Богослужение уже закончилось, когда мы вдвоём с немолодой щупленькой женщиной в мышиной беретке оказались рядом у иконы Владимирской Божьей матери. Она поставила свечу и подняла глаза на всепонимающий лик Марии, что-то шепча про себя голубоватыми губами. И показалась мне смутно знакомой. Уже выйдя из-под храмового свода, топая по непросохшей ещё дорожке к воротам и потом, выруливая на утренний невыспавшийся проспект, я всё силилась вспомнить, кто же эта женщина? Но умственный комп мой, перебрав имеющиеся файлы, ничего не выдал, кроме стандартной фразы: «поиск не дал результатов». А вспомнить уж больно хотелось. И тогда я обратилась к сердцу, и оно не подвело – из бездонно-туманных глубин моей памяти воспарила-всплыла она, точнее, он – кумир моего смешного и одновременно такого важного детства. И хлынул поток воспоминаний…
С четырех лет, а может, и раньше, просто раньше я себя плохо помню, я мечтала стать балериной. Откуда взялась эта мечта? Откуда прилетела? В балете я не бывала – мы жили тогда в маленьком сибирском городке, где и речи не могло быть о балетных спектаклях. Телевизора у нас долго не было, и поэтому сей многоканальный источник не мог служить мне подсказкой для моих устремлений и вожделенных образов. Но я всё время рисовала их – белых воздушных девушек-лебедей на высоких мускулистых ногах с тонкой лодыжкой, в пышных пачках, в пуантах с перекрещивающимися шнурочками, с вскинутыми или сложенными руками-крыльями, с горделивой шеей и опущенными веками.. Ими были изрисованы все мои пятикопеечные альбомы и тетради с красной полосой полей, оставшиеся от маминых учеников. Наверное, они не выдержали бы никакой критики с художественной точки зрения, но мне казалось, что все эти неловкие фигуры были фантастически прекрасны…
Это была несомненная страсть. Я делала себе пуанты из лент и бинтов, пачки из марли, становилась в немыслимые позы, но стараясь при этом не попадать на глаза и град насмешек взрослых. Мне казалось, что я помню, как надо крутить фуэте, приседать, делать прыжки… Что об этом знают таинственным образом мои руки, ноги, спина…
Когда мне исполнилось шесть лет, мы переехали в большой город. И мама, которая оценила моё постоянство, повела меня… ну, конечно, в балетный кружок при доме пионеров. Я бежала вприпрыжку, я ликовала! Там, внутри этого трёхэтажного здания с присборенными шелковыми шторами всё мерцало, переливалось и светилось, и так же светилось и вращалось что-то внутри меня, моей узко-невзрачной груди гадкого утёнка.
И вот так, вращаясь девочкой на виртуальном шаре, вплывая сама не своя от волнения в большой зал с зеркалами во всю стену и отполированными перилами вдоль них (потом я узнала, что это называется станок), я и наткнулась на неё – выпорхнувшую из раздевалки сиреневую фею. Ничего красивее в своей шестилетней жизни я ещё не видела, разве что орхидеи в бабушкиной теплице или дикие гладиолусы в кедровой посадке около нашего дома на окраине сибирского городка, за железнодорожной линией.
О, вот же она, моя ожившая мечта: невесомое платьице на бретельках, собранные в пучок волосы, букетик фиалок у пояса… Но даже не это главное… Какая-то неземная лёгкость в движениях, просто ветерок, просто облачко с сияющими глазами и лепестками тонких рук, а в них - газовый шарф. Кто-то рядом со мной восхищенно прошептал: это Людочка Лесневич, наша прима! И это имя стало для меня символом славы и красоты.
Зачарованность моя граничила с болезнью. Я стала подражать своими ножками-палочками походке шестнадцатилетней Людочки – носки в сторону и слегка приседая – и невдомёк мне было, что просто-напросто ноги у неё кривоваты и коротковаты. Да еще и полноваты… Стала умолять маму остричь мои длинные косы под Людочку с ее стрижкой под горшок, приходить на занятия (куда меня приняли в первый балетный класс) на час раньше, чтобы застать репетицию танцев старших девочек, вдыхала их запах – пота, талька, труда и юности – когда они пробегали на полупальцах мимо в раздевалку, ловила фразы и слова этих небожительниц… Естественно, я для них не существовала. Только один раз Людочка уронила цветок-заколку, сквозняком пролетая возле нас малышей, и я кинулась ее поднять. Но меня опередила другая счастливица…
С этих пор Людочка Лесневич была у меня перед глазами всё время: когда я ела, пила, заполняла прописи, чистила зубы, и уж конечно, когда стояла у станка. Я, да и не только я, старалась тянуть носок, как Лесневич, держать позиции, особенно первую и третью, как Лесневич, выпрямлять спину и делать разворот бедра при приседании, как Лесневич. Рядом с этим именем можно было поставить только Ленина. Его тоже ставили всем ребятам в пример. Или Володю Ульянова.
Пыхтя у станка, ударяясь о него острыми локтями, коленками и ребристой худосочной спиной, под грозными командами балетной учительницы я уже видела себя рядом с Людочкой, когда вырасту и научусь всем этим гран-плие и батманам - в таком же феерически- прозрачном платье с букетиком у пояса, с таким же надмирным выражением взлетающих к потолку над сценой неведомых, грациозных и вольных птиц...
Но вовсе не этот счастливый, как мне думалось-воображалось, коридор уготовила для меня судьба. Видно, это было бы ненужным повтором... Через три месяца балетный кружок во дворце пионеров был закрыт – по неизвестной для нас причине. Это было первое серьезное горе в моей жизни.
Нам предложили перейти на художественную гимнастику – там тоже хорошо, уговаривали нас – ленты, мячи, обручи, это почти то же самое! И я было согласилась – чтобы хоть иногда видеть Людочку. Но мы уже принадлежали к разным сословиям. Или кастам. Время тренировок и репетиций совсем не совпадало. А потом, через полгода мучительных занятий нелюбимым предметом, как-то в коридоре я услышала убийственную фразу, её бросила Людочкина подружка по поводу гимнастики:
- Фи, разве можно сравнивать спорт и искусство!
И на этом мои занятия практически прекратились.
Напрасно тренер приходила к нам домой и расписывала мои «задатки», я наотрез отказалась быть «спортсменкой». Я не предала балет! И даже где-то этим гордилась. Глупышка…
А потом я заболела - лёгкие... То ли от горя, то ли от сырой квартиры. Бог весть...
Прошло много лет. Балет жил внутри меня. То есть, я оставалась балериной в душе - взвивалась спиралью, тянула шею к небесам, словно на невидимой проволоке, тренировала руки-ноги, удлиняя носки и пальцы... Восхищалась Максимовыми, Плисецкой, Павловой, Нижинским и Нуриевым. Мне снились и снятся невообразимые танцы над поверхностью земли. И до сих пор чудный образ Балерины с лицом Людочки Лесневич, тоже не сделавшей карьеры в этой эфемерной области и долго боровшейся потом с депрессией, не покинул селения моей впечатлительной души…
А в совсем недавнем прошлом со мной приключился один странный эпизод. Прохаживаясь по Александроневской лавре среди могил Чайковского, Мусоргского, Комиссаржевской - где таинственный и лукавый дух искусства время от времени появляется-витает над причудливыми надгробьями служителей муз и может пошутить – на то он и дух, я вдруг почувствовала толчок в грудь.
- Стой! – будто чья-то команда дошла до самых чувствительных струнок моей хоть и огрубелой, но еще что-то осязающей души. Я остановилась, присмотревшись к окружающим меня знакам памяти и уже не очень свежей скорби. Тот же голос продолжил:
- Смотри внимательно, ты не узнаёшь эту могилу?
- Свят, свят, свят… - рассудительно пробормотала я.
Но всё же… всё же…
Мистика на то и мистика, что не имеет рациональных объяснений. А также подтверждений и доказательств. Невдалеке в зарослях кустарника я увидела более чем скромный бюстик с прилизанной изящной головкой на небольшом белом постаменте.
«Асенкова Варвара Николаевна, балерина Императорских театров,
1817г. - 1841г.» - значилось на истертой временем табличке.
Ни цветов, ни каких-либо других следов пребывания человека около могилки не было. Да и откуда им взяться? Незаконнорожденная, давным-давно умершая от чахотки и унижений актрисулька...
Не помню, сколько времени простояла я там, но я помню, отчетливо помню - сани-розвальни и меховой полог, укрывающий мне ноги, белые спирали метели вокруг, чьи-то горестные глаза, потом... гулкий стук пуантов о деревянные подмостки, ливень аплодисментов откуда-то снизу, из громадной ямы зала, и ощущение своего полета – дивного и обреченного одновременно... Помню или кажется? Фантазия неуёмная рисует, как та бредившая балетом девочка в своих тощеньких альбомах? Неизвестно.
Но совершенно ясно, что это останется со мной навсегда, как и мой кашель, до конца моих дней…
Кумиры, которых мы творим, не уходят добровольно и даром.
Один кумир был у нас с Людочкой - балет. Один морок. И наверное поэтому встретились мы через сорок лет в одном месте, прося прощения у Единого... Стараясь всё же по-балетному держать спину.