глава двадцать третья
ЕГО СТАРШИЙ БРАТ.
Я проснулся поздно, но всё-таки раньше Холмса, и успел к его пробуждению придать гостиной чуточку более приличный вид. Тем не менее, миссис Хадсон, накрывая к завтраку, не удержалась и укоризненно покачала головой по поводу пролитых на скатерть чернил и своего постояльца, спящего на диване полуодетым.
Наконец, он зашевелился и сел. И тотчас лицо исказилось от боли, а рука сама потянулась к ране.
- Ага! – сказал я злорадно. – Вот вам оно, небрежение медицинскими советами. А ну, дайте лоб пощупать. Ну вот, так я и знал. Значит так, Холмс: сегодня вы прикованы к этому дивану. По всем поручениям, если дело не терпит отлагательств, можете отправлять меня, а сами... Я не шучу. Не то дело может закончиться гангреной и ампутацией. Вам это нужно?
- На прямой вопрос – прямой ответ: нет, мне это не нужно. В случае физиологических потребностей как быть?
Я вспомнил его заключение у Лейденберга.
- Чёрт с вами, тут вас всё равно не заставишь. Но только по крайней нужде и непременно с тростью. А сейчас – завтрак и перевязка.
Холмс демонстративно завёл глаза и застонал.
После завтрака я осмотрел его ногу, но нашёл её даже немного в лучшем состоянии, чем рассчитывал.
- Судя по вашим регенерационным процессам, вы произошли от ящерицы, Холмс, - заметил я, ощупывая кожу вокруг раны. – Больно?
- Нет.
- А почему морщитесь?
- От отвращения к медицине. Ай!
- А говорите, не больно...
- Ну, дорогой мой, если усилия прилагать, то, знаете... Ну, всё-всё, хватит меня тестировать на выносливость. Немного больно вот здесь и здесь. Всё, - в его голосе послышалось раздражение.
- Всё – так всё. Сейчас вот ещё только...
- Ау-у! Хватит!
- Теперь, действительно, всё. Быть потомком драконов, знаете, не всегда благо. Пришлось немного расширить путь оттока. Сейчас перевяжу – и отдыхайте.
- А это ещё что?
- А это принять внутрь.
- Фу, мерзость какая!
- Да ладно вам, не капризничайте. Вареньем заешьте, если неприятно. Что вы, честное слово, как маленький!
Холмс, морщась, допил микстуру и поспешно сунул в рот полную ложку варенья.
- Ну что, теперь-то, я надеюсь, с медициной покончено? Тогда вот вам поручение – сами напросились: отправьте, пожалуйста, мою корреспонденцию. Это, Уотсон, что-то вроде посева в благодатную почву – кинем семена и будем ждать урожая.
- Хорошо. Где письма?
- Не только письма. Там ещё телеграмма. Адрес на визитной карточке. А карточка... – Холмс вынужденно прервался, охваченный властным приступом безудержной зевоты.
- Что это со мной? – подозрительно спросил он, едва справившись с ней. – Глаза так и слипаются. Чем вы меня опоили, отравитель?
- Чем надо, тем и опоил, - улыбнулся я. – Вот ещё: стану я перед каждым пациентом отчитываться, чем его пользую. Говорите скорее, что ещё хотите сказать, пока вас не унесло на крыльях морфея.
- Ах да, телеграмма! Визитная карточка там, на столе, где и письма. Текст телеграммы – на оборотной стороне. Остальные адреса надписаны – не составит труда... разобрать... там... – голос Холмса угас, глаза закрылись, тело расслабленно обмякло.
Препоручив его заботам миссис Хадсон, я отправился выполнять поручение, данное мне.
По дороге к почте меня не оставляло неприятное ощущение, будто за мной исподтишка кто-то наблюдает. Я пытался поймать его, озираясь по сторонам или вдруг внезапно останавливаясь и оглядываясь, но так ни разу и не поймал.
Текст телеграммы показался мне чересчур загадочным: «Телеграфируй срочно, обращалась ли запятнавшая мою совесть к любому профессионалу, кроме замёрзшего южанина с жалобами на болезненный стыд, вынесенный вердикт, степень конфиденциальности. Твой тяжкий крест». Адрес был лондонский, визитная карточка принадлежала «Мистеру Оливеру Ларсену. Коммивояжеру», но, как адресат, был специально указан некто Джон Смит. Несколько мгновений я бессмысленно таращился на эту головоломку, но потом просто передал телеграфистке. Письма же были адресованы разным людям, большей частью мне незнакомым, но, в частности, госпоже графине Шероле, и я вспомнил, что именно в её владениях произошёл неприятный инцидент с Верой Лейленберг, чуть не стоивший Холмсу свободы, и что именно она беседовала с Уорроном в экипаже напротив нашего окна.
Сделав своё дело, я покинул почтовое отделение и вышел на улицу. Был светлый день, по улице сновали люди и экипажи, и я больше не ощущал преследователя. Но, пройдя квартал, я решил срезать путь, свернув под арку проходного двора. Это был довольно заросший и захламлённый двор – у слепой стены были навалены какие-то ящики, вокруг них торчали перепутанные, с засохшими на ветвях коричневыми листьями кусты. Я торопился миновать неприятное место. Но когда я уже почти прошёл его до конца, сзади что-то громко не то хлопнуло, не то рявкнуло, возле уха пролетел стремительный и невидимый шмель, и я, прошедший пекло Афганистана, отчётливо понял, что в меня только что стреляли. Стреляли – и промахнулись.
Первым побуждением было упасть и прикрыть руками голову, вторым – броситься прочь, петляя, как заяц. Я поддался третьему – остановился и оглянулся.
Ни души, разумеется. Сколько ему времени нужно на перезарядку? Успею я подскочить к куче и, развалив её, ухватить стрелка за шиворот? Здравый смысл просчитал варианты, и я перешёл к плану номер два – со всех ног бросился прочь, к людям.
Вторая пуля врезалась в камень у другой, выходной, арки. Острая крошка брызнула мне в лицо, я зажмурился.
- Что такое? Где стреляли? – ко мне со всех ног бежал констебль в форме.
- Там, - сказал я и, не дожидаясь, пока кинувшийся на поиски злоумышленника страж вернётся, пошёл домой, спокойный настолько, что меня самого это немного пугало. Кажется, я был в шоке.
Холмс ещё спал, когда я вернулся. Я присел к столу, как был, не раздеваясь, в каком-то глубоком оцепенении. При этом снаружи я был спокоен и неподвижен, а внутри меня всё тряслось. Мне не хватало какого-то толчка, чтобы эта дрожь прорвалась наружу и постепенно утихла. Я остро нуждался в этом толчке, без которого – я знал – мне не успокоиться.
Наконец, Холмс зашевелился и сел. Вид у него был немного ошеломлённый, в глазах – муть, волосы прилипли к вспотевшему лбу.
- Уотсон? Боже, какой туман у меня в голове!- пробормотал он, нащупывая домашние туфли.
- Да, – сказал я без выражения.
- Зато температура, кажется, и вправду снизилась. Мне лучше.
- Да.
- Вы были на почте?
- Да.
- Уотсон, что случилось?
- Да.
- Уотсон!!! Что случилось?!
- В меня стреляли, - упавшим голосом, словно в чём-то провинившись, сказал я.
- Боже мой! – выдохнул он с тревогой, но без особенного удивления. – Как это случилось? Нет, подождите. Сначала выпейте вот это лёгкое успокоительное, - он дотянулся до стоящего на тумбочке графина, наполнил бокал коньяком примерно на треть и протянул мне. – Пейте-пейте, не то на вас лица нет.
Вот он, долгожданный толчок. Меня прорвало – коньяк из бокала плеснулся мне на руки, зубы застучали. Гортань свело, и все мои попытки заговорить были безуспешны.
- Подите-ка сюда, - серьёзно попросил Холмс, отбирая у меня бокал, поднимаясь, вопреки всем моим запретам, и подводя меня к креслу. – Сядьте.
Сам он сел на стул напротив меня и так близко, что наши колени соприкасались.
- Дайте мне обе ваши руки. Вот так, - он соединил мои ладони вместе, обхватив их сверху своими жёсткими, сухими и почти горячими пальцами. – Посмотрите на меня, пожалуйста.
Я послушно поднял глаза, встретившись с ним взглядом. Он смотрел сейчас без обычного лёгкого прищура – тепло и проникновенно. Я увидел, что светло-серые радужки чуть пульсируют, хотя понимал, что это, скорее всего, просто зрительный эффект – а в глубине его зрачков кружится лёгкое завораживающее сиреневое мерцание. Я почувствовал, что уже не смогу отвести взгляда от этих глаз, но мне и не хотелось. Мягкое обволакивающее ощущение покоя охватило меня, всё тело словно налилось тёплой водой.
- Теперь закройте глаза, – тихо велел Холмс. – Вздремните минутку.
Я вдруг и в самом деле почувствовал, что глаза у меня слипаются, и, с трудом подавив зевок, послушно опустил веки.
- Всё хорошо, - голос Холмса звучал спокойно, но твёрдо. – Всё обошлось. Вы уже успокоились. Вы можете говорить ровно и правильно. Мыслить чётко и здраво. Ваши нервы пришли в абсолютную норму. Теперь проснитесь!
Я открыл глаза. Выпустив мои ладони, Холмс оттолкнулся от пола и отъехал назад вместе со стулом. Вид у него был немного усталый.
- Как вы это проделываете? – изумился я.
- В двух словах не объяснишь. Тут самое главное – настрой. Чувствовать, что можешь передать свои ощущения «реципиенту». Вам помогло?
- Да, великолепно.
- Вы очень внушаемы. Но в данном случае это, скорее, хорошо, чем плохо. Ну, рассказывайте.
Я поведал ему о выстрелах в проходном дворе. Всё время моего короткого рассказа он хмурился и грыз ноготь.
- Не совсем понимаю, - признался он, когда я кончил. – Мне казалось, вы не должны представлять угрозу... Вот что: не выходите пока один.
- Да мне как-то и некуда, – пожал плечами я. – К работе я пока не приступил, друзей не завёл. Я и на почту-то отправился только по вашему поручению.
- Нет, больше никаких поручений. Если с вами что-нибудь случится, я себе не прощу.
- Хм... А разве я вверял себя вашим заботам? – негромко хмыкнул я – хмыкнул из чистой строптивости, потому что на самом деле его слова были мне приятны.
- Это уже не важно, вверяли или нет, – серьёзно ответил он. – Вы мне не безразличны, поэтому обречены быть предметом моих забот, коль скоро вам угрожает смертельная опасность.
- Скажите, Холмс, - вспомнил я. – Что за загадочную телеграмму я сегодня давал? И кому?
- Ах, это... – он рассмеялся. – Телеграмма – самый быстрый, но, увы, и самый открытый вид связи, поэтому порой приходится принимать меры к тому, чтобы донести суть до адресата и укрыть её от остальных.
- Так это шифр! – сообразил я.
- Нет. Это, скорее, ассоциативное, иносказательное письмо. Оно содержит намёки, которые моему собеседнику понятны, а другим – нет.
- Собеседнику Джону Смиту? – недоверчиво спросил я.
Холмс рассмеялся ещё веселее:
- Всё верно, Уотсон. Адресовать письмо Джону Смиту – всё равно, что адресовать его господу Богу. Но не волнуйтесь, письмо попадёт в нужные руки.
Я понял, что больше он мне ничего не скажет, и снова испытал неприятное чувство от того, что меня выносят за скобки, мне не доверяют. Очевидно, это как-то отразилось на моём лице, потому что и по лицу Холмса словно крылом промелькнула какая-то тень.
- Да нет, - тут же досадливо проговорил он. – Это никакая не тайна от вас, да и дело не во мне. Джон Смит – имя, как вы само догадываетесь, условное. Я сношусь в этой телеграмме с одним... – он замялся и стал кусать губы, как человек, который и лгать не хочет, и сказать правду не может, но потом, покосившись на меня раз и другой, вскинул голову и, твёрдо посмотрев мне в глаза, так же твёрдо договорил: – С моим братом.
- С вашим братом?
- Ну, а что вы так изумились? Не у вас одного могут быть братья. Мой брат, правда, жив, и он меня... не одобряет.
- В чём не одобряет?
- Прежде всего, в морфинизме. Потом, в истории с Верой Лейденберг...
- Он поверил в вашу вину?
- Нет. Но он считает, что я вёл себя глупо и неосмотрительно, рискуя жизнью, а главное, рискуя его карьерой, и если первое в моём полном распоряжении, то распоряжаться вторым мне никто права не давал.
Мне почудилась в язвительном голосе Холмса плохо скрытая боль, и я уверенно возразил:
- Вы преувеличиваете.
Он выдохнул воздух и ещё ниже уронил голову:
- Наверное, да, преувеличиваю... таких слов он мне не говорил и не писал. Да и во время процесса надо мной его не было в Лондоне. Возможно, он даже не знал, где я, возможно, он даже искал меня. Но в том, что он не удивился и не ужаснулся, узнав о моей... истории, я уверен. Он всегда думал про себя, что я плохо кончу. Он очень авторитарный тип, не терпящий инакомыслия. И очень умён, что делает его опасным противником.
- Противником?
- Будет лучше, Уотсон, если вы перестанете повторять последние слова всех моих реплик, снабжая каждое из них вопросительной интонацией. Да, я сказал то, что сказал: Майкрофт – опасный противник. Я не говорил того, что он противник мне. Он не одобряет меня, но он ко мне лоялен настолько, насколько только может старший брат быть лоялен к младшему, которого не одобряет. Не то я не телеграфировал бы ему.
- Вы подписались: «Твой тяжкий крест».
- Допустите, что это – шутка.
- А всё остальное? Какой в этом смысл? Кто эта «запятнавшая мою совесть»?
- Вера Лейденберг, разумеется. За последнее время в других скандалах я не фигурировал.
- А дальше? О каком специалисте речь?
- О враче, разумеется.
- Кроме «замёрзшего южанина»?
- Доктор Лей – индус. Кажется, это несколько южнее Англии, а? И в том, что тело было заморожено, даже полиция уже не сомневается.
- Так-так... А «болезненный стыд» - это...
- Или «стыдная болезнь». Обыкновенный детский перевёртыш. Я имел в виду сифилис.
- И боитесь, что телеграмма попадёт в чужие руки?
- Если бы боялся, придумал бы шифр понадёжнее. Это, скорее, просто на всякий случай – вроде цепочки на двери.
- Почему вы думаете, что ваш брат в состоянии удовлетворить ваше любопытство? Он... не врач?
- Нет, упаси господи!
Меня слегка задело это восклицание.
- Почему это «упаси господи»? – возмутился я.
И снова Холмс прекрасно прочитал мои чувства на моём лице. Так же, как во время сеанса успокоительного гипноза, он потянулся и мягко взял меня за руки:
- Вы всё время настороженны так, словно ждёте от меня подвоха или шпильки, Уотсон. Это, в общем, верно: я зол на язык и бываю язвительным и нетерпимым. Но я ничего не имею против врачей, да если бы и имел, вас бы это не коснулось в любом случае. А «упаси господи» я сказал просто потому, что из Майкрофта вышел бы отвратительный врач. Сочетать жалость и твёрдость – трудное искусство, брат ни в малейшей степени им не владеет. Поэтому... Да... Поэтому он не врач, а интриган и... Уотсон, я прошу: давайте сменим тему, – неожиданно взмолился он. – Когда придёт ответ – если он придёт – я вам его покажу - вот и всё. Ладно?
- Конечно, – пробормотал я, чувствуя себя так, словно вторгся в какую-то область, в которую мне никак не следовало вторгаться.
Холмс неожиданно послушался моих советов и остался в постели. Большей частью дремал или просто лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Вероятно, при этом он предавался размышлениям, но какого рода были эти размышления, я не знал. Во всяком случае, выражение его лица казалось, скорее, рассеянным, чем сосредоточенным.
Перед пятичасовым чаем посыльный принёс ему телеграмму, которую он вскрыл, пробежал глазами и бросил в огонь, снова ничего мне не сказав. Я уже привычно надулся, он привычно проигнорировал. Зато за чаем он сделался вдруг разговорчив и болтал на все темы подряд, перескакивая с выведения пород собак на плавание Лаперуза, и с генеалогии семьи Амати на промышленное производство патоки. Его специфическая эрудированность и нестандартность подхода вынуждали меня слушать его рассуждения с открытым ртом.
- Вы интереснейший собеседник, Холмс, – не удержался я от похвалы, и доставил этим ему удовольствие – он чуть порозовел и улыбнулся:
- Не всегда, Уотсон. Мой пресловутый брат, например, утверждает, что худшего соседа за столом врагу не пожелаешь.
- Он не прав! – горячо воскликнул я. – Вы... Мне в жизни не было так интересно, как эти последние несколько недель.
Он опустил глаза и тихо засмеялся со странным выражением лица. Потом поднял голову:
- Вам ведь хотелось узнать, что в телеграмме. Вы могли бы спросить.
Я пожал плечами:
- Вы могли бы не ответить. Это задело бы меня больше, чем... – я прикусил язык, но Холмс уже всё услышал:
- Вас обидело моё молчание? И уже не в первый раз? Но, Уотсон, вам придётся или привыкать, или всё-таки спрашивать. Не думайте, бога ради, что это от недоверия к вам – просто я не привык комментировать незначимые события.
- Телеграмма – незначимое событие?
- Эта – да. Ответ от моего брата на мою утреннюю.
- Да? И что же он вам отвечает? – я решил послушаться совета и, в самом деле, спрашивать.
- Всего два слова: «Не лезь», - и Холмс рассмеялся уже знакомым мне, но почти забытым трескучим сорочьим смехом.
- Полагаю, - неловко проговорил я, - это всего лишь желание оградить вас от опасности.
- Мой брат слишком умён, чтобы предполагать, что это поможет. Нет, Уотсон, нет. Он не с нами – он против нас.
Я внимательно посмотрел на него:
- Так весь этот яркий дивертисмент за чаем – притворство? Актёрская игра? Вы рассказывали, шутили, спорили со мной, а сами только и думали о предательстве вашего брата?
- Уотсон! – протестующе воскликнул он.
- Нет, я настаиваю на формулировке, – распалился и я. – И судя по тому, что вы мне успели рассказать о нём, это не было для вас неожиданностью. Я удивляюсь, почему вы вообще решили обратиться к нему...
Тут я замолчал, потому что увидел, что мои слова не на шутку ранят Холмса.
- Не надо, - тихо, с болью в голосе попросил он.
Я поспешно забормотал извинения, он кивнул, давая понять, что принимает их и не сердится, но разговор на этом окончательно увял, и остаток вечера тоже прошёл в молчании.
Больше никакой корреспонденции на сегодня не поступило, и Холмс, как мне показалось, встревожен и недоволен этим. Он косился на часы и грыз ногти, а потом, изгрызя, взялся приводить их в порядок, но тоже так нервно и дергано, что я, честно говоря, побоялся, что он оставит себя без пальца.
В половине двенадцатого я отправился в постель, но ещё долго мне мешала уснуть его надрывно жалующаяся скрипка, а утром, когда я спустился к завтраку, выяснилось, что сам Холмс ложиться и не думал. Он продолжал сидеть там, где я его оставил, и даже скрипка всё ещё лежала у него на коленях.
- Даже не прилегли, - укоризненно констатировал я.
- Не хотелось. Я вчера проспал целый день. Уотсон, не взглянете, что там с утренней почтой? Мне показалось, я только что слышал почтальона.
- А как ваша нога?
- Лучше и быть не может. Полагаю, ваша помощь ей уже не понадобится.
- Всё же я бы хотел взглянуть. Позвольте, успокойте мою душу.
- Сначала почта, - настоял он.
Я сходил в переднюю, где на специальном столике миссис Хадсон оставляла нашу корреспонденцию, сгрёб всё, что там было, и принёс Холмсу.
Некоторое время он рылся в этой куче, как дитя роется в песке. Наконец, с победным возгласом извлёк маленький изящный конверт:
- Вот оно – то, чего я ждал!
- Что именно?
- Приглашение в клуб. «Добрые друзья» будут рады видеть мистера Аластора и мистера Блейка на клубной вечеринке в эту среду.
Холмса известие, кажется, весьма порадовало, а я почувствовал, как мурашки забегали у меня между лопаток. Очевидно. Я побледнел или лицо у меня слишком вытянулось, потому что Холмс понимающе покивал:
- Боитесь... Ну и что же? Я сам побаиваюсь. Малейшая фальшь, малейшее подозрение, и с нами тоже могут сыграть в «гусака на вертеле». Но зато, если всё обойдётся... Ах, доктор, послевкусие азарта и опасности – величайшее чувственное наслаждение, которому только может предаваться человек. Мир расцветает такими красками, такими звуками... - и в мгновенном порыве он схватил скрипку и изобразил на ней что-то совершенно невообразимо-виртуозное.
Я только вздохнул и отправился за инструментами, чтобы осмотреть его ногу. Впрочем, там всё оказалось настолько хорошо, что моё настроение существенно поправилось. Рана полностью очистилась и уже заживала, а Холмс утверждал, что наступать на ногу ему больше не больно. Я всё-таки наложил ещё повязку, но пообещал через пару дней избавить от неё моего пациента совсем.
Остальные письма – а их было три – Холмс утащил в свою комнату, пообещав прочитать их «с толком и не спеша», а потом уже поделиться со мной. Я, конечно, нимало не сомневался, что информация поступит ко мне уже в отредактированном виде, если вообще поступит, но спорить не приходилось.
Оставшись в одиночестве, я попытался отвлечь себя изучением новейшей фармакопеи в надежде всё-таки приступить рано или поздно к врачебной деятельности, но мои мысли были настолько далеки от дозировок и показаний, что, боюсь, я причинил своему врачебному базису больше вреда, чем пользы. Холмс же не появлялся так долго, что я, наконец, решил сам заглянуть к нему.
Дверь оказалась незаперта и, осторожно приоткрыв её, я увидел, что хозяин комнаты сладко спит, улегшись прямо поверх покрывала, тихо посапывая во сне, и измятое письмо под его щекой слегка повлажнело и смазалось.
«Боже, как ребёнок, уснувший над уроками», - с ласковой усмешкой подумал я и подошёл забрать письмо, пока он весь не перемазался чернилами. У меня в мыслях не было его читать. Но бросившееся в глаза имя брата невольно привлекло моё внимание, и я не удержался:
«... такой же гнусный мерзавец, как его брат, этот венеролог Дэвид Уотсон. Поразительно, что постоянные неприятности, в которые он тебя втравливал с самого первого дня своего появления в Лондоне, не научили тебя настороженно и даже скептически относиться к его словам. Обращу твоё внимание также и на то, что в действующей армии интимные отношения такого рода – не редкость, и не исключено, что твой новый друг сам членствовал в «Озере» или каком-либо подобном «Озеру» клубе. Бог весть, во что ещё он тебя вовлечёт, и с какими последствиями (я имею в виду и медицинский аспект дела тоже). То, что произошло, в конечном итоге, несчастье для всех, и основная задача сейчас состоит в том, чтобы прекратить круги на воде от этого брошенного камня, а не бросать в воду всё новые и новые. Что касается Веры Лейденберг, отчего бы они ни покончила с собой, в конечном итоге, это избавило тебя от худших неприятностей. Прошу тебя, помни материнские наставления и отнесись к этому письму серьёзно. Твой брат Майкрофт. P.S.: Надеюсь, хотя бы голос родной крови подскажет тебе правильный путь».
Я дочитал до конца и тут же вздрогнул, услышав голос Холмса:
- Как же вы побледнели, дорогой доктор!
- Вы... притворялись? – растерянно спросил я, прекрасно понимая, что нет.
- Спящим? Ничуть. Мне даже сон снился, - мечтательно проговорил он, потягиваясь, как кот, и напряжением челюсти стараясь сдержать зевоту. – Мне редко снятся сны – я говорил вам об этом? Кошмары – да, но просто сны – почти никогда. А это был славный сон... Как будто мне снова шесть или семь лет, а Майкрофт приехал из Лондона и взял меня кататься под парусом. Наяву он никогда не ходил под парусом, тем более не взял бы меня – я страшно подвержен морской болезни. Но во сне я чувствовал себя прекрасно... Мой брат – неординарный человек, верно?
На это я не нашёлся, что сказать – мне была неприятна мысль о том, что Холмс, к которому я, по правде говоря, успел сильно привязаться, готов последовать советам своего брата, а сейчас, кажется, и вовсе издевается надо мной.
- А зачем суёте нос в чужую корреспонденцию? – почти весело спросил он.
Я молча положил письмо на стол – я боялся, заговори я, и мой голос мне изменит – и шагнул к двери.
Меня всегда удивляла и не перестаёт удивлять способность Холмса перемещаться с быстротой и плавностью ртути. Вот только что он лежал, томно потягиваясь, и вот уже у меня на пути заслоняет от меня дверной проём.
- Не уходите, доктор. Боюсь, вы всё не так поняли.
- Что здесь можно «не так» понять? – хмуро спросил я.
- Текст письма предназначен посторонним глазам, а не нам с вами. И для этих посторонних глаз составлен безупречно. Да сядьте же вы! - он ухватил меня за руку и почти силой усадил на стул. – Я просто поясню. Если вы дочитали письмо, вы несомненно, обратили внимание на то, что Майкрофт ссылается в конце на некие «материнские наставления». Видите ли, когда мы были ещё детьми, наша мать рассказывала нам о тайнописи времён войн алой и белой розы. Полагаю, это её рассказы пробудили в нас обоих интерес к различного рода шифрам. Упоминание об этом означает, что в письме скрыто другое послание, сделанное химической тайнописью.
- Молоком или лимоном? – я тоже решил проявить некоторую осведомлённость в тайнописи, почерпнутую из приключенческих романов, которыми в юности увлекался без всякой меры.
Холмс покачал головой:
- Это было бы слишком просто. Видите, даже вам известно об этих способах.
- Холмс, я готов проглотить и большее, чем это ваше «даже», но только в обмен на информацию, - сказал я.
- Не обижайтесь! - улыбнулся он. – При сравнении вас с Уорроном «даже» вполне оправданно. Ну, вы успокоились? Готовы выслушать меня?
- Успокоился. Готов. Если не молоко и не лимон, что тогда?
- Около года назад, - проговорил Холмс ровным голосом, словно предстоит долгое повествование на эту тему, - я провёл ряд довольно успешных опытов по идентификации крови. Реактив чувствителен и определяет примесь крови в очень порядочном разведении – я использовал каплю на литр. Следовало бы запатентовать этот способ, но у меня так странно устроен мозг, что решив проблему, я немедленно теряю к ней всякий интерес. Попросту руки не дошли. Брату о моих опытах известно, а больше никому. Будь я на его месте, я в качестве симпатических чернил развёл бы кровь пожиже и этим бы ограничился. Но поскольку речь идёт о Майкрофте Холмсе и его «глупеньком» младшем брате, в постскриптуме сделана специальная ссылка.
- Так вы теперь легко прочитаете настоящий текст письма? – спросил я.
- Не очень легко – требуется некоторая специальная подготовка, но, думаю, пары часов мне хватит.
- Теперь я понимаю, - проговорил я, кивая собственным мыслям. – Вам не спалось ночью не из-за того, что вы выспались днём, а из-за того, что телеграмма брата вас расстроила – вы, как и я, приняли её за чистую монету. Но ссылка на скрытый текст в письме успокоила вас, восстановила в вас веру, и вы тотчас сладко уснули, даже не прочитав ещё собственно письма. Ну а вдруг там совсем не то, на что вы рассчитываете?
- Нет, я уверен, что там именно то, на что я рассчитываю, – совершенно серьёзно сказал Холмс. – И сейчас я займусь изготовлением реактива, а вы...
Он не успел договорить – нас прервал настойчивый стук во входную дверь.