Вероятно, где-нибудь можно жить с именем Клава.
Где-нибудь – да, но не в Одессе. Потому что в Одессе имя Клава звучит, согласитесь, как-то неинтеллигентно. Поэтому наша Клава решила, что она будет Калерия. В каком фильме она услышала эту Калерию, я вам не скажу, но Калерия тоже не прижилась. А прижилась как раз Каля.
Каля жила на Софиевской в красивом бельгийском четырехэтажном доме. А вот с кем она жила – это уже другой вопрос, потому что мужей Каля меняла часто. Надо сказать, что из себя Каля была девушка ликвидная. Фигура у Кали была как лира поэта Державина, которую тот подарил Пушкину. И тянула эта лира килограмм на девяносто. Маленькая гордая калина головка помещалась на длинной тонкой изящной шейке, плавно переходящей в волнующую грудь. На мгновение калина фигура перехватывалась едва уловимой, но все же заметной талией и вдруг взрывалась таким пышным великолепием бедер, что сразу становилось понятным стремление калиных мужей расширять и улучшать жилплощадь. Потому что один мимолетный взгляд на это великолепие убеждал любого, что такой девушке любая кухня будет жать в бедрах. А какие у Кали были ручки! Тонкие, изящные, с длинной изысканной кистью, бело-розовыми прозрачными пальчиками и великолепными завидными ногтями, которые она подстригала слесарными кусачками, потому что никакие ножницы эту красоту не брали. Нежные мочки калиных ушей и ее сливочные пальчики были украшены якутскими брильянтиками величиной с добрую горошину. Брильянтики Каля любила и знала в них толк. Никогда в жизни не купила бы она желтоватый камень или брильянтик «с угольком», или как сейчас это модно – когда вместо одного нормального камня вам обсыпают колечко кучей бессмысленной мелочовки. Калины брильянтики были гренадеры чистейшей воды, безупречной цветности и идеальной огранки. И надо сказать, Кале они шли.
Помню, когда она запускала свои пальчики в стиле Марии-Антуанетты в миску с куриным фаршем, даже сквозь слой фарша ее камни стреляли по кухне радужными искрами.
- Вы бы сняли колечки, Каля, - говорила я ей – фарш в оправу позабивается.
- Ничего, эта обезьяна все почистит, - с трогательной нежностью отвечала она.
Обезьяной назывался последний муж Кали, Алик. Алик был таксистом и талантливейшим актером домашнего театра. Ростом он был раза в полтора ниже Кали и по массе едва тянул на любую ее половину. Их коронный номер выглядел так: перед собравшимися гостями внезапно гордо появлялась Каля, несущая на руках счастливого и улыбающегося супруга. Изумленные гости застывали с вилками у рта. «Ап!» - произносил Алик голосом шпрехшталмейстера и изящным соскоком приземлялся на пол. «Это мой обезьян квартирный» - комментировала Каля разыгранное действо. Гости были в восторге.
Так вот, в обязанности квартирной обезьяны Алика входила еженедельная, по выходным, чистка калиных бриллиантов. И протирание хрусталя в горке. К своим обязанностям Алик относился очень ответственно и когда он садился на коммунальной кухне вычищать из калиных колечек куриный фарш заточенной спичкой, весь его внешний вид демонстрировал гордость за ту ответственную миссию, которая на него возложена. Гордость за то, что у него есть такая жена Каля, и за то, что у его жены Кали есть вот такие вот бриллианты.
Каля любила свои бриллианты, любила своего квартирного обезьяна Алика, а больше всего она любила гнусного и противного кота Бусика.
Кот был паралитик. В какие-то свои несмышленые еще годы он решил прыгнуть за голубем. Голубей во дворе было много, они жили на карнизах, вили там гнезда и плодились в свое удовольствие. Вы видели когда-нибудь, как голуби обустраивают гнезда на карнизах? Они приносят три, ну в лучшем случае, четыре веточки, абсолютно бессистемно укладывают их в самом неподходящем месте и считают, что уже свили себе надежное гнездо. Потом голубиха усаживается на эти веточки и медленно передвигая себя по окружности, выстраивает бортик из собственного помета. У некоторых голубей хватает терпения нагадить солидный бортик, у некоторых – нет. У меня под окном, например, обосновалась нетерпеливая голубиха. Я один раз весь день наблюдала, как она пытается отложить яйца на те две палочки, которые она искренне считала гнездом. Идиотская птица сносила яйцо, вставала, чтобы на него посмотреть – яйцо катилось по наклонному карнизу, и не встречая на своем пути препятствий, благополучно рушилось с третьего этажа. Голубиха недоуменно хлопала глазами, скребла лапой место, где только что лежало ее яйцо, убеждалась, что оно исчезло – и садилась откладывать следующее. На пятом яйце ее посетила какая-то мысль – то ли о заколдованности места для гнездовья, то ли о неудачной карме - и она улетела, не попрощавшись.
Так вот, голубей у Кали во дворе было много. А Бусик любил лежать на подоконнике и наблюдать за их жизнью. А что еще должен делать котик, который весил без малого восемнадцать килограмм? Кстати – откуда я знаю, сколько весил Бусик? Так это знал весь квартал, потому что Каля, гордая таким достижением своего личного хозяйства, взвешивала котика с завидной регулярностью, раз в неделю. Она доставала из ящика старую авоську, аккуратно запихивала в нее Бусика и взвешивала на латунном безмене фирмы «Кантор и Ко». После взвешивания она высовывалась в окно и громко сообщала всем желающим: «Всё! Уже семнадцать шестьсот!». Котик давал неуклонный привес около ста граммов в неделю и уже через полгода, по калиным расчетам, должен был приблизиться к абсолютному рекорду Софиевской – кастрированному коту с первого этажа на углу Торговой. Этот кот, по имени Виля-Глобус, целыми днями неподвижно сидел в корзине на подоконнике и тупо пялился на протекавшую мимо него жизнь. Шевелиться он не мог и перемещался исключительно вместе с корзиной, которую его хозяин, сапожник Виля, торжественно выставлял на всеобщее обозрение каждое утро.
В отличие от некоторых кастратов, Бусик наблюдал за жизнью голубей с позиции своих интересов. Он наблюдал, собирал информацию и вынашивал план. Когда план созрел, котик решил перейти от своих наблюдений к действиям и совершил героическую попытку доказать голубям свое умственное и физическое превосходство. Он отважно метнул свой организм в пролетающую птицу, намереваясь вцепиться в нее и втащить в окно, но видимо, не учел направления ветра или еще чего… Подлый голубь, в свою очередь, повел себя неспортивно и увернулся… Короче говоря, если бы не веревки Арон Абрамыча, остались бы от Бусика рожки да ножки. А так почти восемнадцать килограмм котика не смогли миновать сложной паутины натянутых между домами веревок, запутались в них и прервали стремительность своего падения. По факту застрявший в веревках Бусик падал уже не с четвертого, а со второго этажа, ушибся не сильно – но испугался здорово и с перепугу заполз под соседскую машину.
Выскочившая за котом Каля неслась по лестнице, воя, как пожарная и скорая вместе взятые. Пострадавший Бусик был извлечен из своего убежища, схвачен в жаркие объятия и унесен домой. Причитания Кали над «маминой маламурочкой» и «гнусным подонком» разносились по Софиевской до ночи, пока явившийся со смены Алик не был спешно откомандирован за ветеринаром.
Доктор, выманенный из постели двойным тарифом и армянским коньячком, осмотрел «мамину маламурочку», сообщил, что кости целы, все на месте и жировая прослойка смягчила котику удар. Но полежать ему не помешает – стресс, ушиб, все такое – нет, не помешает. Пусть животное отдохнет.
Бусику в полном соответствии с докторскими указаниями был обеспечен полноценный отдых. Ему жарились котлетки и фаршировалась шейка – отдельная, без специй. Ему покупалось козье молочко и домашние сливки. И ему не разрешали ходить. Каждая попытка кота встать пресекалась строго-настрого – его хватали на руки и переносили к тому месту, куда он собирался направиться. На второй неделе кот вошел во вкус. И от попыток встать и передвинуться перешел к голосовым командам. Он обнаружил, что хозяева безоговорочно реагируют на его сигналы. Какие выводы из их поведения должна была сделать «мамина маламурочка», которая на самом деле была «гнусным подонком»? Правильно. И Бусик слег окончательно. Теперь его жизнь протекала на специально выделенном ему широком кресле, где он валялся, изредка меняя позы и протягивая лапу за очередной котлеткой. Или кусочком печеночки. Или скумбрийки. Молочком его поили, поднося мисочку прямо к ротику, чтобы котик не напрягался и не дай Б-г, себе что-нибудь еще не повредил.
Когда я наблюдала за котом, брезгливо воротящим жирную мордочку от базарного творога, во всем моем организме просыпалось дружеское сочувствие – сочувствие одесского «пичканного» ребенка.
У нас во дворах и в семьях считалось нормальным бесконечно готовить. Много. Вкусно. Для всех, и чтоб осталось. Детей было положено «пичкать», чтоб они нам были здоровы. Дети в Одессе, если они до года весят меньше хорошо набитого чемодана, считаются смертельно больными. И их, соответственно, пичкают. А они, само собой, не едят. Дети в Одессе моего детства не ели поголовно все. И почти все болели ацетоном (в других городах эта болезнь никому не известна). Детей принято было кормить черной икрой, говяжьей печенкой, гранатами, яйцами всмятку и клубникой. Еще, конечно, все ели «с базара» - базарное масло, базарный «твиражок», базарную сметанку. И вот, когда бабушка запихнет в вас с утра два яичка, бутербродик с икрой и базарным масличком слоем в палец, и «мысочку» клубнички (не съешь – гулять не пойдешь!), а вам четыре года – и вы не будете рвать? И у вас не будет ацетона? Хочу это видеть. На обед в ребенка заталкивали: зеленый борщик с базарной сметанкой и яичком, биточки из тюлечки, шмат штруделя с маком и черносливом, и «фрукту» на закуску. В полдник мы все шли домой «крутить гогИль-могИль», это еще та песня, я вам скажу. В нормальный одесский гоголь-моголь идет три-четыре желточка, шмат базарного масла, сахар и какао. Дальше – крутите черенком ложки по граненому стакану (надо, чтобы грани были внутри), пока не разотрете в пену. Потом запихиваете это в ребенка. Иначе он умрет от голода, вы помните? После еды ребенка надо уложить, «чтоб жирок завязался»… лежишь, как идиот, спать не хочется, смотришь в потолок – там скачут солнечные зайчики, проскочившие через виноградные листья…тихо стучится в стекло оса…постукивает нож о край тарелки…бабушка под окном режет арбуз (ребенок проснется, захочет что-то скушать) – и напряженно-расслабленно ждешь первого крика первого выпущенного во двор ребенка, как стартовый сигнал: Можно! Вскакиваешь и выползаешь на порог, делая вид, что проснулся…
Так вот, о чем это я? Одесские пичканные дети категорически «не ели свое», зато абсолютно нормально съедали все в гостях. Наши мамы выходили из положения – носили свою еду по соседкам, а те кормили ею чужих детей. Такая простая система охвата всех детей двора правильным домашним питанием. Миша поест у Бори, Боря поест у Миши, все нормально, дети не голодные. Стоны моей мамы «вот будет у тебя самой дочка, вот будет она тебе так кушать как ты мне, вот тогда и узнаешь» сбылись на все 100 – моя дочь не ела ничего, плевалась «твиражком», держала за щеками кашу сутками, оставаясь при этом «толстым и красивым настоящим ребенком»…
В те времена, когда я наблюдала за жизнью страдающего калиного кота, своих детей, в которых мне нужно было бы запихивать еду, у меня еще не было – и именно поэтому я могла испытывать к «пичканному» животному искреннее и непритворное сочувствие.
А наблюдать там было за чем. Продукты в калином доме и до падения Бусика не переводились, а теперь в связи с госпитальным режимом их поступление превратилось в неиссякаемый поток. Источником потока служил буфет при ведомственной гостинице то ли обкома, то ли исполкома, где наша героиня служила кастеляншей. И носила оттуда в дом. «Носить в дом» во все времена – что Антанты, что советской власти, что борьбы с алкоголизмом, что рейдерским захватом приватизированной собственности, считалось в Одессе единственно правильным поведением здравомыслящего человека. И все, кто мог – носили. А кто не мог – ну, тот, извините, не мог претендовать на то, чтобы считаться приличным человеком и хорошей партией для создания семьи. Каля, судя по количеству браков и брильянтиков, была-таки приличной девушкой и завидной партией. И она носила в дом. О, как она носила! По понедельникам она носила масло или сметану – килограмма три, не меньше. По средам она носила мясо – таким же весом и хорошим цельным куском. По пятницам она тащила рыбу – судачков или форельку. Или щучку на фиш – рыбка оставалась в холодильнике буфета от рыбного четверга. Иногда она несла сахар. Иногда муку. Иногда бутылек постного масла. А в остальные дни она не работала. У нее была только половина ставки.
Поскольку употребить лично от понедельника до понедельника такое количество продуктов не удавалось, на кухне бурлила биржевая деятельность – соседи проворачивали многоступенчатые и витиеватые махинации, меняя одни принесенные «в дом» предметы на другие. Натуробмен процветал на всех уровнях дворового сообщества – нашлось применение даже мне, бесхозяйственной и несерьезной студентке. За ежедневные прогулки с пуделем Матильды Семеновны я имела доступ к ее шикарной библиотеке.
Тот набор продуктов, который доставался Кале в результате меновой деятельности, незамедлительно и разнообразно перерабатывался. Как она готовила! Сейчас так уже не модно. Сейчас модно позвонить по телефону и получить прямо на дом какую-то ерунду из ближайшей пиццерии. Или суши. Или что-нибудь еще, условно съедобное. А тогда что вы могли получить? Мититеи из столовой? И то вам пришлось бы за ними тащиться через полгорода. Так вот, Каля таки готовила. Она крутила котлеты и фаршировала рыбу, она рубила икру из синеньких и жарила биточки из тюльки… Она не ленилась делать «Оливье» не только на Новый год, а штрудели в ее доме просто не переводились. И среди всего этого кулинарного разгула она еще отдельно готовила для Бусика – шейку, печенку, фаршированные яйца, творожок с желточками. Чтоб он нам был здоров.
Через месяц в гости заскочил ветеринар. Он выпил коньячку, осмотрел Бусика и разрешил переходить к активной жизни. Кота торжественно опустили на пол и предложили пройтись. Он недоуменно обвел присутствующих укоризненным взглядом, сделал шаг и упал.
- Ничего, это у него мышцы немножко отвыкли – сказал ветеринар и поставил кота на ноги. Кот пошатнулся, лапы его подломились и он снова упал на пол.
- Попробуем еще раз, - не сдавался доктор, - подманите его чем-то.
Каля выгребла из холодильника миску домашнего паштета, холодец, кровяную колбасу, куриные крылышки в меду, еще какую-то снедь и стала подманивать Бусика к себе. Кот лежал неподвижно, вздрагивал от прикосновений и на еду не реагировал. Ветеринар недоуменно щупал жирные бока, цокал языком и пожимал плечами. Каля всхлипывала. Алик предложил версию паралича на нервной почве – и она была принята, как самая правдоподобная. Ветеринар пообещал заскакивать с осмотрами, и утешительно кивая «Да рассосется со временем, непременно рассосется» - раскланялся. Кот был помещен на свое законное место в кресле и получил утешительный приз в виде биточка из тюлечки. Жизнь продолжалась.
А где-то через год после трагической охоты на голубей, выпало Кале счастье – турпутевка за границу. На двоих. Конечно, не в Париж или Лондон, но нашему человеку в те времена и Болгария была Европой. И настали для Кали с Аликом «дни тревог и тягостных раздумий» о судьбе несчастного котика. С собой взять нельзя. Отказаться от поездки – ну, таких идиотов на всей Софиевской не водилось. Отдать на время в хорошие руки – а где гарантия, что «мамину маламурочку» не обидят и не обделят кусочком курочки? Каля изводила себя на нет и металась, пока не вспомнила о племяннике-студенте, который наверняка рад будет пожить в цивильных условиях, а не в общаге. Бесплатно. За присмотр за Бусиком.
И племянник не просто согласился, а бегом побежал. Две недели? Да хоть всю пятилетку!
Надо было видеть, как он принимал холодильник под опись – вот этот судочек, с паштетиком – давать котику на завтрак две столовые ложечки. Вот эта курочка, целенькая – отварить и давать котику бульончик, в котором размять вилочкой печеночку (вот в этом судочке, не перепутай, тут куриная). Вот этот казанчик – с говяжьей печенкой, давать котику до творожка, а не после. А в этой мисочке, под тарелочкой – фаршированная шейка, она легкая, дашь на ужин. И в той мисочке, и в этой тарелочке – студент с серьезным лицом конспектировал за теткой, кивал головой и нежно поглаживал Бусика по жирному загривку….
А уже на следующий день я наблюдала, как калин племянник вытащил на балкон разномастные судочки и мисочки, завалился в шезлонг и воткнул нос в какую-то толстую книжку. Время от времени он протягивал руку, не глядя нашаривал в судочке куриную пулечку и явно не испытывая никаких угрызений совести по этому поводу, смачно отъедал от нее кусочки. И заедал их помидоркой. Или огурчиком. Или кусочком печеночки – из мисочки под крышечкой. Или шматом фаршированной шейки – из другой мисочки. Или биточком – из мисочки в цветочек.
Озадаченный отсутствием привычного ритуала Бусик начал подавать голосовые сигналы где-то к обеду. Вначале тихо, а затем по нарастающей – вопли некормленого животного заполняли колодец двора, влетали в открытые окна, ржавой пилой ездили по соседским нервам, - и к вечеру двор созрел. К вечеру соседское возмущение начало постепенно переливаться через подоконники – как шум из кастрюли с бульоном, от которой вы на секундочку отвернулись. И если кто-то думает, что студент был существом нечутким и невнимательным, так этот кто-то сильно ошибается. Студент почуял надвигающийся скандал заранее, еще до того, как сборные силы соседей подтянулись под балкон. Почуял – и сбежал. Бусик, брошенный в пустой квартире, орал, как резаный. Соседи вхолостую возмущались под пустым балконом. На город медленно опускалось синее покрывало ночи, раздираемое в клочья кошачьими воплями…
Со своего наблюдательного пункта на подоконнике я смогла разглядеть, как в темноте в калину квартиру прокрались подозрительные фигуры, груженные магнитофоном «Юпитер» и порядочным запасом дешевого вина типа «Алиготе» и «Ркацители». Голосовые сигналы Бусика потерялись в стенаниях Демиса Русоса и Аманды Лир.
Две недели мы приобщались к вершинам современного вокала во всех его проявлениях – от концертных записей до вольного воспроизведения племянниковыми гостями. Двор мучился, но терпел, поскольку звезды зарубежной эстрады звучали все-таки мелодичнее, чем жалующийся на жизнь кот. Кроме того, связываться с компанией из двух десятков студентов, разогретых дешевым алкоголем и доступными девушками, представлялось занятием гембельным и небезопасным.
К калиному возвращению соседи отличали «Пинк Флойд» от «Лед Зеппелин» и практически свободно оперировали в диалогах несложными итальянскими фразами на уровне «Феличиты» и «Соло Ио». Не следует думать, однако, что во всей этой вакханалии о коте совершенно забыли. Напротив. Именно Бусик был той изюминкой, которая придавала некую художественность банальному, в сущности, разгулу. Потерявший всякое достоинство кот был вынужден добывать себе жалкое пропитание в виде сухарика или кусочка бублика, многократно выделывая всяческие антраша под дружный хохот бессердечных студентов. Мало того, что он должен был прыгать на высоту горизонтально протянутой руки за этим подаянием, будущая советская интеллигенция требовала от несчастного животного, чтобы он в полете исполнял трюк «лапками тынц-тынц». И подгоняемый голодом котик целыми днями упражнялся в воздушной акробатике на потеху сомнительным барышням. Насколько мне было видно все с того же подоконника, ни малейших симптомов паралича у Бусика не наблюдалось. Он скакал, резвился, с видимым удовольствием грыз заработанный сухарик и всем своим видом демонстрировал преимущества лечебного голодания и здорового образа жизни.
Гэцанки прекратились приблизительно минут за пятнадцать до торжественного входа во двор Кали и Алика – веселая компания по команде «атас» расставила по местам вымытую посуду, прихватила магнитофон, авоськи с пустыми бутылками, свертки с мусором и растворилась где-то в районе Щепкина и Конной.
Звук захлопнутой студентами двери еще висел в парадной, когда Каля, оставив на лестнице Алика, груженого сумками и чемоданами, в волнении вбежала в квартиру. Ее душа рвалась к Бусику.
- Где тут моя мамина маламурочка? Иди ко мне, моя сыночка гнусная! – причитала Калерия, вытаскивая из сумочки объемистый сверток, явно набитый каким-то импортным деликатесом. И тут Бусик, лежавший до того в своем, ставшем ему уже просторным, кресле, издал сдавленный писк и бесформенным кулем свалился на пол. Он скулил и полз по ковру, волоча за собой задние лапы, с таким видом, как будто это не он, а совершенно другой, незнакомый нам здоровый и жизнерадостный кот, полчаса назад скакал по комнате и делал «лапками тынц-тынц» под восторженные вопли студенческой шайки. Подхватив страдальца на руки, Каля немедленно ощутила потерю. За две недели Бусик потерял добрую половину своего чемпионского запаса – и видение ехидно ухмыляющегося Вили с угла Торговой и Софиевской немедленно возникло в калином воображении.
- Ну? – с интонацией Великого Инквизитора повернулась она к племяннику, наглядным жестом взвешивая на вытянутых руках несостоявшегося рекордсмена – Ну и?
- Тетя, вы не поверите, но он не ел. Он не ел ничего с самой той минуты, как вы вышли со двора. Он так страдал, он так плакал, что я ничего не впихнул в него из того, что вы оставили. Я варил курочку – он не ел. Я грел биточки – он тоже не ел. Он даже паштетик не ел… А как он плакал – так вот соседи соврать не дадут. Мне пришлось крутить им музыку, а то они спать не могли, как он страдал…Все-таки он вас очень любит!
По калиной щеке скатилась слеза, величиной с брильянт в ее ушах. Не выпуская кота из рук и не снимая парадное, надетое за границу платье, она ринулась на кухню.
Лежащий на ее объемистой груди котик, удобно устроив голову на калином плече, бросил молниеносный взгляд в честные глаза студента.
И что вы думаете, хоть одна сволочь во дворе рассказала Кале правду?