Я скучаю по синьору Чичо. Нет, просто Чичо, как рекомендовал мне его сын Никола. Я искала работу. И вот явилась эта парочка. Из машины вышел интересный мужчина лет сорока пяти, а за ним - она, его жена Лючия. Вся сияет. Абсолютная блондинка неопределенного возраста. Молочная белизна кожи,жирно обведенные синим карандашом глаза, ярко красный, улыбающийся во все белоснежные зубы рот. Растопили мое сердце любезностью и увезли в другой городок к своему старому папе. По дороге в два голоса распевали о местных достопримечательностях и о том, что после войны, на Сицилии был сильный кризис, безработица, и его, Николы, родители, как и многие другие, с маленькими детьми бросили свой насиженный остров и перебрались в поисках лучшей жизни в центральную Италию. Этот горячий народец старался не растерять друг друга, поэтому, селились рядышком. И появились целые улицы – виа Сицилия, виа Калабрия.
И вот мы дома – улица. или виа Сицилия, 1. Старое, облупившееся двухэтажное здание. Внизу – гараж, худая деревянная лестница на верх, в жилую часть дома. Здесь живут две семьи. Вторая дверь – наша. Буонджёрно, дорогие мои!
Нас встретила Катерина, старшая сестра Николы. Неулыбчивая, настороженная, одета скромно и даже, как-то, бедненько. И вообще, вся эта малюсенькая квартирка, с двумя комнатками и кухонькой, которая начиналась прямо со входа, напоминала нашу «хрущевку», с обитателями очень среднего достатка. А вот и он – объект моей будущей деятельности. Сидит на старом диванчике, за круглым столом, таким же древнем, как и он.
Чичо! Маленькое, высохшее тело в нескольких кофтах, пиджаке, шея обмотана шерстяным клетчатым шарфом, синяя бейсболка на голове. Лицо – милейшее! Огромный нос – крючок, свисающий к тому месту, где предполагаются губы. Но их нет, а есть черная, беззубая дырочка запавшего рта, прикрытого бороздистой коричневой кожей. Под кустами, торчащих во все стороны лохм бровей – два, глубоко запрятанных, близко посаженных, подслеповатых глазика. И выдающийся, гордо выпирающий вперед подбородок, который мог бы много рассказать о величии и силе духа этого маленького сицилийца.
Расцеловавшись щеками с Катериной, а потом и с дорогим свекром, Лючия решила расшевелить мозги папаши.
- Папа! А кто это к Вам приехал? - Она улыбалась всеми частями своего мягкого белоснежного тела.
- Ну же, папа? Это Ни-и… - Она прямо лопалась от удовольствия – Ни…ко-о-о…
Дед сидит невозмутимый, как истукан. И вдруг слышу тихий скрип
- Мой сын.
- О! Папа! - стонет Лючия. Потом хохочет, хлопает в ладоши. Затем делает хитрые глаза, показывает на себя и загадочно спрашивает
- А это кто, папа?
Я смотрю на Чичо. Весь вид его выражает полную отстраненность от происходящего.
А милая женщина продолжает представление.
- Папа, Вы же знаете! Ну! Лю-ю…, папа, Лю-ю…чи-и-и…я-я! - И уже в полном экстазе - Правильно, папа! Лючия!
Аплодисменты, овации, слезы, занавес!
Началась наша жизнь втроем. Катерине или Рине, как называл ее папаша, было шестьдесят три года. Ему – девяносто три. Она никогда не была замужем, всю жизнь прожила с родителями, а потом досматривала каждого по очереди. Но, очевидно, очень уж она устала досматривать. Тем более, что с глубокой старостью люди не становятся лучше, а как раз наоборот. И даже чуточку, а то и поболее, полоумней. Таков стал и дедушка Чичо. И этим сильно раздражал Катерину. Она не разговаривала с ним спокойно, только криком и, подозреваю, часто посылала «по-матушке».
А тут еще, откуда ни возьмись, появился «бой-френд» Томассо, восьмидесяти трех лет от роду. Но отлучиться от Чичо она не могла, поэтому, Томассо иногда приходил к ней. Так как, он не пользовался особой любовью у папы невесты, то его посещения были редки. А это очень волновало Катерину. Ситуация накалилась до предела. И тут появляюсь я.
Единственной моей обязанностью был синьор Чичо. Быть при нем, с ним и для него.
У Ринуши, наконец, появилась личная жизнь. С недельку она приглядывалась ко мне, бегала туда-сюда, а потом и вовсе стала оставаться у своего парня. Раза два в неделю приходила к нам, приносила что-нибудь вкусненькое и убегала.
Утро. Варю себе кофе. После кофе святое – сигарета. Но не успеваю, потому, что длинный нос Чичо уловил аромат любимого напитка.
- Рина! Ринуша!
Я встаю, подсовываю под горб подушку, делаю легкое омовение лица и рук. Кажется, открыл глазки. Привет, Чичо. Завариваю кофе ему. Если сделала чуть слабее, он брезгливо кривит рот
- Это не кофе – вода!
- Кофе, дед.
- Вода!
Но выпивает с печеньем до дна. Какое-то время еще лежит, вернее, полусидит. Потом я его одеваю, и мы идем гулять.
Гулять – это сидеть в гостиной за круглым столом, или идти на веранду. Из комнаты есть выход на площадку, которая служит крышей для нижнего этажа. Я называю ее верандой. Там ставятся два кресла. Мы сидим рядышком и беседуем. Если это можно назвать беседой. Я спрашиваю Чичо о его жизни. Причем, всегда один какой-то вопрос. И он рассказывает. Причем, всегда один и тот же сюжет. Как жили они на какой-то улице в Сицилии, возле какой-то площади.
- Знаешь эту площадь? - спрашивает меня с такой детской радостью, что я, конечно же, знаю.
- Да! Хорошая площадь, красивая…
Помогаю ему подняться, и мы прогуливаемся. Или под ручку, или он впереди меня, я – сзади, почти впритык к нему, поддерживая и чуть-чуть подталкивая его. Мы семеним мелкими шажками, по-другому он не может, и похожи на симпатичную двухголовую гусеницу. Иногда я предлагаю делать движения «летки-енки». «Делаю» музыку, и мы хором поднимаем то левые, то правые ноги. Нам очень весело. Мы смеемся. Смеется и соседка Мария на той стороне веранды. Говорит, что никогда еще не видела Чичо таким радостным.
Дотанцовываем до парапета.
- Ну, хватит - говорит Чичо. Смотрит сверху на проезжающие машины.
- Ке белло! Ке белла миа каза! - Что значит: «Как красиво вокруг, и как красив мой дом!»
Не вижу никакой красоты. Дом – на окраине, на выезде из города. Кругом – дороги, трубы, кладбище. Но он говорит: «Как красиво!» И я ему верю. Согнутое буквой «зю» тельце, развевающийся клетчатый шарф, синяя бейсболка, мудрый нос, гордый подбородок, подслеповатый взгляд, устремленный вдаль – ну как с ним не согласиться?
Ест Чичо очень опрятно. Сначала ложкой снимает края, постепенно переходя к середине. Берет понемногу, отправляет в рот, снимает ложкой крошки с уголков рта. Всегда благодарит. И вдруг – настораживается. Резко пытается встать, чуть не падает со стула, я его подхватываю.
- Ка-ка! - радостно сообщает он, и мы «паровозиком» семеним в туалет. Эта комната довольно большая и у меня есть возможность не стоять рядом с ним, но быть начеку. Пока он сидит, рассказывает все о той же улице и площади, на которой когда-то жил.
- Ты помнишь эту площадь?
- Да, конечно
- Хорошо.
Часто мы сидим рядышком, я что-то читаю или учу слова.
- Что ты читаешь? Уроки?
- Да.
- Хорошо… нужно учиться, потому что так тяжело жить. Столько плохих людей…. А где это дети? Почему их до сих пор нет со школы? Уже темно…
Начинает беспокоиться, пытается куда-то бежать, искать детей. Заставляет меня спрашивать у соседей, не у них ли они. Я объясняю, что дети уже большие, живут не здесь. Но это бесполезно. Он – беспокойный, напряженный, мечущийся. Это, как ритуал, происходит каждый вечер. Бывает и по ночам. Порывается идти на свою родную улицу, возле любимой площади. Наступает утро и, отдохнувший, спокойный, он зовет
- Рина! Ринуша! - И начинается все сначала.
Иногда Катерина приходит вместе с Томассо. Не смотря на свои восемьдесят три, он - как огурчик. На приветствие Томассо мой дедулька не реагирует. Вернее, реагирует по-своему. Наклоняет ко мне голову и спрашивает
- А кто этот старый дед?
- Друг Катерины.- отвечаю я.
Все его лицо при этом выражает глубокое презрение.
- Старый пень! - скрипит он, и весь вечер больше не смотрит в его сторону.
Никола приезжает раз в неделю и с моей помощью купает Чичо. Но бреет реже, поэтому, глядя на заросшее лицо своего объекта, я решила его побрить. Он очень сутулый, почти горбатый, голова свисает на грудь. Мне пришлось, чтобы достать до «закромов», ползать под ним и чуть не складываться пополам. Побрила, сделала стрижку «а-ля Сицилия», подстригла бровки, волосики в носу и ушах, наложила свой крем на лицо. Сняли бейсболку, сели рядышком, плечо-к-плечу и ждем прихода Катерины. Пришла. Увидела. Дед сияет, я сияю. Одобрила. Правда, немного суховато. Ревнует. Шучу. Такая уж Катерина - славная, добрая, но очень сдержанная.
Следующие разы я брила его, когда он еще не вставал с постели. Так мне было удобней достать его торчащий вверх подбородок. Он лежит на середине двуспальной кровати, а я прыгаю по нем сверху, как еврей-цирюльник высшего класса - «Натяните губки влево, натяните губки вправо». Вот такая, примерно, картина.
Один раз, когда кто-то назвал его «Чичо», он прореагировал, как всегда, полным отсутствием эмоций. Но, когда мы остались одни, слышу, что-то бурчит себе под нос. Прислушалась.
- Да… Было время... Иду по улице, навстречу идут мужчины, женщины. Мужчины снимают шляпы, и все говорят: «Добрый день, синьер Франческо Тессони, добрый день, синьер Франческо Тессони…» А сейчас… Чичо!
Я поправила на нем бейсболку и закутала плотнее горло шарфом.
Он не знает, кто я и как меня зовут. Ему это не нужно. Но когда я глажу его по голове, брею или прихорашиваю, чувствую тепло в его взгляде.
- Ты кто? Подруга Катерины?
- Да.
- И ты будешь здесь ночевать?
- Наверное.
На лице и в голосе у него смущение.
- Я не против. Но нужно сказать Катерине. Чтобы она не обиделась.
- Скажем, конечно. - говорю я. Он успокаивается и сразу все забывает.
Что при этом у него в голове? Никому не известно.
Иногда зовет меня Риной, иногда – мамой. В данном случае, я для него дочь и мать в одном лице.
Приехал Никола со своей светящейся супругой. Лючия, как всегда, стала устраивать папе допрос, кто же, все-таки, она такая. Когда, наконец, прозвучало: «Пра-а-вильно, Лючия!» - она,не снимая с лица ослепительной улыбки, стала тыкать в меня пальцем
- А это кто, папа?
Чичо ответил сразу и просто
- Квэсто э ля миа роба.
В дословном переводе это означает «Это – моя вещь», а по смыслу: «она – моя».
И снова – смех, овации…. Меня не смутил его ответ. Наоборот, порадовал. Мы посмотрели друг на друга, и он улыбнулся. А это - чего-то да стоило.
Прошло много лет с тех пор. Его, наверное, уже и нет давно, моего синьора Франческо Тессони. А я продолжаю помнить о нем и скучать. Может потому, что долгое время мы были всегда рядышком, плечо-к-плечу, я и Чичо.