Есть Поэты, мечтающие стать Мудрецами. А есть Мудрецы, пишущие стихи.
Когда я читаю строки Басё, то начинаю видеть мир совершенно иначе. Казавшийся мрачным, он становится светел. Непроницаемый, он оказывается прозрачным. Мёртвый и глухой, он превращается в живой и отзывчивый. За несколько минут меняется всё моё мироощущение и всё моё прежнее отношение к жизни.
Похоже, Басё знал высокую истину счастья. Больше того. Счастливый человек, он делится счастьем со своими читателями – не «рассказывает» о нём, а именно передаёт его нам, вливает его в наше сердце, тихо, ненавязчиво, капля за каплей.
Каким секретом владел поэт? Только ли в словах тут дело? Очевидно, нет. Если при чтении Басё изменяется всё моё мироощущение, то это может означать только одно: я проникаюсь мироощущением самого Басё.
Поэтому секрет счастья японского поэта, наверное, заключён в смысложизненных основаниях его отношения к миру.
Что же это за основания?
Вчитаемся в лаконичные строки трёхстиший Басё (в переводах В. Марковой. – С.К.). Что прежде всего бросается в них в глаза? То, что Басё любуется природой? Да, конечно. Однако в чём суть и специфика этого любования?
Быть может, Басё испытывает некое экстатическое вдохновение при виде картин природы? А может быть, видит что-то невероятное, необычайное, редкостное?
Вовсе нет. Он просто видит.
Поэт всматривается в мир, точнее, в его детали, подробности, в те «мелочи», «незначительные» вещи («фиалки в густой траве»), на которые обычно почти никто не обращает внимания. А он – замечает их, он к ним предельно внимателен.
С бережным, трепетным вниманием он относится к каждому камню, растению, птице, и это позволяет ему видеть всю их неповторимость, уникальность, индивидуальность. Действительно: что в целом мире похоже на голос ястреба, именно этого ястреба, парящего в данную минуту над мысом Ирагодзаки? А коль скоро каждое явление в мире уникально, значит, оно – не абстракция, не безжизненная умственная схема, не трафарет, мимо которого можно пройти с безразличием. Нет, оно – живее, и человек способен это почувствовать.
Предельная внимательность к любому явлению природы позволяет увидеть жизнь повсюду и во всём. В этом «видении» мы открываем то, что давно и всегда было здесь, рядом с нами. Надо только захотеть – и постараться! – ему внимать. И Басё внемлет: он всматривается, вникает, вживается во всё, что его окружает. Внимает, чтобы понимать.
Он чувствует, что видеть, по-настоящему видеть, означает постичь «душу», т.е. познать глубину, сердцевину вещи. То, что называет «знанием» сухарь-учёный, равнодушно проходящий мимо своеобычной красоты молодого тростника, никак не устраивает Басё. Поэт уверен: спроси он у этого педанта о местном названии тростника, он не услышит ответа. Учёный слишком погружён в свои умствования, чтобы обращать внимание на какой-то там тростник. Но грош цена подобной учёности! Она отвлечена от жизни, а значит, мертва.
Видя неповторимую суть каждой вещи, Басё тем не менее не отрывает одну вещь от другой. Его усмотрение всеобъемлюще и целостно. Если бы это было не так, если бы каждая вещь для него существовала только сама по себе, в изоляции от других, счастье поэта было бы хрупким, фрагментарным, крохотным и редким. Но ни в одном из хокку Мацуо Басё мы не чувствуем, чтобы поэт был несчастен, подавлен и мрачен. Внутренняя гармония поэта нерушима, его душа так или иначе приемлет всё на свете. А это и означает, что, воспринимая и любя каждую малость в этом мире, Басё не забывает и о мире как целом. Он пропускает через сердце не только то или иное из увиденного на пути, но поистине всё.
Это восприятие целого достигается поэтом благодаря усмотрению всеобщей связи, всеобщего сродства и сцепления вещей, их тяготения друг к другу. Их свет и их тени переливаются так, что всё оказывается связанным со всем, каждое отражается и светится в каждом. Иней – точно цветы. Лёгкий звон цикад проникает в сердце скал – и, наверное, тревожит, волнует их «каменное» сердце.
Так благоговейное любование отдельным превращается в любовь ко всему.
Басё умеет видеть, любовно созерцать – и потому повсюду обнаруживает прекрасное. Видя же красоту, он проникается любовью ещё глубже, а в сердце его поёт тихо ликующая гармония. Он счастлив. Он радуется всему.
Лёгкий речной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!
Он спокоен и счастлив. И это спокойствие, эту гармонию он улавливает во всём и во всех. Зайдя в монастырь, он видит:
Пьёт свой утренний чай
Настоятель в спокойствии важном.
Хризантемы в саду.
Для Басё прекрасным становится столь многое, что порой его внутренняя гармония словно бы нарушается, ибо он не знает, чему же отдать предпочтение:
Я к цветущим вишням плыву,
Но застыло весло в руках:
Ивы на берегу!
Но это «нарушение» внутреннего покоя – лишь кажущееся: поэт не мечется, не бросается от одного к другому – нет, его весло «застывает в руках». Он полон восторженного, но внимательного и мудрого созерцания.
Прекрасно всё. И в свете такого ощущения мира, такого отношения к нему даже безобразие и уродство оказываются не совсем такими, какими их представляют обычно. Быть может, они и не исчезают из нашего несовершенного мира, однако смягчаются, теряют резкость своих непривлекательных черт.
Уходит не только уродство. Уходит старость и ее постоянный спутник – одиночество. В поздний вечер в гостинице старый поэт видит двух юных девушек. Но его не терзает мысль о их недоступности для него, старика. Он и здесь находит гармонию, красоту и пусть не прямую, зато вселенскую, природно-космическую связь между собою и молодыми красавицами:
Со мной под одною кровлей
Две девушки… Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц.
«Одинокий месяц» – не одинок. Он просто уединён, но это не значит, что он отчуждён от мира и жизни, что он никому не нужен и ни к чему не пригоден. Он нужен веткам хаги в цвету – чтобы высветить их красоту. И дел у него очень много, ведь старость – пора подведенья итогов. Прожито немало, итожить придётся долго, а это тоже работа, и, значит, скучать и жаловаться не пристало:
Я осенью в доме один.
Что ж, буду ягоды собирать,
Плоды собирать с ветвей.
Созерцание красоты расширяет душу, вносит в неё покой, мир, – т.е. целую вселенную. Ты един с нею, она для тебя не чуждая среда, а нечто близкое, родное. Ты становишься вселенной, а вселенная – тобой. Значит, ты несёшь ответственность за всё сущее.
Так эстетическое естественно сливается с этическим, как тому и надлежит. И ты уже не просто любуешься миром, но стремишься сделать что-то, что могло бы украсить его ещё больше. Ты выходишь за пределы себя и думаешь о других. Ты хочешь поделиться с ними твоим счастьем и приобщить их к той мировой красоте, к которой приобщился ты сам:
С ветки скатился каштан.
Тому, кто в дальних горах не бывал,
В подарок его отнесу.
Но если помогать другим и жить ради них тебе мешает болезнь или старость, хотя бы просто подумай о них с любовью и сочувствием:
Сколько выпало снега!
А ведь где-то люди идут
Через горы Хаконэ.
Поэт принял в сердце весь мир, мир как гармонию, и до конца своих дней чувствовал себя причастным ему и ответственным за него. Поэт не замкнулся в себе, он поделился душою со всеми. Кто из нас под старость лет думает о чём-нибудь, кроме своих утрат и болячек? Но Басё далёк от этой несчастной привычки:
Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живёт мой сосед?»
Вот что такое счастье. Вот в чём его секрет. Видеть, внимать, любить. Всегда. Всех и всё.