'Лучше отпусти,
Выброси из памяти,
Целиком всю выброси,
Амнезию у Бога выпроси.'
© Карна, 'Крыса'
Моя неприкаянная сущность день за днём отторгала то, что ты так просто отказываешься от меня.
Измученный, измождённый собственным неверием, я всё время пытался дотянуться до твоего лика руками, но образ твой отступал всё дальше, в неизведанность тьмы, а я остался по ту её сторону - растерянный, раздавленный, разбитый... Один.
Поначалу мученическое отчаяние изнутри выжгло клеймо на моём плече, а сжатые губы свои я прокусывал до сладкого железного привкуса, слезами потерянного дитя омывая собственные запястья, день и ночь я метался в полу-больном безумии. Ногтями царапая ненавистную кожу, я пытался содрать с себя всё, что связано с тобой, вымаливая на коленях у икон священное прощение, я так хотел, чтобы меня низвергли в ад - это было бы лучше, чем оставаться на земле, безмолвно ожидая кого-то ещё. Но не тебя.
Я методично убивал себя, запертый в четырёх стенах моего отсутствующего равнодушия, впитывая в себя вкус рома и начитываясь возвышенностью художественных произведений до такой степени, что в моей квартире больше не осталось непрочтённых книг. А внутри меня не осталось места для меня самого - всё проела серая моль боли, превратив мои сосуды в непригодный дуршлаг, и улетела прочь, обещая вернуться в подходящий момент, чтобы обновить незаживающие сквозные раны на моём сердце.
Что значило для других моё глупое одиночество? Наверное, только его полное отсутствие. Столько, сколько мог, из последних сил я прятал за ширмой улыбок смертельные метастазы моей боли, и никто не интересовался, по какой причине я кровоточу и куда я спрятал свои крылья.
Я же оборвал их в ту ночь, услышав твои спокойные слова, резанувшие барабанную перепонку. Выдрал с корнем, словно не замечая твоих криков, хотя до сих пор звон от них гудит у меня в голове, и вышвырнул затем в тёмный провал оконного проёма, в душную майскую ночь. Уже потом, молча стирая липкую бордовую субстанцию с дрожащих рук, я заметил твою фигуру, что стояла на коленях, и слёзы, оставляющие влажный след на твоих узких ладонях... Они падали, словно дождь, из тёмной синевы глаз, а я до этого никогда не видел твоей слабости, и поэтому она заставила меня оцепенеть. В первый и в последний раз я стирал эти слёзы с твоих высоких скул нервными пальцами, и касался ими своих губ - чтобы запомнить вкус твоей глубокой, искренней печали.
С тех пор у меня нет крыльев.
Да и зачем они мне, если место моё далеко не в Раю?
Мой близкий круг иногда - видимо, когда он ощущал в этом необходимость, - всячески старался оказать помощь тяжелобольному подобной недолюбовью. Они все продолжали упорно ничего не понимать, строя словесные нагромождения, которые по их мнению, должны были поддерживать моё существование, ну а в основном вели себя так, будто ничего не случилось. А ведь ничего и не случилось. В оттенках серого в их жизни абсолютно ничего не изменилось. К ним не прибавилось больше чёрного.
Зачастую я слышал лишь одно - что я безрассудно отдал частицу себя красивой, но безразличной ко всему, холодной фарфоровой кукле, уязвлённой настолько, что она разучилась любить. Что мне нужно забыть о тебе как можно скорее, высечь своё сердце за непослушание, за то, что оно транслировало твой образ, высечь до затишья ритмов, чтобы оно никогда не посмело тревожить меня твоими частыми проявлениями, в безумие ввергая мой разум. Они повторяли всё это так часто, что я в ужасе кидался к зеркалу - чтобы коснуться своего отражения, прислониться к нему и спросить, глядя в глаза своему двойнику: умею ли я всё ещё любить тебя? Любить так же, как любил до этого, рисуя твой резкий профиль на фоне мраморно-белой тюли, водя карандашом по обрывку бумаги и видя, как ты улыбаешься мне синими глазами... Так же, как в тот миг, когда мы буквально вцепились друг в друга, чтобы никогда не отпускать? Но твои - обычно такие крепкие - объятия вдруг разжались, и вот я парю в свободном падении, ожидая столкновения с чем-то неизбежно твёрдым.
Что же заставило их разжаться? Отсутствие чувств, осознание тобой роковой ошибки, изгнание моего имени из недр твоего нервного миокарда? Сейчас мне не дано узнать, какая сила смогла заставить тебя развести руки и отпустить моё безвольное тело, может быть, я сам как-то смог навести тебя на эти мысли, но в чём именно был мой проступок я так и не узнаю.
А ответ моего зеркала всегда был один и тот же - я умею любить тебя. И, вопреки всему моему желанию, мои руки не могут сломать ей хребет, я не могу вытравить эту нечеловеческую любовь - пусть даже к безжизненному куску фарфора - чужими людскими телами из плоти и крови, что имели обыкновение тесно прижиматься ко мне, ожидая, что их одарят хотя бы частицей тепла, целуя меня в висок, пытаясь коснуться моих губ... Они никогда не получали того меня, что был вместе с тобой, теперь уже я жил жизнью марионетки, которой верховодило никем не объяснимое, ничем не обоснованное, но такое сильное чувство.
А потом я просто устал.
Это случилось внезапно, я почти не заметил. Груз моих переживаний заставил меня клониться к земле так, что я почти забыл, что умею разгибать спину. Я устал от изматывающего внутреннего голоса, что твердил о нехватке тебя день и ночь, устал от того, что постоянно наталкиваюсь на твой взгляд чужих глаз повсюду, от слов, разговоров, поэтому всё чаще я оставался наедине с собой. Прости меня за всё то, что я мог причинить тебе неосознанно, прости за мою недолеченную любовь, которая горела во мне ярким пламенем, пока руки мои не умели его затушить. Твоё присутствие отныне перестало быть необходимостью - во мне и так жила твоя омертвевшая часть, которую я никак не мог похоронить со всеми полагающимися почестями...
Но на этот раз я смогу избавить себя от неё.
Смотри же, мой немой Бог, как инфантильно я наслаждаюсь своим убийством тебя внутри своего сознания, впиваясь страстным поцелуем в чужие уста и проводя время с однодневными мотыльками, смотри, как я голоден до чужой любви - настолько, что никак не могу насытиться, слезами их бестелесных надежд смывая с себя воспоминания о твоих прикосновениях. Я до сих пор тебя обожествляю, а ты лишь меня порочишь. Смотри же, как я хладнокровно распинаю то, что когда-то было мне так дорого, то, что заменяло мне жизнь в твоё отсутствие, смотри, как я бессердечно приношу в жертву ошмётки моей памяти, чтобы безумное моё сознание, некогда тобой заражённое, больше не упоминало о том, что я тоже умею любить. Смотри же, смотри, не закрывай глаз, не отворачивайся, не исчезай так быстро! Почему же ты постоянно пытаешься зажмуриться? Ведь эта боль только моя, разве тебе на неё так же больно смотреть, как мне - её чувствовать? Смотри же, как твой прекрасный уродливый зародыш стучит, бьёт маленькими ножками, ручками колотит об эластичные стенки моего чрева, задыхаясь отчаянно, зрачки его неестественно больших глаз расширяются от страха, он так нелепо и наивно цепляется за жизнь своими короткими пальчиками, уже осознавая свой проигрыш, видишь? Видишь? Слушай же его затихающий пульс, пока я остервенело сжимаю его тонкое горло; слушай, пока я, сцепив зубы и закрыв глаза, изо всех сил давлю на сонную артерию; вслушивайся в его всхлипы, в то, как он постепенно умирает, потому что ты никогда более не сможешь его услышать.
...и я падаю с последним ударом крошечного сердца.
...Улыбка. Узкие ладони, синие глаза. Утро вползает ленивым солнечным светом под дверь, пока холодный пол греется под моим телом. Я ощущаю его гладкость, лёжа на спине, кончиками пальцев чувствуя его скользкий холод. Глаза мои закрыты. Я помню, где я, помню всё до мельчайших деталей, но, увы - не знаю, что заставило меня упасть в подобный глубокий обморок, плавно перешедший в сон.
Расплывчатое сознание останками воображения в который раз упорно рисует мне чей-то невнятный образ.
Улыбка. Узкие ладони. Синие глаза.
Я его не помню.
Или никогда не знал...
Но почему же тогда так больно?
[8.03.2011]