Каменный Схрон. Встреча

Владим Сергеев
                Туманным сполохом Млечный путь по небу тянется. Густо утыкана мгла искрами звезд, да вот беда, не греют они, от морозного, колючего их света еще холоднее становится. Дремлет Савоська у костерка малого – увлекся погоней, припозднился, потемну уже подсобрал сушняка, едва сподобился искру высечь, запалить трут, разжечь хворост. Протягивает к огню руки озябшие, поминает лося словом недобрым – и давно пора бы лечь зверю, подпустить ближе, хоть на выстрел.
                Вторые сутки идут, как гонится он за подранком. Порох ли лежалый отволг, слежался – оно, кажись и заряду лишку сыпнул, а скажи – не так, как раньше, ружье вдарило. Глухо, протяжно выстрел по распадку шарахнулся. Облако дыма – густое, тягучее, оглоблей из ствола протянулось, поплыло неспешно. Шагов на сотню Савоська к сохатому подкрался – по всему сразу бы лосю пасть, а он, чуть качнувшись, ходом двинул по снегу. Не промазал Савоська, крепко зацепила пуля, кровь видна слева по ходу – частой сыпью снег мечен. Переждать бы Савоське часок-другой, дать лосю лечь, ослабнуть… Не утерпел, кинулся следом, на удачу свою обнадежась.
                Не долго зверь махом шел – рана заставила на шаг перейти, но – за двое суток не подпустил на выстрел. За первую ночь отлежался, отдохнул, затянулась рана, теперь и капли крови нет на следах, а все одно – идет тяжко, медленно. И еще одно не дает Савоське бросить подранка. – Вторые сутки колесит он по тайге за подранком, а следов – хоть бы один попался. Вот и  выходит – никак нельзя бросить добычу, хоть сдохни, хоть тресни – а догоняй. Как потом мясо к пещере доставить, как самому вертаться – об том речь другая, было бы что тащить…
                Вторая ночь застигла его в глухом ущелье. Словно с горки колесо скатилось за хребет солнце. Спохватившись, окинул взглядом заросли, зябко ежась от холода, торопливо ломал сушняк, стаскивал на вытоптанный в снегу пятачок. Сначала – дрова, лапнику для ночлега можно и при свете костра наломать, благо, пихтач кругом стеной стоит.
                Распалив костерок, снова кинулся собирать сушины, не таскал по снегу – втыкал обочь тропки проторенной в глубоком снегу, - успеется, и по-темну можно перенести заготовленное. Повезло – наткнулся на сухостой сосновый. Молодые, стройные сосенку присохли незнамо почему, высохли в порох. Сломил, стаскал к костровищу. Теперь ночь была не страшна. Погрев у огня зазябшие руки, дотаскал-таки, весь хворост собранный. Не отлагая на потом, наломал груду лапника, приволок туда же – к огню.
                Быстро холодало. Поразмыслив, не стал испытывать судьбу – превозмогая усталость, снова полез к пихтушкам, еще с пяток охапок лапника легли к костру. Срубил несколько молодых сосенок, глубоко воткнув в снег, утоптал вокруг, поперечину приспособив, внаклон на нее накидал еще несколько жердей. Сверху уже, не спеша, тщательно уложил лапник. Неширокий навес заметно сдерживал тепло, направлял его обратно, к костру, и только теперь Савоська позволил себе присесть. Порывшись в карманах, нашел завалявшийся там сухарь, грыз его, бездумно глядя на пляску огненных язычков, прихватывал снег, пытаясь утолить жажду.
                Тесным кругом тьма костерок обложила. Вместе с тьмой пришел мороз. Он, как и темнота, торопится подобраться ближе, обнять сидящего у огня человека. Тот уже дремлет, сморенный долгим переходом и бессонной ночью.
                Мороз жмет крепко. Знает Савоська – в такую ночь можно спать только глубоко зарывшись в снеговую норь, плотно завернувшись в сшитый из козьих шкур дюрхан, одеяло охотничье. Густая шерсть с тончайшим пухом надежно защитят от любого мороза. Дюрхан, котомка с провиантом, котелок – все осталось там, далеко позади. Увидев кровь на снегу оставил он все припасы на сухой елке, - налегке-от, думалось,  побыстрее возьмет он лося.
                Не подрассчитал, прошибся Савоська. Не получилось ходом зверя взять. Вернуться бы, да в запале погони думается ли о том? До заката пер по снегам, не видя ничего, кроме уходящего лося.
                Вторая ночь уже. Сколько верст позади – кто считал их?... Дремлет, сидя у костерка, Савоська. Тонкие стволы сосенок, сваленные друг на друга, рьяно огнем занялись. Тепло, уютно ему под навесом. Толстый слой пихтовых лапок не дает морозу снизу подобраться. Не заметил он в дреме, как развалилась плотная укладка, предназначенная тлеть всю ночь, согревая его. Высоко взметнулись языки пламени, и – опали. По сторонам костер, разделившись надвое, еще полыхал вовсю, а тут, напротив его шалашика, уже тлели, дымясь и рдея во тьме, шипели в снегу почерневшие уголья.
                Вязкая дремота липнет к телу, глушит, дурманит сознание. Он сидит под навесом, огонь все еще дарит тепло, но мороз уже щупает его под легкой меховой душегреей. Уставшее тело отвечает на зябкие объятия ленивой дрожью, пытаясь согреться, он медленно валится набок, зарываясь в кучу лапника. Дремлющее сознание пытается протестовать, он должен встать, должен поправить костер, он должен следить за ним до утра!!! – и, словно отмахнувшись от назойливой мухи, он окончательно проваливается в забытье.
                …Не увидит Савоська, как глубокой ночью засветится, приближаясь, крохотный огонек. Как запляшут по снегу тени, и тьма нехотя отступит, спрячется среди заснеженных елей. Не услышит он, как осторожно и мягко ступая по прогалине, подойдет к нему одетый в звериные шкуры человек, воткнет в плотный снег смолевой факел, присядет рядом. Не почувствует, как прикоснется к нему старческая ладонь, скользнет под душегрею, поймает слабое биение сердца. Движения старика лениво размерены, кажется, он и не торопится вовсе, лениво скинув с плеч увязку дюрхана, расстелет его рядом с Савоськой. Перевалит закоченевшее тело, плотно укутав и обвязав ремнем, ухватится за угол одеяла, потащит он его неведомо куда…
                … Нестерпимая, едкая вонь. Она лезет в глаза, в нос, щиплет язык, от нее нет спасения. Запах напоминает нечто знакомое, очень знакомое и совсем не противное – но сейчас он просто сводит с ума. Потом, когда он уже притерпелся к удушливой вони, пришло ощущение тепла. Он словно горел в огне, горел весь, от пяток до корней волос тело было охвачено каким то жидким огнем, от него не было спасения, пламя пробиралось внутрь, языки его полыхали в груди, в животе – в каждой клеточке его тела. Он пытался взмахнуть руками, сбить, сбросить с себя этот пожирающий его огонь, но сил хватило только на то, чтобы чуть шевельнуть рукой. Последние силы он потратил на то, чтобы открыть глаза.
                Отсветы пламени плясали на наклонных стенах аила – уж это он понял сразу, даже не задумываясь о том, откуда взялся этот аил, и какая сила перенесла его сюда. Он не ощутил плотного удушливого жара от пылающего в центре аила очага, - пожирающий тело огонь жег куда сильнее. Не почувствовал запаха горящих можжевеловых веток – одурманивающий запах был сильнее.
                Словно бы из ниоткуда, из возникшего в полумраке светлого пятна, проявилось человеческое лицо. Сморщенное, как печеное яблоко, древнее и темное, как стены аила, оно неподвижно повисло над ним, испытующе щупало его внимательными, пронзительными глазами. Старик не издал ни звука, однако в его глазах таился такой явный вопрос, что Савоська сразу забыл о себе, о состоянии своем – он понял, старик спрашивает его о том, где его спутники. Каким-то образом понял он – не один Савоська. Едва слышен шепот его:
                - Там они, в пещоре, по следу моему сыщешь… - Он не боялся, что старик чем-либо навредит им – он мог просто не тащить его сюда, в этот аил. – Он говорил не рассчитывая, что старик поймет его, был уверен почему-то, что – поймет… Внимательные глаза пронзали его насквозь, заглядывая в душу и теперь он был уверен – тропе его жизни еще не конец…