«Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа…»
Ф. М. Достоевский «Преступление и наказание».
II.
Одним летним, июльским днем, по-сибирски короткому, вышел Родион Раскольников во двор острога, держа узелок из потертого и поблекшего платка с двумя рубашками и одной парой штанов внутри, что составляло все его состояние на те дни. Еще не достигнув ворот, одно наблюдение пронзило его, а именно, что совершал он такие короткие шажки, которые позволительно было делать с кандалами на ногах. Сейчас же ничто не сковывало его ноги, но ощущение свободы не владело его разумом, потому что закон о том, что за одно неверное движение – смерть, слился с его кровью, впитался в костный мозг.
Его будто бы парализовало, когда он практически столкнулся с холодным, сырым деревом ворот, и он не мог сдвинуться с места.
- Эй, - послышался окрик стражников, - чего тебе? Надумал всю жизнь здесь просидеть?
Их грубый хохот обдал его жаром, лицо его вспыхнуло, поскольку очевидность его страхов перед этими воротами стала и для них очевидностью. Он робко обернулся, глянув на них исподлобья, совсем не так, как, казалось бы, должен глядеть уже свободный человек, без той затравленности и испуга во взгляде, но осознание того, что они поняли его мысли, лишь более забитым делали его взгляд, отчего он походил на прижатого к стене кролика охотничьими ищейками.
- Иди, - послышался голос совсем над ухом, и перед ним очутился гусар, самый молодой среди всех, сосланный за какие-то прегрешения в свете. – Ты можешь идти, чего стоишь как вкопанный?
Его удивленный и наивный взгляд неожиданно вселил силы в Раскольникова, и, возможно, впервые его сердцем и разумом овладело понимание чего-то странного, но приятного.
- Эх, - тем временем продолжал гусар, - вот бы мне оказаться на твоем месте! Да вырваться отсюда поскорее…
Раскольников вперил в него расширившиеся, ошалевшие глаза. Как такое может быть, чтобы он, молодой гусар, имевший прекрасное положение и хоть и ссыльный, но довольно вольный, к тому же пользовавшийся успехом у местных красоток, хотел оказаться в его положении бывшего каторжника, не имевшего ни образования, ни твердого уверенности в своем будущем?
- Чего вы лясы здесь точите? – ворвался неожиданно хриплый голос старого майора в размышления Раскольникова. – Никитин, отворяй ему ворота и скатертью дорожка!
Никитин, гусар, с кривой ухмылкой отдал майору честь, лишь только тот прошел мимо, и, набрав воздуху в легкие, отодвинул тяжелый засов.
- Что ж, братец, прощай!
И не успел Раскольников опомниться, как ворота с грохотом затворились, но он все так же смотрел на них, вжав голову в плечи и не оборачиваясь к тому, другому миру. Казалось, ничего не изменилось в его положении, он по-прежнему смотрел на ворота, но теперь он был вне их.
Он изучил каждую трещинку, малейшую царапинку, которую мог он разглядеть на досках ворот, как почувствовал легкое прикосновение, будто пушинкой кто-то игриво повел по его обритой голове. Его сердце громче застучало, а макушка, тем временем, все отчетливее ощущала прохладное и теплое в то же время, скользящее и нежное дуновение ветерка. Он шумно сглотнул, взял узелок другою рукой, но по-прежнему не переводил глаз и стоял спиною к тому, что было за воротами тюрьмы. И лишь через пару секунд, когда он устало и отчаянно вздохнул всей грудью, приоткрыв слегка рот, а затем закашлял оттого, что по случаю проглотил какую-то маленькую букашку, он неожиданно уронил узелок и, закрыв глаза руками, согнулся, и долгий кашель сотрясал его тело. И после этого, как голова закружилась не только от кашля, но и от набранного в легкие прекрасного, тонкого аромата цветков и горячего, знойного запаха травы, его пальцы медленно, будто он оставлял себе несколько секунду на то, чтобы передумать, соскользнули с щек его, и он резко обернулся.
Голые, пустынные поля, на которых одиноко росла какая-то сухая трава и колючки, окружали его будто теми же кандалами, только уже не железными, а состоящими из сплава одиночества и грусти. Высоко в небе, ровно по середине, сверкал далекий, ослепляющий круг солнца, который изредка скрывался за массивными тушами и широкими крыльями орлов.
Его глаза жадно впивались в каждый элемент пейзажа, радовались каждой найденной ромашке и неведомым синим, мелким цветочкам, которые росли почти у самой земли. Слева вдали возвышались ровные ряды леса, и в первое мгновение Раскольников принял их за стены какой-то еще одной тюрьмы, но затем разглядел очертания деревьев, увидел, как солнечные лучики проходят сквозь темную листву, делая ее местами практически изумрудной. Он заметил пасущихся справа стадо коров, нескольких бабочек с причудливыми узорами на тонких крылышках, а также живой, жужжащий и чудом сохранявший форму овала рой насекомых, летающих по очереди над каждым цветком. Ему даже начинало казаться, что отсюда он может видеть спящего в траве, под сенью редких берез, юного мальчика – пастуха, - которому дедушка поручил следить за коровами, но, поддавшись, солнцу и разморившись, заснувшего. Или даже, если глянуть под ноги, то он может запросто пересчитать муравьев, неутомимо бегающих между сухими травинками, палочками и камешками.
Всей природе радовался Раскольников, неутомимо переводил взгляд, который цепенел и каменел на новом предмете, попадавшемся ему, и не сдвигался далее, пока не изучивал его весь. Глубоко и часто дышал Раскольников, но чувствовалось ему, что никогда не надышится он этим свежим воздухом, согретым солнцем; что никогда не изгонит из легких прочно засевший в них сырой, тяжелый и сдавленный, камерный воздух.
Хотелось протянуть ему руку и отчего-то верилось ему, Раскольникову, что неминуемо кто-то возьмет его за руку и поведет куда-то, где хорошо и нет воспоминаний о петербургском прошлом, нет ощущения сибирского настоящего и тем более нет пугающих представлений о туманном будущем. Ему было спокойно и легко на душе, хотелось закрыть глаза и представить, что он и есть тот самый пастушок, мирно дремлющий в полуденный зной, и всего-всего, что случилось с ним, Раскольниковым, что случалось сейчас и могло случиться потом, не было, нет и не будет никогда.
Но тут тихий стон, сдавленный, но все же сильный и глубокий, сотряс размышления его, вернув в действительность, и при звуках его, трагичных и счастливых, заныло сердце, отчего вновь стало чуть страшно.
- Родион…
И он повернулся в сторону, откуда слышался стон, который перетек в имя его, как мягкое тесто, переливаемое из казана в форму для печенья. Но сам он не сумел произнести ни слова, даже после того, как глаза в спешке скользнули по белокурым волосам, по вздрагивающим губам и заломленным рукам, как упала перед ним на колени молодая женщина, обнимая ноги и шепча что-то непонятное.
Тут Раскольников, будто наблюдавший до этого происходившую сцену со стороны, протянул руку, сам не зная, зачем и для кого. И влажная от вытираемых ею слез, другая, тонкая и маленькая ладонь опустилась в его, мозолистую и крупную, отчего пуще прежнего заныло сердце, а воспоминания картинками калейдоскопа затянули неописуемый, бешенный танец перед глазами.
- Сонечка, - послышался еще один стон, и Раскольников с трудом узнал свой голос.
- Родя, - вторил ему тот же стон.
- Сонечка…
И казалось, так будет повторяться до бесконечности, пока не сядет солнце и не взойдет луна, пока не поникнут ромашки и не обретут золотистый цвет верхушки деревьев, но она, эта неожиданно другая и будто чужая, но до боли родная и любимая, осветив свое лицо странною улыбкой, сказала уже нормальным голосом, а не стоном:
- Пойдем, Родион, пойдем…
И она, не отпуская руки его, повела его куда-то, куда он прежде не знал дороги. К их дому…
2003 год.