МАМА!!! МАМОЧКА...
Рига. 20 октября 1975 года... Стою у окна в новой маминой квартире и смотрю на дорожку, по которой мама всегда возвращалась из магазина. За окном серый с золотом пейзаж. Сквозь лёгкий туман дома выглядят белыми размытыми пятнами. Чёрные фигурки людей то появляются, то исчезают куда-то. Я не вижу куда, да, мне и не важно это... Я жду маму.
В коридоре висит мамино пальто, аккуратно стоят её туфли, тапочки. Вернувшись с похорон мамы, я это сразу болезненно отметила. Но я упорно смотрю в окно и жду маму. Слёз нет. Нет и желания плакать, потому что я чувствую её присутствие здесь. Она не в яме. Она рядом. У гроба я ей сказала, что пойду её путём, возьму девочку из роддома. А сейчас рассказываю, что с декабря на работе буду подкладывать толщинку и ходить «с пузом», так как юристы обещают в апреле-мае найти для меня ребёнка. Пусть все знают, что я «беременна», тогда появление доченьки ни для кого не станет неожиданностью.
Я жду маму, смотрю в окно. Заморосил рижский дождик. Только в Риге так бывает, чтобы моросящий дождик вмиг всё вокруг превратил в слёзы. Они стекают с серого неба, с золотых и белых пятен пейзажа. Люди на улице засуетились и быстро, в такт стекающим каплям, появляются и исчезают в пространстве. Мамы среди них нет.
Вдруг, осознаю величие и красоту смерти... Золото отжившей природы усеяло землю, капли дождя разбиваются о жесть подоконника и с частотой барабанной дроби сопровождают золотую смерть в вечность.
Как ничтожны людишки за окном, убегающие от красоты. А мама не ушла! Нет! Она над нами, надо мной в полёте! Она радуется полёту, радуется свободе от земных мелочей. Почти физически ощущаю её полёт на себе, и вместе с ней радуюсь этой свободе...
Вот он – момент, когда ты, Господи, простёр над молодой женщиной свою десницу, и она почувствовала Твоё присутствие!.. Только люди, не знающие Тебя, могут подумать, что её ощущения – это радость свободы от мамы, от её опеки, от её менторства. Это с Твоей помощью, она поняла, что только тело предано земле и потом землёй станет, а душа не теряется – она возвращается к Тебе, своему источнику, вечной красоте бытия. Сколько бы люди не украшали свою жизнь на земле, истинную красоту они смогут увидеть только где-то там, за гранью. И душа мамы видит сейчас эту красоту. «Не плачьте!.. – говорит она нам. - Смерть не страшна, она красива, а всё, что остаётся на земле – это такая, ничего не значащая жизнь, такая мелочь, о которой не надо печалиться». И я ей верю. Мама понимает толк в красоте. У неё изумительный вкус. Она всегда была эстетом и всё, что создавала своими руками – было красиво.
С тех пор, пожалуй, я, старая, не боюсь смерти. Да, и в Писании сказано, что жизнь – суета сует. Страшно только то, что её предваряет. Страшна болезнь. Она не только тяжела физически, она не красива, не опрятна. Поэтому смерть радостна, как избавление от нечистот. Мама всегда говорила, что мечтает о мгновенной смерти. Безумно боялась после инсульта из-за гипертонии оказаться парализованной и стать обузой себе и другим. Господи! Благодарю Тебя, что услышал чаяния мамы и послал ей лёгкую, мгновенную смерть! И прости меня, Господи, что, слушая пение кантора у могилы, почувствовав Твоё существование, я к Тебе тогда не пришла...
Вечером вернулся из синагоги папа. Лицо у него бледное, усталое, небритое. Он не будет бриться ещё тридцать дней, а неделю будет сидеть у себя в комнате. Так полагается по еврейской традиции. Папа просит придумать надпись для памятника. Думаю... Хочется сказать, что памятники, надписи на них – это суетливая демонстрация (перед кем?) своей скорби. Но душа её слышит мои мысли, и меня поправляет. Я, вдруг, понимаю, что не права. Красивый памятник нужен ей. Это ей нужно, чтобы будущее место встречи было красиво и торжественно, как там, где она теперь.
Ночь. За окном шорохи то ли ветра, то ли дождя. Кажется, что, фонари, расплывшимся в тумане мороси светом, плачут от бессилия прорвать черноту. Плачу и я от невозможности найти слова, которые передали бы величие мамы. Все мысли убоги и серы. Чувствую себя слабой и никчемной перед её красотой.
Шекспир... Может быть, его гений поможет выразить суть жизни и ухода мамы? «Гамлет», «Ромео и Джульетта», «Король Лир»...
«Короля Лира» мы с мамой смотрели в театре. Читаю и вижу те картины спектакля. Лира играл Михоэлс. Содержание спектакля, видимо, прошло мимо сознания, ведь мне было всего семь-восемь лет. Но помню своё потрясение от сцены бури и до сердечной боли – жалость к этому несчастному старику, и неприязнь к его противным детям.
Думаю о себе и о маме. Какова же я? Борясь с маминой фразой – «помещайся в своей шкурке!» - не ускорила ли я её уход в вечность?
«Помещайся в своей шкурке!» - «корзиночка смыслов» маминой фразы навсегда со мной, в моей памяти. В ней - гостевое блюдо конфет с надписью «Не жадничай! Конфеты для всех!..» А вот, выброшенное мамой в мусорное ведро, мороженое, которое мне купила по моей просьбе мама одноклассницы... На нём надпись – «Не завидуй! Будь гордой! Ничего, ни у кого не проси!». А вот наш белоснежный карликовый шпиц, Мики. Я сначала случайно, а потом намеренно, закапала его шкурку синими чернилами. Было очень красиво, но, испугавшись наказания, выстригла пятна, и сказала, что Мики сам себя грыз. «Не мучай животных! Не лги! Не хитри!» - красуется на ремне, больно «гулявшем» по моей попе. А вот, политые моими слезами, ждущие повторной штопки, дырявые чулки. Дыры стали ещё больше после маминых ножниц, которыми она ликвидировала мою первую плохую штопку... Дыры затягивает гневная фраза – «Не халтурь! Всё, что умеешь делать, делай лучше всех!». А вот банка варенья, которое я, втихоря, слопала за один день. На нём больно жгущаяся надпись – «Не воруй!» Есть в корзиночке и моё первое шёлковое белое платье, сшитое для выпускного школьного вечера... И на нём надпись – « Будь благодарной и радуйся тому, что имеешь!».
Ах, как я ненавидела, как обижалась на все её подобные окрики! А как ужасна я была в период своей ненависти ко всем и всему! Где-то с тринадцати лет в меня словно бес вселился. Бросила музыкальную школу, 5-й класс. Ух, как я ненавидела это сольфеджио, эти их диктанты, когда на слух надо было правильно записать ноты незнакомой мелодии! А проклятые гаммы, быстрые пассажи этюдов и сонат, которые приходилось долбить часами?!
- Надо, - говорила педагог, - чтобы нотки звучали, как «рассыпающиеся бусинки на стекле», «журчали ручейком», а от «порыва ветра» крещендо должно перейти в фортиссимо - в «ураган»!
- Сама долби эту музыку! – кричала я маме. – Не буду заниматься!
Как я ненавидела школу с её математикой, физикой, латышским языком, с этой гнусной химичкой!.. Я ненавидела брата, за вечно разбросанные игрушки, которые надо было после окрика мамы: «Тебе что, лень задницу повернуть?!», убирать на место. За то, что я вечно должна была на все праздники, на все прогулки с девчонками брать его с собой. А он, зараза, потом докладывал маме обо всём, ябедничал: то я ему этого не дала, то другого, то шлёпала его...
Я ненавидела наш дом, вечные скандалы. И в них уже винила не папу, а маму. Зачем она его дёргает? Зачем врёт, что денег не осталось? С каким наслаждением я вмешивалась и уличала её во лжи! Как я ненавидела, когда она, разговаривая с учителями, с чиновниками или знакомыми, начинала вилять попой и врать, чтобы чего-нибудь добиться. Когда я говорила, что дело было не так, она давала мне подзатыльник и, обзывая бестактной дурой, выгоняла за дверь. И в том, что я уродина, толстая, прыщавая с налезающими, перекошенными зубами, которые никакие пластинки не выровняли, виновата она. Из-за моего уродства у меня нет настоящих подруг, и никому из мальчишек я не нравлюсь...
Когда мне было 14 лет, из-за чего-то мы с мамой поссорились, и я со всей ненавистью бросила ей в лицо страшное слово – «Сволочь!». А мама вместо того, чтобы как всегда, дать мне за грубость шлепок по губам, отшатнулась, как от удара, и, прикрыв лицо руками, вышла из комнаты.
В 15 лет я кончила семь классов и решила… Всё! Еду на комсомольскую стройку!.. Пошла в райком комсомола за путёвкой. А они, гады, ехидно так спрашивают:
- Девочка, а ты у мамы с папой разрешение спросила? Нет? Тогда мы не можем тебе дать путёвку на стройку.
Ладно!.. Не надо!.. Я без вашей путёвки там буду! Однажды, сложив в сумку еду и чистое бельё, украв все деньги, которые были дома, я около десяти вечера пришла на вокзал... Но все кассы были уже закрыты. Ничего, думаю, пересижу на вокзале ночь, а утром куплю билеты в Казахстан. Поднятие целины только начали обсуждать, ещё никого туда не посылали, значит, рабочие места есть, меня возьмут. Я буду работать, а деньги, что взяла, вышлю с первой получки... Перевалило заполночь. Я стала засыпать... Чувствую, кто-то трясёт меня за плечо. Открываю глаза. Стоит милиционер и говорит:
- Девушка, на вокзале спать не положено. Идите спать домой, и чтоб больше я вас здесь не видел!
Ну, и не надо! Ну, и пусть! По городу до утра погуляю! Иду на выход. А чтобы выйти в город, надо пройти в тоннеле метров 200. При входе небольшая лампа горит, а на выходе вдали только уличный фонарь мерцает. Внутри черно, как в пещере. Но я не из трусливых... Ничего страшного, иду... Где-то на середине пути чувствую, дальше идти нельзя – живая стена. Потом ослепительный свет в глаза, и я слышу голоса молодых парней:
- Ну, что? Берём? – пауза, - Фу, какая уродина!.. Ну её! Другую найдём!
Свет гаснет. Стена расступается...
Я мчалась домой так быстро, что наш физрук был бы счастлив! Внутри от ужаса всё дрожит, но я мчусь. Вот уже дом, двор, бегом по лестнице, квартира, комната... Запираю дверь на ключ... Мама строго смотрит на меня.
- Что случилось? Ты белее снега. Где ты была?
- Н-н-на вокз-з-зале, - отвечаю, стуча зубами.
- Ты взяла деньги, чтобы от нас уехать?
- Нет... Да... – достаю деньги и дрожащими руками отдаю их маме.
Ты, мамочка, подходишь ко мне, обнимаешь и приговариваешь:
- Ох, шлемазл! Кто же на вокзал идёт за билетом, на ночь глядя? Только моя дурёха... Ложись спать, - и, вздохнув, целуешь меня.
Я разревелась, всё рассказала и про путёвку, и про милицию, и про то, что я уродина и никому не нужна... А ты гладишь меня и смеёшься.
- Дурочка! Ты нам нужна. И с мальчиками у тебя будет всё в порядке. На каждый горшок покрышка находится...
Я лежу в постели, ещё всхлипываю, но уже улыбаясь. «Я – горшок! Смешно! Горшок, так горшок...» - и, смиряясь со своей судьбой, засыпаю... А ты всё сидишь рядом…
Прости меня, мамочка! Ведь я не помню, чтобы хоть разочек в тот период просила у тебя прощения... Твоя святая душа всё мне простила без моего раскаяния.
Моё бешенство стало понемногу уходить. Учёба в школе пошла легче, двоек почти не было, даже по математике. А геометрия мне даже нравилась. Только один раз перед получением паспорта опять появилось это жгучее чувство ненависти, но только к одному конкретному человеку.
У меня не было свидетельства о рождении и, чтобы получить паспорт, пришлось устанавливать возраст: пройти у врача, судмедэксперта, осмотр. Вхожу в кабинет... За столом сидят девушка и ещё не старый мужик, но с каким-то жёваным лицом.
- Здравствуйте, - говорю, протягивая направление, - мне надо...
- Здравствуйте, - улыбается мужик и поднимается мне навстречу. Читает моё направление. – Так, значит, вам нужна справка о возрасте.
У мужика под глазами мешки, дряблые щёки, улыбка обнажает большие жёлтые зубы, а взгляд маленьких глаз - цепкий, колючий. И воняет от него табаком и чем-то кислым.
- Разденьтесь за ширмой полностью, - говорит он. - Мне надо осмотреть вас всю.
«Как это всю? Совсем голую, что ли?» - лихорадочно думаю я, но раздеваюсь. Выхожу из-за ширмы... В кабинете холодно, босиком иду к нему. Взвесив меня и измерив рост, врач подводит ближе к окну, осматривает и начинает диктовать девушке:
- Рост – 146 см, вес – 55 кг. Тело хорошо развито, волосяной покров соответствует возрасту шестнадцати лет, - и, погладив мне грудь, продолжает, - грудь маленькая грушевидной формы, под левой грудью родинка... Садитесь в кресло, - говорит он мне.
Я ищу кресло, куда надо сесть, но его нет, только стул.
- Садитесь в гинекологическое кресло, - надевая резиновую перчатку, указывает на огромное железное сооружение.
Я похолодела от ужаса, но лезу. Села...
- Сядьте, как следует. Мне надо проверить вашу девственную плёнку, - говорит и смотрит мне в глаза взглядом гнусного мужика. Потом ловко меня опрокидывает, одним движением устанавливает ноги и, продолжая диктовать, трогает меня ТАМ рукой в резиновой перчатке. – Плёнка девственна, расположена близко ко входу... Вставайте, одевайтесь, - говорит и уходит к столу.
Я лихорадочно одеваюсь, всё во мне от бешенства трясётся. Думаю, - «сейчас возьму стул и, пока он стоит спиной, хрястну его по голове. Будет скандал... пусть...» Тут он поворачивается и протягивает мне справку... Я отшатываюсь от него, как от жабы, и выбегаю в коридор.
- Куда же вы? А справка? – слышу я его мерзкий голос.
Мама ждала меня в коридоре. Видя моё бешенство, вскочила...
- Что с тобой?! Где справка?
- Он лапал меня... Он плёнку проверял... – шиплю я, сгорая от ненависти.
Ах, мамочка! Ты влетела в кабинет и так классно заорала на него!
- Мерзавец! Негодяй! Я тебе покажу, как девственность проверять! Гнида ты, а не врач!
«Ещё! Ещё, мамочка! Дай ему чем-нибудь по голове, чем попало! Дай!» - мысленно умоляла её я.
- Я тебе башку за дочку сверну! Грязная скотина!
- Что вы?!.. Что вы, мадам?!.. – слышу я его слабые выкрики. – Мадам, прекратите кулаками размахивать! Ничего я не сделал вашей дочери!.. Что вы плюётесь?! Вот ваша справка! Уходите немедленно!..
Мы вышли из здания обе бешеные, сильные и довольные собой.
Свидетельство о рождении получено, можно идти получать паспорт. Мама даёт мне справку об удочерении и строго настрого приказывает, чтобы я в милиции попросила в графе «национальность» записать – русская. Дескать, русским жить легче, у них не бывает проблем и так далее... «Ещё чего?! Как бы не так!» - думаю я про себя, а вслух:
- Да, да, мама... Я понимаю, так будет проще.
Прихожу домой с паспортом. Мама его открывает...
- Еврейка... Ох!.. – чуть не падая, садится на стул. – Дура!!! Что ты наделала?! Ты же себе жизнь сломала!.. – и заплакала.
- Как же я могу отказаться от тебя, от папы? – пытаюсь я объяснить свой поступок. - Вы же меня вырастили... Пусть лучше ещё один антисемит сдохнет от досады и злобы. Тебе что, жалко антисемита?..
- Дурёха! Мне тебя жалко! – всё ещё плача, рассмеялась мама. - С таким характером тебе так трудно будет жить! Доченька моя родная! Спасибо, шлемазл, евреечка ты моя...
Тогда мы с тобой, мамочка помирились окончательно. Но сколько было потом ссор, недоверия к твоим словам, как часто я тебя обижала! Вот и о самом главном предстоящем событии, о доченьке, тебе не рассказала вовремя... Может быть, с такой радостной вестью у тебя появились бы силы жить...
Как далеко я зашла в своих воспоминаниях! И как больно, что опоздала поблагодарить тебя за всё, что ты для меня сделала! Только шапки белых хризантем, отвратительно пахнущих свежевырытой, влажной ямой, лежат на могиле в знак запоздалой благодарности. И надпись для памятника тебе я тоже пока не нашла.
«Король Лир»... Буря – в пьесе, и ненастье – за окном. Вдруг, сквозь ночные шорохи отчётливо слышу лёгкое постукивание. В окно ли, в стены ли? Не пойму... Но стук всё настойчивее и отчётливее. Мурашки бегут по телу... Это же мама!.. Вот опять стучит... Конечно, мама! Её душа просится домой, бьётся, как птичка, в двери, окна, стены, но всё закрыто!.. За окном дождь, ветер, мрак... Я слышу мамин голос:
- Пустите меня-я-я! Доня-я-я!..
Я вскакиваю, реву, но радость переполняет меня! Я знала! Знала, что ты здесь, а не в вонючей яме! Что ты в полёте и прилетишь ко мне! Я тебя так ждала!.. Открываю настежь все окна, двери... Но стук продолжается...
- Мама! Мамочка! Входи!.. – шепчу я. - Лети сюда!.. Я здесь, мамочка!
Просыпается папа. Он сегодня очень устал. Он тоже слышит стуки, но закрывает все окна, двери и укладывает меня рядом с собой.
- Спи, дочка... Нет мамы... А стуки – это где-то из труб вода капает. Спи...
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/03/14/1947