(Аркан XIII)
…Когда всё, что ты умеешь, и можешь, и создаёшь доброго, – отягощено злом…
А.,Б.Стругацкие
Начать, пожалуй, следует с того, что плакать Виктор Васильевич не умел с детства. Даже в третьем классе, когда его били восемь человек, и, казалось, что он уже дошел до предела человеческой прочности, слезы все равно так и не пришли. Хотя, один раз, что-то такое, отдаленно напоминавшее слезы, было. Однако тогда он, скорее, испытал потрясение от обиды, или, если угодно – от невозможности предугадать. Впрочем, он очень скоро понял, что вероломство вообще никогда невозможно предугадать, или, вернее, его и не стоит предугадывать, иначе вся жизнь превратится в сплошное подозрение и тотальное неверие. И с этого момента он стал относиться к своей обиде как к ссадине: поноет, да и пройдет со временем. Впрочем, даже тогда это были не слезы, а, скорее какой-то перехват дыхания, словно бы от дурного чуда, или как бывает, когда ударили по печени, глубоко, с размаху, от всей души.
Сегодняшний случай не был связан ни с предательством, ни вообще с чем-то неожиданным. Напротив, все было ясно как божий день, и сегодняшнее заседание кафедры являлось лишь вопросом времени, но, тем не менее, Виктор Васильевич на что-то в глубине души все-таки наделся. Как тогда в лагере он надеялся на то, что обязательно доживет до конца своего срока, и выйдет не спеша за ворота, подталкиваемый в спину толстым вертухаем Хомой. А иногда он верил и надеялся на чудо, каковым представлялась, например, смерть генсека. На это действительно стоило надеяться, ибо новая «метла» всегда метет по-новому, и бывало, что «выметала» по амнистии всех прежних мелких зэков, а вместе с ними и политических – врагов прежнего «врага». Надо сказать, к слову, что, в конце концов, все так и произошло.
Однако, сегодняшняя ситуация была куда более запутанной и непонятной. Страшнее всего была полная неизвестность, похожая на черную дыру, которая тянула к себе неотвратимым потоком времени, сливающимся где-то в мировую бездну. Попытки обрести хоть какую-то ясность казались нелепыми, ибо парадокс состоял в том, что было ясно главное: ЭТО КОНЕЦ. Но при этом внутри что-то восставало: что значит – «конец»? Это как? И потому это внутреннее течение, требовало ясности, ибо действительно было решительно непонятно, что впереди, куда идти и что делать дальше. Темой, которой Виктор Васильевич занимался вот уже десять лет, более не занимался никто, а потому он остался один на один со всем миром. В ученом свете он был один уже давным-давно, и только яркий финал исследований, которого ждали в этом году, мог бы спасти ситуацию. Однако результат оказался, увы, на «уровне фона», и вскоре неизбежно наступил сегодняшний день, с его заседанием ученого совета и очевидным последующим приговором. Но и это бы не так страшно.
Сегодня к нему в коридоре подходил Квазимодо – всем известный университетский стукач и редкая сволочь. Подошел и, с эдакой иезуитской ухмылочкой, осведомился:
– А вы, Виктор Васильевич, все народные средства транжирите? И это когда такая международная обстановка? Нехорошо, знаете ли, не хорошо… – да так и пошел себе по коридору.
Квазимодо был тщедушен и уродлив, с непропорционально длинными руками, вечно слезящимися глазками и каплей на носу, которую он время от времени смахивал платком. О нем ходили страшные слухи, будто в юности он лично расстреливал кулацкие семьи, а после подвел под расстрельную статью собственного отца и мать, и даже получил за это какой-то орден. Говорят, что отец, стоя уже у стенки прохрипел какие-то жуткие проклятия в его адрес, после чего Квазимодо переболел подряд тифом и оспой, следы которой и теперь ярко видны на его и без того уродливом морщинистом личике.
Но это все легенды. А вот то, что он ухайдакал уже третьего завкафедрой, легендой, увы, не было. Его мотив был абсолютно неясен. Сам стать завом он не мог по определению, поскольку был лишь жалким ассистентишкой, и вдобавок – ни при ком. Видимо, в этом было для него некое иррациональное удовольствие тайной власти. Возможно, он становился ярче в своих же глазах, ибо зло может быть мерзким на вид, а может и не быть, но оно всегда ярче любой добродетели, которую зачастую еще нужно уметь разглядеть.
Перед тем, как арестовали последнего зава академика Митрофанова, Виктор Васильевич сам видел, как Квазимодо подошел к нему в коридоре и нагло взяв за пуговицу, выговорил примерно то же самое, что сказал сегодня Виктору Васильевичу. Митрофанова тогда забрали через три дня… А дальше, по кафедре ходил зловещий шепот: «Двадцать лет…», «Шпионаж в пользу Японии…». В данном случае для Митрофанова это означало скорую и верную смерть, поскольку у него был весь «цветник» болезней пожилого человека. Так, в общем, и случилось: он умер еще на этапе, так и не доехав до настоящей зоны.
Конечно, для большинства людей земли этот день почти ничего не значил, и был лишь очередной серой страничкой календаря, безликим пятном, похожим на железнодорожный вагон, сцепленный с другими такими же, в многочисленные однообразные составы месяцев и лет, пролетающих мимо мутных окон облупленной гостиницы на каком-то безымянном полустанке. Для Виктора Васильевича этот день, разумеется, не был «серым», и даже начался он особенно. Во-первых, этот странный сон! А ведь раньше сны его почти не посещали… Увиденное же было странным до невозможности, даже немного пугающим: он стоял в белом перед зеркалом и сбривал бороду, а за спиной ходил кто-то, тоже в белом, кажется Анюта, но, впрочем, это было неясно.
– Все это похоже на смерть,– думал он, медленно бредя по аллее, усыпанной желтыми листьями.– А раз так, то умирать нужно достойно, без стонов и причитаний. А что потом? Говорят, можно попробовать родиться снова. Да-да…Родиться снова… Вот только нужно в это верить… Как это малодушно помышлять о смерти, будучи здоровым и сильным… – словно бы одернул он себя.
Затем он остановился и несколько раз тряхнул головой.
– Как же так, ведь я не помышлял о смерти даже в лагере. Даже когда отсидел пять месяцев в карцере, что вообще не каждому дано… Иные сламывались уже через две недели, а я скрежетал зубами, но все-таки выстоял… Даже Аршин меня тогда зауважал… хм… стакан водки поднес… А теперь… Как же я так? Ну понятно, что осталось мне от силы дня два-три… Анюта, вот тоже как почувствовала… все одно к одному… Ну и хорошо, что ушла… Может, ее и не тронут…
Он стиснул зубы и изо всей силы слепил веки. Кулаки сами собой сжались и затряслись…
– Ничего… Пускай.
Он сел на лавочку.
– А может быть, это шанс? Или же я что-то упустил, не доделал… И с Анютой, и с темой…
– Ой, ну только не надо себя обманывать…– отвечал он сам себе, – Анюта уже давно была «не здесь». Все эти опоздания с последующими нелепыми объяснениями… Вся эта чушь… Значит… прошлое попросту изжило себя.
– Значит, я нынче словно младенец. Также беспомощен и глуп, и все надо начинать сызнова… Господи, и это почти в сорок с лишним…– стенал некий внутренний страдалец.
– И что? Кому какое дело до твоих «сорок с лишним»? – отвечал ему менторским тоном «другой» внутренний собеседник.
А ведь, если разобраться, то, чтобы умереть, достаточно лишь уничтожить собственное прошлое, и вместе с ним зачеркнуть прежнее «Я». Его попросту не должно больше существовать. И тогда момент, когда прошлое уйдет в небытие, станет неотличим от смерти. Это как, например, когда ты звонишь, звонишь… день, месяц, год… но никто не отвечает, не берет трубку. Тогда ты и решаешь, что, видимо, того человека уже больше нет.
А затем нужно выковать всего себя заново, деталька за деталькой, по тем чертежам, что уже сложились в голове за эти самые «сорок с лишним».
В самом деле, подспудно ведь каждый думает о какой-то другой жизни, даже когда ему очень хорошо. Человеку свойственно идеализировать и пространство, и время. Вот «там-то» живут же люди: ни войн, ни преступности, и зарплаты, говорят – о-го-го, а налогов, почти вовсе нету… Хотя, насчет последнего – это вряд ли, врут, скорее всего. Или, скажем: «Вот раньше были врачи! Не то что теперь… Раньше они лечить умели, понимали суть происходящего, а теперь кроме антибиотиков и знать ничего не знают…» Так в общем, каждый, где-то внутри себя идеализирует все, что находится вне его поля зрения, и потому у соседа почти всегда все хорошо и просто, и вообще: мне бы его заботы…
А между тем, если разобраться, мир построен так, что не то что царства божия на земле, но даже какого-то абсолютного бытия, или, ладно, еще проще: даже стабильно приятного существования в отдельно взятой квартире, попросту не существует и существовать не может. Каждый предмет, существо или явление уже с первых наносекунд зачатия поражены ростками смерти! И это касается не только живого. Все, за что бы ты не брался, каким бы лучезарным и интересным твое дело ни казалось, изначально отягощено упадком и смертью. И эти ростки прорастают, развиваются все больше и больше, и уже скоро оборачиваются чем-то таким, что непрерывно мучает, ввергает в сомнения, устрашает последствиями, но, впрочем, и заставляет двигаться, шевелиться. Жизненное движение – это, по сути, и есть бег от смерти, точнее, от страха, что она настигнет и растопчет. Склонность человека к идеализации будущего или прошлого, мечты о дальних странствиях, это своего рода бегство от настоящего, попытка освободиться, обмануть, зайти «с черного хода», или же просто хоть немного отдохнуть. Да…– думал Виктор Васильевич, – Выходит, что даже жизнь дорожного булыжника точно также отягощена смертью как и жизнь мотылька-однодневки…разница лишь в скорости их бегства от смерти, которую замечает лишь смертный…
Брак с Анютой, видимо, стал пахнуть чем-то мертвым еще в самом начале. Ведь они с ней такие разные. Не то, чтобы кто-то был лучше, а кто-то хуже, но просто интересы были различными настолько, что между ними никак не могло завязаться никакого общего дела. Пусть это было бы, ну хоть что-то: скажем, походы в горы, фанатом которых был Виктор Васильевич, или же что-нибудь еще, пусть просто для души – бог с ней с наукой, не в ней дело вообще. Общее дело является иммунитетом отношений, их ангелом-хранителем. Если же дела нет, то ростки смерти развиваются стремительно и беспощадно.
Что и говорить, их отношения завязались на фоне большой страсти. Это – совсем неплохое начало, но это всего лишь – воспламенитель жизни, и не более. Строить дальнейшие отношения лишь на страсти также глупо, как пытаться ехать в машине лишь за счет стартера и батареи. И лишь общее дело, интересы соединяют людей по-настоящему, дают возможность идти вместе вперед без усталости сколь угодно долго и всего лишь потому, что люди не ждут друг от друга чего-то грандиозного, поражающего воображение. Они довольствуются такими простыми вещами, как, например, то, что им интересно сидеть у огня и разговаривать друг с другом… Нет, конечно, смерть все равно рано или поздно одолеет кого-нибудь. Более того, может умереть и само дело, но, все это обычно происходит совсем не так скоро, как увядает страсть…
– Да, но что же теперь? – думал Виктор Васильевич, – Что теперь… что теперь… Скорые похороны нынешнего бытия- это понятно, а затем надо на что-то решаться…
** ** **
Утренний холод, пропитанный серым осенним туманом легко забирался под куртку, и даже толстый свитер от этого почти что не спасал. Лев Николаевич, поеживаясь и переступая с ноги на ногу, ждал на берегу, пока Матвей – здешний егерь и, по совместительству, паромщик – наладит мотор и можно будет двинуться вверх по реке к заветному Антипову плесу, перед которым был широкий и очень глубокий омут- обиталище огромных, словно бревна, тайменей.
Лев Николаевич сдружился с Матвеем лет пятнадцать назад, когда будучи начальником геологической партии, со своими ребятами искал в здешних отрогах молибден. Собственно говоря, знакомство произошло на пароме со странным для Сибири именем «Турмас». Название это было очевидно придумано самим «капитаном», и выполнено зеленой краской, наверняка позаимствованной в близлежащей воинской части. На вопросы относительно названия Матвей отвечал странно и всякий раз по-разному: то говорил, что, дескать, был у него хряк с таким именем, да цыгане украли… Откуда в здешних краях цыгане, Лев Николаевич так ответа и не получил… А то, он вдруг изрекал, что это зашифрованный лозунг "турбины – в массы", мол, призыв такой за электрификацию всей страны.
Льву Николаевичу паромщик Матвей как-то сразу приглянулся. Они разговорились, и тот предложил к нему заезжать. Несколько раз Лев Николаевич со своими помощниками ночевал в его доме, а после неоднократно бывал в гостях, привозил с большой земли нехитрые гостинцы: патроны, мыло, спички и всякое такое. Матвей был радушен и очень гостеприимен. А когда лет семь тому назад Лев Николаевич привез Матвею в подарок щенка лайки – непоседливый мохнатый комочек, норовящий цапнуть за палец – между ними завязалась настоящая дружба.
Наконец мотор завелся, и Матвей махнул рукой:
– Давай, Лева, залезай!
Лев Николаевич, встал одной ногой в лодку, а другой оттолкнулся от берега. Мотор взвыл, и лодка, не торопясь, стала забирать вверх по левому рукаву. Собственно, место, где жил Матвей было особенным. Здесь сливались две реки Кукуна и Навакуна и в месте своего слияния они образовывали реку Тагай Шува. Названия эти пришли из ныне мертвого языка, на котором давным-давно говорил странный позабытый кочевой народ. Нынешние кочевники этого языка уже не знали, однако уверенно утверждали, будто Кукуна, значит «левый», а «Навакуна» – правый. А «Тагай Шува» – это вроде бы означает – «хребет змеи». И в самом деле, после слияния двух рек, Тагай Шува сильно петляла, изобиловала плесами и шиверами, и по осенней воде была для моторок практически не проходима. Местами, в ее русле изобиловали большие валуны, словно бы расставленные в очередь, и потому действительно напоминали хребет какого-то древнего ящера.
Вообще-то, Тагай Шува пользовалась дурной славой. Вниз по ее течению ходили лишь единицы, и потому по всей округе множились странные жутковатые легенды. Например – о волосатой женщине, свирепой и беспощадной, способной голыми руками завалить медведя. Говорили, что живет она верстах в семидесяти ниже. Болтали также о россыпях крупных как фасоль изумрудов, трогать которые – не дай бог! И тому подобном. Особенно все это всколыхнулось, когда по весне ушел вниз на своей лодчонке Мишка Ермолаев. Ушел, да так и пропал. К зиме его, понятно, и ждать уж перестали. Когда, вдруг – возвращается весной, совсем седой и немой. Только мычать мог что-то непонятное. Ни с кем, он, понятно, ни слова за все время не сказал, ни даже жестом каким ничего показать не пытался. В общем, был весь в себе. Мать говорила, будто он часто плакал по ночам, даже выл словно бы… а к осени – помер. А когда омывали его, на груди мешочек нашли, а в нем три изумруда: один – величиной с наперсток, а два других, как хорошие фасолины… Матери тогда будто бы видение было, чтобы мешочек тот закопала неглубоко рядом с могильным крестом. Так она, вроде бы и сделала…
** ** **
Солнце уже показалось над горизонтом, и на обратном пути уже стало помаленьку припекать. Лев Николаевич сидел на носу, сгорбившись и время от времени всхрапывал. Матвей лишь усмехался, поглядывая на приятеля и потягивая цигарку. Он осторожно обходил знакомые подводные валуны и коварные топляки, разбросанные по всему руслу. В лодке уже вяло бил хвостом двухпудовый таймень, которого насилу вытянули уже с берега: на воде из лодки такого монстра было бы, конечно, не взять. Он очень долго водил, выскакивал из воды, пытаясь дать слабину на стальке, с тем, чтобы после резким ударом ее порвать. Но, не на тех напал: и Лева и Матвей не вчера родились и такая добыча была у них далеко не впервой. В общем, измотали того тайменя, да и вытянули. Матвей тотчас оглушил чудище колотушкой и просунул сквозь жабры кукан. Теперь можно было и возвращаться.
** ** **
Лев Николаевич уже у дома наловил еще немного всякой мелочи, и после, смешав пойманную рыбешку вместе с головой и хвостом тайменя, сварил хорошую, наваристую уху. Они сидели у костра, и причмокивали, орудуя в алюминиевых мисках деревянными ложками.
– Матвей, а ты давно здесь? – спросил Лев Николаевич.
– Давно, а что? – ответил Матвей.
– Ну, как давно? В начале 70-х ты уже был здесь?
– Ну был, – настороженно ответил Матвей. – А что такое?
На запах ухи, подошел Рахман и сел рядом. Это был большой, безусловно, умный и в то же время угрюмый пес, тот самый, которого семь лет назад привез щенком Лев Николаевич. Матвей дал ему слизнуть с ладони кусочек белого рыбьего мяса. Рахман это сделал мгновенно, и тотчас деликатно отсев в сторонку, принялся облизываться.
– Ты помнишь здесь егерем был Артем Сохатых? Его еще подстрелил кто-то у Сопки Крайняя? Тогда его дружка сперва подозревали, но потом отпустили. Он, оказалось за день до того руку сломал и у бабы свой отлеживался на хуторе Щебечаны.
– Не, не помню, – ответил Матвей.
– Вот как? А старика Никифора помнишь из колхоза имени Гастелло?
– Это который всех оленей на память знал? Кто чей был до коллективизации?
– Нет, то был Иннокентий. Он всего лет десять тому, как помер. А Никифор, тот помер в семидесятом. Он, говорил еще, что Тунгусский метеорит видел. Ему вообще мало кто верил, но я поверил, когда он поподробнее рассказал.
– Нет, не помню.– Ответил Матвей – Вообще-то я пил тогда шибко. Только в середине восьмидесятых завязал. Может, поэтому память отшибло. Я, например, никого из одноклассников по имени не помню, и учителей тоже…
– Ну, может и так… – ответил Лев Николаевич, – тогда хорошо, что завязал. И с тех пор не пил больше?
– Ни-ни… Все! Я как память терять стал, так и в ужас пришел сильнейший. А после уж и бросить было не трудно, однако…
– А родился ты где?
– Вроде под Новгородом, так мамка сказывала.
– Что значит «вроде»? – удивился Лев Николаевич? – У тебя, что метрики, что ли нет?
– Есть, – ответил Матвей. – Но это так – для властей. Ты-то не заложишь, я думаю?
– Ну вот еще! А зачем тебе метрика фальшивая?
– Не знаю. Я ее не выправлял. Дед мой, как теперь говорят, кулаком был. И было у него большое хозяйство, и даже свой молокозавод под Новгородом. Так мамка говорила мне по секрету. Но, как я понял, где-то в 24-м году почуял он неладное. До коллективизации еще оставалось несколько лет, а он, словно старый пес уже вроде как стойку на зверя сделал… В общем, слезы и сопли на кулак намотал – жалко было распродавать кровью нажитое, а все ж таки распродал все как было под чистую. Что-то по частям распродал и за дешево, а после двинул в Сибирь, сюда то есть. Больше уж не высовывался, жили тихо, в леспромхозе работали. Он всем и документы новые выправил, вроде как из Красноярска вся семья. И фамилии у нас раньше другие были. Не спрашивай, я не знаю какие точно. Мамка не говорила: боялась, что проболтаюсь где-то.
– Вот так история… – удивился Лев Николаевич.
– Да, история… – подтвердил Матвей. – А я, если честно, деду, словно святому теперь молюсь. Если бы не он, мы бы с тобой не разговаривали сейчас. И он, и мамка, все бы в лагерях сгнили… эх, сколько их тогда полегло. От нашей деревни меньше половины коренных осталось, говорят… Так-то… А скольким тогда чутье изменило! Ведь как жалко-то с добром своим расставаться… Даже когда уже земля под ногами горит и жопа дымится… Все равно, человек так устроен, что держится за свое и надеется на лучшее…
– Это понятно… – протянул Лев Николаевич. – Я и сам не знаю, смог бы я вот так все бросить и уйти куда глаза глядят…
– Да не то, чтобы совсем уж «куда глаза глядят»… – ответил Матвей. – Дед родом откуда-то из этих краев был. Не прямо отсюда, но откуда-то поблизости. Потому и друзей нужных сразу нашел. Ну, что с документами помогли. А маманя говорила, что его вообще-то всегда в Сибирь тянуло.
– Ну все равно, – возразил Лев Николаевич, – Я вот родом из Ставрополья, а живу в Москве. Ездил пару раз посмотреть на могилы предков, но так, чтобы совсем туда уехать… нет, не могу. Работа, связи всякие, друзья, опять же…
– Ну и слава богу! – ответил Матвей, облизывая ложку.– Живи, где тебе хорошо. А ежели – не приведи господь – петух в жопу клюнет, так ты знаешь куда приехать. Места всем найдется. И занятие тоже какое-нибудь подыщется.
– Спасибо, – кивнул Лев Николаевич. – Скажи, а ты тоже в леспромхозе в семидесятых работал?
– Нет.– я экспедитором был в облснабе, – а после вот в егеря пошел. Ну и паромом стал командовать по совместительству.
– В облснабе? Это где Колпаков начальником был?
– Ну, он самый… Другого облснаба не было, кажись…
– Хм… понятно… – Лев Николаевич зачерпнул еще ложку и отправил ее в рот.
Матвей съел еще пару ложек, а после как бы встрепенулся:
– Что тебе понятно?
– То, что ты никакой не Матвей… Ну-ну, не сердись и не бойся, я никому не скажу. Честно. Мы же друзья, как никак…
Матвей сосредоточенно вылизывал тарелку.
– Ты это из-за Колпакова решил? Так я ж говорю – память у меня – совсем дрянь…
– Та нет, я это понял давно. Колпаков это так – мелочи. Главным образом меня твой паром озадачил. Еще пятнадцать лет назад. Кто бы здесь такую посудину «Турмасом» назвал? Это же, если не ошибаюсь как Харон, только у этрусков был, нет? Да и речь у тебя… хоть и пытаешься всякие словечки простонародные вкручивать, но не то это… Ну не от сего ты мира. Я не удивлюсь, если ты вообще какой-нибудь беглый, а в прошлом профессор или ученый…
– Лева…
– Молчи. Бояться тебе меня не надо. Я же сказал – я твой друг.
– Ну да… видел я такое тоже…
– Что ты видел? – поинтересовался Лев Николаевич.
– Да в лагере мне один вот тоже говорил, мол, мы же кореша… а на утро меня и отправили по этапу… подыхать на фосфориты. Знаешь что это?
– Слыхал… доводилось. Так ты оттуда когти рвал?
– Оттуда.
– А что потом?
– Да ничего. Добрался до ближайшего леспромхоза, представился начальником геологической партии. Вел себя нагло, документов они не спросили. Дали мне лошадь и два человека в помощь. Так лето и промышляли. Поставили зимовье, лабазы, мяса заготовили. Я их отпустил потом, да и сам в деревню вернулся, только в другую. В пятидесяти верстах оттуда. По моим понятиям, искать меня уже перестали: зимой одному не выжить. В общем, и там сказал, что геолог, что жду к весне основную партию. Поверили. А сам стал им помогать с ремонтами техники, ну…сам понимаешь: работы и зимой хватает. И вот как-то раз просит меня председатель, мол, езжай в район, запчасти получить надо. Ну, а мне что? Поеду, конечно. И что ты думаешь? Уже у самого райцентра едет нам навстречу полуторка. Внутри опер, вроде капитан, а в кузове два бойца с винтами… К нам в поселок, значит… Ну, по всему получается, что за мной… Больше не за кем ведь… А дорога та только к нам в леспромхоз и вела… В общем, пока водила в моторе ковырялся, я на автовокзал… сработал там лапатник… денег-то не было ни копейки… ага, научился на зоне-то… и в первый попавшийся автобус прыгнул… Потом вот сюда прибился. Верно, я не работал в облснабе. Я меньше двадцати лет как здесь осел.
– А что это за история с дедом-кулаком?
– Да так… в лагере услышал от одного доходяги. Он про себя мне тогда почти все рассказал: любил поболтать. И его-то Матвеем и звали. Из старообрядцев он был вроде бы… Через полгода помер от чахотки.
– А «Турмас» откуда взялся?
– Ну, ты правильно все понял, я до посадки филологом был. Доцентом в ЛГУ. Специализация – античная литература…
– Надо же…– почесал затылок Лев Николаевич, – а загудел-то за что?
– Как это? А за что все? Скажешь тоже… Сам что ли за дело мотал?
– И то правда… Хм…– встрепенулся Лев Николаевич, – что значит…сам мотал?…
– Ай, тоже мне – мировая проблема! Во первых – татуировки. В карцере ты вот вижу хорошо посидел… – Матвей прутиком указал на синие пять точек у основания большого Левиного пальца, образующие "доминошную" пятерку.
– Во-вторых, если какая неожиданность, у тебя рука сразу к сапогу: р-р-аз…– Матвей изобразил рывок к сапогу, – За нож, значит, до сих пор хватаешься. Так что, ты мне лучше скажи, кто ты таков?– Матвей сделал сильное ударение на «ты».
Лев Николаевич опешил.
– Ну, что смотришь? Ты ведь тоже, такой же Лева, как я Матвей. Или не так?
– С чего ты взял?
– Только давай без этих волчьих понтов с ножом и прочим. Ты же в прошлом интеллигентный человек был, судя по рукам. Как и я. Я сразу это понял, еще тогда, как ты пятнадцать лет назад появился. Ну какой геолог в альпинистских вибрамах в тайгу приедет? Ты бы еще кеды напялил. А костер как разжигал, помнишь? Газетку все припасал… Да и в породах ты понимал, скажем так, даже меньше меня. Что за пацаны тогда с тобой были – я так и не понял. Те вроде правильные, а ты вот… Но то не мое дело, если разобраться…
– Да, сказал Лев Николаевич… надо же…
– Что?
– Да нет… говорят, что даже великие шпионы прокалывались именно на таких мелочах, как ты заприметил…
– Так ты шпион, что ли? – Матвей отшатнулся назад в недоумении.
– Ну ты даешь, в самом деле! – возмутился Лев Николаевич. – Какой еще, на хер, шпион?! Случай мне просто удачный подвернулся. Я вроде как помер для всех. А поскольку к тому моменту ни друзей ни близких у меня уже не оставалось, то и горя никому большого не было…
– Объясни, – потребовал Матвей.
Лев Николаевич опустил голову на ладони. Он вспомнил, как пытался перековать себя, с тем, чтобы умерло, исчезло прежнее «я», чтобы новая жизнь сама ворвалась и захватила его.
** ** **
Вот, скажем, одежда, – думал он, – С нее, пожалуй и начнем, поскольку это проще всего.
Отворив шкаф, он долго рылся в запыленных чемоданах, уже почти позабытых свидетелях прежней жизни, а затем выволок один из них – клетчатый, перепоясанный ремнями поперек. Под ремнями виднелись незапыленные полосы: доставали этот чемодан в последний раз, кажется лет семь тому назад, когда еще жизнь фонтанировала, и им с Анютой удалось даже разок съездить к морю…
Звонко клацнув застежками, крышка отвалилась, и внутри обнаружились шорты и футболки, которые Виктор Васильевич никогда не носил. Разве что в ту далекую бытность, когда он пробовал играть в теннис. Однако ему всегда казалось, что если только он выйдет в этом одеянии на улицу, так тотчас же на него обрушится всеобщее людское внимание, которое сомнет и превратит его в жалкую лепешку.
– Нет, так не пойдет. Если я стесняюсь и чувствую себя неловко – это прежний я, а не новый. Это ничего не даст.
В тот день шорты были отвергнуты. Он решил действовать поступательно: ведь классик советовал выдавливать из себя раба по капле, а не всего сразу… В самом деле, если выдавить всего сразу, то, пожалуй, можно и душой заболеть с непривычки, а нам еще только этого не хватало. Короче говоря, поколебавшись, он надел джинсы индийского производства и кеды. Верхнюю часть туловища он скрыл довольно нейтральной рубашкой с коротким рукавом. Затем он взял паспорт и поехал на вокзал. Виктор Васильевич сперва долго думал ехать- не ехать, и если ехать, то куда? Но после решил пустить все на самотек: уеду, куда получится, а там… в общем, в последнее время он очень много думал о Провидении, Колесе Фортуны и тому подобных вещах. Он как-то очень легко пришел к мысли, что смысл человеческого бытия если и существует, то непременно должен быть похож на что-то вроде маршрутного листа. Или даже, скорее, напоминать приказ на геологоразведку: пойти туда-то, сделать то-то… Выполнил – молодец, не выполнил – ответишь со временем.
– С другой стороны,– размышлял Виктор Васильевич, – если за каждым бытием действительно стоит некий «маршрут», то Провидение должно быть, в некотором смысле заинтересовано в моем правильном выборе. Провидение в виде суфлера выглядит, безусловно, комично, но какие еще аналогии у нас имеются? В общем, надо пробовать и пробовать. То, чего в моем «приказе» нет, не должно, по идее, получаться легко и быстро, а потому и отвлекаться на это и не стоит. А вот то, что мое, должно ложиться быстро и точно, словно масть к масти в преферансе…
Первое, что он сделал – попросился в отпуск. Но кафедральное начальство предложило – за свой счет.
– Понятно,– подумал Виктор Васильевич, – не мое.
Тогда он подал заявление об уходе, которое тут же и подписали.
– Как это странно!– думал Виктор Николаевич, – Почему меня это радует?
И сам себе мысленно отвечал:
– Потому что, когда идешь верным путем,– словно бы кто-то шептал ему в ухо, – Провидение делит свою радость вместе с тобой.
На удивление, все удалось распродать легко и быстро, всего за какую-то пару дней:
– Это еще один знак, – думал Виктор Васильевич.
А затем он собрался и пошел к вокзальным кассам. Билет взял до небольшой станции Дмитриев Льговский, о существовании которой прежде не слышал. Просто перед ним в очереди стоял мужчина и читал сложенную вчетверо газету. В статье, которая бросилась в глаза Виктору Васильевичу два или три раза мелькнул этот городок. Что-то там случилось, в общем: кажется, большой товарный состав сошел с рельс и улетел под откос…
Билет, понятное дело, был куплен без проблем. Теперь можно было вернуться домой и сделать последние приготовления. Поезд уходил около одиннадцати вечера, времени было много. Поезд отправляли с четырнадцатого, то есть – последнего перрона. Последняя деталь тоже показалась Виктору Васильевичу любопытной: кажется, вавилоняне полагали, что число четырнадцать олицетворяет возрождение после смерти…
** ** **
Поезд тронулся и огни родного города поначалу медленно, а затем все быстрее стали уноситься назад, увлекаемые потоками прежней жизни. Через полчаса город исчез совершенно, уступив место тотальной мгле. Спать не хотелось совсем, и Виктор Васильевич просто сидел и рассматривал сплошную черноту за грязным, отродясь не мытым окном, которую время от времени прочерчивал далекий огонек какого-то одинокого фонаря. Соседей по купе пока что не было. Примерно через часа два езды поезд остановился на каком-то полустанке с единственным фонарем, воткнутым на самом краю узкой платформы. Фонарь тот, видимо, освещал лишь самого себя, оставляя здание с кассами и все станционные вывески в глубокой тени. Собственно, поэтому название полустанка так и осталось для Виктора Васильевича некой тайной. Стоянка длилась что-то около минуты и после снова, заскрипев своим металлическим нутром, состав тронулся, оставляя позади пустынный перрон с желтым пятном света на самом краю. Когда за окном уже потянулись светящиеся окна одноэтажных домиков, в купе вошел угрюмый человек, и, буркнув дежурное приветствие, уселся напротив. Виктор Васильевич оглянулся, и странное чувство словно окатило его неприятным холодом: он явно видел этого человека раньше, причем не один раз… Вошедший тоже как-то странно его рассматривал, и было видно, что он удивлен ничуть не меньше.
– Кто вы? – выдавил из себя Виктор Васильевич, уже понимая, где он видел своего странного попутчика.
– Надо же… – не отвечая на вопрос, отметил тот.– А я думал, что такое только в кино бывает. Даже родинка на щеке…
– Да, действительно…– ответил Виктор Васильевич.– Как вас зовут?
– Лев Николаевич, можно просто Лева, – ответил попутчик.
– А я Виктор Васильевич, ну, или Виктор, если угодно…
– Но как же так может быть? – все удивлялся Лева, – чтобы вот так… Ведь даже близнецы обычно похожи меньше…
– Не знаю…– честно ответил Виктор Васильевич, – но думаю, что это нечто большее, чем, если бы у нас были просто общие отцы. Шутка природы. Хотя, говорят, что встретить двойника – дурной знак. Впрочем, я ни разу еще не встречал…
– Не знаю, как насчет дурного знака, я в приметы не верю, но вот мне в самом деле как-то не по себе. Я еще тут с похорон еду. Мать вот померла… Последняя она, кто из родных оставался. Так что настроение то еще…
– Выпить хотите?– спросил Виктор Васильевич, и полез за портфелем.
– Это можно,– отозвался Лев Николаевич, – у меня тут кой-какая закуска с поминок осталась.
Он тоже полез в свой маленький старомодный фанерный чемоданчик, из которого извлек круг домашней колбасы, копченое сало, яйца, маленькие пупырчатые огурцы, похожие на буквы "С" и четверть круглого черного хлеба.
Виктор Васильевич поставил на стол бутылку азербайджанского коньяку. Лев Николаевич почему-то сказал:"Ага!", – и тотчас удалился, надо понимать – к проводнице, за стаканами.
Налили по первой, а затем и по второй. Лев Николаевич говорил много, ему явно не хватало собеседника уже лет с десяток. Его речь была простой и понятной без неологизмов и новомодных словечек, вырванных из других языков. Виктор Васильевич не без удивления отмечал, что по странной иронии, даже судьбы у них были очень похожи, и что особенно удивительно, и родились они в один день. Сам Лев Николаевич был из Москвы, хотя родом из Ставрополья. Впрочем, как он говорил, оттуда они уехали давно, еще в раннем детстве и потому тех мест Лев Николаевич не помнил.
Работал он в геологоразведке начальником партии, но в последнее время ездил мало: то – одно, то – другое… но, видимо, на будущий сезон все-таки поедет к Становому хребту искать молибден. А пару лет назад от него ушла жена…
К концу бутылки они обменялись адресами, затем открыли окно и еще долго курили, выпуская дым в непроглядную тьму. Было удивительно хорошо и одновременно как-то странно на душе. Виктор Васильевич все не мог понять, что именно его словно бы колет, не дает полностью расслабиться.
Затем он вышел в туалет, а когда вернулся, Лев Николаевич лежал на сидении и хрипел, схватившись за горло. Виктор Васильевич метнулся к нему, расстегнул рубаху, затем еще шире открыл окно:
– Погоди, милый, я сейчас! – с этими словами он побежал к проводнице. У той дверь была закрыта на ключ и лишь после того, как Виктор Васильевич стал тарабанить ногами, за дверью послышалось какое-то шуршание, и затем грубый голос недовольно произнес:
– Чего надо?
– Доктора! Человек умирает!
Дверь тотчас отворилась и показалась голова в синем берете, из под которого торчали растрепанные волосы:
– Кто умирает?
– Сосед мой. Есть врач в поезде?
– А я почем знаю? Пойду у начальника спрошу… Ты в каком купе?
– В десятом.
– Ах, да, помню… Вот дьявол… и остановка как назло через пять минут…вот уже ход начали замедлять… Хотя, может там и врач будет…– рассуждала в полголоса проводница, переваливаясь по узкому вагонному проходу.
Виктор Васильевич вернулся в купе, держа в руке стакан воды. Впрочем, это уже было не нужно. Лев Николаевич затих. Его лицо немного изменилось, и он теперь смотрел неподвижным взглядом в одну точку где-то на темном потолке. Виктор Васильевич закрыл ему глаза, а после накрыл лицо серым вафельным полотенцем с надписью МПС. Поезд действительно останавливался, и нужно было поторопиться. Он без труда нашел в маленьком фанерном чемоданчике документы: паспорт, водительские права, еще кой-какие малозначимые бумаги. Там же были и ключи от квартиры. Все это он переложил в свой портфель, а на их место положил свой паспорт и просроченное преподавательское удостоверение. Он пожал еще теплую руку и перешел в другой вагон.
Поезд остановился на какой-то узловой станции, ярко освещенной откуда-то из поднебесья жгуче-белыми фонарями.
Виктор… Нет, уже – Лев Николаевич ступил на перрон, и, не оглядываясь, направился к билетным кассам, откуда теперь и начиналась новая, совсем незнакомая, и, наверняка, удивительная жизнь.
Кюрасао, 2010
(Весь сборник можно скачать бесплатно здесь, только уберите пробелы: "https: // www.litres.ru / taisiy-chernyy / neskolko-kart-iz-cyganskoy-kolody /")