Суровая зима, вусмерть измучив изнемогшего от безделья Матвея Ефимовича, в конце концов, начала отступать, чему Кожемякин радовался неимоверно. Наконец-то можно снова достать из ящика письменного стола мормышки, из подвала – бур, с антресолей в прихожей – рюкзак и прочие крайне необходимые настоящему рыбаку принадлежности.
Не поймите превратно, зимнюю рыбалку Матвей Ефимович очень даже уважал, и ледобуром обзавёлся не просто так: прошлые зимы редкую неделю не делал вылазки на Студёную. Даже дважды под лёд проваливался, но успешно выбирался, благо имел привычку брать с собой на рыбалку веревку, которая служила ему страховкой. Эта привычка выработалась у него давно. Покойная супруга его, Елизавета Александровна, очень беспокоилась, когда он отправлялся на подлёдный лов. А так как отговаривать его от этой затеи было совершенно бесполезно, и даже слёзы, как последний аргумент, не помогали, Лизок вручила ему бухту новенькой бельевой веревки и взяла с Матвея клятвенное обещание, что он непременно будет привязывать себя к ближайшему дереву. Конечно, самого себя на женину привязь Кожемякин сажать не стал, но конец веревки, всё-таки привязанной к иве, обязательно протягивал до самой лунки. Так что, возможно, именно благодаря Лизоньке, оставался жив. Как знать...
Так вот, после бесснежного ноябрьского ледостава Матвей лишь разок сделал пробную вылазку на Студёную. Клёв был из рук вон плохой, и Кожемякин, вернувшись домой донельзя раздосадованным и с пустыми руками, решил отложить такое удовольствие до снегов. Снег-то в середине декабря выпал, но потом жахнули холода, и какие: ствол старого тополя за окном раскололо морозами надвое; у соседей, живущих этажом выше, покорёжило пластиковые рамы так, что им пришлось ставить новые; котельным не хватало мощностей, и батареи не то, что бы грели, а благо, сами тепло не забирали. С улиц исчезли пешеходы, и даже машин на дорогах резко поубавилось. Лишь по утрам да вечерами город краткосрочно приобретал более или менее обитаемый вид. В остальное время, даже в выходные, народ прятался по квартирам, изредка совершая редкие вылазки в магазины – резвой рысью, короткими перебежками от подъезда до подъезда – чтобы сделать запасы на следующую рабочую неделю… Может, и находились чудаки, которым было интересно в морозы под сорок сидеть у лунок, замотавшись в полиэтиленовые мешки, как в теплоизоляторы, только Матвею эти забавы были уже, прямо скажем, не по годам.
Но вот, наконец-то, термометр за окном, казалось бы, навсегда окоченевший от затяжных морозов, будто очнулся от спячки. Красная полоска внутри него робко пошла в рост, знаменуя этим долгожданное потепление и, конечно же, грядущие радости подлёдного лова. Вдохновлённый такими перспективами, Матвей провёл тщательную ревизию своего гардероба и решил, что не имеет права после столь долгой разлуки идти на свидание со Студёной в рваных кальсонах, а посему надо ему отправиться на рынок для приобретения утеплённого исподнего.
День был празднично-солнечным. Рынок бурлил и кипел от ломанувшегося туда на радостях народа. После сорокаградусных морозов какие-то жалкие пять ниже нуля казались почти летними, поэтому некоторые мужчины уже поспешили снять меховые малахаи и заменить их на кепки, а особо смелые женщины вообще сбросили надоевшие за зиму шапочки и демонстрировали свежеуложенные локоны, кудри и халы. Опьяневшие от неожиданного тепла голуби шатались под ногами покупателей, очумело горланящие воробьи мелкими стайками перелетали от палатки к палатке, где подобревшие торговки с лицами кирпичного цвета щедро сыпали им крошки от печенья из быстро пустевших коробок. Рыночные кошки, обжившие рыбные ряды, сыто дремали на перевернутых деревянных ящиках, выставленных сердобольными продавщицами на солнечную сторону, и лишь время от времени приоткрывая глаза и с прищуром глядя на пробегавших мимо собак, которые радостно виляя хвостами, тащили в зубах свежие косточки из мясных лавок.
Походив по рядам и поприценивавшись для удовольствия к носкам, сапогам и курткам, Матвей Ефимович купил, наконец, новые кальсоны с начесом и такую же тельную рубашку, выторговав за них полста рублей, чем остался крайне доволен.
От рынка до дома езды было полчаса, и Матвей, сидя у окна автобуса, наслаждался видом выкарабкивающегося из зимней спячки города, и снег, пледом раскинувшийся на крышах домов, заботливо укутавший деревья и плотно спрессованный на дороге, казался уже не саваном, а подвенечным нарядом. «Красота…» Солнышко сквозь стекло сладко пригревало, и Матвей Ефимович с наслаждением расстегнул пальто, ослабил шарф, освобождая шею, и зажмурился. Неожиданно рядом с разомлевшим Матвеем раздался густой баритон:
- Вы позволите?
Кожемякин слегка вздрогнул, подтянул авоську с покупкой себе на колени, плотнее придвинулся к окну и ухватился обеими руками за поручень переднего сиденья. Совсем рядом с собой он почувствовал тонкий запах очень дорогого парфюма. «Ишь хлыщ какой!»
- Благодарю Вас, - церемонно сказал благоухающий пассажир, чем ещё больше привлёк внимание Матвея. Он слегка, чтобы не показаться бесцеремонным, повернул голову и быстро окинул взглядом соседа. Тот оказался худощавым мужчиной лет шестидесяти пяти, в очках с тонкой оправой и настолько тщательно выбритый, что Кожемякин непроизвольно провёл ладонью по своей двухдневной щетине. Куртка на мужчине была кожаная («хромовая, небось!»), воротник и шапка – каракулевые. Коленями этот хлыщ придерживал бадик, на рукоять которого опирался обеими руками. Он тоже взглянул на Кожемякина. Матвей Ефимович почувствовал неловкость и перевёл взгляд на затылок впереди сидящего, но боковым зрением видел, как сосед время от времени посматривает на него, даже рассматривает. Это непонятное внимание к его персоне Матвея несколько озадачило, и он попытался ещё раз украдкой взглянуть на незнакомца. Тот перехватил его взгляд, и Кожемякин не нашёл ничего другого, как сказать:
- Разрешите пройти. Мне на следующей выходить, - хотя проехать надо было ещё целых две остановки.
Тот встал, опираясь на бадик. Матвей Ефимович сказал «большое спасибо» и ещё раз, уже открыто, взглянул на странного пассажира, а тот – на него. Пробираясь к дверям, Кожемякин подумал, что это лицо он где-то видел. Но где?
Уже подъехав к своей остановке, Матвей Ефимович вновь почувствовал рядом с собой запах дорогущего одеколона. «Да что за…» - досадливо буркнул он себе под нос и спрыгнул со ступеньки автобуса.
- Извините, – услышал он за спиной всё тот же баритон. Голос незнакомца звучал странно, и раздражение Матвея сменилось тревогой. Насмотревшись передач о чёрных риэлторах и пропавших или потерявших память одиноких стариках, он решил без боя не сдаваться и прежде чем обернуться, сделал неуклюжий прыжок в сторону. Разумеется, поскользнулся и упал бы, если бы незнакомец в каракулевой шапке не поддержал его под руку.
- Извините, - повторил тот. – Вы можете уделить мне несколько минут?
- Слушаю, - обречённо выдохнул еле отдышавшийся Матвей Ефимович.
- Сначала позвольте представиться. Семён Васильевич Краснополин. Профессор медицины. Возможно, вы слышали обо мне.
Кожемякин хлопнул себя ладонью по лбу и засмеялся. Ну конечно! Именно его он видел в программе местных новостей дня три назад.
- А я-то, дурень…
- Я понимаю, что вёл себя бесцеремонно, разглядывая Вас в автобусе. Вы могли бог весть что подумать, простите. Но у меня есть причины. Серьёзные причины.
- Какие? – удивился Матвей. – Я вроде по врачам не хожу, чувствую себя хорошо…
- Это замечательно, - на мгновение улыбнулся Краснополин. – Но я не об этом хотел с Вами поговорить… Спросить… Я должен спросить.
- Я слушаю, - повторил Кожемякин. Он смотрел в лицо этого «хлыща» и видел глаза, в которых таилась боль.
- Понимаете, я бы не хотел показаться бестактным, но ваша рука… Простите…
- А что такое с моей рукой? – удивился Матвей.
- У вас на правой кисти характерный шрам от гороховидной кости через пясть по диагонали... – пробормотал профессор. - Извините, я травматолог.
- Ах, этот… - Матвей Ефимович оттянул рукав. Шрам был несколько бледнее остальной кожи. – Да, в детстве было дело. Случайность… Мне это чем-то грозит? – шутливым тоном спросил Кожемякин.
- Нет-нет, ничем не грозит, - не приняв шутку, профессор рассеянно потёр лоб. – Просто я боюсь ошибиться… Вы помните сорок девятый год? – неожиданно спросил он, глядя прямо в глаза старику.
- Помню, - удивился странному вопросу Кожемякин.
- А Вам знакомо имя - Анна Краснополина? Анна Петровна.
Кожемякин задумался. Нет, это имя ни о чём ему не говорило. Он отрицательно покачал головой.
- К сожалению, нет.
Краснополин заметно огорчился, но пробормотав «минуточку», полез во внутренний карман куртки, достал паспорт и вынул из неё фотографию.
- Вот, посмотрите.
Со снимка в глаза Кожемякину смотрела молодая женщина. Не красавица, но симпатичная. Платье в горох, платок подвязан под подбородком. Не знакомая… Вроде не знакомая. Матвей Ефимович перевернул карточку, на обороте прочёл рукописную дату: май 1941 года.
- Это мама сразу после того, как за отца вышла… Не припоминаете лицо?
Кожемякин недоуменно развёл руками, но профессор не сдавался.
- Деревня Ростки…
В голове Матвея Ефимовича что-то забрезжило. «Ростки... Анна... Анна?» Он вопросительно взглянул на Семёна Васильевича.
- Токарёвский район, - запинаясь, добавил тот.
- Бывал там, - нахмурился Кожемякин. – Именно в сорок девятом.
Краснополин вдруг побледнел и сильнее оперся на бадик.
- Я, наверное, не с того вопроса начал… - слегка задыхаясь сказал он. – Простите, я волнуюсь… Вы тогда случайно не служили? Вас не Матвеем зовут?
- Да, был курсантом. Не случайно. Матвей Ефимович Кожемякин – это я.
Краснополин вдруг закрыл лицо ладонью и заплакал. Матвей даже испугался, не зная, что предпринять в такой странной ситуации. Профессор медицины, светило науки, которого по телевизору в новостях показывают, вдруг стоит перед ним и плачет. Но тут профессор убрал от лица ладонь и, отбросив свою трость, поклонился Матвею до земли.
- Да что же это такое? – растерянно промямлил тот, озираясь по сторонам от неловкости.
- Матвей Ефимович, я кланяюсь Вам, выполняя завет матери. Она просила найти Вас, во что бы то ни стало и низко поклониться от всей нашей семьи за то, что спасли нас от голодной смерти. Спасибо Вам!
Профессор протянул руку Матвею, тот неуверенно пожал её и. заглянув в глаза Краснополину, прошептал: «Сенька?..»
Было уже далеко за полночь, когда Матвей Ефимович проводил Краснополина из зала, где на столе среди разнообразных закусок скучали две опустошённые бутылки «Мартини», в бывшую спальню Лизоньки и уложил слабо упирающегося профессора на чистые хрустящие простыни. Семён Васильевич сразу же уснул, а Кожемякин выключил свет и на цыпочках снова прокрался в зал, взял с дивана альбом с фотографиями, сел в кресло и погрузился в воспоминания…
Сорок девятый год, особенно вторая его половина, запомнились Кожемякину по многим причинам. Во-первых, после блестящего окончания автодорожного техникума двадцатилетний Матвей по путёвке комсомола был направлен в Высшее лётно-инженерное училище, успешно сдал вступительные экзамены, поступил на курс инженеров-техников по обслуживанию летательных аппаратов, и сразу же был избран комсоргом курса, благодаря отличным характеристикам и опыту, приобретённому им в школе и техникуме. А во-вторых... Вот о «во-вторых» он как раз и не любил вспоминать. Сегодня – пришлось…
В первых числах сентября его вызвал к себе секретарь парторганизации и объявил, что комсоргу курса Кожемякину Матвею поручено важное партийное задание – вместе с ещё тремя курсантами-активистами завтра же отправиться в деревню Ростки Токарёвского района за сельскохозяйственной продукцией для нужд училища. Старшим с ними поедет второй секретарь парткома лейтенант Николаев. «Выполнять!»
- Есть выполнять! – и Матвей четко развернувшись на сто восемьдесят градусов, чеканным шагом вышел из кабинета парторга.
Токаревский район находился довольно далеко от областного центра, километрах в восьмидесяти, если не больше, и граничил с Воронежской областью. Выехав из ворот училища часов в шесть на дребезжащей полуторке, по рытвинам и ухабам сельских дорог добрались до Ростков только к девяти утра. Остановились у избы с красным флагом на крыше – Сельсовета. Николаев выскочил из кабины и направился прямиком к председателю, который уже поджидал его на крыльце. Курсанты остались в кузове.
Деревня казалась безлюдной. Лишь трое босых мальчишек, возрастом от трёх до шести лет, осторожно подошли к машине и замерли, как вкопанные, вытаращив любопытные глазёнки на курсантов, да две старухи в черных платках остановились немного поодаль и стали о чём-то переговариваться между собой. Минут через пять вернулся Николаев с какой-то бумагой в руках, шуганул пацанов, прыгнул в кабину, и полуторка поехала дальше, по центральной деревенской улице.
Война не задела ни Ростки, ни Токарёвский район. Даже бомбёжек здесь не было, кажется, ни одной, не говоря уже о боях. Но по заметно приходящим в упадок хозяйствам, по разросшемуся бурьяну, по обветшалым крышам, покосившимся сараюшкам и калиткам было видно, что война всё-таки ой как коснулась этой земли.
- Мужиков в деревне, поди, раз-два да обчёлся, - сквозь шум мотора прокричал один из курсантов, Прохоров. Никто ему не ответил…
Машина остановилась возле небольшого домика с двумя окнами, обрамленными наличниками с облупившейся краской.
- Приехали! – лейтенант Николаев, выпрыгнув из кабины, одёрнул китель, поправил фуражку и скомандовал. – Всем построиться возле машины!
Кожемякин, Прохоров и ещё два курсанта – Степанов и Лагута, - перепрыгнули через борт полуторки и выстроились в шеренгу.
- Товарищи курсанты! - Краем глаза Николаев заметил, что недалеко от машины появились любопытствующие, - дед с клочковатой седой бородой, тяжело опирающийся на клюку, старуха в клетчатом платке и худая, вся в черном, женщина с пустым ведром. Лейтенант приосанился и продолжал зычным голосом:
- В то время как наша доблестная Красная армия вела ожесточённую и кровопролитную Отечественную войну против фашизма, в нашем тылу затаились дезертиры и отщепенцы, скрытые враги народа, которые даже после нашей великой победы продолжали своё подлое дело, пытаясь повредить великому делу товарища Сталина...
Позёрство Николаева было столь явным и нескрываемым, что Кожемякина передёрнуло. А лейтенант продолжал:
- Но теперь, когда силами НКВД затаившийся было враг выявлен и обезврежен, нам с вами тоже предстоит выполнить важное и ответственное задание. Мы должны изъять стратегически важную сельскохозяйственную продукцию у семьи врага народа. Нале-во! За мной – шаг-о-ом марш!
Николаев и вслед за ним курсанты строем вошли в калитку. На крыльце дома стояла хозяйка с полуторагодовалым ребёнком на руках. Тот одной ручонкой обнимал мать за шею, а пальчиками второй руки играл губёшками – «брррум-бррум» - и смотрел на курсантов. Матвею показалось, что в окне мелькнули ещё две пары любопытных глаз. Потом они исчезли, и сквозь стекло прямо в упор на него немигающим взглядом уставился белокурый мальчишка лет шести.
- Краснополина? Анна? – грубо спросил Николаев. Женщина опустила голову. - Имею приказ изъять у вас, как у семьи врага народа, весь урожай картофеля. Где лопаты, показывай!
Женщина молча развернулась и ушла в дом, притворив за собой дверь.
Николаев что-то невнятно процедил сквозь зубы и повернулся к курсантам.
- Курсант Кожемякин, вам, как комсоргу, поручается изыскать сельхозинвентарь и обеспечить всех прибывших на спецзадание орудиями труда. И проследите за тщательностью выполнения работ! Чтобы ни одна картофелина не осталась в земле! Вечером приеду, лично проверю! Лично! Всем выполнять!
- Есть выполнять! – нестройно ответили курсанты, а лейтенант, вновь одёрнув китель, направился к полуторке.
Увидев за домом всего с полторы сотки земли с посаженной картошкой, курсант Прохоров присвистнул:
- Чо ж тут исть-то? От силы мешков семь соберём, а то и меньше.
- Два.
- Что – два?
- Два мешка от силы, - сказал Матвей.
- Да я, что, по-твоему, никогда картоху не копал? – разозлился Прохоров. – Семь, говорю!
Кожемякин посмотрел на Степанова и Лагуту. Те стояли, опираясь на лопаты и глядя куда-то в сторону леса, краешек которого виднелся за колхозными полями.
- Мы выкопаем ровно два мешка картошки, - почти по слогам повторил Кожемякин. – И если ты хоть словом проговоришься про семь мешков, я тебя…
- Мы тебя здесь же и закопаем, - почти шопотом закончил Степанов.
Увидев перед своим носом кулак Лагуты, Прохоров, наконец, всё понял и обиженно буркнул:
- Да идите вы все к чёрту!
Посовещавшись, курсанты решили на свой страх и риск создать видимость бурной деятельности: оборвать всю ботву и перекопать картофельные грядки, не трогая саму картошку. Только с ближайших двух метров от начала участка картошку выкопали и засыпали в мешки. Иначе было нельзя. Никто бы не поверил, что в урожайный год да по чернозёму картоха не уродилась совсем.
Картошки накопали два с половиной мешка. Грядки выглядели так, словно их перепахали трактором. Ботву курсанты накидали стогом на меже, в надежде, что Николаев не захочет пачкать сапоги и далеко не пойдёт.
Пока Степанов, Лагута и Прохоров отдыхали под яблоней, Матвей решил предупредить хозяйку, что картошку ей оставили почти полностью. Дверь в дом была по-прежнему не заперта. Кожемякин прошёл в комнату. Анна сидела на стуле, глядя прямо перед собой и, казалось, ничего не видела. Возле её ног ползал малыш, держа в руках деревянную ложку, грыз её и гулил. Двое ребятишек постарше, похоже, двойня, возились в углу и что-то строили из деревянных чурочек. Рядом с ними сидел тот самый пацанёнок лет шести, который временами шикал на них, если те начинали слишком громко спорить. У Матвея запершило в горле. Значит, он не ошибся. Четверо. Сам выросший в семье, где кроме него были ещё старшие брат и сестра, он понимал, как тяжело поднимать такую ораву. И это при том, что у него были и отец, и мать. А здесь...
Матвей Ефимович за давностью лет уже плохо помнил, как он тогда сумел объяснить совершенно окаменевшей от горя Анне, что ей не о чем беспокоиться, что они возьмут совсем немного картошки и что ей будет, чем кормить детей в зиму. Лишь запомнил, как он, двадцатилетний мальчишка, неумело успокаивал рыдающую взрослую женщину, которая валялась у него в ногах, цепляясь попеременно то одну, то другую его руку и целуя их. Вспомнил он и то, как она вскочила, подбежала к старшему сыну, судорожно схватила его, испуганного, подмышки, подтащила к Матвею и, указывая на того, срывающимся голосом почти кричала: «Сёмушка, сынок, смотри на него! Смотри и запоминай! Непременно запоминай! Он всем нам жизнь спас!», потом вновь схватила правую руку растерявшегося Кожемякина и поднесла её к губам Сеньки: «Целуй руку нашего спасителя!» Возможно, именно тогда испуганному пацану и врезался накрепко в память шрам, который Матвей получил в детстве, когда вызвался помогать колоть дрова старшему брату: подносить полешки и ставить их на колоду. Топорик у брата был небольшой, потому, как и сам брат был не старше двенадцати лет. Не удержал он инструмента, выронил, да прямо на руку Матюше. Хорошо, что топорик вскользь упал: мясо резанул до самых косточек, ладно, не раздробил их.
Потом, уже чуть оправившись, Анна торопливым полушопотом рассказала, за что её мужа признали врагом народа и осудили на десять лет без права переписки.
Василий Краснополин работал фельдшером в Ростках. На фронт его не взяли, хоть он и рвался, по причине отсутствия одной стопы: в детстве перенёс туберкулёз костей, стопу отняли. Всю войну Василий Фёдорович проработал в Токарёвском госпитале для раненых. А после войны… Жена председателя сельсовета родила мёртвого ребенка. Третьего. И на этой почве совсем рассудок потеряла. Всем рассказывала, что фельдшер специально лишает её детей жизни. Своих четверых у жены принял, и ни один ребёнок не погиб, а председателевых детей, мол, травит. Сам председатель сельсовета тоже уверовал в это. Вот и осудили Василия, записав в приговоре, что все три смерти – не случайность, а самое настоящее вредительство.
- Скорее всего, у жены председателя сельсовета был отрицательный резус-фактор крови, а у мужа её – положительный, - сказал Семён Васильевич, когда они с Матвеем Ефимовичем уже крепко сидели за столом. – Но кто же тогда про этот фактор думал?..
Николаев приехал под вечер, и был очень недоволен тем, что картошки набралось всего ничего. Он всё-таки пошёл на картофельное "поле" и для виду поковырялся лопатой в земле. Расчёт Матвея оказался верным. Лейтенант дальше трёх шагов копать не стал, сапоги пожалел: чернозём, он и есть чернозём, - вязкий да жирный, такой, что отмыть трудно.
Впрочем, уехали они не порожняком. Уж как лейтенант уболтал председателя, никому не ведомо. Может, убедил, а может и запугал, но в училище привезли они десять мешков картошки. Прохоров ни о чём никому не проговорился, Степанов и Лагута тем более. Что у всех троих творилось в душе, Матвей не знал. Сам же он с той поры люто невзлюбил Николаева и, выйдя по возрасту из комсомола, в партию отказался идти наотрез…
Проводив Семёна Васильевича до такси, крепко обнявшись и расцеловавшись с ним, растроганный Матвей Ефимович вернулся домой. Он испытывал какой-то невероятный по силе душевный подъём, который даже счастьем назвать было мало. Кожемякин и раньше считал, что не зря прожил жизнь, но теперь...
А за стёклами окон, словно радуясь вместе с Матвеем Ефимовичем, вовсю буйствовала весна! Ласковое и веселое солнце сквозь расщепленный морозом ствол тополя щедро швыряло в окошко охапки тёплых лучей, щекоча ими лысину Кожемякина и пуская прыгучих зайчиков по хрустальным фужерам, всё ещё стоявшим на столе. Воробьи самозабвенно галдели под окном, и в их чирикании Матвею слышались слова, которые вместе с ударами сердца отзывались в его висках: «Жив-жив! Живы-живы!» Матвей долго, с задумчивой улыбкой смотрел сквозь стекло на танцующих птах, на всё ещё голые деревья, на первые проталины, потом поднял глаза к небу и тихо засмеялся.
- Не зря...
10-14 марта 2011 г.