   Сбрасывает призрачные сети
   Человек наедине со смертью.
   Пишется последняя страница
   Кровью остывающего сердца.
Пишется про слабость и про силу,
Пишется впервые так, как было...
Потому что продолжает биться
Сердце тех, кто помнит те могилы.

            АМЕРИКА
   Над задымленным берегом -
   Звездно-тиковый флаг.
   Поднимает Америка
   Над Синг-Сингом кулак.
Вскормлен детскими играми
Для make money талант,
И на вздернутом ниггере
Ставит крест Ку-клукс-клан.
   От рекламной истерики
   Задохнулся Бродвей.
   Жадно смотрит Америка
   На своих сыновей.
В весе золота ценится
Та техасская грусть,
Молча падает Кеннеди
На шоферскую грудь.
   Строго в чеках отмерена
   Жизнь вьетнамских сирот...
   Веселится Америка
   На развилке дорог.
Но вздувается зарево
В сверхмашинном бреду,
И по улицам Гарлема
Демонстранты идут.
   Людям больше не верится
   В многоликую ложь.
   Поднимает Америка
   На Америку нож.

            ПОЛИНЕЗИЯ
   Океан, атоллы в белой пене,
   Синий сон на пальмовом стволе,
   Стройные, точеные колени
   Темнокожих, гордых королев.
Ни пророк, ни сатана, ни бестия
Не были на этих островах.
Сотни лет дремала Полинезия,
Юная, забытая страна.
   Тень Бикини в дымных тучах стонет,
   Стоны вязнут в выжженной траве.
   Вздыбленными к небу мегатоннами
   Вмяты острова в двадцатый век.
Все чужое, все до боли просто –
От жары и скуки ошалев,
Обнимают пьяные матросы
Дочерей умерших королев.
   От бессильной злобы стонут волны,
   Бродят тени по ночной тропе,
   Язвами чернеют на атоллах
   Шахты стратегических ракет.
Океан перебирает струны,
И в потоках звезной тишины
Умирает проданная юность
Утренней, доверчивой страны.

            САРДАРАБАД
   Снега вершин в закатном свете,
   Земля раздета догола,
   И ледяным порывом ветер
   Гудит в немых колоколах.
Загородив дорогу хмуро,
В себя ушедши глубоко,
Угрюмо высятся фигуры
Из туфа тесаных быков.
   Здесь все вокруг для сердца свято,
   Здесь тоже Родина моя,
   И будто скорбные солдаты
   Орлы, нахохлившись, стоят.
Они стоят спиной к границе,
Печален их тяжелый взгляд,
Не смотрят каменные птицы
На отчужденный Арарат.
   Стоят, суровые как скалы,
   Как грозный воинский салют,
   Они сюда лишь тех пускают,
   Кто любит Родину свою.
Скорбь матерей не сгладят годы,
Но, лютой болью обожжен,
Народ не мстит другим народам,
Лишь память свято бережет.
   Те дни давно ушли в былины,
   Давно молчат колокола,
   Но помнит каждая былинка,
   И стонет каждая скала.
И эта память, эти стоны,
Свежи, как много лет назад,
И над страною возрожденной
Беззвучный катится набат.
   И эхо гулкого набата
   На том, не нашем берегу
   Молчат орлы Сардарабада,
   Лишь свято память берегут.


            КАИН
   Мне бы жить и не знать,
   Что такое хула.
   Для чего же ты, мать,
   Мне познанье дала?
Боль познанья остра,
Злее нет на земле.
Гложет сердце тоска
Все сильней и сильней.
   Но тоска не о том,
   Не по райским садам –
   Иеговы рабом
   Стал отец мой, Адам.
И не жаль мне отца –
Мишурой обольщен,
Первый раб, первый царь, –
Сколько будет еще?
   Через тысячи лет,
   Через цепи веков
   Будет стон на земле:
   Стон согбенных paбов.
Будут горе и страх,
И звенящая медь.
Мне гореть на кострах,
На крестах мне висеть.
   Я от боли горю,
   Но сквозь ад этих мук
   Я предвижу зарю,
   Разогнавшую тьму.
Расколола судьба
Полуденный зенит,
Воплощеньем раба
Брат мой, Авель стоит.
   Говорит не о том
   И, сбиваясь на визг,
   Говорит мне: пойдем,
   Говорит мне: склонись!
Мы с тобой здесь одни,
Что мне ад – божий суд,
Злые слезы родни,
Да березовый сук?
   А осина дрожит
   От удара ножа,
   Под осиной лежит
   Мной убитый ханжа.

         НА ПЛОЩАДИ МАЯКОВСКОГО
   Позабыв про сутолоку буден,
   Сбросив гнет волнений и обид,
   Я гляжу на бронзы многопудье,
   Что поэт при жизни не любил.
Он молчит, шагая по граниту,
В грохот битв и строек погружен,
Между нами – четверть алфавита,
А поэтов – целый миллион.
   В мыслях замешательство и склока,
   В их сетях запутался я сам.
   Для чего вынашиваю строки,
   Время урывая по ночам?
Статуя безмолвна и надменна.
Говорят, что проще был поэт.
Он не мог найти себе замены,
И замены по сегодня нет.
   Рифмы есть: о том, о сем, об этом...
   Вспыхнут и исчезнут, пропылив.
   Люди в космос вышли, а поэты
   Держатся у матушки-Земли.
Может, это время виновато,
Может, это к лучшему пока.
На земле гремят такие даты,
Что не удержаться в облаках.
   Время сортирует нас все строже,
   Беспощадно ускоряя бег.
   Наше дело – будущее строить,
   А писать – найдется человек


               В СРОСТКАХ
   Над Сростками – луна. И звезды в луже.
   Над Сростками повисла тишина.
   Лежу, курю. Зачем, кому он нужен
   Парад-алле героев Шукшина?
А где березки и дожди косые?
Где робкий взгляд застенчивых Любав?
Стоит, качаясь пьяная Россия
В найлоне и с транзистором в зубах.
   Я слов красивых не слыхал тут сроду,
   Сплошной разврат, сплошной алкоголизм.
   А где же Родина, служение народу,
   И кто тут будет строить коммунизм?
В веках не изменяется Россия.
Вот магазин и винный в нем отдел,
Не брал ведь Сашка в рот ну ни росинки,
Он просто рыбу тут купить хотел.
    А продавщица, гру5ая и злая,
   Его втоптала в грязь. И вообще,
    Не виноват был Сашка Ермолаев,
   И был неправ тот гражданин в плаше.
А Глеб Капустин кандидата срезал:
И кандидаты нынче уж не те.
Вот Венька Соньке за кожанку врезал
И запечатал тещу в нужнике.
   Вот Спирька на чужую бабу спьяну
   Полез и ходит с квашеным лицом.
   Вот, надрываясь, Алка-Несмеяна
   Хохочет над бесштанным мудрецом.
А дед Антип похоронил старуху,
Пришибленным каким-то стал – и вот –
Кому он нужен? Жизнь – одна непруха,
Живет старик, а для чего живет?
   И дядька в горбольнице, хам и морда,
   Старушку-мать к Ванюшке не пустил.
   Ванюшка в драку с ним полез и гордо,
   Недолечившись, к мамке укатил.
Да чорт возьми, ну что это за рожи?
Когда взошли и из каких семян?
А вообще-то, вроде бы, похоже...
А этот – неужели на меня?
   Все жрут и пьют, воруют, сквернословят,
   Глазами шарят: с кем бы переспать?
   И гвалт стоит, не разобрать ни слова,
   Все МАТЬ, да БОГОМАТЬ, да ПЕРЕМАТЬ...
Читаешь, с непривычки уши вянут.
Округлые слова перекроив,
Встает Россия из таких вот Ванек,
Что под забором делят на троих.
   Живет здесь люд с тревогой и печалью,
   Он то мудрец, то с пьяных глаз – дурак,
   Он не в ладах с моралью и печатью,
   Но он полезный, будто Чуйский тракт.
Героев нет, одни живые люди,
Живут, чтоб жить, работать, выпивать,
Живут – и все. И до смерти не любят
Какие-то красивые слова.
   И с посторонним любопытством в душу
   Ты к ним не лезь. Тут могут и побить.
   Как жить с такими? Как такое слушать?
   Как их любить? И для чего любить?
Все лозунги таким – как зонтик курам.
Но будет бой – ничем их не сломать.
Пойдут на танк, пойдут на амбразуру,
Привычно поминая чью-то мать.
   Шумят, шумят алтайские березки,
   И залила ночная тишина
   Прорезанные Чуйским трактом Сростки,
   Где мирно спят герои Шукшина.

            АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
   В царстве вечной ночи,
   В мире синих pоc
   Аленький цветочек
   Одиноко рос.
Стоя в гордой силе
Перед злой бедой,
Вспыхнул в небе синем
Алою звездой.
   Ты пройди сквозь ночи
   Пламенем зари,
   Аленький цветочек
   Людям подари,
Чтобы алым светом
Освещал он путь
Потерявшим где-то
В жизни что-нибудь.
   Чтобы в звездном марше,
   Алый дар судьбы,
   Без вести пропавшим
   Маяком он был,
Чтоб в сплетеньи буден
Гордым и простым
Щедро слал он людям
Волны доброты...

                РАБОТА
   Уже темно, стихает город к ночи,
   Пустынны тротуары без людей,
   А ты все не торопишься закончить
   Делами переполнившийся день.
И сын звонит: Опять придешь не скоро?
И снова зреет горький ком обид.
А ты все здесь. И замерли приборы
В угрюмой тесноте бронекабин.
   И каждый звук – как чей-то гулкий шепот,
   Стоит тревога тенью за спиной.
   Еще один, из многих сотен, опыт,
   Еще одна отметка на кривой.
И пусть в успех почти никто не верит,
И пусть друзей отчаянье берет,
Твой каждый шаг продуман и отмерен,
И далеко не каждый шаг – вперед.
   И ты не скажешь никому на свете,
   Что иногда так: хочется тебе
   В твоем ученом строгом кабинете
   По-женски от бессилья зареветь.
Как хочется, чтоб он, любимый, верный,
Ворвался в ритм загруженного дня,
Разгладил в узел стянутые нервы
И, как девчонку, на руки поднял.
   Но в долгом дне нет времени на драмы,
   На бабьи слезы, на минорный лад.
   И ты с улыбкой делаешь упрямо
   В историю входящие дела.


      РАЗГОВОР С ТЕЛЕФОНОМ
   Я разобью тебя, проклятый телефон.
   Вокруг тебя мертвеет даже воздух
   Ты все молчишь. И не приходит сон,
   Какой тут сон, какой тут к черту отдых!
Безмозглая пластмасса, что молчишь?
Ну, зазвони, хотя бы звякни, что ли!
Я жду звонка. В глухонемой ночи
Твое молчание острее острой боли.
   Ты наглый лжец. Меня ты приучил
   К своим звонкам. Коварный, как Иуда,
   Ты милым голосом такое говорил,
   Что я не верил, но и поверил – чудо.
А ты умолк. И день, и ночь молчишь,
И в проводах твоих сочится подлость...
Прошу я: зазвони, застрекочи
И пропусти ко мне тот милый голос.
   Я жду его с утра и до утра,
   Мне без него и солнце как отрава.
   Ты не молчи, на тяжесть всех утрат
   Не громозди последнюю утрату.

            ТИМОФЕЕВКА-ТРАВА
   Две души сияли, будто мы
   Жили в пламени зари.
   Голубыми незабудками
   О любви я говорил.
Счастье по ветру развеется,
Позабудутся слова...
Прорастает тимофеевка –
Неказистая трава.
   Нес любовь я в сердце бережно,
   Как под пологом плаща.
   У изъезженного берега
   Ты сказала мне: прощай...
Мелкий дождь на землю сеется,
Холод душу мне сковал,
Но не вянет тимофеевка,
Неказистая трава.
   Все на свете перемелется,
   Пусть любила, не любя,
   Ты ушла, а мне не верится,
   Все равно я жду тебя.
Снег сухой поземкой стелется,
Но любовь моя жива,
Как под снегом тимофеевка,
Неказистая трава.

                КРАЖА
   Над степью вечер,
   Волненье встречи,
   Разлет загадочных бровей.
   И тайны полны,
   Играют волны
   По тимофеевке-траве.
Мелькают тени,
Грозит измене
Ревнивый муж с родней своей.
А ну, по коням!
Хрипит погоня
По тимофеевке-траве.
   А кони скачут...
   Лови удачу!
   Победный ветер в голове.
   Их карта бита!
   И бьют копыта
   По тимофеевке-траве.
Удача с нами!
Под ноги - пламя,
Степной пожар, пожарче взвей.
И грозным валом
Их разметало
По тимофеевке-траве.
   Улегся ветер,
  И солнце светит
   На степь в покойной синеве.
  Пойдем во власти
  Любви и счастья
   По тимофеевке-траве.

                ОСЕНЬ
   Без конца, без начала
   В одиночество канут года.
   Снова осень настала,
   И в туманах ни зги не видать.
Только палые листья
На студеной осенней воде,
Будто бледные лица,
Постаревшие в долгой беде...
   Темнота между нами,
   Время зыбких надежд и тревог.
   Припадаю губами
   Я с любовью к следам твоих ног.
Припадаю с надеждой:
Это время лихое пройдет,
В белоснежных одеждах
К нам любовь снизойдет.

         БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО
   Новый год плывет над городом,
   Искрится пенного шампанского бокал.
   Его я пью один, как чашу горести,
   Свою мечту, твою любовь я потерял.
Новый год, все зачаровано,
Танцуют пары, как в замедленном кино,
Моя любимая, – глаза суровые, –
Тебя не радует искристое вино.
   И радость встреч, и боль надежды,
   Рук твоих, губ твоих свежесть,
   Чистые глаза лучистые
   Сияли в сумраке как вечный идеал.
Где ты теперь и с кем, не знаю...
Счастья тебе я желаю.
Молча пью я за любовь свою,
Искрится пенного шампанского бокал.
   Все ушло: и взгляд твой ласковый,
   И мрамор плеч твоих, шуршание одежд.
   Вскипает брызгами бокал шампанского
   Как память горькая несбывшихся надежд.
Нет теперь возврата к прежнему,
Но в сердце теплится надежды огонек.
Была ты милая, была ты нежная,
Прости, любимая, тебя я не сберег.
   Как без тебя прожить – не знаю...
   Танго кружит, опьяняет...
   Близкими слезами-брызгами
   Искрит, как пенное шампанское, тоска,
Я буду жить, любовь скрывая,
Нежность к тебе сберегая.
Чистая молитва – исповедь
К тебе, любимой пусть летит через века.

              МИЛЫЙ ДРУГ
    Милый друг, любимая моя,
    Мне не пережить такой потери,
    Господа о милости моля,
    Я надеюсь, я люблю и верю,
Милый друг, любимая моя.
Мне не пережить такой потери,
Мне не пережить твоей любви,
Эту боль не сгладить, не измерить,
   Сердце задыхается в крови,
   Мне не пережить такой потери.
   Господа о милости моля,
   Грудь свою живую разрываю,
Любящее сердце не деля,
Жизнь моя, тебе его вручаю,
Господа о милости моля.
Я надеюсь, я люблю, я верю,
   Я живу, пока любовь живет,
   Ты уйдешь, – и жизнь моя уйдет,
   Не убей любовь мою и веру,
   Я надеюсь, я люблю, я верю.
   Мне не пережить такой потери,
Господа о милости моля,
Милый друг, любимая моя,
Я надеюсь, я люблю, я верю,
Мне не пережить такой потери...

                ВОДОЛЕЙ
   Не вините, не судите строго,
   Пусть прощанье будет без обид.
   На закат ушла моя дорога,
   А у Вас – в сияющий зенит.
Отцветут мучительно и сладко
Краски догорающего дня.
Были Вы манящею загадкой
И вершиной жизни для меня.
   Мы забудем или не забудем
   Наших встреч далекие года.
   Разошлись орбиты наших судеб,
   Чтоб не пересечься никогда.
И с последней журавлиной стаей
Улетит печаль моих полей.
А в ночи неразрешимой тайной
Над Землей пылает Водолей...

         И ТОЛЬКО...
   Как лист увядший падает на душу...
   Как осень плачет о любви пропащей...
   Как сердце стонет: погоди, послушай...
   Как затихает шелест уходящий...
И будут для тебя другие ласки.
И будет жить, что было между нами.
И будут лица, лживые, как маски.
И будут злые псы воспоминаний.
   Ты не решилась, не смогла, не стала...
   Ты не сумела, не меня просила.
   Ты не ждала. Не обо мне мечтала.
   Ты не хотела. Ты не полюбила...
A руки помнят каждое движенье.
А губы помнят нежную упругость...
А сердце помнит каждое биенье...
А мы теперь чужие друг для друга...
   Как верный рыцарь на чужом пороге,
   Как пес, забытый на осенней даче,
   Как брошенный окурок на дороге,
   Так для тебя я ничего не значу...
И только безнадежность многоточий.
И только беспросветно все и горько.
И только растревоженные ночи...
И только...

            БЛОКАДА
   Он жрал под одеялом шоколад...
   И знал ведь сволочь: мы опухли с голоду,
   А за окном блокадный Ленинград
   С трудом держал несклоненную голову.
И говорил он, вытирая рот,
На простыне – коричневые пятна.
«А знаете, и шоколад не тот,
Прогорк, заплесневел, ребята,
   В другое время - в рот его не взять,
   Такую гадость мне по блату дали!»
   Мы тихо поминали его мать,
   И Бога душу тоже поминали.
Он жрал под одеялом шоколад,
Сопел и чавкал, и слюняво хлюпал.
А за окном – блокадный Ленинград,
И сорок тысяч в ночь костлявых трупов...

             О ЖЕНЩИНАХ
   О, женщины! О, tempora! О, mores!
   Сказать вам прямо подошла пора:
   Ведь не было ни боли и ни горя,
   Пока вас Бог не создал из ребра.
Прошли века, но все-таки сегодня
Задам вопрос не в глаз, а прямо в бровь:
О чем он думал, старый греховодник,
Когда извлек адамово ребро?
   О, женщины! О, tempora! О, mores!
   Нас мучат сожаленья вновь и вновь:
   Ведь были б мы у Господа в фаворе,
   Когда б не ваша к яблокам любовь.
Адам был стоек, не ходил налево,
Он с Евой жил как брат за годом год.
Зачем пошла в кусты со Змием Ева?
Зачем ей нужен был запретный плод?
   О, женщины! О, tempora! О, mores!
   Вы от горшка до старческих морщин,
   Не объясняя, не вступая в споры,
   Как Ева за нос водите мужчин.
О, женщины! О, времена! О, нравы!
Вы созданы влюбляться и любить.
Да, вы неправы. Вы всегда неправы.
Но нам без вас на свете не прожить.
   С избранниками в мире или в ссоре,
   Ведете вы семейную ладью.
   O, женщины! О, tempora! О, mores!
   Шерше ля фам! А также – ай лав ю!

                ЕЛЕНЫ
   В памяти несчетных поколений
   Жив сюжет, как молодой Парис
   Не богине, а земной Елене
   Яблоко раздора подарил.
И в пучину сладостного плена
Погрузив великую страну,
Разожгла Прекрасная Елена
Долгую Троянскую войну.
   Пьет кофе Леночка,
   На губках пеночка,
   Своих глубин не знает и сама.
   Скажу я Леночке:
   Прикрой коленочки
   И не своди несчастного с ума...
Шли века дуэлей и дуэний,
Кодекс чести каждому знаком.
Бонапарта на Святой Елене
Тайно отравили мышьяком.
   Глубока истории пучина,
   Много белых пятен и дилемм,
   Но доныне головы мужчинам
   Кружит страстью множество Елен.
Пьет кофе Леночка,
На губках пеночка,
Своих глубин не знает и сама.
Скажу я Леночке:
Прикрой коленочки
И не своди несчастного с ума.

         МОСКОВСКАЯ ДЕВЧОНКА
   Мальчишеская челка,
   Заломленный каскет,
   Московская девчонка,
   Кутузовский проспект.
Гордясь фигуркой узкою,
Ты шла среди подруг
Сияющей Кутузовкой
Под сердца перестук.
   Кутузовка гудела
   Ночами напролет.
   Душа твоя звенела,
   Как весенний лед.
И билась в сердце звонкая,
Горячая волна.
Московская девчонка
Немножко влюблена.
   Года ушли, уплыли,
   Не повернуть назад.
   А у девчонки были
   Зеленые глаза.
А у девчонки этой
Слова острей ножа.
Среди парней отпетых
Шла ты не дрожа.
   Пусть молодость растаяла,
   Исчезла без следа,
   Но в сердце ты осталась
   Девчонкой навсегда.
Мальчишеская челка,
Заломленный каскет,
Московская девчонка,
Кутузовский проспект.

         «МАРГО» – ЗАТОНУВШИЙ КОРАБЛЬ
   Когда перед штормом на реях
   Огонь Санта-Эльма горел,
   Шептали матросы друг другу, бледнея,
   О призраке южных морей.
Легенда как волны капризна,
Легенда как море стара.
Из темных глубин поднимался тот призрак,
«Марго»– затонувший корабль.
   Внесен он без вести пропавшим
   В реестры торговых контор.
   Как сказка прекрасный, из мертвых восставший,
   Он в шторм выходил на простор.
Один в грозовом океане,
Он вызов стихиям бросал.
Холодным огнем голубого сиянья
Горели его паруса.
   По взрезанной волнами глади
   Крутым бейдевиндом он мчал.
   И мрачный скиталец, «Летучий Голландец»,
   Дорогу ему уступал.
Окутан в преданья, как в латы,
Спешил он злодейство карать.
Как символ отмщенья, как призрак расплаты,
«Марго» – затонувший корабль.
   Губил он в безбрежных просторах
   Неправду, коварство и зло,
   Спасая лишь груз и матросов, которым
   Свобода дороже всего.
И в волны бросались пираты,
Завидев в ночи штормовой
Звенящий серебряный корпус крылатый,
Его такелаж голубой.
   И снова на долгие годы
   Со штормом один на один
   В заветное царство великой свободы
   Он сквозь ураган уходил...
Давно позабыты рассказы,
Иная настала пора,
Но ищут поныне в морях водолазы
«Марго» – затонувший корабль.

            БАЛЛАДА О ПОСЛЕДНЕМ ПАТРОНЕ
   В глуши России
   Аккорд Россини,
   И взгляды дам сулили сладкий плен.
   Нас жизнь носила,
   Нас смерть косила,
   И вот теперь Париж и Сен-Жермен.
Нас было двое,
А за спиною
Ледовый марш, Новороссийский порт.
И мы с тобою,
И шашки к бою.
И экадрон – на красный пулемет.
   Обрыв у Дона,
   Нет эскадрона,
   По всей России нет укромных мест.
   Хрипит погоня,
   А мы в погонах,
   И на груди Георгиевский крест.
Был страх неведом,
Вдали – победа!
А комиссар с отрядом – по пятам.
Летят по следу.
Патрон последний...
Кому судьба – вот этим или нам?
   Короткий выбор –
   В галоп с обрыва!
   В который раз укрыл нас Тихий Дон...
   А ведь могли мы,
   Не так могли мы...
   Но вот – Париж и инвалидный дом.
Расклад неважный,
Бьют ваши наших,
Но с комиссаром наш не кончен спор.
О, если б каждый
Тогда, однажды
Патрон последний разрядил в упор...


               ПЕСНЯ ВАЛИ
                из пьесы «И КАЖДЫЙ ШАГ»
   Зарей горит калина красная,
   И память так прозрачна поутру...
   Прожить бы жизнь как пламя – яростно,
   Не остывая на ветру.
А время мчит, не остановится,
Как просто жить, как трудно жить...
Чтоб каждый шаг был шагом в новое,
Судьба, судьбу мне предскажи.
   Прожить бы жизнь с мечтою вечною,
   Пройти ее с единственным тобой,
   Чтоб каждый день, склоняясь к вечеру,
   Звучал неконченной строкой.
Чтоб не листком, на ветер брошенным,
Встречать сомненья и решать.
Ведь каждый шаг наш – шаг из прошлого,
И – в наше будущее шаг.
   Пусть мне за труд не будет ордена,
   И не дадут награды боевой.
   Вошли бы лишь в победы Родины
   Удары сердца моего.
Когда страницы дней допишутся,
И упадет последний лист –
Пусть будет мне наградой высшею
Солдатский строгий обелиск.


         ПЕСНЯ СУЛИМА
                из пьесы «ПОХОД»
   Мы странный и отчаянный народ
   Идем, мосты сжигая позади,
   Вокруг враги, враги со всех сторон,
   А наш отряд – один, совсем один.
   Горит кровавая заря,
   Пожаром залит старый мир,
   Последний бой ведет отряд –
   Один, один на всю Сибирь.
Мечта у нас – построить светлый дом,
Где каждому – забота и уют,
Где парни не уходят за рублем,
А женщины себя не продают.
Пусть гибель верная нас ждет,
Везде, везде, куда ни кинь –
Отряд за Суховым идет,
Идут вперед сибиряки.
   А наш отряд редеет с каждым днем.
   Все меньше остается нас в строю.
   Но счастье лишь в борьбе мы признаем,
   А гибель – только в яростном бою.
   Кругом враги да гребни гор,
   В лицо нам – пули и ветра.
   Отряд уходит на простор,
   Идет в бессмертие отряд.

                НОВЫЙ ГОД
   Наш нервный век, век скоростей и целей,
   В рациональных праздниках твоих
   Языческий, реликтовый, замшелый
   Лишь Новый Год особняком стоит.
Мы спрессовали время в наших клетках,
Переживая в яростном бреду
Жизнь пятерых неторопливых предков
В одном своем неистовом году.
   Мы – Гамлеты безудержной эпохи,
   Стремителен наш неуютный быт,
   И вечного сомнения сполохи
   Слепят нам душу: быть или не быть?
Мы верим: быть! И знаем: все проходит.
И тени прошлого на гребнях лет рябят.
И мчимся мы. И скорость – наше хобби,
И рвемся в космос от самих себя.
   И пусть прекрасен миг, не в нашей власти
   Остановить его – за нами мост горит.
   Мы дорогой ценой ошибок платим
   За то, что каждый миг неповторим,
За то, что тесен лет и знаний панцирь.
А в Новый Год до самого утра
Нам хочется, как древнему германцу
Скакать у елки в зареве костра.
   И в эту ночь, мечты перебирая,
   Мы сбрасываем груз своих забот.
   А древняя тоска не умирает
   И гонит нас все дальше и вперед.

               ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

              1. ДОРОГА
   А город спит в молчанье строгом...
   Вокзал, такси, аэродром,
   И снова дальняя дорога
   Меня ведет в казенный дом,
Ночные бденья до рассвета,
Гостиниц гулкий неуют,
Я в опостылевших буфетах
Сосиски ем и пиво пью.
   И жизнь идет привычным кругом,
   И я в разъездах стольких лет
   Мужским отчаянным недугом,
   Тоской по счастью, – заболел.
Тоска моя - до боли в скулах,
Ее не сгладить, не унять,
А где-то женщина тоскует
И очень-очень ждет меня...
   Ждет терпеливо, любит просто,
   Непримиримая ко лжи,
   Необходимая как воздух,
   Неповторимая как жизнь.
А может быть, и не тоскует,
А может быть, издалека
Ее я выдумал такую
В командировочных бегах.
   И в новый путь, по новым срокам,
   Вокзал, такси, посадка, взлет...
   Я верю, дальняя дорога
   Меня к той женщине ведет.

         2. НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА
   Пурга замела Толмачево,
   Закрыла дорогу мою.
   В буфете прокуренном снова
   Я пиво прогорклое пью.
Глухими раскатами ветра
Гудит переполненный зал.
И я сквозь дымок сигаретный
Твои вспоминаю глаза.
   Колючими, злыми снегами
   Буран самолеты одел.
   И сколько не вышло свиданий,
   И сколько не сделано дел.
И сколько здесь драм я услышал,
Тоскующих глаз повидал...
И где-то под этой же крышей
Моя затерялась беда,–
   Песчинкой в клокочущем мире
   Других человеческих бед...
   А лютые ветры Сибири
   Закрыли дорогу к тебе.

           3. НОЧНОЙ ПОЕЗД
   А в ночных поездах что-то есть неземное,
   Будто рельсы свернули в нездешнюю глушь,
   Будто вымер весь мир, и взбесившийся поезд
   Мчит меня в неизвестную мглу.
Бесконечная ночь раскачала вагоны,
За окном пролетают чужие края,
И несется со мной в металлическом звоне
Только боль, только горечь моя.
   Горечь поздней любви, заплутавшее счастье...
   Где-то там впереди затерялся вокзал.
  И колеса грохочут в этом лязге звенящем:
   Опоздал... Опоздал...Опоздал...

     4. ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕСАДКА
   Жми, таксист, жми на газ до упора,
   Истекает назначенный срок.
   Жми на красный сигнал светофора,
   На лихой милицейский свисток.
Ты забудь о проколах и штрафах
И в покое оставь тормоза,
Подлетай к самолетному трапу,
Мне сегодня нельзя опоздать.
   Но бетонные полосы голы,
   И погашены на ночь огни.
   Сонной дикторши въедливый голос
      О задержанном рейсе бубнит.
Виноват ли маршрут этот дальний,
Виноваты ли в чем поезда?
На последнее в жизни свиданье
Я на целую жизнь опоздал...

                ***

            ФАКТЫ
   Я ее ни в чем не обличаю.
   Я ведь просто факты отмечаю:
   Вот – не позвонила, не пришла,
   Беглая небрежность в разговоре,
   Легкий смех над высказанным горем
   И неинтерес к моим делам...
Радости со мной не разделила,
Вот – пообещала и забыла,
Помешало важное, свое...
Я ее ни в чем не обличаю,
Просто я любви не изменяю,
А любовь закончилась ее.

            С ЛЮБОВЬЮ К ЖЕНЩИНЕ
   Любите женщину, как коллектив коллегу.
   Любите женщину не просто как-нибудь.
   Любите женщину за грусть ее, за негу,
   Любите за ногу, за талию, за грудь.
Любите вашу мать, ее такую,
Любите мать, ее не выбирать.
Любите вашу мать, как мать родную,
Как Родину – ее не выбирать.
   Сестру любите вашу всей душою,
   Как наркоманы любят анашу.
   Сестру любите с радостью большою,
   Сестру,– я по-хорошему прошу!
Любите девушек, как дети любят елку,
Любите девушек, как Ленин октябрят,
Любите девушек не только комсомолок,
Любите девушек, всех девушек подряд.
   Любите женщин, великанш и крошек,
   Худых и толстеньких, за это и за то,
   Любите, как натуру для матрешек,
   Как манекен для норковых манто.
Любите женщину – источник оптимизма,
А если не по силам этот вес,
Любите женщину, как призрак коммунизма,
В который верил член КПСС.

               АДАМ И ЕВА
   Адам по Эдему бродил,
   Вокруг – всякой твари по паре.
   И только Адам был один –
   Здоровый, румяный парень.
Он фанту и пепси пил,
Он сникерсы ел с орехами,
Был полон волнующих сил,
Но было ему не до смеха.
   Бродил по Эдему Адам,
   И снилась Адаму дама,
   Но не было в мире дам,
   И не было дам у Адама.
И сжалился Бог над ним,
Ведь Бог – милосердный самый.
Чтоб он не погиб один,
Бог сделал Адаму даму.
   И счастье течет рекой,
   И горя нет у Адама.
   Он бьет за рекордом рекорд
   И бьет не один, а с дамой.
Нарушен строжайший завет,
Потерян Эдем для Адама.
Но только счастливее нет
Чем пара: Адам и дама.

               8 МАРТА
   Сегодня женщины, сияя,
   Волшебным светятся огнем.
   Мы вас сердечно поздравляем
   С международным женским днем.
О, этот день, весны блаженство,
О, счастье, радость и мечты!
О, русских женщин совершенство,
О, гений чистой красоты!
   О, наша русская мадонна,
   Ведь в мире нет таких, как ты.
   Ты уникальна, бесподобна,
   Как воплощенье простоты.
Ты нас пленяешь, тянешь, манишь,
Ты – страсть, ты – нежность, ты – любовь,
Ты исцеляешь нас и ранишь,
И описать тебя – нет слов.
   Ты грешница, и ты – святая,
   Ты изумляешь вновь и вновь.
   На все одну тебя хватает:
   На жизнь, на труд и на любовь.
Смотрю с любовью и надеждой
На хрупкость плеч и стройность ног,
Когда легко ты и небрежно
Мешок с картошкою несешь.
   И как отрадно видеть взору,
   Когда в журчанье вешних вод
   Под покосившимся забором
   Мадонна пашет огород.
И вызывает умиленье
Слеза небесной чистоты,
Когда в приказ под сокращенье
Случайно попадаешь ты.
   Хоть гор златых мы не имеем,
   И хоть суров судьбы оскал,
   Поздравим женщин, как сумеем,
   Закусим, чем Господь послал.
Мы много вместе пережили,
И много надо пережить,
Но мы вас искренне любили
И будем искренне любить.

               ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
   Еще кругом снега белеют,
   Еще мороз в тиши ночей,
   Но с каждым днем нас жарче греют
   Потоки солнечных лучей.
Уже призывно и красиво
Щебечут птички там и тут,
Уже везде нетерпеливо
Собачки парами бегут.
   На небосводе все планеты
   Предсказывают счастье вам,
   И пишут в эти дни поэты
   Поэмы для прекрасных дам.
Идет весна, пора расцвета,
Пора безумства и любви,
Сиянье солнечного света
И жар томления в груди.
   Но как опасны эти страсти,
   И как губительны они!
      Из-за пленительной напасти
Свои мы сокращаем дни.
Любовь окутывает цепко
И тех, кто мил, и тех, кто хмур.
О, как любила Клара Цеткин
И даже Роза Люксембург.
   Любовь свирепствует по свету,
   И как поэты говорят,
   Девятиклассница Джульетта
   Из-за любви хлебнула яд.
Везде печальная картина,
Взгляните пристально вокруг:
С обрыва в омут Катерина
Из-за любви шагнула вдруг.
   Любовь нас губит неустанно,
   Растут, растут ряды могил.
   Под поездом погибла Анна,
   И Дездемону муж убил.
Любовь нас днем и ночью мучит,
Звучит трагический мотив.
И не минула эта участь
Увы, наш дружный коллектив.
   Какие рыцари тут были
   В минувшие, былые дни!
   Вы их, конечно, не забыли.
   Но где они? Где все они?
Сменили, как не раз бывало,
Всю вашу глубину натур
На звон презренного металла,
На блеск коммерческих структур.
   Но эта черная измена
   Пусть не рождает боль обид.
   Все будет в этом мире бренно
   За исключением любви.

               ТВОЕ РОЖДЕНИЕ
    Когда сибирские метели
    Кружили снежные цветы,
    Когда в тайге ветра гудели,
    В тот день на свет явилась ты.
Поземка омывала склоны,
А век суров был и жесток.
И мимо окон эшелоны
Беду катили на восток.
   И вместе с ними пролетали
   Над белоснежностью снегов
   В тоске разлуки и в печали
   Надежда, Вера и Любовь.
И опадали к изголовью
Осколки судеб, миражи,
Надеждой, верой и любовью
Твою пронизывая жизнь.
   И в переплетах наших буден,
   Хоть век по-прежнему суров,
   Пусть навсегда с тобою будут
   Надежда, вера и любовь.

           В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
   Простая жизненная мудрость:
   Все завтра лучше, чем вчера.
   И будет солнечное утро,
   И будут тихи вечера.
И знаем мы, что жизнь прекрасна,
Ее чудесны рубежи,
И верим в счастье не напрасно,
И каждым мигом дорожим.
   Пусть годы мчатся, как и прежде,
   И пусть приносят вновь и вновь
   И исполнение надежды,
   И веру в вечную любовь.

            А. И. СИДОРОВУ
             д. т. н., профессору,
             дважды лауреату Государственной премии,
             Заслуженному изобретателю РСФСР.
   Уже в торжественном молчанье
   Встает взволнованный поэт.
   Мы юбиляру отмечаем
   С рожденья семь десятков лет.
Он шел по жизни твердо, смело,
Теперь он – корифей, орел,
Не счесть всего того, что сделал,
Что написал, что изобрел.
   В науке Эйфелевой башней
   Он встал, как Божья ипостать.
   Он так велик, что даже страшно
   О нем рифмованно писать.
Известна всем поэта участь,
Когда срифмуешь невпопад.
Ведь он Заслуженный, он Лучший,
Он дважды Гослауреат!
   От правды никуда не деться,
   За ним, признаем без затей,
   Пятьсот патентов и свидетельств,
   Пять книг и множество статей.
Когда полтысячи патентов
На семьдесят разделим лет –
С рожденья до сего момента
Он в месяц по 0,6 патента
Брал без отрыва на обед.
   Мы все таланты где-то ищем,
   А тут вот – свыше одарен,
   Родился он в селе Селищи,
   То был Ичкалковский район.
И вот по первому же году,
В пеленках, в детском порошке
0,6 патента в месяц с ходу
Писал он, сидя на горшке.
   Он октябренком был примерным,
   Своих вожатых уважал,
   Он был активным пионером
   И твердым комсомольцем стал.
Нелегок путь в интеллигенты:
Война, разруха и развал,
Но он свои 0,6 патента
Упорно в месяц выдавал.
   Окончил школу он прекрасно,
   Пошел в КХТИ, в Казань,
   И здесь он в полном блеске сразу
   Себя в учебе показал.
К защите – редкость для студента –
Диплом с отличием он взял,
К тому же по 0,6 патента
Он четко в месяц сочинял.
   И вот Загорск. Здесь в полной силе
   Раскрылся весь его талант.
   Здесь вырос к славе всей России
   Пиротехнический гигант.
В экстазе творчества, в заботах
Дорогу в новое торил.
Открыл, придумал, разработал,
Оформил, в серию внедрил.
   Никак нельзя, уж извините,
   Раскрыть изобретений соль.
   Но просто скажем: красной нитью
   Он в жизни вел Аэрозоль.
В трудах с энергией завидной
Вся жизнь его – научный гимн.
Не перечесть его новинок,
Не хватит слов, не хватит рифм.
   И нам заслуг его не взвесить,
   Нет гирь таких. А он не спал,
   И по 0,6 патента в месяц
   Он непрерывно получал.
Однако мир его – не узкий,
Он ел, гулял, ходил в кино
И под хорошие закуски
Пил пиво, водку и вино.
   Когда положено – влюбился,
   Сходил с ума, дарил цветы,
   Когда пойцмали, - он женился
   Во исполнение мечты.
Растил детей он – сына, дочку
И их отлично воспитал,
Построил им довольно прочный
Материальный пьедестал.
   И внуки – счастье и отрада.
   Жизнь протекает, как должна.
   Что только человеку надо
   Всего добился он сполна.
Теперь он – в нимбе, в ореоле,
Вся грудь – в наградах и значках.
Он по своей и божьей воле
Вошел в науку на века.
   Он полон творчества и силы.
   И остается пожелать,
   Героем матушки-России
   Чтоб вышло юбиляру стать.
Пусть будет он и бодр, и весел,
Чтоб до столетия дожить,
Пусть будет жизнь его как песня,
Хоть песню нелегко сложить.

          А. М. КОРОБКОВУ
д. т. н., профессору, зав. кафедрой КГТУ
   У Волги широкой,
   У Выксы далекой
   Родился мальчишка в разгаре войны.
   К пожарам и взрывам,
   К огням и разрывам
   Привык он с рожденья, как все пацаны.
В раймаге все спички
Он сжег по привычке,
Увлекся всерьез он искусством огня.
И вот он в Казани,
С дипломом в кармане,
А взрывы и пламя все так же манят.
   Он стал чуть постарше,
   Понравился Аршу.
   Арш был в пиротехнике признанный босс.
   Потел он в натуре
   И в аспирантуре
   Спалил все, что мог и поджег купорос.
Не ведая скуки,
Опасной науке
Студенток учил молодой кандидат.
В студентку влюбился,
Но быстро женился,
И долго качал головой деканат.
   А годы мелькали,
   Сыны подрастали,
   Жену и детей он любил всей душой.
   Но в сердце горело
   Заветное дело,
   И шел он упорно к науке большой.
Вот тайны все вскрыты,
Пора на защиту,
Давно уже мог бы он доктором стать,
Но – водку закрыли,
Банкет запретили,
   А без алкоголя Совет не собрать.
   Вопрос с алкоголем
   Закончен был вскоре,
   Но тут подоспел Беловежский декрет.
   Союз развалили,
   И ВАК распустили,
   Опять для защиты возможности нет.
Мы в рынок вступили,
Все цены открыли,
Но в рынок забыли науку включить.
Пришли демократы,
Доцент на зарплату
Бутылку вина не способен купить.
   Нужны миллионы.
   Со скрипом и стоном
   Известную сумму с трудом он собрал.
   Защиту умело
   Провел между делом,
   И вот наконец-то он доктором стал.
Профессор в почете,
Горит на работе,
Открыты теперь для него все пути.
Студентов он учит
Все лучше и лучше,
Он в поиске вечно, он весь впереди.
   В награду за это
   Он – член всех Советов,
   И грамот почетных собрал целый воз.
   Женил сыновей он,
   Внучат он лелеял,
   Уже не семья, а приличный колхоз.
С него взятки гладки,
Всегда все в порядке,
Детишек и внуков скопил полный дом.
Без травм и увечий
Сумел обеспечить
Любимой жене кандидатский диплом.
   Заслуги большие,
   Размахи все шире,
   И вот сел на кафедру наш юбиляр.
   А кафедра в ВУЗе
   С наукой в союзе
   Престижней, чем самый доходный товар.
Теперь ассистенты,
Доценты, студенты
К высотам науки шагают при нем.
Сульфаты, фосфаты
И все карбонаты
Теперь разгораются ярким огнем.
   Все славно на свете,
   Таланты в расцвете,
   Студенты в промышленность рвутся толпой.
   И будет порукой
   Высокой науке
   Зав. кафедрой – наш юбиляр молодой.

           Н. К. ЕГОРОВУ
                полковнику, д. т. н., профессору,
                лауреату Государственной премии,
                Заслуженному изобретателю РСФСР
   Все уходит, все проходит,
   Деньги, слава – прах и тлен.
   Все мы ищем, не находим
   Смысла жизни на земле.
Суетимся, нервы травим
В буднях радостей и бед.
Глядь – один велик и славен,
А другой – что был, что нет.
   Ищем в книгах, ищем в вере,
   Ищем в глубине идей.
   Где мерило, где критерий
   Нашей жизни, наших дел?
Поглядим на юбиляра:
Что сумел он натворить?
Видно, он сумел недаром
40 лет известным быть.
   Столько лет в двадцатом веке,
   Среди тысяч дат и вех.
   Знать, чего-то в человеке
   Было больше, чем у всех.
Он известен как ученый,
Стать ученым может всяк.
В наши дни остепененных -
Как нерезаных собак.
   Он известен как профессор,
   В педагогике он крут.
   Но, как пишет наша пресса,
   Дефицита нет и тут.
Он известен как полковник,
Но уж этого добра,
Подтвердит любой чиновник,
Сокращать давно пора.
   В чем же корень юбиляра?
   Почему он столько лет
   Знаменит и популярен
   И на весь известен свет?
Как до истины добраться,
Как ответить на вопрос?
Тут приходится признаться,
Что ответ довольно прост.
   Ум, заслуги, стаж – поверьте,
   В человеке хороши.
   Но им грош цена без сердца,
   Грош цена им без души.
Славим мы талант недаром,
Не лукавя, не греша.
Но еще у юбиляра
Сердце есть и есть душа.
    Бескорыстно, незаметно,
   День за днем, за годом год
    Все он людям беззаветно
   Отдавал и отдает.
Он всю жизнь служил народу,
И в своей большой судьбе
Весь талант он людям отдал
И не думал о себе.
   Не завел он счет в Женеве,
   Был и есть он в жизни прост.
   Не ловил жар-птицу в небе,
   Не купил себе «роллс-ройс».
Нет атолла в океане,
Нет дворца на старость лет.
Даже пейджера в кармане
У него, наверно, нет.
   Не всегда его любили,
   И сказать без дураков,
   Вот враги, конечно, были.
   У кого их нет, врагов?
Кстати, зависти недужной
На Руси тяжел ярем.
Нам ведь хлебушка не нужно,
Мы всегда друг дружку жрем.
   Но на этом юбилее
   Собрались одно друзья.
   Кто здоров, и кто болеет,
   Не прийти сюда нельзя.
От хвалы не отвертеться,
Будь здоров, живи, дыши,
Человек большого сердца,
Человек большой души.

          В. Н. ЕМЕЛЬЯНОВУ
                д. т. н., профессору,
                члену-корреспонденту РАЕН,
                лауреату Государственной премии
   В сем торжественном моменте,
   Как старательный школяр,
   В общем хоре комплиментов
   Скажем: славен юбиляр!
Достижений впрямь немало,
Но, традиции любя,
Прежде, чем поднять бокалы,
Поглядим вокруг себя.
   Наши предки жили славно,
   Мирно грели самовар,
   Пили мед, сосали лапу,
   Отбивались от хазар.
Но пришли на Русь варяги,
И настали на Руси
Свары, драки, передряги –
Хоть иконы выноси.
   Непорядки, страх и трепет,
   Все обрушилось на нас:
   То татары, то Отрепьев,
   То Распутин, то Чубайс.
Перестройка, гласность, рынок...
Суть реформы не понять.
Ну куда с суконным рылом
Нам Европу догонять?
   Но не все в России гадко.
   Среди гнили и болот,
   Среди общего упадка
   Есть надежда и оплот.
Как утес над бурей – гордо,
Как улыбка на лице,
Встал уверенно и твердо
ФГУП НИИПХ ФНПЦ.
   В том, что мы среди базара
   Сохранили свой уклад –
   Есть заслуга юбиляра,
   Есть его немалый вклад.
В ужасающем развале
Мы 15 лет живем.
Уцелели, устояли
И сейчас вперед идем.
   Нам зарплату не давали,
   Били нас под самый дых,
   Мы соратников теряли
   Перспективных, молодых.
Демократы с диким воем
Обвиняли нас во всем.
Оборонщик стал изгоем,
Но мы шли своим путем.
   И от стресса до прогресса
   Вел свой боевой отряд
   Академик и профессор,
   Доктор и лауреат.
А когда нас гнули беды,
Он упорство проявлял
И уверенность в победе
Непечатно в нас внедрял.
   Не жалея сил и крови,
   Мы ведем борьбу с судьбой
   Под отеческой, суровой,
   Справедливою рукой.
В городах Европ и Азий
И в Америке он – свой.
Сеть международных связей
Шар окутала земной.
   И не грех бы прочим шведам,
   Соблюдая пиетет,
   Дать конкретные советы
   В нобелевский комитет.
А на радость вам с супругой,
Чтоб весельем дом играл,
Крепких внуков полный угол
Чтобы сын насобирал.
   Ну а мы как свой подарок
   Шлем Вам искренний привет,
   И желаем юбиляру
    Много сил и долгих лет.

               А. И. ПЕТРОВУ
                д. т. н., профессору КГТУ
   С природой данным Божьим даром,
   Взглянув истории в глаза,
   Воспой, о, муза, юбиляра
   Ретроспективно, так сказать.
Война прошла и отгремела,
И культ висел над всей страной,
И мракобесы то и дело
Грозили новой нам войной.
   Сказала партия сурово,
   Чтоб порох был всегда сухим,
   И срочно школьника Петрова
    В студенты взял КХТИ.
Старался он и дни, и ночи,
Немалым наделен умом,
Успешно курс наук окончил
И с блеском защитил диплом.
   На зависть всем другим студентам
   И уж никак не наугад
   ВУЗ молодого ассистента
   Послал учиться в Ленинград.
Он был упорен по натуре,
Был полон творчества и сил,
И в целевой аспирантуре
Азот в азид переводил.
   Промчались быстро дни и даты,
   И вот закончены дела,
   И молодого кандидата
   Родная кафедра ждала.
Он стал носителем прогресса,
Студентов не шутя учил,
А вне учебного процесса
Азот в азид переводил.
   Он к цели шел, не распылялся
   В плену блистательных идей,
   Внедрять азид повсюду брался
   На благо всех простых людей.
Он много лет без передышки
Торил в неведомом шаги.
Уже наметилась одышка,
И стали тесны пиджаки.
   И тут он срочно спохватился:
   Не упустил ли он момент,
   Не опоздал ли он жениться?
    И посмотрел на контингент.
А что смотреть? У контингента,
Где интеллект не ночевал,
Обычным был среди студентов
Два с половиной средний балл.
   Но среди них красой былинной
   Умна, скромна, нежна, стройна
   Явилась юная Галина,
   Навеки для него одна.
И в это чудное мгновенье
Вскипела бурно в сердце кровь,
И все пришло: и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
   Писал стихи, хоть неумело,
   Но были там и жар, и пыл.
   Всегда нацеленный на дело,
   Он даже про азид забыл.
И в этом романтичном свете
Был ЗАГС, застолье и вино.
И в сроки появились дети,
И стала жизнь совсем иной.
   ...............
   И пусть любовь светла, нежна,
   Семью любовью не прокормишь,
   Зарплата для семьи нужна.
И пыль стерев с пробирок смело,
Он стал усиленно творить
Свое излюбленное дело:
Азот в азид переводить.
   С двойной энергией и силой
   Он прессовал и поджигал
   Все, что горело и коптило,
   Считал, учил, писал, читал.
И вскоре без ажиотажа,
Без сильных горестей и мук
Он – доктор и профессор даже
Своих пороховых наук.
   Все это перенес он стойко,
   Но вдруг, не пожелать врагу,
   На нас свалилась перестройка
   И демократии разгул.
Организованно и тихо
Система рухнула на нас.
Мы все тогда хватили лиха,
Не расхлебали и сейчас.
   Явилась новых русских свора
   Хватать, тащить и воровать,
   Они врагам продали порох,
   А на азид им наплевать.
Не раз в истории капризной
Знавали мы лихой удел:
Налет врагов, развал Отчизны
И стойкость тех, кто уцелел.
   Среди вселенского пожара
   Без чувства ложного греха
   Воспой, о, муза, юбиляра,
   Воспой, о, муза, пороха!
Воспой все светлое, что прежде
Цвело среди родных равнин,
Воспой и укрепи надежду,
Что Русь восстанет из руин.
   Что будут вехи, будут даты,
   Науки будут процветать,
   И что потомки будут свято
   Пороходелов почитать.
И мы желаем юбиляру,
Чтоб он творил, любил и жил,
И чтоб успешно и недаром
Азот в азид переводил.


          В. В. ПРОСЯНЮКУ
   Бокалы полные налей,
   У нас сегодня юбилей.
   Сердца от радости горят,
   Все комплименты говорят.
От юбиляра – свет очей.
Но меж торжественных речей
Ретроспективно бросим взгляд
Сперва вперед, потом назад.
   Когда-то в дымке юных дней
   Был самый первый юбилей.
   О, двадцать пять счастливых лет!
   Нет ни забот, ни гроз, ни бед.
И шаловливая рука
Хватала девок за бока,
Еще за кое-что хватала,
И нам тогда все было мало.
   Года – как пух от тополей
   Летят. И снова юбилей
   Прекрасных, ярких сорок лет.
   Преграды для свершений нет,
Уже заслуги за спиной
И опыт жизненный большой,
И силы рвутся из груди,
И перспективы впереди.
   Года бегут, года летят,
   И вот приходят пятьдесят.
   Что пожелать, какой совет
   Вам дать с высот прожитых лет?
Я этот юбилей прошел
И знаю очень хорошо,
Что ложка дегтя есть всегда
В прожитых весело годах,
   Когда привычен бледный вид,
   И по утрам все так болит.
   Гастрит, отит, радикулит,
   Орхит, бронхит, полиартрит,
Тромбофлебит, аппендицит,
Миокардит и менингит,
И простатит, и гайморит,
И ларингит, и дифтерит,
   И даже полимиелит,
   Тромбоз и остеохондроз,
   Туберкулез и спондилез,
   Понос, цирроз и сколиоз,
Лейкоцитоз, пародонтоз,
Фурункулез и варикоз,
Психоз и аж педикулез.
   И хоть уверен твердый шаг,
   Хоть рвется к подвигам душа,
   Но молодые говорят:
   Пора старпёру дать под зад.
Но мы не никнем головой
Под этот юмор гробовой.
Душа как прежде молода,
И пусть вперед идут года.
   Чем дальше в лес, тем волки злей.
   Вот так и этот юбилей.
   Года не повернуть назад,
   Но что такое – пятьдесят?
Вершина жизни? Погляди:
Вершин немало впереди.
Есть сила крепкая в плечах,
Есть мудрость твердая в речах,
   И в сердце есть еще запал,
   Есть шанс достигнуть идеал.
   И скажем, не впадая в лесть:
   Еще запас либидо есть.
Ну, а пока такой запас
Еще имеется у нас,
Нам не к лицу печаль-тоска,
Еще нам долго жить до ста.
   И все юнцы, едрена мать,
   Пусть нас попробуют догнать.
   И вечный с молодостью спор
   Пусть разрешит прекрасный пол.
Да будет славен юбиляр,
Пусть сохранит природный дар,
И опыт жизненный большой
Пребудет пусть в ладу с душой.
   Налей же полную, налей,
   У нас сегодня юбилей!


               ПОЭМЫ

         ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО ОТ ТИМАШЕВА ДО ЧЕРНОМЫРДИНА
                ПОЭМА
                ЧАСТЬ 2
                (Часть 1 "От Гостомысла до ТИмашева" написана в графом
                Алексеем Константиновичем Толстым в честь 1000-летия России)      

   Писалось в первой части,
   Уж более ста лет,
   Про все в России власти,
   Что, мол, порядка нет.
Закончил Александром
Граф Алексей Толстой
Правдиво, без досады
Писал он список свой.
   Старался очень сильно
   И горевал поэт:
   Земля у нас обильна,
   Порядка только нет.
Так вот, во время оно,
В расцвете лет и сил,
Разбив Наполеона,
Царь Александр хандрил.
    Забыв нужду Отчизны,
   В раздумья погружен,
   Он всюду смысл жизни
   Искал, но не нашел.
Тем временем в России
Случилось много бед,
Взял Аракчеев силу,
Порядка все же нет.
   Скрутили те заботы
   Царя в бараний рог,
   И вот он раз в субботу
   Поехал в Таганрог.
А дальше — хитрый номер,
Конец царя настиг:
Не то взаправду помер,
Не то принял постриг.
   Но, мертвый или инок,
   Царь Александр пропал.
   Он брату Константину
   Корону завещал.
Хоть Константин был вправе,
Но царство прозевал;
Он с польками в Варшаве
Мазурки танцевал.
   Пока он медлил с троном,-
   Хватай и не зевай,
   Надел себе корону
   Брат меньший — Николай.
Тут сразу декабристы
Сказали: Вот те фря!
И порешили быстро
Идти свергать царя.
   Но Николай без спеси
   Сработал вглубь и вширь:
   Он главарей повесил,
   А остальных — в Сибирь.
И стал царить он сильно
Почти что тридцать лет.
Земля как есть обильна,
Порядка нет как нет.
   Хоть ушки на макушке,
   Но возмущали свет
   То литератор Пушкин,
   То Лермонтов-поэт.
В итоге всех печалей
Той сумрачной поры
Француз и англичанин
Приехали в наш Крым.
   И вот война нависла,
   Воюют млад и сед,
   И дым там коромыслом,
   Порядка вовсе нет.
Там положили души
Дворяне, люд простой,
Там по врагу из пушки
Стрелял сам Лев Толстой.
   Стоял в России топот
   От множества гонцов,
   Но взяли Севастополь
   Враги в конце концов.
И в этой суматохе
Под стоны, плач и лай
Пришел конец эпохи:
Скончался Николай.
   Настал с того момента
   Царь Александр Второй,
   Мужик интеллигентный,
   К тому ж почти герой.
Он был не в шутку умный,
И даже либерал.
С министрами о думе
Он иногда мечтал.
   Послал он войско в дело,
   Границы расширять,
   А сам затеял смело
   С реформами играть.
Но надо ж так случиться,
Опять в стране разброд,
И толпы разночинцев
Отправились в народ.
   И все интеллигенты
   Давай царя ругать,
   И начали студенты
   Повсюду бунтовать.
Царь усмехнулся браво,
Потребовал чернил
И крепостное право
Сейчас же отменил.
   Все были очень рады,
   Из всех твердили сил:
   Ну, уж теперь порядок
   Настанет на Руси!
Но не прошло и года,
Как снова крик вдали:
Царь даровал свободу
Без денег, без земли!
   Мужик чесал в затылке:
   Без барина — помру...
   И Чернышевский пылко
   Позвал нас к топору.
Восстали тут поляки,
Чтоб сбросить гнет Руси,
Пошли скандалы, драки,
Хоть вон святых неси.
   Со всех сторон угрозы,
   Бедлам в стране настал,
   В царя тут Каракозов
   Стрелял, но не попал.
Не веря пуле-дуре,
Но чтоб царя убрать,
Взорвал снаряд Халтурин,
Но не попал опять.
   Студенты и девицы
   Тут сделали аврал.
   И вскоре Гриневицкий
   Совсем царя взорвал.
Царь Александр Третий
Отцу был не чета,
И для интеллигенций
Вмиг подвелась черта.
   Угрюмый, грубый очень,
   Издал он манифест.
   Реформы все прикончил,
   Студентов — под арест.
На нас прикрикнул зычно:
Мол, я вас, вашу мать!
Студенты по привычке
Пошли царя взрывать.
   Увы, не тут-то было...
   В народе говорят,
   Что сразу их схватил он,
   Повесил всех подряд.
Тут вышла, — мир-то тесен,
Промашка у царя.
Ульянова повесил
Он совершенно зря.
   Когда б не эта спешка,
   Тогда о чем бы спор?
   Романовы успешно
   Царили б до сих пор.
В Симбирске небогатом
Другой Ульянов жил.
Он за родного брата
Обиду затаил.
   И он со страшной силой
   Поклялся подрасти
   И всех царей в России
   Под корень извести.
А по стране в те годы
Расцвел капитализм,
И вслед за ним народу
Плеханов нес марксизм.
   Пошел марксизм как пена,
   Как будто на парад.
   Смущал он откровенно
   Наш пролетариат.
И чтобы мрак царизма
Развеялся как дым,
Ульянов стал марксистом,
И даже не простым.
   Узнал о той заразе
   Наш царь и без затей
   Враз выгнал из гимназий
   Кухаркиных детей.
Назвал скотом министра,
Другого — подлецом.
Перед народом быстро
Он потерял лицо.
   Он водку пил как плотник
   И хулиганом стал,
   И фрейлин, вот негодник,
   Все за ноги хватал.
Страна пришла в упадок,
Везде потоки слез.
Какой уж тут порядок?
Тьфу! И прости, Христос!
   Стал царь свиреп и шумен,
   Дрожали все пажи.
   Он от водянки умер, -
   Беспутно, как и жил.
И сел на трон в России
Той тягостной порой
Неумный, некрасивый
Царь Николай Второй.
   Хотел он по старинке
   Царить по мере сил,
   Но сразу на Ходынке
   Народ передавил.
Ульянов же Симбирский
Уехал далеко,
И на земле английской
Он стал большевиком.
   А царь и дни, и ночи
   С женой любимой жил,
   Но чем-то сильно очень
   Японцев разозлил.
И те нам жару дали,
Щипали нас как кур.
Весь флот мы потеряли
И даже Порт-Артур.
   Народ к царю собрался
   Петицию подать.
   А царь перепугался
   Велел в народ стрелять.
Узнал об этой крови
Повешенного брат.
Призвал скорей построить
Сто тысяч баррикад.
   Была большая свалка,
   И кровь текла не зря:
   Убитых очень жалко,
   Но будет и заря.
Стал Николай Кровавым,
— Патронов не жалеть!
И правым, и неправым
Тюрьма, петля и плеть.
   Уж некуда нам ниже,
   Но в ходе тех утрат
   Стал Лениным в Париже
   Повешенного брат.
Тут все министры кряду
Пошли царя просить,
Что надо, мол, порядок
Построить на Руси.
   Царь очень долго думал
   И, чтоб не проиграть,
   Нам депутатов в Думу
   Позволил выбирать.
Тут Ленину был сразу
И шах, и мат двойной.
Но вдруг немецкий кайзер
Нам пригрозил войной.
   Царю обидно стало,
   Собрал Антанту он.
   В Европе разыгралась
   Война со всех сторон.
Наш царь в поход собрался,
А сам ни тпру, ни ну.
И как он ни старался,
Но проиграл войну.
   Терпеть такой упадок
   Не стало наших сил.
   Ужасный беспорядок
   Развелся на Руси.
А тут Распутин Гришка
Народ стал обижать.
Нам это было слишком,
Мы стали возражать.
   Пошли толпой мы к трону,
   Поднялся шум и лай,
   И, сняв с себя корону,
   Отрекся Николай.
Такого не бывало
В России триста лет.
Царя у нас не стало,
Порядка тоже нет.
   Тут Керенский явился,
   Забрал себе всю власть.
   Юрист и сын юриста,
   Наговорился всласть.
Он тоже из Симбирска,
С Ульяновыми рос.
Но был он очень склизкий
И далеко не прост.
   Нас снова на колени
   Поставить он был рад.
   Но в это время Ленин
   Приехал в Петроград.
Сначала жил он скромно
В Разливе, в шалаше,
И замысел огромный
Вынашивал в душе...
   Он жаждал царской крови,
   Исправил весь марксизм,
   В одной стране построить
   Решил социализм.
Удачливую пору
Он ждал, и час настал.
Он снарядил «Аврору»
И Зимний быстро взял.
   Так под покровом ночи
   Свершился ленинизм,
   И хочешь ли, не хочешь,
   Пришел социализм.
И в честь великой даты
Громили все подряд
Крестьяне и солдаты,
И пролетариат.
   Перепугавшись брани,
   Толкаясь и скользя,
   Бежали прочь дворяне,
   Бароны и князья.
Дал Ленин власть Советам,
Но, хоть опешил свет,
От перемены этой
Порядка все же нет.
   Мы свергли гнет вчерашний,
   Чужого нам не жаль.
   Хватали все: кто пашню,
   Кто — власть, а кто — рояль.
Мы ждали манны с неба,
Надеясь на Совет,
Но вдруг не стало хлеба,
Порядка вовсе нет.
   И, так или иначе,
   Нам всем идти ко дну.
   К тому ж Юденич начал
   Гражданскую войну.
Пошла большая сила
Сажать на трон царя.
А Ленину в России
Все грезилась заря.
   Он правил неумело,
   Хоть власть себе забрал,
   Но что с той властью делать,
   Он, кажется, не знал.
Увидевши такое,
Деникин и Колчак
Решили вновь устроить
Монархии очаг.
   Тут Ленин вспомнил брата
   И, скорый суд творя,
   В ипатьевских палатах
   Вмиг расстрелял царя.
А надо ли то было,
Не знаем мы вполне.
Россия забурлила,
Кромешный ад в стране.
   И красным тут, и белым
   Полнейший неуют.
   И в дело, и не в дело
   Стреляют, режут, бьют.
Успешно истребили
Друг друга мы, но вот
Мы белых победили,
Закончили поход.
   А с хлебом снова глухо,
   И после всех побед
   Везде одна разруха,
   Порядка ж вовсе нет.
Тут Ленин к вящей славе,
Чтоб дать народу хлеб,
Социализм отставил
И нам устроил НЭП.
   Был неплохим подарок,
   Но Ленин сгоряча
   Вдруг умер от удара
   И от паралича.
А без вождя остаться
Нам вовсе не с руки.
Друг с другом стали драться
За власть большевики.
   От свары несусветной
   Стал в партии накал.
   И Сталин незаметно
   Всю власть к рукам прибрал.
Он твердо смог усвоить
Марксизм и ленинизм
И снова начал строить
В стране социализм.
   И сразу с каждым годом
   Заметен стал прогресс:
   Везде растут заводы
   И даже Днепрогэс.
Без крика и без позы
Он дело туго знал.
Устроил нам колхозы
И Беломорканал.
   Всегда серьезен видом
   И в мысли погружен,
   Всему народу выдал
   Он сталинский закон.
И множество народов
Вокруг сплотила Русь.
Стал крепнуть год от года
Советский наш Союз.
   Хлебнули мы свободы,
   В селе исчез кулак.
   И все враги народа
   Отправились в ГУЛАГ.
А чтоб никто и слова
Напротив не сказал,
Он каждого восьмого
В державе расстрелял.
   Хоть некрасивым очень
   Был сталинский прием,
   Но все ж довольно прочен
   Порядок стал при нем.
Будь голоден ли, сыт ли,
Но каждый место знал.
А в это время Гитлер
В Германии настал.
   Был Гитлер очень нервным,
   Ругался и кричал.
   Войну он начал первым
   И всю Европу взял.
Но Сталин тоже дошлый:
Взял не один аршин
В Прибалтике и в Польше,
У финнов и румын.
   И вот сошлись две силы,
   И скоро быть концу:
   Германия с Россией
   Стоят лицом к лицу.
Весь мир присел со страху,
Уж тут не до обид:
Кто первым влезет в драку,
Кто в драке победит?
   Не выдержали нервы
   У Гитлера опять.
   Он снова начал первым
   И нас пошел трепать.
Он бил нас сильно очень,
Стал мир кошмарным сном.
Он бил нас днем и ночью,
И летом, и весной.
   Но вот затихли беды,
   Война гремит вдали.
   И мы пришли с победой
   В поверженный Берлин.
Весь мир прорехи штопал,
Народ искал покой.
Лежало пол-Европы
Под сталинской рукой.
   За это он немало
   Нас, грешных, положил.
   И сам великий Мао
   Со Сталиным дружил.
Пускай не всем был сладок
При нем расклад такой,
Но вождь держал порядок
Железною рукой.
   Не стало разных мнений,
   Раздорам всем конец.
   Он был великий гений,
   Учитель и отец.
Но вот в расцвете культа
Стряслась у нас печаль:
Вождь умер от инсульта
И от паралича.
   Тоска нам сердце гложет,
   Страна скорбит, тиха.
   Ведь мы уже не можем
   Ходить без пастуха.
Тут небольшое время
Водил нас Маленков,
Но не по силам бремя,
Он вскоре был таков.
   Кому замолвить слово,
   Кто даст на все ответ?
   Ведь видим мы, что снова
   У нас порядка нет.
Затылки мы чесали:
Кого б найти еще,
Чтоб был таким, как Сталин?
И вдруг возник Хрущев.
   Он бойко начал дело,
   Был неплохим почин.
   Сначала очень смело
   Он культ разоблачил.
Он неплохой был парень,
О благе всех мечтал,
При нем летал Гагарин,
И Кастро нашим стал.
   Образовал он Пленум,
   Засеял целину
   И сделал чуть теплее
   Холодную войну.
Он нам жилье отгрохал,
Исправил ленинизм,
Но кончил очень плохо
И впал в волюнтаризм.
   Он стал на славу падок,
   Все сам себя хвалил,
   И сталинский порядок
   Он напрочь развалил.
Попортил много крови
И в довершенье бед
Вдруг коммунизм построить
Велел за двадцать лет.
  Такую взбил он пену,
   Что стало тошно всем.
   Тогда собрался Пленум
   И снял его совсем.
Был нрава он дурного,
Но много лет подряд
Про оттепель Хрущева
В народе говорят.
   Стал править нами Брежнев,
   Доверьем облечен,
   Он вел нас к жизни прежней,
   И был он Ильичом.
Знаток кремлевских правил,
Нехитрый и простой,
Он дело так поставил,
Что стал у нас застой.
   Забыты все заботы,
   Повсюду тишь да гладь.
   Отвыкли мы работать
   И деньги получать.
Мы все шагали рядом
В сиянии побед.
Снаружи есть порядок,
Копни, — порядка нет.
   Но темные моменты
   Не омрачали глаз,
   И только диссиденты
   Слегка журили нас.
Мы все дремали стоя,
И весь народ молчал.
Он сильно от застоя
Спивался и дичал.
   А Брежнев в полной славе
   На лаврах опочил,
   Но не дремали с нами
   Деляги и рвачи.
Они наглее были,
Все рвали сгоряча
И громче всех хвалили
Родного Ильича.
   Он говорил невнятно,
   Ходил с большим трудом,
   И был у нас, понятно,
   В стране сплошной дурдом.
Но Брежнев и в маразме
Умел не забывать
Себе на каждый праздник
Медаль на грудь давать.
   Набрав себе подачек
   На долгие века,
   Уже о культе начал
   Он скромно намекать.
Но смерть приемом старым
Сразила Ильича.
Он умер от удара
И от паралича.
   Красиво на лафете
   В гробу его везли...
   Нет строк, печальней  этих
   В истории Земли.
Проторенные тропы,
Везде царит застой.
Но вот пришел Андропов,
И стала жизнь иной.
   Душой и сердцем чистый,
   Он стал руководить,
   Стальной рукой чекиста
   Порядок наводить.
Рвачам он был несладок,
Их всех под суд отдал.
Чуть-чуть было порядок
В стране он не создал.
   Но был он не железный,
   От многих в жизни гроз
   Ужасные болезни
   В усталом теле нес.
За год болезни эти
Сломали нам судьбу.
Красиво на лафете
Везли его в гробу.
   За ним Черненко правил,
   Он дряхлый был старик.
   Ко всенародной славе
   Он так и не привык.
Он не вредил народу,
Но дошлый наш народ
Сложил как раз в те годы
Про чукчу анекдот.
   Чиновник плоть от плоти
   И вовсе не герой,
   В чиновничьей работе
   Он нажил геморрой.
Он от болезней разных
Все более молчал.
Он умер от маразма
И от паралича.
   И хоть бы внуки, дети
   Всплакнули кто-нибудь,
   Когда мы на лафете
   Везли его в гробу.
В стране бардак отменный,
Порядка вовсе нет,
А одряхлевший Пленум
Готовит вновь лафет.
   Любил смотреть на это
   Ехидный наш народ:
   Мол, гонки на лафетах
   У нас любимый спорт.
Под этот юмор тонкий
Все бились об заклад:
Кто к следующей гонке
Ближайший кандидат?
   Народ хотел к порядку
   Идти к плечу плечо,
   Но вот опять накладка:
   Явился Горбачев.
В речах он был неистов,
Почти что как Сократ.
При нем была Раиса,
И был он демократ.
   Он нами правил мало,
   Но, странный человек,
   Дров столько наломал он,
   Не расхлебать вовек.
Порядок дать хотел он
Вперед на много лет,
Но что бы он ни делал,
Все было нам во вред.
   Застой отверг он смело,
   При нем пошел процесс,
   И подключить хотел он
   Нас в мировой прогресс.
Он подключил нас сходу
К системе мировой,
Но не к водопроводу,
А к яме выгребной.
   Он ленинец был стойкий,
   Но тут перехватил:
   Затеял перестройку
   И водку запретил.
И хоть нам дать культуру
Хотел тем шагом он,
Мы пили политуру
И гнали самогон.
   Он не шутя старался,
   Но был ни швец, ни жнец,
   И все, за что он брался,
   Разваливал вконец.
Пошли у нас дебаты,
Все громче и смелей,
Полезли демократы
Вдруг изо всех щелей.
   Они рванулись к власти:
   Хватай ее, не трусь!
   Другой такой напасти
   Не видывала Русь.
И даже коммунистам
Почти конец настал,
Как вдруг пришли путчисты,
И был большой скандал.
   Но этих неумельцев
   Народ наш не признал.
   Тут стал героем Ельцин,
   Путчистов разогнал.
А Горбачев с супругой
В глазах у всей страны
Показывал с испугу
Нам мокрые штаны.
   Он весь ослаб от риска
   И перетрусил весь.
   Отрекся от марксизма
   И от КПСС.
Тогда над нами гадко
Смеялся целый свет:
Мол, никогда порядка
У этих русских нет.
   Позор для всей планеты
   Терпеть уже не в мочь,
   Республики Советов
   Вдруг побежали прочь.
Не стал и Ельцин мешкать,
Хмелея от побед,
Он в Пуще Беловежской
Взял суверенитет.
   Вот так страны не стало,
   Рассыпался Союз.
   Совсем одна осталась
   Урезанная Русь.
Весь мир в ладоши хлопал,
А нам теперь опять
Рубить окно в Европу
И с Крымом воевать.
   Сидим с суконным рылом,
   Кругом сплошной базар.
   Построить срочно рынок
   Нам Ельцин приказал.
А что из рынка выйдет,
И где там пуп Земли,
Гайдар и Черномырдин
Ответить не смогли.
   Зато рвачи спросили
   Себе открытый бланк,
   И золото России
   Ушло в швейцарский банк.
От этого удара
Пропали хлеб и квас.
Заморские товары
Заполонили нас.
   Мы все заметно сникли
   От социальных бед.
   И Тампакс есть, и Сникерс,
   Порядка только нет.
Все вышло некрасиво,
Печали нас гнетут.
Великая Россия
Вдруг впала в нищету.
   И в этой передряге
   Осталось лишь тужить,
   Что, может быть, варяги
   Опять придут княжить.
Сейчас мы пали низко,
В России мрак и жуть,
Но, может, этот список
Закончит кто-нибудь.
   Когда на Землю грядут
   Потоки новых сил,
   И, наконец, порядок
   Настанет на Руси,
Тогда, сей труд печальный
Читая во все дни,
Ты нас, потомок дальний,
Тихонько помяни.
      1996г.


                ХАТЫНЬ
                ПОЭМА

   Сосны смотрят в слепое небо,
   На бетоне – могильный иней.
   Никогда я в Хатыни не был,
   В настоящей, живой Хатыни.
До ее последнего марта,
До обугленной той пустыни.
Не ищите Хатынь на картах,
Нет на свете деревни Хатыни.
   Только тени на серых плитах,
   Да в бетоне – прожилки трещин.
   Я не видел старух убитых
   И сгоревших детей и женщин.
Я не слышал над этим адом
Слов обуглившуюся груду:
– Дочка, ботики нам не надо,
Ножки долго гореть в них будут...
   Было пламя. Немые тени
   Уползали в тоннели просек.
   Окровавленным привидением
   Встал из пепла старик Иосиф.
Встал, покрытый кровавой гарью,
Встал, шатаясь, под небом синим,
Встал, невидящим взглядом шаря,
Поднял на руки тело сына.
   Долго звал он, но звал не Бога,–
   Тезку Сталина звал на помощь.
   И пошел по лесным дорогам,
   В горе горьком себя не помня.
Шел, дымясь, между черных сосен,
Телом помня лихое пламя,
Шел по селам старик Иосиф,
Людям нес о Хатыни память.
   Нес он тела горящий факел,
   Говорил словами простыми,
   Люди слушали, люди плакали -
   По самим себе, по Хатыни.
Что бывает страшней бессилья?
Что страшней, чем непоправимость?
Сколько горя в земле России,
Белоруссии, Украины?
   Непомерной ценой вернули
   Нашу жизнь мы на наши земли.
   В села беженцы потянулись,
   Сосны, падая, зазвенели.
Бабам – жизнь начинать сначала,
За мужскую работу браться.
Бабье сердце стонало ночами
О потерянном где-то брате,
   О пропавшем безвестно муже,
   О в Неметчину угнанном сыне...
   Только здесь был никто не нужен,
   Не вернулся никто к Хатыни.
Тишь была здесь победной весною,
Тишь кладбищенская поныне.
Избы, пахнущие смолою,
Было некому ставить в Хатыни.
   Только ветер здесь скорбь вызванивал,
   Скорбь из тысяч Хатыней собрана.
   Мы прошли по земле Германии,
   Человеческим пеплом сдобренной.
Мы прошли, раздирая небо,
С онемевшим от боли сердцем,
Мы кормили солдатским хлебом
Ждущих страшной расплаты немцев.
   В непогожий, осенний вечер
   Я стою на земле Хатыни.
   Сердце в лютом бессилье мечется,
   Гнев вздувает жилы синие...
Можно клясться, грозить и сетовать,
Но – никто не пришел к Хатыни...
Что страшнее бессилья этого?
Что страшнее мертвой святыни?
            +++
   Пусть мне скажут, что это – кощунство,
   Оскорбленье святого чувства,–
   Не поверю тяжести слов.
   По неровным бетонным плитам,
   Как огромный, бесценный слиток
   Проношу я свою любовь.
Я веду тебя тихо за руку,
Я держу тебя крепко за руку,
Я тебя потерять боюсь.
Только здесь, над холмами покатыми
Я почувствовал, как дорога ты мне –.
Будто жизнь в последнем бою.
   И пока буду жить, над тобою
   Никогда не нависнет такое.
   У заросших бурьяном левад
   Не хочу я в безжизненной зоне
   По тебе в колокольном звоне
   Над планетой скорбь разливать.
Давит сердце злая обида.
Тихий голос нашего гида
Бьет в виски мне издалека...
Мы стоим в тишине неистовой,
Вдруг из рук моих, крепко стиснутых,
Ускользнула твоя рука.
   Потревожить боясь молчание,
   Я глазами ищу отчаянно,
   И мороз заходил по коже:
   На седое хатынское небо
   Молча смотрит богиня гнева,
   На тебя как две капли похожая.
Молча смотрит на серые срубы,
На печные бетонные трубы,
Бьется пламя в ее глазах,
Пламя бьется в бетонных скатах...
Так, я знаю, смотрели солдаты
В смертной клятве: Ни шагу назад!
   Атеист, я рожден атеистами.
   Не поверю молитвам истовым
   Даже если бы мертвые ожили.
   Только я поклоняюсь отныне
   Справедливого гнева богине,
   Той богине из мертвой Хатыни,
   На тебя, живую, похожей.
И хотел бы я, чтоб отныне
Не в казенном, торжественном зале,
А отсюда, с земли Хатыни
Молодые жизнь начинали,
Чтоб кропилась любовь не водкою,
А хатынской земли щепоткою,
   Чтобы были сердца простыми,
   Чтоб служили они не идолам,
   Чтоб Хатынь их любовь увидела,
   А они – обелиски Хатыни.
Отчего происходят горы?
Горы дыбит людское горе,
Горе горбит земную спину.
Кровь людская сквозь землю сочится
И стекает каплями чистыми,–
Море крови в земных глубинах.
   Люди все – немного мечтатели,
   Только если б я был ваятелем,
   Я разрыл бы пласты земные,
   Я взорвал бы породы горные,
   Я достал бы те камни горькие
   И принес бы я их к Хатыни.
И сложил бы кровавые камни
В изваяние цвета пламени,
В изваяние грозной богини.
Чтоб видна была всей планете
Та богиня, которой на свете
Справедливее нет и строже,
Не слепая богиня мщения,
А познавшая боль прощения,
На тебя, как сестра, похожая.
   Пусть мне скажут, что это кощунство,
   Оскорбленье святого чувства,–
   Не поверю тяжести слов.
   Над безмолвной, седой пустыней,
   Над бетонной могилой Хатыни
   Проношу я свою любовь.
            +++
   Мир – в преддверии звездных стартов,
   Вечно юный и очень древний.
   Только нет Хатыни на картах,
   Нет на свете такой деревни.
Людям хочется жить и верить,
Но опять по планете вьется,
Поднимает свой черный череп
То, что словом «фашизм» зовется.
   То, что злобно ползет по свету,
   То, что люто желает выжить...
   Каждый вечер, листая газеты,
   Я могилу Хатыни вижу.
Снова слышу тот детский лепет,
Грохот шмайссеров, смех карателей...
Вновь дымится в Хатыни пепел,
Голос боли летит по радио.
   По ночам над хатынским лесом
   Взгляды звезд рассекают воздух.
   Мир готовится к звездным рейсам,
   Мир ночами слушает звезды.
И когда-нибудь встреча будет,
Будет дружеских рук пожатье,
Прилетят к нам не монстры – люди,
Не враги прилетят к нам – братья.
   Прилетят к нам в небесных космах,
   Ослепив полвселенной светом.
   Ждем гостей мы сквозь черный космос,
   Ждем – прошедших сквозь те же беды.
Наша быль им понятна будет,
Наша боль их сердца затронет,
Как бы ни был язык их труден,
Как бы ни был их мир устроен.
   Там, в краю незнакомой речи,
   Там, в краю непонятных линий
   Шли они к долгожданной встрече
   Сквозь свои, неземные Хатыни.
Там сгорали они и мерзли,
Шли в бессмертье со смертью рядом...
Встретим мы своих братьев звездных
Понимающим, честным взглядом.
   А пока под хатынским небом
   Тихий колокол сердце будит,
   Разбивает мечты и небыль...
   И приходят к Хатыни люди.
Там, свой вызов фашизму бросив,
Горе мира взвалив на спину,
Встал из пепла старик Иосиф,
Поднял на руки тело сына...



                ЗВЕЗДОЧКА
                ПОЭМА
                К 50-летию со дня основания ФГУП ФНПЦ НИИПХ

   Простой российский пиротехник
   С утра несет в НИИПХ
   На службу огненной потехе
   Свои мозги и потроха.
И те места, где он привычно
Прокладывает свой маршрут,
Любовно, скромно, иронично
В народе Звездочкой зовут.
   И знают взрослые и дети,
   Что здесь незыблемо стоит
   Единственный на белом свете
   Пиротехнический НИИ.
Идет работа здесь по-зверски
И день, и ночь, за годом год.
Огни, салюты, фейерверки
Народу Звездочка дает.
   Когда-то здесь столпотворенье
   Кипело вдоль и поперек,
   А ныне – тишь и запустенье,
   И жидок стал наш ручеек.
В стране у нас сместилось что-то,
Былое в памяти свежо,
Когда и славой, и почетом
Был пиротехник окружен.
   Мы помним сами, не из сказок:
   В могучей сфере ВПК
   Сюда финансов и заказов
   Текла великая река.
Увы, прошла пора цветенья,
Сейчас, куда ни кинешь взор,
Везде упадок и гниенье,
Везде разруха и разор.
   Нас стало мало, ниже нормы,
   И жизнь у каждого своя
   В демократических реформах,
   В суровых рыночных боях.
Теперь наш мир угрюм и тесен,
Мы крепко связаны с нуждой,
А кто-то в белом «мерседесе»
Вдруг пропылит у проходной.
   Строку не выбросишь из песни,
   И против нас весь белый свет,
   Идет конвульсия конверсий,
   Консенсуса пока что нет.
Нас разделила перестройка,
В рядах коллег не счесть утрат.
Но мы безвыходно и стойко
Сюда приходим по утрам.
   Отнюдь не розами усеян
   Наш путь по Звездочке родной.
   Начальник ВОХРа Алексеев
   Встречает нас на проходной.
Его удел суров и труден,
Но, не вступая в долгий спор,
Он лично щупает сотрудниц,
Осуществляя их надзор.
   Скрывается за этой сценой
   Строжайший персональный спрос:
   Чтобы под юбкою матценность
   Никто из женщин не пронес.
Вахтеры туго дело знают.
Металлом лязгнет турникет,
И, наконец, мы попадаем
На охраняемый объект.
   Встречает нас парад портретов,
   Аллея вдохновенных глаз.
   Какие люди землю эту
   Топтали в прошлом среди нас!
Но нам от этого не легче,
Дела – как старый анекдот:
Иных уж нет, а те далече,
А кто-то стал совсем не тот.
   И для примера рядом, справа,
   Ждет за оградой новый мир,
   Там лихо делает отраву
   АО Виртан и Интавир.
Там шеф – Сикавин. Путь был долог,
Когда-то, в ореоле дат
Был коммунист он и технолог,
Лауреат и кандидат.
   Сейчас в борьбе за хлеб насущный
   Его железная рука -
   Смертельный враг кровососущих
   И колорадского жука.
А мы идем в свои отделы.
Среди других великих дел
Бог сотворил святое дело,
Когда устроил нам отдел.
   Отдел – основа всей работы,
   Там есть и ОКР, и НИР,
   В отделе все твои заботы
   Разделит твой отдельский мир.
Но вот расслабилась охрана,
И жизнь пошла рабочим днем.
И мы от общей панорамы
Теперь к отделам перейдем.

             +++
   Отдел ЧЕТВЕРТЫЙ. Здесь ребята
   Для самых разных областей
   Рисуют пироавтоматы
   Любых оттенков и мастей.
Пусть там оклады на пределе,
И очень низок тот предел,
Но деньги водятся в отделе,
И есть на много лет задел.
   Сейчас они в трудах бессонных
   Несут в конверсию свой вклад:
   Универсальный, автономный
   Электропироавтомат.
Их там сейчас немного в сумме,
Кто сам ушел, кого ушли,
Кто вдруг сошел с ума и умер,
Кто разливает гуталин.
   Они одни на всю Россию,
   Там свой порядок и уклад.
   Там шефом долго был Максимов,-
   Лауреат и кандидат.
Он был в зените и в надире,
То ордена, то с носу кровь.
Но все проходит в этом мире:
И жизнь, и слава, и любовь.
   Сейчас отдел сквозь штиль и штормы
   Пиротехнических наук
   Ведет спокойно и упорно
   Мужик надежный Просянюк.
Его не тронут, не достанут.
Однажды, вникнув в тонкость дел,
Ему на перевоспитанье
Шеф дал ШЕСТНАДЦАТЫЙ отдел.
   Дела текли там апатично,
   Не так, чтоб очень на мази.
   Отдел лет двадцать энергично
   Внедрял в промышленность азид.
Но было множество сомнений,
И не внедрялся он никак.
И чтоб исправить положенье,
Шеф подключил Просянюка.
   С судьбой и шефом мы не спорим.
   А Просянюк хитер и смел,
   Он быстро смог проникнуть в корень
   Таинственных азидных дел.
И тут ему тоскливо стало,
Он понял, что пришла беда.
И потихоньку, без скандала
Азид соседу передал.
   А в остальном он тих и смирен,
   Но не прервать его разбег.
   Он пиротехник лучший в мире
   И очень умный человек.

              +++
Отдел СЕДЬМОЙ. Он, прямо скажем,
Был создан для великих дел.
Отсюда вышел Емельянов,
И бережет он свой отдел.
   Без перегибов и уклонов,
   Дипломатичный и крутой
   Руководит у них Вагонов
   Своей мозолистой рукой.
И много лет втихую что-то
Отдел упрямо мастерит.
Без них не выпустят пилотов,
Без них ничто не полетит.
   Дают нам свет ребята эти
   Тот свет неугасим в веках.
   И все нам видно в этом свете,–
   И визуально, и в ИК.
Они идут к поре расцвета,
И как в народе говорят,
Ждут их стержней и их таблеток
И сварщики, и слесаря.
   И в ожиданьи дивидендов,
   Упрямо веруя в народ,
   На исправленье диссидентов
   Им Емельянов отдает.
Вагонов всех берет привычно,
И мастеров азидных дел
Сумел довольно гармонично
Пристроить в свой большой отдел.
   В обширных замыслах раскован,
   Достоин всяческих наград,
   Он в комсомоле Подмосковья
   Уже давно лауреат.
Он в эрудиции обширен,
Он химик Знатный, не простой.
Он пиротехник лучший в мире,
Хотя и самый молодой.

             +++
   Отдел ВОСЬМОЙ. Весомо, зримо
   Ведут в Историю шаги.
   Там деньги делают из дыма,
   И все они уходят в дым.
И это, видно, не случайно.
Как бой в Крыму, там все в дыму.
И кто там сколько получает,
Известно Богу одному.
   Их не затронули реформы
   За эти тяжкие года,
   И держит их в спортивной форме
   Начальник Сидоров всегда.
Начальник тот с огромным стажем,
Творит, не покладая рук.
Он доктор и профессор даже
Пиротехнических наук.
   Всегда упорен он до жути,
   Однажды, улучив момент,
   Сумел в аэрозольной мути
   Найти надежный дивиденд.
Он крупный спец в науке нашей,
И хоть он не член-кор пока,
Он сам не сеет и не пашет,
Он разгоняет облака.
   Всегда он свеж, всегда он в силе,
   И как в народе говорят,
   Он пиротехник лучший в мире
   И много раз лауреат.

          +++
Отдел ОДИННАДЦАТЫЙ мерно
По пиротехнике шагал.
Отдел всегда считался ПЕРВЫМ,
И вдруг одиннадцатым стал.
   Отдел серьезный, бодрый, бравый,
   Созвездие научных сил.
   Там долго в ореоле славы
   Маститый Кашников царил.
И много лет начальник этот,
Большой ученый и нахал,
Не признавал авторитетов
И на заказчика плевал.
   Прекрасно шли дела в отделе,
   Всем пиротехникам в пример,
   Отсюда вышел Г.Бидеев,
   И даже главный инженер.
Но в перестройку, скажем прямо,
В делах наметился застой.
И тут на смену ветерану
Пришел Сарабьев молодой.
   Он без эмоций, без скандала
   Повел отдел крутой рукой.
   И напряжения не стало,
   И деньги потекли рекой.
С мундира вычистил он сопли,
Скандал с заказчиком утих.
И ни один серьезный комплекс
Теперь не двинется без них.
   Ему все замыслы по силе,
   Все по плечу, а как-то раз
   Движеньем мозговых извилин
   Он вдруг теорию потряс.
Когда пора реформ настала,
Шеф, оценив теченье дел,
Ему на перевоспитанье
Отдал ДВЕНАДЦАТЫЙ отдел.
   Был тот отдел когда-то славен,
   Ему рукоплескал весь свет.
   Там Ивашков державно правил
   Почти что целых тридцать лет.
Идей там всяческих навалом,
Весь мир не раз он изумлял,
И в габаритах небывалых
Чего-то там изготовлял.
   Увы, пришли лихие годы,
   В стране разлился беспредел.
   И к огорчению народа
   Отдел остался не у дел.
От безработицы в истоме
Народ нищал, народ худел.
И был в ОДИННАДЦАТЫЙ номер
Внедрен ДВЕНАДЦАТЫЙ отдел.
   С судьбой и шефом мы не спорим,
   Доверившись своей судьбе,
   Лишь от натуги крякнув с горя,
   Сарабьев принял их к себе.
Дела идут в завидном стиле,
И в коридорах говорят:
Он пиротехник лучший в мире
И нобелевский кандидат.

            +++
Когда вошли реформы в моду,
Клич по отделам прозвучал:
Даешь конверсию народу,
Чтоб весь народ возликовал!
   И все мы кинулись поспешно
   Кто в лес, кто вовсе по дрова,
   Пытаясь, в общем безуспешно,
   Народу зрелища давать.
Мы разрабатывать товары
Старались из последних сил:
Кто вдруг решил тушить пожары,
Кто свечи лил, кто вшей травил.
   Тот начал фасовать подарки,
   Тот срочно факелы смолил.
   Один решил заняться сваркой,
   Другой придумал гуталин.
И тут раздался голос сверху:
– На всю кустарщину плевать!
Товар народу – не потеха!
И был приказ: отдел создать.
   В отделе том специалисты
   Должны извилины ломать,
   Как без убытка и без риска
   Родной стране товары дать.
Был создан круто и сурово
Отдел конверсии у нас.
Туда начальником Серова
Послать решили в тот же час.
   Серов, как ЗАМ, был огорошен:
   Он долго тяжкий воз тащил,
   И не предупрежден, не спрошен,
   Попался вдруг как кур во щи.
Грозила пенсия Серову,
И тут не надо много слов.
К пенсионерам мы суровы:
Пинок под зад и – будь здоров.
   С судьбой и шефом мы не спорим.
   Посетовав на свой удел,
   Серов без зла и без укора
   Сел в ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ отдел.
И стал давать отдел обильно
Фонтаны, спички, факела,
Петарды, свечи на могилы,
Огни и прочие дела.
   Ребята там весьма упорно
   Творили, веруя в навар.
   Но утекали, будто в прорву
   И деньги их, и их товар.
Серов весь этот груз как гирю
Понес, не требуя наград.
Он пиротехник лучший в мире:
И доктор, и лауреат.

              +++
   Среди тревог, забот и премий
   Еще романтика жива.
   Воздать хвалу настало время
   Отделу номер ДВАДЦАТЬ ДВА.
Его заслугам нет предела,
Он не какой-нибудь такой.
Он выделен из всех отделов
Руководящею рукой.
   Отдел легендами овеян,
   Его дела не нам судить.
   Морокин Юрий Тимофеич
   Там много лет рукой водил.
Там достиженья, там наука,
Всегда успех, всегда почин.
И там работала СУПРУГА,
Но чья – об этом помолчим.
   И там народ не для проформы
   Крутил извилины в мозгу.
   Но вот нагрянули реформы
   И демократии разгул.
Погнали вон пенсионеров,
А чтоб народ не возмущать,
Скрипя зубами, для примера
Пришлось СУПРУГУ сокращать.
   Мы все тогда хлебнули лиха,
   Морокин тоже пострадал.
   Взамен него взошел Спорыхин
   На легендарный пьедестал.
Вначале он не сеял смуту,
Исправно подати платил,
Но постепенно почему-то
Науку сильно не взлюбил.
   Решил он жить от нас отдельно,
   И лидером в народе стать.
   И тут же со своим отделом
   Ушел в другую ипостать.
Мы все, конечно, изумились,
А он стал важен и богат.
Он пиротехник лучший в мире,
Хотя пока не кандидат.

               +++
   Кто предан делу и идее,
   Вперед с восторгом посмотри:
   Ах, как руководит Бидеев
   Своим отделом номер ТРИ.
Отдел еще довольно свежий,
Хотя немало испытал.
Устав от бурной жизни прежней,
Бидеев сам его создал.
   И под предлогом благовидным,
   Мол, надо Звездочку спасать,
   Решил он под свою эгиду
   Всю пиротехнику собрать.
Он бодро сочинял патенты,
Чтоб обеспечить дивиденд,
Но набежали конкуренты
И растащили все в момент.
   От столь нахального пассажа
   Он загрустил во цвете лет,
   И молча, без ажиотажа
   Задумал сделать пистолет.
Многозарядный, дальнобойный,
Гроза для всех нахалов он.
Содержится в его обойме
На каждый случай свой пистон.
   И конкуренты загрустили,
   Ждут от Бидеева наград.
   Он пиротехник лучший в мире,
   Лауреат и кандидат.
Будь, муза, творчеству порукой
В его изменчивой судьбе.
Есть, есть на Звездочке наука,
Дитя любимое небес.

            +++
Кто год за годом вместе с нами
О пиротехнике радел,
Тот днем и ночью твердо знает,
Что есть ШЕСТНАДЦАТЫЙ отдел.
   Когда-то был он ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬИМ.
   Там шибко умный был народ.
   Руководил отделом этим
   Большой ученый Кашпоров.
Он смог занять в науке место,
Какое каждый бы желал.
Международная известность
Ему была не тяжела.
   Но переменчивость удачи
   В судьбе у нас сильней всего.
   И, в общем, так или иначе,
   Ушли на пенсию его.
Ничто в истории не ново:
Большой ученый Кашпоров
Теперь на хуторе в Лешково
Пасет свиней, доит коров.
   Тут стал начальником Бидеев,
   Не знал он в замыслах границ,
   Но сверху вдруг пришла идея:
   Объединить науку в НИЦ.
В том НИЦе главным стал Малютин,
И хоть делам он не вредил,
Но память тем оставил людям,
Что полнауки сократил.
   Ученых там, в науке чистой,
   Осталось всех наперчет.
   К тому же вдруг экономисты
   Ввели в науку хозрасчет

               +++
И в результате действий этих
В науке вмиг маразм настал.
Тут НИЦ исчез, а ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
ШЕСТНАДЦАТЫМ внезапно стал.
   Начальником был избран Княжин.
   И хоть мужик он ничего,
   Но вскоре тоже, прямо скажем,
   Ушли на пенсию его.
С тех пор отделом этим правит
Начальник новый – Калмыков.
И мы, пожалуй, будем вправе
Сказать о нем десяток слов.
   Он математик, был при деле,
   Считал, читал, делил, дробил.
   Работал мирно он в отделе,
   Отдел ОДИННАДЦАТЫМ был.
В отделе был начальник Климов,
Он долго создавал отдел,
Отдел большой, необходимый,
Со множеством важнейших дел.
   Там были ЭВМ, программы,
   Там были САПРы, КСУКР, АСУ,
   Свербило от названий странных
   У разработчиков в носу.
Но путь в науке очень скользкий,
Остался Климов не у дел.
Взамен него Владимир Польский
Пришел начальником в отдел.
   Повел он дело круто, с шиком,
   В гигантоманию уклон.
   Купил гигантские машины
   За цену бешеную он.
Но дело кончилось провалом:
Гиганты все пошли на слом,–
Миниатюрных персоналок
Навалом стало за бугром.
   Тогда пошли у нас дебаты,
   Но Польский тут не сплоховал.
   От нас ушел он в демократы
   И быстро новым русским стал.
А Калмыков работал в НИЦе,
Потом в ШЕСТНАДЦАТОМ сидел.
Когда пришли другие лица,
Он сел начальником в отдел.
   Он сел в отдел почти к финалу,
   Почти рассыпался отдел.
   Осколки долго собирал он,
   Кряхтел, сопел, рыдал, потел.
Куда крестьянину податься?
Но к счастью, шеф его любил.
Отдел под номером ПЯТНАДЦАТЬ
Сюда же присоединил.
   Отдел надежный, скажем к слову,
   Там было, чем утешить взгляд.
   Надежность эту Богословский
   Вполне надежно возглавлял.
И не отметить невозможно,
Что шли дела там хорошо.
Великолепную надежность
Создал когда-то Карташов.
   Был Карташов всегда в раздумье,
   Незаурядный инженер.
   Он много пил и рано умер
   Младому племени в пример.
А Богословский парень умный,
Не карьерист, не интриган.
Он всеобъемлющую сущность
Науки чистой постигал.
   Но вот нагрянули реформы,
   В стране разгул чужих валют,
   Семью зарплатой не прокормишь,
   Зарплата снизилась к нулю.
И Богословский, полон грусти,
В тоске не спал, не ел, не пил,
Потом стал быстро новым русским
И о надежности забыл.
   А Калмыков, умножив силы,
   Посетовал на свой удел,
   С судьбой и шефом согласился,
   Надежность взял к себе в отдел.
В отделе жуть. Науки прежней
Там не видать, и говорят,
Кто водку пьет, кто камни режет,
Кто дачу строит втихаря.
   А обстановка угнетает,
   А век стремителен и груб,
   А разработчик упрекает
   За каждый выделенный рубль.
Но Калмыков стремится снова
   Поймать связующую нить,
   Дай Бог успеха Калмыкову
   Науку нашу сохранить.
Ему пока что не до смеха,
Но он настойчив, как солдат,
Хоть не совсем он пиротехник,
Но скоро будет кандидат.

             +++   
   Воспой, о, муза, в трубных звуках
   О том, что ныне, как и встарь,
   Поскольку есть у нас наука,
   То есть Ученый Секретарь.
Во глубине души мы все ведь
Науке преданы до дна,
Была когда-то Бильдюкевич
На пиротехнику одна.
   Но жизнь по странному закону
   Идет зигзагами вперед.
   В военной форме при погонах
   Она к нам больше не придет.
Похоронили мы Наташу,
Взамен нее пришел Гладун.
В науке он – опора наша,
Хотя, конечно, и хвастун.
   Хотел он новую страницу
   Вписать в науку, но не стал.
   Он очень выгодно женился
   И с тем уехал в Казахстан.
И вот, не поздно и не рано,
Как свет надежды и зари
В Секретари пришел Романов,
И много лет секретарит.
   Была у нас закономерность:
   Сидел Ученый Секретарь
   Всегда в отделе ДВАДЦАТЬ ПЕРВОМ,
   Как подотчетный инвентарь.
Там был начальник Обезьяев,
Полезный, как никто другой.
Ему благоволил Хозяин,
И был он правою рукой.
   Он не бузил и не скандалил,
   Втихую вел свои дела,
   Он членства, звания, медали
   Средь нас всегда распределял.
Романов молча осмотрелся
И, с детства не нося креста,
Вдруг сел в насиженное кресло,
Начальником отдела стал.
   Никто не ахнет и не эхнет,
   А он сидит себе и рад.
   Хоть не совсем он пиротехник,
   Но несомненно кандидат.

          +++
И вот в истории богатой
Черед поведать подошел,
Что есть у нас отдел ДВАДЦАТЫЙ,
И там начальник Балашов.
   Отдел известен славой черной,
   Он призван меру применять,
   Порыв фантазии ученых
   В стандарт железный загонять.
Стандарт суров и строг, и точен,
Будь ты ученый или бард,
И хочешь ты или не хочешь,-
На все на свете есть стандарт.
   Мы жизнь свою по датам мерим,
   Но был разгул в учете дат.
   И Балашов своим примером
   На юбилеи ввел стандарт.
Вот кто-то отмечает дату,
И будь он нищ или богат,
Но ставь бутылку по стандарту,
И на закуску есть стандарт.
   Крутая слава Балашова
   Его воздвигнула в зенит.
   И в мире бизнеса большого
   Он тоже чем-то знаменит.
Нет информации об этом,
Но в коридорах говорят,
Что вхож он в чьи-то кабинеты,
И сам Чубайс ему не брат.
   Теперь спешить ему не к спеху,
   Уже не первый раз женат,
   Он сам отличный пиротехник
   И полнокровный кандидат.
Вот, собственно, и все отделы,
Где пиротехнику творят.
Увы, судьба не захотела,
Чтоб был длиннее этот ряд.
   В пиротехнических пенатах
   В иные дни, в счастливый час
    Гораздо больше их когда-то
   Цвело и пахло среди нас.
Страна вперед шагала смело,
Бурлила творческая жизнь.
Но тут задумал злое дело
Весь мировой капитализм.
   Масон шепнул масону слово,
   От вожделения хрипя,
   Они на помощь Горбачеву
   Прислали гарвардских ребят.
Страна во мгле, в великой грусти,
И сквозь народную печаль
Текут помои новых русских,
И песни новые звучат.
   В обломках рухнувшей державы
   Еще барахтаемся мы.
   Кто похитрей, те разбежались
   В предвиденьи грядущей тьмы.
Пришло к концу сказанье наше
Со славным юбилейным днем.
На этом мы и пошабашим
И лихолетье переждем.
   Хоть век сейчас суров и труден,
   Отбросим груз своих забот.
   Ломать мы голову не будем,
    Концовку время подберет.



       В.И.Сарабьеву,
                Д.Т.Н., Профессору, Лауреату Госпремии               
                В честь 60-летнего юбилея.
   Судьбой избалован не слишком,
   В дремучих пензенских лесах
   В глуши России жил парнишка
   С пытливой искоркой в глазах.
Он сын Победы, славной даты,
Он сын того, кто воевал,
Сын победителя-солдата,
Кто Родину и мир спасал.
   Послевоенные потомки
   Отцов, вернувшихся с войны
   На пепелища и обломки
   Смертельно раненной страны.
Отцы прошли бои и грозы,
И их победный путь пролег
К полуразрушенным колхозам,
К станкам, на нищенский паек.
   По вечерам отцы сходились
   И душу отводили всласть,
   Нещадно самосад смолили
   И крепко поминали власть.
А сыновья толкались рядом, -
Попробуй, дому удержи, -
И пристальным, недетским взглядом
Уже оценивали жизнь.
   Росли ребята, подрастали.
   Как дальше жить, куда идти?
   Они дороги выбирали,
   И расходились их пути.
Наш юбиляр по жизни сразу
Наметил цель свою вдали,
Его отцовские наказы
В нелегкий, долгий путь вели.
   Есть голова, есть ноги, руки,
   Отцом к труду приучен он,
   Упорно грыз гранит науки
   И в сроки защитил диплом.
Потом Загорск, НИИ, работа,
И молодой наш инженер
Трудился до седьмого пота,
Другим сотрудникам в пример.
   Страна в опасном окруженье
   Американских баз и бомб
   Нуждалась в наших достиженьях
   До мировых и выше норм.
И юбиляр, все понимая,
Как верный сын своей страны
Трудился на переднем крае,
Чтоб только не было войны.
   А если тяжко становилось,
   И карты жизни шли не в масть,
   Он собирал в кулак все силы,
   Негромко поминая власть.
Он знал прекрасно слово «нужно»,
Он шел вперед, расправив грудь,
Он рос в науке, рос по службе,
В труде прокладывая путь.
   А жизнь все круче становилась, -
   Распад страны, кромешный мрак,
   И вот в разграбленной России
   Мы оказались на бобах.
Вокруг бардак, грабеж, бандиты,
Приватизация, дефолт,
Но юбиляр невозмутимо
Своей дорогой шел вперед.
   Он верность сохранил науке,
   С прямого не свернул пути,
   Среди развала и разрухи
   Сумел спасти свой коллектив.
Сжимая кулаки до боли,
Сумел не дрогнуть, не пропасть,
Он напрягал всю силу воли,
Сквозь зубы поминая власть.
   А в жизни чувствам было место!
   И как начало всех начал
   Однажды жениху с невестой
   Марш Мендельсона прозвучал.
Хоть мир вокруг не слишком весел,
Но всяк кузнец судьбы своей,
И произвел он силой чречел
На свет двух крепких сыновей.
   Сыны пошли в отца упорством, -
   Слова хвалы пусть прозвучат! –
   Они произвели в потомство
   Пять замечательных внучат.
И это – подлинное счастье,
И жизнь прекрасна и полна,
Род юбиляра не угаснет,
А значит, будет жить страна.
   Он шел вперед через преграды,
   И мы горды его судьбой.
   Дипломы, звания, награды, -
   Как вехи жизни трудовой.
У юбиляра мы не сможем
Его заслуги перечесть,
Но для него всего дороже
Одно простое слово: Честь.
   Идет наш юбиляр сквозь годы,
   А грянет новая напасть, -
   Он одолеет все невзгоды,
   Негромко поминая власть.
02.12.2007г.


         Внуку Артему к 20-летию
   20 лет – еще не юбилей,
   Но уже значительная дата.
   20 лет, - все тверже и смелей
   Входят в жизнь вчерашние ребята.
20 лет, - и в мире нет преград,
Все дороги для тебя открыты.
Ни потерь, ни горестных утрат,
Ни забот докучливого мира.
   20 лет – святой огонь в груди,
   В 20 лет, подняв свободы знамя,
   Уборевич корпус в бой водил,
   И Гайдар командовал полками.
Ты на мир с улыбкой погляди,
В голубом просторе солнце светит.
20 лет - треть жизни позади,
Впереди – две самых лучших трети.
01.02.08г.


        Внуку Евгению в день 13-летия.

   !3 лет! Прекрасна жизнь,
   Неповторима, бесконечна.
   Дорога впереди лежит,
   Ведет в сияющую вечность.
И каждый день – как целый век,
Душа полна мечты и веры.
Шагает юный человек
Через преграды и барьеры.
   Берет крутые рубежи,
   Проблемы трудные решает,
   Лишь иногда по полной жить
   Немного что-нибудь мешает.
Приятно каждый день встречать
Улыбкой радостной, веселой,
Пятерки в школе получать
И оттянуться после школы.
   Хоккей, коньки и сноуборд, -
   Для сердца смелого отрада.
   А впереди – серьезный спорт
   И олимпийская награда.
03.02.08г.

               



               
К ЮБИЛЕЮ В.Н.

«Не жалею, не зову, не плачу…»
С. Есенин.

   Не смотри на прошлое с печалью,
   Не зови, не плачь и не жалей.
   Мы с тобой сегодня отмечаем
   Вместе твой прекрасный юбилей.
Пусть повеют ласковые ветры
И разгладят жизненную нить.
Я могу на много километров
Комплименты в рифму говорить.
   Чтоб душа ликующая пела
   Добрым знаком четырех стихий.
   Юбилей – серьезнейшее дело,
   И к нему тебе мои стихи.
Незаметно годы пролетают,
Но в потоке торопливых лет
Я тебя научно заверяю:
Времени в природе просто нет.
   В школе нас неправильно учили,
   Время – символ, выдумка, игра,
   Так Ньютон и Лейбниц сочинили
   К ужасу студентов интеграл.
Не уходят журавлиной стаей
Годы детства, юные года,
Мы как книгу жизнь свою листаем,
Прожитое – рядом навсегда.
   Кто не верит, может оглянуться,
   Все былое тут же оживет,
   Каждый может в прошлое вернуться,
   В беспредельной памяти полет.
Вот они, заснеженные дали,
Вот оно, рождение твое,
Суета казахской магистрали,-
Все поныне в памяти живет.
   Вот и я, ответственности полон,
   Для своих товарищей пример,
   Я уже краса и гордость школы,
   Пятиклассник, юный пионер.
Грезил о боях и комиссарах
И лелеял гордые мечты.
И не знал, что где-то в Атбасаре
В мир моей судьбой явилась ты.
   Мы входили в жизнь, росли, мечтали
   Друг от друга в дальнем далеке,
   Ты – на транссибирской магистрали,
   Я – на Волге-матушке реке.
Жизнь нас долго вместе не сводила,
И разрыв как будто нарастал,
Ты еще пешком под стол ходила,
Когда я уже студентом стал.
   Расходились наши интересы
   Насовсем, на принцип, на разлом:
   Ты надела галстук пионерский,
   Я успешно защитил диплом.
Тут судьба мне приоткрыла дверцу:
Не куда-то в беспредельный мир,
По порыву искреннего сердца
Я поехал именно в Сибирь.
   Мы теперь ходили где-то рядом,
   Для Сибири, - как рукой подать.
   Но судьба высокую награду
   Мне не торопилась выдавать.
Я не думал о возможной встрече,
Не мечтай, не жди и не ищи.
Всесторонне строго засекречен
Я ковал стране ракетный щит.
   Ты росла, училась, расцветала,
   Вот и юность, девичьи мечты.
   Жизнь упорно не соединяла
   Наши разведенные мосты.
Оставалось так еще не скоро
До соединенья наших рук.
В год, когда окончила ты школу,
Стал я кандидатом тех. Наук.
   В этот год ты подвиг совершила,
   Сделала, что в силах не для всех.
   В конкурсе огромном победила,
   Поступила в Томский Политех.
Институт, каких в стране немного,
Строг набор, учеба не проста.
Новой жизни долгую дорогу
Начала ты с чистого листа.
   Наши судьбы, кажется, сходились,
   Только мы не думали о том.
   Мы теперь в один экспресс садились
   С двух конечных станций: Бийск и Томск. 
Не встречались мы на перегонах,
Выпадали разные версты.
Может, брал билет я в те вагоны,
Где лишь час назад сидела ты.
   Пусть метель тайгу запорошила,
   о у молодых пути свои,
   Юная студенточка кружила
   Головы парням из ТПИ.
Ну а я, в заслугах и наградах,
Иногда до Томска снисходил
И не раз по просьбе ректората
ГЭКом в ТПИ руководил.
   Наша жизнь не движется по кругу,
   К промелькнувшему возврата нет.
   Может быть, мы видели друг друга,
   Не заметив в суете сует.
Может, в шумном коридоре, рядом,
В кучке однокурсников своих
Ты скользнула беззаботным взглядом
По глазам невидящим моим.
   И на близких столиках, в соседях,
   Может быть, на берегу Томи
   Шашлыки из одного медведя
   В ресторане заказали мы.
Будто вправду мы судьбу дразнили,
А она лишь бровью повела
И за все, что мы не оценили,
Снова нас надолго развела.
   Впору жизнь свою опять начать сначала,
   И года уходят в никуда.
   Жизнь моя нескладно получалась
   И уже, казалось, навсегда.
Все закономерно в этом мире,
К сложному всегда ответ простой.
Мы с тобой не встретились в Сибири,
Но нашли друг друга под Москвой.
   Может, - рок, а может быть, - удача,
   Может, - случай, может, - мой удел, -
   В день весенний, солнечный, прозрачный
   Я тебя впервые разглядел.
Ты прости, что затянул я сролки,
Что надолго опоздал – прости.
Но с тех пор мне другой дороги
И иного не хочу пути.
   Долго ждал я нашего союза,
   И могу признаться вновь и вновь:
   Ты – моя серебряная муза,
   Милый друг мой и моя любовь.
Для меня ты – высшая награда,
Все невзгоды я с тобой забыл.
Будь со мной, и больше мне надо
Ничего на свете от судьбы.
   Впереди и праздники и будни,
   Но в просторах жизненных полей
   Пусть у нас с тобою в жизни будет
   Не один счастливый юбилей.
   05.02.08г.



             Борисову Вилу Дмитриевичу
                Лауреату государственной премии СССР,
                доктору технических наук, профессору
                к 70-летнему юбилею.
                01.06. 2006г.

Сегодня я не пил, ел,
На юбиляра я смотрел
И удивлялся.
Такие годы позади,
Но полюбуйся, погляди, -
Как он старался!
Он приготовил на банкет
И колбасу, и винегрет,
Селедку в кляре,
Кто фрукты ест, кто водку пьет,
А юбиляр сидит, цветет,
Как есть в ударе.
Мы понавешали ему
Похвал и комплиментов тьму,
Лапшу на уши,
А юбиляр сидел как туз,
С улыбкой все мотал на ус,
Кивал и слушал.
Всю жизнь работал, хлопотал,
Руководил, изобретал,
Вложил всю душу.
Активно отдых проводил,
На Кончуре лещей ловил,
В Ширне – горбушу.
В науке, дома и в труде
Он был передовым везде,
Съел много каши,
И опыт есть, и силы есть,
Заслуги трудно перечесть, -
А что же дальше?
Жалей об этом, не жалей,-
Ко всем приходит юбилей,
Крадется тихо.
Когда хочу, но не могу, -
Не пожелаешь и врагу
Такого лиха.
Но тут о счастье и беде,
О пользе или о вреде
Не надо прений.
Кто к юбилею дошагал, -
Достоин всяческих похвал
И поощрений.
Он не один у нас такой,
Нам про заслуженный покой
Толкают речи,
Мы упираемся, кряхтим,
Бросать работу не хотим, -
Еще не вечер.
Хоть век сейчас весьма суров,
Списать таких вот мужиков
Совсем не шутка.
Без они же пропадут,
Пойдут в разнос, на дно пойдут, -
Представить жутко.
И остается пожелать
И лепоту, и благодать,
Успеха в деле.
Дальнейших творческих побед,
И жизни много-много лет
В здоровом теле!




Наша банька на Звездочке.

В дремучих лесах Подмосковья,
Где Вондюга волны струит,
Как светоч и символ здоровья
На Звездочке банька стоит.
Ее основал академик,
Он баньку и пиво любил.
За счет государственных денег
Он сауну соорудил.
И банька прославилась быстро,
И много видала всего,
И белое тело министра,
И задницы замов его.
А вскоре Геннадий Сикавин
Крутую бригаду собрал,
Так каждый заслужен и славен,
И каждый чего-то создал.
Борисов, Серов, Кугуелов,
Хохлов, Коновалов, Силов,
Гусаровы, Баринов, Федин,
Клычков, Джангирян, Силаков.
Бригада по вторникам мылась,
Сеанс в 19-00,
Сикавин со страшною силой
Играл командирскую роль.
Мы строем в парилку ходили,
Боялись нарушить свой строй,
И там по команде садились
С расчетом на первый-второй.
По норме нам чай разливали,
Конфеты давал командир,
Мы пились, трепались и ждали
Повторный сигнал:Заходи!
Не знали мы и не гадали,
Что ждут нас лихие дела,
Но вдруг демократы настали,
И жизнь сикось-накось пошла.
Когда потянуло паленым,
Сикавин Виртан основал,
Настриг он себе миллионы,
А нас Татаринчику сдал.
Зажить мы мечтали на славу,
Но впали слегка в простоту.
А нам развалили державу,
И бросили нас в нищету.
Народ оказался без денег,
В стране воцарился бардак,
На мыло, мочалку и веник
Зарплаты не хватит никак.
Но в баньку мы дружно ходили,
Презрев и тоску и печаль,
Конфеты поштучно делили,
И пили из веников чай.
Устал Татаринчик, в натуре,
Платить миллионы долгов,
Ушел он в другие структуры,
Бригаду возглавил Силов.
И мы оптимизм не теряли,
Хотя обновился состав,
Мы парились, мылись, хлестались,
И мяли скрипучий сустав.
Все гадко смешалось на свете,
Реформы, дефолт, бандитизм,
Но вот пронеслось лихолетье,
Немного наладилась жизнь.
Мы в жизни не хнычем, не стонем,
Играем достойную роль.
И паримся в баньке во вторник,
Сеанс в 19-00.
К юбилею банной бригады. 2006г.

Испанское

Влюбилась дочка коррехидора
В камзол идальго – алый шелк,
И Бернардито Луис эль Горра
Однажды ночью был к балкону приглашен.
Эстремадура вздыхала сонно
Омыта ласковым дождем,
И кабаллеро пришел к балкону
С толедской шпагой и гитарой под плащом.
Но донья дочку коррехидора
С балкона увела в слезах,
И Бернардито Луис эль Гора
Пошел домой, несолоно хлебав.
Ча-ча-ча.


                К юбилею
           Бийского городского литературного объединения «Парус»
                На просторах бывшего СССР три города
                навсегда связаны с именем матери:
                Москва-матушка, Одесса-мама
                и Бийск, - туды его мать.
                Народная мудрость.

И не юный, и не старый,
Сажей с ТЭЦ припорошен,
Знаменитый Бийский «Парус»
К славной дате подошел.
Весть о том летит по миру,
Чарки полные налей,
Эх, напьюсь же я кефиру
В этот славный юбилей!
Я молю за «Парус» Бога,
Хоть давно от вас сбежал,
Я ведь тоже, хоть немного,
Руль почетный подержал.
По-над Бией дули ветры,
И ронял орехи кедр,
Жили в Бийске санти-мэтры,
Полу-мэтры, даже Мэтр.
Все творили днем и ночью,
В транс впадали и в экстаз,
Только что-то долго очень
Членов не было у нас.
Но настали перемены,
Сгинул вдруг СССР,
И возникли в Бийске члены,
Куча членов СПР.
И средь многих поздравлений
Я, внештатный ваш поэт,
Славлю и реальных членов,
И у коих членства нет.
И коленнопрелоненно
Вознося на пьедестал,
Поздравляю поименно
Всех, кого когда-то знал.
Молодым, кого не знаю,
Мой завет: идти вперед,
Пусть вам члены помогают
И не зажимают рот.
И прошу я членов лично
Потеснить свои ряды,
Члены ведь растут обычно
Из талантов молодых.
И в борьбе за славой тленной, -
Хоть совет не очень свеж, -
Не грызите, члены, членов,
А особенно нечленш.
Рваться к славе – очень вредно,
И, отметив юбилей,
Сублимируйте по Фрейду
Над рутиной будних дней.
Что нас ждет? Что с нами будет?
Веселей смотри вперед.
Ведь и в Бийске жили люди,
И сейчас живет народ.
Вами растить таланты просто:
Воздух, горы, солнца свет,
А еще под боком Сростки ,
Да еще гора Пикет.
Я душой и сердцем с вами,
В шутку, в юмор и всерьез
Наилучших пожеланий
Волоку вам целый воз.
Чтобы годы шли не даром,
И, почетом осиян,
Пусть над Бией реет «Парус»
К вящей славе россиян.



К 5-летию Бийского литобъединения «СКИФ»

Гордо щеки надуваю,
Поднимаюсь на носки,
С юбилеем поздравляю
Молодой, растущий СКИФ.
СКИФ – скала в безумном мире,
СКИФ – чувствительнейший нерв,
СКИФ – надежда всей Сибири,
СКИФ – всея Руси резерв.
Мы – сыны Великой Скифи,
Пусть болтают вкось и вкривь,
Но народы в древних мифах
Крепко уважали Скифь.
Звон и крики, дым и топот, -
В тьме веков, в седой дали
Скифы – дети Азиопы
На Евразию пошли.
Скифы хлебом мир кормили,
Сами грызли сухари,
Скифы ужас наводили
На Элладу и на Рим.
Возле Бии и Катуни
Слава скифов родилась,
И она не канет втуне,
СКИФ продолжит их дела.
СКИФы удержу не знают,
Расширяют рубежи,
Азиопа наступает,
И Евразия дрожит.
Все поэты на планете
Угасают от тоски,
Нюхом чуют: не суметь им
Так писать, как пишет СКИФ.

Через прах канонов прежних
Смело СКИФ идет вперед,
И Евразии небрежно
Азиопа нос утрет.
Окрыляет душу радость,
Гулко кровь стучит в виски,
Мне других наград не надо,
Лишь бы рос и крепнул СКИФ.

18 января 2009г.
В.Федин