МОРОЗ, МОРОЗ...
Как холодна нынешняя осень! На дворе только начало ноября, а с неба уже сыплется, смешанная с дождём, снежная крупа. Ветер давно сдул с асфальта и газонов помертвевшие от холода коричневые листья и принялся мучить деревья. Я смотрю в окно и в темноте вижу их голые сучья. Они, как руки человека, раскачиваясь, тянутся ко мне и к ветру, моля о спасении. Тени молодых, тонких деревьев на освещённом торце стены дома, как на экране теневого театра, мечутся в разные стороны. Кажется, что они вот-вот сорвутся с места и убегут от жестокого ненастья, чтобы не погибнуть. Но бежать им некуда и приходится крепко держаться за матушку землю, надеяться на лучшее и ждать прихода благословенной весны.
Как похожа жизнь моей наивной героини прошлого на борьбу деревьев! Она тоже надеется, упорно стремится к лучшей жизни, по-прежнему искренне стремится к режиссуре, мечтает о настоящем творчестве, не зная, пока, что там, куда она рвётся, её ждёт та же борьба за выживание, что там нет творчества, и что придётся ей, как говаривал когда-то «святой» Гарик, «-ать! –ать!», шагать под барабанный бой государственной гордыни...
Ноябрь 1967 года был таким же холодным. Я открываю дверь своей памяти и оказываюсь в режиссёрской аппаратной редакции Цветного телевидения.
- Тьфу, ты!.. Опять ошиблась, тупица, – в сердцах ругаю я себя. – Марина, Петя! Не получается у меня подсмотреть эффект прежде, чем выдать его в эфир! Марина! – кричу я со своего ассистентского места за пультом в соседнюю аппаратную инженеров. – Что, они не слышат меня?.. Марина!.. Ах, я забыла... Они же сказали, что на наши крики, как в лесу, откликаться не будут. Общаться надо только по кнопке связи... Так, где эта кнопка?.. Мариночка! – кричу я по связи, и мой голос гулким эхом раздаётся в тёмной студии. – Ой! Не та кнопка... Это же связь со студией... Вот кретинка!.. Нажимаем соседнюю... Марина! Петя! Кто-нибудь!.. Пожалуйста, подойдите в режиссёрскую!..
- Что случилось, Натэлла? – отвечает мне по связи Марина.
- Я опять запуталась в коммутации. Пожалуйста, помогите.
- Сейчас... К тебе Петя идёт.
В аппаратную входит инженер, лет сорока. Как всегда, спокойный, снисходительный к нашим ошибкам, Петя.
- Что ты хочешь сделать? – спрашивает он, стоя у меня за спиной.
- Я хочу подсмотреть эффект прежде, чем его выдать, а он всё время у меня выдаётся сразу на эфирный монитор.
- Делай.
Я вновь набираю на эфирной панели две камеры, эффект...
- Так ты ничего не увидишь. Ты же ничего не набрала на блоке подсмотра... Где он? Помнишь?
- Ой... Точно... Забыла! Это же другой блок! Так, набираю... С первой камеры на вторую... Эффект набран... Дальше нажимаю кнопку БКП...
- Не правильно, - спокойно говорит Петя. – БКП только для эфира, микшер подсмотра находится на блоке подсмотра, а не на эфирной панели.
- Да, да... Здесь микшер... Получилось! Уф... Ясно.
- Повтори то же самое с другим эффектом и другими камерами, а потом выдай на эфирный монитор.
Я повторяю коммутацию...
- Теперь всё правильно, - и Петя уходит.
Самое сложное для меня в ассистентской работе – это пульт. Бесконечное количество кнопок! Блоки эфирные и связи, блоки подсмотров и эффектов, микшеры, девять мониторов, на экранах которых могут быть разные картинки, и за всеми надо уследить, плюс эфирный монитор... Запутаться можно в два мига! А выдашь в эфир не то, ошибёшься, и, привет... За брак в эфире – лишение премии. А это всё таки 50% зарплаты каждые три месяца!.. Выучу я этот проклятый пульт когда-нибудь, чтобы легко, без нервотрёпки, работать на эфире?!
Неделю тому назад мама с папой были у меня в аппаратной на прямом эфире. Мы выдавали часовой спектакль для детей «Мальчик с пальчик». Передача была очень сложная с массой спецэффектов, с пятью камерами, впервые были использованы комбинированные съёмки. Напряжение было у всех колоссальное. Я сидела за пультом, а рядом с одной стороны сидел режиссёр, который, общаясь с операторами по связи, готовил камеры, а с другой стороны - инженер Петя. Он был готов в любой момент помочь, если я, вдруг, от волнения что-нибудь забуду.
Эфир прошёл блестяще. Без единой помарочки. Мы все радостно выходим в холл. Смотрю на маму, а у неё лицо всё в красных пятнах. А папа ходит по холлу и машет рукой, что-то бормоча под нос. Он так всегда делает, когда сильно нервничает. Если бы мы были дома, он бы не бормотал, а ругался бы матом. Я удивлённо их спросила:
- Вам что, не понравилась передача?
- Доченька, – говорит мама дрожащим голосом, - это не работа... Это кошмар какой-то... Сплошные нервы! Я здесь ни за что не отвечаю, но так волновалась во время эфира! Каково же тебе сидеть за пультом? Ведь запомнить столько кнопок, одновременно следить за камерами, давать команды музыке, актёрам!.. Это же немыслимо!
- И зачем тебе такая работа? Кому это надо так работать? Чтоб они все сгорели! – распалился папа.
Они так восприняли мою работу, потому что я сама страшно волновалась. А моё волнение передалось им. Бедные родичи! Как они уговаривали меня немедленно уволиться!
- Смешно, правда, пультик? – спросила я у стола с кнопками, ласково его поглаживая. - Я с тобой никогда не расстанусь...
- Натэлла! – кричит мне по связи из студии мой режиссёр. – Ты плёнку заказала? Плёнки нет...
- Всё заказала. Сейчас проверю... Бегу в хранилище!
- Давай быстро. У меня монтажная стоит.
И так почти каждый день! Вроде бы все заявки сданы, а всё равно надо ещё раз проверять. Бегу в хранилище киноплёнок. Навстречу мне рабочий везёт на тележке коробки с плёнками. Среди множества коробок нахожу и три мои...
- Почему не подвезли мои коробки вовремя? – сердито выговариваю я рабочему. – Сейчас уже около двух часов дня, а они должны были лежать в монтажной в 12 часов!
- Я не заводная машина, чтобы всех вас обслуживать, - лениво огрызается молодой парень. – Дали мне плёнку, я загрузил и повёз... Ты у меня не одна.
- Но из-за вас монтажная простаивает! Техника! Вы это понимаете?!
- Ничего... Постоит... Тоже мне, техника!.. – пробурчал он, но покатил тележку быстрее.
Иду на проходную встречать Сашку. Он теперь работает завхозом в соседней с телецентром школе. Давно просил устроить ему экскурсию по Шаболовке, и сегодня я ему выписала пропуск. Договорились, что он придёт в два часа и, после осмотра телецентра, мы вместе пообедаем в столовой.
- С кем это ты болтала сейчас? – сердито спрашивает меня Сашка. – Я через забор видел, как ты выбежала во двор, думал, ты ко мне бежишь, а ты к парню подбежала.
- Ну и что? Это был парень из кинохранилища. Он опоздал с доставкой моего заказа в монтажную, а там сидит режиссёр, ждёт киноматериал... Уже психует... Вот я рабочего и поторопила. И к тебе не опоздала. Сейчас ещё нет двух часов. В чём дело?!..
- Ладно... Ни в чём... Я жду здесь тебя на морозе уже с часу дня, а ты с мужиками флиртуешь! - злится Сашка.
Мороз, мороз... Мороз не только на улице. Он уже давно поселился в моём сердце и покончил с добрым отношением к Сашке. Мне всё труднее терпеть его капризы, его грубость, его «шалости». А последняя его «шалость» - увлечение шестнадцатилетней десятиклассницей, ученицей школы, в которой он работает. Проверять правдивость его рассказа, чтобы спасти девочку, не хочу. В конце концов, пусть о ней думают её родные! Да, и ревности нет ни капельки. В подобных «шалостях» я уже давно с ним расквиталась.
Почти сгоревшие угольки любви последним язычком пламени лизнули моё сердце в жаркий июль 1962 года. Тогда я только что вернулась с Сашей в Москву, начала работать в Теневом театре. Настроение было отличное, и я вновь была готова полюбить весь мир.
В солнечный день, купив себе ситцевый, белый, в мелкий зелёный горошек, купальный костюм, я пошла загорать в открытый бассейн на Кропоткинской. Выкупавшись, выхожу из воды, оглядываю «побережье» бассейна, ищу свободный топчан, чтобы позагорать...
- Девушка! – слышу я голос какого-то парня. – Идите к нам! Мы вам уступим топчан, если вы позволите нам расположиться на камнях у ваших ног.
Подхожу... Два парня, улыбаясь, встают и освобождают мне топчан.
- Пока, Валерка, – говорит один из них. – Мне пора уходить. Смотри, не проболтай тренировку.
Ребята попрощались, и Валерка, как я поняла, зовут одного из них, сел рядом с топчаном.
Потом Валера мне в письме написал, чем я его «сразила». «…Твой мокрый, тонкий, белый купальник облепил фигуру и полностью обнажил тело, превратив тебя в выходящую из воды Венеру и с естественной грацией «богини», проходящую мимо нас...»
Да... Покупая белый купальник, я, глупая, не подумала о таком возможном эффекте и, читая письмо, даже покраснела, устыдившись своей дурости.
Мы познакомились... Он рассказал, что живёт в Выборге, но учится в Ленинградском медицинском институте, хочет стать хирургом. Остался последний год до исполнения мечты. А в Москву приехал как участник соревнований по классической борьбе, перворазрядник, и через день уезжает в Выборг домой.
Глядя на его фигуру спортсмена, от которой веяло мужской, тёплой силой, вглядываясь в спокойные, умные глаза, вслушиваясь в тихую, доброжелательную интонацию, я совсем забыла о своём замужестве, о родных, о театре, и хотела только одного – никогда не расставаться с ним.
- Ты замужем... – огорчённо сказал Валера в метро, держа мою окольцованную руку, - и нельзя тебя любить...
- Кольцо ничего не значит, - тороплюсь я его успокоить. – Если оно тебя смущает, забери его с собой... Я для тебя свободна... Когда решишься, оденешь мне его на палец в знак, неожиданной для нас, обоюдной любви.
Мы провели ночь в лесу у костра. И, чтобы отвлечь его и себя от острого желания физической близости, я, почти не умолкая, говорила. Утаив самое страшное, я ему рассказала о своих злоключениях в Москве, о причине замужества, о Сашке, о театре, о родных и о Риге, от которых вновь уехала, чтобы стать настоящей актрисой. Он очень удивился, что я до сих пор не студентка, но я рассказала, что уже получила первую пятёрку на вступительном экзамене-собеседовании в институте культуры и надеюсь скоро стать студенткой вечернего режиссёрского отделения.
Утром у обоих ломило тело от неудовлетворённого желания: я побоялась скоропалительной близостью опошлить наши отношения. Мы расстались, договорившись писать друг другу. А в сентябре, в свой отпуск, я обещала приехать к нему в Ленинград, чтобы, может быть, больше никогда не расставаться.
Он всё лето забрасывал меня почти ежедневно чудесными, умными, полными любви письмами, которые я получала на почте «до востребования». А в моих письмах он читал о радости общения с ним даже на расстоянии, о том, что с нетерпением жду сентября, дня встречи...
В Московский институт культуры я не поступила. Сорвалась на сочинении. Перед экзаменом нас предупредили, что если у кого-нибудь в парте обнаружат шпаргалку, то безжалостно выставят из аудитории. Я шпаргалок не готовила, но перед входом в класс, взяла у девушки сочинение о Павке Корчагине. Давно я читала эту книгу, но абсолютно всё забыла, и боялась, что будет предложена такая тема. Вот, на всякий случай, и взяла.
На экзамене действительно оказалась тема о творчестве Островского, только, на моё счастье, другого. Я уже написала половину сочинения, «по косточкам» разобрала пьесу «Гроза», начала писать об истории постановок этой пьесы в театрах страны, когда увидела рядом с собой декана института. Он достал из парты сочинение о Павке Корчагине и с укором обратился ко мне:
- Что это?
- Шпаргалка... Извините, - ответила я и, покраснев от стыда, быстро вышла из аудитории.
От экзаменационного отпуска оставалась неделя, и я, с согласия Саши и Александры Фёдоровны, поехала снимать нервную досаду в Евпаторию, где в это время отдыхали мама с Лёвочкой. В день моего возвращения в Москву я узнала, что меня дома ждали две телеграммы из института с просьбой о немедленной явке в деканат. Прихожу...
- Где же вы были раньше?! – говорит декан института. – Мы две телеграммы вам отправили! Хотели, перебросить ваши документы на заочное отделение без экзамена по собеседованию. Там сочинение должны были писать через неделю, а вы не пришли.
- Я на следующий день уехала в Евпаторию к маме на неделю. Я ничего не знала о телеграммах.
- Очень жаль, но теперь ничего для вас сделать не можем.
- Разве тогда можно было заново писать сочинение? – удивляюсь я.
- Конечно, - горячится декан. – Мы так бережём редкие пятёрки за собеседование, а с пятёркой за сочинение, которую комиссия собиралась вам поставить за почти законченную экзаменационную работу, мы пошли бы вам навстречу... Кстати, объясните мне, пожалуйста, почему вы ушли из аудитории? Вы ведь писали другую тему, и шпаргалка была не ваша.
- Шпаргалка не моя, но я взяла её у девушки на всякий случай, чтобы использовать, если окажется, что надо будет писать именно эту тему. А вы предупредили нас, что, если обнаружите в парте шпаргалку, то следует сразу уходить. Вот я и ушла.
- Я говорил о шпаргалке по теме сочинения, а не о ненужных листочках, - с досадой ответил декан. – Ладно... Это дело уже прошло. Вы на будущий год собираетесь к нам вновь поступать? Может быть, пойдёте на очное отделение, а не на вечернее?
- Поступать буду, но на вечернее. Я не хочу бросать работу в театре.
- Ну, что ж... Попробуйте поступить в следующем году. А, чтобы более уверенно чувствовать себя на экзаменах, советую позаниматься у нас на курсах по подготовке в ВУЗ.
Неудача с поступлением меня не очень огорчила. Больше беспокоило совсем другое... С середины августа я перестала получать от Валеры письма. Что случилось? Почти ежедневно бегаю на почту, но писем нет. Правда, и почта работает не очень хорошо. Иногда я получала по два, три письма сразу, отправленных в разное время, но судя по штемпелю, пришедших в один день. Может быть, и сейчас в этом причина, успокаиваю я себя, и продолжаю ему писать письма в особую тетрадь. Я начала их писать сразу после нашего расставания, но не отправляла, стеснялась. Только в них я писала ему о своей любви, о нашем будущем, о своей мечте иметь от него детей. Уже было исписано пол тетради, и я собиралась отдать ему её при встрече.
Вот и сентябрь, очередной отпуск. Дома думают, что я уехала в Ригу, но поезд мчит меня через ночь в Ленинград. Город встретил моросящим, туманным, зябким дождиком. Я никогда не была в Ленинграде, но, не оглядываясь по сторонам на его сырые от дождя красоты, сразу поехала в институт к Валере. Нашла его аудиторию, дождалась перемены, заглядываю в огромный зал с амфитеатром столов и скамеек... Валера сразу меня увидел и вышел в коридор.
- Здравствуй, Ната, - сухо сказал он. – Я сейчас с тобой поеду на вокзал, и ты возьмёшь обратный билет на сегодня же. Я тебя ждал, чтобы отдать кольцо.
- Но что случилось?! – поразилась я. – Что произошло с тобой в последние две недели? Ты и писать мне перестал... Объясни... – прошу я, упавшим от неожиданной беды, голосом.
- Видишь ли, накануне твоего приезда я поговорил с родителями. Рассказал о тебе, о наших чувствах... Но родители не хотят тебя принять и требуют прекратить с тобой все отношения.
- Но почему? Ведь они меня даже не видели!
- Я им рассказал, что ты актриса. А всех актрис они считают гулящими. А когда узнали, что ты замужем, вообще не захотели больше ничего слушать. Это был ещё один аргумент в пользу их мнения. И потом, до тебя я пару лет встречался с одноклассницей, собирался на ней жениться... И родители давно считают её моей невестой... Влюбившись в тебя, я её забросил... Но она простила мою измену, мы опять вместе.
- Хорошо, я уеду, - еле сдерживая слёзы от обиды, прошептала я, и протянула ему тетрадь неотправленных писем. – Вот, возьми на память... Почитай на досуге... – добавила я и, уже рыдая, побежала к выходу.
Он мне не дал убежать далеко. Мы вместе доехали до вокзала, я взяла билет до Риги, и до самого отхода поезда мы бродили по Ленинграду. Никакие его слова утешения, заверения в любви, на меня не действовали. Я всё плакала и плакала, заливая последний уголёк своей любви слезами. С тех пор я не люблю Ленинград. Мне он кажется холодным и жестоким городом.
А в душе, на пепелище любви, взросло прекрасное чувство спокойного, холодного презрения ко всем мужчинам. Кто сказал, что они сильный пол, что они защитники?! Чушь всё это! Разве сила в насилии, в умении махать кулаками и орать площадные, мерзкие слова? Из всех мужчин, которые встретились на моём пути, может быть, лишь Гена, совсем мальчишка, терпением, спокойной снисходительностью, честностью и уважением ко мне отвечал званию - мужчина. А остальные, кроме презрения и омерзения, ничего не оставляли в моей душе. Их несамостоятельность решений, безответственность, вечная потребность в опеке удручали. А похотливое, отвратительное отношение к женщине, как к физиологической утехе, потрясали. От них я узнала поговорку - «Женщина! Если ты чувствуешь, что насилие неизбежно, расслабься и получи удовольствие!» Циничная «шутка» скотов, которые низвели таинство любви до физиологического туалетного оправления, превратив женщину в унитаз! Что, кроме омерзения, могут вызвать такие мужчины?! Но, боясь вновь пережить насилие, я, презирая, уступала их домогательствам...
Как кричит от боли душа моей молодости! Но боль, как говорят мудрецы, таит в себе семена роста, шанс пересмотреть свою жизнь...
Да! В 1963 году я поступила в институт, а за годы учёбы и работы я пересмотрела свою жизнь. Я поняла, что больше «нести крест жизни» с Сашей не могу. Надо освобождаться от мужа, от этого ненормального, «избалованного ребёнка». Но как?! Только по-прежнему жаль Александру Фёдоровну. Каково ей будет остаться без моей поддержки? Мама в письмах уговаривает меня разводиться. Я согласна, но где я буду жить? Нарушить мой договор с Александрой Фёдоровной и начать отсуживать причитающиеся мне квадратные метры?! Это невозможно! Ведь я дала честное слово!
В Москву приехала мама. Остановилась она у тёти Иры, и там, за вечерним чаем, мы втроём обсуждаем создавшееся положение.
- Я судиться не буду! – уже в который раз объясняю им своё решение. – Я честное слово дала!
- Честное слово?! – сердится тётя Ира. – Честное слово надо держать с родными, с порядочными людьми, а не с ворами-подонками! Ты их жалеешь! А мать свою тебе не жалко?! У неё из-за тебя гипертония началась!
- Ира, Ира... Не волнуйся так, - спокойно говорит мама. – А то у тебя самой давление сейчас подскочит. Лучше подумай, как убедить Сашину мать, чтобы она без суда отделила Нату.
- Без суда ничего не выйдет, - ставит уверенную точку в разговоре тётя Ира. – А если ты, Ната, не хочешь судиться, так уезжай домой. Работая в Риге музыкальным работником в нескольких детских садах, ты заработаешь в три раза больше! Хоть матери немного поможешь...
«Нет уж! – думаю я. – Столько вытерпеть ради интересной работы, получить её, чтобы, вот так просто, всё бросить?! Нет... И до окончания института всего год остался».
- Вы знаете, я за заработком не гонюсь, - всё больше злясь на тётю Иру, отвечаю на её упрёки.
- Да, уж! Знаю... Всегда не понимала тебя. Как можно жить на эту нищенскую зарплату?! Ради чего?!
- Ради интересной работы!.. – говорим мы с мамой почти одновременно и смеёмся, увидев, как безнадёжно махнула на нас рукой тётя Ира.
Накал разговора спадает, но решение так и не найдено...
Через день мама пришла к нам в гости днём, а ушла утром... Всю ночь она разговаривала с Александрой Фёдоровной, и разговор, видимо, был не лёгкий. Александра Фёдоровна почти на неделю потеряла голос, а мама принимала кучу лекарств от гипертонии. Но они договорились!..
А план моего освобождения был очень прост. Я развожусь с Сашей, а Александра Фёдоровна через райком партии добивается моего вступления в жилищно-строительный кооператив в обход закона. По закону это возможно только через десять лет постоянного проживания в Москве, а я живу с постоянной пропиской только пять. Но если «партия скажет – Надо! - исполком ответит - Есть!» Единственное условие Александры Фёдоровны – это переезд в новую квартиру вместе с Сашей. Тогда первый вступительный взнос они с мамой вносят пополам.
План абсолютно реален, только требует от меня небольшой лжи. Надо убедить Сашу, что однокомнатную квартиру наши мамы делают для нас двоих, а развод нужен формальный для ускорения получения квартиры. И Александру Фёдоровну надо обнадёжить, что её условие будет выполнено. И всё!.. Чуть-чуть солгать, и я свободна!.. Когда-то ложь для меня была неприемлема в жизни. Но это было когда-то... до «варки в московском котле». А сейчас...
Превратившись в ласковую, внимательную «киску», я на следующий день сообщаю Саше о радостном для нас предстоящем материнском подарке. Первый шаг сделан! Саша, оказывается, мечтает жить отдельно от мамы и согласен немедленно развестись, если это ускорит освобождение от маминой опеки. Мы вместе объявляем Александре Фёдоровне, что сразу после Нового года подадим заявление в суд на развод. Приняла она это сообщение без особенной радости и, тяжко вздохнув, согласилась помочь нам в получении квартиры.
Новый 1968-й год! Давно уже я не встречала его в таком радостном возбуждении и надежде на скорое чудо. Я уговорила Александру Фёдоровну устроить дома настоящий праздник, позвать всех её друзей. Ведь они такие интересные люди, и для Саши этот праздник будет полезен. Уже давно настоящего домашнего праздника мы ему не устраивали, даже возвращение из больницы не отметили, поэтому он груб с нами, стал чаще пить...
Новогодний райкомовский паёк Александры Фёдоровны, мой новогодний телевизионный продуктовый заказ, разные салаты, мясо, приготовленные мною по маминым рецептам, сделали праздничный стол почти царским. Гости, Александра Фёдоровна едят, смеются и говорят, говорят...
Какой год я слушаю их рассказы о прожитой жизни при Сталине! От них я узнала правду об этом «непогрешимом» вожде, о культе личности.
С сочувствием смотрю на умницу Лескиса, ещё не очень старого человека со странно искривлённым позвоночником. Он кандидат наук, отсидел более 10 лет в лагерях за свою «буржуазную» математическую лингвистику. Правда, я так и не понимаю, зачем нужно считать количество прилагательных, существительных или наречий в произведениях Пушкина или Гоголя? Но, слушая его, смотрю на седую гриву этого «льва» науки, на его вдохновенное, высоколобое, худое лицо с орлиным носом, и проникаюсь к нему искренним уважением. А его жена с мелко трясущейся головой, всё время держит мужа за руку, как будто боится его вновь потерять и пытается сдержать его неуёмный темперамент. Лескис сердится, вырывает руку из «плена» - она ему нужна для энергичной жестикуляции - но куда там!.. Ласка жены побеждает, и его рука уже сама прячется в её тёплые руки.
Напротив Лескиса сидит весельчак Стрекалов, участник войны в Испании, тоже отсидевший с перерывами почти 10 лет в разных сталинских лагерях. Но его весёлый юмор, лёгкий смех над своей судьбой, не разглаживают горьких складок у рта одутловатого лица. После «рюмашечки за рюмашечкой» между мужчинами всё жарче разгораются споры о причине поражения интербригад в Испании. Кто виноват? Иудушка Сталин, заигрывавший с Гитлером? Более умелые в военном отношении франкисты? Или народ, не желавший жить под началом коммунистов и поддержавший Франко?
Дочь Цурюпы, тётя Валя, вместе с Александрой Фёдоровной категорически не соглашаются с обвинением народа Испании. Они считают, что коммунизм – это единственная идеология в мире, которая защищает права простых людей труда! А народ Испании – не дурак! Лескис во всём винит народ и Сталина, а Стрекалов говорит об анархизме интербригад, не согласованности их действий, о предательстве испанцев. Страсти накаляются...
Мария Александровна, секретарь бывшего министра иностранных дел Литвинова, испуганно следит за спорящими и вздрагивает, когда Лескис, обвиняя Сталина, употребляет почти площадные, крепкие словечки.
А я слушаю их с огромным интересом и удивляюсь, почему я раньше ничего не знала об этих исторических событиях? Почему ни в школе, ни в институте об этом не рассказывали? Надо обязательно прочесть Хемингуэя!.. Давно надо, но всё времени нет... А Стрекалов и Лескис опять схлестнулись в оценке романа Хемингуэя «По ком звонит колокол?» Лескис роман высоко оценивает, а Стрекалов – не очень. Он вообще против романов о войне. Считает, что нет в них настоящей, военной правды...
Но вот, уже изрядно пьяным, Стрекалов запевает по-итальянски гимн антифашистов, и все с удовольствием подхватывают песню...
Avanti o popolo, alla riscossa!
Bandiera rossa, bandiera rossa!
Avanti o popolo, alla riscossa!
Bandiera rosa, trionfera!
Продолжение следует
http://www.proza.ru/2011/03/13/441